Выступление на заводе ‘Шарикоподшипник’ 24 октября 1936 г.
Выступление на заводе ‘Шарикоподшипник’ 24 октября 1936 г.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Выступление на заводе ‘Шарикоподшипник’ 24 октября 1936 г, Макаренко Антон Семёнович, Год: 1936
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Макаренко А. С. Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т. 4
М.: Педагогика, 1984.
Дорогие товарищи, очень благодарен вам за внимание, которое вы оказываете мне и тому делу, которому служу я и вместе со мной многие тысячи людей,— делу воспитания.
Я хочу сказать вам несколько слов с таким расчетом, чтобы стало для вас понятно, как я представлял себе задачу своей книги и что рассчитывал вызвать у читателя.
Признаться, я не очень надеялся на то, что вопросы воспитания беспризорных вызовут такой интерес у общественности, как это оказалось на самом деле. Кроме того, я не надеялся на свои литературные способности. Поэтому написанная мною книга пролежала пять лет1, пока я решился под большим нажимом и после энергичных требований А. М. Горького отдать ее в печать.
Чего я хотел добиться этой книгой? Я вовсе не думал писать книгу для того, чтобы у меня учились работать с беспризорными. У меня была другая цель — я хотел доказать нашему широкому обществу, а не педагогам, что эти дети, которые назывались беспризорными,— это такие же обыкновенные, хорошие, нормальные дети, как и все. Я хотел вызвать у читателей симпатию к ним и тем самым в какой-то мере улучшить нашу работу по воспитанию этих детей.
Это была первая цель.
Какова была вторая цель? Мне хотелось показать, что только в нашем обществе — обществе трудящихся, в советском обществе, даже из людей третьего сорта, последнего сорта, из тех людей, которых на Западе сваливают на свалку нищеты, огромной смертности и каторжного фабричного детского труда, могут получиться и получаются образцовые, настоящие советские люди, я бы даже сказал, — большевистские коллективы2.
Мне хотелось на всей этой стихии беспризорщины отразить наш советский стиль — стиль нашей жизни.
Наконец, мне хотелось высказать громким голосом те чисто педагогические мысли, которые возникали у меня в процессе работы.
И вот что касается педагогических мыслей, то, вероятно, меньше всего меня поняли даже педагоги, может быть, по моей вине, потому что я только между делом говорил о педагогике. Говорил между делом еще и потому, что боялся говорить, — должен вам прямо признаться в этом.
Вы прекрасно знаете, что только в этом году педология, так сказать, скончалась благополучно3.
Что такое педагогика? До сих пор у нас в этой области существует еще некоторая путаница в терминах. Под педагогикой мы подразумеваем вопросы образования, школьное дело, вопросы повышения человеческих знаний, т. е. все то, что входит в так называемый образовательный процесс. Кроме того, мы понимаем под педагогикой очень широкую стихию воспитания, которая проводится не только воспитателями, но и всей нашей жизнью — каждым из вас над каждым из вас. Два человека, проживающие вместе неделю, уже воспитывают один другого. Явление воспитания — чрезвычайно широкое явление. Трудно понимать его как явление только детское, в особенности в Советском Союзе, где воспитание сделалось одним из широчайших общественных дел. Вы об этом прекрасно знаете.
Если спросить, например, откуда взялась наша новая советская молодежь, то ведь прямо как будто ниоткуда, как будто у нас никаких особенных воспитательных книг не написано, как будто и наркомпросы наши работали плоховато, во всяком случае, мы их ругали буквально ежедневно, как будто и родители наши плавают еще в вопросах воспитания, настоящего коммунистического воспитания, и любовь у нас не всегда зефиром звучала, иногда сквознячком прохватывало. Семейные формы нашего быта недостаточно утряслись. Семья наша только теперь получает свое оформление.
Но вот смотрите — на наших глазах выросли десятки тысяч новых, совершенно новых, страшно интересных людей, которые фактически сейчас ведут нашу работу, — это молодежь, советская молодежь. Вот на вашем заводе средний возраст — это, наверное, 22—24 года.
Да, товарищи, воспитание — это очень широкое общественное явление, и я не осмелился бы взять на себя задачу писать законы этого общественного воспитания. Некоторые догадки, некоторые отдельные мысли, которые у меня, естественно, возникли в процессе работы с беспризорными, я позволил себе высказать в этой книге.
Я еще раз повторяю — педологии я боялся настолько, что в своей книге ни разу не упомянул слова ‘педология’, тогда как фактически моя борьба была с педологией и с педологическим уклоном в педагогике.
В чем заключается педологическая работа в педагогике? Коротко говоря, в том, что ребенок берется совершенно отдельно, как обезьяна или кролик в биологическом кабинете, и рассматривается при помощи разных искусственных форм наблюдения, иногда оторванных от жизни, оторванных от коллектива, от широкого общественного движения, и не диалектически этот ребенок рассматривается, и естественно в таком случае, что картина получается не социальная, а биологическая.
Этот совершенно уединенный, обособленный ребенок, по мнению педологии, давал основание для того, чтобы делать о нем разные выводы и рекомендовать методы его воспитания.
С моей точки зрения, такой подход к ребенку всегда был подходом вредным, прямо скажу — антисоветским подходом. С моей точки зрения, ребенок — это прежде всего член общества, и притом общества советского, общества трудящихся, общества социалистического.
Несмотря на то что эта мысль как будто бы совершенно ясна, в самой работе по воспитанию на каждом шагу эту ясность нельзя было доказать очень многим людям из нашего педагогического лагеря, людям, которые в той или иной мере увлеклись педологическим подходом к ребенку.
С этой точки зрения я и позволил себе высказать несколько мыслей, строго теоретических, какие, может быть, уместнее было бы высказать не в этой книге, а в книге научной, специально посвященной вопросам воспитания.
Коснусь только одного из всех педагогических вопросов, который, вероятно, в известной мере занимает и вас, — вопроса о наказании. Это чрезвычайно трудный вопрос. Мы знаем, что в старой школе и в теперешней буржуазной школе не только употребляются наказания и утверждены как главный метод, но употребляются даже наказания физические. В немецкой школе порют еще сейчас, то же самое и в английской школе. Это установлено законом, допускается и считается необходимым.
После революции мы, педагоги, так широко размахнулись, что пошли прямо по линии свободного воспитания4: никакого наказания. Даже слово ‘наказание’ было запрещено. Было запрещено даже слово ‘метод воздействия’, потому что этим можно было прикрыть вопрос о наказании.
Я в своей работе с беспризорными правонарушителями сорвался на этом методе. Об этом я прямо и правдиво рассказал в своей книге. Но я сорвался, если хотите, по-советски. Я избил мальчика, но избил его не потому, что был убежден в необходимости избить его, не потому, что я сторонник такого наказания, а потому, что я, как человек, просто сорвался.
Работать с беспризорными, в особенности с правонарушителями, очень трудно. Но сейчас я могу держать коллектив в 800 человек, и у меня нет такого момента, когда я мог бы сорваться. Это невозможно. А тогда, в 1920 г., я совершил преступление. Я это иначе и не называю. Это было преступление, и меня можно было судить и осудить, и я не имел права заявлять какие бы то ни было претензии.
Я рассказал об этом в своей книге вовсе не для того, чтобы другие мне подражали и совершали такое же преступление и с преступления начинали, а для того, чтобы показать, как плохо, как гибельно, как преступно я начал свою работу.
Интересно, между прочим, что я и такие, как я, — а таких очень много, в особенности много у нас, в нашем ведомстве НКВД, которое занимается исключительно перековкой взрослых и малолетних правонарушителей, — прошли одну линию. Те, которые раньше говорили, что ребенку все позволено, что ребенок — творческая личность, что он сам себя воспитывает, а потому по отношению к ребенку не может быть никаких мер воздействия, — прошли свою линию. И вот наши линии в прошлом году столкнулись. Это линия таких людей, как я, и старая, наробразовская линия. Столкнулись они тогда, когда мы, согласно постановлению ЦК партии и СНК, принимали от Наробраза некоторые колонии для правонарушителей. Мне самому пришлось принять такую колонию, которая была целиком во власти педологов, т. е. наиболее образованных, прекрасных, с их точки зрения, педагогов, — это одна киевская колония5.
За 16 лет нашей работы, стоя на позиции наказания, признавая, что наказание — не физическое, конечно, а вообще — необходимо, мы фактически пришли к такой жизни, когда наказывать, собственно, не нужно, не приходится наказывать, ибо у нас есть другие методы работы.
И вот я принял эту колонию под Киевом6 у целой кучи педологов в таком виде: колония имела 300 мальчиков и делилась она на 3 коллектива. Один коллектив сидел буквально за решеткой и не имел права даже и носа показывать из-за решетки. Это были наиболее трудные дети — так называемые дезорганизаторы. Второй коллектив сидел тоже взаперти, но решеток на окнах не было, а третий коллектив бродил вокруг этих двух коллективов по двору. (Смех.)
К такой системе пришли на базе отрицания наказания.
Меня уверяли, что посадить таких мальчишек двенадцати-тринадцати лет за решетку — это не наказание, а это только изолирование более трудных — дезорганизаторов — от менее трудных. Я им только сказал:
— Если бы вас посадить за решетку, как бы вы это испытывали — как изолирование или как наказание? (Смех.)
Мне на это не ответили и с презрением на меня посмотрели.
Что мы сделали из этой колонии? Мы в течение одного дня разрушили все три коллектива, всех смешали вместе, уничтожили решетки, и мальчики и сейчас живут в этой колонии. Прекрасные дети, приветливые, ласковые, трудолюбивые, дисциплинированные и красивые. И вот они живут и живут, потому что мы их не изолируем, а наказываем так, как это рекомендовано постановлением ЦК партии7.
Как мы наказываем? В крайнем случае, если нам нужно оказать какое-то давление, затормозить человека, остановить его в каком-то падении, мы позволяем себе оставить его без отпуска, не выдать ему заработанные деньги, а положить их в сберкассу на его имя, если он лентяй — поручить ему специальную работу с индивидуальной ответственностью, иногда мы лишаем его какого-нибудь удовольствия, вроде кино или поездки в театр. Вот что мы понимаем под наказанием.
В коммуне им. Дзержинского — это наша опорная образцовая коммуна на Украине — за опоздание из отпуска на пять минут коммунара посадят под домашний арест на полчаса в кабинете управляющего, а за кражу не накажут совсем, потому что считают, что ты крадешь потому, что привык к этому. Поставят такого пацана на середину и скажут ему:
— Ты еще два-три раза украдешь, потому что ты привык, так пускай уж скорее эти три раза пройдут. (Смех.)
Такой пацан начнет доказывать:
— Нет, никогда больше не украду.
— Брось,— говорят ему,— еще на той неделе, еще в том месяце украдешь, а потом перестанешь.
И что всего удивительнее, что это не только точно в смысле воспитательного метода, но это точно и в смысле прогноза. Он на следующей неделе сопрет у кого-нибудь пояс, через некоторое время у другого — три рубля, а потом ему скажут:
— Ну это уж в последний раз, правда?
— Совершенно верно, в последний раз. (Смех.)
Обычно воровство после этого прекращается. Воровство — это результат опыта, и даже дети это понимают. Наказывать за это нельзя.
Опоздание же из отпуска — это большое преступление. Раз ты заслужил отпуск, раз ты представился перед коллективом таким, что тебя можно отпустить, а потом ты опоздал и не пришел точно, — значит, ты наврал, значит, ты не уважаешь коллектив, не уважаешь себя, значит, у тебя нет к себе достаточной требовательности, а ты должен ее иметь, ты должен требовать от себя точности. Поэтому, пожалуйста, посиди на диване в кабинете управляющего и подумай.
Видите, какие могут быть страшно интересные повороты в вопросе о наказании. Это повороты, взятые вместе со всеми остальными приемами, должны составить ту педагогическую технику, которая должна быть техникой советской, техникой коммунистического воспитания, и мы эту технику творим, творим открыто перед всем миром.
Вот, например, 7 апреля прошлого года был издан закон, что все несовершеннолетние, совершившие преступления, отдаются под суд и судятся по всем законам обычного нашего советского уголовного права. В Европе тогда крик подняли:
— Смотрите, — говорят, — В Советском Союзе малышей судят по уголовному закону. Мы не испугались этого — судим и теперь. Но у нас совсем другая стихия этого суда и этого наказания.
Вот и сейчас многие дети, большей частью семейные, потому что беспризорные сейчас перестали совершать преступления, попадаются в том или ином преступлении — в краже, в хулиганстве, иногда и в маленьком грабеже, и их судит суд. Выносится приговор: три года или пять лет заключения. Немедленно после суда, тут же в судебном заседании, этот мальчик освобождается из-под стражи и передается в наши совершенно открытые колонии, где запрещено иметь стены, заборы, решетки, сторожей. Приезжает он туда, и говорят ему:
— Ты осужден, но это вовсе не значит, что тебя приговорили к страданию. Нет, это значит, что тебя осудили морально, тебе сказали — ты заслуживаешь по своему проступку три года тюрьмы, но фактически ты живешь в свободной трудовой колонии, ты носишь очень почетное звание колониста — члена колонии, ты работаешь на производстве, как и всякий трудящийся, ты учишься в школе, как и каждый ребенок и юноша, ты пользуешься всеми правами гражданства. Проживешь здесь 3—4 года, затем мы тебя выпустим и снимем с тебя ту судимость, которую ты имеешь.
Принципиально оставаясь на позиции наказания, фактически вся наша советская жизнь идет к тому, что наш метод воспитания является методом не наказания, а методом трудового коллектива, так же воодушевленного общей работой, как и здесь все на заводе, так же ведущего свою работу по-стахановски, так же идущего вперед в образовательном, политическом и культурно-просветительном деле. Одним словом, такой мальчик становится полноправным настоящим советским гражданином.
Вот видите, как можно, чувствуя общий тон нашей жизни, общие устремления, установить, как нужно воспитывать наших детей.
Это главный пункт, которого я коснулся в ‘Педагогической поэме’. Это вопрос о методе, главным образом в смысле приемов воспитания.
Что такое дисциплина? У нас в Советском Союзе это очень хорошо знают. Образцом у нас является дисциплина нашей Коммунистической партии. Такую дисциплину надо, конечно, воспитывать и в наших детях. Если подумать над теми образцами дисциплины, которые мы имеем, то очень легко вывести педагогический метод.
Вот все, что я хотел вам сказать по вопросу о педагогике.
Все остальное, что есть в книжке, — это уже не столько педагогика, сколько живые люди, живые характеры, т. е. то, что вас, вероятно, больше всего могло привлечь и больше всего убедило в том, как нужно работать с таким народом и как нужно к нему относиться.
В настоящее время… беспризорность у нас фактически ликвидирована. Сейчас наша работа заключается уже не столько в подборе беспризорных с улиц, сколько в воспитании тех, кого мы собрали за все это время, и в установлении окончательно трудового метода.
Но должен сказать вам, что в настоящее время перед нами возникла другая, чрезвычайно важная задача — это воспитание тех детей, которые выпадают из семьи. Это небольшой процент, но даже один-два процента нас не устраивают.
Есть такие семьи, которые с ребятами, в особенности с мальчиками, не умеют справиться по-настоящему, по-советски, не умеют воспитывать настоящих будущих граждан. Таких детей мы получаем сейчас в наши колонии, и, признаться вам, они труднее беспризорных. Они труднее потому, что беспризорных портила улица и некоторые педагоги, а этих портят и улица, и педагоги, и родители.
Беспризорные, приходя к нам, видят в нас и отцов, и матерей. Больше им не к кому обращаться. Семейный же ребенок, который сбился с пути, может выбирать. Некоторые прямо выбирают наши трудовые колонии, а некоторые ребята, окончательно избалованные родителями, не приученные к труду, а только к потреблению, к удовольствию, приученные каждый день ходить в кинотеатр, приученные с двенадцати лет мечтать о галстуке, о нарядах, о танцах, стараются от нас уйти, чтобы опять продолжать свою жизнь в такой семье, которая их так плохо воспитала.
Эти дети представляют сейчас предмет нашей работы, и я думаю, что всем родителям, в особенности теперь, после постановления ЦК партии о семье, о воспитании и ликвидации беспризорности, нужно особенно заинтересоваться вопросами воспитания. Идя навстречу нужде многих родителей, я написал вторую книгу, которая печатается сейчас в Москве. Она так и называется — ‘Книга для родителей’.
В этой книге я хочу рассказать родителям в простых словах, на примере разных хороших и плохих родителей, как нужно воспитывать настоящих советских граждан, каких ошибок нужно избегать, как нужно себя вести, чтобы воспитать своего ребенка как следует, как нужно найти середину между строгостью и лаской, как нужно найти родительский авторитет, который необходим и который является для многих родителей довольно трудным. Вы знаете, в старое ‘доброе’ время родительский авторитет базировался на третьей заповеди: ‘Чти отца своего и мать свою, и благо тебе будет’. Сам бог приказал чтить, и за это обещалась определенная награда. Будешь чтить — будет тебе хорошо, получишь наследство, получишь приданое, получишь имение от папаши и мамаши.
Так как большинство родителей не имело никаких благ, то обещать своим ребятам награду за почтение было, собственно, не из чего. Таким родителям предлагалось обещать блага со знаком минус, т. е. чти, но если не будешь чтить, то будет тебе порка.
Выходит, что родительский авторитет был построен на законе божьем. А теперь на чем построен родительский авторитет? Никакой исповеди нет, никакого наследства, никаких благ нет — ни со знаком плюс, ни со знаком минус.
Теперешний мальчик в подавляющем большинстве случаев не позволит папаше взять палку — не позволит, да и все. Убежит. Вот родителям и нужно свой авторитет построить на том, чтобы мальчик оставался их другом, в то же время, чтобы отец и мать почитались своим сыном.
Всю эту хитрость совсем не трудно постигнуть, если хорошенько вдуматься в один главный вопрос — кого мы должны воспитывать из нашего ребенка.
Я буду очень рад, если из ‘Педагогической поэмы’ и из моей второй книги пусть даже незначительное число людей получит для себя какую-нибудь пользу, хотя бы даже в том смысле, что задумается над вопросом воспитания, что-то пересмотрит, перечувствует более серьезно, чем это обычно бывает.
В заключение два слова о самой книге и ее истории. Я книгу писал не как писатель, а потому не придирайтесь ко мне за некоторые промахи, может быть, чисто художественного порядка. И сейчас я себя писателем не считаю, по-прежнему работаю с беспризорными и буду продолжать работать. Поэтому все обвинения, какие будут направлены ко мне как к писателю, я заранее отвожу. (Смех.) Я просто педагог, который написал так, как писалось.
Затем очень прошу, товарищи, в самую глубину вашей души смотрю с просьбой, — не нужно меня хвалить, потому что это может меня испортить, как лишние похвалы портят многих детей. Всегда в похвале нужно быть особенно осторожным. (Бурные аплодисменты.)
Мне было подано много записок. Большинство записок касается одного вопроса — просят рассказать о моей жизни. Мне легко это сделать, потому что жизнь моя очень проста.
Я учитель, сын рабочего — маляра-железнодорожника. Учительствую с семнадцати лет. Батька у меня был очень строгий и противник образования. Поэтому я получил образование только низшее и начал учительствовать в 1905 г. в железнодорожной рабочей школе того самого вагонного завода, где работал мой отец.
Только в 1914 г., через 9 лет, уже после смерти отца, я смог поступить в педагогический институт и окончил его в 1917 г.
С 1917 г. я опять учительствовал в той же школе, что и раньше, но я был уже директором школы. Это вагонный завод в Крюкове. Меня привлекло туда то, что там была очень знакомая мне среда, так как буквально все рабочее общество, до одной семьи, было мне известно.
Сейчас я руковожу 5-й киевской колонией, если кому нужно будет — пожалуйста. (Смех.)
Собираюсь ли я написать книгу? Мне писать книгу очень трудно. В колонии работать нужно как? Вставать в шесть часов и освобождаться от работы в час ночи. Поэтому приходится писать рядом с ребятами. Слово написал и 20 слов поговори. Собираюсь все-таки книжку о взрослых написать. Меня интересуют взрослые с той же воспитательной позиции.
У нас в жизни есть много чудаков, таких как будто странных людей, иногда и дураки есть. (Смех.) Есть люди с мошенническими наклонностями, халтурщики, марафетчики, портачи. Очень интересно, как их воспитывает общество уже не в колонии, а в самой работе. Это тема меня страшно увлекает…
Как я связан с педагогическим миром? Раньше я был очень связан, как вы знаете по книге. Были у меня противники, но большинство, в особенности члены партии, стояли на моей стороне, или, вернее, я стоял на их стороне. Я считаю, что советская педагогика носится в воздухе. Тут не может быть двух мнений. Совершенно ясно и определенно, что нужно делать…
Насчет кустарности метода. Это чрезвычайно сложный вопрос. Я сторонник педагогической науки, но только новой науки. Как меня ни обливают холодной и горячей водой, не могу я понять, что я могу взять у Руссо. Я его читаю миллион раз, и все-таки нет, отвращение у меня к Руссо. Ну хорошо, Песталоцци был хорошим человеком. Он был добрым, любил детей — это мы у него давно взяли. Что же касается метода, то у него тоже ничего нельзя взять8.
Когда мне говорят — а Маркса читали, Ленина читали? Я отвечаю: извините, пожалуйста, Маркс и Ленин не педагоги, это больше, чем педагоги. Если я беру что-то у Маркса, Ленина, то это не значит, что я должен благодарить педагогов. (Аплодисменты.)
Я выписал из Ленина от первой до последней строчки все места, имеющие отношение к вопросам воспитания, такие, которые сначала, казалось бы, даже никакого отношения не имеют к воспитанию.
Когда Ленин говорит о дисциплине среди рабочих, эти места являются для меня основанием для дисциплины среди воспитанников.
Из этого, конечно, можно создать большую, настоящую педагогическую книгу, но я не решаюсь, считаю себя еще малоподкованным, чтобы заняться такой работой. Когда-нибудь обязательно сделаю это. Я считаю, что можно не читать больше ничего, кроме Маркса и Ленина, чтобы создать новую педагогику. (Аплодисменты.)
Будет ли продолжена ‘Поэма’? Хватит, не могу больше ‘Поэму’ продолжать…
Вот интересная записка, видно, что писал педагог: ‘В последней части своей книги вы сравниваете процесс воспитания детей с технологическим процессом. Не перегнули ли вы в своих суждениях? Никак нельзя согласиться с вашим сравнением обработки металла и живого человека. Не механический ли это подход?’
Но понимаете, никак я не могу добиться, чтобы меня поняли. Все-таки люди верят, что есть душа, какой-то пар, который нужно особо обрабатывать.
Какая, собственно, принципиальная разница? Когда вы берете кусок металла, вы имеете цель, средства и технологический процесс. Почему невозможен технологический процесс по отношению к человеку? Пока мы не придем к необходимому уважению своей технологической науки, мы не сможем хорошо воспитывать детей9.
Я в своей книге говорю, что некоторые детали человеческой личности можно штамповать на штампах. На меня педагоги страшно кричат за это место — как можно человека штамповать? Я же не предлагаю взять живого человека и засунуть его в пресс. (Смех.)
Возьмем, например, привычку к чистоте, к точности. Это буквально штампуется в коллективе. Не нужно никакого индивидуального подхода к этому вопросу. Вы создаете общие условия, создаете ежедневный опыт. Они изо дня в день умываются, чистят зубы, моют ноги, и, когда они выходят из коммуны, они уже не могут не умываться ежедневно.
Какая особая хитрость для этого нужна? Никакой, это пустяковая задача, и это действительно можно сравнить со штампом. Но как и в штамповальном деле требуется тонкая работа самих штампов, так и здесь…
О моей переписке с Горьким. С Горьким я сначала переписывался как заведующий колонией им. Горького, а потом, когда я оттуда ушел, переписывался с ним лично как автор.
Алексей Максимович очень настаивал все время на том, чтобы я писал книгу, а я сопротивлялся. Хотя книга у меня была написана, но, по совести, считал ее такой плохой и неинтересной, что думал — не стоит ее показывать Горькому10. По этому вопросу была переписка. Она потом пошла уже в порядке нашей литературной дружбы и, главным образом, в порядке его опеки над моим литературным трудом…
О девушках. Мне был сделан правильный упрек насчет Раисы, что в книге не показано ее перерождение.
Вообще я должен признаться, что с девушками я работал слабее, чем с мальчиками. С мальчиками у меня как-то лучше выходило, а с девушками, в особенности когда они достигают 15—16 лет и начинают влюбляться, — дело совсем плохо. (Смех.)
Мальчик, если влюбится, я могу подозвать его и сказать — подожди. И, конечно, он подождет. (Смех.)
Девушке этого не скажешь.
Хлопца спросишь — влюблен? Он скажет — влюблен. А если девушку спросишь, она говорит — ничего подобного, что вы выдумали! (Смех.)
Не за что взять, и потом там какая-то особенная нежность требуется, особенная паутинка, за которую надо повести, а я для этого дела немножко грубоват, что ли. Мне с девушками трудно было работать, или я боялся разбить эти нежные организмы — они, знаете, умеют казаться нежными, — или, может быть, там нужна женщина для специальных разговоров.
Все-таки колонию без девушек я себе не представляю. Считаю, что правильное воспитание может быть только совместным. Как в жизни люди живут вместе, так и воспитываться они должны вместе, и тогда нормально будет идти жизнь девушек и мальчиков. Такова наша советская установка.
В некотором отношении с девушками легче, но зато внутренность их души так не ковырнешь, как у хлопца. С внешней стороны они причиняют меньше затруднений. Они почти никогда не крадут, никогда не убегают, не дерутся, но, правда, ссорятся гораздо больше. (Смех.) Как мирить их в этих ссорах — это даже для меня, с таким опытом, в значительной мере еще секрет. Так трудно добиться того, чтобы они не обиделись на тебя же и чтобы не усилить еще эту ссору.
Вообще с девушками очень трудно работать. Поэтому и книга у меня дана, может быть, без такой прямой любви к делу отражения работы с девушками…
Как реагировали сами ребята на мою книгу? Сказать, что они пришли в большой восторг, — нельзя. Они просто считают, что описана правда. Так было, говорят, так и написано. Никаких особенных вопросов у них не возникало…
Спрашивают о будущей книге — будет ли там сказано об отношениях между школой и семьей? Конечно, без этого никак не обойдешься, но о школе нужно говорить отдельно, и говорить нужно очень много. Там очень много интересных вопросов.
В записке пишут, что нужно подчеркнуть в этой книге, что должно быть созвучие отношений между отцом и матерью. Можно не подчеркивать. Само собой понятно, что если отец и мать находятся в постоянной вражде и драке, то какое же там может быть воспитание.
Хотелось бы прочесть о похвале и наказании. Об этом нужно говорить в книге. Если воспитание ведется правильно с первого года рождения, то наказывать никогда не приходится. Наказание — это уже метод перевоспитания, а не воспитания. Товарищам родителям это нужно очень хорошо знать. В нашем советском воспитании не должно быть никакого наказания.
Если вы настолько плохо воспитали своего ребенка, что он начинает вас крыть, ругать и не слушается вас, то вы хватаетесь за наказание, причем хватаетесь за него неумеючи. Наказание — хитрая штука, и наказывать нужно только умеючи. Наказывая неумеючи, можно испортить все дело. О том, как наказывать умеючи, я в своей книге думаю кое-что написать.
Но главная задача моя и ваша должна состоять в том, чтоб воспитывать так, чтобы не нужно было наказывать11. Это очень нетрудно, если вы к делу воспитания относитесь не как к забаве или игре, а как к серьезному делу, порученному на вашу ответственность, как к такому делу, за которое вы отвечаете перед всей Советской страной.
Вы должны понять, что плохо воспитанный ребенок — это брак, который вы сдаете государству. В нашем семейном производстве вы являетесь бракоделами (смех), пользуясь тем, что нет специального браковщика, который стоял бы возле вас. Вы подсунете обществу либо лентяя, либо шкурника, либо портача, либо лакея, либо мошенника, воспользовавшись тем, что его сразу не разобрали, а потом будут браковать, но вас уже не найдут. Если вы серьезно, с первого дня рождения сына подумаете над вопросом воспитания, то наказывать никогда не придется.
Уж на что босяки приходят в коммуну им. Дзержинского, а ведь наказание там — очень редкое явление.
Чем наше советское наказание должно отличаться от наказания буржуазного? В буржуазном наказании такая логика: ты согрешил — теперь ты страдай, обязательно страдай, сиди без пищи, либо сиди за решеткой, либо палкой тебя треснут, страдай.
У нас такой советской логики быть не может. Наше наказание должно быть таким способом воздействия, когда конфликт разрешается до конца и нового конфликта не получается. Такое наказание вполне возможно и уместно, в особенности в семье.
Вопросы все.
Теперь несколько заключительных слов.
Многие товарищи совершенно правильно указывали на недостатки моей книги, в частности тут говорили, что воспитатели плохо изображены — как-то мельком. Не думайте, что это нарочно вышло, это чисто художественный недостаток. Работа девушек отражена слабо — это тоже большой недостаток чисто художественного порядка.
Таких недостатков, конечно, много, и я считаю, что всех недостатков художественного порядка вы даже не назвали. Есть очень растянутые места, есть неправильные, неточные выражения, которые дают возможность толковать и так и этак. Возьмите хотя бы разговор о механическом воспитании. Значит, плохо изложил, не так, как следует.
Но я считаю, что так как главное мое дело все-таки педагогическое, то особенно придираться ко мне никто не имеет права. Я не давал никогда и никому никакого обязательства написать художественную книгу12.
Я лично убежден в том, что каждый из нас, работающий на таком большом и интересном деле, как наше, скажет: можно писать. Я вчера был у вас на заводе. Ведь у вас прямо какая-то музыка, а не завод. Если бы вы захотели подробно, искренне и честно описать вашу работу с первого дня прихода на завод до сегодняшнего дня — ваши разговоры, ваше участие в производстве, в борьбе, — получилась бы увлекательная книжка.
Я являюсь сторонником именно такой литературы. Я не могу представить себе, как это можно в Советском Союзе писать вымышленные книжки, когда не нужно ничего выдумывать. Зачем тут выдумывать и что выдумывать? Выдумать завод ‘Шарикоподшипник’, когда он существует, когда это реальный завод и тут есть реальные люди, реальная борьба и реальные столкновения?
Я считаю, что теперь нет никакой особенной заслуги в том, чтобы написать приличную и интересную книжку.
Если у вас есть такие люди, которые захотят такую книгу о своей работе написать, то нужно внимательно, до мельчайших подробностей знать свое дело, следить за ним и кое-что записывать… Есть много подробностей, которые могут выскочить из памяти. Их нужно записывать. Через 3—4 года вы сможете написать интересную книжку.
Еще раз благодарю вас за внимание ко мне, к моей работе и книге, желаю вам от души в дальнейшей вашей работе добиваться больших успехов и о вашей работе рассказать другим людям так, чтобы она была реальна, интересна и памятна. (Бурные аплодисменты.)
Впервые опубликовано с некоторыми сокращениями, со ссылкой на хранящуюся в ЦГАЛИ СССР стенограмму Вяч. Нечаева: Наш современник, 1965, No 10, с. 101—109. Печатается по этому источнику.
Встреча А. С. Макаренко с читателями ‘Педагогической поэмы’ на Первом московском подшипниковом заводе произошла, когда он еще продолжал работать в Киеве в ОТК НКВД УССР. Судя по хранящемуся в ЦГАЛИ СССР пригласительному билету (ф. 332, оп. 4, ед. хр. 431, л. 1), встреча была перенесена с 24 на 25 октября. Она проходила в зале учебного комбината завода. На этом заводе в конце октября 1936 г. состоялись три встречи рабочих с педагогом-писателем (см. с. 36—38 данного тома, а также: Кауфман Я. Встреча с тов. Макаренко. Рабочие завода обсуждают ‘Педагогическую поэму’. — За советский подшипник (многотиражка подшипникового завода), 1936, 27 окт.). В этой газете 18 октября 1936 г. опубликованы выдержки из письма А. С. Макаренко председателю завкома Лобанову: ‘…Очень благодарен Вам и читательскому активу завода за внимание к моей работе и приглашение… Для меня страшно важно было поговорить с Вашими читателями, главным образом по вопросам воспитания…’ (см. также: Нюрин Н. Разговор о воспитании. — Правда, 1936, 30 окт.).
1 Говорится о первой части ‘Педагогической поэмы’, законченной в 1928 —1929 гг. и впервые опубликованной в альманахе ‘Год XVII’, кн. 3, 1933 (книга вышла в свет в начале 1934 г.). Вторая часть опубликована в начале 1935 г. в альманахе ‘Год XVIII’, кн. 5, третья — в этом же альманахе, кн. 8, 1935 (книга вышла в свет, вероятно, в апреле 1936 г.).
2 О стиле советского воспитания как одной из основных тем ‘Педагогической поэмы’ А. С. Макаренко говорил и в других выступлениях (см.: Соч. 2-е изд., т. V, с. 372—376). В основе его педагогического творчества лежит задача трудового воспитательного коллектива, в своей жизни и деятельности с наибольшей полнотой и точностью отражающего ‘общий тон нашей жизни’ (см. также т. 1 настоящего издания, с. 322). Об особенностях стиля воспитания см. т. 1 настоящего издания, с. 315—319).
3 Определяя педагогику как ‘активную, целеустремленную, политическую науку’ (с. 51 данного тома), ‘прежде всего науку практически целесообразную’ (там же, с. 126), А. С. Макаренко подчеркивал, что порок педологии заключается в ее ‘инертности по отношению к цели’ (там же, с. 49, и Соч., т. V, с. 356), в отходе от классового характера воспитания и ослаблении его активно-творческой сущности.
Выдвинув в педагогике на первое место проблему закономерностей взаимодействия целей, практических средств и результатов воспитательной деятельности, А. С. Макаренко в ее разработке придавал огромное значение соответствию педагогических задач и способов воспитания объективным законам природы человека, формирования и развития личности. Он руководствовался идеей соответствия социально-педагогических условий социализма тенденциям и возросшим возможностям развития человека. Соединение активного, целеустремленного воспитательного воздействия с наиболее полным удовлетворением потребностей возрастного и индивидуального развития личности — одно из главных направлений макаренковского творчества, важнейшее условие его эффективности.
4 Свободное воспитание — течение в буржуазной педагогике, получившее распространение и в России. Насаждая индивидуализм и пытаясь оправдать буржуазную педагогическую практику, теоретики свободного воспитания предлагали заменить школу ‘домом свободного ребенка’, отрицали учебные планы, программы, руководящую роль учителя.
5 Говорится о киевской трудовой колонии НКВД No 5 в Броварах, под Киевом, которой А. С. Макаренко заведовал по совместительству с октября 1936 г. по январь 1937 г. (см.: Бабич Н. А. С. Макаренко в Броварах.— Народное образование, 1964, No 3).
6 См. примечание 5.
7 А. С. Макаренко говорит, вероятно, о постановлении СНК и ЦК ВКП(б) ‘О ликвидации детской беспризорности и безнадзорности’, где сказано: ‘Обязать наркомпросы союзных республик разработать правила внутреннего распорядка в детских домах, определив в них как меры поощрения за хорошее поведение воспитанников, так и меры наказания за совершенные проступки’ (Народное образование в СССР: Общеобразовательная школа. Сб. документов. 1917—1973 гг. / Сост. А. А. Абакумов и др. М., 1974, с. 351).
8 А. С. Макаренко ценил И. Г. Песталоцци не только за его доброту и любовь к детям, но и за его вклад в проблемы трудового воспитания. Выступая в Высшем коммунистическом институте просвещения, А. С. Макаренко причисляет его к своим единомышленникам. Однако в данном высказывании о том, что для метода новой, советской педагогической науки у Песталоцци нельзя ничего взять, А. С. Макаренко имеет в виду проблемы решения главного метода советского воспитания через коллектив, по которому в трудах Песталоцци действительно ничего нельзя прочитать, так как до советской школы педагоги прошлого целенаправленно проблемами создания коллектива не занимались. Следует иметь также в виду, что в подобных резких и не всегда обоснованных высказываниях А. С. Макаренко отражалась острота его полемики с отдельными критиками ‘Педагогической поэмы’, пытавшимися отрицать основные идеи этой новаторской книги, ссылаясь на авторитеты классиков педагогики.
А. С. Макаренко имел в виду не только создание общей методики коммунистического воспитания, но и детальную разработку методических приемов, например постановку голоса педагога, отработку дикции и т. п. (см., например, об этом данный том, с. 236, 244— 246, 260—262).
10 Речь идет, вероятно, о незавершенном и неопубликованном романе ‘Ньютоновы кольца’ (см. письмо А. С. Макаренко к К. С. и Е. Кононенко 22 октября 1935 г.: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6, а также: Соч. 2-е изд., т. VII, с. 467).
11 А. С. Макаренко также считал: ‘…Там, где нужно наказывать, там педагог не имеет права не наказывать’ (с. 157 данного тома). Правом наказания в его педагогической практике обладали в качестве уполномоченных коллектива руководитель учреждения, совет командиров (с участием педагогов) и в отдельных случаях секретарь совета командиров, а также общее собрание всего коллектива, воспитанников и педагогов, организаторы производства. Каждая из этих инстанций обладала разными, точно определенными возможностями наказания.
12 А. С. Макаренко до конца своей жизни считал себя прежде всего педагогом. Именно с этих позиций выступал он и перед рабочими завода ‘Шарикоподшипник’.