Взгляд на отношения враждебных России государств
Взгляд на отношения враждебных России государств
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Взгляд на отношения враждебных России государств, Погодин Михаил Петрович, Год: 1854
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Мы обозрели прошедшее и видели, в каких отношениях находилась Россия к европейским государствам в продолжение текущего столетия, обратимся к настоящему и посмотрим, в каком отношении к нам они теперь находятся.
Турция, Франция и Англия объявили войну России. Австрия и Пруссия, видимо, держат их сторону, а невидимо, может быть, и более, и присоединятся к ним при первом нашем положительном успехе, следовательно, их можно уже считать против нас. Прочие государства более или менее, волей или неволей им содействуют, а Швеция, вероятно, даже и с удовольствием. Общее мнение европейское против нас! Вот наши враги.
Рассмотрим их средства, выгоды и невыгоды, намерения и дела.
Начнем с Англии как главной виновницы войны.
Лорд Редклиф, принудив турок отказываться от исполнения требований князя Меньшикова, положил, так сказать, основание войны, подал повод, завязал узел.
Было ли с самого начала намерение Англии начать войну или только она хотела принудить Россию к некоторым уступкам, вследствие неверных сведений или предположений о нашей робости, нерешительности и неготовности, нельзя сказать наверное.
Наверное, можно сказать только то, что Россия желала войны всех менее, какие бы виды она ни имела в будущем. Россия вела даже как будто тильзитские переговоры во все продолжение 1853 года, и мы с часу на час ожидали Тильзитского мира английского издания. Тильзитским миром назвал бы я следующий: очистить княжества, удовольствоваться вместо фирмана и сенеда другой вокабулой турецкого лексикона и получить округление границ в Азии pour sauver les apparences, подобно как по Тильзитскому миру французского издания мы получили Белостокскую область.
Такой мир, как бы он ни был в прошедшем году тяжел для нашего самолюбия и унизителен, но все-таки мог у тешить нас воспоминанием, что за Тильзитским миром 1806 года вскоре следовал 1812 год. Мы могли быть уверены, что Европа, лишь только Россия сняла бы с нее свою покровительственную десницу, подверглась бы в продолжение первых десяти лет величайшим смутам, начиная с Австрии, которая получила б первая наказание за свое вероломство, потом в Италии, Германии, Франции, — и мы успели бы делать на Востоке, что нам угодно. Но теперь невозможен уже и Тильзитский мир, с которым, видно, соединяется сплошь 1812 год: в продолжение переговоров завязался узел, и старания развязать его только что затягивали его крепче и крепче, о чем будем мы говорить после. Это особая сторона событий.
Как бы то ни было, теперь Англия и Франция хотят войны непременно, во что бы то ни стало.
Если б они не хотели ее, то не говорили б, без всякой нужды, с таким ожесточением о России и Государе, не старались бы очевидно задирать его, как будто опасаясь, чтоб он не уступил и не лишил их предлога, вызывая непременно его сопротивление, ставя его в такое положение пред Россией и Европой, что он не может никаким образом податься назад. (Упрекая нас в желании войны, они, по пословице, сваливают с больной головы да на здоровую.)
Для чего же они хотят войны?
Для того, чтоб поддержать Турцию, как говорят они, — это есть нелепость. Их посланники, их путешественники, их ученые представляли им, в продолжение даже последних двадцать лет, множество доказательств, что Турция умирает и что оживить ее нет никаких человеческих средств. Следовательно, желание поддержать Турцию есть предлог, но отнюдь не цель.
Они хотят войны для того, чтоб унизить Россию и ослабить ее влияние на Востоке. Положим, это желание они имеют, но все-таки, более или менее, отдаленное и неизвестное, польза не прямая, не положительная! Вероятно ли, чтоб для такой неопределенной цели они решились на такие усилия, жертвы и опасности? Какое сравнение выигрыша с проигрышем и даже с одними расходами?
Они хотят поддержать равновесие. Но почему же они оставляли погибать Австрию, империю в 35 миллионов, а не 10? Мнимое равновесие должно бы, кажется, нарушиться от ее уничтожения гораздо ближе, чем от уничтожения Турции, и они не только не старались предотвратить оное, но и делали все нужное для ускорения катастрофы. Впрочем, о нелепом равновесии говорить долее нечего: в четвертом письме представлено несколько примеров, как англичане и французы понимают равновесие.
Следовательно, должны быть у них в виду какие-нибудь важные и положительные причины. Наши посланники, парижский и лондонский, вероятно, знают их более или менее и донесли о них в свое время нашему правительству, равно как и о составлении этого союза Франции и Англии, ибо не в одних же передачах нот состояли их обязанности.
Мы можем судить об этих причинах только гадательно.
Предложим же наши гадания.
Не хотят ли Франция и Англия занять Константинополь вспомогательными войсками, овладеть Дарданеллами, затеять ссору с турецким правительством, объявить о невозможности его поддерживать, провозгласить уничтожение Порты, объявить славянские и прочие государства свободными, с какими им угодно конституциями, сделать Константинополь вольным городом, поделить между собой Азиатскую часть, Египет, острова и прочие владения, открыть Черное море для всех народов — и предложить, пожалуй, какую-нибудь частицу нам и Австрии с Пруссией? Таким образом, они скинули бы с себя и ту поносную роль в Истории, которую они до сих пор принимали.
Говорят, Англия и Франция не могут не поссориться при дележе. Будто не могут? Да неужели они, заключая между собою союз, решаясь на такие пожертвования, употребляя такие силы (французы, может быть, последние), не определили всех возможных обстоятельств в предстоящих делах, не предусмотрели всех случайностей и оставили что-нибудь, даже второстепенное, в неизвестности? По какому праву припишем мы им такую недальновидность? Без сомнения, у них решено все предварительно, и без такого решения они не могли сделать ни одного шага. Поссориться могут матросы или офицеры, но не два государства при таком великом деле.
Если бы такой план был у союзников, чего оборони Боже, то к нам можно б было приложить пословицу: в глазах деревня сгорела.
При таком ходе дела Австрия увидела бы свою ошибку, поняла бы, что она попалась из огня да в полымя, но сделать ничего не могла б, и ей оставалось бы только заботиться о сохранении своих славян, которые, разумеется, вскоре последовали бы за турецкими.
Турецкие славяне влекутся издавна сердцем к России. Они сочли бы себя на первое время одолженными России, как начавшей борьбу, но своя рубашка к телу ближе, и они рады будут получить свободу от кого бы то ни было: они будут готовы защищать новый порядок вещей даже и против России.
Да и за что и с кем тогда воевать России?
Это, кажется, единственный выгодный для них, благовидный для Истории, полезный для Европы, разумеется, с европейской, а не с русской точки зрения, план, которого некоторые черты предполагал я еще в донесении 1842 года. В последнее время, недели две, эта мысль давила меня, как домовой, и не давала мне спать: впрочем, и теперь я не совсем еще от нее освободился, хотя из всех действий Англии и Франции, из всех речей, произносимых в собраниях, нет ни малейшего повода к предположению подобного исхода: не заготовляются никакие выражения, там и сям, кои можно было бы впоследствии напомнить и коим можно б было придать новый смысл, не избегаются случаи к подтверждению первой объявленной цели, принимаются такие торжественные обязательства по отношениям к Австрии и Пруссии, с такою силою и убеждением отклоняются мысли о завоеваниях и распространении владений, и вообще все дело ведется так, что Турция непременно должна существовать в намерениях союзных держав, и всякая перемена в их политике представилась бы после, несмотря ни на какие блистательные результаты, таким вопиющим обманом, что мудрено допустить наше предположение. Главное — все уверения морских держав почти ведь и не нужны, без них обойтись они могли бы, следовательно, они не были бы деланы, если б действительно была у них вышеописанная цель.
Второе предположение.
Англия хочет войны для того, чтоб в мутной воде рыбу ловить по наследственному постоянному правилу ее политики, признанной за нею всеми европейскими народами с историками и учеными во главе. Может быть, по ее расчетам, в коих едва ли кто с нею в состоянии состязаться, оказывается необходимость в перетасовке собственных капиталов, в произведении новых потребностей у прочих держав, в устроении новых отношений на Востоке, в ослаблении или напряжении даже самой Франции, в уничтожении морской силы России, и тому подобное. Повторяю, это ее расчеты, на кои она мастерица и кои никто обнять вполне не может. Она, может быть, сочла все возможные барыши и все возможные убытки и решила, что теперь выгоднее воевать, нежели оставаться в покое, и обманула так или иначе любезного Наполеона, завлекши его с собой в роковую войну {Написав это, я услышал о брошюре нашего знаменитого публициста Г. Тенгоборского, который цифрами доказывает такое предположение.}.
Но ведь и он не промах. Если не вышеописанные виды имел он, начиная войну, то все же имел он какие-нибудь другие, не менее важные: ибо он решился в эту войну ставить на карту не только корону, но, может быть, и жизнь свою. Какие же виды может иметь он? Разумеется, не английские, не мутную воду, потому что его обстоятельства совершенно другие.
Не обманывает ли он Англию, племянник своего дяди, одолженный всем своим бытием его тени, а тот проклинает Англию, вероятно, и на том свете. Не хочет ли он довести ее до крайности, не хочет ли он привести дела в такое положение, чтоб сделаться главным лицом и иметь в своих руках ключи положения, чтоб предложить тогда, разумеется, на выгодных для себя условиях, соразмерных со своею услугою, союз России, оставленной всеми союзниками, раздраженной и находящейся все-таки, несмотря на ее великие силы и средства, в трудных обстоятельствах? То есть Наполеон III набивает себе теперь цену в глазах России. Вот была бы штука, вот просветлела бы тень Наполеона, вот захлопали бы в ладоши французы, вот разинули бы рот немцы, вот протянули бы длинные свои фигуры англичане! На первую минуту много было бы радости в Европе, но на вторую минуту мысли, что Россия с Францией в союзе, заставили бы покинуть все мудрые головы.
Нет, это мечта, которая, впрочем, на несколько времени имела за собою много не только привлекательного, но даже и вероятного. Действия Наполеона, слова, речи в последнее время, становясь крепче и крепче, яснее, положительнее и положительнее, не оставляют мысли о подобной развязке. Какие бы виды он ни имел, но он идет с Англией, а какие это виды, угадать можно еще менее, чем виды Англии.
А если действительно они не хотят больше ничего, кроме того, что объявляют, — и каких-нибудь второстепенных приобретений и преимуществ?
Тогда должно сказать только, что Бог их ослепляет и ведет на казнь, более или менее жестокую. Турцию они не восстановят, потому что она сгнила, иметь ее у себя на содержании они не могут, потому что самим содержаться в образ, христиан уравнять в правах они не могут, потому что судьей все-таки остается турок, который слушать-то будет христиан, но решать по-турецки, России унизить и ослабить они не могут, ибо даже потеря флотов, потеря нескольких гаваней, нескольких корпусов может только на время ее остановить, но не более, а дружба христиан, то есть славян, которые останутся на ее стороне, разумеется, при умении обходиться с ними, после даже неудачной ее борьбы, всегда даст ей средства решить дело иначе. А они висят на волоске! Не говорю о буре, которая рассеяла непобедимую армаду Филиппа II, но суворовская победа теперь над тремя турецкими корпусами, стоящими порознь, до прибытия вспомогательных войск, французского и английского, общее восстание славян могут поставить их в такое положение, что давай Бог ноги. Неужели этого не было у них в предположении всех возможностей и случайностей?
А сверх того, какова еще перспектива в Истории? Следовательно, кроме сверхъестественного ослепления, нельзя будет объяснить иначе рокового их союза и похода.
К числу их явных ошибок или недоразумений все-таки мы должны причислить, что славянского движения и его возможности они не понимают, не могут взвесить, и следовательно, при своих политических вычислениях, подвергаются большим ошибкам, остающимся в нашу пользу, если мы, в свою очередь, будем уметь употребить их.
Что они не понимают славян, так это мы видим и на том, что они даже греков не проникли, греков, которые находятся отчасти под их властью и вообще под надзором и наблюдением: они не предполагали восстания. Австрия вместе с Турцией находятся на краю бездны, а все-таки не понимают славян, да и мы едва ли можем похвалиться пред ними ясновидением. Следовательно, на всякого мудреца бывает и простота!
Перейдем теперь к любезной Австрии, любимице Суворова, Кутузова и Паскевича.
Разумеется, сначала она не желала войны, потому что войной не могла ничего приобрести и много потерять или, по крайней мере, подвергаться опасности. Когда переговоры приняли решительный характер и отношения Англии и Франции натянулись, она не хотела подкрепить требований России, и в этом сделала она, кроме беспримерной неблагодарности, ужасную ошибку, которая может стоить очень дорого, а нам принести пользу со временем или даже скоро. Подкрепив Россию в известную минуту, она уничтожила бы возможность войны, ибо Россия, не вполне изготовленная, очевидно колебалась и готова была к умеренности, драгоценный для Австрии in statu quo остался бы, может быть, надолго. Положим, она боялась и боится Франции, которая может причинить ей много хлопот в Италии. Но кому можно верить больше — Людовику Наполеону или Императору Николаю, не говоря у же о прежних обязательствах, нравственных и положительных? Если Людовик Наполеон сладит с Россией, то оставит ли он ей Италию? А держась за Россию, она смело могла надеяться на нашу помощь и задержать много наши действия в Турции. В дружбе она причинила бы нам гораздо более вреда, как и причиняла всегда, нежели во вражде. Она послушалась тайной своей ненависти, и Бог ее накажет: дни ее сочтены. Я говорил в одном своем письме, что Австрию выгоднее иметь нам врагом, чем другом. Сколько вреда она уже причинила нам, даже в продолжение этой войны: как сначала она не хотела вымолвить одного слова в пользу России, так после начала показывать беспрерывно свое расположение к союзным державам, выставляя своим благодеянием для нас нейтралитет, а между тем все-таки, заставляя нас, под личиной дружбы, бояться за свой тыл.
Она старалась всеми силами связывать руки России, заявить целость и неприкосновенность Турецкой империи (что мы за нею уже и без нужды повторяли), требовала, чтобы мы не переходили за Дунай, и грозила в противном случае занять Сербию. Что же предоставляла она делать нам? Прогуливаться в княжествах и платить Волошским торгашам и Венским подрядчикам чистыми деньгами за наше продовольствие. Она позволяла нам воевать с тем только, чтоб мы отказались вперед от всех выгод войны, а несли одни невыгоды. Какая добрая!
Положение Австрии понятно: она боится, и очень основательно для себя, чтоб мы, возбудив или, по крайней мере, подав повод к восстановлению славян турецких, не оказали влияния и на австрийских, которые захотят того же, могут отделиться от нее и поколебать ее существование. Второстепенные опасения — принадлежность Дуная России. Посему она ненавидит нас и подает помощь Англии и Франции, но она забывает, что одна мысль о разрыве ее с Россией ободрит все принадлежащие ей враждебные населения, начиная с сербов, и она подписала свой смертный приговор по тому же ослеплению.
Она погибнет вместе с Турцией или вслед за нею, погибнет вследствие естественного распадения частей, которые не могут держаться более в связи, при столь развившихся народностях.
Bella gerant alii, tu felix, Astria, nube — так определил австралийскую Историю и судьбу знаменитый венгерский король Матвей Корвин, а ныне век эмансипации: австрийские жены требуют развода, совпадая с правилами мадам Жорж Занд.
Австрия должна погибнуть, несмотря на все усилия своих Меттернихов или иезуитов, которые не понимают вполне своей болезни и в новое время надеются напрасно на старые лекарства. Но до погибели своей она может еще сделать много зла, которое уже и начала, хотя, до сих пор, отрицательно. Следовательно, мы должны принять в соображение ее последние силы или усилия.
Пруссия имеет менее причин опасаться нас, и следовательно, ненавидеть, желать нам зла. Но она должна бояться Франции за Рейнскую свою половину. Объявляя себя против нас, она отклоняет западную опасность — я говорю о правительстве — и вместе удовлетворяет общему мнению, которое против нас, а общее мнение против нас вследствие подозрения о наших деспотических намерениях, вследствие мнимого вмешательства в их домашние дела. Дополнением, предлогом или оправданием войны против нас служит ей связь с Германией и обязанность покровительствовать ее интересы, которые подвергаются будто великой опасности вследствие водворения русских на Дунае. Опасности нам со стороны Пруссии больше, чем со стороны Австрии, потому что ее население цельнее, а враждебная часть, поляки, враждебна и нам, следовательно, не может принести нам пользы, как враждебное население Австрии. Пруссия может сделать нам много вреда, особенно в соединении с прочими.
Швеция, по крайней мере, молодежь и левая сторона, при таком общем восстании главных держав европейских на Россию, надеется возвратить Финляндию и отмстить сколько-нибудь за унижение, в чем, разумеется, есть кому ее подкреплять и ободрять, есть чем обольщать, не станет дело и за угрозами.
Второстепенные государства, волей и неволей, влекутся за главными.
И вот европейская печать, официальная и неофициальная, провозглашает торжественно, что для политического равновесия, для успехов цивилизации, для общего благосостояния целость и неприкосновенность Турции необходима, а Россия должна быть обессилена и обобрана, вследствие чего европейские племена и спешат со всеми изобретениями наук и искусств, самыми новыми и губительными, на помощь Луне против Креста и Корану против Евангелия!
Заключу это письмо словом Писания: ‘Аще и совет со-вещают, разорит и Господь, аще и возмогут, и паки побеждены будут, яко с нами Бог!’
Это наша твердая надежда — а что нам делать, об том я предложу свое смиренное мнение в одном из следующих писем.
1854 г.
В апреле.
Впервые: ‘Русская старина’. 1874. Май, июнь.