Погибший пловец, Садовской Борис Александрович, Год: 1910
Погибший пловец, Садовской Борис Александрович, Год: 1910
Кити минуло сегодня шестнадцать лет. В прозрачном облаке волнисто-розовой кисеи, плавно, как большая, сошла она с террасы в цветник к любимой розе. Обе они в этот день распустились полным весенним цветом, обе нежны и прекрасны, -- и млеющие влажные лепестки такие же розовые и душистые, как длинное платье Кити. Полдневная тишина разнежила истомленные сиреневые кусты, задумавшись, забыли шелестеть вековые липы, одна иволга на рябине звучно затвердила свое 'люблю'. В усадьбе обычная воскресная тишина. После обедни и пышного пирога домашние все разбрелись куда попало. Девятилетний Поль с Карлом Федорычем удит под обрывистым берегом Москвы-реки, шалун то швыряет потихоньку камешки и любуется, как по водному зеркалу бегут стальные круги, то, карабкаясь по глинистому обрыву, тревожит касаток, визгливо вылетающих из земляных своих гнезд. Карл Федорыч, в клетчатом фраке, зорко из-под черепаховых очков высматривает прыгающий поплавок и с довольной улыбкой пускает в плетеное ведерко красноперых трепещущих окуньков. Madame Фавр украдкой опустила стыдливые занавески на своем белом окне: значит, теперь продремлет до обеда. Уснули все: няня, дворецкий Прохор, горничная, садовник, оба лакея, даже казачок Тришка свернулся на конике в передней, и дружные мухи облепили ему рот. Из цветника Кити медленно прошла в боковую аллею. Здесь темно, в тени добродушных престарелых лип акации, вздрагивая, дышат трепетно, весело и неровно, бледным кружевным узором осыпают они убитые дорожки. Сюда каждую ночь прилетает соловей. Дальше -- огород с черными грядами синеватой рассады и нежными кудрями гороха, чучело протягивает растопыренные руки, с воровским шорохом взлетывают над ними стайками воробьи. За огородом у издыхающего, зацветшего давно пруда плакучая береза грустно склонила повисшие густые ветви. Кити присела к ней на скамью, прижалась к душистой седой коре, и вот уж ей хочется смеяться, плакать и замирать от счастья, сладкая тоска запела на душе, примчавшись с лугов вздыхающей сиротливо песней. Лучистые глаза обмахнул батистовый платок, под черными локонами ярко загорелись щеки. Второй уже час. Скоро в дорожной пыли зальется знакомый колокольчик, из Москвы воротится papa со своим 'сюрпризом'. Необычайное что-то ожидает Кити, знает она: Иван Сергеич никогда не обещает ничего даром, конечно, он воротится не один. Но кто этот гость? Верно, какой-нибудь томный загадочный красавец с длинным профилем, как у лорда Байрона, в небрежно накинутом плаще, или стройный, сияющий золотом гусар, или... все равно: это будет он. И вот уже они здесь, он гостит в Ильинском, каждый день они встречаются, гуляют вдвоем в саду. Наконец, в один тихий вечер он признается в любви. Их благословляют, они -- жених и невеста. Вот она, опустив глаза, стоит под венцом в торжественном белом платье, в дрожащем блеске свечей. Певчие поют дивно, вся Москва съехалась на торжество: 'Какая красавица!' Колокольчик звякнул слабо и несмело где-то за поворотом: ближе, ближе, -- голосисто распелся малиновый звон, вот слышно, как бубенчики и глухари подыгрывают валдайскому, и, громыхая, влетела во двор пыльная коляска.
* * *
-- Знаешь, Кити, кого привез papa? Солдата! Правда, Карл Федорыч? -- О, ja... Но сей есть особый Soldat... -- Я видел, как он вылез из коляски, посмотрел на меня и улыбнулся. У него глаза... орлиные! Право! Кити серебристо засмеялась, а ей хотелось заплакать. Так вот какой сюрприз приготовил ей papa! Привез какого-то простого солдата. Но, может быть, Поль ошибся, и это лишь дорожный костюм... Обеденный стол готов, и Прохор, величественный, в вязаных перчатках, ждет приказания подавать. Фамильный сервиз с гербами, граненый старый хрусталь, снежные торчащие салфетки, графины разноцветные, радужно играющие лучами, веселый мушиный перелет -- все дразнит, смеясь, опечаленную Кити. Раздались шаги, на мгновение взрыв приветствий, к вспыхнувшей щеке дочери смеющийся, румяный Иван Сергеич прижал выбритый полный подбородок. Кити прячет браслет, целует широкую отцовскую руку и глядит изумленно на склоненного перед ней молодого человека. Поль не солгал: это точно солдат, обыкновенный, простой армеец, широкоплечий, сутуловатый, в казенном мундире с хвостиками, в грубых сапогах, с запахом дегтя и казармы. Смуглое лицо озаряют огромные прекрасные глаза, нежный рот детски улыбается под маленькими пушистыми усами. Посмеиваясь, Иван Сергеич подвел гостя к столу и разлил золотисто-оранжевую рябиновку по граненым рюмкам. -- Прошу. За здоровье новорожденной. -- Солдат чокнулся: загорелая маленькая его рука в жестком обшлаге заметно дрожала. -- Поздравляю вас, Екатерина Ивановна, и желаю вам полного счастья, -- тихо молвил он и, не пригубив, поставил рюмку. -- Что ж это такое? А еще поэт! Надо выпить до дна! -- Благодарю, я ведь не пью. Нельзя мне, Иван Сергеич. -- И слушать не хочу. Рябиновки нельзя, налью вам сливянки или вишневой. Поэт! Он поэт! Кити с благодарным восхищением взглянула на отца. Ей, любящей стихи больше всего на свете, можно ли придумать лучший сюрприз! -- А знаешь ли, Кити, кого я привез? -- Иван Сергеич маслянистым куском пирога заел изумрудную горькую листовку и взялся за свое раздвижное кресло. Все уселись. Кити сгорала от любопытства. Солдат скромно принял из рук madame Фавр полную тарелку. Иван Сергеич еще выдержал немного. -- Ведь это Александр Иваныч Полежаев.
Третью неделю гостит в Ильинском молодой солдат. Домашние им не нахвалятся: всем он полюбился, со всеми он ласков и дружелюбен. С Иваном Сергеичем беседует об урожае, о наливках, о путанице старинных родословий, вместе прохаживаются они на огород надергать к столу редиски, посмотреть, созревает ли в парнике выписная дыня. У Поля рыба не будет клевать, если не подсядет к нему с удочкой Александр Иваныч, иногда вдвоем ловят они у мельницы решетом гольцов. По утрам Александр Иваныч на террасе занимается с шаловливым Полем, учит его читать наизусть французские стихи. Карл Федорыч хотя и ревнует немного своего питомца, но, повстречавшись с гостем, всякий раз растягивает лицо в веселую улыбку. Едва Александр Иваныч за чаем примется рассказывать о кавказских своих походах, как уже в дверях важно супится и покашливает Прохор, вздыхает няня и толчется Тришка с разинутым вечно ртом. Но всех дружней с поэтом барышня, Екатерина Ивановна. Вечереет. На террасе позванивают чашками, накрывая к чаю. Под древней березой, на скамье, сидят Кити и Александр Иваныч. -- Нет, Екатерина Ивановна, не говорите так, я не человек. Я живой мертвец, несчастная жертва рока. Жизнь вздымала на меня грозные бури, била меня в грудь волнами лютых бедствий. Погибающий пловец, я ношусь по океану бытия в утлом челноке. В детстве не знал я ни ласки, ни забот, несчастный отец мой, может быть, и любил меня, но лучше бы мне вовсе не родиться. Затем бесприютная юность, которую я сам загубил, предавшись пылким страстям натуры, наконец, последний жестокий удар безжалостной судьбы. Я -- вечный раб. Все надежды, все мечты мои погребла навеки серая шинель. На узорчатых ресницах Кити блеснули слезы. -- Александр Иваныч, зачем предаетесь вы таким ужасным мыслям? У вас талант. Горькая усмешка шевельнула пушистые усы. -- Что талант, ежели жизнь моя безотрадна? Где я найду сердце, которое поймет меня? Кому я нужен? Как минутный Прах в эфире, Бесприютный Странник в мире Одинок, Как челнок, Уз любови Я не знал, Жаждой крови Не сгорал. Сердце Кити стучало. Она подняла отуманенный долгий взгляд -- на нее грустно смотрели большие синие глаза под белой фуражкой, загорелая рука, вздрагивая, обрывала василек. Невольным порывом Кити вскинула легкие свои руки, пальцы ее нежно скользнули по шершавому сукну. И тотчас, уронив платок, как птичка, полетела она аллеей. Усталое солнце прощальным золотом затопило сад. Тихо, только в акациях резко пощелкивают стручки.
* * *
Ночь светла и прозрачна. Не спится Кити. Не раздеваясь, открыла она окно, внизу белый двор с амбарами и колодцем застыл в сонной, голубовато-зеркальной тишине. Месяц улыбнулся ей. Вздыхая, уронила прекрасную голову на тонкие руки, утонула недвижным взглядом в голубой пустыне. Месяц, смеясь, уставился прямо в лицо белыми глазами, ночь сладко дышит в волосах то холодом, то теплом. А что-то теперь в саду? -- и тихо, звякнув стеклянной дверью, вышла Кити на заднюю террасу. Господи! Месяц хочет ночь сделать светлее дня, в его серебряном царстве, сияя, чеканится каждая ветка, каждый листик на старых липах, а внизу темные клумбы и рогатые кусты изнемогают, упоенные росой. Стрекозы в крапиве без умолку трещат, меж белых колонн пляшет летучая мышь, разрисованный пестрый сыч косо шмыгнул под крышу. Что это? Кити узнала знакомый голос. Это он, Александр! Он творит стихи в эту волшебную полночь. Один, в саду. Нет, не один! Чу! Засмеялся кто-то. Опять мерное чтение... И опять смех. Шаль на плечах, -- Кити порхнула лестницей вниз, не дыша, призрак ее скользит по сонному дому и беззвучно погружается в блеск и прохладу седых аллей. Месяц заколдовал тишину, и голоса в ней растворяются, как в морской воде. -- Стало быть, нашлась какая ни есть анафема и предала, значит, вас, Александр Иваныч? -- То-то, да. Ну, так слушай дальше... Только сперва надо горло промочить... -- В один секунд! Пашка! Садовник! Заснул? Стаканчик Александр Иванычу! -- Ничего, хорошо и так... Давай сюда полштоф... Все едино... А теперь хлебцем... Так. Ну, вот, положил он мне руку на плечо и говорит: иди в солдаты, там себе прощенье заслужишь. Прощенье... какого черта? Девятый год ремнем мозоли натираю, а где оно, прощенье-то? Ну, да что! Дай-ка сюда... Эх! -- Не обессудьте уж на закуске-то, Александр Иваныч. Какая есть. -- Ладно... На Кавказе посолишь, бывало, себе язык, вот и закуска... А что-то мне спать хочется... -- Выпили маненечко, оно и клонит... А только мы так смекаем, Александр Иваныч, что вы недолго теперь под ружьем помаетесь, а, гляди, еще к нам в господа произойдете. С барышней-то нашей вы, как есть, пара... -- Что ты говоришь? А, барышня! Хо-хо! Видали мы... Мало в ней мозгу. Я, брат, с бабьем не люблю возжаться. Побаловать можно бы и с ней, да не ст
Впервые -- 'Аполлон', 1910, No 11. В основе рассказа -- эпизод из жизни А. И. Полежаева, происшедший в июле 1834 года, когда отставной жандармский полковник И. П. Бибиков (тот самый, по доносу которого восемь лет назад Полежаев был схвачен и доставлен для допроса к Николаю I, а затем отдан в солдаты) исхлопотал Полежаеву отпуск и увез его на две недели в свое имение Ильинское. Пребывание там поэта впоследствии описала дочь Бибикова (в за мужестве -- Раевская), укрывавшаяся под псевдонимом 'Старушка из степи' ('Русский архив'. 1882. No 6). Публикуется по тексту сборника 'Узор чугунный'. С. 218.
--------------------------------------------------------------------