Юрий Мандельштам.
Юрий Мандельштам.
Вымышленные воспоминания
Вымышленные воспоминания
Юрий Мандельштам.
Вымышленные воспоминания, Мандельштам Юрий Владимирович, Год: 1934
Время на прочтение: 4 минут(ы)
‘Мир меняется, но человеческие страсти остаются неизменными… На будущей неделе на этом экране вы увидите живой кусок человеческой жизни. Главную роль исполняет гениальный талант X’.
В таких выражениях некое кинематографическое общество рекламирует свой новый фильм на экранах парижских кинематографов. Зрителю со сколько-нибудь развитым вкусом от этой рекламы первым делом становится смешно. Но немного подумав, он поймет, что за безвкусными фразами таится здесь нечто несоизмеримо более важное и более страшное. Ведь в известном смысле эта реклама выражает весь современный подход к искусству, то, что требуют от него и публика и, пожалуй, сими художники. В частности не замечается ли нечто подобное и в литературе? Все чаще и громче слышится в ней голос, как нельзя более похожий на голос кино-спикера.
‘Мы устали от искусства — говорит он — от его условностей и неправд. В настоящей живой жизни все происходит иначе. Мы не хотим никакого обмана, хотя бы и возвышающего. Тьма низких истин нам несоизмеримо дороже, потому что эта тьма — жизнь, а свет, о котором пишут в книгах — литература. Нам нужен живой кусок человеческой жизни, нам нужны человеческие страсти, ибо только они остаются неизменными, а литературные формы и объяснения меняются и стареют’. Во имя этой живой человеческой жизни писатель сейчас как будто должен произвести переоценку ценностей, и в первую очередь разрушить все уже существующие ценности. Только такой писатель, погрузившийся до конца в человеческие страсти, отказавшийся от какого бы то ни было преображающего выхода, достоин называться ‘гениальным талантом‘.
И вот все ломается — все устои, все первоосновы. Ценности переоцениваются, вернее, обесцениваются, а писатель остается в непреображенном, безвыходном, самоубийственном мире хаотических человеческих страстей. Нужна ли такая переоценка, такое всеобщее разрушение? Очевидно, в какой то мере нужна — слишком уж общим явлением она стала, чтобы поверить в ее случайность. Но во имя чего она производится? Достаточное ли оправдание для нея — погружение в омут темных и беспорядочных страстей человечества?
Вот что пишет по этому поводу в своем, недавно опубликованном, ‘Дневники’ Франсуа Мориак, один из самых взволнованных, самых ищущих писателей современности: ‘Человеческий прогресс, как многие его понимают, прельщает их переоценкой ценностей, согласной с их внутренним смятением. Им выгодно смешивать прогресс и этот беспорядок, чтобы пройти незамеченными. Пусть, наконец, родится общество, в котором мозг и сердце детей будут настолько исковерканы, что они потеряют самую способность отличать добро от зла’.
Мне кажется, что Мориак прав. Потребность пересмотреть установленные законы, моральные или эстетические, действительно, назрела. Однако, большинство писателей, отвергающих старые законы, руководятся исключительно желанием остаться совсем без законов, в хаосе прельщающих их страстей, ‘чтобы пройти незамеченными’. Они действуют не во имя чего либо и хотят не преобразить нашу жизнь в свете единой открывшейся им истины, а уподобиться самой этой жизни с тьмой и смятением ее низких истин.
‘Мы ничего не выдумываем, мы описываем жизнь, как она есть. Все рассказанные нами факты — действительные происшествия’. Отсюда — громадное количество мемуаров, личных воспоминаний, заполнивших современную литературу. Я не отрицаю нужности мемуаров вообще, но не слишком ли их сейчас стало много? Не превращается ли постепенно всякое художественное произведение в автобиографию писателя? Но допустим даже, что воспроизведение действительных фактов — цель достойная и сама себя оправдывающая. Чего могут достигнуть такие сугубо поверившие ей мемуаристы? Этот вопрос задал себе Жорж Дюамель, известный французский романист, в своем ‘Трактате о вымышленных воспоминаниях‘. Дюамель приходит к выводу, что восстановить фактическую истину полностью никто все равно не может. Человеческая память не безгранична и не безукоризненна: многое ею забывается или искажается. Кроме того, каждый из нас видит одно и то же событие по разному, по своему его понимает и истолковывает. Не принимаем ли мы часто наши догадки и объяснения фактов за самые факты? Кто из нас может поручиться за то, что в своих воспоминаниях воспроизводит всю истину и только истину?
Дюамель откровенно признается, что ему — как и любому другому — эта задача не по силам. Вместе с тем он стремится к одной лишь правде. Подобно Толстому, которого он не раз цитирует на страницах своего ‘трактата’, он мог бы сказать, что главный его герой — сама правда. Но, помимо невозможности восстановить житейскую правду полностью, Дюамель чувствует, что она — не до конца правда, во всяком случай не та правда, которую он ищет. Автобиографические детали не только ускользают из его памяти, они также ничего не объясняют в основном стремлении писателя, в том, что является его личностью. Очевидно, помимо фактической правды, существует другая, соответствующая внутреннему смыслу этой личности, ее духовному устремлению и росту. Эту правду Дюамель называет правдой человеческой или поэтической. Она то одна и нужна настоящему писателю и настоящей литературе, цель которой не бессмысленное воспроизведение бывшего, а преображение жизни в свете высших духовных ценностей, пересмотру не подлежащих, ибо они реальнее и правдивее случайных земных реальностей.
Пока простая и точная житейская истина совпадает с этой духовной правдой, нужна писателю и она. Но как только они расходятся, факты теряют для него какую бы то ни было ценность и значительность. Пусть жизнь героя не совпадает тогда с жизнью самого автора или любого исторически существовавшего человека. Это будут особые ‘вымышленные воспоминания‘. Но вымысел этот будет более соответствовать истинной личности писателя или его героя, чем самое точное хронологическое расписание его фактической жизни. ‘Я не могу написать собственных воспоминаний — говорит Дюамель. — Что же? Я напишу мемуары другого, не написанные им самим’.
Эту теорию мемуаров подставного лица Дюамель применяет, в первую очередь, к собственному своему творчеству. Не таков ли его цикл ‘Жизнь и приключения Салавена’? И не такова ли цель ‘Хроники Паскье’, два первых тома которой он теперь выпустил? Автобиографический элемент в обоих произведениях очень силен, но он является только материалом, которым писатель пользуется для иных, ему одному ведомых целей. Здесь Дюамель снова сходится с уже цитированным мною Мориаком. ‘Романы рождаются от брака писателя с действительной жизнью’ — пишет последний в книге ‘Романист и его герои’.
Я думаю, что эта реакция двух крупных современных писателей против ‘тьмы низких истин’, во имя иной духовной истины, не случайна. Не в этой ли теории ‘вымышленных воспоминаний’ и ‘брака писателя с жизнью’ — путь к осмыслению литературы и преодоление того ее кризиса, которым сейчас может быть слишком заняты сторонники грубой и непреображенной жизненной правды?
Юрий Мандельштам. Вымышленные воспоминания // Меч. No 6. 1934. 10. VI. С. 5 — 6.
OCR Ольга Минайлова, 2007.
Сетевая публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2007.