Васина супруга, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1930
Васина супруга, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1930
Коровин К.А. 'То было давно... там... в России...': Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн. Кн. 1. 'Моя жизнь': Мемуары, Рассказы (1929-1935) М., 'Русский путь', 2010.
Приехал ко мне в деревню приятель с женой. Пара была статная. Вася -- великан, сажень в плечах, здоровенный. Она -- тоже большого роста, красивая, румяная. Темные глаза, ровные жемчужные зубы и большой, какой-то положительный рот. Говорила немного нараспев и вкрадчиво. Была у нее дочь от первого брака, тоже большая и тоже положительная, хорошо училась и занималась живописью. За обедом супруга спросила, что стоят в деревне яйца и творог. Я не знал. -- Ну вы все такой же, в облаках живете. -- А куры почем? -- Три рубля,-- ответил я. -- Три рубля курица! Ну вот. А ты говоришь -- деревня. В деревне все дороже. -- Да ведь это он нарочно,-- вмешалась моя сестра,-- разве это можно, чтобы три рубля? Зря болтает. -- Нет, не нарочно. Сама помню. Жили мы в Листвянах, на даче, Вася курицу захотел к обеду. Я послала. Так тоже говорили, два или три рубля. -- Что же,-- поинтересовался я,-- купили? -- Нет... Вы подумайте! Принесла баба курицу -- худющую. 'Сколько?' -- спрашиваю.-- 'Два рубля'. Я и говорю: 'Ты в Бога веруешь?' А она в ответ: 'Я,-- говорит,-- вам не Бога продаю, а курицу'. Повернулась и ушла. Подумайте! Нет, жить в деревне нипочем не стану. Обед продолжался. Посмотрев на мужа, она опять спросила: -- Ложки серебряные? -- А что? -- удивился я. -- Не стала бы держать серебряных в деревне. -- Как же не стала бы,-- вмешался муж,-- да ведь у нас на даче тоже серебряные? -- На даче другое,-- ответила супруга не без строгости и губы сложила бантиком.-- Дача все же не деревня, там почище. Здесь все глаза пялят и прислуга тоже скажет -- 'серебро'. Не очень-то хорошо. Подали клубнику. Супруга не унималась. -- Своя? Она посмотрела на мужа. -- Стоит ягоды собирать! Столько хлопот. В Москве прямо с лотка, и заботы нет. Так, в милых и положительных разговорах, прошел обед. Чай пить мы пошли ко мне в мастерскую. Там на мольбертах стояли мои неоконченные картины. Глядя на картины, она опять спросила: -- А вот рамки, я думаю, тоже дорого стоят? -- Дорого,-- согласился я. -- А без рамок кто же купит? И повесить-то некуда. За чаем разговор шел о том, сколько сахару кладется в варенье и что в Москве варенья готового сколько угодно, и дешевле. Потом мы отправились с Васей на реку ловить рыбу. Сидя в лодке на чудесной реке Нерли, у леса, как-то сразу стало хорошо и вольно. Цветные поплавки весело прыгали на светлой и ровной поверхности воды. Вечерело. Камыши и кусты ольхи ярко отражались у берегов. Насвистывала иволга. Когда поплавки окунались, мы вытаскивали горбатых окуней, золотых язей. На бугре показалась жена. -- Что, ловится? -- издали спросила она. В это время Вася вытащил окуня. -- Ах, прелесть, они вкусны, как сахар,-- радовалась супруга.-- А я по грибы пойду. Вот нашла подосиновик. Хоть и не едят их в Москве. -- Ушла,-- сказал Вася и, вынув из кармана бутылку, разом выпил половину. -- Хочешь? -- предложил он мне. -- Что ты этак коньяк пьешь? -- заметил я. -- Нельзя, брат, только этим лекарством и спасаюсь... Смотри-ка. Это у меня повело. Он вытащил большую рыбу. В сачке лежал крупный лещ и хлопал хвостом. Рыба в сажалку, повешенную в лодке, влезть не могла. -- Пущу-ка я его. Пусть себе плавает,-- вздохнул Вася.-- Пусть живет, а то его сейчас живым жарить станут. Я этого, признаюсь, терпеть не могу. Пускай другие жарят... Она-то ведь женщина, а это, страсть, любит... Будет обсасывать косточки и приговаривать: 'Кушай! Ах, они как сахар'. Вася опять глотнул коньяку и охмелел. Пойманную рыбу он всю выпустил в реку, оставил только сонную, и стал купаться. Отплыл от берега, окунулся и, высунув из воды голову, сказал: -- Знаешь, ведь она, жена моя, тебя терпеть не может. -- Да что ты? Почему? -- А вот, конечно, главное: что ты небогат. Второе -- живешь в деревне, художник. Все это, взятое вместе, ей не по вкусу. Будь ты фабрикант, помещик, инженер, адвокат, известный доктор, а то -- художник. Это же, брат, ерунда. -- Позволь,-- возразил я.-- Ведь и ты архитектор. -- Не-ет. Архитектор не то. Тут вещь серьезная,-- говорил Вася, вытираясь рубашкой.-- Понять надо. Тут капиталом пахнет, домами доходными. И вот еще: терпеть она не может писателей разных. Это, брат, я вижу. Но она, конечно, никому ни за что не скажет. -- Будто? Да ведь она высшие курсы окончила. -- Да, окончила. Но эти курсы она в грош не ставит. Ты ей -- Пушкин, Шекспир, Виктор Гюго, а она -- 'сколько они получали?' -- подумает. Понимаешь? Подумает. Но не скажет. Ни-ни. Знает, что не годится. Вот что. Мы вернулись домой. Вечером, за ужином, Васина супруга говорила: -- Вот уж никогда не стала бы жить в деревне. Мухи, комары. Ужас. Конечно, вам ничего, вы картины пишете. В картинах все хорошо выходит, даже болото... А на самом деле: что в болоте хорошего? Просто гадость, и кому нужна картина с болотом? Она торжествующе улыбнулась. -- Вы думаете, я дочь живописи зря учу? Ошибаетесь. Художницу скорее замуж возьмут. Мужу лестно, что жена его художница, а не просто так. Я и учителя позвала такого, который гладко и ровно пишет. Гладко -- всем понятно, а эти ваши мазки разные для немногих. Жених-то, может, и не поймет вашей живописи, разных ваших импрессионистов, а гладкую всякий дурак понимает. Гладко, и рад. Она встала и ушла с террасы. Мы остались с Васей одни. Долго молчали. -- Ну что? -- сказал он наконец.-- Правду ли я говорил? Терпеть она не может людей, как ты, и называет их дурацкими мечтателями. Что она обо мне думает, не возьму в толк, но во всякую мою работу всегда вмешивается. А главное, при получении заказов -- чтобы дороже брал. И, представь, бывает права! Что говорить, деловая у меня жена. Да только, только... так это мне надоело, что бежал бы куда глаза глядят. Вот уж понимаю, как в монастыри уходили, прятались в кельи, делались затворниками -- наверное, все от таких баб. Я тоже в монастырь уйду. -- Ну, нет, тебя в монахи не возьмут. -- Это почему же? -- Да ты поди, посмотри на себя в зеркало. На лицо свое, потом на всю фигуру. -- Что же лицо? У монахов всякие рожи бывают. -- Нет, не возьмут,-- повторил я с убеждением.-- Посмотрят и не возьмут. Таких страдальцев нам, скажут, не надо. -- Почему же? А может, я и есть страдалец больше всех. Ведь души моей никто не видит... Я пошел спать в сарай на сено. До чего хорошо спать на сухом сене! Никаких духов не сравнить с нашим русским сеном. Сбоку, в дырявой крыше сарая, видно глубокое летнее небо, усыпанное звездами. Собаки мои, клубочками съежившись, спят рядом. Слышно, как стрекочут кузнецы. Вдали трещит коростель. Ночь. Русская ночь в деревне! Какой гимн земли, равный величию небес... -- Ты спишь? -- слышу голос приятеля. -- Нет. А что? -- Я к тебе, на сено. Жарко в доме, на сене лучше. Замечательная ночь! Месяц вышел над мелколесьем. Посмотри, до чего хорошо. Пахнет полынью. Я, брат, в крапиву попал, ноги обожгло. Я -- босиком... -- Зачем же босиком? -- Да, черт. Пошел тихонько бутылку доставать, а у тебя там еж бегает. Я испугался: урчит. Злой. -- Куда там злой, он тебя напугался -- ручной. Приятель залез на сено. -- Знаешь что? -- сказал он мне.-- Жена завтра хочет ехать. Я, говорит, не могу больше. Скука, говорит, и комары. Что тебе, говорит, здесь нравится? Что? На даче по крайности музыка, круг, знакомые, танцы, а здесь -- просто ссылка, ссылка... Вот и поди. Что на это ответишь? Потом, говорит, эта птица противная, как дура, всю ночь кричит. Какой, говорит, это соловей! Да здесь и соловьев-то нет. -- Ты бы ей сказал, что в конце июля соловьи уже не поют. Это коростель трещит. -- Вот еще,-- продолжал Вася.-- На даче все друг с другом знакомы. Знакомства она любит! Только бы знакомиться. Она знакомится и говорит: 'Муж мой в Нижнем только что окончил постройку собора'. А я никогда никаких соборов не строил. Понимаешь? Я и говорю ей дома: 'Что ты врешь?' А она -- 'Как глупо! -- говорит.-- Будешь ты иметь заказы, если не соврать. Все,-- говорит,-- врут и имеют заказы...' Опять же -- верно. Она права. Но не нравится мне все это... Противно. Мы проснулись поздно. Солнце заглядывало во все щели сарая, собаки радостно вертели хвостами. Солнце розовыми лучами освещало березы, сараи и мой дом на пригорке. Длинные тени далеко ложились от дерев и от нас на росистый луг сада. Васина супруга еще почивала. На террасе мы принялись без нее за молоко с черным хлебом. Но скоро появилась и она, с нарядной большой брошью, наколотой у самого подбородка. -- Всю ночь мне спать не дала эта птица. Отчего вы ее не застрелите? Как орет и, должно быть, думает, что хорошо. Прошу вас, застрелите... Я уезжаю. Сборы к отъезду были долгие. На кухне и крыльце слышались голоса. Какое-то беспокойство охватило всех. Бегали в деревню и обратно. Все что-то приносили. Сестра моя с серьезным видом носила банки с вареньем, корзинки с ягодами. У крыльца стояли подводы, кучера хлопали кнутами по сапогам и глядели вниз, раскуривая махорку. Я чувствовал себя лишним. Супруга приятеля и сестра моя проходили мимо меня как-то особенно важно, как пароходы,-- вот-вот загудят в трубу. Подводы нагружались корзинами, кульками, мешками, куры кричали, собаки лаяли. По лугу перед домом бегали женщины и мальчишки и ловили резаных кур и индюшек, которые умеют и без голов летать. Наконец вбежала в комнату сестра: -- Ты перепортил все банки для варенья. Скипидаром пахнут, кисти в них ставишь. Я молчал и чувствовал себя скверно. А Вася стоял в саду в сторонке, на нем было дождевое пальто, и смотрел он вдаль. Мне хотелось сказать ему: 'Какая хорошая даль!', но я чего-то опасался. Точно виноват был в чем. Крикнул ему в окно: 'Иди, иди сюда!' Он, не оборачиваясь, махнул рукой, потом вдруг лег на траву. Ко мне вошли в комнату -- и он, и она. -- Ну, прощайте,-- сказала супруга ласково.-- Желаю вам наслаждаться здесь. А ты, может быть, остаться хочешь? -- обратилась она к мужу. -- Да, я бы денек, два побыл еще,-- ответил он робко.-- Уж очень вдали там елка хороша. Вон там! Я бы пошел посмотреть... Покраснев, она сказала быстро: -- Ну, желаю вам смотреть на елку, а я еду. Подводы тронулись. Она не обернулась. За воротами мелькнула ее синяя шляпа с розовым шарфом. Сестра шла от ворот и тоже не взглянула на нас. Прошла молча к себе в комнату. -- Уехала,-- сказал приятель. И вдруг начал с диким топотом прыгать на одном месте, выходило вроде какого-то танца. -- Что ты, что с тобой, чему радуешься? Но он продолжал прыгать все быстрей, притоптывая и выкрикивая: -- Гоню, выгоняю. Выдыбай, выдыбай! И вдруг стал как вкопанный. Я подошел к нему: в голубых глазах Васи осветились слезы.
Васина супруга -- Впервые: Возрождение: 1930. 28 октября. Входит в издание 'Константин Коровин вспоминает...'. Печатается по газетному тексту.