Иннокентий Оксенов
Иннокентий Оксенов
‘ВЗЫСКАТЕЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК’
‘ВЗЫСКАТЕЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК’
О ТВОРЧЕСТВЕ СОВРЕМЕННОМ И ГРЯДУЩЕМ
О ТВОРЧЕСТВЕ СОВРЕМЕННОМ И ГРЯДУЩЕМ
I
II
III
IV
Взыскательный художник, Оксенов Иннокентий Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Акмеизм в критике. 1913—1917
СПб.: Изд-во Тимофея Маркова, 2014.
Когда появился в свете роман Андрея Белого ‘Петербург’,
Антон Крайний, помнится нам, признал, что это — тончайшая, гениальная проза… но — увы! — доступная лишь немногим.
Итак, с одной стороны: понимаю, знаю, что гениально — но как же те, другие? что скажет ‘читатель’, не сумеющий оценить?
Разлад между поэтом и читателем начался давно — со времен юности Брюсова известно, что нет такого лестного эпитета, которым бы не заклеймила досужая критика рождавшийся в крови и муках русский символизм. Впрочем, с тех пор утекло много воды, и вчерашние новаторы превратились в ‘наших маститых’. Но читательское недоверие осталось. Началось позднее и ненужное ‘покаяние’. Не далее, как в прошлом году — когда тонкий критик Крайний испугался того обрыва, куда привел нас Андрей Белый, — Мережковский призвал ‘совершить несправедливость над Тютчевым’ во имя доброй ‘общественности’ и пытался отождествить ‘революционное’ с ‘религиозным’.
А совсем на днях прозвучал голос Бориса Садовского:
— Отойдем на свои исконные исторические пути.
Однако: каковы же наши исторические пути?
В трактате, носящем многозначительное название ‘Vigilemus’, Эллис утверждает, что путь русского символизма есть путь религиозный.
В нашу задачу не входит изложение содержания этой книги. Философское обоснование символизма как миропонимания есть в книге Андрея Белого, в ‘Голосе Жизни’ есть статья Г. Чулкова о той же трансцендентной ценности символического искусства. ‘Искусство есть нечто большее, чем просто искусство’ — вот краткая формула символической эстетики.
Известно, что акмеизм хотел стать полярной противоположностью символизма. Поэты-акмеисты и слышать не хотели о какой-то тайне, лежащей за пределами явлений. Мир прекрасен, в мире как будто нет трагизма, чего же боле? Акмеисты избрали своим патроном первозданного человека — Адама, упивающегося красотой природы.
Но забыли акмеисты, что, согласно учению астрологии, земной человек Адам есть вместе с тем и Адам Кадмон, или Космос: что микрокосм есть символ макрокосма (бытие есть символ деятельности).
Неожиданно близок к акмеистам оказался А. Тиняков, писавший на страницах журнала ‘Дневники писателей’ следующее: ‘Нельзя быть поэтом, если любить только одну поэзию, одни стихи’. Может быть и нельзя. И тут же г. Тиняков для примера приводил, что Лермонтов любил ‘войну и дуэли’ (?)… Оставим Лермонтова в покое, мы верим, что военные подвиги Гумилева и Бенедикта Лившица совершались не только ради ‘упоения в бою’…
‘Любовь к жизни для поэтов то же, что аромат для цветов’, — писал г. Тиняков. Мы бесконечно далеки от какой-либо апологии пессимизма, но нам приходит на память поистине благоуханное творчество Сологуба и его слова:
…и вы хотите, люди, люди,
Чтоб я земную жизнь любил!
Идеология г. Тинякова и акмеистов неминуемо приводит к эстетизму — явлению вредному и уже изжитому (ибо эстетизм есть исключительная любовь к ‘жизни’ или к ‘красоте’ как таковым).
Акмеизм не оправдал возлагавшихся на него надежд. Творчество выдающихся его адептов (Гумилев, Городецкий, Ахматова) было вспоено животворным молоком символизма, этой пище акмеисты всем обязаны, но они уподобились блудному сыну. Внешняя особенность акмеизма та, что он более эпичен.
Возьмем наудачу стихотворение Ахматовой:
Не любишь, не хочешь смотреть.
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
Хоть с детства была крылатой.
Мне очи застит туман,
Сливаются вещи и лица…
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.
В этом стихотворении есть символизация переживаний — быть может, бессознательная: ‘…я не могу взлететь…’ — ‘и только красный тюльпан…’ (образы служат как бы вехами переживания). Мы думаем, что конкретность этого стихотворения есть тот же ‘реализм в высшем смысле’, как говорил о себе Достоевский. В самом деле, сравним реализм Ахматовой и Гумилева (или Блока и Андрея Белого) с реализмом, напр<,имер>,, Бунина или Некрасова. Кто знает, как переживаются эти стихи при чтении, тот хорошо поймет, что я хочу сказать. Еще лучше поймет меня тот, кому лично ведом творческий опыт.
‘Конкретность’ современной лирики, как справедливо выяснил Л. Берман (‘Голос Жизни’, No 26), уменьшая емкость поэтической темы, делает стихи еще более ограниченными и малопонятными.
В конце концов, все современные течения в поэзии суть лишь моменты творческой эволюции. Но мы хотим отметить одно явление, весьма характерное для всех направлений современного творчества — возрастающее усложнение его методов и, в связи с этим, его малодоступность. Поэзия становится религией поэтов. Рядовому читателю с поэзией наших дней нечего делать. И именно там, где поэт рисует нам что-либо очень близкое к ‘жизни’ (чувство неразделенной любви — Ахматова, или русскую революцию — Белый), — именно эту ‘видимость’ поэт постигает в каких-то необыденных категориях. Самый частый упрек современной поэзии таков: к чему столь изысканное мастерство для воспроизведения большей частью ничтожных или низких переживаний. Мы, однако, думаем, что для поэта одна из почетнейших задач — претворить эти ‘ничтожные’ переживания в вечные ценности, разглядеть пребывающее за ними ‘солнце любви’, напомним еще, что, если стоять на почве требований ‘необычайности’ лирического волнения, то придется ‘забраковать’, напр<,имер>,, многие лучшие творения Пушкина. А главнейшее дело в том, что переживания поэта, очевидно, чем-то отличны от чувств и мыслей других людей, ибо поэт рассказывает о себе не так, как другие. И недаром поэты ‘из народа’ (Клюев, Ширяевец, Есенин), желая сказать свое, выразить русскую душу, пользуются чаще всего современными поэтическими приемами, а ‘хлебороб’ Пимен Карпов в своих прозрениях о России соприкасается с Андреем Белым, к которому он близок и по языку.
Но наше искусство — лишь этап на пути к будущему… В футуризме ‘Гилеи’ и ‘Центрифуги’ мы видим намеки на грядущие возможности. Но что же, в конце концов, сулит нам грядущее?
‘Путь русского символизма есть путь религиозный…’. А религия преображается в теургию, т. е. систему тайнодействий, граничащих с магией. Познание мира в этом случае пропитывается религиозным творчеством. Художник становится магом, обладающим властью, данною свыше. Изображение всемирной войны будет доступно грядущему художнику, сейчас поэты в этом бессильны — не потому ли, что они хотят малыми словами говорить о великом? Будущие поэты составят касту поэтов, это продолжится до того, пока искусство не погибнет, для возрождения в совершеннейшей, еще немыслимой форме. Не об этом ли мечтал Скрябин, создавая величественный проект мировой Мистерии?
Так рисуется нам будущее искусство. Сейчас нам, конечно, трудно оценить все значение того, что происходит и что имеет произойти. Будем верить, что грядущий поэт идеально воплотит пушкинский завет о ‘взыскательном художнике’.
Печатается по: Иннокентий Оксенов. Взыскательный художник. О творчестве современном и грядущем // Новый журнал для всех. 1915. No 10. С. 41—43. Иннокентий Александрович (Аксенов (1897—1942), поэт и критик. В первом разделе заметки подразумевается книга Бориса Садовского ‘Озимь. Статьи о русской поэзии’ (Пг., 1915). О близости эстетики Тинякова эстетике Зенкевича см. также в заметке И. В. Казанского (Игнатьева), помещенной выше в нашей подборке.