С. Елпатьевскій
Вылчилъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вылечил, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 10 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Мн долго пришлось бродить по владніямъ Бакланихи, разыскивая квартиру Лаврентьевыхъ. Шесть флигелей, застроившихъ огромное мсто, вс на одинъ фасонъ — деревянные, въ два этажа съ мезонинами, когда-то новые и голубые, но давно уже срые и старые,— не нумеровались и значились у жильцовъ подъ неопредленными терминами: ‘у воротъ’, ‘къ саду’, ‘въ переулокъ’, а безчисленныя маленькія квартирки, на которыя были раздлены Баклановскіе дома, совсмъ никакъ не значились. Разыскать кого-нибудь въ Баклановк было тмъ боле трудно, что легковой извозчикъ, функціонировавшій въ качеств дворника, днемъ исполнялъ свои извозчичьи функціи и фигурировалъ въ качеств дворника только ночью.
Здсь ютились всякіе отчисленные отъ жизни люди: чиновникъ на пенсіи, отставной офицеръ, приказчикъ безъ мста, вдовы, имвшія дтей и не имвшія денегъ кормить ихъ, всякій людъ, которому жизнь въ той или другой форм дала отставку. Это были люди, не претендовавшіе на кривыя лстницы и сломанныя ступени, на вчную полутьму грязноватыхъ квартиръ, на случавшіеся инциденты съ воплями, пьяными криками и полицейскими протоколами, но весьма цнившіе широкія права жильцовъ на пользованіе чердаками и безчисленными чуланами и дорожившіе отсутствіемъ строгой регламентаціи въ уплат квартирныхъ денегъ семидесятилтней Бакланих, давно не пользовавшейся въ полной мр своими умственными способностями.
Баклановка была очень извстна въ город, такъ какъ въ большихъ размрахъ поставляла обывателямъ горничныхъ, блошвеекъ, домовыхъ портнихъ, а также гимназистовъ и гимназистокъ, охотно дававшихъ уроки за три цлковыхъ въ мсяцъ въ какой угодно части города при неопредленномъ количеств ежедневныхъ занятій.
Я также хорошо зналъ Баклановку и довольно часто бывалъ въ ней, но фамилію Лаврентьевыхъ слышалъ въ первый разъ. Мн помогъ баклановскій старожилъ, капитанъ Копыловъ, указавшій домъ ‘въ углу’ и велвшій мн лзть выше:
Это была бдность,— опрятная, стыдливая, хоронящаяся бдность. Дв низенькихъ комнатки мезонина выглядли чистенько и даже уютно. Блые половики покрывали кривыя половицы пола, на столикахъ виднлись вязанныя салфеточки, на одной стн вислъ ‘Боярскій пиръ’, а напротивъ, надъ клеенчатымъ диваномъ съ заплатой посредин, ютилась кучка фотографическихъ карточекъ въ черныхъ рамкахъ. Въ углу стояла этажерка съ пасхальными яйцами, серебряными ложками и мельхіоровыми подстаканниками.
За столомъ, на диван, заткнувши уши пальцами, учила уроки гимназистка лтъ двнадцати-тринадцати, въ углу о чемъ-то ссорились два мальчика въ чистенькихъ ситцевыхъ рубашкахъ, въ сосдней комнат, служившей и кухней, у окна съ геранью и подвшаннымъ горшечкомъ какихъ-то цвтовъ, спускавшихся внизъ зелеными нитями, сидла, низко наклонившись надъ пяльцами, молодая двушка съ длинной свтлой косой и съ бумажными папильотками на лбу.
Въ окно глядлъ садъ съ бузиной, рябиной, двумя-тремя кустами сирени и разросшимися кучами высокой зеленой и сочной крапивы.
Высокая, костистая женщина съ сухимъ неподвижнымъ лицомъ и тмъ особеннымъ унылымъ выраженіемъ, которое было спеціально присуще обитательницамъ Баклановки,— въ черномъ плать, съ низко спущеннымъ на лобъ темнымъ платкомъ, провела меня за перегородку въ маленькую темную каморку, сплошь заставленную сундуками. Зажженная свчка освтила большой голый черепъ, широкую волнистую сдую бороду и маленькое сморщенное старческое лицо, казавшееся такимъ жалкимъ и такимъ маленькимъ, при этой огромной бород и блестящемъ череп. Дло было ясно,— у старика оказалось крупозное воспаленіе легкихъ. Онъ былъ очень слабъ и тяжело дышалъ.
Посл осмотра я прошелъ въ кухню и объяснилъ жен больного, что воспаленіе легкихъ въ старческомъ возраст переносится трудно, что больной очень слабъ, и я не могу ручаться за исходъ и что передъ нами четыре-пять опасныхъ дней до кризиса.
Темная женщина слушала внимательно съ своимъ неподвижнымъ унылымъ лицомъ.
— Въ больницу бы его…— отвтила она мн. — Все равно помретъ.
Я объяснилъ, какъ опасно въ ноябрьскую непогодь везти больного съ крупознымъ воспаленіемъ легкихъ въ больницу черезъ весь городъ за дв версты, и повторилъ, что дло сводится къ четыремъ-пяти днямъ.
Отъ пялецъ поднялась блокурая голова съ папильотками, и на меня упорно смотрли усталые печальные глаза двушки.
Уходя, я зашелъ къ больному проститься. Онъ былъ глуховатъ, я наклонился къ уху и сталъ утшать.
— Не робйте,— говорю,— Иванъ Степановичъ, духу наберитесь. Богъ дастъ, живы будемъ…
Онъ, очевидно, понялъ меня, но лицо осталось попрежнему равнодушно, и онъ чуть пошевелилъ губами.
— Ум-мру…
— Ну, вотъ еще… — продолжалъ я. — Вс умремъ, когда смертный часъ придетъ, а раньше-то времени хоронить себя не зачмъ.
Запекшіяся сухія губы снова зашевелились и попрежнему медленно выговорили то же слово:
— Ум-мру…
На другой день больному стало хуже, и жена его еще настойчиве обратилась ко мн.
— Въ больницу бы его, господинъ докторъ… Дло наше не богатое,— и уходъ, и все. Сами изволите видть… Какой ужъ онъ жилецъ. Ударъ ужъ былъ разъ,— параличъ расшибалъ. Все одно помретъ, я знаю…
Я разсердился.
— Что вы все: умретъ, да умретъ. Конечно, умереть можетъ,— особенно, если въ больницу на холоду повезете,— а можетъ и выздоровть.
— Какое ужъ выздоровть… Чай, видно…
Я ршительно запретилъ везти больного и сказалъ, что буду здить даромъ, а лкарства присылать изъ своей лчебницы.
И опять на меня упорно смотрли съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ усталые и печальные глаза двушки за пяльцами.
Больной былъ въ полномъ сознаніи и поражалъ меня тмъ удивительнымъ равнодушіемъ, съ которымъ онъ относился къ своей болзни и отвчалъ на мои вопросы. Онъ глоталъ лкарства, когда подносили къ нему ложку, отвчалъ: да, нтъ, лучше, хуже,— но все это длалъ съ выраженіемъ, какъ будто бы все это нужно было для меня, а не для него, и когда я уходилъ, выговорилъ своимъ хриплымъ шопотомъ:
— Не хлопочите, господинъ докторъ…
Я ршилъ непремнно хлопотать, и мн почему-то особенно захотлось вылчить этого жалкаго и такого безучастнаго старика. Я сталъ здить два раза въ день, посылалъ лкарства изъ своей лчебницы, просилъ фельдшера измрять температуру, втирать мазь, и пр. и пр.
Жена не заговаривала больше о больниц и аккуратно исполняла все, что я предписывалъ, но оставалась попрежнему холодна и безучастна. Она безшумно двигалась по комнат и спокойно длала свое хозяйское дло.
— Чего шумите?— окрикнетъ начинавшихъ ссориться мальчиковъ.— Видите, Настасья уроки учитъ.
Подойдетъ къ старшей дочери, насчетъ узора укажетъ, у печки управляться станетъ.
И вс въ семь были какъ-то странно равнодушны къ тому, что длалось за перегородкой въ темной каморк, гд ршался вопросъ о жизни и смерти.
Ссорились или играли въ углу мальчики, неподвижно сидла за пяльцами молодая двушка съ своимъ страннымъ выраженіемъ глазъ.
А за перегородкой лежалъ, вытянувшись, и тяжело дышалъ безмолвный старикъ и покорно ждалъ подходившую къ нему смерть и съ равнодушнымъ лицомъ говорилъ мн:
— Умру… Не хлопочите, господинъ докторъ…
Только двочка-гимназистка сидла съ красными заплаканными глазами за своими уроками и часто уходила за перегородку и подолгу оставалась тамъ.
Какъ-то разъ я пришелъ раньше обыкновеннаго. Жена больного еще не возвращалась съ базара, и я попросилъ старшую дочь сходить въ лчебницу за лкарствомъ, которое мн нужно было впрыснуть старику подъ кожу, и въ ожиданіи лкарства прислъ на диванъ къ двочк, только что вернувшейся изъ гимназіи и читавшей какую-то толстую книгу.
— Разв вамъ это задано?— спросилъ я, заглянувши на страницу открытой книги, гд шло описаніе жизни сибирскихъ инородцевъ.
— Нтъ… — замялась двочка и вся вспыхнула и торопливо закрыла книгу, а разсматривавшій старые номера ‘Нивы’ мальчикъ лтъ десяти поднялъ голову и разсмялся.
— Это она, докторъ, въ Сибирь собирается хать, народы тамъ крестить будетъ…— фыркая, говорилъ онъ мн.— Теперь умна больно стала…
— И поду, и поду…— съ сердитымъ лицомъ, съ сдвинутыми бровями и дрожавшими на глазахъ слезинками упрямо твердила двочка.
Очевидно, я попалъ на обычную тему, которой мальчикъ, а, быть можетъ, и взрослые дразнили двочку.
— Дура,— говорилъ мальчикъ.— Разв двчонки крестятъ, попы это…
— Самъ ты дуракъ,— огрызнулась двочка.— Я только выучу ихъ, а тамъ они… Не хочу я съ тобой разговаривать,— ршительно закончила она.
Я послалъ мальчика за чмъ-то въ лчебницу вслдъ за сестрой и заговорилъ съ двочкой.
— Какъ это ты, Настя, надумала?
Она взглянула на меня недоврчиво и подозрительно, но, должно быть, мое лицо успокоило ее, и, конфузясь и путаясь, съ необсохшими на глазахъ слезами, говорила мн:
— Въ гимназіи… Алексй Иванычъ географіи у насъ учитъ, разсказывалъ разъ про этихъ всхъ… чукчей, остяковъ и другихъ разныхъ. Какъ они плохо живутъ, въ грязи, голодаютъ… И не знаютъ ничего, идоламъ молятся, кровью имъ губы мажутъ. Знаете, докторъ,— оживленно и доврчиво заговорила она,— читала я: родится ребеночекъ — они его въ снгу сейчасъ же обваляютъ голенькаго. А еще станутъ хворать воспой, они больныхъ-то, умирающихъ и покинутъ, только хлба оставятъ, и уйдутъ, чтобы самимъ спастись. Алексй-то Иванычъ говорилъ, все ихъ меньше и меньше стаетъ, умираютъ много. Я и стала думать, все и думала, и думала… Вдь ихъ такъ жалко…— тономъ полувопроса обратилась она ко мн.
Я кивалъ головой и все смотрлъ въ милые и кроткіе, такіе хорошіе дтскіе глазки, и тутъ только замтилъ, какъ похоже лицо Насти, съ ея большимъ блымъ лбомъ, на лицо старика.
А старая обида, очевидно, все болла въ сердц двочки, и дрогнувшимъ голосомъ, съ вновь блеснувшими слезами, жаловалась она мн:
— А они все смются — Федька съ Лизой. Я только разъ и разсказала имъ, какъ я поду посл гимназіи въ Сибирь къ нимъ, къ чукчамъ, про Іисуса Христа разскажу, про Страсти Господни, читать выучу, чтобы книжки стали читать, какъ другіе живутъ, узнали бы… А они пошли смяться. И проходу не даютъ. Стану книжку про инородцевъ читать, ночью иной разъ встану Богу молиться за нихъ… Федька подсмотритъ и примутся смяться.
И нжный дтскій голосокъ все жаловался мн, и большой блый лобъ не по-дтски морщился и сосредоточенно думалъ.
Старику длалось все хуже и хуже. Артеріи были измнены, сердце работало слабо, и я все боле и боле сомнвался въ выздоровленіи моего больного.
Не помню, на седьмой или восьмой день меня разбудили рано утромъ. Въ квартиру ворвалась, какъ безумная, Настя и съ воплями и криками: ‘тятенька умираетъ’… потащила меня къ себ. Мы долго шли по пустымъ и еще темнымъ городскимъ улицамъ, и я еле поспвалъ за быстро бжавшей двочкой, повидимому, не замчавшей, какъ холодный осенній втеръ трепалъ ея волосы.и дулъ въ голую непокрытую шею. Если я останавливался передъ какой-нибудь лужей и начиналъ искать мста посуше, она подбгала ко мн, тянула меня за рукавъ и съ плачемъ выкрикивала:
— Докторъ, голубчикъ, родимый, вдь тятенька помираетъ! Помретъ тятенька-то… Докторчикъ, миленькій, ангельчикъ…
И она снова бжала впередъ и до меня доносился плачущій крикъ:
— Какъ я безъ тятеньки-то жить буду!…
Въ Баклановскихъ воротахъ она побжала впередъ, но внизу лстницы своего дома остановилась и, прижавшись къ стн, вся дрожала, какъ въ лихорадк.
— Ты чего, Настя, не идешь?— спросилъ я.
— Боюсь… — трясясь въ ужас, шептала она. — Боюсь. Вдругъ тятенька-то не дышитъ… А я ушла, не простилась. Я посл, я посл, за вами…
Я прошелъ впередъ, но она тотчасъ же обогнала меня и, прыгая чрезъ ступеньку, влетла наверхъ въ свой мезонинъ.
Въ темную каморку набилась вся семья. Старикъ дышалъ медленно, ровно, глубоко, крупныя капли пота видны были на голомъ череп, глаза были закрыты, сердце работало безъ перебоевъ, сильно и ровно.
Я осмотрлъ больного и съ тмъ особеннымъ чувствомъ высокаго наслажденія, которое испытываетъ только врачъ при выздоровленіи тяжелобольного, сказалъ, обращаясь ко всмъ:
— Ну, слава Богу. Это кризисъ, опасность прошла.
Нсколько секундъ протянулось страшное молчаніе и потомъ жена больного подняла на меня глаза,— я въ первый разъ разсмотрлъ ихъ близко,— срые, холодные, какіе-то тяжелые глаза, и недоврчиво выговорила:
— Живъ будетъ?
— Конечно, живъ.
Снова то же странное молчаніе и какимъ-то особеннымъ тономъ брошенныя слова жены:
— Божья воля…
Больной открылъ глаза и равнодушно смотрлъ на насъ.
— Слава Богу, Иванъ Степановичъ! — закричалъ я ему на ухо.— Живы будете, теперь скоро выздоравливать станемъ…
И въ первый разъ за все время болзни лицо старика не осталось равнодушнымъ. На немъ явилось какое-то испуганное выраженіе, старикъ долго обводилъ глазами меня, свою жену, дочку-гимназистку и двухъ мальчиковъ,— я не замтилъ, какъ старшая дочь выскользнула изъ каморки.
— Божья воля, Ваничка…— говорила, наклонившись надъ больнымъ, жена его, мн послышалось что-то мягкое и ласковое въ дрогнувшемъ голос.
— Докторъ говоритъ, жить будешь, Иванъ Степановичъ…
А испуганное и какъ-будто виноватое лицо старика сморщилось, и дв крупныхъ слезы покатились изъ глазъ по впалымъ щекамъ.
Было что-то тяжелое и напряженное во всей этой сцен, мое счастливое настроеніе какъ-то потускнло и, отдавши нужныя распоряженія, я поторопился уйти.
Надъ лстницей въ чулан кто-то громко рыдалъ. Сквозь отворенную дверь я увидлъ полулежавшую на сундук молодую двушку,— она билась головой объ сундукъ и зажимала ротъ руками, и изъ зажатаго рта вырывался мучительный, надрывающій плачъ. На лбу не было папильотокъ, незаплетенные волосы разсыпались и покрыли бившееся на сундук тло.
Я взялъ двушку за руки и сталъ уговаривать.
— Я вамъ ручаюсь,— говорилъ я,— что вашъ отецъ будетъ живъ, всякая опасность прошла. Это былъ кризисъ, но онъ кончился и все идетъ прекрасно.
Она порывисто вскочила съ сундука, отняла руки отъ лица и расширившимися, сдлавшимися совсмъ круглыми, дикими глазами смотрла прямо мн въ лицо и, словно безсознательно, повторяла:
— Тятенька живъ будетъ? Врно слово,— живъ, живъ?..
И она начала быстро, быстро креститься и скороговоркою произносить: слава Богу, слава Богу, слава Богу… Двушка все крестилась, все повторяла: слава Богу, и вдругъ — съ исказившимся, мокрымъ отъ слезъ злымъ лицомъ рзко двинулась ко мн.
— Вы чего тутъ стоите? Что вамъ нужно? Чего нужно вамъ?— почти кричала она.— Слезъ моихъ не видали, слезы мои посмотрть хочется? Идите. Я вамъ говорю, идите…
Я спускался по лстниц, ошеломленный, ничего не понимая, а то тяжелое и напряженное, что чувствовалось у постели больного, все сгущалось, становилось все напряженне.
Изнывающее, туманное, промозглое ноябрьское утро, какъ неокончившійся тяжелый сонъ, медленно вставало надъ грязными безлюдными улицами, надъ срыми съ влажными пятнами на стнахъ домами, надъ оголенными деревьями, капавшими медленными, тихими, безмолвными каплями…
Я въ нершимости стоялъ въ воротахъ и думалъ, идти ли мн по залитымъ грязью улицамъ или ждать моего кучера, которому, уходя изъ дому, я веллъ пріхать за мной въ Баклановку.
— Что старичокъ-то, Иванъ-то Степановичъ, кончился?— участливо и жалостливо спросилъ меня отпиравшій свою лавочку баклановскій лавочникъ, Трофимъ Даниловичъ,— также мой постоянный паціентъ,— въ совершенств знавшій всякія семейныя и имущественныя тайны баклановскихъ обитателей.
Я отвтилъ, что Иванъ Степановичъ не кончился, а, наоборотъ, выздоравливаетъ и будетъ жить.
На толстомъ лиц Трофима Даниловича появилось изумленіе и что-то похожее на то выраженіе, которое я только-что видлъ у жены больного. Онъ хлопнулъ себя руками по бедрамъ и еще боле участливо и жалостливо проговорилъ: — Ахъ, грхи-то какіе… Вотъ грхъ-то… Вотъ грхи-то…
— Что вы тамъ мелете,— сердито остановилъ я его,— какіе грхи?
— Ахъ, господинъ докторъ, дловъ-то ихъ вы не знаете… Вдь застрахованъ старичокъ-то!
— Ну, и что же?— не совсмъ понимая, спросилъ я.
— То-то вотъ и оно..: Вы войдите въ разсужденіе. Теперь двица-то ихъ, можно сказать, почти что просватана за Тихона моего, за приказчика,— онъ мотнулъ головой по направленію къ краснощекому, безусому и безбородому приказчику, возившемуся въ глубин лавки.— Деньги-то давнымъ давно по мстамъ опредлены, что къ чему,— только вотъ и ждали. Теперь ему бы пятьсотъ, значитъ, въ приданое, а пятьсотъ на выплату,— съ тыщей-то онъ взяться бы могъ, лавочку хотлъ снять въ слободк. Ну, хорошо…— лавочникъ загнулъ палецъ.— Полтыщи сыну пошли бы, фиціянтомъ на пароход бгаетъ у дяди, дядя-то буфетъ держитъ. Хорошій парень, не пьющій, старательный,— свое бы дло завелъ, на махонькомъ пароход буфетъ снять собирался. А пять сотельныхъ старух бы осталось,— думала квартиренку снять, мебелишкой обладить да гимназистовъ пускать,— все бы около нихъ кормилась съ дтьми… Ахъ, грхи какіе!..
Лавочникъ снова хлопнулъ себя руками.
— Что же они, изверги что ли?— вырвалось у меня,— смерти отца ждали?..
— Что вы, баринъ? Семья-то хорошая, согласная. Почитали старика-то. Человкъ-то какой, господинъ докторъ, Иванъ-то Степановичъ! Тридцать восемь годовъ у Пестрякова довреннымъ былъ, всмъ дломъ орудовалъ,— другой бы на его мст дома понастроилъ, свое бы дло имлъ,— а они, сами изволили видть,— послднее додаютъ… И теперь бы служилъ, кабы параличъ въ ту пору не расшибъ его…
Я только теперь вспомнилъ Ивана Огепановича и изъ-за сморщеннаго больного и жалкаго лица старика предо мною встала солидная и благообразная физіономія пестряковскаго главнаго приказчика, молчаливо, одними глазами командовавшаго изъ-за своего прилавка толпой суетившихся молодыхъ приказчиковъ и подававшаго совты по части костюмовъ барышнямъ-покупательницамъ, высоко цнившимъ его тонкій вкусъ и врожденное изящество.
А Трофимъ Даниловичъ все говорилъ мн:
— Вы думаете старику-то радостно выздоравливать,— чай понимаетъ. Бывало, вотъ тутъ на завалинк сидитъ, разговорится. ‘Хоть бы Богъ прибралъ поскоре, Трофимъ Данилычъ,— все бы семь развязку сдлалъ… Только-бы, скажетъ, кончину христіанскую Господь послалъ, не застигъ въ одночасье…’
— Какъ теперь жить-то они станутъ — на нтъ сошли…— продолжалъ размышлять Трофимъ Данилычъ.— Ну Настя-то ничего, мщанское общество въ гимназію платитъ, да и по ученью хорошо пошла, а теперь мальчишекъ учить, опять старшая-то, невста-то… А за старика процентъ плати,— и изъ чего только. платить будутъ, ума не приложу…
А по улицамъ плылъ туманъ… Медленно, сырыми тяжелыми клубами, срый и грязный ползъ онъ изъ узкихъ переулковъ, съ широкихъ площадей, окутывалъ дома и деревья и грязную улицу и кругомъ становилось такъ смутно, сро и тоскливо.
Я еще нсколько лтъ прожилъ въ томъ город и часто видалъ на завалинк грвшагося на солнц старика съ голымъ черепомъ и большой сдой бородой. При вид меня онъ снималъ свой старый ватный картузъ и всякій разъ мн казалось, его лицо принимала виноватое выраженіе. А съ переулка видно было,— у окошка съ подвшаннымъ горшечкомъ цвтовъ, низко наклонившись надъ пяльцами и не отрываясь отъ работы, все сидла молодая двушка съ блокурой косой. Изрдка я видлъ на базар высокую костистую женщину въ поношенномъ темномъ плать, съ сухимъ неподвижнымъ лицомъ, только не видно было въ баклановской лавочк круглой краснощекой физіономіи приказчика, и мн все было какъ-то неловко спросить у Трофима Даниловича, ждетъ ли онъ свою блокурую невсту, или уже завелъ безъ нея въ слободк свою лавочку.
Настю я изрдка встрчалъ. Повидимому, у ней было много уроковъ и она помогала семь. Я зналъ, что посл гимназіи она ухала на курсы, и посл этого потерялъ ее изъ вида. Насколько мн извстно, Настя не возвращалась въ свой городъ.