Выходцы из Межеполя, Ярошевский Сергей Осипович, Год: 1894

Проза
Время на прочтение: 409 минут(ы)
Скачать в PDF

Выходцы изъ Межеполя

Романъ въ трехъ частяхъ

С. О. ЯРОШЕВСКАГО.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типо-Литографія А. Е. Ландау. Площадь Большого Театра, 2.
1894.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

— Все-ли готово, бабушка Бина?…
— Все, все, Инда… будетъ дтямъ вдоволь, еще останется. У меня не то, что у другихъ… Я люблю, чтобы вс были довольны. Впрочемъ, сами посмотрите…
И бабушка Бина приподняла крышку небольшого, окованнаго желзомъ сундука.
Инда подошла, опустила въ сундукъ руку и, повидимому, довольная, проговорила:
— Когда, десять лтъ тому назадъ, я принимала у жены нашего богача Хаимъ-Арона, у то даже тамъ не было такого обилія… Вамъ за это воздастся, Бина… Вы знаете, Господь любитъ, когда балуютъ ребятишекъ…
По морщинистому лицу бабушки Бины пробжала блаженная улыбка. Въ это время за ситцевой занавской раздался глухой крикъ новорожденнаго. Об женщины бросились туда. Инда подбжала къ малютк, а Бина нагнулась къ блдному лицу дочери и съ нжной заботливостью сказала:
— Ты бы его покормила… Ты знаешь, что посл завтра предстоитъ бдному ребенку…
— Ничего, мальчуганъ здоровый, — успокаивала Инда, взявъ малютку на руки и качая его, — къ тому же, Божье дло… и наши праотцы это испытали. То, что заповдано Всевышнимъ, то къ благу…
Молодая мать, лежавшая въ широкой кровати, заваленной перинами и подушками, приподнялась и протянула руки по направленію къ Инд.
Когда малютка, почувствовавъ на своемъ личик теплую грудь матери, пересталъ кричать, молодая женщина спросила: ‘Дувидъ еще не приходилъ’?— Этотъ вопросъ занималъ ее давно, но она почему-то стснялась предложить его старухамъ. Дувидъ ушелъ по очень важному дду. Посл завтра, въ большой синагог долженъ былъ совершиться актъ обрзанія. Нужно было условится насчетъ того, кто какія возьметъ на себя обязанности. Задача была чрезвычайно трудная. Въ виду того, что день обрзанія совпадалъ съ Суднымъ Днемъ, участіе въ этомъ обряд считалось особенною благодатью. Поэтому-то каждый изъ обывателей Межеполя и добивался этого участія… Какъ только на межепольскомъ базар стало извстно, что дочь Бины, Хая, разршилась мальчикомъ, и что обрядъ обрзанія выпадаетъ на Судный День, старый домъ Дувида, съ большой остроконечной крышей и сквозными воротами, брался чуть-ли не съ приступа. Вс почтенные и непочтенные хозяева Межеполя, вс друзья и враги Дувида спшили къ нему, прося имть ихъ въ виду при раздач почестей во время обряда обрзанія. Хаимъ-Аронъ, первый богачъ Межеполя, тоже пришелъ къ Дувиду.
— Видишь, я самъ пришелъ въ теб. Надюсь, ты не обойдешь меня.
— Помилуйте, ребъ Хаимъ-Аронъ,— въ смущеніи отъ такой неслыханной чести, бормоталъ Дувидъ.
— То-то. Авось пригожусь. Такъ я спокоенъ?..
— Будьте вполн спокойны. Кому-кому, а вамъ уже самъ Богъ веллъ быть мецице…
— Мецице!— воскликнулъ Хаимъ-Аронъ,— кому же ты дашь сандекъ?
— Нашему почтенному раввину…
— Вотъ ужъ этого я не ожидалъ отъ тебя, Дувидъ. Раби Нухимъ почтенный человкъ, но не забудь, что я Хаимъ-Аронъ. Я хочу быть сандекъ.
Вотъ этотъ-то вопросъ, который долженъ былъ сегодня ршиться въ дом раввина, и волновалъ молодую женщину. Съ одной стороны, она бы очень хотла, чтобъ сандекъ былъ раввинъ, но съ другой — какъ же отказать такому вліятельному человку, какъ Хаимъ-Аронъ. Об старухи какъ будто угадали мысли Хаи и въ одно время сказали:
— Ну, Богъ дастъ все уладится.
— Признаться, я, не задумываясь, отдала бы сандекъ вашему благочестивому раввину,— сказала Инда.
— Ну, не говорите Инда,— со вздохомъ возразила Бина,— Хаимъ-Арона нельзя обойти.
— Почему нельзя?— съ легкимъ задоромъ произнесла Инда, при чемъ въ ея выцвтшихъ отъ времени главахъ блеснулъ огонекъ.— Вы знаете, что Всевышній цнитъ въ людяхъ только благочестіе и ученость.
— А все-таки благочестіе и ученость…
Споръ между обими женщинами, изъ которыхъ Инд было подъ семьдесятъ, а Бин подъ шестьдесятъ лтъ, былъ прерванъ шумомъ въ сняхъ.
Не успла Бина броситься къ сундуку съ заготовленнымъ угощеніемъ, а Инда — задернуть край занавски, какъ дверь распахнулась, и въ комнату съ шумомъ ворвалась цлая толпа маленькихъ мальчиковъ, подъ предводительствомъ длиннаго верзилы въ оборванномъ балахон и всклокоченныхъ локонахъ.
— Цыцъ,— проговорилъ верзила, оборачиваясь къ шумвшей орав.— Скажите: добрый вечеръ.
— Добрый вечеръ,— на разные лады пропищали тоненькіе дтскіе голоса.
— Добрый вечеръ, дти, добрый вечеръ,— нжнымъ, растроганнымъ голосомъ проговорила бабушка Бина, — читайте молитву, читайте. Пряниковъ много для васъ приготовила.
Въ дтской толп пробжалъ радостный ропотъ, но верзила въ локонахъ снова остановилъ ихъ грознымъ: ‘цыцъ’ и потомъ прибавилъ:
— Сейчасъ самъ р. ейкевъ придетъ.
Въ эту минуту сквозь толпу ребятишекъ протиснулся самъ р. ейкевъ. На немъ былъ субботній балахонъ изъ порыжлаго ластика и круглая плисовая шапка, опушенная какимъ-то страннаго цвта мхомъ. Въ рукахъ онъ держалъ палку и кумачевый платокъ. Видъ у него былъ торжественный, осанка, не смотря на его сгорбленную тощую фигуру, важная.
— Добрый вечеръ, бабушка Бина. А, и вы тутъ бабушка Инда? Какъ видите, самъ пришелъ съ своими питомцами. Нельзя, такой торжественный случай… Скажите: ‘добрый вечеръ’, дти.
— Добрый вечеръ,— еще разъ гаркнули дтскіе голоса.
— Ну, такъ… какъ же было мн самому не придти… посл завтра обрзаніе… обрзаніе въ Судный День!!.. Смло могу сказать, что новорожденный будетъ великимъ ученымъ, украшеніемъ Израиля… А такъ какъ, въ конц концовъ, ему не миновать розогъ ребе ейкева, то посудите сами…
За занавской снова раздался плачъ младенца.
— А, понимаетъ, мальчуга, о комъ рчь идетъ… Ну, дти, начинайте: ‘Слушай Израиль’…
‘Слушай Израиль, я твой Богъ, единый, вездсущій…’ — дружно и съ увлеченіемъ подхватили дти, и звонкіе голоса ихъ наполнили комнату. Ребъ ейкевъ самъ тоже читалъ. Когда онъ дошелъ до слова ‘одинъ’, онъ въ какомъ-то экстаз закрылъ глаза, поднялъ правую руку и судорожно сжалъ кулаки, словно угрожалъ кому-то. Въ эту минуту ребъ ейкевъ былъ боле, чмъ комиченъ. Но не такъ смотрли на это Бина и Инда. Наэлектризованныя экстазомъ ейкева, он тоже зажмурили глаза и судорожно сжали свои высохшіе, почти дтскіе кулачки, тихо шепча: ‘одинъ’… И молодая мать съ тихимъ умиленіемъ шептала слова молитвы и не сводила главъ съ малютки, появленіе котораго на свтъ съ такимъ восторгомъ было встрчено всми обывателями Межеполя.— Что-то ждетъ его? Дйствительно-ли онъ будетъ славой во Израил?
Когда молитва кончилась, мальчики окружили бабушку Бину, которая съ трудомъ добралась до завтнаго сундука. Оттуда она вытащила большой мшокъ съ нарзаннымъ на ломти прянникомъ, орхами и варенымъ горохомъ. Поднявъ его надъ головами ребятишекъ, она нсколько мгновеній съ любовью и восторгомъ смотрла на эту маленькую пеструю толпу. Потомъ она цлыми пригоршнями стала раздавать дтямъ сласти.
— Еще, еще, бабушка Бина,— кричали мальчики, наперерывъ протягивая свои руки.
— На, на… не скажите, что бабушка Бина жалетъ. Наслаждайтесь на здоровье. Молитву хорошо прочли. Ребъ ейковъ васъ хорошо учитъ.
Когда мальчики уже по два, а иные и по три раза получили лакомства, р. ейкевъ строго скомандовалъ:
— Ну, теперь по домамъ… Хаимъ,— обратился онъ къ длинному верзил,— смотри, не обижай дтей и не отнимай у нихъ лакомствъ…
Хаимъ, который въ свою очередь получилъ отъ бабушки Бины большой кусокъ пряника и два мдныхъ пятака, молча повернулъ спину и направился къ двери. По дорог онъ усплъ одного мальчика ущипнуть, а другого выдрать за уши. Но на этотъ разъ дти не протестовали, думая больше о неприкосновенности лакомствъ, чмъ ушей.
— А теперь и вамъ, ребъ ейкевъ, за труды,— сказала Бина, торжественно подавая ему маленькую рюмочку вина и большой кусокъ пряника.— А вотъ этотъ узелочекъ возьмите для жены и дтей.
— За это большое вамъ спасибо, Бина. У васъ доброе сердце, и въ загробной жизни васъ ждетъ блаженство.
— По мр силъ своихъ стараюсь, р. ейкевъ…
Бабушка Инда все это время молча стояла, подперши двумя пальцами свой морщинистый подбородокъ.
Она очевидно находилась еще подъ вліяніемъ только что испытанныхъ впечатлній. Сколько разъ въ теченіе ея долгой жизни ей приходилось присутствовать при подобныхъ обрядахъ, слышать торжественныя молитвы, любоваться кудрявыми головками беззаботныхъ мальчиковъ. Все повторяется, ничего нтъ новаго подъ луной!.. При послднихъ словахъ Бины она глубоко вздохнула.
— Да, Бина, самъ Господь заботится о васъ, вотъ у васъ и кадишъ {Родственникъ, читающій заупокойную молитву по умершемъ.} будетъ… не то, что я, горемычная.
— Ну, бабушка Инда, кому-кому, а вамъ жаловаться нельзя,— авторитетно произнесъ ребъ ейкевъ,— за ваши добрыя дла и благочестивую жизнь вы давно заслужили себ кресло въ раю. А что касается ‘кадиша’, то хотя у васъ и нтъ мужского потомства, но кто же изъ жителей Межеполя не сочтетъ за счастіе читать посл вашей смерти и ‘кадишь’ и ‘Мишнаисъ’… Ну, а теперь спокойной ночи… что-то вашъ Дувидъ слишкомъ засидлся у раввина… Нужно и мн пойти туда.
Онъ медленно направился въ двери и, поцловавъ прибитый къ косяку пергаментный свертокъ съ заповдями, хотлъ уже выйти, какъ кто-то загородилъ ему дорогу.
— Фу, какъ вы меня испугали… Вы-ли это, ребъ Гиршель? откуда Богъ принесъ?— отступивъ нсколько назадъ, воскликнулъ р. ейкевъ.
— Я, самый, какъ видите,— грубымъ басомъ проговорилъ Гиршель, машивально прикасаясь рукой въ пергаментному свертку.— А откуда я пріхалъ… Но прежде нужно пожелать добраго вечера бабушк Бин. И вы тутъ, Инда? Значитъ все благополучно… Гд же самъ Дувидъ?
Гиршель былъ мущина лтъ подъ пятьдесятъ, крпкій, коренастый, съ крупными типичными чертами и сильной просдью въ бород. Одтъ онъ былъ, какъ и вс обыватели Межеполя, хотя въ его костюм замтны были нкоторыя, правда, незначительныя, отступленія отъ рутины. Такъ, его верхнее платье изъ чернаго тика не достигало пятокъ, какъ этого требовалъ обычай, и имло покрой скоре казакина, кмъ балахона, вмсто башмаковъ у него были смазные сапоги, а на голов — суконный картузъ. Его сдые локоны тоже не болтались ниже ушей, а сливались съ бородой. Разговоромъ своимъ и манерами Гиршель производилъ впечатлніе бывалаго человка. Когда Бина сказала ему, гд Дувидъ, онъ воскликнулъ:
— Я такъ и зналъ. Когда жена сообщила мн, что ваша Хая родила мальчика, и что обрзаніе будетъ въ Судный День, я сказалъ себ: ‘Ага, Хаимъ-Аронъ наврно захочетъ получить сандекъ, чтобы легче попасть въ рай…’ Ну, такъ и есть. Не умный-ли я человкъ посл этого, р. ейкевъ?
Р. ейкевъ мотнулъ головой, а бабушка Бина спросила:
— Откуда же вы пріхали?
— Скажу, скажу, не торопитесь только. Я это знаю по моимъ лошадямъ: когда ихъ понукаютъ кнутомъ, они фыркаютъ… А все же таки я скажу, что если у Дувида есть умъ въ голов, то онъ не долженъ допустить, чтобы Хаимъ-Арону досталась такая честь…
— Ну, ужъ вы всегда такъ…— протестовала бабушка Бина.
— Нтъ, Бина, вы этого не говорите, спросите хоть Инду, и она вамъ то же самое скажетъ…
— Я уже свое сказала, — отозвалась бабушка Инда.
— Мое дло сторона,— замтилъ р. ейкевъ, какъ будто и къ нему обращались за совтомъ.
— Еще бы не сторона… Вы что… съ ребятами няньчитесь. А попробовали бы сдержать такую тройку, какъ моя!
— Избави меня Богъ отъ такой профессіи, какъ ваша,— обидчиво проговорилъ р. ейкевъ.
Гиршедь лукаво усмхнулся.
— Вы думаете, что мои лошади хуже вашихъ пискуновъ? И тхъ и другихъ Всевышній создалъ…
— Что съ вами толковать, извстно, что вы эпикуреецъ.
— И вы бы, ребъ ейкевъ, сдлались эпикурейцемъ, если бы хоть на одинъ день выхали изъ Межеполя. Вотъ, выговорите, что я эпикуреецъ, а вы бы посмотрли, какіе люди живутъ въ Житомір, въ Нжин, въ Кіев. Спросите моихъ лошадей, и т вамъ скажутъ, что такое Житоміръ!.. А вы, вотъ, не знаете… А про Одессу слыхали разв когда-нибудь?
— Вы разв и въ Одесс бывали?— въ одинъ голосъ спросили Инда и Бина.
— халъ да не дохалъ, — съ легкимъ вздохомъ проговорилъ Гиршель.— Лвая пристяжка заболла. Жаль стало животнаго, и повернулъ во свояси. Но, Богъ дастъ, буду живъ, непремнно поду… Пассажиры уже на примт. Вдь моя тройка и въ Бердичев извстна…
— Оттуда уже, наврное, безбожникомъ вернетесь, — ехидно замтилъ р. ейкевъ.
— Тогда вамъ придется уступить мн ваше мсто.
— Разв я безбожникъ?— серьезно обидлся р. ейкевъ.
— Разв въ Одесс не живутъ благочестивые сыны Израиля?
— Но говорятъ, что тамъ евреи носятъ короткополые сюртуки,— замтила бабушка Бина.
— И даже бороды брютъ,— ехидно вставилъ р. ейкевъ.
— А я слыхала, что тамъ женщины въ микву не ходятъ,— замтила Инда.
— Говорятъ,— лаконически, проговорилъ Гиршель.
— А вы сами видли?— приставала бабушка Бина.
— Я видалъ очень хорошихъ людей,— уклончиво отвчалъ Гиршель.— Не дале, какъ три дня тому назадъ, когда моя лвая пристяжка заболла… Но вотъ и самъ хозяинъ. Миръ теб, Дувидъ!
— И вамъ миръ, р. Гиршель.
Въ комнату вошелъ молодой красивый еврей въ праздничномъ суконномъ. сюртук до щиколотокъ и вычищенныхъ ваксой сапогахъ. На голов у него былъ плисовый картузъ, а шея была повязана большимъ шелковымъ шарфомъ чернаго цвта. Небольшая черная бородка была тщательно причесана, а длинные локоны завиты, отчего казались совсмъ короткими. Вообще, вся наружность молодого еврея, какъ и праздничное одяніе его, претендовали на нкоторую щеголеватость. Это и былъ самъ хозяинъ дома и отецъ новорожденнаго.
— Миръ вамъ,— повторилъ онъ еще разъ, пожимая руки Гершелю и ейкеву.— Откуда Богъ принесъ?
— Ну, ты тамъ еще не былъ, откуда я пріхалъ, — добродушно сказалъ Гиршель.— А ты лучше разскажи намъ, кому ты передалъ…
— Ахъ и не спрашивайте, — въ сердцахъ перебилъ его Дувидъ.— Столько непріятностей!
При послднихъ словахъ, бабушка Бина приблизилась къ Дувиду, а Инда высунула изъ-за вановски свое маленькое морщинистое лицо, на которомъ было написано живое и нетерпливое любопытство. Не осталась ббзъ участія и молодая мать, у которой при словахъ мужа сердце тревожно забилось.
— На чемъ же вы поршили?— въ нетерпніи спросилъ Гиршель.
— Ни на чемъ… Хаимъ-Аронъ не хочетъ уступать. Онъ объявилъ, что жертвуетъ на бдныхъ двадцать пудовъ муки и пять рублей денегъ.
— Въ самомъ дл!— воскликнули одновременно бабушка Бина и р. ейкевъ.
— Но ты, конечно, не поддался на эту удочку…
— Что, я? Раби Нухимъ и вс присутствующіе протестовали. Съ тхъ поръ, какъ міръ созданъ, еще случая не было, чтобы эта честь досталась не раввину.
Дувидъ говорилъ взволнованнымъ голосомъ, но вмст съ тмъ не трудно было замтить, что вся эта исторія доставляетъ ему внутреннее наслажденіе и счастье.
— Гмъ… двадцать пудовъ муки и пять рублей,— процдилъ сквозь зубы Гиршель.— Сейчасъ Хаимъ-Арона узнать можно. Ужъ слишкомъ за дешевую цну хочетъ онъ пріобрсти будущее блаженство.
— Что вы, что вы, р. Гиршель…— вступилась бабушка Бина.— Это царское пожертвованіе. Кто, кром Хаймъ-Арона, въ состояніи удлить столько для бдныхъ?
— Вотъ я не Хаимъ-Аронъ, а готовъ пожертвовать столько же для бдныхъ за такую честь!
Это заявленіе стараго Гиршеля всхъ поразило своей неожиданностью. Бина въ недоумніи подняла на него свои подслповатые глава, р. ейкевъ отъ удивленія даже ротъ разинулъ, а Инда испуганно повернула свое лицо въ рожениц, какъ бы спрашивая: слыхала-ли она? Самъ Дувидъ съ недовріемъ взглянулъ на Гиршеля.
— Видно, вы много заработали своей послдней поздкой, что хотите тягаться съ Хаимъ-Арономъ?— не безъ ироніи наконецъ проговорила бабушка Бина.
— Много или мало, до этого никому дла нтъ, — грубо оборвалъ ее Гиршель, — да, впрочемъ, что объ этомъ толковать, посл завтра посмотримъ, чья возьметъ.
— А вотъ что, Дувидъ, — обратился онъ къ хозяину: — пока что, ты и меня не эабудь… Хотя я и не ученый и Талмуду не обучался, но въ моей груди все же бьется сердце. Хоть одну минуту дай подержать мн на рукахъ младенца. Чортъ побери, не умю говорить… но мои лошади меря отлично понимаютъ… надюсь, ты не глупе моихъ лошадей…
При этомъ Гиршель поднялся и, принявъ торжественную позу, сталъ противъ Дувида. Дувидъ растерянно глядлъ на него, не зная, что сказать. Понять-то онъ его понялъ, но удовлетворить его желаніе было боле, чмъ мудрено. Положимъ Гиршель хочетъ немногаго, и онъ, Дувидъ, вполн сочувствуеть ему, но что скажутъ остальные, захотятъ-ли почтенные хозяева Межеполя, между которыми столько родовитыхъ и ученыхъ мужей, стоять рядомъ съ Гиршелемъ-фурманомъ? Вдь Гиршель, что ни говори, все-таки не боле какъ фурманъ и никогда Талмуду не обучался. Вс эти соображенія съ быстротой молніи пробжали въ голов Дувида, и онъ невольно переглянулся съ р. ейкевомъ, какъ бы ища у него совта и опоры. Р. ейкевъ ехидно улыбался, бросая предательскіе взгляды то на Бину, то Гиршеля.
— Ну, что же, Дувидъ, общаешь?— прервалъ наконецъ молчаніе Гиршель.
— Конечно, общаю,— собравшись съ духомъ и не глядя ни на кого, проговорилъ Дувидъ.— Какъ же можно отказать.
— То-то… сейчасъ видно, что умный человкъ, хотя ты никогда съ лошадьми не знался. Ну, теперь я спокоенъ и пойду птуха повертть. А насчетъ Хаимъ-Арона, ты, того, не поддавайся,— И довольный и счастливый, Гиршель вышелъ изъ комнаты.
Какъ только дверь закрылась за ушедшимъ, бабушка Бина, едва сдерживавшая свой гнвъ, набросилась на Дувида.
— Вотъ ужъ не ожидала такой чести! Гиршель-фурманъ будетъ стоять рядомъ съ раби Нухимомъ, Хаимъ-Арономъ и другими важными лицами и будетъ держать на рукахъ моего внука! До чего я дожила… Ну, скажите вы, р. ейкевъ.
— Что до меня…— началъ р. ейкевъ, но Дувидъ перебилъ его.
— Р. Гиршель, по моему, ничуть не хуже другихъ, къ тому же онъ нашъ сосдъ и давнишній другъ нашей семьи.
— Но онъ все же не больше какъ фурманъ, только и знаетъ, что своихъ лошадей, Талмуда и въ глаза не видалъ. Что же ты, Дувидъ, хочешь, чтобы вс смялись надъ нами? Наконецъ, нужно было хоть жену спросить, если не меня,— горячилась Бина.
При имени жены у Дувида сердце радостно забилось, за хлопотами и суетой онъ совсмъ забылъ про жену и про то маленькое существо, которое было невольной причиной столькихъ непріятностей и недоразумній. Онъ быстро подошелъ къ занавск и заглянулъ туда. Тамъ бабушка Инда возилась съ чмъ-то, жалобно пищавшимъ. Дувиду жаль стало этого существа. Онъ вдругъ почувствовалъ къ нему такой приливъ нжности и любви, какого онъ до сихъ поръ никогда не испытывалъ. Это маленькое существо — его собственное, плоть отъ плоти его. А Хая? Онъ поднялъ на нее глава и встртилъ ея мягкій любящій взглядъ.
— Уйди, уйди,— сказала она нжно.— Нельзя смотрть, когда ребенка купаютъ.
Дувидъ молча вышелъ и въ задумчивости подслъ къ столу. Новыя ощущенія волновали его душу. Они и смущали и радовали его. Въ общемъ онъ былъ счастливъ.

II.

Бабушка Инда и бабушка Бина чуть не поссорились между собой изъ-за того, кому изъ нихъ нести малютку въ синагогу. Ни одна изъ нихъ не хотла уступить другой этой чести.
Бина стояла на своемъ прав, какъ бабушка, приводя при этомъ и тотъ резонъ, что она здорове бабушки Инды, и ей ни почемъ будетъ донести крошку на рукахъ. Бабушка же Инда основывала свое право на обыча. Когда, 20 лтъ тому назадъ, у Хаимъ Арона родился сынъ, и его нужно было нести въ синагогу, то никто и не думалъ устранять ее, Инду, отъ ея прямой обязанности. Въ споръ, однако, вмшалось нсколько старыхъ женщинъ. Он, какъ дважды два, доказали, что ни бабушка Бина, а тмъ боле бабушка Инда, не въ состояніи будутъ донести малютку до синагоги, до которой было очень далеко, и что эту обязанность должна взять на себя длинноногая Яхна. Послдняя славилась своей физической силой. Такимъ образомъ, Яхна, никогда не цнившая своихъ физическихъ преимуществъ, теперь сразу выросла въ собственныхъ глазахъ. Имя бабушку Бину съ одной стороны, Инду съ другой и съ десятокъ почтенныхъ старухъ впереди и позади себя, она торжественно выступила въ путь, не сводя глазъ со спящаго малютки, котораго она едва чувствовала въ своихъ крпкихъ мускулистыхъ рукахъ.
Хотя было еще очень рано, но со всхъ сторонъ въ синагогу спшили запоздалые мущины и женщины въ праздничныхъ костюмахъ. Преимущественно встрчались женщины, такъ какъ большинство мущинъ, еще наканун, посл вечерней трапезы, забравшись въ синагогу, оставались тамъ уже всю ночь и вовсе не уходили домой. По мр приближенія къ синагог кортежъ увеличивался подростками. Взрослые мущины считали для себя неприличнымъ вмшаться въ толпу женщинъ. Всю дорогу бабушка Инда и бабушка Бина торжественно молчали, тогда какъ кругомъ нихъ вс жужжали, какъ пчелы. Но когда кортежъ дошелъ до дверей, ведущихъ въ женскую половину синагоги, Инда вдругъ нагнулась къ Яхн, быстро выхватила изъ ея рукъ малютку и, съ несвойственной ея возрасту быстротой, стада подыматься по лстниц. Бабушка Бина успла только ротъ раскрыть отъ удивленія и замахать руками отъ злости. Но дло было сдлано, и волею-неволею пришлось съ этимъ помириться и послдовать за остальными.
— Ничего, — утшала она себя въ слухъ, — Всевышній видитъ мои желанія.
Женская половина была уже биткомъ набита молящимися, и вновь пришедшимъ съ трудомъ удалось добраться до своихъ мстъ. Для бабушки Бины и бабушки Инды были приготовлены мста въ самомъ почетномъ ряду. Съ ихъ появленіемъ среди присутствующихъ воцарилась на время тишина. Но вслдъ затмъ опять поднялся невообразимый шумъ, среди котораго въ равныхъ углахъ уже слышались глухія рыданія и истерическія всхлипыванія. Женщины молились горячо. Блдныя лица и покраснвшіе отъ словъ глаза свидтельствовали объ ихъ душевномъ состояніи. Одн произносили слова молитвы тихимъ шопотомъ, другія читали громко съ увлеченіемъ, ударяя на каждое слово, благоговйно подымая глава къ небу и простирая руки къ востоку. Не умющія читать группировались вокругъ чтицъ, ловили каждое, произнесенное послдними слово, тоже подымали глаза и простирали руки… Всюду слышались сдержанные вздохи, страстныя выкрикиванія… Вс призывали невидимое Божество, стараясь приблизиться къ Нему, умилостивить Его, то трогательнымъ словомъ молитвы, то экзальтированнымъ взглядомъ, то страстнымъ тлодвиженіемъ. Въ душномъ, спертомъ воздух чувствовалось общее напряженіе. Это была настоящая атмосфера для страстныхъ порывовъ и религіознаго экстаза, которымъ не могли не поддаваться экзальтированныя и ослабленныя постомъ и молитвой женщины. Бабушка Бина и бабушка Инда не умли читать и обыкновенно пользовались услугами какой-нибудь чтицы. На этотъ разъ роль чтицы взяла на себя длинноногая Яхна, усвшаяся по этому случаю на почетномъ мст противъ бабушки Бины, но ни Бина, ни Инда, не смотря на мастерское чтеніе Яхны, не повторяли за ней слова молитвы. Вначал имъ мшалъ слабый крикъ младенца. Но когда послдній, уставшій и убаюканный гуломъ голосовъ, притихъ, об женщины сосредоточили все свое вниманіе на томъ, что длалось внизу, въ мужской половин. Сквозь небольшія ршетчатыя отверстія, продланныя въ стн, снизу доносились стройные мелодическіе голоса пвчихъ, прерываемые порою громкимъ и страстнымъ выкрикиваніемъ самого кантора. Мущины держали себя еще сдержанно. Шло только утреннее богослуженіе, и каждый молился про себя. Отъ времени до времени, однако, и внизу слышались громкіе вздохи и всхлипываніе. И здсь, какъ и наверху, въ женской половин, молящихся было больше, чмъ мстъ, и многіе ютились у входа, въ передней. На эстрад, устроенной въ самомъ центр синагоги, еще никого не было. Нсколько разъ, впрочемъ, туда уже взбирался ребъ ейкевъ, осматривалъ, все ли приготовленное въ порядк, и затмъ, хотя этого еще не требовалось, громкимъ хлопаніемъ о столъ деревянной хлопушкой призывалъ къ тишин.
Эти то хлопанія больше всего занимали теперь Инду и Бину. Бабушка Инда каждый разъ вскакивала и подбгала къ ршетчатому отверстію, чтобы посмотрть внизъ, а бабушка Бина, на рукахъ которой теперь покоился младенецъ, еще ближе нагибалась къ маленькому личику его, красному и сморщенному, какъ ея собственное лицо. При этомъ сердце ея переполнялось какимъ-то тоскливымъ, но въ тоже время захватывающимъ чувствомъ, а изъ глазъ струились слезы…. Въ эту минуту она думала не о Бог, не о грозномъ и справедливомъ Судь всхъ живущихъ на земл, возсвшемъ сегодня на Вышній Престолъ, чтобы судить народъ Израильскій, она думала о томъ маленькомъ безсильномъ существ, которое было ей почему-то такъ дорого, такъ близко. Вотъ — вотъ придутъ и возьмутъ у нея малютку, понесутъ внизъ, обнажатъ его крохотное тльце, и лезвіе остраго ножа коснется его.
— Будь милосердъ, Всевышній! услышь молитву мою, какъ нкогда услышалъ молитву праотца Авраама,— шептали сухія, истресканныя отъ жары и жажды губы бабушки Бины.— Будь милосердъ къ невинному младенцу!
Хлопаніе мало по малу замирало. Бабушка Инда опять усаживалась на свое мсто, а Яхна снова принималась за чтеніе. Стоны и всхлипыванія слышались со всхъ сторонъ. Въ неявне напряженномъ состояніи находился и Дувидъ. Сердце его то билось, то замирало, по мр приближенія роковой минуты. Закутавшись въ свой новый, отороченный серебромъ талесъ и опустивъ голову на руки, онъ тихо и горячо молился. О чемъ — онъ самъ не зналъ. Его мысли были спутаны, голова горла какъ въ лихорадк. Онъ весь былъ точно наэлектризованъ, и изъ его груди вырывались тяжелые, болзненные вздохи. Порою онъ совсмъ переставалъ молиться, прислушиваясь то къ пнію кантора, то къ сдержаннымъ всхлипываніямъ сосда, то къ хаотическому гулу, доносившемуся изъ женской половины. Тогда онъ впоминалъ о бабушк Инд, о бабушк Бин и о томъ крохотномъ существ, которое было плоть отъ плоти его.
— Что съ нимъ будутъ длать? Неужели сегодня, сейчасъ!
И, какъ бы пристыженный грховностью своихъ мыслей, онъ снова принимался за молитву и еще съ большею горячностью вчитывался въ слова, смыслъ которыхъ онъ едва въ состояніи былъ уловить. Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ кто-то коснулея его плеча. Онъ поднялъ голову и увидлъ передъ собой р. ейкева въ черной плисовой ермолк и длинной блой рубах съ широкими рукавами. Дувидъ вздрогнулъ и взглянулъ на него сухими, воспаленными главами.
— Ступайте на эстраду, р. Дувидъ, — торжественно сказалъ р. ейкевъ,— тамъ уже вс и ждутъ васъ.
На эстрад дйствительно ужъ находилось порядочное общество. Тутъ были вс, кто принималъ или хотлъ принимать участіе въ обряд обрзанія. Впереди всхъ стоялъ раввинъ, раби Нухимъ, маленькій толстый старичекъ въ бдой шелковой ермолк и черномъ атласномъ балахон. Длинные до подбородка локоны и маленькая козлиная бородка придавали добродушному лицу раби Нухима нсколько смшное выраженіе. Рядомъ съ нимъ въ такой же ермолк и такомъ же атласномъ балахон межепольскій богачъ, Хаимъ-Аронъ, плотный, коренастый человкъ лтъ подъ 50, съ окладистой бородой съ просдью и чисто еврейскимъ носомъ. Умные, проницательные глаза, гордая осанка и та самоувренность, съ которой держался Хаимъ-Аронъ, сразу изобличали въ немъ межепольскаго богача и воротилу. Тутъ же находился и операторъ, толстый мужчина съ краснымъ лицомъ. Около этихъ лицъ группировались остальные почетные обыватели Межеполя, то ближе, то дальше отъ раби Нухима и Хаимъ-Арона, смотря со тому, кто какое мсто занималъ въ межепольскомъ обществ по богатству и происхожденію. Въ самомъ углу эстрады виднлась типичная голова Гиршеля. Костюмъ его былъ тотъ же, въ которомъ онъ два дня тому назадъ явился къ Дувиду.
На эстрад было далеко не тихо. Густой басъ Хаймъ-Арона сживался съ тоненькимъ голоскомъ раби Нулика. Ихъ ежеминутно перебивалъ длинный и тощій лабазникъ р. Фроимь, а ему въ свою очередь не давалъ говорить торговецъ рыбой и дегтемъ р. Файвель, маленькій юркій человчекъ, имвшій слабость вмшиваться во вс дла общины. Дальше уже нельзя было разобрать, кто говоритъ, и кто отвчаетъ, кто за что стоитъ, кто что оспариваетъ. Кругомъ эстрады лпились любопытные разныхъ возрастовъ. Былъ первый перерывъ, и большая часть молящихся вышла изъ синагоги на обширный дворъ, чтобы освжиться и отдохнуть. Въ синагог было невыносимо душно и жарко. Чувствовался удушливый запахъ горящаго воску, смшанный съ парами амміачныхъ солей и человческаго пота.
Синагога теперь не производила того глубокаго потрясающаго нервы впечатлнія, какъ за часъ тому назадъ, когда при блдномъ мерцаніи сотенъ восковыхъ свчей слышался страстный призывъ кантора къ смиренію и покаянію. Теперь вс были утомлены испытаннымъ напряженіемъ и вяло сидли на своихъ мстахъ или спшили выходить на чистый воздухъ. Только эстрада волновалась. Вс ждали Дувида. Наконецъ и онъ явился, блдный, еле передвигая ноги. За нимъ шелъ р. ейкевъ.
— Ну, вотъ и Дувидъ,— сказалъ Хаимъ-Аронъ,— теперь, я думаю, вопросъ ршенъ. Такъ какъ никто больше меня не жертвуетъ, то сандекъ остается за мной.
Въ эту минуту кто-то дернулъ за рукавъ Дувида.
Онъ оглянулся и увидлъ Гиршеля.
— Дувидъ,— сказалъ взволнованнымъ голосомъ Гиршель,— они меня не считали въ числ участвующихъ. Неужели ты забылъ?
— Неужели…— машинально повторилъ за нимъ Давидъ, ршительно не понимая, о чемъ идетъ рчь.
— Такъ напомни, скажи же,— торопилъ его Гиршель.— Ты же самъ третьяго дня вечеромъ общалъ мн…
Голосъ у Гиршеля дрожалъ отъ волненія и нетерпнія.
Одно мгновеніе Дувидъ что-то соображалъ, потомъ онъ сразу пріободрился и несмлымъ голосомъ сказалъ:
— Господа, еще р. Гиршеля вы забыли.
— Какого Гиршеля?— спросилъ Хаимъ-Аронъ.
— Меня,— отвтилъ за себя Гиршель.
— Васъ?— Вы бы, р. Гиршель, лучше за своими лошадьми присмотрли, чмъ соваться куда не слдуетъ,— сказалъ Хаимъ-Аронъ, презрительно взглянувъ на Гиршеля.
— Сказалъ я вамъ, р. Гиршель, не соваться,— шепнулъ ему на ухо р. ейкевъ.
— Вы, раби Хаимъ-Аронъ, забываете, что сегодня день Страшнаго Суда и что въ этотъ день за моими лошадьми обыкновенно ходитъ Грицько.
— Все же таки, р. Гиршель, вамъ не мсто здсь. Вы видите, что тутъ именитые хозяева.
— А разв я у моихъ лошадей не изменитъ? Спросите-ка у лвой пристяжки…
— Вы, р. Гиршель, никогда въ хедер не учились и приличій не знаете.
— Но я знаю, чего я хочу и что получу. Спросите мою лвую пристяжку. Она тоже любитъ иногда колнца выкидывать, но я совсмъ не трусъ, и хотя Талмуду не учился, но Всевышній меня разумомъ не обидлъ… Слушайте, именитые хозяева, что я вамъ скажу: сегодня день Страшнаго Суда и сегодня обрядъ обрзанія, и я хочу наравн со всми исполнить хотя бы самую послднюю обязанность! Чортъ побери, еслибъ я такъ резонно говорилъ своимъ лошадямъ, они давно бы меня поняли.
— Гиршель правъ, Гиршель правъ!— слышалось въ заднихъ рядахъ, надо дать Гиршелю обязанность. Раби Нухинъ, скажите вы свое слово, что жъ вы молчите?
— Что касается меня…— началъ раввинъ, но его прервалъ Ханнъ Аронъ.
— Этому никогда не бывать,— сказалъ онъ гордо,— чтобъ я и Гиршель-фурманъ стояли рядомъ.
— Нтъ, нтъ, это невозможно, и я не согласенъ!— фистулой крикнулъ маленькій Файвель.
— И я,— въ свою очередь сказалъ длинный Фроимъ.
— А мы желаемъ!— слышалось въ заднихъ рядахъ, на ступенькахъ эстрады и внизу въ зал.
— Хаимъ-Аронъ и такъ насильно захватилъ самую почетную обязанность!— крикнулъ кто-то въ толп.
— Господа,— сказалъ Гиршель настолько громко, насколько это позволяли ему его голосовыя средства.— Нашъ раввинъ получитъ сандекъ. Пусть подохнетъ моя тройка, если это такъ не будетъ. Я покупаю сандекъ для раби Нухима. Даю 10 р. и 40 пудовъ муки для бдныхъ.
Заявленіе Гиршеля-фурмана до такой степени было неожиданно для всхъ присутствовавшихъ, что въ синагог на минуту воцарилась мертвая тишина. Сотни головъ, молодыхъ и старыхъ, въ ермолкахъ, въ мховыхъ шапкахъ, въ картузахъ, точно застыли въ ожиданіи того, что будетъ. Солнечный свтъ, падавшій изъ узкихъ стрльчатыхъ оконъ и смшанный съ желтымъ пламенемъ восковыхъ свчей, своеобразно освщалъ всю эту пеструю толпу.
Боле всхъ былъ пораженъ Хаимъ-Аронъ. Онъ сначала взглянулъ на Гиршеля, потомъ на своихъ сосдей, потомъ на окружающую его толпу, которая упорно молчала. Отъ этой гробовой тишины ему жутко стало. Что, если онъ въ самомъ дл поступилъ нехорошо, если Всевышній приметъ его поступокъ за излишнее высокомріе! Холодный потъ выступилъ у него на лбу.
— Господа…— началъ онъ, собравъ остатки своихъ силъ.
Но его никто не слушалъ. Толпа уже очнулась отъ своего оцпеннія и теперь шумла, какъ морской прибой. Трудно было разобраться въ этомъ хаос всевозможныхъ голосовъ. Нсколько разъ р. ейкевъ пробовалъ призывать къ порядку, но его хлопушка заглушалась общимъ шумомъ. Было, однако, ясно, что большинство на сторон Гиршеля и что дло Хаймъ-Арона проиграно безапелляціонно. Хаимъ-Аронъ, не добившись слова, направился къ ступенькамъ эстрады, въ надежд, что его позовутъ назадъ, что, наконецъ, его единомышленники, Фроимъ и Файвель, послдуютъ за нимъ. Но ни Фроимъ, ни Файвель не шевелились и даже не смотрли на него. Въ эту минуту кто-то крикнулъ: ‘новорожденнаго несутъ, сторонитесь, новорожденнаго несутъ!’. И, незамтно для самого себя, Хаимъ-Аронъ очутился вдругъ въ заднихъ рядахъ. Взоры всхъ были устремлены теперь на бабушку Бину и бабушку Инду, которыя, остановившись у входа, ждали, чтобъ у нихъ приняли плачущаго младенца. Эту обязанность исполнилъ Гиршель. Счастливый и сіяющій, онъ донесъ младенца до эстрады, гд цлая толпа ждала своей очереди. Младенецъ, переходя изъ рукъ въ руки, очутился, наконецъ, въ рукахъ раввина.
Дувидъ, ошеломленный предшествовавшей сценой, теперь пришелъ въ себя. Крикъ младенца отрезвилъ его. Инстинктивно онъ закрылъ глава, и когда снова открылъ ихъ, онъ увидлъ только окровавленное лезвіе ножа. Все было уже кончено, и вс поздравили-его съ сыномъ осифомъ.
— Пусть онъ будетъ прекрасенъ и цломудренъ, какъ библейскій осифъ,— наставительно произнесъ раби Нухимъ.
— И отваженъ, какъ мой конюхъ Грицько, который даже чорта не боится,— улыбаясь сказалъ Гиршель.
Перерывъ кончился. У амвона уже стоялъ канторъ, закутанный въ талесъ и окруженный пвчими. Залъ снова наполнился молящимися, спшившими занять свои мста. Въ это время бабушка Бина и Инда спшили домой съ своей дорогой ношей. Ихъ никто не сопровождалъ. Маленькій осифъ теперь былъ только восьмидневный младенецъ, и, какъ таковой, онъ ужъ больше никого не интересовалъ. Общественный эгоизмъ взялъ отъ него свою дань и теперь забылъ о немъ…

III.

Праздники прошли весело въ Межепол. Дни стояли чудные. Въ воздух было такъ тепло, что не только день, но и часть ночи можно было проводить въ ‘кущахъ’ и любоваться голубымъ небомъ и звздами. Благодаря хорошей погод, крестьяне изъ окрестныхъ деревень съзжались со своими продуктами на базаръ, и торговля шла бойко. Дувидъ тоже много торговалъ. Въ его галантерейной лавк, находившейся въ самомъ центр базара, цлый день толпился народъ. Онъ не успвалъ удовлетворять всхъ требованій. Хая еще была въ постели, хотя чувствовала себя хорошо и могла бы отлично сидть въ лавк. Но это было бы противно обычаю, да кром того бабушка Бина боялась дурного глаза. Маленькій осифъ росъ не по днямъ, а по часамъ. Однимъ словомъ, Дувидъ могъ бы быть совсмъ доволенъ, еслибы его не смущала исторія съ Хаимъ-Арономъ. Какъ и вс въ Межепол, онъ кредитовался у Хаимъ-Арона, и теперь боялся, чтобы тотъ не отказалъ ему въ кредит. Въ праздникъ Симхасъ-Торы, когда весь городъ почти отправился въ Хаимъ-Арону, который въ этотъ день отлично угощалъ, и Дувидъ пошелъ къ нему, въ надежд помириться съ нимъ и доказать ему, что онъ, Дувидъ, ни въ чемъ не виноватъ. Но Хаимъ-Аронъ принялъ его очень холодно, и ни въ какія объясненія съ нимъ вступать не захотлъ,
— Теперь некогда, въ другой разъ. Мы вдь съ тобой не въ послдній разъ видимся.
— Не хочетъ, такъ не нужно!..— мысленно сказалъ себ Дувидъ,— Богъ дастъ, и безъ него обойдусь!..
Дйствительно, необходимости въ новомъ займ не предвидлось, а срокъ стараго долга былъ еще далеко впереди. Дувидъ думалъ теперь о томъ, какъ бы расширить свою торговлю, получить больше кредит и самому създить въ Бердичевъ или даже въ Харьковъ за товарами. Хая вполн сочувствовала его планамъ, тмъ боле, что кто-то распустилъ слухъ, что въ городъ придетъ на постой цлый баталіонъ солдатъ. Значитъ, торговля пойдетъ бойко. Всхъ довольне была бабушка Бина. Она по цлымъ днямъ няньчилась съ маленькимъ осифомъ, купала его, пеленала, смазывала масломъ, клала въ его колыбельку на ночь пергаментный свитокъ съ заповдями, чтобы злые духи не смущали малютку во сн и пр. Она смотрла на маленькаго осифа не только какъ на своего внука, сына ея младшей дочери, но и какъ на своего кадиша и будущее свтило во Израил. Въ ея воображеніи осифъ рисовался уже юношей, изучающимъ Талмудъ и вступающимъ въ споры съ авторитетными учеными. Слава о его учености распространяется по всему свту, и многія общины хотятъ имть его у себя раввиномъ.
— Да, бабушка Инда, мой осифъ будетъ раввиномъ. Запомните мое пророчество.
— Дай Богъ!
Бабушка Инда каждый день навщала роженицу и наставляла ее своими совтами. Опыта у нея было много, Въ теченіе всей своей долголтней жизни, она длила время между акушерскими обязанностями и заботами о бдныхъ и больныхъ. Акушерской практикой она стала заниматься еще въ молодости, потомъ, когда она убдилась, что у нея потомства не будетъ и трудиться не для кого, она все свое свободное время посвятила бднымъ и больнымъ. Паціентовъ, въ особенности бдныхъ, у нея всегда было много. Она вчно хлопотала, собирала, распредляла. Боле дятельной благотворительницы, чмъ бабушка Инда, въ Межепол не было. Теперь она была занята боле, чмъ когда либо. Нужно было распредлить между бдными города пожертвованіе Гиршеля-фурмана. Эта была трудная задача. Бабушка Инда никогда не имла въ рукахъ такой суммы для раздачи. Нужно было поневол подыскать себ помощницу. Бабушка Инда подумала было о Бин, но та была занята своими новыми обязанностями, и Инда обратилась за помощью къ Яхн. Яхна была вдова, имла шестнадцатилтнюю дочь, красавицу Зельду, и была извстна своимъ достаткомъ. Она имла подвижную лавочку и торговала исключительно по базарнымъ днямъ. Въ остальные дни она была свободна и потому приняла съ удовольствіемъ предложеніе Инды, льстившее ея самолюбію. Цлыхъ дв недли Инда и Яхна трудились надъ распредленіемъ среди бдныхъ денегъ и муки, и вс эти дв недли все населеніе волновалось такъ, какъ будто ршались міровые вопросы. Такое волненіе не могло, конечно, ускользнуть отъ дятельнаго ока мстнаго начальства въ лиц квартальнаго Кржипинскаго. Межепольцы были уврены, что въ данномъ случа былъ доносъ, и что доносчикомъ явился занимающій должность десятника при сборщик податей, Вельвеле. Это былъ маленькій, плюгавенькій старичокъ, ехидный и злой, съ вывороченными отъ воспаленія нижними вками, что придавало его лицу отвратительное выраженіе, пугающее не только дтей, но и взрослыхъ, видвшихъ его въ первый разъ. Благодаря этому физическому пороку, межепольцы прозвали его ‘покойникъ’, на томъ, будто, основаніи, что злые люди посл смерти принимаютъ такой видъ, когда въ наказаніе за свою нечестивую жизнь, они обречены шататься по міру и пугать людей. Вельвеле не пользовался симпатіей своихъ согражданъ и жилъ съ ними въ вчномъ антагонизм.
Какъ полицейская власть онъ имлъ возможность на каждомъ шагу пакостить межепольцамъ и доносить на нихъ, когда онъ былъ чмъ нибудь недоволенъ. За то межепольцы тоже мстили Вельвеле: не приглашали его на семейныя торжества, лишали его синагогальныхъ почестей во время большихъ праздниковъ и пр. Бабушка Инда, въ особенности, не любила Вельвеле и никогда не принимала его въ разсчетъ при раздач по жертвованій. То же случилось и теперь. Вотъ онъ и донесъ.
Межепольцы до того привыкли къ строгому обращенію съ ними квартальнаго Кржипинскаго и вымогательству съ его стороны, что никогда не вдавались въ критику тхъ обвиненій, которыя онъ на нихъ взводить.
— ‘Продается, значитъ, нужно платить’,— говорили межепольцы. Но, съ другой стороны, Кржипинскій былъ человкъ закона и вс свои придирки старался оформить и узаконить. Съ этой цлью онъ постоянно натравливалъ на межепольцевъ Вельвеле и при малйшемъ столкновеніи являлся самолично. Узнавъ о крупномъ пожертвованіи Гиршеля, Кржипинскій сильно вознегодовалъ и, призвавъ къ себ Вельвеле веллъ докладывать все дло, какъ было. Проникшись, такъ сказать, сущностью дла, онъ, посл разсказа Вельвеле, послалъ за Гиршелемъ, Дувидомъ и бабушкой Индой. Бабушка Инда, никогда не имвшая дла съ полиціей, сильно перепугалась и наотрзъ отказалась слдовать за Вельвеле. Но къ нему на помощь вскор явился десятникъ Гаврила, гроза и страшилище межепольцевъ. Это былъ высокій, сухой старикъ съ суровыми какъ бы застывшими чертами лица, съ жесткими подстриженными усами и сдой, щетинистой бородой, которую онъ брилъ только по большимъ праздникамъ. Сдыя, нависшія брови длали его лицо еще боле грознымъ, чмъ это было на самомъ дл. Такъ какъ Вельвеле-‘покойникъ’ и Гаврила-десятникъ пользовались плохой репутаціей среди межепольцевъ, то одно ихъ появленіе уже было равносильно самому строгому наказанію. Недаромъ бабушка Инда вся затряслась, когда увидла вошедшаго Гаврилу. Не говоря ни слова, послдній взялъ бабушку на плечи и вынесъ изъ комнаты, къ величайшему ужасу межепольскихъ обывателей и обывательницъ, толпой сбжавшихся въ домику Инды. Къ счастью бывшіе тутъ Дувидъ и Гиршель, освободили бабушку Инду изъ объятій Гаврилы, при чемъ Дувидъ всунулъ неугомонному десятнику два мдныхъ пятака и сказалъ:
— Придешь ко мн домой, дамъ еще чарку водки.
— А я привяжу тебя къ хвосту моей лвой пристяжки и пущу въ поле,— въ свою очередь пообщалъ Гиршель.
— Ну, знаемъ, тебя, бісовъ сынъ — открысился на него Гаврила,— никогда чарки не поднесешь, извстно, ‘апикоресъ’!
— Ахъ ты, хамово отродье! Подожди, поду въ Бердичевъ, привезу теб крпкую веревку.
— Я не Гаманъ твой, чтобъ меня вшали. А вотъ васъ всхъ троихъ выскутъ. Не будь я Гаврила, если не такъ. Ну, ступайте, бісовы дти. Вельвеле, не правда-ли, ихъ выскутъ?
Не смотря на то, что Гиршель и Дувидъ не особенно были напуганы призывомъ квартальнаго и знали заране, чмъ кончится вся эта исторія, однако, замчаніе Гаврилы заставило ихъ обоихъ поблднть. Квартальный Кржипинскій былъ большой самодуръ, и его выходки часто ставили въ тупикъ мирныхъ обывателей Межеполя.
— Р. Гиршель,— шепотомъ сказалъ Дувидъ,— я захватилъ съ собою подфунта чаю и кисетъ табаку. Не мало-ли будетъ…
— За что-же ему больше? Въ Бердичев и этого не дадутъ теперь.
— Въ самомъ дл?— наивно спросилъ Дувидъ.
— Когда я, въ послдній разъ, набралъ пассажировъ въ Одессу, между ними былъ одинъ молодой панъ, онъ меня и спрашиваетъ:— а что квартальные у васъ еще берутъ взятки?— Берутъ,— говорю я.— Вотъ скоро перестанутъ брать…— Жаль только, что моя пристяжка заболла. Много интереснаго разсказывалъ этотъ панъ.
Квартальный Кржипинскій уже ждалъ у себя на крыльц. Такъ какъ былъ еще ранній часъ, то онъ былъ въ халат и туфляхъ на босую ногу. Волосы его были всклочены, а вки вздуты и красны.
Во рту онъ держалъ длинную трубку, которая еле дымилась. Кржипинскій былъ еще не старый человкъ, хотя, благодаря общему ожиренію и одутловатости, онъ казался старше своихъ лтъ, въ Межепол онъ начальствовалъ уже очень давно, зналъ всхъ обывателей по именамъ, говорилъ съ ними на жаргон и по пятницамъ любилъ пробовать фаршированную рыбу. Но, вмст съ тмъ, онъ былъ крайне строгъ и за малйшее отступленіе отъ закона, т. е. отъ его, Крижипинскаго, капризовъ, онъ немилосердно каралъ. Замтивъ бабушку Инду, шедшую позади Гиршеля и Дувида, онъ самодовольно улыбнулся и, сдлавъ удивленную мину, спросилъ ее на жаргон:
— Ты, бабуся, зачмъ ко мн приплелась?
Бабушка Инда, услыхавъ родную рчь, пріободрилась немного.
— Вы же, панъ, велли мн придти.
— Я?…— удивился Кржипинскій, — никогда. Мн вотъ этихъ лоботрясовъ желательно было видть,— при этомъ онъ указалъ головою на Гиршеля и Дувида, стоявшихъ безъ шапокъ.— Но нечего длать, разъ ты пришла, то и отвтъ держи!
— Ваше благородіе,— выступилъ впередъ Дувидъ,— осмлюсь вамъ сказать: я вчера только получилъ изъ Полтавы свжій турецкій табакъ и вотъ принесъ на пробу… Если понравится…
— Ага… Это хорошо, у меня весь табакъ вышелъ. Но это посл. Скажи лучше…
— Также свжій чай, самый что ни на есть китайскій. Въ Житомір самъ губернаторъ его покупаетъ. Вотъ, посмотрите…— И Дувидъ, вынувъ изъ-за пазухи два свертка, подалъ ихъ Кржипинскому.— Если понравится, то пришлите въ лавку, и я вамъ отпущу.
— Непремнно дамъ теб торговать,— сказалъ Кржипинскій, внизъ изъ рукъ Дувида оба свертка.— Мн и чай нуженъ. Ну, какъ здоровье твоей жены? Торгуетъ уже?
— Вчера въ первый разъ пришла въ лавку, — отвтилъ Дувидъ, польщенный вниманіемъ Кржипинскаго.
— Ну, передай ей отъ меня поклонъ: скажи, что какъ-нибудь загляну въ лавку, а Бин скажи, чтобъ она фаршированной рыбы мн прислала. Ужъ больно хорошо она ее приготовляетъ. И ты ступай, Инда. Этотъ болванъ Гаврила только напрасно тебя потревожилъ, бабуся…
— И мн можно идти?— спросилъ молчавшій до сихъ поръ Гиршель.
— А, ребъ Гиршель, и ты тутъ?
— Разв, вы меня не видали?…
— Побей меня Богъ…
— Это вроятно оттого, что я пришелъ пшкомъ. Но моя лвая пристяжка сегодня захромала. Грицько говоритъ, что домовой къ ней ночью подбирался, но она его лягнула.
— А твой Грицько видлъ домового?
— Какъ же, за хвостъ его схватилъ.
— Почему же онъ его не задержалъ?
— Боялся, чтобъ ваше благородіе не разсердились.
— Ну, вотъ этотъ самый домовой сидитъ у меня въ холодной и ждетъ тебя, Гиршель! Гаврило, отведи ребъ Гиршеля въ холодную.
— А вы туда не придете, панъ квартальный?— спросилъ Гиршель, повидимому, нисколько не смущаясь.
— А мн что же тамъ длать?
— Вотъ видите, когда Грицко вчера схватилъ за хвостъ домового, то этотъ запустилъ ему, Грицко, свою лапу за пазуху и утащилъ у него кисетъ.
— Ахъ, каналья! А въ кисет что было?
— Цлый серебрянный рубль.
— И до сихъ поръ никто у него не отобралъ кисета?
— Никто…
— Ну, такъ сходи, Гиршель, самъ и возьми у него кисетъ. Только вернись поскоре.
Гиршель не заставилъ себя долго ждать и чрезъ минуту вернулся и вручилъ Крижипинскому старый кисетъ изъ бычачьяго пузыря.
— А сиребрянный рубль гд же?— пошаривъ въ кисет, спросилъ Кржипинскій?— Нужно къ длу приложить.
— Не хотлъ дать, каналья, говоритъ самъ его благородію вручу.
— Ахъ ты, старая бстія,— заливаясь добродушнымъ смхомъ, воскрикнулъ Кржипинскій.— Хитро придумалъ. Ну, да вдь не первый годъ я тебя знаю. Ну, ступай домой, да смотри у меня…
— Вотъ я на той недл ду въ Бердичевъ,— сказалъ Гяршель, можетъ вашему благородію что-нибудь понадобится.
— Разв фунтъ-другой Жукова,— принявъ серьезную мину, отвтилъ Кржипинскій.
— Непремнно привезу.
— Скажу спасибо. А теперь ты свободенъ.
Дувидъ ждалъ Гиршеля у воротъ. Бабушки Инды давно уже не было. Гиршель разсказалъ ему послдовательно все, какъ было.
— Однако, смло съ вашей стороны,— замтилъ Дувидъ.— Вдь вы знаете нашего квартальнаго.
— Оттого то я такъ и поступилъ, что знаю его,— лукаво подмигивая, сказалъ Гиршель.— Спустя минуту онъ прибавилъ: когда тотъ панъ сказалъ мн, что скоро перестанутъ брать взятки, я посмотрлъ на него, какъ на дурака. Какъ таки можно безъ взятокъ? Но теперь я самъ думаю, что возможно. За что, спрашивается, ты ему далъ полфунта чаю и пачку турецкаго табаку? Эхъ, Дувидъ, вотъ я и неученый, и Талмуда не знаю, а все же у меня тутъ — и онъ ткнулъ себя пальцемъ въ лобъ — многое вертится. Не такъ бы намъ жить нужно. Позжай-ка, Дувидъ, хоть въ Житоміръ, тамъ все же не такъ, какъ у насъ.
Когда они вышли на базарную площадь, масса любопытныхъ обступила ихъ. Всхъ интересовалъ окончившійся такъ благополучно инцидентъ, и разспросамъ конца не было. Бабушка Инда, Дувидъ, а въ особенности Гиршель сдлались героями дня и весь городокъ ими интересовался, въ особенности понравилась всмъ находчивость Гиршеля. Самые умные люди Межеполя, какъ, напримръ, длинный Фроимъ и юркій Файвель, отдавали должную дань мудрости Гиршеля, а Хаимъ-Шимонъ, прозванный за свою ученость и любовь къ резонерству философомъ, даже вступилъ съ нимъ въ нкотораго рода ученый диспутъ.
— Что бы вышло изъ васъ, р. Гиршель, если бы вы учились Талмуду,— глубокомысленно сказалъ онъ.
— То же, что и теперь, я бы Гиршелемъ остался,— хладнокровно отвтилъ Гиршель.
— Ну, не говорите. Талмудъ сочинили благочестивйшіе и умнйшіе люди, какіе только существовали на свт.
— Не спорю,— спокойно сказалъ Гиршель.
— Есть, и кром Талмуда, хорошія книги, напр., кабалистическія.
— Я, вы знаете, неучъ, ребъ Хаимъ-Шимонъ, будь у женя сынъ, непремнно отдалъ бы его къ вамъ въ ученіе, но моя лвая пристяжка…
— Ничего, и ее можно бы отдать въ ученіе…
Вс расхохотались, и громче всхъ Гиршель.
— Ну, моя лвая къ вамъ въ ученіе не пойдетъ, да еще вопросъ, сьумете ли вы съ ней справиться.
Хаимъ-Шимонъ только теперь понялъ свою оплошность и сильно переконфузился. Однако, онъ не хотлъ казаться смшнымъ, въ особенности въ глазахъ такого неуча, какъ Гиршель.
— Въ Талмуд есть примры,— началъ онъ.
Но въ это время кто-то издали вамтидь идущаго на базаръ Кржипинскаго. Толпа мигомъ разсялась.

IV.

Слухъ о томъ, что въ Межепол будетъ квартировать баталіонъ N-скаго полка, повидимому, не былъ вымышленный. Глубокой осенью Гиршель вернулся съ какими-то двумя пассажирами, изъ которыхъ одинъ былъ полковой портной, а другой маркитантъ. Оба они пріхали заране высмотрть мстность, отыскать квартиры, завязать сношенія съ межепольскимъ торговымъ міромъ и пр. По ихъ словамъ, N — скій полкъ долженъ былъ къ весн вступить въ Межеполь, въ окрестностяхъ котораго и назначенъ лагерный сборъ. Эта новость всполошила весь городъ. Съ одной стороны радовались, что съ вступленіемъ въ городъ войска оживится торговля, съ другой — межепольцевъ страшили постои, военныя повинности деньгами и натурой и многія другія соображенія. Старожилы, помнившіе квартированіе въ Межепол К—го полка, разсказывали много ужасовъ про москалей. Однако, въ общемъ, больше радовались, чмъ огорчались.
Дувидъ, давно уже строившій планы насчетъ расширенія своей торговли и поздки въ одинъ изъ торговыхъ центровъ, окончательно ршилъ теперь осуществить свои мечты. Мысль о поздк и радовала, и страшила его. Онъ никогда еще не вызжалъ изъ Межеполя дале, какъ за пять миль, да и такое путешествіе казалось ему большимъ. И вдругъ онъ очутится за 40—50 миль отъ своего родного мста, въ незнакомомъ город, среди незнакомыхъ людей. Одно утшеніе было, что онъ детъ съ Гиршелемъ и что тотъ его въ обиду не дастъ. Хая, хотя ободряла его, но въ душ еще боле безпокоилась, чмъ самъ Дувидъ. Около двухъ недль шли сборы. Бина напекла всякихъ печеній въ такомъ количеств, что хватило бы за цлыхъ полгода, Хая приготовила блье, платье, положила праздничный кафтанъ, вышитую бархатную ермолку и новый суконный, тоже вышитый мшокъ съ молитвенными принадлежностями. ‘Придется же показываться чужимъ людямъ и въ синагогу сходить’, разсуждала она съ матерью, и об женщины пришли къ тому заключенію, что среди чужихъ людей нужно себя показать съ самой лучшей стороны. Наконецъ все было готово, и въ одно прекрасное утро въ дому Дувида подкатила большая фурманская колымага, запряженная тройкой и набитая разными пассажирами. На козлахъ возсдалъ самъ Гиршель въ своемъ будничномъ костюм, состоявшемъ изъ ватной кацавейки, смазныхъ сапогъ и теплой мловой шапки. Хотя еще было недль пять до пасхи, но въ этомъ году праздники наступали очень поздно, и въ воздух уже пахло весной.
— Ну, Дувидъ, торопись, коли хочешь имть королеву въ первую пасхальную ночь!— весело воскликнулъ Гиршель, съ ловкостью юноши соскакивая съ высокихъ коэелъ.
— Неужели еще нужно сомнваться, что вы съ Божьей помощью вернетесь къ празднику домой?— сказала Бина, помогая выносить узлы и класть ихъ въ колымагу.
— Я не сомнваюсь, Бина, Богъ дастъ вернемся. Съ такими лошадьми, какъ мои, да не вернуться къ празднику. Посл этого и фурманомъ не стоитъ быть!— И онъ дружески потрепалъ своихъ лошадей.
Дувиду было отведено удобное мсто въ колымаг, но Гиршель ухитрился набрать такую массу пассажировъ, а послдніе — захватить съ собою такую массу узловъ, что когда Бина и Хая уложили вс вещи Дувида, то образовалась такая гора, что ссть въ колымагу не было ршительно никакой возможности. Начался ропотъ среди пассажировъ.
— Что вы тамъ бормочете,— сердито крикнулъ Гиршель,— ужъ если мои лошади не ропщутъ, то вамъ и подавно… Видно, никогда вы въ фурманской шкур не были. Эй, сожмитесь маленько… вотъ такъ, а вы сядьте бокомъ. А ты бы, мой другъ, свои ноги выбросилъ за бортъ колымаги. Этакъ бы лучше. Ну, садись Дувидъ… мста много…
Дувидъ стоялъ какъ опущенный въ воду. Грустно было ему разстаться съ Хаей, у которой глаза были красны отъ словъ, и съ тмъ маленькимъ существомъ, которое она держала на рукахъ и которое смотрло на него такимъ чистымъ, яснымъ взглядомъ. осифъ, не смотря на свои полгода, былъ крупный, хорошо упитанный ребенокъ и общалъ быть очень красивымъ. Хая поднесла его въ Дувиду. Дувидъ взялъ ребенка на руки, подержалъ нсколько минутъ, поцловалъ его и потомъ передалъ его Бин.
— Ну, славный же у тебя бутузъ,— сказалъ Гиршель, оторвавшись на минуту отъ своихъ пассажировъ и подойдя въ Дувиду.— Настоящій принцъ! Будетъ ученый, запомни мое слово. Что, бутузъ, правда? Да, смотри, хорошенько разучи вопросы въ прізду отца!..
— Охъ, дожить бы уже до того времени,— съ грустью проговорила Бина.
— Доживете, Богъ дастъ. Еще годика три-четыре, и вашъ осифъ насъ всхъ поразитъ. Ну, а теперь прощайте. Прощайся съ женой, Дувидъ.
Дувидъ застнчиво взглянулъ на жену, точно она была для него чужая женщина, и, пробормотавъ что-то и не подавая руки, вскочилъ въ колымагу.
— Съ Богомъ, съ Богомъ, да благословитъ Всевышній путь твой!— громко говорила Бина.
Туже напутственную молитву, но тихо, шептала и Хая. Когда все уже было готово, и Гиршель, ввязъ возжи въ руки, закричалъ: ‘вье!.. вье!’.. изъ-за угла улицы выбжалъ какой-то человкъ съ большимъ узломъ за плечами.
— Ребъ Гиршель, ребъ Гиршель!— во все горло кричалъ, незнакомецъ.
Гиршель остановилъ лошадей и оглянулся назадъ.
— Не будь я еврей, если это не грязный Юкель, — сказалъ онъ полувесело, полусердито, Ну, братъ, опоздалъ. Ужъ я всхъ пассажировъ размстилъ.
Незнакомецъ тмъ временемъ, запыхавшись, усплъ добжать до колымаги.
— Куда же вы его посадите, ребъ Гиршель?— сказалъ кто-то изъ пассажировъ.
— А посадить нужно. Все же еврейская душа,— съ философскимъ спокойствіемъ разсуждалъ Гиршель, внимательно осматривая внутренность колымаги.
— Ну, ползай Юкель, да смотри, безъ ногъ.
— Какъ же такъ?— изумился Юкель.
— Дуракъ, не понимаешь! Ноги навсу держи? Ну, вье вье!— И хваленая тройка Гиршеля, слава которой распространялась даже дальше Бердичева, пошла слабой рысью, съ трудомъ таща грузную колымагу съ боле, чмъ десяткомъ пассажировъ. Еще нсколько минутъ Хая и Бина смотрли вслдъ за удалявшейся колымагой и, когда наконецъ послдняя скрылась за поворотомъ сосдней улицы, об женщины вошли въ домъ. Хая наскоро покормила осифа и, осушивъ слезы, наполнявшія помимо ея воли ея красивые глаза, стала одваться, чтобы пойти въ лавку. Теперь лавка всецло осталась на ея рукахъ, но это нисколько ее не смущало. Въ дл веденія торговли она нисколько не уступала мужу, если не превосходила его быстрой сообразительностью, умніемъ обходиться съ покупателями, выставлять лучшія качества своего товара и пр. Не даромъ межепольцы говорили, что у Дувида эйшисъ хаилъ, и что безъ такой жены ему бы не такъ хорошо жилось на свт. Въ самомъ дл, кром своей красоты, Хая обладала живымъ, воспріимчивымъ умомъ и дятельнымъ характеромъ. Во всхъ почти длахъ иниціатива принадлежала ей, и только традиціонное положеніе женщины ея среды не позволяло ей развернуть всхъ своихъ природныхъ способностей. Напротивъ, мягкій, уступчивый Дувидъ совсмъ не былъ подготовленъ къ торговл. Его родители, люди съ достаткомъ, раньше хотли сдлать изъ него ученаго и, по тогдашнему обычаю, всецло окунули его въ талмудическую науку, удаляя отъ него все живое и реальное. Но когда отецъ Дувида умеръ, и послдній принужденъ былъ заняться длами лавки, уже будучи женатымъ, ему пришлось очень круто. Вотъ тутъ то и сказались всестороннія способности Хаи, которая явилась, точно благодтельная фея, на выручку своему мужу.
Не успла Хая расположиться за прилавкомъ, какъ вошла Двойра, торгующая въ смежной лавк свжей рыбой, дегтемъ и дрожжами.
— Знаешь новость, Хая?
— Что такое?
— Къ намъ мейтръ пріхалъ.
— Какой мейтръ?..
— Ахъ, Боже мой, мейтръ. Только что былъ у меня въ лавк р. ейкевъ. Врно, говоритъ, апикойресъ какой-нибудь.
— А то зачмъ ему къ намъ пріхать. Къ тому же литовецъ.
— А извстно, что у нихъ въ сердц крестъ вырзанъ.
— Какіе ужасы вы говорите, Двойра… Но кто онъ такой?.. Зачмъ онъ къ намъ пріхалъ?..
— Извстно, зачмъ. Чтобъ учить каллиграфіи.
— Каллиграфіи,— изумилась и, вмст съ тмъ, почему-то обрадовалась Хая.
— Очень намъ нужна каллиграфія. Прожили мы свой вкъ и никогда ни пера, ни чернилъ не видали. Только расходъ лишній. Къ тому же не благочестивое это дло.
— Почему же?— возразила Хая. Но въ эту минуту въ лавку вошелъ какой-то мущина и робко остановился у дверей. Это былъ не межеполецъ, такъ какъ, во 1-хъ, ни Хая, ни Двойра его не знали, а во 2-хъ, и видъ у него былъ не межепольскій. Это былъ еще сравнительно молодой человкъ, худой, оборванный, съ черными глазами и черной же длинной бородой. Черные, точно посыпанные пухомъ локоны его торчали космами и казались короче принятаго у межепольцевъ размра. Напротивъ, волосы на голов не были острижены подъ гребенку и тоже прядями торчали на затылк. Въ Meжепол такую шевелюру носили только портные и цирюльники. Однимъ словомъ, все изобличало въ немъ не межепольца, а выходца изъ какой-то далекой страны, какою только могла быть Литва.
— Мейтръ…— одновременно промелькнуло въ головахъ обихъ женщинъ, и он многозначительно переглянулись.
— Что скажете? Что-нибудь купить хотите?— съ утонченной, выработанной практикой, вжливостью обратилась въ незнакомцу Хая.
— Мн ребъ Дувида хотлось бы видть,— такъ же робко произнесъ незнакомецъ.
— Его нтъ. Онъ только сегодня ухалъ за товаромъ.
— За товаромъ?.. а далеко?
— Въ Бердичевъ.
— Въ Бердичевъ?
— А вы сами откуда?..
— Я? я издалека.— И по лицу незнакомца пробжала не то загадочная, не то страдальческая улыбка.— Я изъ Пинска.
— Изъ Пинска?— въ свою очередь удивилась Хая.
— Изъ Пинска!— воскликнула, не выдержавъ, Двойра.— Гд же это Пинскъ? Это не Литва?..
— Литва.
Об женщины снова переглянулись, затмъ Двойра спросила:
— Вы, не мейтръ-ли?
— Мейтръ, Ице-мейтръ,— прибавилъ незнакомецъ, видимо облегченный тмъ, что не ему первому пришлось отрекомендоваться.
Наступила короткая пауэа, во время которой только женщины чувствовали себя нсколько неловко, тогда какъ Ице-мейтръ, очевидно освоившись уже съ окружающей обстановкой, съ любопытствомъ оглядывалъ внутренность лавки. Потомъ, вынувъ изъ бокового кармана своего ободраннаго балахона цлую пачку бумагъ, приблизился въ прилавку.
— Вотъ видите,— сказалъ онъ, развернувъ пачку и кладя ее на столъ: — вотъ мой собственный почеркъ. Посмотрите. Умете читать? Нтъ? Какъ жаль! Все же вы можете видть каллиграфію. А вотъ еще. А тутъ цифры. У насъ вс умютъ писать. Ну хоть бы письмо мужу написать…
Ице улыбнулся, а Хая покраснла до корня волосъ. Ей стало стыдно, что она не уметъ писать. Двойра тоже ощущала нкоторую неловкость, стараясь скрыть это подъ видомъ равнодушія. Ице-мейтръ между тмъ краснорчиво развивалъ свои мысли о польз писанія и хвалилъ свой методъ.
— Вотъ такъ я учу писать чернилами, а вотъ и карандашомъ… Но это уже посл, А вначал у меня пишутъ мломъ на восковой бумаг. Вотъ смотрите. Хотя сто лтъ пищи, бумага не портится. Сотрешь млъ и снова пиши, пока не научишься. Бумага вдь деньги стоитъ…
Въ лавк собралась между тмъ толпа народу.
Торговки и торговцы изъ сосднихъ давокъ столпились вокругъ мейтра и съ любопытствомъ слдили за его объясненіями, сопровождавшимися демонстраціями. Больше всего всмъ понравился методъ писанія разведенымъ мломъ на восковой бумаг.
— Но кто же будетъ у васъ учиться, ребъ Ице?— сказалъ наконецъ мужъ Двойры, грубый и неотесанный Пинхесъ, который съ трудомъ читалъ по складамъ молитвы.
— Какъ кто?— съ сознаніемъ своего умственнаго превосходства, проговорилъ Ице.— Вы вс, а затмъ ваши дти.
— Держи карманъ. Не на что деньги тратить!
— Разв нашимъ дтямъ недостаточно знанія Талмуда и Торы,— авторитетно произнесъ длинный Фроммъ.
— Это вдь новшество,— прибавилъ Файвель.!
— Но это вдь нужно!— И Ице снова, и на этотъ разъ еще съ большимъ краснорчіемъ сталъ развивать передъ слушателями свои мысли. Это была для Ице лучшая реклама, какую онъ могъ только придумать для себя. Хотя онъ на этотъ разъ не думалъ убдить своихъ упорныхъ противниковъ, но зато не прошло и часа, какъ уже весь городокъ зналъ о прізд Ице-мейтра, о его намреніяхъ, стремленіяхъ и пр. Одна Хая въ душ была согласна вполн съ мейтромъ и, придя вечеромъ домой, долго думала о томъ, какъ бы научиться писать.
Ице-мейтръ скоро освоился въ Межепол. Хотя онъ все еще не имлъ собственнаго угла и ночевалъ въ молитвенномъ дом, на голой скамь, но онъ нисколько не унывалъ. Онъ зналъ, что рано или поздно онъ свое возьметъ, не здсь, такъ тамъ. Не даромъ же онъ столько прохалъ иди, врне. Прошелъ пшкомъ. ‘Чорта съ два онъ бы сюда пріхалъ, еслибы не Гиршель’. Онъ случайно встртился съ Гиршелемъ въ Житомір, и когда тотъ узналъ, что онъ мейтръ, онъ радостно воскликнулъ:
— Позжай къ намъ. Ручаюсь теб головой, что ты въ конц концовъ отобьешь всхъ учениковъ у Хаимъ-Шимона. Да и нашимъ почтеннымъ хозяевамъ не мшало бы научиться рукоприкладству. Я, гршный, также не умю, а не мшало бы.
Мейтръ тогда не придавалъ приглашенію Гиршеля особеннаго значенія, разсчитывая пристроиться въ большомъ город.
Но когда надежды его не оправдались, онъ, не долго думая, пустился въ путь, благо и багажъ его былъ не тяжелый, лишь старый суконный мшокъ съ молитвенными принадлежностями и нсколько прописей… Онъ былъ сильно огорченъ, узнавъ, что Гиршель, только за часъ тому назадъ, ухалъ. Тогда онъ ршился дйствовать своимъ обычнымъ путемъ, т. е., рекламировать себя, идя изъ дома въ домъ, изъ лавки въ лавку. Это былъ нсколько неудобный, но за то врный способъ. Къ тому же Ице не привыкъ брезгать средствами. Пропутешествовать изъ Пинска въ Межеполь безъ гроша денегъ въ карман, не всякій съуметъ. Даже Хаимъ-Шимонъ пришелъ въ умиленіе, услышавъ какъ путешествовалъ Ице.
— Да,— сказалъ онъ глубокомысленно,— изъ Пинска до Межеполя. А сколько это, примрно, будетъ миль. Впрочемъ — прибавилъ онъ,— въ старину наши знаменитые каббалисты и не то продлывали… Напримръ, раби Дейбъ-Соресъ…
— А вы думаете, я каббал не учился?— задорно проговорилъ Ици.
— Ты?! — и Хаимъ-Шимонъ окинулъ его высокомрнымъ взглядомъ.
— О, я еще многое, кром каббалы, знаю,— съ самохвальствомъ продолжалъ Ице, желая очевидно пустить пыль въ глаза Хаимъ-Шимону и другимъ слушателямъ.
— Что же ты еще знаешь? Ну, скажи, въ какой глав разсказано про чудо раби Смарагда.
Иде сказалъ и тутъ же прибавилъ:
— Все это пустяки. Подождите, когда я пріобрту учениковъ, я не то вамъ покажу. Да и вы сами, ребъ Хаимъ-Шимонъ, ко мн учиться придете.
— Я?.. Къ такому молокососу, какъ ты!— вспылилъ Хаимъ-Шимонъ.
Къ концу третьей недли своего пребыванія въ Межепол, Ице, зайдя какъ-то къ Ха, чтобъ узнать, нтъ-ли извстій отъ Дувида, засталъ ее съ письмомъ въ рукахъ.
— Какъ хорошо, что вы зашли, ребъ Иде,— сказала обрадованная Хая,— получила я письмо отъ мужа и хотла ужъ идти къ Файвелю, чтобъ онъ мн прочелъ. Вотъ вы прочтите. Плохо, когда сама не умешь читать. Непремнно научусь.
Ице развернулъ письмо и прочелъ его Ха.
Письмо было писано чрезъ нсколько дней по прізд въ Бердичевъ и заключало въ себ нкоторыя такія подробности чисто длового характера, которыхъ посторонній человкъ, а въ особенности Файвель, главный конкурентъ Дувида, не долженъ былъ вовсе знать.
Когда Ице окончилъ чтеніе, Хая облегченно вздохнула.
— Они Богу, что вы подвернулись,— сказала она.— Чтобъ тамъ ни говорили, буду учиться!..
Ршеніе Хаи было безповоротно, и она условилась съ Ице, чтобъ онъ приходилъ къ ней по вечерахъ, при чемъ уговорилась съ нихъ относительно платы. Условились также соблюдать тайну. Однако, тайна скоро открылась, и главныхъ образомъ благодаря самому Ице, который разгласилъ ее съ цлью рекламы. Примръ Хаи сначала вызвалъ недоумніе, даже ропотъ. Въ душ однако вс завидовали молодой женщин, и многіе искали только удобнаго случая, чтобы послдовать ея примру. Шансы мейтра очень быстро поднялись съ того момента, когда Хаимъ-Аронъ призвалъ его къ себ и, произведя предварительно подробный экзаменъ, поручилъ ему обучать письму и цифрахъ свою 14-ти-лтнюю дочку Сару. Поступкомъ Хаймъ-Арона было, такъ сказать, санкціонировано положеніе мейтра въ Межепол, и предложенія посыпались къ нему одно за другимъ, тмъ боле, что зимній учебный сезонъ подходилъ къ концу, и многіе родители были озабочены, кому изъ учителей отдавать своихъ дтей.
Ребъ ейкевъ спеціально обучалъ мальчиковъ отъ 4-хъ до 7-ми-лтняго возраста, ребъ Дейбеле занимался преподаваніемъ библіи, молитвъ и, отчасти, легкихъ трактатовъ Талмуда. У него учились мальчики до 13-14-ти-лтняго возраста. У него они обыкновенно кончали свое школьное образованіе и вступали въ жизнь, если не поступали для дальнйшаго усовершенствованія въ Талмуд въ Хаимъ-Шимону. Иногда въ Межеполь назжали и другіе учителя и вступали въ соревнованіе то съ Лейбеле, то съ Хаимъ-Шимономъ, но они успха не имли и продержавшись одинъ сезонъ, узжали. Ице-мейтръ, уже по самой кличк своей, Богъ знаетъ откуда взятой, не могъ составить конкурренціи никому изъ представителей существовавшихъ въ Межепол школъ. И если р. ейкевъ, Дейбеле, а въ особенности Хаимъ-Шимонъ, интриговали противъ него, то просто потому, что они не могли свыкнуться съ мыслью о новомъ небываломъ явленіи въ Межепол. Но Ице зналъ, съ кмъ имлъ дло, и не обращалъ на своихъ противниковъ никакого вниманія. Три рубля, полученные впередъ у Хаи за полный курсъ обученія, послужили ему основой его будущаго благополучія въ Межепол. Хотя онъ все еще продолжалъ ночевать въ молитвенномъ дом, однако, онъ уже мечталъ теперь о собственной квартир и высматривалъ, гд удобне и подешевле. Наконецъ онъ остановился на комнат, которую за ненадобностью отдавала длинноногая Яхна. Это помщеніе имло очень много преимуществъ въ глазахъ Ице. Во 1-хъ, ея дешевизна, во 2-хъ Яхна, какъ женщина съ достаткомъ, не требовала платы впередъ, въ 3-хъ, она позволяла ему устроить въ комнат школу, чего другія хозяйки не позволяли, боясь шуму. Для Яхны же это было все равно, такъ какъ она вс дни проводила на базар. Но не вс выгоды были на сторон мейтра. Яхна тоже была себ на ум и, отдавая, повидимому, на такихъ выгодныхъ условіяхъ комнату новому жильцу, она втайн обдумывала, какъ бы отдать къ нему въ ученіе свою дочь, и въ то же время радовалась, что, наконецъ, въ ея дом водворился мущина,
За недлю до праздниковъ Ице перехалъ на новую квартиру и въ тотъ же день зашелъ въ портному Хаимъ-ойне.
— Ну, ребъ Хаимъ-ойне, сказалъ я вамъ, что на праздники дамъ вамъ заработать,— торжественно сказалъ Ице.
— Пока еще не вижу ничего. А вотъ когда я съ васъ мрку сниму.
Хаимъ-ойне сидлъ на широкой лавк, согнувшись въ три погибели надъ какой-то работой, которую онъ заканчивалъ. Это былъ сухой сгорбленный старикъ, добрый по натур и честный до щепетильности. Мастеръ онъ былъ плохой, подмастерьевъ не держалъ, да и не для чего было. Но заказы у него были, и онъ ихъ добросовстно исполнялъ, сидя съ утра до вечера сгорбившись надъ работой. Дтей у него не было, а его жена, Енга, хотя и извстная сплетница, но смотрла на жизнь съ такимъ же философскимъ спокойствіемъ, какъ и ея мужъ, и не требовала отъ него ничего лишняго.
— Ну, такъ снимайте мрку!
Хаимъ-ойне медленно отложилъ работу, положилъ иголку въ одну сторону, наперстокъ въ другую и потомъ, поднявъ голову, взглянулъ на мейтра.
— Такъ, такъ, значитъ, снимать мрку, — проговорилъ онъ, какъ бы про себя.— Хорошо… Мн будетъ на что кушать мацу, а вы въ пристойномъ вид явитесь въ синагогу. Это хорошо!
— Необходимо!— сказалъ мейтръ.— Подождите, еще не то будете шить для меня. Дайте только время. Вдь я всего сколько здсь? Какія-нибудь четыре недли! А вотъ вы бы посмотрли, какіе успхи сдлала Хая! И съ другими то же будетъ… Посмотрите. Ну, а теперь снимайте мрку!
Мейтръ говорилъ правду. Въ теченіе этого сравнительно короткаго времени Хая сдлала изумительные успхи. Сидя у себя въ лавк, она, не переставая, упражнялась въ выведеніи вычурныхъ знаковъ еврейскаго письменнаго алфавита. Сначала ей все казалось очень трудно, потомъ все легче и легче, и въ ту минуту, когда мейтръ разговаривалъ съ портнымъ, она усердно копировала фразу: ‘я похала въ Бердичевъ за товаромъ’. Она кончила, посмотрла на свою работу, и улыбка счастья появилась на ея лиц. Еще немного, и она въ состояніи будетъ писать цлыя письма. Нсколько словъ она и теперь могла бы написать мужу. Но зачмъ, когда черезъ недлю онъ самъ прідетъ. И она вспомнила, что время корнитъ маленькаго осифа. Быстро бросивъ перо, она заперла лавку и побжала домой.

V.

— Вье!.. Вье… Ну, дорогіе пассажиры, довольно нжиться въ моей колымаг. Пора и честь знать. Соскакивайте!
Пассажиры соскакивали со своими мшками и котомками, и Гиршедь подвигался вси дальше по улицамъ Межеполя. По мр того, какъ колымага опорожнялась, лошади Гиршели становились бодре и наконецъ поскакали даже рысью, чего уже съ ними давно не было.
— Ага, почувствовали-таки, что дома,— улыбаясь во все лицо, проговорилъ Гиршель, обернувшись къ Дувиду, загорлое лицо котораго дышало нетерпніемъ. Со всхъ сторонъ бжали женщины и дти навстрчу своимъ мужьямъ и отцамъ. ‘Вроятно, скоро и Хая появятся!’ И сердце Дувида сильно забилось. Еще дв улицы, еще одинъ поворотъ. Вотъ ужъ виднъ его домъ съ громадной крышей, кое-гд заплатанной новой дранью.
— Поздненько-таки пріхали,— сказалъ онъ, лишь бы что-нибудь сказать.
— Ничего въ баню еще успешь сбгать! Но вотъ и твоя королева бжитъ.
Дйствительно на встрчу бжала Хая, вся зардвшись, съ счастливой улыбкой на красивыхъ губахъ. Сзади плелась Бина, держа маленькаго осифа на рукахъ. Колымага остановилась. Дувидъ быстро соскочилъ и подбжалъ къ жен. Но руки другъ другу они не подали и не поцловались. Они оба покраснли, у обоихъ сердце радостно запрыгало, глаза ихъ встртились, но оба ничего другъ другу не сказали. Межепольскій кодексъ приличій не позволялъ никакихъ сердечныхъ изліяній, въ особенности на улиц при чужихъ. Только когда подошла Бина съ ребенкомъ, картина сразу перемнилась и сдержанность Дувида исчезла. Онъ взялъ ребенка на руки и покрылъ его горячими поцлуями.
— Ну, вотъ и пріхали,— говорилъ между тмъ Гиршель, поправляя упряжь на лвой пристяжк.
— Запоздали-таки порядкомъ,— возразила Бина.— Мы уже было потеряли всякую надежду.
— За кого же вы меня считаете, Бина? Сказалъ, что прідемъ къ первой пасхальной вечер, и что Хая будетъ королевой. Ну, что бутузъ?— обратился Гиршель къ маленькому осифу, который все еще былъ на рукахъ отца:— вопросы подготовилъ? Ахъ, эти вопросы… Вотъ еслибъ у меня былъ сынъ.— И онъ глубоко вздохнулъ.— Ну, а теперь пора и къ старух, а затмъ въ баню. Совтую и теб, Дувидъ, не терять золотого времени. Не забудь, что ты сегодня король. Вье!.. Вье!..
И усталая тройка Гиршеля лихо помчалась по знакомой дорог.
Когда Дувидъ и его семья вошли въ домъ, Хая, наконецъ, ршилась заговорить съ мужемъ.
— Ну, какъ създилъ?
— Слава Богу, все хорошо. А какъ у васъ?
— И у насъ, благодаря Господу, все хорошо. Торговала недурно.
Хая хотла еще что-то сообщить мужу, но воздержалась, при чемъ краска бросилась ей въ лицо.
— Еще успю,— мысленно утшала она себя.
— А что ты скажешь объ осиф?
— Молодецъ, будетъ намъ служить утшеніемъ въ старости.
Пока супруги въ полголоса разговаривали между собой, Бина рылась въ сундук, вынимая оттуда блье для Дувида. Собравъ и сложивъ аккуратно все нужное, она обернулась къ зятю.
— Ну, теперь ступай въ баню! Видишь, какъ уже поздно. Ты наврно будешь послднимъ.
Въ то время, когда Дувидъ спшилъ въ баню, многіе уже шли въ синагогу къ вечерней молитв. Но вс знали, что Дувидъ недавно пріхалъ, и это не ставилось ему въ упрекъ. У входа въ баню Дувидъ столкнулся съ ребъ ейкевомъ, который уже былъ одтъ по праздничному и спшилъ въ синагогу.
— Спшите, спшите, а то уже поздно. Одинъ лишь ребъ Гиршель смываетъ свои еще грхи въ микв!
Ребъ ейкевъ былъ арендаторомъ бани въ товариществ съ своей тещей, старой и горбатой Динцей. Въ обыкновенное время послдняя завдывала только женскимъ отдленіемъ, но въ праздничные дни, когда въ баню стекалась масса народу, она совалась всюду, при чемъ, вопреки извстному цломудрію и скромности еврейской женщины, не стснялась лицезрнія и мужской наготы. Это, однако, никого не шокировало, такъ какъ старую горбунью никто не считалъ за женщину, да и она сама давно наврное забыла, къ какому полу принадлежитъ. Она возилась въ грязномъ и низкомъ предбанник, когда Дувидъ вошелъ туда. Не обращая на нее вниманія, онъ быстро сталъ раздваться. Сквозь полуотворенныя двери, ведущія въ баню, валилъ густой уже остывшій паръ, который грязными каплями осдалъ на потолокъ и стны. Слышенъ былъ плескъ воды.
— Слышишь, какъ Гиршель-то возится, — сказала горбунья,— не хуже любой женщины, право. А говоритъ еще, что онъ эпикойресъ… Вздоръ! А ты, Дувидъ, только сегодня вернулся?
Дувидъ не удостоилъ горбунью отвтомъ и вбжалъ въ баню. Тамъ было совершенно темно. Затхлый сырой запахъ, пропитанный человческимъ потомъ и грязью, на мгновенье захватилъ его дыханіе. Большія грязныя лужи мутной воды покрывали гнилой дырявый подъ, съ потолка, точно холодный дождь, падала грязная влага. То тамъ, то здсь стояли опрокинутые кадки, ведра, тазы… Дувидъ, хотя очень хорошо знакомый съ внутреннимъ расположеніемъ бани, однако, на каждомъ шагу спотыкался и падалъ.
— Ребъ Гиршель, гд вы?— сказалъ онъ наконецъ, охваченный какимъ-то суеврнымъ страхомъ.
— А, это ты, Дувидъ,— раздалось откуда-то изъ глубины, точно изъ подземелья,— что же ты не лзешь, или хочешь париться.
— Гд ужъ тутъ париться. Я въ микву хочу, да не могу видеть — хоть глазъ выколи. А вы въ микв?..
— Я уже вылзаю. Съ меня довольно. Ступай сюда! Ну вотъ.
Холодная рука Гиршеля коснулась тла Дувида.
— Вотъ ступеньки… Ступай. Можно подумать, что ты тогда не купался…
— Но тутъ такъ темно,— оправдывался Дувидь, спускаясь по мокрымъ и скользкимъ ступенькамъ въ какую-то яму, откуда доносился ужасный запахъ гнилой застоявшейся воды. На послдней ступеньк Дувидъ остановился, дрожа всмъ тломъ. И страхъ, и непріятное чувство охватили его. На мгновенье ему показалось, что онъ навсегда останется въ этомъ темномъ и тсномъ колодц. Но онъ превовмогъ свой страхъ и со всего размаху окунулся. Не смотря на то, что въ этотъ день почти все мужское населеніе Межеполя окуналось въ воду этого колодца, вода была холодна до боли. Больше трехъ разъ Дувидъ не могъ окунуться. Точно желзные обручи обхватили его, и по всему тлу вонзились мелкія иголки. Онъ выскочилъ изъ воды и, не помня себя, пробжалъ въ предбанникъ. Гиршель еще одвался.
— Что такъ скоро?— спросилъ онъ,
— Не могъ больше,— дрожа всмъ тломъ, выговорилъ Дувидъ.
— Ага!— и Гиршель лукаво улыбнулся.
По выход изъ бани они отправились прямо въ синагогу. Сумерки уже сгустились, хотя кое-гд небо еще алло вечернею зарею. Въ воздух было совсмъ тепло и пахло весной. Почти во всхъ домахъ горли огни, окна и двери были настежь открыты, везд видно было праздничное веселое оживленіе, молодыя женщины, двушки и дти въ своихъ праздничныхъ костюмахъ наполняли улицы. Гиршель все больше и больше приходилъ въ хорошее расположеніе духа.
— Да, Дувидъ, скажу я теб,— началъ онъ посл довольно продолжительной паувы.— Вотъ говоритъ, что въ раю хорошо. Не спорю. Но какъ бы теб сказать. Ну, ты самъ понимаешь? Вотъ ты уже былъ въ большихъ городахъ. Ну, скажи, разв не хорошо тамъ?
Дувидъ вмсто отвта только вздохнулъ. Онъ самъ еще не усплъ отдать себ отчета въ тхъ впечатлніяхъ, какія онъ вынесъ изъ своего продолжительнаго путешествія. Пять недль онъ былъ въ отсутствіи, прозжалъ многіе города, мстечки, села, видлъ много разнаго люда. Сразу разобраться въ такомъ хаос было невозможно Дувиду, до сихъ поръ никогда не вызжавшему изъ Межеполя. Но онъ чувствовалъ, что посл этой поздки онъ совсмъ другой человкъ. Въ чемъ состояла эта перемна, эта разница, онъ не могъ опредлить, но онъ чувствовалъ ее и въ глубин души соглашался съ Гиршелемъ, что и на земл хорошо.
Служба въ синагог уже подходила къ концу, когда Дувидъ и Гдршель пришли туда. Канторъ на этотъ разъ торопился, и прихожане, очевидно, ему сочувствовали. Всмъ хотлось поскоре очутиться дома въ сред своей семьи, въ ярко освщенной комнат, гд ихъ ждетъ королевское ложе.
По окончаніи служенія, р. ейкевъ, взойдя на эстраду, хлопнулъ раза два по столу своей классической хлопушкой и, когда водворилась сравнительная тишина, громко провозгласимъ:
— Господа, кому угодно пригласить на первую пасхальную трапезу странниковъ? Есть…
— Я!.. я!..— послышалось со всхъ сторонъ. Дувиду достался Ице-мейтръ, который все еще пока былъ на положеніи странника, имющаго право на гостепріимство. Онъ теперь былъ неузнаваемъ. На немъ былъ новый кафтанъ изъ чернаго лоснящагося тика, сшитый по всмъ правиламъ межепольсжой моды портнымъ Хаимъ-ойне, и новый же плисовый картузъ. Волосы и локоны его уже не торчали космами какъ прежде, а были приведены въ надлежащій порядокъ цирюльникомъ Янкелемъ. Въ общемъ, вншность Ице теперь нисколько не напоминала тощаго странника, и онъ давалъ это чувствовать Дувиду разными намеками. Послдній былъ очень радъ, что ему попался такой приличный гость, а когда болтливый мейтръ сталъ передавать ему подробности изъ своей жизни и, между прочимъ, упомянулъ, что онъ обучаетъ Хаю письму, Дувидъ пришелъ въ восторгъ.
— А Хая мн этого не говорила!
— Она хочетъ вамъ сдлать сюрпризъ.
— Въ такомъ случа будемъ молчать, — сказалъ Дувидъ.
Хая была нсколько сконфужена, увидя мейтра. Но когда, она убдилась, что Дувидъ ничего не знаетъ, она тоже обрадовалась гостю и пригласила его занять почетное мсто рядомъ съ хозяиномъ.
Въ хорошо освщенной и празднично выглядвшей комнат все уже было приготовлено. Столъ былъ уставленъ всмъ необходимымъ по предписанію ритуала. Этажами лежало нсколько опрсноковъ, завернутыхъ въ блоснжное полотенце, рядомъ стояли тарелки съ горькой зеленью и съ соленой водой, въ которой плавало нсколько круто свареныхъ яицъ, дале стоялъ подносъ съ нсколькими бокалами, по числу трапезниковъ и однимъ для невидимаго гостя. Среди бокаловъ возвышался графинъ съ краснымъ виномъ. Нсколько приборовъ дополняли сервировку стола. На кушетк, предназначенной для хозяина, было тщательно приготовлено ложе изъ подушекъ. Вокругъ же стола, съ остальныхъ сторонъ стояли стулья. Бина и Хая были одты по праздничному. На Бин, кром того, былъ повязанъ на голов черный шелковый платокъ съ красными крапинками, а на Ха — серьги, кольца, ожерелье. Маленькій осифъ, тоже въ праздничной обновк, сидя на колнахъ у Бины, простиралъ свои пухлыя ручки къ столу, гд въ двухъ серебряныхъ подсвчникахъ горли 3-хъ-копечныя сальныя свчи.
— Дожить бы мн ужъ до того, когда ты будешь въ состояніи предлагать вопросы,— со вздохомъ говорила Бина.
Хая суетилась, счастливая и довольная. Дувидъ проврялъ,— все ли приготовлено, не пропущено-ли чего-нибудь. Хотя онъ зналъ всю процедуру пасхальной вечери наизусть, но онъ все-таки справился съ лежавшимъ передъ нимъ молитвенникомъ.
— Все, какъ слдуетъ,— сдавалъ Дувидъ, когда, посл омовенія рукъ, вс услись на своихъ мстахъ, а онъ возлегъ на свое ложе, принявъ классическую позу.— И такъ…
Наступила торжественная тишина, среди которой слышался нсколько взволнованный голосъ Дувида, повствовавшаго объ исход израильтянъ изъ Египта. Когда дло дошло до исчисленія десяти казней египетскихъ, то каждый изъ присутствовавшихъ погружалъ свой мизинецъ въ стоявшій передъ нимъ бокалъ съ краснымъ виномъ и затмъ вынималъ палецъ, стряхивая приставшую къ нему каплю. Бина заставила даже маленькаго осифа продлать это. Затмъ началась трапеза, состоявшая изъ нсколькихъ блюдъ, искусно приготовленныхъ самой Биной, съ неизмнной фаршированной рыбой, свжимъ бульономъ съ классическими клецками, напоминающими бомбы, съ мясными блюдами и компотомъ изъ сливъ и картофеля. Все это было свжо, вкусно, и вс ли съ аппетитомъ, запивая небольшими глотками краснаго вина. Всмъ распоряжалась Хая, а Бина держала на рукахъ маленькаго осифа, которому, впрочемъ, не сидлось на мст. Онъ перекочевывалъ отъ отца къ мейтру, большая борода котораго очень понравилась его пухлымъ, но цпкимъ пальчикамъ. Когда Хая удалилась въ кухню, чтобы принести послднее блюдо, Дувидъ быстро, чтобъ присутствующіе не замтили, отломилъ большой кусокъ опрснока и спряталъ его подъ подушку, на которую онъ облокачивался. Хая, однако, перехитрила мужа и, спрятавшись въ дверяхъ, слдила за всми его движеніями. Оттого она нсколько больше, чмъ слдовало, провозилась въ кухн, за что даже получила выговоръ отъ Бины. До она только улыбнулась, счастливая своей находчивостью. Когда додали послднее блюдо, Бина вдругъ обратилась въ Дувиду.
— А афикоменъ?
— У меня его не будетъ, — лукаво улыбаясь, скадалъ Дувидъ.
— Какъ можно! Во всемъ король, а самое главное забылъ. Дай, я спрячу.
— Какъ хотите.
— Оставьте, мамаша,— вмшалась Хая,— если онъ не хочетъ, тмъ лучше для меня: искать не нужно будетъ.
— Къ тому же, это, по предписанію ритуала, не обязательно,— вмшался Ице-мейтръ.
— Ну, охота вамъ возиться съ афикоменомъ, — сказалъ Дувидъ.— Наливайте-ка лучше бокалы, а я встану встрчать пророка.
Бина взялась за графинъ, а Дувидъ торжественно всталъ.
Въ это время Хая незамтно подкралась къ ложу, вытащила спрятанный Дувидомъ подъ подушкой опрснокъ и, въ свою очередь, спрятала его подъ скатерть около своего прибора.
— Все-ли готово?— спросилъ Дувидъ.
— Подожди, подожди, бокалъ для пророка еще не полонъ!— воскликнула Бина.— Ну, теперь готово.
Вс встали. Наступила торжественная тишина. Благоговйное оцпенніе охватило присутствующихъ, лица у всхъ напряглись, глаза устремились на открытую дверь. Свжая, ароматная струя ночного воздуха ворвалась въ комнату, а вмст съ нею и черная мгла, казавшаяся еще чернй отъ рзкаго контраста съ ярко освщенной комнатой. На мгновеніе вс поддались назадъ, взволнованные, съ замирающими сердцами, съ блдными лицами. Потомъ вс, какъ бы уговорившись, обернулись къ столу, куда маленькій осифъ протягивалъ ручки.
Тамъ, на самомъ конц, стоялъ высокій, наполненный до краевъ бокалъ съ краснымъ виномъ,— бокалъ, спеціально приготовленный для невидимаго, но желаннаго гостя. Отъ сотрясенія воздуха жидкость въ немъ колебалась. Вс просіяли, а бабушка Бина даже прослезилась отъ умиленія и, указыкая на малютку, проговорила:
— Онъ одинъ удостоился его видть. Ручки къ нему протягивалъ.
Когда мейтръ, слегка возбужденный выпитымъ виномъ и тихо напвая пасхальную псню о томъ: ‘какъ пришелъ волкъ и сълъ овечку’, ушелъ, а бабушка Бина удалилась за перегородку съ маленькимъ осифомъ, Дувидъ подошелъ къ своему ложу и сталъ искать что-то подъ подушкой. Но ничего не найдя, онъ нахмурился. Убиравшая со стола Хая замтила это и, подойдя къ мужу, лукаво спросила:
— Ты что ищешь?
Дувидъ, по выраженію ея лица, догадался, что это она похитила и спрятала опрснокъ.
— Перехитрила меня. Ну, будь по твоему. Ужъ врно на роду написано быть мн у тебя въ подчиненіи!
Онъ тихо взялъ ея руку. Глаза ихъ встртились, и они оба зардлись, какъ застнчивыя дти.
— Моя королева,— тихо, едва слышно прошепталъ Дувидъ, привлекая къ себ жену.

VI.

Съ ранняго утра межепольскіе обыватели были въ страшномъ волненіи. Всть, что Вельвеле-‘покойникъ’ ходитъ въ сопровожденіи москалей по домамъ и забираетъ лучшую мебель для гг. офицеровъ, произвела настоящую панику, въ особенности среди женщинъ и дтей. Ворота и двери запирались на запоръ, окна закрывались ставнями, боле предусмотрительныя хозяйки затыкали даже дымовыя трубы и прорхи въ крыш, такъ какъ по опыту знали, что Вельвеле-покойникъ проберется всюду, когда захочетъ. Дтей буквально била лихорадка, и они прятались въ печки, подъ кровати, въ самые глухіе углы комнатъ. Это была формальная осада, которую съ согласія или, врне, по приказанію городскихъ властей Вельвеле устроилъ межепольцамъ. Паника была на столько сильна, что даже многія лавки закрылись и хозяева побжали домой защищать свое добро отъ врага. Въ сущности, на совщаніи у Кржипинскаго, гд участвовали и сборщикъ податей, и другіе власть имущіе, было заране ршено, у soro какую мебель забрать, и у Ведьвеле въ рукахъ былъ точный списокъ домохозяевъ, подлежащихъ этой повинности. Но межепольцы этого не знали. Къ тому же Вельвеле не всегда былъ склоненъ исполнять въ точности предначертанія высшаго начальства, и потому вс запирались, ршаясь лучше выдержать страшную осаду, чмъ сдаться въ руки Вельвеле безъ боя… Въ помощь Вельвеле, кром нсколькихъ солдатъ-квартирьеровъ, былъ откомандированъ Кржипинскимъ десятникъ Гаврила, самъ бывшій москаль и очень любившій подобныя нападенія.
Было чудное августовское утро. Легкій серебристый туманъ, пронизанный яркими лучами, точно прозрачной кисеей окутывалъ городокъ… На улицахъ, обыкновенно шумныхъ и кишащихъ женщинами и дтьми, теперь было пусто, точно вс вымерли или разбжались, большіе неуклюжіе дома, съ громадными остроконечными крышами, запертыми воротами и ставнями, наводили щемящую тоску… Вельвеле шелъ впереди своего отряда съ неизмнной палочкой въ рукахъ. Онъ былъ мраченъ, и некрасивое старческое лицо его съ вывороченными нижними вками получало отъ этого еще боле непріятное выраженіе. Отъ времени до времени онъ останавливался, совщался съ идущимъ позади него Гаврилой и указывалъ палочкой на тотъ или другой домъ. Тогда солдаты подходили туда, стучали въ дверь, пробовали снимать ставни, напирали на ворота. До сихъ поръ маленькому отряду, съ Вельвеле во глав, не удалось проникнуть ни въ одинъ домъ… Вельвеле кусалъ себ губы отъ злости. Гаврила сжималъ кулаки и ерошилъ свою сдую щетину…
Солдаты добродушно посмивались.
— Что-же сучій сынъ… точно экая собака, оскалилъ свои еще крпкіе зубы Гаврила…
— Молчи, дуракъ, не твое дло разсуждать!— остановилъ его Вельвеле.
Въ это время они приблизились къ дому Дувида, который, какъ и вс прочіе, былъ запертъ со всхъ сторонъ, словно неприступная крпость. Самъ Дувидъ не думалъ запираться. Какъ почетный обыватель и аккуратный плательщикъ все возможныхъ налоговъ, онъ былъ увренъ, что къ нему не пойдутъ. Но предусмотрительная Хая распорядилась иначе и, оставшись дома, заперлась на всякій случай. Она знала межепольскіе порядки и, въ особенности, злого Вельвеле, который, со дня извстной исторіи съ раздачей пожертвованныхъ Гиршелемъ денегъ, имлъ зубъ и на семейство Дувида.
Остановившись передъ домомъ Дувида, Вильвеле нсколько минутъ молчалъ, какъ бы соображая что-то. Потомъ веллъ солдатамъ осторожно попробовать дверь. Она не поддавалась. Ворота тоже были крпко заперты. Вельвеле постучалъ осторожно въ дверь. Никто не отзывался. Тогда онъ сталъ стучать сильне, Отвта изнутри не было.
— Бина, бабушка Бина! Пустите, а то хуже будетъ,— закричалъ онъ своимъ крикливымъ голосомъ.
Долго не было отвта, наконецъ раздался голосъ Хаи:
— Кто тамъ? Что нужно?
— А, Хая! Ты дома! Тмъ лучше: Отопри намъ!
— Чего вамъ, Вельвеле?
— Будто не знаешь? Намъ нуженъ твой орховый диванъ для г. полковника.
— Пусть г. полковникъ себ купитъ, если ему нужно. Мы не обязаны давать. Мы заплатили налоги. Мы свободны отъ постоя!
Голосъ Хаи временами прерывался отъ волненія и злобы. Она вся дрожала. Бина стояла тутъ же съ осифомъ на рукахъ, который отъ испуга громко плакалъ. Бина шептала моіитву.
— Ну, Хая, это напрасно. Ни у кого изъ межепольцевъ нтъ такого дивана, какъ у тебя. Согласись, что пану полковнику нуженъ диванъ!
— А и не дамъ.
— Я велю дверь ломать.
— Попробуйте! Перваго, кто войдетъ, и окачу горячей смолой!
Настудило молчаніе. Нсколько минутъ Вельвеле стоялъ въ раздумья. Дверей ломать ему не приказано было, къ тому же угроза Хаи его порядочно напугала. Онъ уже хотлъ удалиться, какъ вдругъ его оснила блестящая мысль. Расположеніе дома Дувида было ему отлично знакомо. Обойти кругомъ, забраться на погребъ, а оттуда, черезъ отдушину пробраться въ крытый дворъ было дломъ одной минуты. Оставивъ Гаврилу съ двумя солдатами у входныхъ дверей, онъ съ остальными тихо удалился, чтобъ привести свой планъ въ исполненіе. Не прошло и пяти минутъ, какъ раздался скрипъ большихъ воротъ, а вслдъ за нимъ и голосъ торжествующаго Вельвеле.
— Гд же ты, Гаврила, чортъ собачій? Ей москали сюда!
Вс грянули въ открытыя двери. Побда, казалось, остаюсь за Вельвеле, и Хая, блдная и дрожа всмъ тломъ, съ грустью смотрла, какъ солдаты ухватились за ножки орховаго дивана. Бина съ осифомъ спряталась въ сосдней комнат.
Но въ эту минуту на порог показался квартальный Кржипинскій. Желая проврить дйствія Вельвеле, онъ прошелся по улицахъ Межеполя. Увидя солдатъ около дома Дувида и зная, что Дувидъ не значится въ списк, онъ вошелъ въ домъ. При его появленіи Вельвеле весь согнулся и инстинктивно подставилъ спину, а Гаврила вытянулся, выпятивъ свои покрытыя щетиной скулы. Кржипинскій молча исполнилъ свой долгъ, т. е. прошелся нсколько радъ палкой по спин Вельвеле, попробовалъ своими кулаками крпость скулъ десятника Гаврилы и затмъ крикнулъ своимъ хриплымъ жирнымъ голосомъ:
— Пошли вонъ! Кто вамъ веллъ безпокоить пани Хаю? Вонъ, сучьи дти!
Вельвеле съ своимъ отрядомъ мигомъ удалился, унося въ сердц отчаянную злобу, которую онъ не замедлилъ выместить черезъ нсколько минутъ, силой ворвавшись въ домъ одного изъ своихъ враговъ и, не смотря на отчаянное сопротивленіе, утащивъ пару соломенныхъ стульевъ. Между тмъ, Кржипинскій, оставшись одинъ, самодовольно оглянулся, покрутилъ усы и, улыбаясь, сказалъ:
— Вотъ видишь, пани Хая, какой я теб другъ. Не будь меня, все бы пропало. Да, ты скажи Дувиду, что это я, именно я, спасъ тебя отъ москалей. Ха, ха, ха… Впрочемъ, я самъ пройдусь къ теб въ лавку. Славный вакштофъ привезъ изъ Бердичева Дувидъ. Офицеры ему спасибо скажутъ.
Хая еще не могла придти въ себя отъ сильнаго нервнаго сотрясенія. Она ничего не понимала изъ того, что ей говорилъ Кржипинскій, но въ душ была ему безконечно благодарна за его своевременное появленіе. Когда Кржипинскій ушелъ и она немного пришла въ себя, она бросилась отыскивать мать и ребенка. Но ихъ нигд не было. Въ отчаяніи она выбжала во дворъ, обошла его кругомъ, заглядывая во вс щели, спустилась въ погребъ, вернулась назадъ, заглянула въ большую печь,— Бины нигд не было.
Хая хотла уже бжать къ мужу, какъ вдругъ услыхал дтскій плачъ, раздававшійся откуда-то сверху. Она прислушалась и, сообразивъ, что голосъ раздается съ чердака, быетр взобралась туда по узкой лстниц. Тамъ она дйствительно нашла маленькаго осифа, возл него Бину, почти обезумешую отъ страха.
Ха съ трудомъ удалось убдить ее, что опасность миновала, что Кржипинскій прогналъ Вельвеле и диванъ остался. Это извстіе подйствовало на Бину, и она согласилась наконецъ сойти внизъ. Когда Дувидъ, извщенный Кржипинскимъ о случившемся, прибжалъ домой, вс уже успокоились. Окна и двери были открыты не только у него, но и въ остальныхъ домахъ. Опасность миновала, и межепольцы вздохнули свободно.
Маленькая сухопарая Ента, жена Хаимъ-ойне, бгала изъ дома въ домъ, разсказывая, что гд усплъ забрать Вельвеле. Когда она прибжала въ Дувиду, Бина сидла на диван и съ особенной гордостью повствовала сосдкамъ, какъ самъ квартальный приходилъ ихъ спасать.
— Это не человкъ, а ангелъ!— воскликнула Ента.
— Да, ангелъ… Два фунта вакштофа только что взялъ у меня,— шепнулъ Дувидъ жен.

VII.

Нсколько дней спустя межепольцы были вознаграждены невиданнымъ ими дотол грандіознымъ зрлищемъ. Въ Meжеполь вступилъ штабъ N-скаго полка съ -мъ баталліономъ. Съ ранняго утра все населеніе, не исключая стариковъ и старухъ, высыпало за городъ къ рогаткамъ. Тутъ же расположились вс городскія власти и представители отъ мстнаго общества съ хлбомъ солью, духовенство въ лиц протопопа Моисея и дьячка Никанора, наконецъ, самъ квартальный Кржипинскій съ своими неизмнными Гаврилой съ одной и Вельвеле съ другой стороны. Панъ Кржипинскій былъ неузнаваемъ. Онъ самъ нкогда служилъ въ войск, и, хотя это было ужъ очень давно и дальше подпрапорщика онъ не пошелъ, однако, военная жилка въ немъ осталась, и теперь она проявилась во всемъ блеск. Онъ былъ въ вицмундир, въ ботфортахъ и при всхъ своихъ регаліяхъ, которыя, впрочемъ, состояли изъ одной бронзовой медали въ память чего-то. Онъ былъ весь красный отъ жары и волненія, пыхтлъ, вытиралъ потъ большимъ краснымъ платкомъ, но не терялъ веселой бодрости и ходилъ козыремъ около мстныхъ паненокъ и панъ, тоже вышедшихъ посмотрть на душекъ-офицеровъ. Паненки и пани гримасничали, хихикали отъ армейскихъ остротъ Кржипинскаго и въ то же время длали ему глазки.
День былъ солнечный, жаркій: въ воздух чувствовалась духота. Отъ напряженнаго ожиданія и жары у всхъ въ горл пересохло. Запасливый протопопъ Моисей каждый разъ прикладывался, незамтно для другихъ, къ бутылк, спрятанной въ рукав подрясника. Дьячокъ Никаноръ смотрлъ и только облизывался. Толпа, сначала оживленная, начала мало-по-малу терять бодрость и становилась вялой. Кржипинскій уже два раза посылалъ Гаврилу посмотрть съ ближайшаго кургана, не видно-ли приближенія войска. Наконецъ, посланный въ третій разъ, Гаврила радостно замахалъ руками.
— Идутъ, идутъ!— вскричалъ онъ такимъ голосомъ, что даже протопопъ Моисей открылъ глаза. Вс, какъ одинъ человкъ, поднялись и побжали на встрчу, не смотря на строгое приказаніе Кржипинскаго — не переходить за рогатку и держать себя чинно. Но какъ удержать толпу? Сначала побжали подростки, за ними, точно толкаемые сзади, пустились взрослые, а вслдъ затмъ и женщины. Не устояли и старики и старухи. Панъ Кржипинскій горячился, кричалъ: ‘Куда вы, сучьи дти, порода паршивая! Постойте, я васъ!’ — И въ то же время самъ, забывъ свой санъ, бжалъ впередъ по направленію къ густому столбу пыли, который показался на дорог. Послышался мрный топотъ ногъ, раздалось чье-то громкое приказаніе, и воздухъ огласился трубными звуками и барабаннымъ боемъ. Толпа замерла. Взоры всхъ были устремлены на высокаго, непомрно высокаго солдата, важно шествовавшаго впереди всхъ съ длинной золоченой булавой въ рукахъ, которую онъ красиво подбрасывалъ вверхъ и ловилъ на лету. За нимъ правильными шеренгами шли музыканты съ блествшими на солнц трубами, литаврами, барабанами. Бравурный маршъ, который они играли, до того наэлектризовалъ толпу, ничего подобнаго до сихъ поръ не слыхавшую, что поднялся самый ликующій вопль, на время заглушившій самыя звучныя трубы. Власти смшались съ толпой, представители общества забыли про хлбъ-соль, протопопъ Моисей совсмъ ослаблъ и его съ трудомъ поддерживалъ дьячекъ Никаноръ. Вс въ какомъ-то восторг не отрывали глазъ отъ статной фигуры сдого полковника, отъ его прекрасной вороной лошади, отъ массы штыковъ, какъ, серебро блествшихъ на солнц, отъ запыленныхъ лицъ офицеровъ съ сверкающими саблями въ рукахъ, наконецъ отъ какого-то страннаго орудія, похожаго на дымовую трубу, которое ввели 4 пары лошадей цугомъ. Все это было такъ странно, такъ ново и такъ красиво! Только ужъ на городской площади, гд было приготовлено угощеніе для войска, власти спохватились: но было уже поздно. Войско вступило въ городъ безъ хлба-соли, безъ крестнаго осненія, безъ шествія пана Кржипинскаго впереди, какъ указывающаго дорогу. Тхъ не мене угощеніе вышло на славу, и офицеры, и солдаты стали расходиться по заране приготовленнымъ для нихъ квартирамъ. Тутъ уже межепольцы ничего не могли подлать. Если они еще кое какъ могли отстаивать свое имущество и мебель, то уже никакъ не могли избавиться отъ постоя. Почти въ каждомъ дом помщался либо офицеръ съ деньщикомъ, либо солдатъ, а то и цлыхъ два-три, смотря по состоянію хозяина или, врне, смотря по тому, въ какихъ отношеніяхъ онъ былъ съ Вельведе. Вся бда была въ томъ, что солдатамъ не только отводилась квартира, но хозяева обязаны были ихъ кормить. Бдные межепоіьскіе обыватели! бдные солдаты! Посл инцидента съ Вельвеле, Дувидъ конечно заране зналъ, что ему не миновать постоя. Дать мсто одному или двумъ солдатамъ и кормить ихъ — куда ни шло. Ни Дувидъ, ни Хая не были скупы и заране ршили кормить москалей хорошо. ‘Все же люди’. Но каково была ихъ удивленіе, когда Вельвеле привелъ къ нимъ цлую команду барабанщиковъ. Солдаты заняли самую лучшую комнату, живо размстились въ ней, поставили длинные гладко выструганные столы, вытащили изъ своихъ ранцевъ палочки и… стали барабанить. Боле тонкой мести нельзя было придумать. Хая по цлымъ днямъ плакала, бабушка Бина совсмъ слегла, а Дувидъ ходилъ какъ ошаллый. Только маленькій осифъ съ большимъ интересомъ слдилъ за ритмической дробью, безпрестанно выбиваемой красивыми палочками. Это, очевидно, нравилось ему, онъ протягивалъ ручки и хваталъ палочки.
Дувидъ ходилъ къ Кржипинскому, къ засдателю, къ почтмейстеру — ничто не помогало. Засдатель и почтмейстеръ ничего не могли сдлать, а Кржипинскій хотя и могъ, но на этотъ разъ боялся строгаго полковника.
— Подъ судъ меня хочешь подвести… мста и чиновъ лишить, сучій сынъ!..— кричалъ Кржппинскій, точно онъ, а не Дувидъ страдаетъ отъ барабанщиковъ. Но въ конц концовъ Кржидинскій все-таки не могъ устоять противъ соблаза, и, когда Дувидъ принесъ ему червонецъ, онъ приказалъ немедленно очистить квартиру Дувида отъ постоя.
— Смотри, подъ судъ попаду, тебя не пощажу,— говорилъ Кржипинскій.
Дувидъ улыбался, счастливый, что избавился отъ страшнаго состоя. На этотъ разъ онъ даже не жаллъ о червонц. ‘Ничего,— думалъ онъ,— торговля пойдетъ хорошо, заработаю не одинъ червонецъ’. Того же мннія была и Хая, котора теперь очень усердно сидла въ лавк и принимала покупателей. Теперь ей ужъ не нужно было каждый разъ бгать домой, чтобы кормить осифа. Мальчуганъ былъ уже отлученъ отъ груди и лъ все, въ особенности сладости, который украдкой подчивала своего любимца бабушка Бина.

VIII.

Ице-мейтръ изъ Пинска отлично устроился въ Межеполье. Едва-ли когда-нибудь у себя на родин, и въ особенности во время своихъ продолжительныхъ странствованій по свту, онъ мчталъ о такой счастливой жизни. У него было много учениковъ, а еще больше ученицъ. Обыкновенно классы его длились на утренніе и вечерніе: на послднихъ бывали исключительно ученики, днемъ занятые изученіемъ Талмуда у Хаимъ-Шимона, и т изъ ученицъ, которыя по чему-либо не могли посщать утреннихъ занятій. Классы мейтра очень понравились юному межепольскому населенію, и оно изъ охотно посщало. Къ тому же это было живое дло, и юноши, измученные за день изученіемъ головоломныхъ талмудическихъ трактатовъ и еще боле головоломными комментаріями Хаимъ-Шимона, душой отдыхали у мейтра. Это была совсмъ новая, непривычная для нихъ атмосфера. Сидть за столомъ и выводить разведеннымъ мломъ буквы или копировать прописи на масляной бумаг и въ то же время чувствовать, что мозгъ свободенъ, имть возможность болтать, шугать, острить — не счастье-ли это!
Самъ мейтръ ничуть не напоминалъ ни суроваго аскета, учителя Лейбеле, ни глубокомысленнаго педанта-философа Хаимъ-Шимова. Это былъ совсмъ новый человкъ для межепольцевъ, и они долго не знали, какъ смотрть за него. Мейтръ далеко не ограничился преподавательской дятельностью. Съ тхъ поръ, какъ въ Межеполь вступило войско и торговыя дла межепольцевъ расширились, въ ихъ взаимныхъ сношеніяхъ, а также въ сношеніяхъ съ кліентами, стали являться такіе факторы, которые требовали нкоторыхъ спеціальныхъ знаній, какъ, напр., знаніе языка, законовъ, письма и пр. Неожиданно для всхъ мейтръ оказался на высот всего этого. Онъ владлъ языкомъ, умлъ писать по-русски и даже отчасти составлять прошенія. Въ другое время межепольцы отшатнулись бы отъ такого человка, какъ завдомаго епикореса, но теперь его знанія были имъ крайне необходимы, и практическая мудрость взяла верхъ надъ религіознымъ фанатизмомъ. Нкоторые отцы стали даже, конечно, съ равными отступленіями, просить мейтра открыть курсъ чистописанія. Подъ этимъ они подразумвали изученіе русской грамоты. Дувидъ первый воспользовался вновь открытыми талантами мейтра и теперь въ состояніи былъ уже разбирать не всегда грамотно написанныя записочки гг. офицеровъ и ихъ женъ съ требованіемъ отпустить тотъ или другой товаръ изъ лавки. Этимъ обстоятельствомъ сразу объяснилось, почему Дувидъ торгуетъ больше всхъ въ город, не смотря на то, что у нкоторыхъ лавки были если не лучше, то во всякомъ случа не хуже чмъ у него. Ларчикъ просто открывался, и практическіе межепольцы не преминули послдовать примру Дувида, а такъ какъ они, въ большинств случаевъ, были слишкомъ стары для поступленія въ школу мейтра, то посылали къ нему своихъ сыновей и дочерей. Это былъ колоссальный переворотъ въ умахъ межепольцевъ, настоящая революція, во безшумная, безкровная, явившаяся лишь слдствіемъ практической необходимости и требованій времени.
Самъ мейтръ едва-ли подозрвалъ, что онъ такое натворилъ въ Межепол, и счастливый своимъ вншнимъ успхомъ, онъ въ то же время часто грустилъ, задумывался, иной разъ даже забывалъ сходить къ вечерней молитв. Никто, конечно, не зналъ причины его душевнаго настроенія, да онъ никому и не открывался, но догадываться и длать предположенія никому не воспрещалось, въ особенности маленькой Ент, у которой былъ удивительный нюхъ, когда дло касалось тонкихъ изгибовъ человческой души.
— Не понимаю,— говорила она, сидя на завалеик окруженная сосдками, — отчего бы мейтру не жениться? Разв прилично мужчин жить безъ жены, да и гршно къ тому.
— А разв онъ вдовецъ?
— Что ты, съ того свта пришла, что-ли? Всмъ извстно, что мейтръ вдовецъ! Да какъ же иначе?
Разъ Ента, зайдя зачмъ-то къ Яхн, завела съ ней разговоръ о ея вдовьемъ положенія.
— Вотъ вы и съ достаткомъ, Яхна, и ни въ чемъ не нуждаетесь, а все-таки вамъ не весело живется.
— Что и говорить,— глубоко вздохнула Яхве.
— То-то… Вдовье положеніе… Не мудрено.
Яхна вторично вздохнула:
— Видно ужъ мн такъ суждено.
— Ну, не говорите. Я сидла недалеко отъ васъ въ Судный День и видла, какъ вы молились. Можетъ быть, Господь услышалъ вашу молитву.
— Нтъ, Ента, гд ужъ мн думать,— слегка даже покраснвъ, проговорила Яхна,— вотъ моя Зельда подростетъ. Ей бы жениха.
— Ну, Зельда своимъ порядкомъ, а вы своимъ порядкомъ. Вы еще молоды, и жизнь для васъ не потеряна еще…
Яхна молчала. Слова Енты, точно бальзамъ, разливались по ея душ и заставляли давно ужъ остывшее сердце биться усиленне. По свойственному женщинамъ чутью, она угадывала сокровенныя мысли своей собесдницы, да и какъ она могла ихъ не угадывать, когда он давно зародились въ ея собственной голов и занимали ее днемъ и ночью.
Ента, между тмъ, не переставала говорить на ту же тему, восхваляя семейную жизнь, равбивая пессимистическіе взгляды Яхны на этотъ счетъ, пока, наконецъ, не выбралась на настоящій путь.
— Да,— сказала она,— вамъ именно нужно такого мужа, какъ мейтръ: богобоязненный, благочестивый, дтей не иметъ и зарабатываетъ сколько!
— Почемъ я знаю, что у него нтъ дтей, — сказала Яхна такимъ тономъ, какъ будто вопросъ уже ршенъ, и дло только идетъ о разъясненіи этого спорнаго пункта.
— Что ты, Яхна? Можно-ли сомнваться! Еслибъ дти были, разв неизвстно было бы. Ну, а еслибъ и были, что за бда. Такого жениха не сыщешь скоро. Любая двушка, не то что вдова, пошла бы за мейтра. Ты это лучше другихъ должна знать. Вдь сколько времени подъ одной кровлей живете.
Яхна должна была согласиться съ несокрушимой логикой маленькой Енты.
— Но возьметъ-ли онъ меня, — усомнилась она.— Вдь у меня дочь.
— Какъ не возьметъ?— воскликнула съ азартомъ Ента,— Какой же ему еще жены нужно! Слава Богу, посмотри только на себя. А что у тебя дочь есть, что жъ за бда. Твое приданое отъ этого не уменьшится.
— Приданое Зельды давно уже хранится у Хаймъ-Арона, — сказала Яхна.— Я теперь ни копйки не должна на нее потратить.
— Вотъ и отлично.
Отъ Яхны неутомимая Ента пошла прямо къ ейкеву. Толковать съ мужчиной, да еще съ мейтромъ, о такомъ тонкомъ вопрос, какъ сватовство, Ента не чувствовала себя въ силахъ. Для этого нуженъ былъ ейкевъ, занимавшійся въ свободное отъ преподаванія время сватовствомъ. Онъ сразу поставитъ дло на надлежащую ногу. Не бда, что придется длить гонораръ. Все равно, ейкевъ бы потребовалъ свою часть, даже еслибъ и не участвовалъ въ дл. Переговоры съ ейкевымъ длились не долго, и вечеромъ того же дня, одтый въ свой праздничный балахонъ, онъ отправился въ мейтру.
Предложеніе ейкева сильно взволновало мейтра, и онъ долго не давалъ ему никакого отвта. Можно было думать, что эта партія ему не по душ, что Яхна ему не нравится, что приданаго мало, что его смущаетъ то обстоятельство, что у Яхны есть дочь. Никто не зналъ, въ чемъ собственно загвоздка, и, не смотря на свои дипломатическіе таланты, ейкевъ терялъ голову въ разныхъ догадкахъ. Нсколько дней велись переговоры. Мейтръ, очевидно, ставивъ препятствія, придираясь къ равнымъ мелочамъ. Но противная сторона шла на уступки, и мейтръ, истощивъ, наконецъ, весь запасъ своихъ придирчивыхъ требованій, произнесъ давно ожидаемое да. Не смотря на то, что мейтръ и Яхна отлично знали другъ друга, все-таки, по обычаю, были устроены смотрины, и ровно черезъ недлю межепольцы присутствовали на свадьб молодой пары. Хотя и женихъ и невста были вдовыми, но Яхна пожелала устроить свадьбу на славу, и это ей удалось вполн. Возвращаясь домой съ свадебнаго пира, межепольцы не могли нахвалиться обиліемъ угощеній и явствъ.
— Вотъ такъ свадьба,— говорилъ нсколько подкутившій ейхевъ.— Пропади у меня борода и пейсы, если любой благочестивый еврей не пожелалъ бы имть такой жены, какъ Яхна!
— Что ты гршишь языкомъ — остановилъ его суровый Лейfeie,— ты забылъ 10-го заповдь.
— Въ Каббал сказано,— глубокомысленно началъ Хаимъ-шимонъ, но языкъ у него заплетался, и онъ такъ и не окончилъ своей мысли.
— Вотъ такъ свадьба!— повторялъ между тмъ ейкевъ,— такая жена, какъ Яхна…

IX.

Съ приходомъ войска, однообразная патріархальная жизнь, повидимому, навсегда оставила Межеполь. Ежедневное ученіе солдатъ, стрльба, маршировка, частые парады, вечернія зори, музыка по воскреснымъ днямъ на площади передъ домомъ полкового командира, наконецъ частые пикники, попойки, хутежи офицеровъ, дебоширство солдатъ внесли столько новаго и непривычнаго въ обыденную тихую обстановку обывателей, что они долго не могли опомниться. Все это особенно возбуждающимъ образомъ дйствовало на женскую половину населенія.
Межеполь всегда отличался красивыми женщинами и двушками, но никому до сихъ поръ и въ голову не приводила останавливать на нихъ свое вниманіе, а тмъ боле восхищаться ими. Да и сами женщины не знали силы своихъ чаръ и никогда не пробовали ихъ. Не такъ смотрли на это молодые офицеры. Сначала они ухаживали за молодыми пани и паненками, между которыми, къ слову сказать, совсмъ не было хорошенькихъ. Но когда послднія имъ прілись, отчасти вслдствіе однообразія, отчасти вслдствіе черезъ-чуръ серьезнаго отношенія паненокъ къ этимъ ухаживаніямъ, офицеры обратили свое благородное вниманіе на межепольскихъ обывательницъ въ платкахъ. Ихъ восторгъ и удивленіе не знали предловъ, когда въ одно изъ воскресеній среди публики, собравшейся на музыку, они насчитали чуть-ли не цлый десятокъ хорошенькихъ двушекъ и женщинъ. Когда объ этомъ открытіи доложили полковнику, онъ не полнился самолично удостовриться, и, расхаживая среди толпы, добродушно заигрывалъ съ красивыми двушками, отпуская имъ легкіе щипки и заглядывая въ искрящіеся главки.
— Прелесть, что за штучки! Куда лучше вашихъ сухопарыхъ паненокъ, — обращался онъ къ сопровождавшимъ его офицерамъ.
— Г-нъ полковникъ, не прикажите-ли музыкантамъ отправиться домой?— докладывалъ между тмъ адъютантъ.
— Разв ужъ пора?..
— Лишнихъ пять минутъ прошло.
— Нельзя-ли еще ихъ задержать на 55 минутъ?
— Слушаю-съ.
И на этотъ разъ музыканты играли лишнихъ 55 минутъ въ честь хорошенькихъ межепольскихъ жидовочекъ. То же повторилось и въ слдующее воскресеніе. Но такъ какъ тщательныя наблюденія офицеровъ показали, что воскресная музыка собираетъ сравнительно мало публики и что самый цвтъ межепольскихъ красавицъ, преимущественно замужнихъ женщинъ, остается дома или въ лавкахъ, то полковникъ очень мудро распорядился, чтобы музыканты чередовались между воскресными и субботними днями.
— Это будетъ даже справедливо, — заявилъ, покручивая свои сдые усы, полковникъ.
— А главное, что мы хоть два раза въ недлю будемъ свободны отъ навязчивости паненокъ и пань,— замтилъ адьютантъ.— О, это безподобно,— захохоталъ полковникъ.
Субботняя музыка, дйствительно, привлекала въ нсколько разъ больше публики или, врне, весь городъ. Не было ни одной женщины, ни одной двушки, ни одной старухи, которая, заслышавъ звукъ трубы, не спшила бы на площадь. Офицеры, съ полковникомъ во глав, попрежнему вылавливали хорошенькихъ. Сначала двушки и женщины были крайне польщены такимъ особеннымъ къ нимъ вниманіемъ гг. офицеровъ и даже гордились этимъ, потомъ он стали краснть и блднть при каждомъ приближеніи молодыхъ воиновъ и легкомъ заигрываніи, нкоторыя даже убгали и прятались. Но такъ какъ невозможно же было не ходить на музыку, то межепольскія красавицы примирились съ этимъ неудобствомъ, которое постепенно стало входить въ привычку и даже нравиться. Мало по малу межепольки научились длать офицерамъ глазки, кокетливо отбиваться отъ легкихъ объятій, даже отвчать на плоскія шутки. Во вншности межепольскихъ женщинъ тоже произошла большая перемна. Он стали одваться съ большимъ вкусомъ, получили страсть въ новымъ нарядамъ, разнымъ украшеніямъ. Не только по субботамъ, но и по буднямъ можно было встртить прифранченную межепольку, кокетливо оглядывающуюся по сторонамъ. Нельзя сказать, чтобы такая перемна въ характер и привычкахъ межеполекъ нравилась ихъ отцамъ и мужьямъ, въ особенности они не одобряли траты на наряды и бездлушки, но, съ другой стороны, дла у всхъ шли такъ хорошо, что было бы жестоко скаредничать и лишать женщинъ маленькихъ удовольствій. Хаимъ-Шимонъ привелъ даже по этому поводу мсто изъ каббалы, гд сказано, что женщинъ нужно наряжать, какъ можно пышне, если хотятъ, чтобъ он услаждали глазъ. Между межепольскими красавицами Зельда безспорно занимала, если не первое, то весьма выдающееся мсто. Яхна въ ней души не чаяла и часто удивлялась, въ кого она уродилась. Покойный мужъ Яхны былъ, если не уродъ, то близко къ тому, сама Яхна также не отличалась красотой и изяществомъ формъ, и не даромъ ее прозвали ‘длинноногая’. Точно выточенная изъ мрамора, Зельда поражала природнымъ изяществомъ и граціей. Все у нея было пропорціонально, а чудный цвтъ лица, черные съ синеватымъ отливомъ волосы, классическій разрзъ главъ придавали молоденькой двушк такое обаяніе, предъ которымъ могли устоять разв одни межепольцы, никогда толкомъ не смотрвшіе не только на чужихъ женщинъ, но и на своихъ женъ. Зато прапорщикъ Василенко зналъ толкъ въ женщинахъ, и его побды надъ слабыми женскими сердцами пріобрли ему нкоторую извстность. Поэтому нтъ ничего удивительнаго, еси онъ съ перваго же раза замтилъ и отличилъ Зельду. Сама судьба, всегда, впрочемъ, покровительствовавшая въ подобныхъ случаяхъ молодому прапорщику, устроила такъ, что Василенко оказался сосдомъ Зельды. Стоило ему только выйти на крыльцо, чтобы видть, что длалось не только во двор, но и въ комнатахъ Яхны. Сначала такое близкое сосдство съ жидовской семьей, въ особенности въ школьные часы, когда къ мейтру собирались ученики, не понравилось Василенко. Онъ уже ршился было просить, чтобъ ему отвели другую квартиру, но замтивъ Зельду, онъ сразу перемнилъ намреніе и только ограничился тмъ, что позвалъ своего деньщика Станчука. Станчукъ вытянулся въ струнку, вперилъ глаза въ своего барина и ждалъ приказанія. Нсколько минутъ Василенко молча прохаживался по комнат, наконецъ остановился передъ Станчукомъ.
— Ты чего буркулы вытаращилъ, болванъ?
— Ваше благородіе приказали.
— Ничего я не приказывалъ. Ступай вонъ! Нтъ, постой… Сходи ты къ этому жиду, знаешь,— Василенко указалъ куда,— и скажи ему, что если въ его дом будетъ продолжаться гвалтъ, какъ вчера, то я его за пейсы повшу. Понялъ?
— Понялъ.
Станчукь повернулся на каблукахъ и побжалъ въ точности исполнять порученіе барина. Это были первыя сосдскія сношенія между Василенко и семьей мейтра. Въ тотъ же день Василенко отправился на музыку, въ надежд встртить тамъ Зельду. Но, къ великому его огорченію, Зельды на этотъ разъ не было среди межепольскихъ красотокъ. Возвращаясь домой, онъ увидлъ Зельду у открытаго окна. Онъ подошелъ и спросилъ, почему она не была на музык. Зельда вся покраснла и убжала въ другую комнату. Василенко всунулъ голову въ окно и звалъ двушку, но, вмсто Зельды, къ нему вышла Яхна. Василенко сконфуженный отскочилъ.
— Ахъ, ты, старая карга,— мысленно выругался онъ, — разв тебя мн нужно?— Но такъ какъ безъ объясненія неловко было отретироваться, то онъ громко спросилъ:
— Зельда твоя что-ли дочь?
— Моя.
— Отчего же она такая хорошенькая, а ты такая, уродина?
— Такъ, панъ-Буку угодно было.— Яхна всегда выражалась по-польки, когда хотла быть утонченно вжливой.
— Ну, панъ-Букъ тутъ не при чемъ. Вроятно, Зельда не твоя дочь…
— Какъ не моя? Хоть весь Межеполь спросите,— на томъ же ломанномъ польскомъ язык проговорила Яхна.
— А я теб не врю.
— Какъ панъ хочетъ.
— Пусть Зельда выйдетъ, я ее спрошу.
— Зельда! панъ капитанъ хочетъ тебя видть.
Но Зельда не вышла, и хитрость Василенко осталась на этотъ разъ безъ результата. Все же онъ былъ доволенъ своимъ поведеніемъ. По его мннію, это уже былъ шагъ впередъ. ‘Если двушка боится тебя, значитъ, ты будешь имть у нея успхъ’, говорилъ онъ часто товарищамъ. А теперь онъ мысленно сказалъ это себ. Съ тхъ поръ, Василенко пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобъ встрчаться съ Зельдой.
Часто деньщикъ его Станчукъ по цлымъ часамъ простаивалъ у воротъ, подкарауливая Зедьду. Какъ только она появлялась, онъ немедленно давалъ сигналъ барину, и тотъ выскакивалъ на улицу. ‘Зельда, Зельдочка, постой, куда ты бжишь отъ меня!’ — кричалъ ей вслдъ Василенко. Но двушка убгала и пряталась. Тогда Василенко уходилъ на базаръ, закупалъ разныхъ лакомствъ и конфектъ и посылалъ ихъ съ Станчукомъ Зельд. Яхна и мейтръ были въ восторг отъ такого вниманія. Зельд же это не нравилось, хотя она этого не высказывала. Чтобы видть Зельду, Василенко даже сталъ заходить въ Яхн и бесдовать съ нею и мейтромъ. Василенко оказался отличнымъ собесдникомъ, умющимъ своими каламбурами заставить смяться всякаго. Къ тому же онъ былъ добръ по натур, оказывалъ Яхн разныя услуги, выхлопоталъ, чтобы ее освободили отъ постоя, заставлялъ Станчука носить ей воду, колоть дрова, а по субботамъ тушить свчи. Мейтру онъ давалъ книжки читать, а Зельд приносилъ каждый разъ конфекты. Мало по малу и Зельда перестала его дичиться и убгать, когда онъ приходилъ. Она теперь охотно слушала его каламбуры, звонко смялась, когда онъ заставлялъ Станчука прыгать лягушкой, или когда самъ продлывалъ затйливые фокусы. Она теперь смотрла на него безъ боязни и чувствовала себя очень хорошо въ его обществ. Только когда, когда полные какого-то таинственнаго выраженія пана Василенко останавливались на ней, она испытывала непонятныя ей ощущенія. Тогда она долго не когда придти въ себя, волновалась, не спала ночи, при чемъ въ темнот все видла молодого офицера, и его взглядъ бросалъ ее и въ жарь и въ холодъ. Разъ вечеромъ Василенко, желая зайти къ Яхн, случайно столкнулся въ дверяхъ съ Зельдой. Одно мгновеніе они оба стояли смущенные, потомъ онъ быстро обнялъ двушку и поцловалъ ее. Зельда вырвалась и убжала. Василенко тоже вернулся домой и весь вечеръ пролежалъ на дван, не приказывая зажигать свчей. Зельда же пробралась въ свою комнату и проплакала всю ночь. Посл этого случая Василенко сталъ рже бывать у Яхны, зато Зельда очень часто вставала ночью и тайкомъ, чуть касаясь земли свояки босыми ногами, пробиралась во дворъ, гд, прижавшись въ самый дальній уголъ, ждалъ ее Василенко.
— Зельда, Зельдочка, это ты,— тихо, точно напвая сладдую псню, шепталъ молодой прапорщикъ, заключая въ своя объятія дрожащую Зельду.
— Сегодня послдній разъ, больше не приду, — такъ же то говорила Зельда.
— О, мои кошечка! Да кто же теб позволитъ? Ты это такъ говоришь, потому что знаешь, что я не могу жить безъ тебя!
И Василенко поднималъ на руки Зедьду, покрывалъ поцлуями ея свжія губы, ея упругія плечи и маленькія ножки. Отъ этихъ страстныхъ поцлуевъ двушка совсмъ пьянла к теряла разсудокъ. Въ слдующій вечеръ повторялась та же исторія, съ тми же горячими поцлуями и страстными ласками. Зельда была счастлива. Но это было счастье, построенное на вулкан: каждую минуту можно было ожидать взрыва. Это и случилось въ послдніе зимніе мсяцы, когда Зельда въ первый разъ почувствовала себя нехорошо. Сначала она хорошенько не разобрала, въ чемъ дло, но когда она поняла свое положеніе, безотчетный страхъ охватилъ ее. Василенко не было. Онъ уже съ мсяцъ какъ отправленъ въ командировку, и неизвстно было, когда онъ вернется. Да и чмъ онъ могъ помочь несчастной двушк? Зельда все боле блднла. Когда опытный глазъ Яхны уловилъ наконецъ перемну, происшедшую въ Зельд, нужно было уже считаться съ фактами и спасать репутацію несчастной.
Яхна слишкомъ любила Зельду, чтобы сдлать ей сцену, къ тому же подъ грубой наружностью этой женщины скрывался глубокій источникъ самыхъ нжныхъ чувствъ, и она инстинктивно сочувствовала своей бдной дочери. Нсколько ночей Яхна провела безъ сна, перешивая юбки Зельды и думая, какъ бы помочь горю. Наконецъ она ршилась обратиться къ бабушк Инд. Только Инда, съ ея чуткимъ сердцемъ, могла ей дать добрый совтъ.

X.

Бабушку Инду не всегда можно было застать дома. У нея было столько хлопотъ и работы, что она не успвала все сдлать за день. Бабушка Инда не знала усталости. Немного нужно было силъ, чтобы носить ея маленькое, высохшее отъ времени тльце, въ которомъ, однако, билось совсмъ юное сердце. Бабушка Инда много видла, но еще больше перечувствовала на своемъ вку.
Чужое горе и несчастіе такъ близко принимались ею къ сердцу, что часто, не зная Ииды и видя ея перекошенное страданіемъ лицо, можно было думать, что она страдаетъ за себя. Зато весь Межеполь зналъ бабушку Инду и цнилъ ее по заслугамъ. Ея маленькій, покосившійся отъ времени домикъ былъ центромъ, куда сткались вс т, отъ кого судьба отворачивалась. Бабушка Инда умла всхъ утшить и всмъ помочь. Въ одинъ вечеръ, когда Инда ужъ собиралась тушить огонь, къ ней постучалась Яхна.
— Это я, бабушка Инда, отворите!
Инда узнана голосъ Яхны и впустила ее въ комнату. При вид Яхны она отшатнулась и съ испугомъ спросила:
— Кто-нибудь умеръ?
Яхна, вмсто отвта, тихо и судорожно зарыдала. Бабушка Инда молча смотрла на нее и не приставала съ вопросами. Она знала, что слезы лучше всякихъ словъ облегчатъ страждущее сердце, и ждала, пока Яхна успокоится. Когда Яхна, наконецъ, успокоилась, она взяла ее за руку и сказала:
— Не падай духомъ, Яхна, всякое горе проходяще.
— Ахъ, бабушка Инда, еслибъ вы знали…
— Ты мн разскажешь, и тогда теб легче станетъ на душ.— Дйствительно, Яхна почувствовала себя значительно облегченною, когда она все разсказала бабушк Инд.
Зато Инда молчала, погруженная въ глубокое раздумье.
— Бдная Зельдочка…— вырвалось у нея наконецъ. И это восклицаніе, въ которомъ звучало такое теплое безпредльное участіе, вызвало горючія слезы на глазахъ Яхны.
— О, Инда, — сказала она, припавъ къ ея плечу и задыхаясь отъ рыданій,— только вы одн въ состояніи понять кое горе… помогите мн…
Долго посл этого об женщины совщались. Уже въ подсвчник догорла сальная свча, уже пропли птухи, а Яхна все еще сидла у Инды. Казалось, ихъ тихой бесд и конца не будетъ.
Наконецъ Яхна встала.
— Иди съ Богомъ, Яхна, не плачь и не грусти. Будетъ такъ, какъ я теб говорю. Помни, что все отъ Бога и что такъ должно быть было суждено. Успокой Зельдочку.
На другое утро, бабушка Инда, по обыкновенію, встала очень рано и побжала въ синагогу, но на полпути повернула въ сторону, ускоривъ шаги. Это былъ первый случай, когда бабушка Инда измнила Богу ради человка. Но принятая ею на себя обязанность была на столько важна, что было бы гршно потерять хоть одну минуту. ‘Богъ видитъ мои помыслы и проститъ меня’, шептала про себя Инда, ускоряя свои маленькіе шажки. Бабушка Инда застала ейкева за утренней молитвой. Закутанный въ талесъ, съ одной филактеріей на лбу, а другой на лвой рук, ейкевъ стоялъ съ окномъ, обращеннымъ къ востоку. Такъ какъ онъ не двигался и даже не повернулся при вход Инды, то послдняя заключила, что онъ читаетъ шмоно эсре, и спокойно услась въ углу въ ожиданіи. Кром ейкева, въ комнат никого было, если не считать грудного ребенка, мирно спавшаго въ висячей люльк. Отсутствіе постороннихъ, въ особенности жены ейкева, крикливой и глупой женщины, очень обрадовало и даже придало особенную бодрость Инд, принявшей на себя такую трудную задачу. Ни для кого другого въ мір она бы этого не сдлала, но эта несчастная двушка… И старческіе глазки Инды наполнились при этомъ слезами. Но что, если ея миссія не увнчается успхомъ, если этотъ долговязый парень не согласится, или ейкевъ заупрямится. По тощему тлу Инды даже дрожь пробжала. Она мысленно представила себ страдальческое лицо Яхны, блдную и дрожащую Зельду и сердце ея сжалось отъ тоскливаго чувства. Она подняла голову съ твердымъ ршеніемъ не отступать и непремнно побдить. Въ эту минуту сйкевь сдлалъ три прыжка и, икнувъ три раза въ сторону, обернулся къ ней.
— А, бабушка Инда, — сказалъ онъ, снимая съ головы филактерію и кладя ее на столъ.— Доброе утро. Что васъ привело сюда такъ рано?..
— Совсмъ не такъ рано, какъ ты думаешь, — сказала Инда, желая что-нибудь сказать, прежде чмъ собраться съ мыслями.
— Какъ не рано. Видите, мой долговязый Хаимъ еще ни одного ученика не принесъ на своихъ ‘острыхъ’ плечахъ, — засмялся ейкевъ.
— Лнивый парень, должно быть, этотъ Хаимъ.
— Чего ужъ говорить… какъ вс бегельферы…
— Благочестивъ ли онъ по крайней мр?..
— Трефнаго не стъ. Хотя случается, что онъ забываетъ, когда лъ мясное, въ особенности, если въ сумк очутится свжій пирогъ съ творогомъ.
— Ахъ, безбожникъ!— воскликнула Инда.— Что же ты ему нравоученій не читаешь?
— Гд-же тутъ до нравоученій. И то радъ, что не оставилъ меня. Вдь вы знаете, какъ трудно отыскать хорошаго бегахьфера.
Бабушка Инда этого совсмъ не знала. Однако, замчаніе ейкева произвело на нее непріятное впечатлніе, т суровая тнь пробжала по ея морщинистому лицу.
— Все-же нельзя попускать,— сказала она посл минутнаго размышленія, — и на тебя вдь грхъ падаетъ.
— Такъ-то такъ. Но какъ исправить такого болвана.
— Я думаю, его женить бы слдовало, — проговорила Инда не безъ внутренній тревоги.
— Женить? Да кто за такого остолопа пойдетъ? Разв слпая и горбатая Дрейза изъ богадльни.— И при этомъ ейкевъ громко разсмялся.
— Ты не смйся, ейкенъ,— строго сказала Инда.— Никто судьбы своей не знаетъ. Всякій получаетъ то, что предназначено ему свыше. Но ты слушай, что я теб скажу.
Строгій тонъ, которымъ произнесла послднія слова бабушка Инда, серьезное, почти суровое выраженіе ея лица, произвели должное впечатлніе на ейкева, и онъ не безъ внутреннего волненія приблизился къ ней.
Сначала бабушка Инда говорила намеками, но, видя, что ейкевъ ничего не понимаетъ, она прямо приступила къ длу, при чемъ въ нсколькихъ энергическихъ выраженіяхъ изложила ему вс обстоятельства, предупредивъ его, что если онъ паче чаянія, проболтается жен, то не видать ему царства небеснаго какъ своихъ ушей.
— За кого вы меня принимаете, Инда, разв я не мужчина?
— Потому-то я теб и напоминаю, — отрывисто сказала Инда.— Ну, что же ты скажешь?
— Что же мн сказать… Надо подумать…
— Тутъ думать нечего. Посуди самъ, сколько выгодъ для этого долговязаго…
— Для него-то даже слишкомъ. Но для меня… Шутка-ли потерять бегельфера!
— Найдешь другого,— утшала его Инда.
— Ну, нтъ. Во всемъ Межепол такого дурака не найдешь.
— Такъ създишь въ сосдній городъ.
— А кто мн путевыя издержки вернетъ?
— Будь спокоенъ, это я берусь устроитъ.
— А за сватовство кто получитъ?— освдомился ейкевъ.
— Ты, конечно…
Лицо ейкева мгновенно преобразилось.
— О, въ такомъ случа,— сдавалъ онъ, весело потирая руки…
— Яхна тебя не обидитъ…
— Знаю, знаю… Когда я устроилъ ея бракъ съ мейтронъ…
— Лучше бы не устроивалъ,— оборвала его Инда.— За грхи родителей страдаютъ дти. Бдная Зельдочка! Ну, такъ я разсчитываю на тебя, ейкевъ.
— Конечно, можете быть уврены. Этотъ оболтусъ и руками и ногами ухватится. Въ случа чего, я его прямо поведу къ внцу. Церемониться не буду. А вотъ и онъ самъ идетъ…
Дверь отворилась и въ комнату, согнувъ свою тощую фигуру, вошелъ Хаимъ. На рукахъ у него барахталось какое-то маленькое существо, громко всхлипывавшее, на спин, обвивъ ручонками длинную шею бегельфера, торчало другое маленькое существо, а позади бегельфера, держась за засаленныя полы его балахона, виднлись еще дв кудрявыя головки съ заплаканными глазками и мокрыми, раскраснвшимися щечками. Сбоку у бегельфера висла корзина съ провизіей. Войдя въ комнату, Хаимъ спустилъ на полъ все еще всхлипывавшаго малютку, потомъ нагнулся, чтобы дать возможность спрыгнуть съ его спины крпко уцпившемуся за его шею другому мальчугану, а затмъ уже, ни на кого не глядя, направился въ уголъ комнаты, гд стояла громадная печь, и поставилъ туда корзину. Оба мальчугана, державшіеся за его полы, пугливо озирались и неотступно слдовали за нимъ.
— Отстаньте, щенки!— грубо крикнулъ онъ на малютокъ, вынимая изъ корвины провизію и сортируя ее.
— Смотри, не перепутай тамъ,— крикнулъ ему ейкевъ.
— Ладно, не первый разъ…
— А что же ты всего четырехъ мальчугановъ принесъ! Если такъ таскать, то къ вечеру не перетаскаешь всхъ. Сколько разъ я теб говорилъ…
Хаимъ не отвчалъ, усердно продолжая сортировать провизію.
— Что ты не отвчаешь?— разсердился ейкевъ.
— Что же мн отвчать. Попробовали бы вы носить на своихъ плечахъ этихъ кошекъ.
— Ты бы ихъ не щипалъ, они бы тебя не царапали,— вмшалась въ разговоръ Инда.— Ишь какія крошки…
Она подошла къ самому маленькому, погладила его по кудрявой головк и поцловала. Малютка, припомнивъ, вроятно, свою мать, громко зарыдалъ. Тогда подошелъ къ нему ейкевъ, взялъ его на руки и поднесъ къ длинному столу, гд среди истрепанныхъ молитвенниковъ и букварей лежалъ традиціонный ‘канчукъ’.
— Будешь плакать, дамъ теб десять горяченькихъ, а твой завтракъ състъ бегельферъ,— оказалъ онъ строго, указывая главами на плетку.
Малютка мгновенно притихъ.
— О-охъ?— тихо вздохнула бабушка Инда, при чемъ взоръ ей остановился на все еще возившемся у печки Хаим. Хотя она давно знала этого малаго, но теперь только въ первый разъ хорошенько разсмотрла его. Долговязая фигура Хаима съ длинными неуклюжими руками, выдающимися, какъ крылья, лопатками и длинными, торчащими ушами по бокамъ небольшой продолговатой формы головы, на которую былъ надвинутъ старый засаленный картузъ съ разодраннымъ козырькомъ, произвела далеко не отрадное впечатлніе на Инду. Она мысленно представила себ красавицу Зельду и рядомъ съ ней этого безобразнаго, грязнаго малаго, и маленькое сердце ея сжалось отъ боли. Было мгновенье, когда она хотла взять свое ршеніе назадъ — сказать ейкеву, что она раздумала, что этотъ безобразный парень не пара Зельд. Но мысль о поэор, ожидавшемъ Зельду, заглушила все, и, подойдя къ ейкеву, Инда шепнула ему:
— Такъ поговори съ нимъ и кончай дло поскоре. Ручаюсь теб, что Яхна хорошо вознаградитъ тебя за стараніе…
— Будьте спокойны, Инда,— сказалъ ейкевъ, провожая ее до дверей.— Не будь я ейкевъ, если сегодня же не принесу вамъ хорошихъ встей.

XI.

Какъ только Инда скрылась за дверью, ейкевъ подошелъ къ печк, чтобы лично проврить, дла ли принесенная Хаимомъ для дтей провизія, но взглянувъ на угрюмое лицо бегельфера, сердито закричалъ:
— Негодяй, чей ты завтракъ только что пробовалъ?
— И ничего не пробовалъ…
— Но на твоихъ губахъ еще видны слды.— И ейкевъ замахнулся на Хаима.
Хаимъ ловко отскочилъ назадъ, но при этомъ задлъ люльку и разбудилъ спавшаго ребенка, который поднялъ громкій крикъ. Боле по привычк, чмъ изъ сожалнія, Хаимъ сталъ укачивать ребенка, а ейкевъ, у котораго гнвъ уже успхъ пройти, подошолъ къ длинному столу и услся на свое обычное мсто. Хотя, кром доставленныхъ Хаимомъ 4-хъ малютокъ, еще никого не было, но ейкевъ веллъ имъ ссть по мстамъ и взять буквари.
— Смирно, черти, — произнесъ онъ грозно, протянувъ руку въ плетк. Однако, онъ ее въ руки не взялъ и, помолчавъ немного, уже спокойно обратился къ Хаиму.
— Что же ты, намренъ сходить за остальными школярами?
— Притащутъ и безъ меня, — продолжая укачивать малютку, проговорилъ Хаимъ.— Вотъ ужъ тащуть…
Дверь дйствительно отворилась и чья-то невидимая рука втолкнула въ комнату двухъ плачущихъ мальчишекъ.
— Пусть бегельферъ придетъ за завтракомъ!— раздался голосъ за дверью.
— Такъ-таки теб и приду, жди,— пробормоталъ про себя Хаимъ.
— Что ты тамъ бормочешь. Помогъ бы лучше дтямъ раздваться,— сказалъ ейкевъ.
— А малютку кто будетъ укачивать? Фрейда раньше меня ушла изъ дому, а еще не возвращалась. Видно, на рынк веселе, чмъ дома.
Это замчаніе заставило ейкева вспомнить про жену и про то, что онъ еще сегодня не завтракалъ.
— А и въ самомъ дл Фрейда что-то замшкалась. Ты бы сходилъ за нею.— И тутъ же ейкевъ прибавилъ: — Гд твое субботнее платье?
— Гд же, какъ не въ сундук у Фрейды, — не безъ колкости произнесъ Хаимъ.
— Хорошо. Сегодня вечеромъ ты однешь его. Мы пойдемъ съ тобой невсту смотрть.
Хаимъ въ недоумніи выпучилъ свои плоскіе безцвтные глава, при чемъ лицо его приняло такое выраженіе, что трудно было сказать, какое чувство въ данный моментъ волнуетъ его: радость или ужасъ. Въ такомъ состояніи онъ находился нсколько минутъ, пока ейкевъ, выведенный изъ терпнія его молчаніемъ, не сказалъ:
— Что же ты на меня таращишь свои рыбьи буркулы? Слышалъ, что я теб сказалъ,— пойдемъ невсту смотрть.
На этотъ разъ Хаимъ осклабилъ свой широкій ротъ и показалъ ейкеву зубы. ейкевъ не могъ удержаться и тоже улыбнулся. Въ этомъ положеніи нашла ихъ Фрейда, которая вбжала въ комнату, прежде чмъ ейкевъ и его помощникъ успли очнуться. Поставивъ на полъ большую нагруженную до верху корзину, Фрейда, по обыкновенію, набросилась на ейкева, не забыла и Хаима, обдавъ его цлымъ потокомъ отборныхъ ругательствъ. Она трудится, она работаетъ, а этотъ дармодъ не пришелъ даже, чтобы помочь ей отнести корзину домой. За что же его кормятъ. Не за то ли, что онъ скалитъ зубы, когда хозяйка обливается потомъ?
На этотъ разъ Хаимъ измнилъ своей тактик: молчать, когда Фрейда ругается — и захохоталъ во все горло. ейкевъ тоже вторилъ ему.
— Черти, варвары, безбожники!— кипятилась и шипла отъ элости Фрейда.— Что вы, блены обълись? Вотъ я вамъ покажу, какъ смяться.
Она схватила стоявшую у печки кочергу и набросилась на Хаима. ейкевъ воспользовался удобнымъ моментомъ и выскользнулъ изъ комнаты.
Нсколько мгновеній онъ стоялъ на улиц, обдумывая, что ему длать. Улыбка все еще не сходила съ его лица. Ему было и пріятно, что онъ избавился отъ нападокъ жены, что онъ свободенъ и можетъ идти, куда захочетъ, и въ то же время ему стало жаль бднаго Хаима, у котораго, наврное, на цлую недлю останутся синяки.
— Да, нужно его женить, непремнно женить. Бабушка Инда, ничего лучшаго не могла придумать,— мысленно сказалъ себ екаевъ и направился въ Инд, чтобы объявить ей, что сегодня будутъ смотрины. Когда часа черезъ три онъ вернулся домой, онъ засталъ все въ образцовомъ порядк. Ученики вс были въ сбор и громко, насколько позволяли изъ дтскіе голоса, повторяли нараспвъ однообразные звуки, которые хрипло выкрикивалъ Хаимъ. Хаимъ былъ красенъ, какъ ракъ, и по лицу его струился потъ. Отъ времени до времени онъ хваталъ въ руки плетку и размахивалъ ею въ воздух. Тогда къ однообразному гулу прибавлялся еще отрывистый дтскій крикъ или плачъ.
Маленькіе ученики были не мене возбуждены, чмъ ихъ учитель, а ихъ дтскія личики горли лихорадочнымъ румянцемъ. Рвеніе Хаима и стараніе маленькихъ учениковъ, очевидно, пріятно подйствовали на ейкева. Онъ подошелъ къ столу, постоялъ немного, раза два одобрительно покачалъ головой, потомъ направился къ большой кровати, стоявшей на самомъ видномъ мст комнаты и до верху заваленной подушками и перинами. Тамъ молча сидла Фрейда, занятая чисткой гусинаго пера. Около нея лежалъ грудной ребенокъ, а у ногъ ея на грязномъ полу барахталось четверо малютокъ. ейкевъ умильно взглянулъ на свое потомство, что-то хотлъ сказать жен, но вмсто этого обернулся къ Хаиму.
— Распусти дтей по домамъ, а самъ однься по праздничному, слышишь?
Съ этими словами онъ бросился на мягкія перины и захраплъ, прежде чмъ любопытная Фрейда успла опомниться и спросить, въ чемъ дло.

XII.

Яхна торопилась со свадьбой. Посл долгихъ совщаній съ бабушкой Индой, ршено было отпраздновать свадьбу на третій день Пасхи. Въ противномъ случа пришлось бы выждать до праздника Шевуосъ, чего, по извстнымъ соображеніямъ, положительно нельзя было допустить.
Раньше тоже нельзя было, такъ какъ приличія должны были быть сколько-нибудь соблюдены, да и приданое не могло быть готово въ такой короткій срокъ. Сердце Яхны обливалось кровью при мысли о томъ, при какихъ обстоятельствахъ она должна выдать замужъ свою любимую дочь, красавицу Зольду. Къ счастью, бабушка Инда не оставляла ее своими совтами и хлопотала наравн съ нею, насколько позволяли ея старческія силы. Всть о помолвк Хаима-бегельфера съ дочерью Яхны произвела сильную сенсацію въ Межепол. Истинной причины, кром бабушки Инды, никто не зналъ, но многіе, въ особенности женщины, догадывались, въ чемъ дло. Маленькая жена портного ойне, та самая, которая устроила свадьбу Яхны съ мейтронъ, и теперь обиженная тмъ, что ей обошли въ такомъ важномъ вопрос, попробовала даже злословить, но бабушка Инда, встртивъ ее разъ въ синагог, задала ей такую головомойку, что бдная женщина готова была сквозь землю провалиться. Съ тхъ поръ въ Межепол перестали говорить о Яхн и ея дочери. Хаимъ продолжалъ отправлять свои обязанности по прежнему, съ той только разницей, что онъ больше не таскалъ дтей по городу и не ходилъ каждый день обдать въ другой домъ. Онъ теперь обдалъ у ейкева, который со дня его помолвки измнилъ свое обращеніе съ нимъ и сталъ даже въ немъ заискивать. Думалъ-ли Хаимъ о томъ переворот, который совершился въ его жизни, задавался-ли онъ какими-нибудь вопросами,— этого никто не зналъ. Видно было только, что онъ доволенъ, и что широкая улыбка не сходитъ съ его некрасиваго лица. За недлю до свадьбы, ейкевъ, по порученію Яхны, веллъ ему отправиться къ портному ойне.
— А что я тамъ буду длать?— спросилъ Хаимъ.
— Ужъ ойне теб скажетъ, ступай!—лаконически отвтилъ ейкевъ.
— А, ребъ Хаимъ, — съ преувеличенной вжливостью встртилъ его ойне.
Хаимъ, котораго еще никто въ жизни не величалъ ‘ребе’, сильно переконфузился и покраснлъ. Но добродушный ойне его выручилъ.
— Ничего, не смущайся,— сказалъ онъ, отложивъ въ сторону работу и глядя на Ханна.— Когда наднешь новый ластиковый балахонъ, который я теб сошью къ свадьб, и плисовый картузъ, то вс къ теб будутъ относиться съ почтеніемъ… Врь мн. А теперь стой смирно и давай снимать мрку.
Горавдо трудне было Яхн подыскать портного, который взялся бы опять приданое Зельды. Теперь Зельда была не та, что 5 мсяцевъ тому назадъ, и скрыть отъ портного ея положеніе было не совсмъ легко. Но и тутъ на помощь явилась бабушка Инда я устроила такъ, что тайна, которую Яхна такъ тщательно скрывала, не была обнаружена. Зельда измнилась не только физически, но и нравственно. Изъ веселой, беззаботной двушки, которой жизнь раньше такъ улыбалась, она превратилась точно въ автомата, для котораго все безразлично. Ничто, казалось, ее не трогало, ничто не радовало и не огорчало. Она словно находилась въ забытьи, сама ясно не сознавая, что съ нею творится. Короткое время блаженства казалось ей сладкимъ сномъ, давно исчезнувшимъ. О Василенко она старалась не думать вовсе, но порою, въ особенности въ безсонныя ночи, ей грезились горячія ласки, страстныя объятія… Тогда она вскакивала съ постели и жадно прислушивалась.
Разъ, проходя по улиц, она увидла толпу офицеровъ, и между ними, какъ ей показалось, былъ Василенко. Она закрыла лицо платкомъ и, не оглядываясь, побжала домой. Что-то рвало ей сердце, и она задыхалась. Всю ночь не сомкнула она главъ, нсколько разъ на цыпочкахъ выходила на крыльцо, прислушиваясь, не зоветъ-ли ее знакомый голосъ. Когда тайна ея была обнаружена, и когда, для спасенія чести, Яхна объявила ей, что она. должна выйти замужъ за Хаима-бегельфера, она безучастно слушала свой приговоръ. Ни отчаянія, ни протеста. Все это, какъ будто, ея не касалось.
Яхна отлично понимала, что весь городъ знаетъ ея тайну, тмъ не мене она не теряла присутствія духа и держала себя такъ, какъ будто въ ея семь ничего не случилось. Съ этой цлью она ршила устроить свадьбу на славу.— ‘Не дамъ я врагамъ торжествовать. Пусть грызетъ ихъ досада и зависть’, — повторяла она, не соглашаясь на этотъ счетъ съ протестами бабушки Инды.
— И враговъ не слдуетъ раздражать, — говорила умная старушка, но видя, что Яхна упорствуетъ, перестала съ нею спорить, въ глубин души понимая т чувства, которыя волновали бдную Яхну. Въ день свадьбы весь городъ былъ на ногахъ. Когда, по существующему обычаю, Зельду повели въ баню, вс межепольскіе кумушки высыпали на улицу, чтобы посмотрть на ‘скоросплку’, какъ он между собою называли бдную двушку. Нкоторыя старались даже проникнуть въ баню, чтобы удовлетворить свое любопытство! Но суровая горбунья Дрейза была неумолима и метлой гнала ихъ вонъ.
— Уходите прочь, что вы лзете, или вамъ завидно,— кричала Дрейза, — И безъ васъ достаточно народу. Или вы думаете, что съумете лучше ухаживать за невстой, чмъ бабушка Инда и бабушка Бина?
Имена этихъ двухъ благочестивыхъ старушекъ заставили замолчать расходившихся кумушекъ. Авторитетъ Бины и Инды, по крайней мр, съ формальной стороны, служилъ ручательствомъ, что невста безупречна. Иначе съ какой стати стали бы ее водить въ баню, да еще при такихъ свидтельницахъ. А бабушка Бина и бабушка Инда, придя утромъ въ Яхн, чтобы сопровождать Зельду въ баню, застали ее въ слезахъ и отчаяніи. Въ это утро Зельда точно проснулась отъ продолжительнаго сна, и горькое чувство поруганной женщины проснулось въ ней съ необыкновенной силой. Она упорно отказывалась слдовать за обими женщинами. Но суровый обычай побдилъ ея упорство. Обливаясь слезами, съ жгучей болью въ сердц, Зельда переступила низкій порогъ бани. Предсмертный ужасъ охватилъ ее. Ей представилось, что ее опустили въ могилу, до того страшными показались ей грязныя закопченныя стны съ низкимъ потолкомъ и маленькими окошечками. Это было отдленіе для женщинъ, и она никогда тутъ не была.
Когда Инда и Вина по обычаю стали ее раздвать, она, до сихъ поръ блдная, вся зардлась и стыдливо опустила глава. Об женщины длали видъ, что ничего не замчаютъ. Вина бережно расплетала ей волосы, Инда осторожно срзывала ногти съ ея маленькихъ розовыхъ пальцевъ. Когда этотъ предварительный туалетъ былъ оконченъ, Инда торжественно ваяла Зельду за руку и молча подвела ее къ ступенькамъ, ведущимъ въ узкій и неглубокій бассейнъ. Затхлый, непріятный валахъ застоявшейся воды обдалъ Зельду, и у нея голова закружилась. Она пошатнулась и наврное упала бы, если бы бабушка Инда ее не поддержала.
— Не пугайся, дочь моя…— мягко сказала она.— Здсь не глубоко. Троекратное омовеніе очиститъ тебя, и ты предстанешь предъ своимъ мужемъ съ сердцемъ невинной голубки.
Зельда зажмурила глава и молча послдовала за бабушкой Индой. Сырой холодъ могилы все боле и боле пронизывалъ ея члены, мокрыя и скользкія ступени непріятно раздражали ея холодющія ноги. Наконецъ она почувствовала прикосновеніе воды. Она инстинктивно отскочила назадъ. Но бабушка Инда схватила ее за руку и потащила за собой.
— Не пугайся,— повторяла она.— Это очиститъ тебя. Еще разъ… еще…
Бабушка Бина стояла наверху у перилъ и считала, сколько разъ Зельда погружалась въ воду.
— Ну, теперь довольно, — крикнула она, и сама спустилась внизъ, чтобы помочь бабушк Инд вытащить Зельду изъ бассейна.— Ничего, ничего, она скоро придетъ въ себя. За то она теперь чиста, какъ голубка.
Яхна съ замираніемъ сердца ждала возвращенія Зельды изъ бани. Это былъ самый тяжелый моментъ изъ всхъ, какіе бдная женщина перешивала, за послднее время. Что, если кром Инды и Бины, въ бан будутъ еще и другія женщины? Какой позоръ! Вынесетъ-ли это Зельда? А она? Яхна ломала руки и глубоко вздыхала. Когда она увидла наконецъ Зельду, блдную и едва державшуюся на ногахъ, она вся обомлла. Но веселыя лица Инды и Бины служили ручательствомъ, что все обошлось благополучно, и Яхна вздохнула свободно.
— Теперь будемъ веселиться, какъ подобаетъ въ день свадьбы, — сказала она и побжала на кухню торопить стряпухъ. Инда и Бина между тмъ длали приготовленія къ пріему гостей и жениха. Времени еще было довольно и гости туго собирались. Нужно было, по крайней мр, съ девятокъ солидныхъ женщинъ, чтобы приступить къ обычному туалету невсты. Бабушка Инда осматривала подвнечное платье, бабушка Бина пробовала ножницы, которыми готовилась отрзать волосы Зельд. Яхна то вбгала, то выбгала изъ комнаты. Она вошла наконецъ въ роль матери невсты и была теперь счастлива. Комната между тмъ стала наполняться одтыми по праздничному женщинами. Он окружили невсту, которую Инда посадила на стулъ посреди комнаты. Бабушка Бина расплела ей не успвшіе еще высохнуть волосы и энергичнымъ ударомъ ножницъ отхватила чудныя пряди. Зельда истерически рыдала. Окружающія ее женщины тихо всхлипывали.
Въ это время въ дом ейкева собралось тоже не мало народу. Ребъ Лейбеле и Хаимъ-Шимонъ, какъ представители той корпораціи, къ которой принадлежалъ женихъ, не отходили отъ Хаима. На Хаим былъ новый ластиковый балахонъ, мховой картузъ и новые башмаки. Новая шуба изъ дешеваго мха висла на крючк на самомъ видномъ мст. Ждали прихода еще нсколькихъ гостей, чтобы отправиться въ домъ невсты. ейкевъ, какъ посаженый отецъ, былъ тоже одтъ по праздничному. Онъ суетился, кричалъ, давалъ наставленія Хаиму, какъ держаться. Въ сомнительныхъ случаяхъ онъ обращался къ Хаимъ-Шимону или Лейбеле какъ авторитетамъ, Хаимъ-Шимонъ по обыкновенію философствовалъ и въ свою очередь ссылался на Талмудъ и Кабалу.
— Слдуетъ-ли жениху во что бы то ни стало разбить хрупкое стекло, которое кладутъ ему подъ ноги?— задавалъ онъ вопросъ окружающимъ.
— По моему слдуетъ,— отвчалъ Лейбеле.
— А я говорю, что торопиться не слдуетъ. Въ Талмуд сказано…
Но въ это время прибжалъ посланный и объявилъ, что невста готова и ждетъ жениха. Вс заторопились. ейкевъ набросилъ на плечи Хаиму шубу, и вс гурьбой вышли на улицу.
Окруженная женщинами Зельда сидла въ своемъ подвнечномъ наряд, блдная, съ глазами, красными отъ слезъ. Теперь, боле чмъ когда-либо, она сознавала свое положеніе, и при мысли о томъ, что скоро явится неизвстный и чуждый ей человкъ и покроетъ ей лицо шелковымъ покрываломъ, у нея сердце обливалось кровью. Она пробовала забыться и не думать… Но мысли толпой осаждали ея голову, а воображеніе рисовало ей счастливыя минуты пережитаго блаженства.
— Женихъ, женихъ…— раздалось вдругъ со всхъ сторонъ, и все вокругъ нея заволновалось. Въ ужас она закрыла глаза, а когда снова открыла ихъ, она ничего не видла: лицо ея было закрыто покрываломъ, а сама она куда-то двигалась. Вокругъ нея раздавался веселый шумъ и говоръ, заглушаемый временами звуками барабана и звономъ литавръ. Зельда знала, что музыка обыкновенно идетъ впереди процессіи, но теперь она ршительно не могла сообразить, откуда долетаютъ до нея звуки. Подъ тяжелымъ покрываломъ ей было жарко, и она задыхалась. Ноги ея дрожали. Она боялась, что вотъ-вотъ упадетъ. Но ее поддерживали крпкія руки и тащили впередъ. Вотъ, наконецъ, остановились. Музыка перестала играть, все кругомъ затихло на время. У Зельды сильно кружилась голова, и въ то же время она чувствовала, что она сама, и т, кто держитъ ее за руки, тоже кружатся… Вотъ-вотъ она упадетъ. Въ ушахъ ея сильно звенло. Ей почудилось, что знакомый голосъ что-то нашептываетъ ей. Какъ бы она дорого дала, чтобы имть возможность посмотрть вокругъ себя и убдиться, чей это голосъ. Въ это время вс снова остановились, и она вмст со всми. Кто-то приподнялъ уголъ шелковаго покрывала и поднесъ что-то къ ея губамъ, потомъ кто-то взялъ ее за руку. Въ то же время около нея раздался звонъ разбитаго стекла, а вслдъ за этимъ громкій смхъ толпы. Могильный холодъ обдалъ ее. Но она не успла очнуться, какъ снова раздался бой барабана и звонъ литавръ. Ее снова увлекли впередъ.
Такимъ образомъ Зельда стала женой Хаима, который, едва-ли подозрвалъ, чему онъ обязанъ доставшимся на его долю неожиданнымъ счастьемъ.

XIII.

Хотя Хая получила приглашеніе на свадьбу Зельды, но она не могла придти, такъ какъ въ этотъ день Дувидъ узжалъ въ губернскій городъ за свжимъ товаромъ. Благодаря бойкой торговл, Дувидъ теперь часто здилъ въ равные торговые города, откуда привозилъ новые и модные товары для гг. офицеровъ и ихъ женъ. Онъ ужъ теперь не былъ застнчивымъ и неопытнымъ новичкомъ, какъ въ тотъ разъ, когда Гиршель повезъ его въ Бердичевъ, съ каждой новой поздкой Дувидъ пріобрталъ и новый опытъ, и новыя познанія, и возвращался домой неузнаваемымъ. Наивные межепольцы дивились ему и слушали его, развсивъ уши. Все, что говорилъ и длалъ Дувидъ, казалось имъ и умнымъ, и необходимымъ. Къ тому же Дувидъ считался теперь богачомъ, пожалуй, почище Хаимъ-Арона, и вслдствіе этого его обаяніе еще больше усиливалось. Въ этотъ разъ Дувидъ похалъ уже не съ Гиршелемъ, а на спеціально нанятой пар у подгороднаго мужика Карася, составлявшаго иногда конкуренцію старому Гиршелю. Теперь Дувиду казалось непристойнымъ хать вмст съ разными пассажирами, Богъ знаетъ, откуда набранными, къ тому же отъ этого страдалъ бы его престижъ, какъ идущаго въ гору купца. Хая и Бина были тоже того же мннія, хотя Карась бралъ чуть не вчетверо дороже, чмъ Гиршель. Выпроводивъ мужа, Хая заперла дверь на замокъ и, взявъ за руку маленькаго осифа, отправилась съ нимъ въ лавку, чтобы смнить Бину, и дать ей возможность пойти къ Яхн, откуда уже два раза за нею присылали. осифъ, которому уже шелъ четвертый годъ, былъ очень красивый и толстый мальчуганъ, напоминавшій собою мать. Густые золотистые волосы покрывали его сравнительно большую и правильно сформированную головку, большіе, свтлые глава съ длинными шелковистыми рсницами смотрли серьезно и вмст съ тмъ весело, какъ это бываетъ у вполн здоровыхъ дтей, а овалъ лица, красивый носикъ и крошечныя розовыя уши длали мальчугана восхитительнымъ. Его зналъ весь городъ, и торговки любили его щипать въ толстыя, упругія щечки съ ямочками, желая вывести его изъ безмятежнаго состоянія и выдавить слезинку изъ его выразительныхъ главъ. Но осифъ не имлъ обыкновенія плакать и только морщился, когда ему было особенно больно. Молодыя матери, имвшія крикливыхъ дтей и не имвшія терпнія съ ними возиться, завидовали Ха и называли осифа ангеломъ, чмъ въ особенности гордилась Бина.
— Мой осифъ…— повторяла она, прислушиваясь въ похваламъ сосдокъ. И блаженная улыбка разливалась по ея морщинистому лицу. Когда Хая пришла въ лавку, Бина стояла на порог и дожидалась ея.
— Ухалъ Дувидъ?— спросила она.
— Ухалъ. Теперь можешь идти — за тобой ужъ присылали.
— А ты?
— Не запирать же мн лавку ради Зельды.— Какъ вс молодыя женщины, которыя никогда ни словомъ, ни дломъ не измнили завту цломудрія, Хая не сочувствовала Зельд и относилась въ ея поступку съ педантической строгостью. Поведеніе Зельды было для нея также непонятно какъ и т душевныя страсти, которыхъ она никогда не переживала. До замужества она была чиста и цломудренна, и сердце ея не знало никакихъ чувственныхъ движеній. Выйдя замужъ, она полюбила Дувида той чистой и непорочной любовью, которую она унаслдовала отъ цлаго ряда своихъ предковъ, жившихъ такъ же какъ и она. Никто въ Межепол такъ не возмущался поступкомъ Зельды, какъ Хая, хотя никто отъ нея не слыхалъ ея одного слова порицанія. Она возмущалась въ душ, и не лично противъ Зельды, а противъ глумленія надъ чистымъ чувствомъ. Часто и долго Хая думала объ этомъ, стараясь найти хоть одинъ пунктъ, который бы могъ ее примирить съ поступкомъ Зельды. Но она его не находила, и отчасти этимъ объяснялось то раздраженіе, съ которымъ она отвчала Бин на ея вопросъ.
— Но нельзя также обижать людей, — замтила Бина.
Это замчаніе, сначала не обратившее на себя вниманіе Хаи, теперь, по уход Бины, какъ гвоздемъ засло въ ея мозгу. Въ лавк никого не было, покупатели не приходили, и никто ей не мшалъ думать. Маленькій осифъ, получивъ отъ бабушки Бины карамельку и вточку съ изюмомъ, выбжалъ на улицу, чтобы полакомиться на свобод. Погруженная въ свои размышленія, Хая не замтила его отсутствія. Въ лавк было тихо и прохладно. Ранніе весенніе лучи не проникали туда. Товары лежали въ образцовомъ порядк. Каждый разъ, когда вниманіе Хаи не было отвлечено покупателями, она любовалась своей лавкой, которая составляла ея гордость. Широкія полки были переполнены сверху до низу разными товарами, въ открытыхъ ящикахъ лежали колоніальные продукты, благовонный ароматъ которыхъ пріятно раздражалъ вкусъ и обоняніе, рядомъ стояли кадка съ рисомъ и изюмомъ, кофе, орхами, мшки съ солью, крупой. Одно отдленіе лавки было занято галантерейнымъ товаромъ. Это было нововведеніе. Тутъ находилось все, что могло удовлетворить капризный вкусъ мстныхъ паненокъ и офицерскихъ женъ. Лавка Дувида считалась теперь первой въ мстчк, и не даромъ Хая гордилась ею. Много труда и энергіи было положено ею прежде, чмъ добиться такихъ результатовъ. Если Дувидъ разъзжалъ по ярмаркамъ, привозилъ свжіе товары, добывалъ необходимый кредитъ, за то она вела образцово книги, добросовстно отпускала товары и умла обращаться съ публикой, привлекая въ свою лавку многочисленныхъ покупателей. Но на этотъ разъ она мало думала обо всемъ этомъ. Замчаніе матери поглотило теперь все ея вниманіе. Она ршила, что мать права и что ей слдуетъ пойти на свадьбу, если не ради Зельды, то ради Яхны, которой она такъ обязана. Она вспомнила, какъ три года тому назадъ Яхна на рукахъ носила въ синагогу ея осифа, и какъ потомъ его принесли домой блднаго, больного со слдами крови на маленькомъ тльц. Она инстинктивно оглянулась, ища глазами мальчика. Но въ лавк его не было. Встревоженная, подошла она къ дверямъ и выглянула на улицу. Длинный рядъ лавокъ, точно вытянувшись въ струнку и освщенный солнцемъ, сонно глядлъ своими раскрытыми дверями и полузавшанными окнами. На рыночной площади было мало оживленія. Такъ какъ не было базарнаго дня, то подвижныя лавочки съ мелкимъ товаромъ и пряностями были почти наполовину закрыты. За отсутствіемъ покупателей торговки дремали или вяло переругивались. Не найдя осифа на улиц, Хая забжала въ сосднюю лавку. Но и тамъ осифа не было Тогда Хая, охваченная ужасомъ, стала бгать изъ лавки въ лавку, спрашивая, не видалъ ли кто осифа. Но никто не видалъ ребенка. Отчаяніе Хаи все увеличивалось. Весь рынокъ былъ поднятъ на ноги. Вс искали осифа.— Только съ заходонъ солнца, когда вс уже отчаялись найти ребенка, десятникъ Гаврила принесъ на рукахъ спавшаго осифа и передалъ его обезумвшей отъ горя Ха!
— А славный у тебя сынишка,— сказалъ Гаврила, посл того какъ Хая нсколько пришла въ себя.— Хоть бы разъ всплакнулъ. И лъ все, что ему давали. Не то, что вы, проклятые. Панъ Кржипинскій говоритъ, что изъ него выйдетъ толкъ… А все же мн на чарку слдуетъ…
Хая дала ему нсколько мдныхъ монетъ, забывъ даже распросить, гд онъ нашелъ осифа, но суровый Гаврила, получивъ деньги, самъ разохотился и разсказалъ, что квартальный, прозжая мимо стараго костела, увидлъ тамъ осифа и, подозрвая, что ребенокъ заблудился, взялъ его съ собой, чтобы показать жен.
— И его тамъ накормили?— въ испуг спросила Хая.
— А ты думаешь, что осифъ дуракъ, или что пани квартальничиха женщина безъ сердца?— разсмявшись, проговорилъ Гаврила.
Эпизодъ съ исчезновеніемъ осифа произвелъ сильное впечатлніе на Хаю. Она готова была видть въ этомъ предостереженіе свыше. ‘Это наказаніе за мою гордость’ — думала она про себя.— ‘Какъ смла я осуждать другихъ. Всевышній знаетъ, что длаетъ’.
Съ этими мыслями она пришла домой и стала одваться, чтобъ идти въ Яхн. осифа она ршила взять съ собой, боясь оставить его одного дома. Она одла лучшее свое платье, голову тщательно повязала новымъ шелковымъ платкомъ, шею обмотала жемчугомъ и толстымъ золотымъ ожерельемъ, а по всмъ пальцамъ нанизала свои многочисленныя кольца съ брилліантами, рубинами, сапфирами и пр. Хая очень любила золотыя украшенія и пріобртала ихъ при каждомъ удобномъ случа. Одвшись и вдоволь наглядвшись въ маленькое зеркальце, она обернулась, ища осифа. Видъ ребенка поразилъ ее. осифъ лежалъ на диван, съ закинутой назадъ головкой и закрытыми пазками. Личико его сильно раскраснлось. Онъ тяжело дышалъ. Хая подбжала къ дивану и, нагнувшись надъ ребнкомъ, приложила свои губы въ его лбу, чтобы убдиться, нтъ ли у него жару. Ребенокъ сильно горлъ Хая въ ужас вскочила на ноги. Нсколько мгновеній она не знала что длать, потомъ выбжала на улицу, остановила перваго попавшагося прохожаго и просила его сбгать за Биной и сказать ей, что осифъ заболлъ. Не прошло и десяти минутъ, какъ, запыхавшись, прибжала Бина въ сопровожденіи бабушки Инды.
Об женщины подошли къ осифу и стали внимательно его осматривать въ то время, какъ Хая подробно разсказывала имъ о случившемся.
— Ну, понятно, что злой глазъ… ребенка сглазили…— авторитетно заявила бабушка Инда.
Бабушка Бина была вполн согласна съ поставленнымъ Индой діагнозомъ.
— Сглазили, безъ сомннія… Квартальничиха давно извстна своимъ глазомъ.
Это ршеніе успокоило всхъ трехъ женщинъ, и он больше не распространялись, зная, что нужно длать. Бина вышла въ кухню, Хая скрылась за перегородкой, а Инда услась около спящаго осифа и погрузилась въ свои размышленія. Она славилась въ Межепол своимъ умніемъ заговаривать дурной глазъ. Ея пріемы были извстны и Бин, и Ха, которыя поэтому считали лишнимъ тревожить ее вопросами. Вскор Бина принесла ножъ и блюдце, на которомъ лежало нсколько горячихъ угольковъ. Хая въ свою очередь принесла стаканъ, наполовину наполненный водой. Бабушка Инда взяла ножъ изъ рукъ Бины, тщательно осмотрла его, потомъ сдлала имъ нсколько зигзагообразныхъ оборотовъ надъ головкой осифа, тихо нашептывая какія-то непонятныя, таинственныя слова. Затмъ она кончикомъ ножа стала брать угольки изъ блюдца и бросать ихъ въ стаканъ съ водой, при чемъ каждый разъ раздавалось тихое шипніе, приводившее женщинъ въ благоговйный трепетъ. Когда вс утольки были брошены въ воду, и послднее шипніе исчезло въ воздух, бабушка Инда погрузила кончикъ ножа въ стаканъ и затмъ, снова сдлавъ нсколько зигзагообразныхъ оборотовъ въ воздух, коснулась ножемъ личика осифа.
— Теперь онъ будетъ здоровъ,— сдавала она торжественно.
Бина унесла атрибуты заклинанія, а Хая уложила ребенка на большую двухспальную кровать. Жаръ у осифа не уменьшался. Освобожденный отъ платья, онъ разметался по постели. Хая все еще была въ праздничномъ плать, и брилліантовыя и золотыя украшенія ея горли и искрились при блдномъ свт сальной свчи. Только когда Бина напомнила ей объ этомъ, она ушла за перегородку и стала переодваться. Бабушка Инда ушла въ полной увренности, что ея заклинанія непремнно оборвутъ болзнь и уничтожатъ ‘дурной глазъ’, а Бина услась около осифа и молча слдила за безпокойными движеніями маленькаго больного. Она тоже была уврена, что заклинанія Инды помогутъ, хотя, по ея мннію, еще не все было сдлано для устраненія опасности, — у нея были и свои средства, которыя она всегда употребляла и всегда получала отъ нихъ блестящіе результаты. Она только не хотла обидть бабушки Инды. Но теперь ея нтъ, и она быстро вытащила изъ подъ кровати ночную посуду и стала обмывать осифа…
Въ это время изъ-за перегородки вышла Хая. Увидвъ манипуляціи матери, она испуганно спросила:
— Что ты длаешь?
— Ничего, ничего, не спрашивай,— таинственно проговорила Бина.— Длаю то, что нужно. Это и теб помогало.
Положеніе осифа, однако, не только не улучшилось, но даже ухудшилось, и къ разсвту и мать и дочь сообща ршили, что нужно призвать цирульника Янкеля.
— Онъ знатокъ своего дла, — сказала въ утшеніе дочери Бина,— онъ непремнно съ помощью Всевышняго вылечитъ нашего осифа.
Цирюльникъ Янкель, извстный подъ названіемъ Янкель-Рофе, давно уже практиковалъ въ Межепол съ неизмннымъ успхомъ, какъ утверждали вс. Никто не зналъ, откуда онъ явился и гд онъ пріобрлъ свои медицинскія и другія познанія. Пришелъ и стадъ лечить, вотъ и все, что можно было сказать о немъ. Эта своего рода таинственность даже поднимала его въ глазахъ межепольцевъ. Янкель лечилъ банками, кровопусканіемъ, нарывнымъ пластыремъ и клистирами. Онъ также не брезгалъ шалфеемъ, полынью, настоенной на водк, а въ нкоторыхъ случаяхъ и ‘заговариваніемъ’, хотя въ этомъ отношеніи онъ всегда отдавалъ предпочтеніе бабушк Инд.
Онъ умлъ ловко пользоваться этимъ скуднымъ запасомъ средствъ, дйствуя въ то же время на больного своимъ внушительнымъ видомъ ‘докторской важности’. Въ случа неудачи онъ всегда ссылался на волю Всевышняго и неумолимый рокъ, а при удач онъ важно говорилъ:— Ну, что, мои піявки не дураки, а… И въ губерніи такихъ не найдете.
— Вы настоящій чудодй, ребъ Янкель.
— То-то же.
Когда Бина прибжала къ нему, онъ только что принимался за утреннюю молитву и накладывалъ филактерію на лобъ.
— Что случилось, Бина?
Бина второпяхъ разсказала ему все, что было съ осифомъ.
— Да, дурной глазъ, это вн всякаго сомннія, — сказалъ глубокомысленно цирюльникъ.— Что же, нужно бы Инду попросить.
— Она уже все сдлала вчера.
— И не лучше?
— Нтъ, не лучше. И я уже кое-что сдлала, и все то же.
Янкель зналъ, какое средство употребляла всегда бабушка Бина, и счелъ лишнимъ разспрашивать. Онъ на нсколько минутъ задумался. Потокъ медленно снялъ филактерію со лба и сдавалъ:
— Что-же, нужно пойти посмотрть. Я бы кровь пустилъ. Иногда дурной главъ выходитъ съ кровью.
— Я то же думаю. Но Хая сказала, что она позволитъ все длать съ ребенкомъ, только не это…— нершительно заявила Бина.
— Что же Хая, по вашему, лучше меня знаетъ, что длать?— обидлся Янкель. Однако, отправляясь съ Биной, онъ не захватилъ съ собой никакихъ кровопускательныхъ снарядовъ, но зато одлъ на носъ большіе выпуклые очки синяго цвта, что онъ всегда длалъ, когда предстоялъ серьезный случай.
— А, Рофи идетъ къ трудно больному,— говорили въ подобныхъ случаяхъ межепольцы.
— Хаю бы только не напугали, — осторожно замтила Бина, у которой, при вид синихъ очковъ Янкеля, сердце упало.
— Не безпокойтесь. Я знаю, что длаю.
Хая ждала съ замираніемъ сердца возвращенія матери.
При вид цирюльника, слезы показались на ея глазахъ, но она подавила свое отчаяніе и подробно передала Янкелю ходъ болзни. Нсколько времени Янкель молча сидлъ, углубленный въ свои размышленія. Потомъ онъ поднялъ голову, еще разъ посмотрлъ на больного ребенка и затмъ сказалъ:
— Если собачій пометъ не поможетъ, то нтъ средствъ кром горячей молитвы….
— Ужъ я посылала въ ейкеву,— глухо проговорила Хая.
— Отлично сдлали. Всевышній — лучшій врачъ. А все-таки собачій пометъ…— Цирюльникъ оглянулся, отыскивая главами Бину. Но ея въ комнат не было. Хая уже направилась къ дверямъ, чтобы позвать ее. Но въ это время Бина вернулась, неся что-то въ рукахъ,
— Нашла…— сказала она таинственно!
Цирюльникъ молча взялъ принесенный Биной свертокъ и велвъ подать молока, сталъ приготовлять микстуру. А когда послдняя была готова, онъ веллъ Ха взять ребенка на руки, а самъ, раскрывъ ему ротикъ своими толстыми пальцами, сталъ осторожно вливать ему микстуру.
Ребенокъ сопротивлялся и, насколько у него хватало силъ, отбивался отъ непріятнаго лекарства. Но Янкель преодоллъ, и эффектъ, выразившійся въ сильной рвот, не замедлилъ появиться.
И Бина и Хая сильно испугались. Но Рофе утшалъ, что это хорошо.
Весь Межеполь, конечно, отъ мала до велика зналъ о болзни осифа, и съ утра межепольскіе обыватели толпились уже около дома Дувида. Даже квартальный пріхалъ узнать, въ чемъ дло, и предложилъ позвать военнаго врача, но услыхавъ, что ребенка лечитъ Янкель Рофе, успокоенный сказалъ:
— Въ такомъ случа никакихъ докторовъ не надо. Нашъ Рофе понимаетъ больше, чмъ цлый десятокъ ученыхъ лекарей…
На этотъ разъ репутація Рофе, какъ искуснаго лекаря, блестящимъ образомъ была поддержана осифомъ. Благодаря открывшейся рвот, ему уже къ вечеру стадо легче, а на другое утро онъ ужъ былъ здоровъ и веселъ, какъ всегда. Межепольцы дивились такому чуду и на всхъ перекресткахъ только и слышно было имя Янкеля Рофе. Но и здсь скептицизмъ межепольцевъ нашелъ себ пищу.
— осифъ выздоровлъ, не смотря на то, что Рофе отправился къ нему въ своихъ синихъ ‘глазахъ’.
— И то правда. Значитъ, не всегда синіе очки страшны.
Самъ Рофе чувствовалъ, что онъ на этотъ разъ спасовалъ и поторопился надть свои очки, и хотя онъ во всхъ отношеніяхъ былъ доволенъ выздоровленіемъ своего маленькаго паціента, но казусъ съ очками долго смущалъ его и не давалъ ему успокоиться.

XIV.

Ровно черезъ пять мсяцевъ посл свадьбы, Зельда почувствовала родовыя боли. Въ продолженіи всего этого времени она почти некуда не показываяась. Если вншній видъ Зельды не подавалъ Хаиму Вегельферу никакихъ поводовъ къ подозрніямъ, и онъ попрежнему продолжалъ пребывать въ блаженномъ невдніи, зато межепольскія обывательницы имли зоркій глазъ и, не смотря на то, что Зельда никуда не показывалась, по Межеполю ходили уже разные слухи скандалезнаго характера. Исторія несчастной Зельды продолжала волновать умы. Сама Зельда, тяготившаяся своимъ положеніемъ, а еще боле безобразнымъ Хаимомъ, сдлалась неузнаваемой. Красота ея точно исчезла, и отъ нея осталась только одна блдная тнь. Первыя боли, которыя она почувствовала посл полудня, сильно испугали ее. Это было для нее что-то новое, невдомое. Хотя она знала, что женщины рожаютъ дтей съ болями, но она не имла никакого представленія объ этомъ акт. Боязнь и стыдъ еще усилили ея смущеніе, и она, растерянная и съ широко раскрытыми глазами, нсколько мгновеній какъ бы прислушивалась къ тому, что творится у нея внутри. Неопреодолимое желаніе крикнуть было во время подавлено ею, и она только крпко стиснула зубы. Боли прошли, и она скоро успокоилась. Когда уже вс улеглись спать, и она сама, въ первый разъ посл многихъ безсонныхъ ночей, крпко уснула, она вдругъ сквозь сонъ почувствовала, будто кто-то ножомъ рзнулъ ее по спин. Она вскрикнула и вскочила съ постели. Спавшая съ ней въ одной комнат Яхна тоже встала и подошла къ ней. Взглянувъ на дочь, она сказала:
— Не пугайся, Зельдочка. Я пойду за бабушкой Индой.
Зельда ничего не отвчала. Новая боль заставила ее вторично вскрикнуть. Яхна накинула платокъ на голову и вышла изъ комнаты. Зельда осталась одна. Боль успокоилась, и она имла возможность осмотрться. Она теперь поняла, что наступилъ тотъ самый моментъ, который столько времени страшилъ ее, какъ зловщій призракъ. На душ ея было тяжело. Сердце выло и сжималось отъ какихъ-то неясныхъ предчувствій, а обрывки воспоминаній не давали ей успокоиться. Слабое мерцаніе сальнаго огарка, темныя тни по угламъ, мертвая тишина вокругъ усиливали ея возбужденное состояніе. Ее клонило ко сну, и въ то же время она боялась закрыть глаза,— то, чего она такъ смутно ждала, страшило ее и обдавало могильнымъ холодомъ. Сонъ, однако, взялъ верхъ, и она закрыла глаза, охваченная сладкимъ и пріятнымъ томленіемъ. Ее разбудилъ скрипъ дверей и голосъ бабушки Инды. Она увидла маленькое, морщинистое, но сіяющее безпредльной добротой линію Инды. Она схватила ее за руку и протянула къ себ.
— Скажите мн правду, бабушка. Я умру…— едва слышнымъ шепотомъ проговорила Зельда.
— Богъ съ тобой, дитя, не ты первая, не ты послдняя.
— Но я,— Зельда не договорила, такъ какъ появилась очень сильная и продолжительная боль. Инда засуетилась и стала торопливо что-то приготовлять. Яхна поминутно выбгала изъ комнаты. Мущинъ не было. Они спали на двор. Была тихая августовская ночь. Все небо было усяно крупными и мелкими звздами. Мягкая нжная теплота пропитывала воздухъ. Мстечко спало безмятежнымъ сномъ. Ни одинъ звукъ не долеталъ въ это мирное гвздо. Утомленная сильными болзненными схватками, Зельда инстинктивно пользовалась свободными промежутками и засыпала. Но это былъ, уже не сонъ, а скоре тревожная дремота, сопровождаемая неясными и обрывочными сновидніями. То она видла себя маленькой двочкой, окруженной игрушками и любимыми куклами изъ ваты, то она уже совсмъ большая нарядная красавица. Она стоитъ на площади передъ домомъ полковника и съ наслажденіемъ прислушивается къ торжественнымъ звукамъ популярнаго марш., Въ это время она чувствуетъ чей-то взоръ, прямо устремленный на нее. И площадь, и музыка, и нарядные паны и паненки вдругъ исчезаютъ, и она видитъ себя въ самомъ темномъ углу двора, а возл стоитъ еще кто-то, который такъ сладко шепчетъ и напваетъ. А надъ ними небо и яркія звзды, и точно улыбаются имъ. Новая схватка заставила Зельду очнуться и открыть глава. Боли все усиливаются, но въ то-же время Зельда какъ-будто перестаетъ ихъ чувствовать и даже начинаетъ сомнваться, у нея-ли это боли, или у другой. И опять неясныя грезы, то сладкія и пріятныя, то страшныя и угрожающія.
День васталъ Зельду въ мучительныхъ страданіяхъ. Мущины съ утра ушли въ синагогу молиться. Яхна по-прежнему суетилась и нигд не находила себ мста. Одна бабушка Инда не теряла присутствія духа. Она сидла около больной, опустивши на руки свою сдую голову. Отъ времени до времени, когда страданія Зельды доходили до крайнихъ предловъ, она брала ее за руки, утшала и успокаивала. Все, что было въ ея власти, она уже сдлала. Оставалось теперь ждать и уповать на Того, Кто даетъ страданія и радости. Когда въ комнат водворялась тишина, и больная впадала въ забытье, она тихо шептала молитву. Это было единственное, вполн доступное ей средство. Другихъ средствъ она не знала. Не смотря на свой обширный опытъ, она не имла никакого представленія о родовомъ акт. Это ей представлялось такъ смутно, такъ неясно, а иногда и превратно. Когда день пришелъ къ концу и наступили вторыя сутки, бабушка Инда стала терять самообладаніе. Сначала въ интересахъ соблюденія хотя-бы вншняго приличій, она не велла никого впускать въ комнату, но когда она увидла, что положеніе Зельды становится критическимъ, она сама раскрыла двери для всхъ, желающихъ давать совты. Съ этой минуты къ физическимъ мученіямъ Зельды присоединились еще нравственныя. Она теперь сдлалась достояніемъ всего мстечка: вс могли приходить, чтобы взглянуть на нее, видть ея мученія, ея стыдъ. Какъ сквозь сонъ слышала она жалобныя причитанія, глубокіе вздохи, нелпые совты, Кто-то говоритъ о грхопаденіи, о дьявол, объ ад и его мученіяхъ. О ней ли это говорятъ или это только ей кажется. Минутами Зельда совсмъ уже теряла сознаніе, и тогда все сливалось у нея въ одну продолжительную безконечную боль. Вс старыя женщины перебывали у постели Зельды, вс давали свои совты, которые немедленно же исполнялись. Въ синагог и во всхъ молитвенныхъ домахъ читались молитвы, на кладбищ ейкевъ и нсколько благочестивыхъ старухъ саваномъ измряли площадь, занимаемую могилами, и этотъ саванъ тутъ же раздавали нищимъ. Весь Межеполь сильно волновался. Непонятый страхъ передъ чмъ-то охватывалъ каждаго.
Силы Зельды между тмъ угасали, страданія усиливались, а виновникъ ея мученій не являлся на свтъ. Къ концу третьихъ сутокъ Зельда перестала мучиться. Тогда ее окружили старыя женщины съ бабушкой Индой во глав и стали заклинать ее, чтобы она разршилась. Инда знала вс пріемы. Она то приказывала ей, то нжно умоляла, наклоняясь надъ самымъ ея ухомъ, чтобъ той лучше было слышать. Другія женщины брали ее за холодныя руки, мяли животъ. Все казалось напрасно. Вдругъ Зельда начала какъ будто двигаться. Вс женщины отшатнулись и въ оцпенніи вперили глаза въ мертвое тло. Легкое, едва уловимое движеніе появилось въ верхней части туловища и стало быстро распространятся внизъ. Вскор оно превратилось въ настоящія потужныя боли. Все тло Зельды ихъ будто напряглось, на груди и лиц появилась краска, губы и подбородокъ зашевелились. У присутствующихъ волосы стали дыбомъ, и паническій страхъ охватилъ всхъ. Еще минута страшнаго ожиданія, еще одно неимоврное напряженіе какъ бы ожившаго тла, и какая-то темная безформенная масса выскользнула наружу. Бабушка Инда подхватила эту массу дрожащими руками и передала ее другой женщин. Плодъ былъ мертвый. Вмст съ тмъ исчезла и проснувшаяся, казалось, на мгновенье жизнь въ тл Зельды. Передъ присутствующими лежалъ трупъ.

XV.

Смерть Зельды произвела сильное впечатлніе на межепольцевъ, и они долго не могли успокоиться. Въ трагической судьб молодой женщины вс видли предостереженіе свыше, и мрачный мистицизмъ мирныхъ обывателей городка не зналъ предловъ. Къ тому же фактъ разршенія Зельды посл смерти, ея мнимое возвращеніе къ жизни и пр. служили богатымъ матеріаломъ для досужей фантазіи, и разнымъ сверхъестественнымъ разсказамъ и бреднямъ конца не было. Кто-то ночью слышалъ стонъ и сталъ уврять, что стонала бдная Зельда, на слдующій день уже видли ея тнь, а кладбищенскій сторожъ заявилъ, что видлъ Зельду съ малюткой на рукахъ. Вс эти слухи и толки приняли въ глазахъ межепольцевъ достоврность неоспоримаго факта съ того момента, когда увидли разъ на кладбищ поручика Василенко. Заговорило-ли въ молодомъ офицер угрызеніе совсти, было ли то проснувшееся чувство къ умершей, или просто жалость неиспорченнаго сердца, но когда Василенко, вернувшись изъ продолжительнаго отпуска, узналъ о трагической кончин Зельды, нжными ласками которой онъ такъ упивался, онъ сильно затосковалъ и подъ вліяніемъ этой тоски онъ разъ отправился за кладбище, чтобъ посмотрть на могилу Зельды. Этого было достаточно, чтобы все объяснилось. Зельда не находитъ себ успокоенія на томъ свт, потому что ее тревожатъ еще земныя страсти. Ея тнь, бродить по ночамъ, а ея стоны слышны въ тиши ночной. Она умоляетъ объ освобожденіи ея отъ земныхъ цпей, которыхъ даже ангелъ смерти не въ состояніи былъ разрубить своимъ огненнымъ мечомъ. Община волновалась и придумывала средства. Почтенный раввинъ Нухинъ приказалъ читать особые псалмы. Яхна раздавала обильную милостыню нищимъ, нсколько стариковъ и днемъ и ночью читали священныя молитвы, получая за это отъ Яхны приличный гонораръ.
ейкевъ вторично измрилъ кладбище саваномъ, и, какъ послднее средство, Яхна ршилась похать къ извстному въ этой мстности цадику. Но еще до того ршено было отправить особую депутацію къ поручику Василенко и просить его не тревожить праха несчастной Зельды. Это послднее, однако, оказалось не такъ легко исполнить, какъ думали вначал, такъ какъ никто не ршался отправиться къ молодому офицеру. Посл долгихъ совщаній, эта мысль была оставлена, тмъ боле, что кладбищенскій сторожъ заявилъ, что посл того раза Василенко больше не являлся. Наступилъ сентябрь… Приближались праздники: новый годъ, судный день, кущи… Межепольцы усердно готовились къ нимъ, усердно молились, до разсвта бжали въ синагогу, а кто лнился, того будилъ заунывный голосъ ейкева, который, точно привидніе, подкрадывался къ окнамъ маленькихъ домиковъ и своеобразнымъ напвомъ выкрикивалъ: ‘вставайте къ молитв’.
Не только женщины и дти, но и мущины, заслышавъ этотъ грустный напвъ среди безмолвія ночи, вздрагивали отъ безотчетнаго страха…
Яхна должна была пріхать въ праздникамъ, и Ице поджидалъ ее. Хаимъ еще жилъ въ дом Яхны, но это положеніе видимо тяготило его. Смерть Зельды, сопровождавшаяся такими печальными событіями, сильно новліяла на бднаго малаго. Онъ долго не могъ отдать себ отчета, что такое произошло съ нимъ, для чего его оторвали отъ его дла, дали ему прелестную жену, одли, обули, хорошо кормили, а теперь вдругъ все у него отняли и не только это, но и его личное спокойствіе, то пассивное прозябаніе, которое составляло его счастіе… Что-то такое произошло, что-то такое оставило въ немъ сильный слдъ, но онъ все-таки не могъ уловить связи между событіями, которыя играли его личностью, точно перышкомъ. Онъ былъ точно въ туман.
Усердно высидвъ вс семь дней траура, онъ затмъ по цлымъ часамъ простаивалъ за молитвой, а по ночамъ, когда никто не могъ его видть, онъ проливалъ горячія слезы. Онъ самъ не зналъ, отчего онъ плачетъ, но слезы безотчетно лились изъ его главъ, и это его облегчало. Съ отъздомъ Яхны, его нравственное состояніе еще боле ухудшилось. Ице-мейтръ, который и раньше его третировалъ и частенько посмивался надъ нимъ, теперь прямо сталъ съ нимъ грубо обращаться.
Мейтръ мало принималъ участія въ семейныхъ длахъ своей жены. Когда онъ женился на Яхн, она ему нужна была, во 1-хъ, какъ жена, а во 2-хъ, какъ поддержка въ его тогда, еще шаткомъ положеніи. Когда же дла его стали поправляться, и онъ пересталъ нуждаться въ поддержк Яхны, онъ видимо сталъ тяготиться своимъ положеніемъ и временами держалъ себя, какъ совершенно чужой человкъ. Интересы Яхны не были его интересами, у него точно были свои, которые поглощали все его вниманіе, часто заставляли задумываться и вздыхать. Но что это были за интересы, ни Яхна и никто другой не знали. Когда Яхна ршила выдать Зельду за Хаима и, боле ради приличія, спросила совта у Ице, послдній рзко отвтилъ:
— Поступай, какъ знаешь… Мн какое дло до твоей Зельды… У меня заботы поважне…
— Но я ихъ не знаю.
Ице только махнулъ рукой. Хаима онъ не взлюбилъ съ первой минуты. Тотъ это инстинктивно чувствовалъ и боялся его. Теперь отношенія между обоими мущинами приняли еще боле непріязненный оттнокъ, такъ какъ Ице въ послднее время часто бывалъ въ дурномъ настроеніи духа, благодаря нкоторымъ неудачамъ въ школ. Неожиданно у него явился конкурентъ, въ лиц выгнаннаго изъ полка за пьянство, поручика Иголковскаго.
Поручикъ Иголковскій былъ мущина лтъ 35, видный, рослый съ благородными, когда-то, вроятно, красивыми чертами лица. Единственнымъ украшеніемъ его одутловатой съ красными пятнами физіономіи остались теперь длинные золотистые усы, которыми онъ очень гордился. Онъ вчно былъ пьянъ. Выгнанный изъ полка годъ тому назадъ, онъ на нкоторое время куда-то скрылся. Потомъ онъ снова явился въ Межеполь, но уже въ такомъ вид, что днемъ показываться ему даже на межепольскихъ улицахъ было невозможно. Пріютился онъ гд-то въ избушк на окраин города и отъ времени до времени длалъ вылазки для добыванія хлба, или, врне, водки. Съ Ице онъ раньше былъ знакомъ и, бывая у Василенко, часто заглядывалъ къ мейтру, интересуясь его преподаваніемъ. Часто въ пьяномъ вид онъ дразнилъ мейтра и подшучивалъ, что вотъ онъ станетъ учить ‘жидовскихъ поросятъ. Тогда уже берегись, Ице’…
И вотъ, когда наступила самая критическая минута, когда прежніе друзья окончательно отъ него отвернулись и всякій кредитъ изсякъ безвозвратно, Иголковскій объявился учителемъ и какъ разъ за половинную цну противъ той, какую бралъ мейтръ. Не смотря на то, что была только средина учебнаго сезона, но межепольцы, подкупленные дешевизной и польщенные тмъ, что ихъ дти будутъ учиться у офицера, не устояли предъ соблазномъ, и часть учениковъ перешла къ Иголковскому. Мейтръ былъ въ отчаяніи и сильно интриговалъ противъ Иголковскаго, пугая, между прочимъ, межепольцевъ тмъ, что тотъ совратитъ дтей въ ересь. Но межепольцы нисколько не устрашились и только посмивались.
— Ну, вотъ еще, что мейтръ выдумалъ. Наши дти умне этого пьяницы.
— Но вдь онъ христіанинъ?— воскликнулъ мейтръ.
— Но букварь и прописи у него такіе же, какъ у васъ,— шутили межепольцы.
Ице понялъ, что съ этой стороны межепольцы очень далеко ушли, и онъ ничего не добьется. Единственное, что ему оставалось — это понизить плату. Но это было ему невыгодно. Однако, онъ все таки не терялъ надежды, сильно разсчитывая на слабость Иголковскаго. Новый учебный сезонъ долженъ былъ ршить, за кмъ останется побда. Вс эти личныя непріятности мейтра сильно отражались на Хаим. Яхна не прізжала. По послднимъ извстіямъ она ршилась на вс праздники остаться у цадика. ‘Я больна душой, мн нужны молитвы и успокоеніе,— писала она — Только здсь, вблизи святого мужа, я чувствую себя лучше, потому что чрезъ его посредство мои молитвы скоре доходятъ до Всевышняго’.
Это заставило Хаима задуматься надъ своимъ положеніемъ и вообще надъ тмъ, что ему длать. Единственный исходъ для него былъ опять поступить въ бегельферы въ ейкеву. Но возьметъ ли тотъ его теперь, когда онъ самъ уже считается почетнымъ человкомъ въ мстечк и ейкевъ обращается къ нему не иначе, какъ ‘ребъ Хаимъ’. Это послднее обстоятельство въ сущности и удерживало его. Онъ, ребъ Хаимъ, пойдетъ въ бегельферы, снова будетъ носить на своихъ плечахъ ребятишекъ и подать ихъ скудные завтраки! Возможно-ли это? Однако, это было не только возможно, но и необходимо. И вотъ, въ одно утро, когда мейтръ, придравшись къ нему за что-то, назвалъ его дармодомъ и бросился на него съ кулаками, Хаимъ оставилъ домъ Яхны и, самъ не помня, что онъ длаетъ, отправился къ ейкеву.
— А, ребъ Хаимъ,— встртилъ его ейкевъ, добродушно посмиваясь,— миръ вамъ, что скажете…
— И вамъ миръ, ребъ ейкевъ,— смущенно произнесъ Хаммъ.
— Что слышно хорошаго?..
— А вотъ, пришелъ къ вамъ, раби ейкевъ.
— Ко мн?… Что такое?…
У Хаима слезы подступили къ горлу, и онъ не зналъ съ чего начать. Но сдлавъ надъ собой усиліе, наконецъ проговорилъ:
— Хочу опять къ вамъ въ бегельферы, раби ейкевъ.
— Въ бегельферы! Вы, ребъ Хаимъ, — воскликнулъ ейкевъ, но въ этомъ восклицаніи было столько добродушной ироніи, сколько и серьезнаго недоумнія. Однако, это восклицаніе настолько подйствовало на Хаима, что онъ горько заплакалъ.
Слезы тронули ейкева, и непритворная жалость отразилась на его лиц. Прошло нсколько минутъ въ молчаніи, — затмъ ейкевъ сказалъ:
— Ну, будь по твоему, Хаимъ, принимаю тебя къ себ въ бегельферы. Только чуръ, не фанаберничать. Забудь, что ты былъ зятемъ Яхны… Слышишь?…
— Слышу,— глухо сказалъ Хаимъ.

XVI.

Былъ третій день праздника. Хая сидла въ шалаш, нарочно устроенномъ по этому случаю. Время было предобденное, и Хая пришла изъ лавки, чтобы распорядиться по хозяйству. Но Бина не любила, когда ей мшали на кухн, въ особенности въ праздничные дни, и Хая утомившись ходьбой, услась въ тни шалаша. День былъ жаркій. Повсюду чувствовалось обиліе лучей, яркихъ и горячихъ, какъ въ іюльскую пору. Въ свтломъ и прозрачномъ воздух тянулись тонкія паутинныя нити, лучшій признакъ, что хорошая погода будетъ держаться еще долго. Въ шалаш было, нсколько прохладне. Тонкія стны изъ ивовыхъ втвей почти не пропускали свта. Къ тому же он были еще завшаны коврами и тканями. Только потолокъ, сквозь который видно было ясное бирюзовое небо, доступенъ былъ для свта и солнечныхъ лучей. Но это ничуть не уменьшало пріятной прохлады, господствовавшей въ шалаш. Хая думала о сегодняшней выручк, о предстоящей поздк Дувида за свжимъ товаромъ, о городскихъ новостяхъ. Посл рыночнаго шума и гама, среди котораго она провела все утро, ей пріятно было теперь наслаждаться мирной тишиной. Въ другое время, она ни за что не позволила бы себ такой роскоши. Но сегодняшній день, хотя и такой, что можно и работать и торговать, но все-таки праздникъ. Отъ лавки и торговли мысли ея перешли къ осифу. Его тоненькій и пріятный голосокъ звонко раздавался недалеко отъ шалаша, гд онъ съ другими своими сверстниками игралъ въ орхи. Ему минуло уже пять лтъ, и его пора было отдать въ школу. Конечно, къ ейкеву, потому что въ Межепол другой школы для начинающихъ не было. Но Ха не нравилась школа ейкева, по господствующей въ ней грязи и грубому обращенію съ дтьми. Для своего осифа она бы желала что-нибудь лучшее. Но гд взять это лучшее: Въ эту минуту за бесдкой раздался чей-то отрывистый кашель, и вскор на порог появился ейкевъ въ праздничномъ атласномъ балахон, въ круглой мховой шапк, съ палкой въ одной рук и краснымъ кумачовымъ платкомъ въ другой. Ему, очевидно, было жарко, и онъ поминутно отиралъ потъ съ лица.
— Съ праздникомъ васъ, Хая, — торжественно произнесъ ейкевъ.
— И васъ съ праздникомъ, раби ейкевъ. Садитесь. Что новаго разскажете?
Хотя Хая отлично знала о цли визита ейкева, но приличіе требовало занимать гостя посторонней бесдой. Съ своей стороны и ейкевъ, важно усвшись на скамью противъ Хаи, сталъ хвалить бесдку, съ такимъ вкусомъ устроенную.
— Ваша куща первая въ Межепол. У сколькихъ почтенныхъ хозяевъ я не перебывалъ за эти дни, но такой не видалъ. Ну, да что и говорить, съ вами ни одинъ межепольскій богачъ не потягается теперь!..
— Вы преувеличиваете, раби ейкевъ. Положимъ мы на Бога не жалуемся… Но все-таки…
— Вамъ-ли жаловаться. Вотъ Всевышній васъ и сынкомъ наградилъ, да еще какимъ…
— Мой осифъ…
— А гд онъ, вашъ шалунъ? Не находите-ли вы, что его уже пора въ школу отдать?
— О, конечно… Мы только на-дняхъ говорили объ этомъ съ Дувидомъ,— съ живостью проговорила Хая.— Мальчику уже 6 лтъ. Шалунъ онъ большой. За нимъ и не усмотришь.
— Ну, зачмъ же дло стало?— воскликнулъ ейкевъ.— Отдайте его въ мою школу. Хвастать не стану: и вы, и Дувидъ меня знаете. Дтей не обижаю. Самъ учу ихъ, и бегельферы у меня хорошіе.
— Но мой осифъ…— нершительно проговорила Хая.
— Знаю, знаю. Вашъ осифъ у васъ единственный сынъ и нжно воспитанъ. Ну, на этотъ счетъ будьте спокойны, будемъ ходить за нимъ какъ за принцемъ.
— Вы знаете, я его никогда не била. А Дувидъ не позволяетъ даже на него крикнуть громко. Можетъ быть, это нехорошо, но мальчикъ уже такъ привыкъ.
— Будьте спокойны, Хая. Неужели вы думаете, что моя плетка хлещетъ направо и налво. Она разбираетъ, да еще какъ разбираетъ. Я не могу не наказывать сына портного Файвеля или водовоза Ушера, на то они дти простыхъ родителей. Но такихъ, какъ вашъ осифъ…
— Вотъ также насчетъ завтрака,— продолжала Хая.
— О, теперь ужъ этого нтъ, что было прежде,— произнесъ ейкевъ, понявъ, на что намекаетъ Хая.— У меня теперь новые бегельферы, и я самъ строго слжу за раздачей завтраковъ дтямъ.
— У васъ такъ много учениковъ, что трудно услдить…
— За вашимъ осифомъ я самъ буду наблюдать! Онъ будетъ сидть по правую руку отъ меня. Будьте уврены, Хая. Вы сами знаете, насколько я дорожу вашимъ вниманіемъ!..
Въ эту минуту въ бесдку, весь раскраснвшись, вбжалъ осифъ. Оба кармана его курточки были оттопырены, и онъ держался за нихъ своими маленькими, выпачканными въ грязи рученками. Онъ прямо подбжалъ къ матери, очевидно желая ой сообщить что-то радостное, но увидя мохнатую шапку ейкева, притихъ и вопросительно-пугливо взглянулъ на мать.
— Славный мальчуганъ,— счелъ своимъ долгомъ похвалить ейкевъ.— Подойди-ка ко мн, осифъ.
Но осифъ крпко прижался къ матери и не спускалъ нея глазъ, которые наполнились слезами. Онъ зналъ ейкева, и его дтская сообразительность подсказала ему, зачмъ ейкевъ пришелъ къ нимъ.
Хая сконфузилась и сочла нужнымъ оправдать осифа.
— Онъ не ожидалъ васъ встртить,— проговорила она.— Смотри, осифъ, вдь это ребъ ейкевъ. Ты пойдешь къ нему въ школу. Хочешь?…
— Не хочу…— тихо, со словами въ голос, отвтилъ осифъ.
— Ну, тебя спрашивать не будутъ,— строго сказала Хая.— Я думала, что ты умный мальчикъ. А ты неучемъ хочешь вырости…
Она слегка оттолкнула отъ себя осифа, который, пользуясь удобной минутой, выбжалъ изъ бесдки. Очутившись на. свобод и не чувствуя на себ взглядовъ ейкева, онъ опрометью побжалъ въ домъ, повсюду отыскивая бабушку Бину. Онъ захлебывался отъ словъ, и его красивое личико судорожно передергивалось. осифъ былъ любимцемъ бабушки Бины, привыкъ видть въ ней свою заступницу, даже когда онъ бывалъ завдомо виноватъ, и теперь инстинктивно искалъ ея защиты. Бина усердно хлопотала надъ приготовленіемъ какого-то затйливаго пирожнаго. Увидя осифа въ слезахъ, она всплеснула руками и бросилась къ маленькому шалуну. Но не добившись отъ него никакого толка, кром того, что въ бесдк сидитъ раби ейкевъ въ высокой шапк, она сама пошла узнать, въ чемъ дло. Тамъ былъ и Дувидъ, вернувшійся изъ лавки. Вопросъ объ отдач осифа въ школу ейкева былъ уже ршенъ, и бабушка Бина ничего не могла измнить, даже еслибъ и хотла. Но она не только этого не хотла, но, напротивъ, чрезвычайно обрадовалась этому извстію, и осифу въ первый разъ пришлось разочароваться въ людяхъ и испытать на себ людскую несправедливость. Онъ забился въ уголъ и долго плакалъ горькими слезами. Онъ инстинктивно чувствовалъ, что съ этого момента наступаетъ конецъ его беззаботному дтству, что ейкевъ не просто ейкевъ, а нчто такое, что приноситъ съ собой и горе, и страданіе, и заботы, и его маленькое сердце сжималось и щемило.
Въ тотъ день, когда нужно было отправиться въ школу, Хая сама отвела осифа и сдала его съ рукъ на руки ейкеву, а черезъ часъ бабушка Бина принесла ему завтракъ и не ушла до тхъ поръ, пока осифъ не проглотилъ послдняго кусочка. Въ тотъ же день и Дувидъ заглянулъ къ ейкеву, не велвъ, однако, сказать осифу, что онъ былъ. Затмъ потянулись для осифа однообразные школьные дни въ душной и спертой комнат, куда цлая полсотня такихъ же мальчугановъ, какъ и онъ, утромъ являлась рыдая, а вечеромъ убгала, ликуя и радуясь. ейкевъ сдержалъ слово и не знакомилъ его съ плеткой, которой онъ не выпускалъ изъ рукъ въ продолженіи учебныхъ часовъ. Да, впрочемъ, осифъ и не заслуживалъ плетки. Онъ съ перваго же дня обнаружилъ блестящія способности и сдлался первымъ ученикомъ въ школ. Хаиму ршительно нечего было съ нимъ длать, а ейкевъ выставлялъ его какъ образецъ прилежанія. Къ концу перваго сезона, осифъ зналъ все то, что входило въ программу обученія въ школ ейкева, такъ что, когда въ начал новаго учебнаго сезона раби Дейбеле явился къ Дувиду съ своими предложеніями, ейкевъ вопреки ожиданію, нисколько не былъ въ претензіи, и самъ совтовалъ опредлить осифа для изученія Пятикнижія.
— Если такъ пойдетъ,— прибавилъ онъ,— то осифъ скоро приступитъ къ изученію Талмуда.
— Я въ этомъ не сомнваюсь,— сказалъ присутствовавшій при разговор раби Дейбеле.
Однако увреніямъ почтеннаго раби не суждено было сбыться по причинамъ, впрочемъ, не отъ него зависящимъ. Къ тому времени, когда по разсчетамъ Лейбеле, осифъ долженъ былъ приступить къ изученію Талмуда, въ Межепол случилось нчто такое, что на долго, а можетъ быть и навсегда, оставило на его обывателяхъ и, въ особенности, на подрастающемъ поколніи, глубокіе, неизгладимые слды.

XVII.

— Вье… Вье… Ну, лвая, не осрамись. Помни, что ты пановъ везешь. Вье…
Гиршель слегка хлопнулъ бичомъ по воздуху и повернулъ на главную улицу Межеполя. Солнце уже садилось, и послдніе лучи его бросали ровную тнь на высокія остроконечныя крыши межепольскихъ зданій, своеобразная архитектура которыхъ не подходила ни подъ одинъ изъ существующихъ стилей. Вроятно объ этомъ думали и три пассажира Гиршеля, очень комфортабельно сидвшихъ въ громадной колымаг, потому что одинъ изъ нихъ воскликнулъ:
— Ну однако-же, я вамъ скажу!
— Крыши точно Вавилонская башня,— замтилъ другой.
— У насъ есть дома получше, много получше… даже для Житоміра бы годились,— не вытерпвъ, произнесъ Гиршель.
— Ну, пока не видать. А скажи-ка лучше, куда ты насъ завезешь.
— Будьте спокойны, панове. Гиршель знаетъ свое дло и своихъ пассажировъ. Вези я лапсердаковъ, я бы вонъ гд ихъ выгрузилъ.— При этомъ онъ указалъ на большое длинное зданіе съ такой громадной крышей, что изъ-за нея почти совсмъ не видно было стнъ.
— Маленькая голова въ большой шапк,— замтилъ третій пассажиръ. Вс разсмялись, въ томъ числ и Гиршель, которому это сравненіе очень понравилось.
— Вотъ хорошо сказано. Самъ Хаимъ-Шимонъ такъ не скажетъ,
— Все-же-таки, ты не сказалъ намъ, куда ты насъ везешь.
— Панове,— сказалъ Гиршель, повернувъ къ пассажирамъ свое загорлое и запыленное лицо. Но въ эту минуту лошади сами повернули въ сторону и остановились у довольно большого и красиваго дома съ черепичной крышей, чистыми оквами и параднымъ ходомъ съ каменной лстницей. Гиршель оглянулся и весело хлопнулъ себя по бедрамъ.
— Оно и есть, воскликнулъ онъ.— Видите, панове, даже лошади мои знаютъ, кого куда везти. Эй, Шлема, выскакивай. Пановъ привезъ теб на шабашъ…
Пока Шлема собирался выходить навстрчу панамъ, пассажиры не безъ труда выкарабкались изъ колымаги и, почувствовавъ подъ собою твердую почву, съ удовольствіемъ расправили свои усталые и разбитые утомительной дорогой члены. Вс трое были еще молодые люди. Самому старшему изъ нихъ было около 30-ти лтъ.
Вс они были одты въ форменные пиджаки съ свтлыми пуговицами, а на головахъ носили фуражки съ синими кантами и кокардами. Люди свдующіе сейчасъ бы узнали по этой форм чиновниковъ министерства народнаго просвщенія или учителей, но Гиршель, хотя отчасти и зналъ своихъ пассажировъ и цль ихъ прізда въ Межеполь, порой забывался, принимая ихъ за полицейскихъ или судейскихъ чиновниковъ, такихъ, какихъ онъ привыкъ всегда видть и возить въ Межеполь. Еще боле страннымъ и невроятнымъ казалось Гиршелю, что двое изъ нихъ никто иные, какъ евреи, такіе же евреи, какъ и онъ самъ. Сначала онъ не врилъ имъ, потомъ, когда они заговорили съ нимъ на родномъ ему жаргон и стали разспрашивать о такихъ подробностяхъ, которыя могли быть извстны только еврею, онъ по-невол долженъ былъ поврить. Но въ конц концовъ сомнніе опять взяло его.
— Самъ дьяволъ ихъ не разберетъ,— разсуждалъ онъ самъ съ собой,— будто наши, а все же не наши. Быть не можетъ, чтобы такіе паны въ пуговицахъ и кокардахъ…
Гиршель обошелъ свою тройку, потянулъ кореннаго за уши, поправилъ хомуты на пристяжкахъ, потомъ взглянулъ на своихъ пассажировъ. Ему страшно хотлось проврить свое сомнніе насчетъ ихъ загадочнаго происхожденія, но для этого нужно было заговорить на жаргон, чего онъ въ настоящую минуту почему-то не несмлъ сдлать. Очень ужъ смущали его кокарды и свтлыя пуговицы!
Взамнъ этого онъ громко выругалъ толпу мальчишекъ, уже успвшихъ собраться около пассажировъ. Русская рчь незнакомцевъ, непонятная мальчуганамъ, еще боле подзадоривала ихъ любопытство, и они приставали къ Гиршелю, чтобы тотъ имъ сообщилъ, кого привезъ.
— Да отстанете-ли вы, чертенята!— Брысь… а то я васъ,— въ досад воскликнулъ Гиршедь: — Да гд же этотъ Шлема? Шлема, или ты не нуждаешься въ постояльцахъ?
Въ эту минуту, шлепая своими туфлями и задыхаясь, прибжалъ хозяинъ постоялаго двора и сталъ отвшивать глубокіе поклоны пассажирамъ. Вслдъ за нимъ показалась и жена его, Сара, славившаяся умніемъ взвывать къ себ прізжихъ. Въ то время, какъ Шлема кланялся, Сара тараторила на какомъ-то непонятномъ для пассажировъ, не то польскомъ, не то малороссійскомъ нарчіи.
— Мосьце пане. Прошемъ. Барзе добрже. Дали Букъ. Все паны и панентки. Лапсердаковъ нема.
Старшій изъ пассажировъ, повидимому мене своихъ товарищей понимавшій этотъ наборъ словъ, нетерпливо прервалъ расходившуюся Сару:
— Ты бы лучше, матушка, комнаты намъ показала.
Сара умолкла и въ смущеніи взглянула сначала на мужа, потомъ на Гиршеля.
— Что панъ говоритъ?— спросила она послдняго на жаргон. Но вмсто Гиршеля отвтилъ ей одинъ изъ пассажировъ, и, въ великому удивленію Сары, на томъ же жаргон.
— Просятъ васъ показать налъ комнаты.
Сара раскрыла ротъ, Шлема развсилъ уши, а толпа мальчишекъ еще тсне сплотилась и на шагъ отодвинулась отъ таинственнаго незнакомца. Даже Гиршель, который уже не первый разъ слышалъ жаргонную рчь въ ушахъ молодого человка, и тотъ пришелъ въ неописанное смущеніе. Сара, однако, скоро нашлась и, принявъ выходку молодого человка за милую шутку канцелярскаго чиновника, отвтила ему обворожительной улыбкой я побжала въ домъ, любезно приглашая прізжихъ слдовать за собой,
— Мосьце паве, прошемъ.
Шлема послдовалъ за нею. На улиц остался одинъ Гиршель съ толпой удивленныхъ мальчишекъ, къ которымъ вскор присоединилось и нсколько взрослыхъ. Они ужъ отъ кого-то слышали о прізжихъ чиновникахъ и что одинъ изъ нихъ будто бы говоритъ на жаргон, и приставали за разъясненіями къ Гиршелю.
— Отстаньте вы отъ меня, ради Бога,— огрызался тотъ.— Я столько же знаю, кто эти паны, сколько и моя лвая пристяжка.
— Но, раби Гяршель…— приставали къ нему любопытные. Гиршель длалъ видъ, что собирается узжать и слабо дергалъ возжами, но въ то же время его самого разбирало любопытство, и отъ времени до времени онъ поглядывалъ на дверь, за которой скрылись незнакомцы. Наконецъ, выведенный изъ терпнія приставаніемъ любопытныхъ, которые уже успли удвоиться въ числ, онъ вскочилъ на козлы и изо всхъ садъ хлопнулъ бичемъ.— Вье, вье,— послышалось среди наступающихъ сумерокъ.— Вье, вье…— И тройка Гиршеля побжала лнивой рысцой, оставивъ толпу въ недоумніи относительно новыхъ прізжихъ.

XVIII.

Три пассажира, столь заинтересовавшіе межепольцевъ, были никто иные, какъ смотритель Лопаевъ и учителя Бигель и Ригель, назначенные правительствомъ въ Межеполь для открытія казенной школы, въ которой юное поколніе мужского пола получало бы первоначальное свое образованіе. Существовали-ли такія школы гд-либо раньше, или такая впервые должна была открыться въ Межепол, а также какая цль этой школы — межепольцы ршительно не знали, газетъ они не читали, и вн интересовъ своего маленькаго муравейника, они были наивны, какъ дти. Даже Дувидъ и Гиршель, люди, по мннію межепольцевъ, бывалые и опытные, и т не могли ничего объяснить, и сами путались въ своихъ смутныхъ представленіяхъ о вншнемъ мір, т.-е. обо всемъ томъ, что не входило въ кругъ интересовъ меже польскаго обывателя. Больше всего интриговали межепольцевъ Бигелъ и Ригель, несомннные евреи, какъ это торжественно, на другое же утро, заявила Сара, успвшая убдиться воочію, съ кмъ иметъ дло.
— Такихъ мы никогда не видали,— скептически замтили нкоторые.
— Да и я сама не сказала бы, не убдись я.
— Короткополые.
— Безъ локоновъ.
— Съ бритыми бородами.
— Вроятно, ни субботы, ни законовъ о пищ не соблюдаютъ
— Откуда взялись эти стрекачи.
Въ то время, какъ межепольцы такъ разсуждали, Бигель и Ригель сидли въ комнат Лопаева и меланхолически дымили своими папиросами. Лопаевъ медленно прохаживался по комнат. Оживленный разговоръ, который они за минуту передъ тмъ вели и который въ конц концовъ перешелъ въ горячій споръ, заставилъ всхъ троихъ призадуматься. Рчь шла о школ и ея будущемъ. Вс трое были пессемистически настроены. Новое дло казалось имъ трудне, чмъ они сами предполагали, и каждаго изъ нихъ пугала предстоящая дйствительность. Бигель и Ригель, знакомые съ предразсудками своихъ единоврцевъ, предлагали разныя экстренныя мры для борьбы съ ними. Лоцаевъ, не имвшій понятія о сред, въ которую онъ попалъ, и воодушевленный лишь идейнымъ желаніемъ приносить пользу, не соглашался со своими товарищами. Споръ готовъ былъ возобновиться, когда въ комнату вошла Сара въ сопровожденіи своего мужа.
— Добры дзень, мосьце-панове, — сказала она, насколько возможно развязно. Шлема низко поклонился и, снявъ свой картузъ, остался въ одной ермолк.
— Здравствуйте, Сара,— сказалъ Лопаевъ,— ну, что хорошаго скажете?
— Мосьце пане, я узнала, что вамъ домъ подъ школу нуженъ?
— Нуженъ.
— И мебель равная нужна?
— Нужна.
— Ну, мы обо всемъ этомъ можемъ похлопотать. Факторъ Эли былъ уже сегодня здсь, я мы съ нимъ обо всемъ говорили. Мой Шлема тоже знаетъ толкъ въ длахъ. Поврьте, мы все устроимъ вамъ, какъ нельзя лучше, и вы, мосьце пане, останетесь нами довольны.
Все это Сара сопровождала обворожительными улыбками, а Шлема, который по незнанію языка принужденъ былъ молчать, только одобрительно кивалъ, своей ермолкой въ тактъ Сар.
— Гд же домъ, который вы намъ рекомендуете?— спросилъ Лопаевъ.
Сара улыбнулась и переглянулась съ мужемъ.
— Гд? Недалеко, очень недалеко. Если только панъ дастъ хорошую цну.
— Все-таки… Очень далеко намъ нельзя. Для вашихъ же дтей будетъ неудобно.
— Даже совсмъ недалеко. Мы съ Шлемой вчера и ршили. Я говорю Шлем: ‘вотъ мосьце панъ будетъ искать домъ подъ школу. Еще, Богъ знаетъ, найдетъ-ли онъ хорошій. Во всемъ Межепол только у насъ и у Хаимъ-Арона и есть хорошіе дома. Что бы,— говорю я,— отдать мосьце пану нашъ домъ въ аренду? Что же,— говоритъ Шлема,— можно, если цну хорошую дадутъ.— И факторъ Эли сегодня прибжалъ и говоритъ: ‘Хаимъ-Аронъ своего дома подъ школу не отдаетъ, потому что не нуждается, другихъ домовъ подходящихъ въ Межепох нтъ. Выручите меня, Сара, и отдайте вашъ домъ’.
— Я не поручалъ никакому фактору искать помщенія подъ школу,— съ изумленіемъ сказалъ Лопаевъ.
— Э, мосьце пане, мало, что вы не поручали, Эли самъ знаетъ свое дло, на то онъ и факторъ.
Лопаевъ и его товарищи переглянулись между собою и засмялись.
— Значитъ, вы свой домъ хотите отдать подъ школу?
— Ну да, мосьце пане.
Шлема снова, какъ бы въ знакъ одобренія, кивнулъ своей ермолкой.
— Ну, а постоялый дворъ?
Сара засмялась, какъ бы снисходя къ наивныхъ вопросамъ пана.
— Что постоялый дворъ, были бы пенендзы!
Въ тотъ же день между Лопаевымъ и Шлемой былъ заключенъ договоръ объ отдач дома подъ школу. По мстнымъ цнамъ плата оказалась очень солидной, и Сара была въ восторг отъ удавшейся сдлки.
— Никогда бы ты ничего подобнаго не придумалъ,— укоряла она мужа въ тотъ же вечеръ, когда, оставшись вдвоемъ, они стали сводить итоги дня.
— Ну, что и говорить. Ты вдь у меня эйшись-хаиль!
— То-то же. Вдь эти паны, прости Господи, круглые дураки.
— Ну, какіе это паны,— возразилъ Шлема,— только одинъ изъ нихъ настоящій панъ. Остальные два такіе же евреи, какъ и мы.
— Что же, что евреи, а все же паны.
— Ну, не думаю. А то, что они съ бритыми бородами и въ короткихъ сюртукахъ, это имъ на томъ свт зачтется.
— Ты думаешь?
— Я увренъ. Тамъ и съ настоящими панами не шутятъ.
— Ну, а скажи, пожалуйста, кого они учить-то будутъ?— посл нкотораго раздумья проговорила Сара.
— Кого, какъ не самихъ себя,— отвтилъ Шлема, и самъ засмялся своей, какъ ему казалось, удачной острот.— Что касается меня, то я своего Янкеля ни за что не отдамъ этимъ ‘нмцамъ’.
Сара ничего не отвчала, погруженная въ свои размышленія.

XIX.

Въ одну изъ субботъ, когда межепольцы собрались въ синагогу на утреннюю молитву, они были очень удивлены, увидвъ на стнахъ листки, написанные чрезвычайно красивымъ и четкимъ почеркомъ на разговорномъ жаргон и древне-еврейскомъ язык. Въ этихъ листкахъ, отъ имени смотрителя Лопаева, объявлялось объ открытіи школы для мальчиковъ и цли этой школы.
Въ чрезвычайно красивыхъ оборотахъ, изобилующихъ разными метафорами, сравненіями и другими стилистическими красотами во вкус восточной поэзіи, говорилось о польз образованія, о необходимости изученія не одного только Талмуда, а и такихъ предметовъ, которые бы знакомили человка съ дйствительной жизнью и современными потребностями Дале говорилось о заботахъ правительства объ евреяхъ и проч. Листки были составлены чрезвычайно искуссно и дльно и въ то же время удобопонятно даже для средняго читателя. Межепольцы читали и перечитывали ихъ, при чемъ знатоки, врод Хаимъ-Шимона и Ице-мейтра любовались, одинъ — слогомъ, другой — каллиграфіей. Самая суть еще мало трогала межепольцевъ. Ко всему, что говорилось въ этихъ листкахъ, они относились скоре съ любопытствомъ, чмъ съ живымъ интересомъ, какъ будто это не ихъ касалось, и школа открыта не для ихъ дтей. Въ конц объявленія, въ вид N.B., было сказано, что каждый, желающій ближе познакомиться со школой, ея устройствомъ и программой преподаванія, можетъ въ любое время являться для осмотра, при чемъ смотритель и учителя охотно будутъ давать объясненія. Уже канторъ давно стоялъ у амвона и нсколько разъ пробовалъ начать молитву, уже ейкевъ въ третій разъ всходилъ на эстраду и призывалъ къ порядку своей колотушкой, а межепольцы все еще тснились около объявленій, читая то вслухъ, то про себя, длая свои замчанія, касавшіяся, впрочемъ, только стиля и почерка.
— Вотъ ужъ написано такъ написано…— замтилъ рыжій Файвель.
— А ты думаешь это рукой написано?— усомнился Мордхе.
— А то чмъ же, какъ не рукой… Должно быть, большіе искусники эти паны.
— Но и большіе эпикурейцы.
— Ну, на тожъ они паны.
— Собственно зачмъ они пріхали къ намъ?
— Ты же читалъ. А вотъ, вы намъ объясните, ребъ Хаимъ-Шимонъ.
— Чего объяснять? Ты лучше скажи, отдашь ли ты своего Ицхока въ эту школу?
— Вы сметесь надо мной, ребъ Хаимъ-Шимонъ.
— Что же вы будете длать,— въ свою очередь замтилъ Файвель,— если мы будемъ отдавать дтей въ эту школу?
— Было бы только дло во мн,— таинственно сказалъ Хаимъ-Шимонъ.
— Что же? Вы думаете, что они изъ нашихъ дтей хотятъ сдлать эпикурейцевъ?
— Я ничего не думаю и ничего не говорю, — испуганно озираясь, проговорилъ Хаимъ-Шимонъ.— У васъ самихъ есть глаза и головы.
Канторъ громко заплъ, и вс, наконецъ, поспшили занять свои мста. Въ первомъ ряду, на самомъ почетномъ мст у амвона, по обыкновенію, сидлъ раби Нухимъ. Толстенькій съ закругленнымъ брюшкомъ на короткихъ ножкахъ, съ вчно добродушной улыбкой на расплывшемся лиц, межепольскій раввинъ сегодня поражалъ всхъ несвойственной ему серьезностью, даже боле — озабоченностью. Рядомъ съ нимъ сидлъ Хаимъ-Аронъ, не мене озабоченный. Очевидно обоихъ занимала одна мысль, и оба горли нетерпніемъ высказаться. Но говорить о дл до окончанія утренней молитвы было бы недостойно ни Хаимъ-Арона, на тмъ боле благочестиваго межепольскаго раввина.
На этотъ разъ раби Нухимъ молился не очень усердно, мало восхищался пніемъ кантора и даже, къ великому ужасу почтенныхъ межепольскихъ ученыхъ, перевралъ ударенія въ текст во время обычнаго чтенія главы изъ Торы.
Не до ‘удареній’ было бдному раввину, у котораго отъ волненія даже блая шелковая ермолка съ кисточкой сползла на затылокъ. Не усплъ еще канторъ закончить общую молитву, и его раскатистыя трели, которыми обыкновенно такъ восхищались межепольцы, носились еще въ душномъ воздух синагоги, какъ раби Нухимъ приблизился къ Хаимъ-Арону и, забывъ даже поздравить его съ ‘субботой’, заговорилъ крайне взволнованнымъ голосомъ.
— Я въ отчаяніи, раби Хаимъ-Аронъ, Всю ночь не спалъ, и сегодня еле высидлъ часъ молитвы.
— Но что случилось, раби Нухимъ?— тихо спросилъ Хаимъ-Аронъ, длая видъ, что ничего не понимаетъ.
— Какъ, что случилось? Чего вамъ больше!
— Но я ничего не знаю.
— Но вдь эти паны приказали мн сегодня придти къ нимъ.
— То есть просили…— поправилъ его Хаимъ-Аронъ.
— Ну, просили. Разв отъ этого мн легче — въ отчаяніи проговорилъ раввинъ.
— Нтъ, это разница. Они и меня просили.
— И васъ?— лицо раби Нухима на мгновеніе просіяло.
— Да.— Но зачмъ?
— Въ письм, которое я получилъ, очень ясно сказано зачмъ.
— И въ письм ко мн сказано… Но, извините, я ничего не понимаю. У насъ въ Талмуд и даже ‘Шулханъ Арух’ нтъ такихъ вопросовъ. Какъ же, скажите на малость, я буду ршать…
— Но пойти все-таки нужно,— сказалъ Хаимъ-Аронъ,— а тамъ мы посмотримъ.
— А говорить то какъ же будемъ съ ними?
— Вдь двое изъ нихъ евреи.
— Ну?— Раби Нухимъ сомнвался, хотя этотъ фактъ теперь ужъ не подлежалъ никакому сомннію.
— Но почему они только меня и васъ зовутъ?— удивлялся онъ.
— Можетъ быть, они еще кого-нибудь пригласили, — замтилъ Хаимъ-Аровъ.— Это мы узнаемъ, когда придемъ къ нимъ.
— Такъ, значитъ, нужно идти?
— Какъ же иначе, раби Нухимъ? Не ждать же намъ, пока Кржипинскій пошлетъ своего Гаврилу.
— О нтъ, нтъ — воскликнулъ испуганный раввинъ.
Хаимъ-Аронъ не ошибся. Кром него и раввина, Лопаевъ пригласилъ еще нсколько почтенныхъ межепольскихъ хозяевъ, въ томъ числ и Дувида, хотя еще молодого по годамъ, но по своему положенію не уступавшаго даже Хаимъ-Арону, а, по мннію нкоторыхъ, стоявшаго даже выше его по торговымъ оборотамъ.
Дувидъ нсколько иначе, чмъ Хаимъ-Аронъ и раввинъ, отнесся къ полученному приглашенію. Онъ не только не испугался, но, напротивъ, полученное приглашеніе чрезвычайно ему польстило, и онъ нсколько разъ вмст съ Хаей перечиталъ его. Содержаніе письма навело его на очень серьезныя размышленія. Со дня прізда учителей въ Межеполь онъ живо интересовался вопросомъ объ открытіи школы. Его частыя поздки въ крупные центры и встрчи съ разными людьми выработали въ немъ боле широкіе взгляды на воспитаніе и требованія времени, чмъ какіе господствовали въ Межепол. Онъ зналъ объ освобожденіи крестьянъ и, по своему разумнію, сочувствовалъ этому акту, слышалъ о разныхъ реформахъ въ чиновномъ мір, на Кржипинскаго смотрлъ уже не глазами межепольцевъ, слышалъ также кое-что и о еврейскомъ вопрос, о тхъ реформахъ, которыя правительство намрено проводить. Но все это, конечно, смутно бродило въ голов Дувида и было далеко отъ той дйствительности, которая повседневно его окружала. Не разъ ему приходило въ голову, что слдовало-бы осифа направить на другой путь, боле разумный, чмъ тотъ, по которому онъ самъ шелъ. Но это были опять неясныя мечты, быстро таявшія при вопрос: гд этотъ новый путь и какъ до него добраться?— И вотъ, какъ будто новый путь найденъ. Новые люди сами явились и сами предлагаютъ свои услуги. По цлымъ часамъ Дувидь думалъ объ этихъ новыхъ людяхъ и о томъ таинственномъ ‘новомъ’, которое они съ собой принесли. Это новое представлялось Дувиду, то въ заманчивыхъ краскахъ, привлекало его къ себ своей свжестью, то пугало его и рисовало въ его воображеніи страшныя картины. Въ его воспоминаніи вставало его дтство, суровое и мрачное, какъ и та синагога, въ которой онъ съ такимъ жаромъ возносилъ молитвы егов. Крпкими, неразрывными цпями былъ онъ прикованъ и къ этой синагог, и къ ея требованіямъ, дорою тяжелымъ, порою невозможнымъ, къ этимъ освященнымъ временемъ обычаямъ, которые ему самому не разъ казались несообразными, но все-таки сдлались для него необходимыми, и, наконецъ, къ тому Высшему Существу, которое въ его воображеніи рисовалось въ такомъ недосягаемомъ величественномъ вид, чье имя онъ произносилъ съ благоговйнымъ трепетомъ… И вдругъ невдомые пришельцы возьмутъ и разорвутъ эти цпи, станутъ между нимъ и всмъ тмъ, съ чмъ срослась его жизнь. Дувидъ никогда не былъ фанатикомъ, вс вншнія обрядовыя стороны религіи онъ исполнялъ скоре по привычк, чмъ по внутреннему убжденію. Но, тмъ не мене, новые люди, которые, и по своей вншности, и по своему образу жизни, представляли такой рзкій контрастъ съ его собственной, пугали его. Что — если и его осифа сдлаютъ такимъ?— думалъ онъ не разъ.
Придя изъ синагоги и пообдавъ, Дувидъ не легъ спать, какъ этого требовалъ режимъ субботняго дня, а занялся своимъ туалетомъ — въ величайшему удивленію Бины.
— Не къ городничему-ли тебя требуютъ?— спросила она со страхомъ. Дувидъ отдлался молчаніемъ. Онъ зналъ, что Бина не сочувствуетъ школ и новымъ людямъ, и это въ сотый разъ подало бы ей поводъ доказать, что ‘все это кара Божія’. За него отвтила Хая, объяснивъ матери, что Дувидъ отправляется по длу къ одному помщику.
— Въ субботу!— воскликнула Бина.
Дувидъ продолжалъ одваться. Новый длиннополый сюртукъ изъ тонкаго сукна, широкій атласный галстухъ, дважды обмотанный вокругъ шеи, и аккуратно вычищенные ваксой сапоги придавали ему непомрно щеголеватый видъ. Такъ никто не одвался въ Межепол. Хотя отъ квартиры Дувида до дома, гд помщалась школа, было очень недалеко, но Дувидъ вышелъ изъ дому почти за часъ до назначеннаго времени. ‘Лучше придти немного раньше, чмъ опоздать’, — сказалъ онъ жен. Но, подойдя къ школ, онъ былъ не мало удивленъ, найдя всхъ приглашенныхъ въ сбор. Тутъ были и длинный Файвель, и маленькій Нута, и Хаимъ-Аронъ, и еще два-три мене почетныхъ обывателя Межеполя, наконецъ — раб Нухимъ. Толстенькая фигурка раввина въ атласномъ жупан, обвязанномъ въ таліи чернымъ шарфомъ, въ блоснжныхъ чулкахъ и кожаныхъ туфляхъ, составляла довольно сильный контрастъ съ франтоватымъ видомъ Дувида. Вс остальные были тоже одты по праздничному.— Дувиду не пришлось долго ждать, и не усплъ онъ обмняться привтствіями съ присутствующими, какъ въ дверяхъ появился школьный сторожъ и позвалъ всхъ. Произошло маленькое смятеніе. Никто не ршался войти первымъ. Наконецъ Дувидъ открылъ шествіе, а за нимъ ужъ послдовали остальные. Сторожъ впустилъ ихъ въ большую свтлую комнату, очень чистую и красиво меблированную. Небольшой коверъ на полу, круглый столъ, кресла, мягкій диванъ, этажерки съ книгами, занавсы и цвты на окнахъ, все это были, предметы, мало знакомые даже самымъ богатымъ жителямъ Межеполя. Дувидъ, а за нимъ и вс остальные сняли шапки, но у нкоторыхъ, въ томъ числ и у раби Нухима, остались на голов ермолки. Смущеніе охватило всхъ, и вс молча переглянулись между собою, не зная какъ быть. Хаимъ-Аронъ движеніемъ руки и головы далъ понять, что ермолки слдовало бы снять. Ему отвтилъ маленькій Нута такимъ же движеніемъ головы, указывая на раби Нухима. Вс поняли это движеніе въ томъ смысл, что раввину нельзя оставаться съ обнаженной головой. Самъ раби Нухимъ совсмъ растерялся и съ безпокойствомъ ворочалъ стоимъ добродушнымъ лицомъ то въ ту, то въ другую сторону. Былъ моментъ, когда онъ уже протянулъ было руку, чтобы снять ермолку, такъ какъ Хаимъ-Аронъ и Дувидъ длали ему знаки, чтобъ онъ ее снялъ, но другая партія, съ Нутой во глав, въ свою очередь энергической мимикой запротестовала. Въ такомъ состояніи нашелъ ихъ Лопаевъ, незамтно пройдя чрезъ боковую дверь. Раби Нухимъ первый увидалъ его и быстрымъ движеніемъ руки снялъ ермолку, прежде чмъ остальные успли опомниться. Но Лопаевъ подошелъ къ нему и просилъ его надть ермолку, то же самое онъ повторилъ и прочимъ, заявивъ, что пригласилъ ихъ какъ гостей, чтобы показать имъ устройство шлолы и наглядно убдить ихъ въ той польз, какую эта школа принесетъ ихъ дтямъ. Не всмъ была понятна рчь Лопаева, но вс поняли, что съ ними говоритъ не чиновникъ, врод пана Кржипинскаго, и всмъ стадо легче на душ. Вскор явились Бигель и Ригель, и Лопаевъ просилъ ихъ перевести присутствующимъ его слова. Затмъ Лопаевъ пригласилъ всхъ осмотрть классы и ихъ устройство. Просторныя комнаты, въ которыхъ въ порядк стояли новыя школьныя скамьи для учениковъ, кафедры и столы для учителей, большія черныя доски на прочныхъ подставкахъ, карты на стнахъ и пр., произвели чрезвычайно пріятное впечатлніе на гостей. Вигель и Ригель на жаргон объясняли всмъ значеніе каждаго предмета и его примненіе, показывали книги, по которымъ будетъ вестись преподаваніе.
Лолаевъ разговаривалъ съ тми, которые понимали порусски, и больше всего съ Дувидомъ, на котораго онъ сразу обратилъ вниманіе.
— А у васъ есть дти?— спросилъ онъ между прочимъ.
— Есть… Сынъ…— запинаясь, проговорилъ Дувидъ.
— Сколько ему лтъ?
— Семь.
— Отлично, отдайте его въ школу. Жалть не будете. Какъ зовутъ вашего сына?
— осифъ.
— Прекрасное имя…
Дувидъ былъ польщенъ, но въ тоже время онъ укорялъ себя, зачмъ сказалъ, что у него есть сынъ. Неужели, онъ будетъ первый?
Раби Нухимъ не находилъ словъ для выраженія своего восторга. Остальные отъ него не отставали. Но когда Лопаевъ обратился къ нимъ съ вопросомъ:— Что же, теперь вы безъ боязни будете посылать къ намъ своихъ дтей?— вс умолкли, точно воды въ ротъ набрали. Одинъ Дувидъ, наэлектризованный всмъ тмъ, что онъ видлъ и слышалъ, выступилъ впередъ и взволнованнымъ голосомъ сказалъ:
— Я своего осифа опредлю въ школу и увренъ, что онъ все же останется благочестивымъ евреемъ.
— Не ‘все же’, а наврное, — поправилъ его Бигель.
Замчаніе Бигеля смягчило нсколько впечатлніе, произведенное на гостей ршительной выходкой Дувида. Но тмъ не мене, кром Дувида, никто не заявилъ о своей готовности отдать дтей въ школу.
— Туго что-то идетъ,— замтилъ Бигель посл ухода почетныхъ гостей.
— Подождите,— сказалъ Лопаевъ,— я увренъ, что за Дувидомъ послдуютъ и другіе. Дайте имъ только время опомнится и освоиться съ мыслью о новой школ.

XX.

Лопаевъ былъ правъ, хотя не совсмъ. Примръ Дувида подйствовалъ, и нкоторые ршили отдать своихъ дтей въ школу. Но въ то же время въ Межепол поднялась сильная оппозиція противъ шкоды и ея представителей, Бигеля и Ригеля. Главными виновниками оппозиціи явились межепольскіе учителя (мехамеды) съ Хаимомъ-Шимономъ во глав. Къ нимъ пристали и нкоторые духовные представители Межеполя, какъ напр., пюйхетъ (реникъ) Мойше-Аронъ, соферъ (пишущій свитки закона и филактеріи) Аврумъ, даіонъ (духовный судья) Гиршель-Мейеръ и другіе. Самъ раби Нухимъ лавировалъ между обими партіями, боясь высказываться окончательно въ чьюлибо пользу. Это стоило ему много душевной борьбы и волненій, и упитанная самодовольная фигурка его сильно осунулась за послднее время.
— Раби Нухимъ спустилъ свой жиръ, — замчали межепольцы и втихомолку подсмивались надъ трусливымъ раввиномъ. Зато Хаимъ-Шимонъ, раби Лейбеле и ейкевъ были неутомимы, и вс свои нападки направили на Бигеля и Ригеля, представляя ихъ какъ явныхъ богоотступниковъ, брющихъ бороды, курящихъ въ субботу и употребляющихъ запрещенную закономъ пищу.
— Такіе-ли люди могутъ внушить нашимъ дтямъ истинно-религіозныя чувства!— восклицалъ Хаимъ-Шимонъ, а раби Лейбеле и ейкевъ прямо грозили адомъ тмъ, которые отдадутъ своихъ дтей въ школу.
Тнь не мене, проснувшись въ одно утро, осифъ увидлъ возл себя новенькую рубашку, праздничную куртку и сапоги, только вчера принесенные сапожникомъ Мацыси, по прозванію ‘Клейберъ’, такъ какъ онъ имлъ обыкновеніе не зашивать подошвы дратвами, а приклеивать ихъ. Увидя все это, осифъ въ восторг соскочилъ на полъ и съ бьющимся отъ радости сердцемъ прежде всего набросился на сапожки, гладкія подошвы которыхъ особенно привлекли его дтское вниманіе. осифъ не зналъ, чему приписать такое явленіе, но онъ и не задумывался надъ этимъ, а сталъ наскоро примрять сапоги, при чемъ лвый сапожокъ сталъ натягивать на правую ножку. За этой трудной и неблагодарной работой застала его Хая.
— Не торопись, осифъ,— сказала она, отнявъ у него сапоги,— все это мы теб наднемъ сегодня, сейчасъ же, только прежде нужно умыться.— Это не понравилось осифу, совсмъ не привыкшему къ такимъ манипуляціямъ, но перспектива, ожидающая его, заставила его подчиниться. Когда туалетъ былъ законченъ, и осифъ, недоврчиво оглядывая новую курточку и сапожки, вышелъ вмст съ Хаей въ другую комнату, Бина грустно покачала головой.
— Будете за него давать отчетъ передъ Всевышнимъ,— сказала она глухо.
— Ну, ты опять за свое,— недовольнымъ тономъ проговорила Хая.— Кажется, мы не мене тебя богобоязненны.
— То-то, что только кажется. А что раби Лейбеле сказалъ, помнишь?
— Ну, что же, что онъ сказалъ? Раби Лейбеле просто жаль потерять ученика.
— Нтъ, не ученика, а такого, который общаетъ бытъ ученымъ, можетъ быть, знаменитымъ раввиномъ. Погубите вы ребенка.
осифъ съ удивленіемъ прислушивался въ разговору между матерью и бабушкой, ничего, однако, не понимая, кром того, что он ссорятся. Но за что? Неужели бабушк не нравится его курточка, или, можетъ быть, она сердится, что Мацыса приклеилъ подошвы. Но онъ самъ видлъ швы и можетъ доказать. Онъ ужъ приблизился къ Бин съ намреніемъ показать ей свои подошвы, но въ это время въ комнату вошелъ Дувидъ.
Бина замолчала, а Хая отвернулась, не желая дать замтить мужу размолвку между ней и матерью.
Дувидъ внимательно осмотрлъ осифа и остался доволенъ его туалетомъ.
— Теб придется сейчасъ же пойти въ лавку,— обратился онъ къ Ха,— а я съ осифомъ пойду къ смотрителю.
осифъ широко раскрылъ глаза, и, самъ не сознавая почему, съ рыданіемъ бросился къ бабушк.
— Ага, видите… съ особеннымъ злорадствомъ проговорила Бина.— Не хотите меня слушаться… Смотрите, что сталось съ ребенкомъ.
Дувидъ разсердился и крикнулъ на осифа, отчего тотъ еще сильне расплакался.
— Ты ему лучше объясни, куда ты его ведешь,— сказала Хая, и сама стала объяснять осифу, куда его ведутъ.
Но осифъ не унимался. Тогда Хая пригрозила ему раздть его и спрятать новые сапожки. Это магически подйствовало на мальчика, и онъ, переставъ плакать, пошелъ за отцемъ.
— Смотри, будь умница и отвчай, когда панъ тебя будетъ спрашивать, — сказалъ Дувидъ, когда они подошли къ школ. осифъ не отвчалъ, стараясь разобраться въ своихъ собственныхъ дтскихъ мысляхъ. Хотя мать и отецъ толковали ему о школ и о томъ, что онъ тамъ будетъ учиться у пановъ, но онъ все-таки не понималъ, въ чемъ дло. Что это за школа и что это за паны, и чмъ они лучше раби Лейбеле… И почему его такъ нарядили сегодня, тогда какъ къ раби Лейбеле его отпускали чуть не босикомъ. Наконецъ, почему бабушка Бина, которая всегда такъ сердится, когда онъ не хочеть идти учиться къ Лейбеле, теперь сама удерживала его и даже плакала. Вс эти вопросы сильно занимали осифа и заставили его даже забыть о новыхъ сапожкахъ, доставившихъ ему утромъ столько удовольствія. Въ передней встртилъ ихъ сторожъ Егоръ, отставной унтеръ съ сдыми баками и нсколькими медалями на груди. осифъ испуганно взглянулъ на отца и прижался къ нему. Егоръ добродушно разсмялся и, потрепавъ осифа по щек, сказалъ:
— Ну большого же ты намъ ученика привелъ, Дувидъ. Ну, пойдемъ, покажу теб классы. Онъ отворилъ одну изъ дверей, и осифъ увидлъ рядъ длинныхъ, своеобразной формы, скамеекъ съ желтыми спинками и черными покатыми деками. Скамейки были совсмъ новенькія, и отъ нихъ пріятно пахло краской. осифъ никогда не видалъ ничего подобнаго, и его дтское любопытство все боле и боле разгоралось.
— У раби Лейбеле не такъ,— тихо сказалъ онъ отцу.
Дувидъ улыбнулся и указалъ ему на большую черную доску.
— Вотъ на этой доск тебя будутъ учить писать…
— А вотъ тутъ,— прибавилъ Егоръ, указывая на возвышеніе, на которомъ стояли красивый столикъ и кресло,— будутъ сидть господа учителя. Это кахедра вавывается.
Маленькій осифъ смотрлъ во вс глаза. Страхъ его мало по малу проходилъ, и его дтское сердце стадо наполняться невдомымъ ему до сихъ поръ радостнымъ чувствомъ. Чистый воздухъ классной комнаты, обиліе свта, чистота кругомъ, запахъ свжей краски пріятно раздражали его дтскіе нервы, и ему становилось все веселе и веселе. Онъ попробовалъ отойти на шагъ отъ отца и, убдившись, что это не страшно, сталъ бгать по классу и рзвиться.
Въ этомъ состояніи засталъ его Лопаевъ. Онъ приласкалъ мальчика, сказалъ ему нсколько привтливыхъ словъ и затмъ веллъ Егору повести его на школьный дворъ и показать ему высокій столбъ съ колоколомъ, звонъ котораго каждое утро будетъ созывать учениковъ въ школу.
Когда, спустя нкоторое время, осифъ возвращался дохой съ отцомъ, онъ вдругъ спросилъ его:
— Я ужъ больше не буду ходить къ Лейбеле?
— Нтъ… А что?
осифъ не отвчалъ, но его глазки загорлись такимъ радостнымъ блескомъ, что Дувидъ невольно улыбнулся. На этотъ разъ и отецъ и сынъ были одинаково довольны и счастливы.

XXI.

Поручикъ Иголковскій все боле и боле входилъ въ ходу среди межепольцевъ. На второе лто своей преподавательской дятельности, онъ уже имлъ больше учениковъ, чмъ Ици-мейтръ. Послдній былъ въ большомъ гор. Вначал онъ разсчитывалъ на благодарность межепольцевъ, которые ‘должны же помнить, что онъ первый сталъ ихъ учить письму’, затмъ онъ началъ дйствовать на ихъ религіозное чувство:— нельзя-де отдавать дтей въ ученье къ гою.— Но межепольцы въ этомъ отношеніи были крайне индифферентны. Послдняя надежда Ици была на самаго Иголковскаго, который въ конц концовъ непремнно допьется до блой горячки. Но Иголковскій пилъ и все же до блой горячки не допивался. Мало того. Чмъ больше онъ пилъ, тмъ больше онъ нравился межепольцамъ, которые были убждены, что вс пьяницы бываютъ очень способны. Иголковскій былъ повидимому изъ тхъ, энергія и способности которыхъ до извстной степени поддерживаются алкоголемъ. Уже съ утра онъ бывалъ пьянъ, или, врне, веселъ и возбужденъ, отчего работа у него кипла, и онъ энергично занимался со своими учениками. Но по мр приближенія къ полудню онъ становился апатичне и мрачне, чаще удалялся въ свою каморку и выходилъ оттуда съ красными глазами и неврной походкой.. Тогда ученики начинали собирать свои прописи, прятать чернильницы, иначе все это могло взлетть на воздухъ. Иголковскій сердился, грозилъ ученикамъ, называлъ ихъ паршивыми жиденятами, а себя величалъ паномъ поручикомъ, его благородіемъ, въ котораго сама полковница нкогда была влюблена. Когда онъ замчалъ, что ученики посмиваются надъ нимъ, онъ еще больше выходилъ изъ себя, поднималъ кулаки и пускался въ погоню за убгавшими. Но обыкновенно онъ, посл нсколькихъ попытокъ стать на ноги, падалъ на полъ и засыпалъ. Посл этого ученики преспокойно расходились по домамъ до слдующаго утра, когда начиналось то же самое. И тмъ не мене ученики все-таки предпочитали его мейтру, такъ какъ онъ дйствительно зналъ много больше мейтра и съ большею любовью относился къ своей преподавательской дятельности, чего ученики не могли не замчать. Лучше всхъ, конечно, это зналъ Ици, и когда онъ, наконецъ, убдился, что его шансы на побду все падаютъ, онъ ршился вступить въ переговоры съ Иголковскимъ и въ одно утро отправился къ нему. У Ици не было опредленнаго плана, но онъ ршился дйствовать сообразно съ обстоятельствами. Иголковскій занималъ небольшую избушку на окраин города у одной старухи, торговавшей яблоками. Было еще рано, и ученики еще не пришли. Самъ Иголковскій сидлъ на заваленк въ одномъ нижнемъ бль съ босыми ногами. Старая офицерская фуражка съ выцвтшей кокардой какъ-то бокомъ сидла на его взъерошенныхъ волосахъ, а длинные усы особенно молодецки торчали на давно небритомъ лиц. И для незнавшаго поручика Иголковскаго было ясно, что его благородіе усплъ уже опохмлиться.
Иголковскій ужъ давно не помнилъ, чтобъ кто-нибудь, кром его учениковъ, навстилъ его, и потому онъ былъ крайне обрадованъ приходомъ Ици.
— А, мейтръ,— воскликнулъ онъ радостно.— Добро пожаловать. Будь гостемъ…
— Съ добрымъ утромъ, панъ капитанъ…— проговорилъ Ици, нарочно возвысивъ Иголковскаго въ чин.
— Ну, ну… какой я капитанъ…— сконфузился Иголковскій. — Можетъ быть, былъ-бы теперь, еслибъ не… Да что говорить… Лучше пойдемъ къ небу. Ици… Ты ужъ извини, что я такъ, по домашнему. Проклятый Хаимъ-ойне до сихъ поръ не изготовилъ заказанной пары… Просто срамъ…
— Ну, что тутъ церемониться,— замтилъ Ици, слдуя за Иголковскимъ въ избу.
— Ну, нтъ, не говори. Платье много значитъ. Знаешь пословицу,— по платью встрчаютъ…
— Но за-то по уму провожаютъ.
Иголковскій, видимо, былъ польщенъ этимъ комплиментомъ, и широкая улыбка разлилась по его одутловатому лицу.
— Эхъ, еслибы такъ. Разв я бы тогда дошелъ до такого состоянія — капитанскій чинъ и рота… вотъ что меня ждало: а теперь возись, прости Господи, съ этими жиденятами.
— Я тоже вамъ удивляюсь, пане, и охота вамъ было взяться за такое дло. Благородный панъ — чмъ занимается.
Иголковскій покраснлъ и низко опустилъ голову. Слова Ици сильно задли его, и онъ не могъ совладать съ своимъ смущеніемъ. Красные глаза его сдлались влажными. Чтобъ не выдать себя, онъ отвернулся и сталъ искать свою трубку.
— Куда же она, чертовка, длась… Ахъ, каналья…— бормоталъ Иголковскій.
Не найдя трубки въ передней неб, онъ проскользнулъ за перегородку.
Прошло нсколько минутъ, прежде чмъ онъ снова показался. Очевидно, онъ забылъ, зачмъ онъ удалился, но теперь онъ былъ бодръ и самоувренъ, а красные глаза его весело блестли.
— Что-же, ты думаешь, мейтръ, я капитаномъ не буду? Не будь я Иголковскій, если у меня роты не будетъ. Не вришь?— Онъ широко разставилъ ноги, и, покручивая усы, устремилъ пристальный взглядъ на Ици.
— Какъ можно не врить, — проговорилъ мейтръ, которому становилось уже немного жутко наедин съ поручикомъ.— Кому же какъ не вамъ быть капитаномъ. Только вамъ нужно развязаться съ этимъ дломъ.
— Непремнно развязаться. Неужто ты думаешь, что я вкъ буду мейтерствовать. Ты — другое. Но я. Мн мечъ, булатъ да конь горячій.
На этотъ разъ онъ ужъ безъ смущенія скрылся за перегородкой и минуту спустя вышелъ оттуда съ большой бутылкой въ рукахъ,
— Не хочешь-ли, мейтръ? Хорошая вещь отъ желудка. Мн полковой фельдшеръ совтовалъ. Умная была башка. Всхъ докторовъ за поясъ заткнетъ. ‘Пейте, Ваше благородіе,— говоритъ,— это пользительно’. Ну, и послушалъ я его.
Грустная тнь на мгновеніе проскользнула по лицу Иголковскаго, губы его какъ-то странно скривились, и на глазахъ опять показались слезы. Онъ быстро поднесъ во рту горлышко бутылки и минуты дв тянулъ изъ нея. Потомъ поставилъ ее на столъ и поднялъ голову.
— Да — удивительно дйствуетъ. А о чемъ, бишь, мы говорили? Да, непремнно нужно получить роту. Но какъ это сдлать?
— Вамъ бы ухать отсюда въ большой городъ. Тамъ и начальство другое.
— Совершенно врно, мейтръ. Большой городъ, вотъ что мн нужно. Я самъ объ этомъ не разъ думалъ. Только какъ мн вырваться отсюда? Разв можно такъ?— И онъ главами указалъ на свою тощую фигуру, въ грязномъ изорванномъ бль, съ босыми неуклюжими ногами.
— Вамъ бы только кое-какое платье да денегъ на дорогу, — сказалъ мейтръ, недоврчиво поглядывая на сильно хмлвшаго поручика.
— Да, только-бы покрыть свое гршное тло, да Гиршелю дать цлковый въ задатокъ. Выбраться бы мн только отсюда…
И Иголковскій зарыдалъ вдругъ тихимъ пьянымъ всхлипываніемъ. Мейтру стадо жаль его. Онъ совсмъ не думалъ, что ему такъ легко будетъ справиться съ соперникомъ. Онъ бы теперь далъ ему все нужное и безъ всякихъ разсчетовъ. Иголковскій былъ въ полномъ смысл несчастный человкъ, и мейтръ это теперь только почувствовалъ, видя крайнюю безпомощность этого исковерканнаго жизнью существа.
— Хотите, я вамъ помогу?— сказалъ онъ въ порыв охватившей его жалости.— Я вамъ куплю платье и сапоги, а также и на дорогу дамъ, если только захотите ухать… А то оставайтесь тутъ…
— Нтъ, нтъ… ухать бы мн… Я чувствую, что мн нужно ухать… Можетъ быть, это меня спасетъ… Ты видишь, гд мое несчастіе…
Трагическимъ жестомъ онъ указалъ на почти пустую бутылку, потомъ снова зарыдалъ и какъ пластъ опустился на скамью. Въ изб воцарилась тишина, прерываемая лишь глухими всхлипываніями и несвязными, еле слышными словами, врод: ‘небудь я Иголковскій’, ‘слово благороднаго офицера’… ‘буду командовать ротой’. Наконецъ всхлипыванія и бормотанія стихли и смнились громкимъ храпомъ. Босыя ноги Иголковскаго непомрно вытянулись, туловище свсилось на бокъ, а косматая голова въ форменной фуражк низко склонилась на грудь.
Нсколько минутъ еще мейтръ простоялъ въ изб, не зная, что ему длать. Непріятное чувство не то страха, не то жалости все боле и боле охватывало его. Стараясь не шумть, онъ тихо пробрался къ дверямъ и также тихо вышелъ на улицу. Мейтру было не по себ. Не смотря на то, что онъ убдился, какъ легко будетъ избавиться отъ опаснаго конкурента, онъ тмъ не мене въ душ уже жаллъ, зачмъ пошелъ къ нему. Онъ не могъ отдлаться отъ чувства жалости, до того его поразила безпомощность этого человка.

XXII.

Было чудное весеннее утро, и въ тепломъ воздух, пронизанномъ яркими лучами, чувствовался запахъ окрестныхъ полей и луговъ. Небо было совершенно чисто, и въ его бирюзовой синев вырзывались верхушки сосднихъ горъ. Вдали, окутанныя сроватой дымкой, виднлись неуклюжія зданія мстечка съ безобразно-высокими, крышами, старый костелъ съ блой каменной оградой и высокимъ, сверкающимъ на солнц, крестомъ, а дальше переливался своей зеленой краской куполъ собора. Все это было, до мельчайшихъ подробностей, знакомо мейтру. Но, погруженный въ свои размышленія, онъ на все это теперь смотрлъ какъ на что-то новое, ему незнакомое. Ему невольно вспомнился первый день его прізда сюда. Онъ тогда и не подозрвалъ, что все сложится такъ. Онъ пріхалъ сюда искать хлба, не больше. Ужъ слишкомъ тсно и неуютно было ему дома. И какъ это все случилось? Онъ старался припомнить вс подробности, какъ онъ въ первый разъ увидлъ Яхну, какъ у него зародилась мысль о женитьб, какъ къ нему явился ейкевъ и сталъ уговаривать. Нтъ, до появленія ейкева онъ и не думалъ о Яхн. И какъ онъ могъ думать? Но ейкевъ сталъ его такъ уговаривать. Онъ мысленно провелъ параллель между собой и Иголковскимъ. Онъ только что въ глубин души жаллъ его. А разв онъ, Ици, не достоинъ жалости? Онъ тоже не могъ устоять противъ соблазна и женился на Яхн. Мейтръ медленно подвигался впередъ. Онъ шелъ по узкой тропинк между пустырями, заросшими бурьяномъ и перекати-поле. Вдали вилась большая дорога, длавшая много изгибовъ, прежде чмъ вступить въ мстечко. Это была единственная дорога въ Межеполь, и миновать ее никто не могъ. Безконечные обозы съ хлбомъ, табакомъ и другими продуктами медленно тянулись по направленію къ городку, подымая густой столбъ пыли и скрипя своими немазанными колесами. Отъ времени до времени прозжала запряженная парой бричка мелкопомстнаго помщика или эконома, а то грузно тащилась громадная колымага, биткомъ набитая пассажирами. Такая же колымага тащилась и теперь по дорог.
Лошади еле передвигали ноги, а пассажиры изнывали отъ тсноты и удушливой пыли. Ици еще издали узналъ тройку Гиршеля и невольно подумалъ о томъ, какъ бы съ нимъ поговорить насчетъ Иголковскаго. Потомъ, опять погрузившись въ свои размышленія, онъ продолжалъ путь къ городу.
‘Вье, вье’… совершенно машинально улавливалъ Ици приближавшіеся звуки. Вотъ они уже близко. Вотъ они раздаются надъ самымъ его ухомъ. Не оборачиваясь, мейтръ посторонился, чтобы дать дорогу тройк.
— ‘Вье, вье’… Э, да это никакъ и самъ Ици? Вотъ встрча-то… Да оборачивайся же дружокъ? Не убгай… это теб столько же поможетъ, сколько мертвому горчичникъ на носъ.
Въ это время изъ колымаги высунулась чья-то голова, и вдругъ оглушительный крикъ, похожій не то на стонъ, не то на рыданіе, огласилъ воздухъ.
— Держите его, держите… это онъ, мой душегубецъ, разбойникъ. Добрые люди, держите его. Три года я уже его ищу!
Произносившая эти отрывочныя малопонятныя восклицанія, молодая женщина лтъ 26-28, съ трудомъ, наконецъ, выкарабкалась изъ колымаги и опрометью, путаясь въ своихъ лохмотьяхъ, бросилась къ тому мсту, гд стоялъ Ици. Послдній и не думалъ бжать. Ошеломленный неожиданностью, онъ до того растерялся, что бросился въ сторону, къ заборамъ. Но потомъ остановился и сталъ прислушиваться. Онъ сразу узналъ хорошо знакомый ему голосъ, но не врилъ, чтобъ это была дйствительность. Три года онъ не слыхалъ этого голоса, три года… Цлая вчность… И вдругъ опять… Воэможно-ли это?.. Блдный, весь дрожа, съ широко раскрытыми глазами онъ смотрлъ на приближавшуюся къ нему женщину, изнуренное, страдальческое лицо которой, со впалыми глазами, скоре напоминало пришельца съ того свта, чмъ живое существо. Колымага остановилась, Гиршель медленно сошелъ съ ковелъ, а за нимъ слзли и вс пассажиры, которыхъ было человкъ 10. Только маленькая двочка, лтъ пяти, осталась внутри колымаги. Она громко рыдала, перепуганная непонятнымъ для нея шумомъ и движеніемъ. Это была дочь молодой женщины, а слдовательно и Ици, такъ какъ послдняя оказалась женой мейтра.
Три года тому назадъ, Ици, преслдуемый крайней нуждой и не имя возможности содержать семью, состоявшую изъ жены и трехъ дтей, оставилъ родной городъ и отправился искать счастья на сторон. Сначала онъ давалъ знать о себ, но потомъ онъ пропалъ безъ всти, и Брайна, не получая долго отъ него извстій и боясь остаться навсегда ‘агиной‘, отправилась разыскивать его по блу свту. Перебиваясь подаяніемъ добрыхъ людей, она странствовала изъ города въ городъ, изъ мстечка въ мстечко, стараясь набрести на слдъ своего исчезнувшаго мужа. Но все напрасно. Она сочла его окончательно пропавшимъ и стала терять всякую надежду получить свободу, примирившись уже съ мыслью о загубленной жизни, она вдругъ, въ одно прекрасное утро встртилась съ Гиршелемъ. Она и ему, какъ и всякому, который попадался ей во время ея странствованій, разсказала свою грустную исторію.
— Постой,— сказалъ Гиршель, посл нкотораго раздумья.— Какъ, ты сказала, зовутъ твоего мужа?
— Ици.
— И давно онъ тебя бросилъ?
— Уже три года.
— Онъ невысокаго роста, и пейсы и борода…
— И пейсы, и борода,— подтвердила Брайна.
— Онъ у тебя ученый былъ?
— Еще какой ученый.
— И письмо зналъ?
— Еще какъ зналъ… Писалъ лучше нашего софера. Просто заглядніе.
— Онъ и есть… Хочешь, я свезу тебя въ Межеполь? Возьму съ тебя недорого.
Все это теперь Брайна передавала задыхающимся голосомъ собравшейся въ кучку толп пассажировъ. Она не говорила, а скоре причитывала, прерывая свои слова громкими всхлипываніями и восклицаніями, врод: ‘изувръ, душегубецъ’.
Ици стоялъ неподвижно, вперивъ глаза въ землю и еле дыша. Отъ внутренняго волненія у него до того пересохло въ горл, что онъ не въ состояніи былъ повернуть языкомъ. Онъ молчалъ и, казалось, вмст съ остальными внимательно слушалъ скорбный разсказъ несчастной женщины. Онъ сознавалъ всю тяжесть своего поступка, и еслибъ въ состояніи даже былъ говорить, то и тогда не нашелъ-бы словъ для оправданія.
Между тмъ Брайна, выведенная изъ терпнія этимъ упорнымъ молчаніемъ, кричала:
— Да откликнись же, извергъ, говори же. Или не ты сдлалъ меня несчастной!…
Но Ици продолжалъ молчать. Тогда она схватила его за воротъ балахона и сильно стала трясти, приговаривая:
— Да скажешь ли ты хоть слово.
Нсколько пассажировъ подбжали къ обезумвшей женщин и насильно оторвали ее отъ мейтра.
— Да побойтесь Бога, да что вы, или стыдъ забыли? Нашли мужа и отлично… Онъ вдь не убжитъ теперь…— слышалось ее всхъ сторонъ. Гиршель до сихъ поръ стоялъ въ сторон и молча наблюдалъ за происходившимъ. Но теперь и онъ счелъ нужнымъ вмшаться.
— Ну, довольно,— сказалъ онъ авторитетно.— Сорвали свое сердце, теперь и легче стало. Ай-да, по мстамъ, видите, моей лвой не терпится. Довезу васъ до города, а тамъ хоть прямо къ раби Нухиму. И ты, Ици, съ нами садись. Ну, не церемонься.
Нкоторые пассажиры услись въ колымагу, другіе продолжали стоять около супруговъ. Маленькая Лія продолжала рыдать. Тогда Брайна, какъ будто вспомнивъ что-то, подбжала къ колымаг и, взявъ на руки двочку, повернула обратно.
— На, смотри,— сказала она, сунувъ двочку мейтру. Ици не выдержалъ и заплакалъ.

XXIII.

Не успла колымага въхать на базарную площадь, откуда пассажиры расходились обыкновенно по домамъ, какъ уже весь Межеполь зналъ о приключеніи съ мейтромъ, и со всхъ концовъ бжали любопытные, чтобы взглянуть на человка, который женился при живой жен. Случай небывалый въ Meжепол, и наивные обыватели его ршительно терялись и не знали даже, какъ имъ отнестись къ такому факту. Межепольцы, какъ и вс люди, были не безгршны, и въ ‘Пинкус’, куда заносились въ хронологическомъ порядк экстраординарные случаи изъ жизни общины, были записаны и многія скорбныя исторіи. Такъ, много лтъ тому назадъ, межепольцы учинили самосудъ надъ однимъ шпіономъ, который долго тревожилъ ихъ своими доносами, большею частью выдуманными и дававшими поводъ начальству придираться и обирать мирныхъ обывателей. Они подкараулили его въ бан и бросили въ кубъ, въ которомъ бурлилъ кипятокъ. Межепольцы выдляли также изъ среды своей мошенниковъ, мелкихъ воровъ, конокрадовъ. Одинъ межеполецъ слылъ даже разбойникомъ, хотя боле легендарнымъ, такъ какъ слухи о его темныхъ длахъ никогда, не подтверждались фактами. Среди межепольцевъ попадались даже отступники отъ вры отцовъ. Еще такъ недавно межепольцы были свидтелями исторіи несчастной Зельды. Но вс эти отступленія отъ обычнаго нравственнаго кодекса, вс эти темные инстинкты, игра страстей и пр. боле или мене были понятны межепольцу, и онъ ихъ классифицировалъ въ своемъ ум. Но нарушеніе супружеской врности, а тмъ боле двоеженство никогда не встрчались среди межепольцевъ, и даже представленіе о нихъ было недоступно ни уму, ни сердцу межепольца. Когда въ Межепол мужъ не ладилъ съ женой или обратно, они отправлялись къ раби Нухлму и тотъ имъ, давалъ разводъ. ‘Почему бы и мейтру было не такъ поступить?’- слышалось со всхъ сторонъ. Брайна разсказывала въ сотый разъ скорбную исторію своей жизни. Окруженная громадной толпой мущинъ и женщинъ всхъ возрастовъ, она ощущала особаго рода удовольствіе отъ глухого гула, который раздавался вокругъ нея. Она знала, что вс ей сочувствуютъ, и это служило ей наградой за вс ея муки. Она была теперь вполн удовлетворена и въ глубин души ужъ больше не чувствовала той острой ненависти къ Ици, которую она столько времени таила въ себ. Ея слезы и жалобы теперь были ужъ дланныя, поддерживаемыя боле сочувствіемъ толпы, чмъ внутреннею потребностью. Въ сущности она уже жалла мужа, который едва держался на ногахъ, блдный какъ смерть. Сначала, когда мейтръ ей предлагалъ войти въ Гиршелю, чтобы тамъ наедин перетолковать, она не соглашалась, говоря, что ой незачмъ прятаться. Она жаждала сочувствія толпы, жалости и ласковыхъ словъ, которыхъ она была лишена столько времени. Но теперь эта толпа начинала ее стснять. Что ей до ея отношеній къ мужу? Вдругъ толпа разступилась. Вдали показалась Яхна, сгорбленная и съ преждевременными морщинами, наложенными на нее смертью Зельды. Она медленно пробиралась въ толп, и, когда наконецъ очутилась передъ Ици и его женой, она едва удержалась на ногахъ. При вид соперницы, успокоившаяся было Брайна снова подняла громкій вопль и грубо накинулась на Яхну.
— Вотъ кто разбилъ мою жизнь,— кричала она.— Шлюха безпутная!
Но Яхна молчала. У нея также, какъ у Ици, не было словъ для возраженія. Она и въ толп, среди шума и потоковъ брани, чувствовала себя одинокой и несчастной, а внутренній голосъ шепталъ ей о ея грх. Дорого она заплатила за свой грхъ. Но теперь она только поняла весь смыслъ его: она была женой семейнаго человка!
— Зачмъ ты меня обманулъ, ввелъ въ грхъ?— проговорила она еле слышно. Ици не отвчалъ, и онъ думалъ объ этомъ грх, который исковеркалъ его жизнь, вселилъ отчаяніе въ его душу, разбилъ его сердце: зачмъ онъ это сдлалъ?
И какъ во сн предъ нимъ пронеслись картины мрачнаго прошлаго. Суровое дтство, гнетъ нищеты, жизнь впроголодь, ббзъ опредленной цли, безъ луча надежды впереди. Потомъ женитьба безъ влеченія, безъ страсти, безъ наслажденія, котораго онъ не могъ испытывать съ нелюбимой женой. Затмъ вчныя заботы о куск хлба. Зачмъ его женили на Брайн?
Толпа между тмъ продолжала волноваться. Ици чувствовалъ, что она движется, и онъ вмст съ нею, куда, зачмъ? Онъ оглянулся. Рядомъ съ нимъ шли Яхна и Брайна. Сначала ему только казалось, что они куда-то идутъ. Но теперь онъ въ этомъ убдился. Вотъ они миновали базарную площадь, вотъ они повернули направо. Вотъ улица, ведущая къ его дому. Но толпа идетъ дальше. И онъ идетъ. Вотъ они остановились. Ици поднялъ глава, и сердце его дрогнуло. Они стояли передъ домомъ раввина. Значитъ ему надо дать разводъ. Но кому? Онъ до сихъ поръ не думалъ объ этомъ, да и думать не могъ. Теперь, впервые, этотъ вопросъ возникъ въ его мозгу и требовалъ ршенія. Рядомъ съ нимъ стояли дв женщины. Одна — мать его дтей, другая появилась на его пути какъ-то случайно. Онъ ея не искалъ, онъ не добивался ея взаимности. Все сдлалось какъ-то само собой. И все-таки ему стало жаль Яхны, до боли жаль. Въ это время на улицу вышелъ ейкевъ и потребовалъ мейтра съ его женами къ раввину. Толпа зашумла и заволновалась. Но ейкевъ грозно прикрикнулъ на нее и заперъ двери.
Въ большой, просторной комнат, куда ейкевъ ввелъ мейтра съ женами, было много народу. Это все были почетныя лица, люди свдущіе въ Талмуд и законахъ. Нкоторые стояли, другіе сидли на деревянныхъ скамьяхъ, разставленныхъ вдоль стнъ. Самъ раби Нухимъ, въ шелковой блой ермолк сидлъ въ деревянномъ кресл передъ столомъ, на которомъ лежали большіе фоліанты. Рядомъ съ нимъ сидли его помощникъ, синагогальный староста и софферъ. Раввинъ былъ видимо взволнованъ и растерянно глядлъ своими добрыми глазами на пришедшихъ.
Въ комнат царила глубокая тишина.
— Ребъ Ици, — сказалъ наконецъ раби Нухимъ.— Вы совершили богопротивное дло. Вы осквернили супружеское ложе… Вы заслужили гнвъ Всевышняго. Вы должны нести кару. Вы должны дать свободу этимъ двумъ женщинамъ. Согласны ли вы дать имъ разводъ?
— Согласенъ…— тихо произнесъ мейстръ.
— А вы согласны принять отъ него разводъ?— обратился мейтръ къ обимъ женщинамъ.
Об молчали.
— Я спрашиваю васъ, отвчайте.
— Я не согласна,— раздался голосъ Брайны.
— А ты, Яхна?
— Я, согласна.
— Такъ ты не согласна?— снова спросилъ раввинъ.
— Нтъ.
— Но ты должна получить разводъ, ты теперь не законная жена. Ици, по закону, обязанъ отпустить васъ обихъ, а затмъ онъ можетъ вторично жениться на той, которую онъ выберетъ себ.
— Онъ женится на Яхн, а мои дти останутся сиротами при живомъ отц,— точно стонъ раненаго вырвалось изъ груди измученной женщины.
— Святой законъ выше всего,— авторитетно произнесъ раввинъ.— Посл будетъ то, что должно быть.
— Не для того ли я искала его три года, чтобъ посл уступить другой,— рыдая, воскликнула Брайна.
Взоры всхъ присутствующихъ обратились на мейтра и Яхну. Имъ принадлежало ршеніе труднаго вопроса, и этого ршенія вс ждали съ затаеннымъ дыханіемъ. Наконецъ, Яхна сказала:
— Я въ третій разъ не выйду замужъ.
Въ комнат раздался одобрительный ропотъ. Очевидно, вс ожидали такого отвта отъ Яхны, и теперь у всхъ отлегло отъ сердца. Только одинъ Ици, услышавъ отвтъ Яхны, сильно измнился въ лиц и зашатался. Но это продолжалось одно мгновеніе, и никто этого не замтилъ, тмъ боле, что всхлипыванія и крики Брайны отвлекли вниманіе присутствующихъ.
— Никогда я ей не поврю. Могла она взять мужа, у котораго живая жена и дти. Выйдетъ и въ третій разъ. Не хочу развода.
Посл долгихъ усилій удалось, наконецъ, заставить Брайну замолчать. Софферъ, между тмъ, уже сталъ писать бракоразводный актъ Яхн. Тщательно размривая строчки, онъ выводилъ слово за словомъ, букву за буквой, напрягая все свое вниманіе, чтобы какъ-нибудь не ошибиться, не выйти изъ отведенныхъ ему рамокъ на бумаг и не написать 13 строкъ вмсто положенныхъ 14-ти. Вс слдили за его работой, которую онъ совершалъ при гробовой тишин. Вдругъ Брайна, ужъ было успокоившаяся, снова зарыдала. Вниманіе соффера было отвлечено на мгновеніе, и онъ поднялъ глаза на плачущую. Но когда снова взялся писать, онъ замтилъ, что на одиннадцатой строк одно слово съ переносомъ. Онъ поблднлъ съ досады и заявилъ объ этомъ раввину. Раби Нухимъ взялъ бумагу, посмотрлъ, покачалъ головой и потомъ передалъ ее экспертамъ. Вс нашли, что актъ не годится, что нужно писать другой.
— Можетъ быть, вы раздумали и хотите мириться. Миръ всегда пріятенъ Всевышнему,— уже готовился произнести раби Нухимъ обычныя въ подобныхъ случаяхъ фразы. Но слова застряли у него въ горл. Онъ сильно сконфузился, вспомнивъ, что иметъ дло съ двоеженцемъ, и далъ знакъ софферу, чтобы тотъ писалъ другой актъ. Когда оба акта были написаны, тщательно проврены и прочтены всми присутствующими, раби Нухимъ торжественно обратился къ обимъ женщинамъ.
— Ну, теперь вы свободны и именемъ Всевышняго имете право вступить въ новый законный бракъ. Да благословитъ васъ всхъ Всевышній.
Брайна бросила вопрошающій взглядъ на Ици. Но послдній, не взглянувъ даже въ ея сторону, тихо вышелъ изъ комнаты.
На другое утро разнеслась по Межеполю всть, что мейтръ исчезъ. Когда Яхна узнала объ этомъ, она отправилась въ Брайн, которую застала въ слезахъ.
— Будете вы снова искать Ици?— спросила у нея Яхна.
— Буду,— съ какимъ-то ожесточеніемъ проговорила Брайна.— Не умру прежде, чмъ его не найду.
— Знаете, что, оставьте у меня вашу двочку. Вамъ будетъ трудно съ ней. У меня же она будетъ, какъ родная дочь. Свою я потеряла:— И Яхна замолчала, глотая слезы.
Въ этотъ же день изъ Межеполя ухала и Брайна, оставивъ Яхн свою двочку.

XXIV.

По уход мейтра, Иголковскій не долго наслаждался сладкимъ сномъ. Вскор явились ученики и шумной гурьбой ввалились въ избу. Это были юноши отъ 13-ти до 14-ти лтъ включительно, т. е. достигшіе по понятіямъ межепольцевъ полнаго совершеннолтія, прошедшіе школы ейкева, Лейбеле, а нкоторые и Хаимъ-Шимона. Нкоторые изъ этихъ юношей были женаты и имли дтей. Но, по укоренившемуся въ Межепол обычаю, они еще продолжали изучать Талмудъ подъ руководствомъ Хаимъ-Шимона или самостоятельно въ бетми-драшахъ. Въ послднее же время, когда съ легкой руки Ици обученіе письму вошло въ большую моду среди межепольцевъ, вс эти подростки набросились на прописи и сгруппировались вокругъ мейтра и поручика Иголковскаго. Знаніе русской грамоты и письма чрезвычайно понравилось межепольцамъ, и они сразу оцнили всю громадную пользу этого знанія. Немудрено, что Иголковскій длалъ хорошія дла и мейтръ ему завидовалъ.
Войди въ избу, ученики сразу замтили Иголвовскаго, который сидлъ въ томъ же положеніи, въ какомъ оставилъ его мейтръ.
Пустая бутылка стояла на стол.
— Уже,— сказалъ самый старшій изъ учениковъ и вопросительно взглянулъ на товарищей.
— Надо бы его разбудить.
Самые старшіе подошли къ нему и стали дергать его за плечи. Но вншнее раздраженіе еще усилило сонливость Иголковскаго, о онъ громко захраплъ, еще боле склонившись на бокъ. Носовыя рулады, выдлываемыя Иголковскимъ, очень понравились младшимъ ученикамъ, и они еще ближе подступили къ нему. Нкоторые щекотали ему пятки, другіе дергали его за ноги, давали ему щелчки по носу… Храпъ продолжался, и вмст съ тмъ тло Иголвовскаго скатывалось все боле и боле внизъ и наконецъ грохнулось о земляной полъ, растянувшись во всю свою безобразную длину. Разбудить его не было никакой возможности. Тогда одинъ изъ мальчиковъ предложилъ пустить ему ‘гусара’. Это предложеніе было единодушно принято всми, даже отцами семействъ, и немедленно былъ сооруженъ длинный ‘гусаръ’ и вставленъ въ правую ноздрю учителя. Затмъ кто-то зажегъ спичку и поднесъ въ свободному концу. Сначала показался сроватый дымовъ, затмъ голубоватое пламя какъ змйка стало ползти по бумажнымъ завиткамъ все выше и выше. Иголковскій раза два чихнулъ, потомъ сильно закашлялся, затмъ какъ бшеный вскочилъ на ноги, но тутъ же зашатался и упалъ.
— ‘А-а… а-го’… раздавалось между тмъ въ неб, и расходившіеся школьники хлопали въ ладоши, слди за тмъ, какъ пламя ‘гусара’ захватило одинъ усъ Иголковскаго и ползетъ дальше. Вторичное паденіе точно нсколько отрезвило Иголковскаго, онъ инстинктивно схватился рукой за горящій усъ и снова вскочилъ на ноги. На этотъ разъ онъ ужъ не упалъ и только мутными главами смотрлъ вокругъ себя, силясь вспомнить, гд онъ и что съ нимъ. Дикій видъ Игодковскаго съ всклокоченными волосами, обожженнымъ усомъ и мутнымъ взглядомъ привелъ въ ужасъ школьниковъ, и они пустились бжать изъ избы. Иголковскій безсознательно бросился за ними.
— А, лайдаки, песья шкура… Черти окаянные… На штыки… Во фронтъ!— хриплымъ голосомъ, мшая польскія слова съ русскими, кричалъ онъ.— А, мейтръ, это ты!…
Ему удалось поймать одного мальчика. Но тотъ съ отчаяннымъ крикомъ вырвался изъ его рукъ и выбжалъ на улицу. Свжій воздухъ и свтъ, ворвавшіеся въ избу, заставили Иголковскаго нсколько придти въ себя. Онъ сталъ смутно что-то припоминать. Выйдя на крыльцо, онъ увидлъ безъ оглядки бгущихъ мальчиковъ. Что-то точно ударило его прямо въ сердце. Онъ теперь, наконецъ, понялъ, въ чемъ дло. Еще ни разу съ тхъ поръ, какъ онъ учительствовалъ, онъ не позволялъ себ такого безобразія. Что подумаютъ о немъ эти дти, какъ онъ имъ посмотритъ въ глаза посл этого?
Природная гордость вдругъ заговорила въ немъ. Онъ опустился на заваленку и вперилъ свой мутный взоръ въ голубое пространство, въ которомъ тянулись и переливались тонкія нити лучистаго свта. Окружающая тишина успокоительно дйствовала на его нервы. Онъ старался припомнить, что такое съ нимъ было сегодня, но въ его мозгу носились одни лишь не ясные обрывки. Было что-то пріятное, явились какія-то надежды, затмъ все это спуталось, смшалось въ какомъ-то дикомъ чувств, которое все боле и боле захватывало и подымало вверхъ. Посл долгой работы памяти, Иголковскому удалось, наконецъ, возстановить фактъ посщенія мейтра. Отсюда уже недалеко было до воспоминанія о разговор съ нимъ и объ общаніяхъ послдняго. Иголковскому стало теперь все ясно, и въ то же время еще грустне стало ему на душ, еще упорне засло у него желаніе ухать изъ Межеполя. Грусть и тоска его все усиливались. Вмст съ тмъ онъ чувствовалъ страшный упадокъ силъ. Ему нужно было чмъ-нибудь подкрпиться. Онъ осторожно поднялся и крадучись пробрался въ избу. Убдившись, что въ изб никого нтъ, онъ подбжалъ къ столу и схватилъ бутылку. Она была пуста. Только на дв оставалось еще нсколько капель жидкости. Иголковскій съ жадностью приставилъ ко рту горлышко и высосалъ оставшіяся капли. Это немного ободрило его. Онъ нсколько разъ прошелся по комнат, размышляя о своемъ положеніи. Онъ ршилъ, какъ только стемнетъ, отправиться къ мейтру и поговорить съ нимъ. Раньше ему невозможно было выйти на улицу за неимніемъ верхняго платья. Но до вечера было еще далеко, и Иголковскій не зналъ, что съ собой длать. Въ это время онъ привыкъ заниматься со своими учениками. Но ихъ теперь не было, и на ихъ возвращеніе не было никакой надежды. Нсколько капель живительной влаги, поднявшія на время бодрость Иголковскаго, вскор перестали дйствовать, и онъ опять впалъ въ прежнее тоскливое состояніе. Потребность пить стала все усиливаться. Нсколько времени онъ еще крпился, наконецъ онъ вышелъ на дворъ. Его тянуло въ кабакъ. Но у него не было ни денегъ, ни платья. Его квартирная хозяйка, у которой онъ кредитовался, общала принести бутылку водки. Но она вернется только къ вечеру. Возбужденіе Иголковскаго усиливалось. Онъ нервно шагалъ по маленькому дворику, взглядывая по временамъ въ окна хозяйской избы. ‘Можетъ быть, хозяйка дома’, — мысленно утшалъ онъ себя, хотя отлично зналъ, что хозяйка теперь на базар и бойко торгуетъ яблоками и калачами. Чтобы убдиться, онъ подошелъ къ окошку и заглянулъ внутрь. Въ неб никого не было. Онъ отошелъ. Но черезъ минуту сомнніе взяло его. Чтобы окончательно убдиться, онъ подошелъ къ дверямъ. Дверь была заперта и снаружи вислъ замокъ. Онъ пощупалъ его и въ негодованіи отошелъ прочь. Но чрезъ минуту онъ снова подошелъ къ двери и снова сталъ щупать замокъ. Потребность удовлетворить мучившую его жажду лишила его мало-по-малу способности разсуждать и оріентироваться. Дикіе инстинкты заговорили въ немъ со всей ихъ стихійной силой. Въ эту минуту Иголковскій былъ скорй похожъ на дикаго звря, чмъ на человка. Сначала онъ еще дйствовалъ осторожно, оглядываясь по сторонамъ, но потомъ въ голов его все спуталось, передъ глазами пошли огненные круги, а пальцы ощущали боль отъ сопротивленія. Это еще боле раздражало его, и онъ изо всей силы сталъ рвать скобу съ висвшимъ на ней замкомъ. Посл нкоторыхъ усилій ему удалось сорвать замокъ и дверь поддаюсь. Онъ быстро вбжалъ къ небу и сталъ шарить по угламъ. Собравъ на-скоро кое-какой хламъ и свернувъ его въ кучу, онъ бросился назадъ. Но въ эту минуту кто-то загородилъ ему дорогу. На двор слышенъ былъ чей-то крикъ. Отовсюду бжали какіе-то люди. Иголковскій пробовалъ пробить себ дорогу и отчаянно сталъ защищаться. Но его кто-то сзади схватилъ за плечи и скрутилъ ему руки. Это былъ десятникъ Гаврило. Тутъ же стоялъ и Вельвеле-покойникъ со своими вывороченными вками и палочкой въ рукахъ. Онъ ободрялъ Гаврилу, давалъ совты.
— Не такъ, хамова голова. Хвати ниже. Вотъ здсь.
Гаврила пыхтлъ и длалъ такъ, какъ Вельвеле приказывалъ. Черезъ минуту, Иголковскій, въ одномъ бль, съ босыми ногами, въ сопровожденіи Вельвеле, Гаврилы и большой толпы народа, шествовалъ на судъ къ пану Кржипинскому. Связанныя за спину руки, обоженный усъ и всклокоченные волосы, на которыхъ торчала форменная фуражка придавали ему смшной до комизма видъ.:Но въ то же время безпомощность и растерянность этого человка, едва ли понимавшаго, чего отъ него хотятъ, внушали жалость и состраданіе. Судъ пана Кржипинскаго всегда отличался быстротой и ясностью.
— Въ холодную его.
И оба десятника отвели Иголковскаго въ холодную. Ее прошло и двухъ дней, какъ въ Межепол разнесся слухъ о смерти Иголковскаго, а еще черезъ два дня, траурная колесница, или, врне, похоронная телга, съ сосновымъ гробомъ медленно прозжала по межепольскимъ улицамъ. Впереди телги шелъ десятникъ Гаврило, а сзади толстая хозяйка Иголковскаго, проливавшая теперь горькія слезы.
Иголковскаго не стало.

XXV.

— осифъ, ты уже прочелъ утреннюю молитву?
Каждый разъ, когда мальчикъ, собравъ свои тетрадки и книжки, спшилъ въ школу, бабушка Бина предлагала ему этотъ вопросъ. Она теперь зорко слдила за тмъ, чтобъ мальчикъ исполнялъ предписанные религіей обряды. Со свойственнымъ старымъ людямъ скептицизмомъ, она мало довряла новой школ и ея менторамъ и считала своимъ священнымъ долгомъ блюсти за осифомъ.
— Ни Хая, ни Дувидъ этого не длаютъ, имъ что,— жаловалась не разъ бабушка Бина.— А мальчикъ, того и гляди, можетъ свихнуться. О, Господи! Вотъ ужъ времена настали.
Бабушк Бин не нравились ни чистенькая курточка, которую каждый день носилъ осифъ, ни подъ гребенку остриженные волоса безъ слда пейсовъ, ни книжки, ‘въ которыхъ Богъ знаетъ что написано’, ни даже то, что мальчикъ такъ охотно отправляется въ школу, какъ только заслышитъ серебристый звонъ школьнаго колокола.
— Тьфу, точно костелъ,— ворчала каждый разъ Бина.
А осифъ заливался веселымъ дтскимъ смхомъ и убгалъ на этотъ звонъ. Ему все нравилось въ новой школ: и свтлый просторный классъ, и новыя скамьи съ запахомъ свжей краски, и большая доска, внизу которой лежали мокрыя губки. Ему нравились и учителя, чистенькіе, хорошо одтые, точно паны какіе, даже сторожъ Егоръ, этотъ усатый старикъ съ медалями на груди. Тутъ онъ себя чувствовалъ хорошо, даже лучше чмъ дома. Порою дтскій умъ его сравнивалъ этотъ классъ съ грязной конурой, въ которой за столомъ, окруженный дтьми, сидлъ не мене грязный Лейбеле съ длинными сдыми пейсами, въ засаленной ермолк и такомъ же лапсердак. И онъ никакъ не могъ понять, почему бабушка Бина такъ стоитъ за этого стараго ворчуна. осифъ быстро освоился въ новой обстановк. Сначала у него было мало товарищей, такъ какъ межепольцы продолжали недоврчиво относиться къ школ и хотли сначала посмотрть преимущества новой школы на чужихъ дтяхъ. Три-четыре мальчика самыхъ бойкихъ межепольскихъ обывателей поступили въ школу вслдъ за осифомъ. осифъ былъ и этому радъ, такъ какъ на перемнахъ было ему съ кмъ набгаться и порзвиться. Но вскор число учениковъ стало увеличиваться. Причиной этому послужили небывалые успхи учениковъ новой школы съ одной стороны, а съ другой исчезновеніе мейтра и смерть Иголковскаго. Вошедшіе во вкусъ межепольцы не желали оставить своихъ дтей безъ обученія письму и въ то же время они были поражены быстрыми успхами учениковъ новой школы. Столько познаній не пріобртали даже взрослые юноши у мейтра и Иголковскаго. Новая школа побдила, и успхъ былъ обезпеченъ за нею. Маленькій осифъ, благодаря природнымъ способностямъ, шелъ по успхамъ впереди всхъ своихъ даже боле взрослыхъ товарищей и вскор сдлался любимцемъ учителей и всего класса. Дувидъ и Хая восхищались имъ, а бабушка Бина еще боле ворчала и еще строже стала контролировать его. По субботамъ и праздникамъ осифъ обыкновенно водилъ бабушку Бину въ синагогу, такъ какъ она стала слаба глазами и не могла ходить одна. Раньше, придя въ женскую половину, Бина отпускала осифа отъ себя, и онъ убгалъ на улицу, гд его дожидались такіе же шалуны, какъ и онъ. Но теперь она его больше не отпускала отъ себя и заставляла его вслухъ читать молитвы.
— Зачмъ вы держите ребенка около себя?— обыкновенно протестовала Инда.
— Ахъ, вы не понимаете, Инда. Кто же, какъ не я, будетъ слдить за тмъ, чтобы мальчикъ молился!
осифу такая жестокость со стороны бабушки Бины не нравилась. Сидя рядомъ съ нею въ душной атмосфер женской половины и громко читая непонятныя для него молитвы, онъ въ то же время думалъ объ обширномъ двор синагоги, мстами заросшемъ травою, гд такъ пріятно было кувыркаться и бгать взапуски.
Молитвы не возбуждали въ немъ никакого религіознаго чувства, а душный воздухъ и крикливые голоса женщинъ просто были ему непріятны. Тогда онъ мысленно переносился въ свой классъ, гд такъ свжо и свтло, такъ удобно сидть на скамьяхъ со спинками, и гд за малйшее нарушеніе тишины Лопаевъ длалъ выговоръ, Бигель ставилъ въ уголъ, а Ригель — на колни.
— Вотъ бы и бабушку Бину поставить на колни.
Но тутъ же ему становилось жаль бдной бабушки, у которой такіе добрые глаза, хотя и плохо видятъ.
Случалось, что осифъ, проснувшись поздно, убгалъ въ школу, не прочитавъ молитвы. Тогда бабушка Бина выходила изъ себя, сердилась, называла всхъ ‘мешимедами’, клялась, что уйдетъ изъ дому, ‘чтобы глаза ея не видали’.
— Ну что же, что ребенокъ не прочиталъ молитвы,— возражала Хая.— Онъ боялся опоздать, за опозданіе наказываютъ.
— А Богъ не наказываетъ?
— Ребенка-то.
Хая и Дувидъ въ подобныхъ случаяхъ всегда были за сторон осифа, и это еще боле сердило Бину.
— И они заражены новшествомъ…
И это была правда. Родителямъ осифа нравилось это новое вяніе, которое постепенно охватывало Межеполь. Было что то свжее, бьющее здоровой жизнью во всемъ, что исходило изъ новой школы и ея преподавателей, и незамтно для себя межепольцы поддавались атому ‘новому’, свыкались съ нимъ. Маленькіе школяры, сбгавшіеся каждое утро на звонъ школьнаго колокола, явились носителями новыхъ понятій и идей, до сихъ поръ неизвстныхъ въ Межепол. Дти стали служить примромъ для родителей, а не наоборотъ. Старое точно изчезало куда то, таяло, какъ туманъ, на глазахъ у всхъ, а на его мсто вырастало нчто новое, свжее.
Каждый день осифъ возвращался изъ школы съ новыми свдніями, удивлявшими и поражавшими не только Хаю, но и Дувида. Какъ то разъ вечеромъ зашелъ въ Дувиду Гиршель въ то время, когда осифъ объяснялъ родителямъ, что такое глобусъ. Гиршель затаилъ дыханіе и слушалъ осифа съ глубокимъ вниманіемъ. Потомъ, потрепавъ его по щек, сказалъ:
— Вотъ шесть десятковъ живу на свт, а все думалъ, что земля на семи китахъ стоитъ. Какъ ты думаешь на этотъ счетъ, Дувидъ?
— Наука великое дло, — глубокомысленно замтилъ Дувидъ.
— То-то наука. Да по правд сказать, наука наук рознь! Вотъ и Хаимъ-Шимонъ. Какихъ онъ наукъ ни знаетъ, а вдь то, что разсказывалъ сейчасъ твой осифъ, ему и во сн не снилось.
Съ этого дня Гиршель сдлался ярымъ сторонникомъ новой школы и каждый разъ, когда приходилъ къ Дувиду, подзывалъ къ себ осифа.
— А ну-ка, шалунъ, разскажи-ка, какъ тамъ земля вертится.
И осифъ разсказывалъ, въ великому огорченію бабушки Бины, которая утверждала, что все это неправда и придумано злымъ дьяволомъ во вредъ человку.
Авторитетъ бабушки Бины не совсмъ еще пропалъ для осифа, и часто дтскій умъ его брало сомнніе, что, наконецъ, правда? То-ли, что онъ слышалъ въ школ, или то, что такъ горячо отстаиваетъ его бабушка. Въ душ малютки произошелъ, какъ-бы расколъ. Инстинктивно его тянуло къ тому міросозерцанію, которое онъ усвоилъ съ колыбели и которое бабушка Бина такъ усердно поддерживала въ немъ. Всемогущій егова, окруженный сонмомъ свтлыхъ и чистыхъ ангеловъ, занималъ его воображеніе. Вставая и ложась, онъ читалъ молитвы, слова которыхъ хотя и были ему непонятны, но за то онъ твердо зналъ, что он относятся въ егов, живущему въ далекихъ небесахъ. Земля была населена злыми духами, все назначеніе которыхъ — отвратить человка отъ лица еговы.
— Читай молитву передъ сномъ, и злые духи не будутъ тебя тревожить,— твердила ему бабушка Бина.
И осифъ усердно читалъ каждый вечеръ молитву, и злые духи его не тревожили.
— Если будешь правильно жить, то попадешь въ рай, въ противномъ случа, тебя поглотитъ адъ, гд мучатся души гршниковъ,— опять говорила бабушка Бина, и осифъ съ четырехъ лтъ мечталъ о праведной жизни, боясь ада и желая попасть въ рай. Онъ зналъ, что души мертвецовъ по ночамъ собираются въ синагог, и что ейкевъ въ каждый канунъ субботы ставитъ въ извстномъ мст стаканъ съ водой я опрснокъ.
— Это для душъ, витающихъ еще въ пространств…
осифъ зналъ это, и каждый разъ, когда ему приходилось по пятницамъ бывать въ синагог, онъ съ какимъ-то паническимъ ужасомъ глядлъ на опрснокъ, который предназначался для мертвецовъ. осифъ также зналъ, что рай исключительно созданъ для праведниковъ евреевъ, что гоимъ туда ни въ какомъ случа не попадутъ. Какая разница между евреемъ и гоемъ, онъ ршительно не зналъ, или врне, зналъ только, что десятникъ Гаврила ужъ ни въ какомъ случа не могъ бы быть евреемъ, и никакой еврей никогда не могъ бы стать паномъ Кржипинскимъ. осифу также было извстно, что онъ, какъ и вс межепольцы, находится въ плну у гоимъ, и что скоро явится Мессія и выведетъ ихъ всхъ изъ Межеполя…. Съ какимъ благоговніемъ онъ прислушивался, когда отецъ его каждый годъ во время пасхальной трапезы обращался къ матери и бабушк: ‘Въ будущемъ году въ ерусалим’. М ‘плнъ’, и ‘гоимъ’, и ‘ерусалимъ’, и ‘Мессія’,— все это въ такихъ яркихъ краскахъ рисовалось въ дтскомъ воображеніи осифа, ко всему этому онъ относился съ такой наивной врой, какъ къ вполн реальнымъ фактамъ, что малйшее уклоненіе отъ этихъ фактовъ должно было непремнно вызвать у него рядъ сомнній и вопросовъ. А между тмъ, все, что онъ видлъ и слышалъ въ школ, рзко расходилось съ тмъ, что окружало его съ дтства дома.
Больше всего осифа поражалъ смотритель Лопаевъ. Добрый, обходительный, онъ совсмъ не напоминалъ тхъ пановъ, которыхъ осифъ привыкъ встрчать въ лавк своего отца. Лопаевъ являлся въ классъ безъ ‘канчука’, не ругался, не кричалъ почти никогда и очень рдко наказывалъ учениковъ. Ни ейкевъ, ни Лейбеле такъ не любили его, какъ Лопаевъ.
Между тмъ бабушка Бина утверждала, что гой не можетъ любить еврея.— ‘Вроятно, бабушка Бина ошибается’ — ршилъ въ своемъ ум осифъ. Бигель и Ригель тоже давали не мало пищи для его дтской наблюдательности. Бигель былъ добрый, обходительный, часто вступалъ съ маленькими учениками въ бесду, причемъ объяснялся съ ними на жаргон, хотя это было строго запрещено въ школ. Онъ переводилъ съ ними молитвы, читалъ съ ними ‘Маймонида’ и подробно объяснялъ, что такое ‘трейфъ’, почему евреи празднуютъ субботу и что ничуть не гршно носить въ субботу платокъ въ карман или палку въ рукахъ.
— А вотъ обманывать гршно,— обыкновенно заканчивалъ свою лекцію Бигель.
— Даже ‘гоя’?— какъ-то разъ спросилъ осифъ.
— Чмъ же гой хуже тебя?— озадачилъ его Бигель.
Ригель былъ строже Бигеля, никогда не говорилъ съ дтьми на жаргон и даже наказывалъ за это. Но тмъ не мене, вс ученики его очень любили и съ удовольствіемъ слушали его объясненія Библіи, внимательно слдили за уроками еврейской грамматики и еще прилежне разучивали нмецкіе стихи и басни. Ригель былъ очень требователенъ, и ученики хотя и любили его, но въ тоже время и боялись. Въ особенности онъ не любилъ, когда его обманывали, и за это онъ ставилъ на колни — ‘Говорите всегда правду!’ — Каждый день умъ осифа обогащался новыми понятіями въ то время, какъ старыя таяли и исчезали. Къ концу перваго учебнаго года осифъ уже зналъ очень многое и настолько былъ увренъ въ непоколебимости пріобртенныхъ имъ свдній, что часто вступалъ въ полемику съ бабушкой Биной и всегда выходилъ побдителемъ.
— Что вы скажете, Инда, на этого клопа, — жаловалась Бина, — слыханное ли дло, чтобъ яйца куръ учили?
— Все отъ Бога,— твердила Инда, качая головой.
Тмъ не мене бабушка Бина была счастлива, когда осифъ посл экзамена получилъ первую награду, молитвенникъ на еврейско-нмецкомъ язык въ красивомъ переплет съ золотыми буквами на обложк ‘за благонравіе и успхи’.

XXVI.

Бигель и Ригель были первыми піонерами той трудной миссіи, которую, посл Крымской кампаніи, правительство взяло на себя въ отношеніи еврейскаго населенія страны. Забитое вковыми гоненіями, погрязшее въ сфер мелкихъ торгашескихъ интересовъ, деморализованное узкимъ фанатизмомъ и грубыми суевріями, еврейство не мене, чмъ остальные элементы страны, нуждалось въ освобожденіи отъ сковывавшихъ его цпей. При томъ взгляд на еврейство, какой господствовалъ въ то время, немыслимо было пріобщить его сразу къ общему движенію и признать его естественныя человческія права. Нужно было искать совершенно новые пути для осуществленія намченныхъ плановъ. Школа, разумно-организованная, была, конечно, лучшимъ средствомъ для достиженія цли. Небольшой кадръ учителей, воспитанниковъ раввинскихъ училищъ, былъ къ услугамъ правительства. Раввинскія училища были основаны еще до начала освободительнаго движенія, тогда, когда впервые явилось сознаніе въ необходимости привлечь еврейское населеніе къ участію въ общей жизни страны. Это была великая идея, но, къ сожалнію, исковерканная и обезображенная грубой дйствительностью. Все, что уцлло отъ благихъ начинаній прошлаго царствованія въ пользу еврейской части населенія,— это раввинскія училища, и ими то поспшили воспользоваться люди, стоящіе во глав общаго движенія. Такимъ образомъ и Бигель и Ригель попали въ Межеполь. Воспитанные на образцахъ нмецкой литературы и философіи съ примсью еврейской теологіи и этики, Бигель и Ригель были мало знакомы съ дйствительной жизнью и ея многообразными требованіями, но, тмъ не мене, они вполн соотвтствовали духу эпохи и были типичными носителями тхъ идеаловъ, которые въ то время всюду носились въ воздух. И Бигель и Ригель были идеалисты, желающіе, чтобы земля превратилась въ рай. Но у Бигеля были боле спокойные нервы, въ его характер сохранились слды унаслдованной еврейской практичности и умнья приспособляться къ данной сред и мириться съ существующимъ. Ригель, наоборотъ, обладалъ крайне чуткой нервной системой, былъ очень впечатлителенъ и, главное, слишкомъ врилъ въ чистоту своихъ идеаловъ и не терплъ компромиссовъ. Въ то время, какъ Бигель безъ труда спускался съ своихъ идеальныхъ высотъ и присоединялся къ окружающей жизни, Ригель, напротивъ, напрягалъ свои нервы до невозможности и выходилъ изъ себя, когда толпа не понимала его. Ему хотлось однимъ взмахомъ руки сбросить вковыя наслоенія, уничтожить грубые предразсудки, вдохнуть въ массу новую жизнь, новыя понятія о человческомъ достоинств и его естественныхъ правахъ. Это было невозможно, и Ригель все боле и боле разочаровывался. Занятія съ дтьми не удовлетворяли его, среда, окружавшая его, была слишкомъ груба, чтобы онъ находилъ въ ней какой-нибудь интересъ, а его мечты поднимали его все выше и выше. Какъ узникъ, вышедшій на свободу, онъ хотлъ разомъ охватить весь міръ, испытать все то, чего онъ былъ лишенъ столько времени. Самъ того не сознавая, Ригель былъ истиннымъ выразителемъ пробуждающейся массы. Къ оптимистическому спокойствію Бигеля онъ относился съ злой ироніей и нердко упрекалъ его въ измн идеаламъ.
— Да въ чемъ тутъ измна?— какъ бы оправдывался Бигель.
— Въ чемъ?— Во всемъ!— горячился Ригель.— Нужно твердо стоять на своемъ посту, а не снисходить до этихъ Янкелей, Мошекъ, Аврумовъ… У меня сердце обливается кровью, когда я гляжу на этихъ безобразныхъ лапсердаковъ, такъ униженно снимающихъ шапки передъ какимъ-нибудь паномъ Кржипинскимъ. Къ чему это? Они сами себя унижаютъ.
— Но вдь панъ Кржипинскій требуетъ этого.
— Пусть не исполняютъ.
— Теб легко говорить?..
Разъ Ригель, зайдя къ Бигелю, засталъ у него нсколько межепольскихъ обывателей, съ которыми Бигель велъ какой-то дловой разговоръ. Когда они остались вдвоемъ, Ригель спросилъ:
— Зачмъ они приходили къ теб?
— А вотъ я веду съ ними переговоры о принятіи должности казеннаго раввина.
— Разв они предлагаютъ теб?
— Какъ видишь. Сами пришли. Находятъ, что было бы лучше, если бы вмсто безграмотнаго Элиши кто-нибудь изъ васъ велъ межепольскія книги.
— Я — ни за что!— воскликнулъ Ригель.
— А я согласился,— спокойно сказалъ Бигель.
Черезъ нсколько дней состоялось утвержденіе Бигеля въ должности казеннаго раввина, что еще боле сблизило его съ населеніемъ городка. Ригель же еще сильне замкнулся въ свой внутренній міръ, молясь своимъ идеаламъ, мечтая о боле широкой дятельности и создавая планы для осуществленія своихъ стремленій. Изо всхъ учениковъ ему боле всего нравился маленькій осифъ, благодаря не только выдающимся способностямъ, но и красивой вншности и опрятности, которою онъ рзко отличался отъ другихъ учениковъ школы. Сначала Ригель заинтересовался мальчикомъ, а потомъ и его родителями. И Дувидъ и Хая произвели на него благопріятное впечатлніе: первый, какъ человкъ умный, безъ слдовъ фанатизма и тхъ грубыхъ предразсудковъ, какими отличались вс межепольцы, вторая — своей отзывчивой, далеко не дюжинной натурой и той идеальной красотой библейскихъ женщинъ, какая и между еврейками рдко встрчается. Еще двушкой Хая слыла первой красавицей въ Межепол. Но красота въ Межепол не цнилась особенно высоко, а желающихъ поклоняться ей совсмъ не было. Даже Дувидъ, человкъ съ несомннно боле развитымъ вкусомъ, чмъ остальные межепольцы, не замчалъ идеально совершенныхъ формъ своей жены, нжно матоваго цвта лица и черныхъ главъ подъ длинными пушистыми рсницами. Онъ больше цнилъ ея умъ, находчивость и доброту. Межепольцы понимали толкъ въ качествахъ души и сердца. Не даромъ они каждую пятницу по возвращеніи изъ синагоги пли гимнъ ‘Эшисъ Хайдъ’… Когда же они обращались къ дйствительности, то въ воображеніи каждаго носился образъ Хаи.
— Вотъ настоящая ‘Эйшесъ Хайлъ’ изъ псни мудраго царя…
И боле высокаго наслажденія нельзя было доставить Дувиду какъ этимъ комплиментомъ. При томъ нравственномъ одиночеств, въ которомъ находился Ригель, семья Дувида была для него неоцнимой находкой. Онъ сразу сблизился съ нею. Сперва онъ бывалъ рдко, только по праздникамъ и субботамъ, потомъ сталъ бывать чаще. Дувидъ и Хая были очень рады этому, такъ какъ знакомство съ Ригелемъ, кром удовольствія, доставляло имъ несомннную пользу. Ригель былъ не просто гость. Онъ былъ учителемъ и наставникомъ. Идеалистъ, горячо преданный своимъ идеаламъ, онъ заставлялъ и другихъ увровать въ нихъ и покланяться имъ. Когда онъ бывалъ у Дувида, онъ съ жаромъ пропагандировалъ свои излюбленныя идеи. Витая въ сфер своихъ идеаловъ, онъ былъ вполн счастливъ и въ тоже время доставлялъ счастье и слушателямъ, открывая передъ ними новые горизонты, о которыхъ они и мечтать боялись. осифъ всегда присутствовалъ при этихъ безконечныхъ бесдахъ, съ дтскимъ любопытствомъ слдя за возбужденной рчью Ригеля и ничего, конечно, не понимая. Но тмъ не мене, эти рчи волновали его дтское сердце, и онъ вслдъ за взрослыми тоже уносился куда-то въ своемъ дтскомъ воображеніи, въ какія-то невдомыя страны, гд живутъ не такіе люди какъ межепольцы, а совсмъ другіе.
Можетъ быть, это ‘Самбатіонъ’, гд живутъ рыжебородые евреи,— думалъ осифъ, котораго всегда занималъ вопросъ о безпокойной, вчно клокочущей и извергающей камни рк ‘Самбатіонъ’, которая отдыхаетъ только по субботамъ и по ту сторону которой живутъ рыжебородые. Проникнуть въ эту заколдованную страну было всегдашней мечтой осифа. Можетъ быть, Ригель поможетъ ему. И онъ поднималъ на своего учителя свои большіе глава и еще съ большимъ вниманіемъ прислушивался.
Судьба осифа служила безпрестанной темой для разговоровъ и споровъ. осифъ обнаруживалъ большія способности, отъ которыхъ не только Ригель, но и Бигель и Лопаевъ были въ восторг. Оставить мальчика въ Межепол, не давъ ему возможности продолжать образованіе, было бы преступно. Но съ другой стороны осуществить планы, предлагаемые Ригелемъ, было очень трудно. Для этого нужно было перехать въ большой городъ, разстаться съ насиженнымъ гнздомъ, искать новыхъ длъ и пр. Все это представляло неизмримыя трудности. Дувидъ предполагалъ воспитать изъ осифа хорошаго и честнаго коммерсанта. Хая же, наоборотъ, наэлектризованная идеальными перспективами Ригеля, всецло была на сторон послдняго и мысленно представляла себ своего осифа знатнымъ человкомъ.
— Ни за что, ни за что не оставлю его въ Межепол!— твердила она каждый разъ, когда рчь касалась карьеры мальчика.— Сама поду съ нимъ и сдамъ его въ раввинское училище…
Раввинское училище было для Хаи идеаломъ, выше котораго трудно себ что-нибудь представить. Да и какъ же иначе, когда оттуда выходятъ такіе люди, какъ Ригель. Но сама судьба, повидимому, заботилась объ осиф. Обстоятельства складывались такъ, что Дувидъ самъ сталъ мечтать о выселеніи изъ Межеполя. Стало извстно, что полкъ, квартирующій въ Межепол, переводится въ большой городъ К*. Это былъ большой ударъ для межепольцевъ и, въ частности, для Дувида. Кром того, что съ уходомъ полка, лавка его должна была бы неминуемо сократить свои обороты на добрую половину, онъ былъ связанъ еще съ полкомъ небольшими подрядами и поставками, дававшими ему порядочный доходъ. Онъ, слдовательно, терялъ съ двухъ сторонъ, и это заставляло его призадумываться. Мысль о ликвидація своихъ длъ въ Межепол и переселеніи въ другой городъ все боле и боле стала его преслдовать. Наконецъ даже явилась надежда на ея осуществленіе, когда полковой командиръ, который очень уважалъ Дувида за его добросовстность, общалъ предоставлять ему крупныя поставки по полку, если онъ согласится перехать въ К*.
Первымъ вопросомъ Хаи было, когда Дувидъ разсказалъ ей объ этомъ: ‘есть ли въ К*. раввинское училище?’ Присутствовавшій при этомъ Ригель воскликнулъ:
— Тамъ есть нчто лучшее, тамъ гимназія…— И онъ принялся объяснять Ха, что такое гимназія и какія преимущества ея предъ раввинскимъ училищемъ.
— И принимаютъ-ли туда еврейскихъ дтей?— освдомилась Хая.
— О, съ распростертыми объятіями. Это — стремленіе правительства. Только гимназія, гд обучаются дти всхъ элементовъ государства, можетъ положить конецъ существующей розни и начало желательному сближенію.
Ригель говорилъ долго и много на эту тему. Это была его ide fixe, его завтная мечта — видть всхъ людей сроднившимися между собою, видть, какъ падаютъ племенная рознь, національныя рамки, религіозная вражда, и на ихъ трупахъ выроетаетъ новое свободное поколніе.
— Вамъ ужъ нечего мечтать объ этомъ, мы ужъ тогда не будемъ активными дятелями, но осифъ… Ригель любилъ осифа двойной любовью: во-первыхъ, какъ будущаго представителя тхъ стремленій и идеаловъ, которые должны возродить міръ, возвратить человчество на истинный муть и подарить ему свободу и счастіе, во-вторыхъ, этотъ мальчикъ съ мягкими волосами и глазами ангела былъ сынъ женщины, которую Ригель страстно любилъ. Любовь его къ Ха была идеальна и возвышенна, безъ всякой примси физическихъ чувствъ. Онъ ее тщательно оберегалъ отъ нескромныхъ взоровъ, и едва ли даже Хая, которая сама чувствовала большую симпатію къ учителю, подозрвала это. Да и какъ могла межепольская женщина, воспитанная въ строго-патріархальномъ дух, гд культъ нравственной чистоты доведенъ до крайнихъ размровъ, подозрвать подобное чувство въ совершенно постороннемъ ей мущин. Самъ Ригель боялся зародившагося въ его сердц чувства и отлично понималъ, какія преграды отдляютъ его ютъ любимой женщины. Онъ не пытался даже придать боле реальную подкладку своему чувству. Зато онъ всю свою любовь перенесъ на осифа, и это вполн удовлетворяло его. Когда онъ приходилъ на урокъ, взоры его прежде всего обращались въ ту сторону, гд сидлъ осифъ. Если случалось, что мальчика не было въ класс, онъ тотчасъ же посл урока отправлялся узнавать о причин его отсутствія.
— Не болнъ ли осифъ?
Однажды, не найдя осифа въ класс, онъ ршилъ отправиться къ Дувиду посл уроковъ. Дувидъ, нсколько дней тому назадъ, ухалъ въ К*, чтобы собрать необходимыя свднія по предложенному ему подряду и въ связи съ этимъ ршить вопросъ о переселеніи въ К*. Все это время, Ригель не навщалъ Хаю, считая это неприличнымъ. Но въ виду неявки въ классъ осифа, онъ нашелъ возможнымъ пренебречь условными приличіями. Оказалось, что осифъ дйствительно ночью заболлъ. Около него хлопотали мать и бабушка Бина. Янкель-Роофе уже былъ два раза, но мальчику не стало лучше. Ригель подошелъ къ ребенку, пощупалъ у него пульсъ и приложилъ руку ко лбу. осифъ былъ въ сильномъ жару и бредилъ.
— Почему вы не послали за докторомъ?— спросилъ Ригель.
И мать и дочь переглянулись. Бабушка Бина заморгала своими старыми глазами, а Хая вся поблднла и едва слышно произнесла:
— Разв мальчикъ такъ плохъ?
Ригель вспомнилъ, что въ Межепол зовутъ врача только къ умирающимъ, и поспшилъ успокоить обихъ женщинъ.
— Напротивъ, ничего опаснаго нтъ. Но докторъ все же лучше понимаетъ, чмъ какой-нибудь Роофе и, конечно, вылчитъ ребенка.
Посл нкоторыхъ усилій ему удалось доказать Ха, изъ особенности Бин, что необходимо позвать врача, и самъ предложилъ пойти за нимъ.
Черезъ часъ Ригель явился съ докторомъ, очень почтеннымъ старикомъ въ очкахъ и блыхъ, какъ снгъ, воротничкахъ. Онъ тщательно осмотрлъ ребенка. Болзнь оказалась неопасной. Въ то время, когда докторъ осматривалъ осифа, передъ домомъ Хаи собралась почти вся улица.
— Мальчикъ, значитъ, очень плохъ, когда призвали доктора!— слышалось со всхъ сторонъ, и вс съ нетерпніемъ ждали появленія врача. Добрый старикъ, зная межепольскіе нравы, поспшилъ успокоить любопытныхъ, объявивъ, что ничего опаснаго нтъ.
Такъ какъ Хая сильно волновалась, а бабушка Бина слишкомъ суетилась, то Ригель ршилъ, что он об не годятся въ сидлки, и заявилъ, что онъ останется при больномъ и будетъ давать ему лекарство. Бина обидлась, а Хая съ благодарностью посмотрла на учителя. Уже посл третьяго пріема въ состояніи осифа произошло улучшеніе. Хая и Ригель были одни въ комнат и съ затаеннымъ дыханіемъ слдили за выраженіемъ лица осифа. Они не говорили между собою, но тмъ не мене, каждый изъ нихъ читалъ въ душ другого, и теперь только Хая впервые поняла, что въ ея сердц происходитъ нчто необыкновенное. Она старалась не думать ни о чемъ, не спускала главъ съ ребенка и еще ближе придвинулась въ его кроватк, какъ бы тца около нея защиты отъ внезапно нахлынувшихъ ощущеній. Между тмъ съ каждымъ новымъ пріемомъ лекарства осифу становилось все лучше, жаръ сталъ спадать, и ребенокъ, наконецъ, уснулъ спокойнымъ сномъ. Когда кризисъ, о которомъ говорилъ докторъ Ригелю, наступилъ, послдній сталъ собираться домой. Было уже далеко за полночь, и въ дом уже вс спали. Время для обоихъ пролетло незамтно, и теперь оба удивлялись, что такъ поздно. Они стояли молча другъ противъ друга и точно прислушивались къ тихому шепоту ночи. У Ригеля сильно билось сердце. Нервная дрожь пробгала по тлу Хаи. Оба чувствовали, что имъ слдуетъ какъ можно скоре разойтись, и оба продолжали стоять, не глядя другъ на друга. Наконецъ Ригель повернулся и вышелъ на улицу. Хая еще нкоторое время стояла на прежнемъ мст, потомъ тихо подошла къ осифу и нагнулась къ нему, стараясь не замчать струившихся по ея щекамъ слезъ. Хая была чуть ли не первая женщина въ Межепол, испытавшая волшебные чары того страннаго чувства, которое на человческомъ язык называется любовью. Хая любила.

XXVII.

Небольшой домикъ майора Прохорова стоялъ вдали отъ городскихъ зданій, и ни межепольская пыль, ни шумъ въ базарные дни не раздражали его обитателей. Лтомъ онъ весь утопалъ среди распустившихся втвей блой акаціи, липы и сирени. Зимой передъ его окнами мрно качались и шумли стройные обнаженные тополи, дале виднлось двухъ-этажное зданіе острога съ башенками по угламъ, ршетчатыми окнами и высокой стной вокругъ. За нимъ пестрли громадныя неуклюжія крыши межепольскихъ домовъ, еще дале тянулись невысокіе хребты горъ, покрытыхъ снгомъ, а внизу, какъ лента, извивалась гладкая ледяная поверхность рки. Лтомъ изъ домика рки не видно было, но стоило спуститься въ садъ и подойти къ крутому обрыву, чтобы услышать мрный прибой ея зеленоватыхъ волнъ. Въ саду цвли яблоня и груша, наливались сливы и рдла вишня. Аллей въ саду не было, но были узкія тропинки, Изъ которыхъ одна спускалась по обрыву вплоть до самаго берега, устланнаго мягкимъ, какъ бархатъ, пескомъ. Зина очень любила это мстечко и часто по цлымъ часамъ просиживала тутъ, прислушиваясь въ журчанью плескавшейся о песокъ воды. Когда становилось очень жарко, она снимала легкое барежевое платье и погружалась въ зеленыя волны, поднимая цлый каскадъ сверкающихъ на солнц брызгъ. Когда она познакомилась съ Лопаевымъ, она прежде всего повела его сюда. Лопаеву поправилась и эта песчаная отмель, и мягкое и тихое журчаніе рки, какъ бы распластавшейся у его ногъ, и этотъ дикій обрывъ, нависшій надъ ихъ головами. Когда они возвращались обратно по узкой тропинк, Лопаевъ на каждомъ шагу спотыкался отъ непривычки подниматься по такой круч. Зина весело засмялась и протянула ему руку:— Дайте, я васъ поведу.
Лопаевъ повиновался, чувствуя, что это доставляетъ ему неизмримое блаженство. Съ тхъ поръ Лопаевъ почти каждый день приходилъ въ домикъ майора Прохорова, церемонно расшаркивался передъ майоршей, пріятельски пожималъ руку майору и отыскивалъ глазами Зину. Если она была въ комнат, она подбгала къ нему съ веселымъ смхомъ, въ противномъ случа Лопаевъ направлялся прямо въ садъ къ великому удовольствію майора, кричавшаго ему вслдъ:
— Вы ее, наврное, найдете подъ обрывомъ,— какъ будто было совершенно естественно, что Лопаевъ знаетъ, о комъ говоритъ майоръ, а майоръ знаетъ, кого ищетъ Лопаевъ. Майорша, напротивъ, легкой гримасой выражала свое неудовольствіе, находя, что Лопаевъ совсмъ не ухаживаетъ за нею. Въ душ же она, какъ и майоръ, была рада сближенію молодыхъ людей.
— Какъ теб это нравится?— ворчала она съ своей обычной гримасой.
— Даже очень нравится, матушка.
Майоръ былъ плотный, средняго роста, мущина съ бакенбардами и усами. Онъ сильно прихрамывалъ на правую ногу, которая была контужена во время крымской компаніи. Когда онъ прибылъ въ Межеполь съ полкомъ, ему ужъ истекалъ срокъ службы для полученія полной пенсіи, и онъ вскор вышелъ въ отставку, купивъ въ это время домикъ съ садомъ у разорившагося чиновника.
Майорша, высокая тонкая дама съ томнымъ выраженіемъ лица и слабостью молодиться, была очень недовольна отставкой мужа, находя, что онъ могъ бы еще послужить и дослужиться, по крайней мр, до полковника.
— Все же лучше было бы, и Зина могла бы разсчитывать на хорошую партію.
Во Зина была на сторон отца и отъ души смялась, когда мать говорила о партіяхъ.
— Ты знаешь, я не люблю военныхъ.
— Давно-ли?
Зина не отвчала, хотя могла бы дать очень точный отвтъ. До знакомства съ Лопаевымъ она очень любила военныхъ и очень охотно принимала ихъ ухаживанія. Но потомъ съ нею произошла быстрая перемна. Отъ природы она была одарена очень живымъ умомъ и воспріимчивостью. Но она училась очень мало и звала — того меньше. Незамтно для нея самой, Лопаевъ сдлался ея воспитателемъ и внушалъ ей такія идеи и стремленія, которыя были совершенно незнакомы той сред, въ которой она до сихъ поръ вращалась. Онъ ввелъ въ ихъ домъ своихъ товарищей — Бигеля и Ригеля, не смотря на слабые протесты майорши.
— Но вдь отъ нихъ, наврное, пахнетъ чеснокомъ.
— Могу васъ уврить, что отъ моихъ товарищей, — смясь возразилъ Лопаевъ,— пахнетъ боле тонкими духами, чмъ отъ любого изъ вашихъ армейскихъ кавалеровъ. А что они умне и образованне…
— Ну, конечно. Какое же наше образованіе! На плечо, да на лво кругомъ. Чего же грха таить,— добродушно говорилъ майоръ.
Зина въ первый разъ видла такихъ евреевъ, какъ Бигель и Ригель, и пришла отъ нихъ въ восторгъ.
— Знаете,— говорила она посл Допаеву.— Я въ самомъ дл думала какъ мама, что…
— Что отъ нихъ чеснокомъ пахнетъ?
— Да.
— Но теперь вы убдились, что они такіе же, какъ и мы, и я.
— Безъ сомннія.
— Судите о людяхъ прежде всего по ихъ нравственнымъ качествамъ и не придавайте никакого значенія національнымъ подраздленіямъ. Это — недостойно нашего времени.
Это было первое серьезное внушеніе, которое Лопаевъ позволилъ себ сдлать совершенно чужой ему двушк. Но онъ, почему-то, былъ глубоко увренъ, что Зина не только не разсердится на него, но запомнитъ его совтъ. Лопаевъ былъ изъ тхъ натуръ, которыя инстинктивно стремятся къ добру и нравственному совершенству. Какъ и вс, причастные къ нарождающимся реформамъ, онъ былъ идеалистъ въ самомъ лучшемъ сдысл этого слова, но его идеализмъ настолько отличался отъ идеализма Ригеля, насколько сочувствіе къ горю ближняго вполн счастливаго человка отличается отъ сочувствія человка, испытавшаго горе. Оттого стремленія Ригеля отличались бурными порывами, скачками, смной возбужденія и полнйшей апатіи, тогда какъ стремленія Лопаева носили на себ характеръ спокойнаго, но безпрестанно прогрессивнаго движенія впередъ. Оттого, вроятно, онъ и производилъ на всхъ сильно импонирующее дйствіе, и не только Зина и майоръ, но даже и майорша въ конц концовъ поддалась его вліянію и безпрекословно подчинилась его авторитету. Когда Лопаевъ познакомился съ Зиной, ей было 17 лтъ. У нея были длинные, какъ у русалки, волосы, мягкіе и густые, чудный цвтъ лица и большіе срые глаза, смотрящіе еще по дтски. Ее нельзя было назвать красавицей, но отъ нея вяло свжестью весны. Выросшая среди постоянныхъ походовъ, подъ боемъ барабана и ружейной пальбы, Зина имла въ своемъ характер много смлаго и отважнаго, и въ то же время онъ очень мало была заражена грубыми предразсудками, свойственными такъ называемому ‘обществу’. Сравнивая ее съ городскими паннами и паненками, Лопаевъ находилъ Зину несравненно умне и развите, не смотря на то, что она выросла при такой своеобразной обстановк и не получила правильнаго воспитанія.
Когда онъ одназеды высказалъ это Зин, она ему, смясь, замтила:
— Я думаю, что неправильное, или врне всего, отсутстіе всякаго воспитанія и спасло меня отъ всего того, что вы такъ порицаете въ нашихъ городскихъ красавицахъ.
Лопаевъ долженъ былъ согласиться и въ свою очередь замтилъ:
— Мн кажется, что отчасти васъ спасла военная среда, потому что военные въ сущности самые свободомыслящіе люди.
— Не потому ли, что они меньше всего думаютъ?
Зина настояла, на томъ, что бы Лопаевъ познакомилъ ее со своей школой. Высидвъ цлый часъ на его урок, она потомъ сказала,
— Знаете, мн бы не мшало почаще ходить учиться къ вамъ вмст съ этими мальчуганами.
— Если вамъ угодно, я васъ запишу въ число учениковъ,— пошутилъ Лопаевъ, очень польщенный тмъ, что Зин понравилась школа. Лопаевъ гордился школой, считая ее своимъ дтищемъ, любилъ своихъ учениковъ, входилъ въ самые интимные ихъ интересы и заботился о нихъ настолько, насколько онъ только могъ. Это былъ образцовый педагогъ съ сердцемъ любящаго человка и душой, проникнутой самыми лучшими чувствами.
Изо всхъ учениковъ Зин больше всего понравился маленькій осифъ, и она съ восхищеніемъ слушала его отвты, любуясь его золотистыми волосами и нжнымъ, задумчивымъ взглядомъ его дтскихъ глазъ.
— Чей это мальчикъ?— спросила она.
Лопаевъ объяснилъ ей. Оказалось, что Зина знала Хаю, не разъ была у нея въ лавк и всегда восхищалась замчательной красотой молодой женщины. Стоявшій при этомъ Ригель почему-то покраснлъ и, чтобы скрыть свое смущеніе, нагнулся въ осифу.
— Не находите ли вы, что онъ похожъ на мать?— сказалъ онъ.
— Даже очень,— И Зина поцловала осифа и пригласила его къ себ, общавъ ему показать садъ и покатать на лодк. Посл того, каждый разъ, когда Ригель отправлялся къ Прохоровымъ, онъ бралъ съ собою осифа. Мальчикъ скоро сдлался большимъ другомъ Зины и любимцемъ майора и майорши.
— Вотъ жидовскій мальчикъ, а какой красавчикъ,— говорила майорша.
— Ну, матушка, Америку открыла!— обыкновенно отвчалъ ей майоръ своимъ добродушнымъ басомъ.— Гд же ты найдешь еще такихъ красавицъ, какъ среди жидовокъ…
При этомъ майоръ какъ-то странно вздыхалъ и задумывался, вспомнивъ, какъ много лтъ гому назадъ, когда онъ еще былъ штыкъ-юнкеромъ, онъ былъ безумно влюбленъ въ одну черноглазую жидовочку.
— Эхъ, было дло…— вырвалось у него..
— Какое?
— Нтъ, такъ просто сорвалось, — пугливо оправдывался майоръ.— Да смотри-ка лучше, какъ наша Зинка завертла этого молодца. Ну, скажу теб, двка!…
Каждый разъ, когда Зина и Лопаевъ уходили вдвоемъ, майоръ повторялъ эту фразу, причемъ выжидалъ, что скажетъ майорша. Хотя они другъ съ другомъ никогда не говорили объ отношеніяхъ Зины въ Лопаеву, но оба были уврены, что все кончится свадьбой. Партія была хорошая, и оба супруга ничего противъ Лопаева не имли, разв только то, что онъ не военный.
— Но онъ нравится Зин боле любого полкового ферлакура.
Въ тотъ день, когда осифъ заболлъ, и Ригелю пришлось дежурить у его постели, Лопаевъ долго ходилъ по своей комнат, что то обдумывая. Все утро онъ былъ занятъ уроками и длами по школ. По окончаніи уроковъ, онъ по обыкновенію разсчитывалъ отправиться къ майору, но почему то остался дома. Ему нужно было ршить давно назрвшій вопросъ, выяснить свои отношенія къ Зин, проконтролировать свои чувства и пр. Собственно говоря, это послднее — была только пустая фраза, такъ какъ свои чувства онъ каждый день контролировалъ и каждый день убждался, что онъ любитъ Зину. И онъ бы конечно давно ей это сказалъ, если бы былъ увренъ, что она отвчаетъ ему тмъ же. И каждый день Лопаевъ детально разбиралъ отношенія къ нему Зины, взвшивалъ каждое ея слово, каждый брошенный на него взглядъ, улыбку и т. д. Не было никакого сомннія, что Зина его любитъ, но онъ сомнвался и выжидалъ. Пустой поводъ придалъ Лопаеву увренности и заставилъ его ршиться на тотъ шагъ, который онъ сегодня задумалъ привести въ исполненіе. Когда они наканун гуляли въ саду, Зина случайно споткнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за втку, причемъ занозила себ палецъ. Когда Лопаевъ взялъ ея руку, чтобы вытащить занозу, онъ почувствовалъ, что рука Зины дрожитъ въ его рук. Онъ самъ былъ сильно взволнованъ и ничего не могъ сказать Зин. Такъ они простояли нсколько мгновеній, пока, наконецъ, шумъ вблизи не заставилъ ихъ очнуться. Пробжала горничная, не подозрвавшая, какой торжественный моментъ она нарушила. Всю ночь Лопаевъ думалъ объ этомъ момент, а оставшись на другой день одинъ въ своей комнат, онъ занялся составленіемъ плана дйствій. Но изъ всего того, что Лопаевъ придумывалъ, ничего не вышло, и онъ отправился къ майору, предоставивъ все случаю. Случай этотъ подвернулся быстре, чмъ Лопаевъ разсчитывалъ. Впослдствіи, разбирая все по порядку, Лопаевъ склоненъ былъ думать, что со стороны Зины была маленькая военная хитрость, но въ ту минуту, когда онъ ее увидлъ перегнувшейся въ сильно качающейся лодк, съ протянутыми впередъ руками, онъ испугался, думая, что вотъ-вотъ она упадетъ въ воду.
Однихъ прыжкомъ онъ очутился въ лодк и схватилъ Зину за руки. Лодка еще сильне закачалась, но Зин уже не угрожало никакой опасности, разв только отъ черезчуръ страстныхъ поцлуевъ, которыми осыпалъ ее Лопаевъ и на которые въ конц концовъ она должна была отвтить тмъ же.
— Мн теперь такъ хорошо, что я вовсе не желаю упасть въ воду и утонуть…— прошептала Зина.
— Ну, такъ выйдемъ на берегъ.
Они причалили къ берегу и вышли на мягкій волнистый песокъ. Лопаевъ крпко обнялъ Зину и прижалъ ее къ себ.
— Теперь ты моя…— сказалъ онъ тихо.
Зина молча опустила свою голову къ нему на плечо.
— Навсегда.
— Навсегда.
Волны тихо и мрно журчали. Отъ рки къ берегу тянулись вечернія тни. Послдніе лучи догорали въ душистомъ воздух, бросая на сосднія горы свои пурпуровыя искры. Небо все боле и боле темнло. Когда Зина и Лопаевъ поднялись въ садъ, было ужъ совсмъ темно, и сквозь густую ароматную листву деревьевъ кое-гд мерцали звды. Зин показалось. что он улыбаются ей и сказала объ этомъ Лопаеву.
— Счастье везд и во всемъ видитъ улыбку.
Было уже очень поздно, когда Лопаевъ оставилъ домикъ майора. Проходя мимо дома Дувида, онъ увидлъ свтъ въ окнахъ. Онъ зналъ, что осифъ боленъ, и мысль, что мальчику можетъ быть плохо, омрачило на мгновеніе его радужное настроеніе. Въ эту минуту показался Ригель. Лопаевъ узналъ его и спросилъ о здоровь осифа.
— Я только что отъ него. Кризисъ наступилъ, какъ предсказывалъ докторъ, и теперь всякая опасность миновала.
— Какъ я радъ… вырвалось у Лопаева.
Они продолжали идти вмст по тихой улиц. Лопаеву хотлось сообщить товарищу о важномъ событіи, совершившимся въ его жизни. Но онъ почему то не ршался. Ригель въ свою очередь жаждахъ подлиться съ кмъ добудь тми ощущеніями, которыя волновали его сердце. Онъ былъ не мене Лопаева счастливъ, хотя въ его рукахъ не было ни одного вещественнаго доказательства взаимности. Но разв нужны вещественныя доказательства тамъ, гд люди связаны невидимыми нитями. Разв эти невидимыя нити, эти духовные токи, вливающіеся въ сердца, не настолько же сильны, какъ страстный поцлуй, горячее объятіе, сладострастная дрожь. Ригель поднялъ глаза къ небу. Миріады звздъ горли и искрились на совсмъ темномъ его фон. Какъ торжественно красиво все это. Какая дивная картина! Но разв мы все это осязаемъ, разв можемъ коснуться губами этихъ звдъ, чарующихъ нашъ взоръ, возвышающихъ нашу мысль…
— Спокойной ночи,— сказалъ вдругъ Ригель, когда они поравнялись съ квартирой Лопаева.
— Спокойной ночи,— отвтилъ Лопаевъ.
И оба молча разошлись, не сказавъ другъ другу ничего изъ того, что ихъ обоихъ волновало. Оба были по своему счастливы.

XXVII.

Бабушка Инда съ каждымъ годомъ все больше и больше слабла. Она уже не въ состояніи была бгать съ утра до вечера по Межеполю, навщать больныхъ, утшать умирающихъ, собирать пожертвованія для бдныхъ. Бывали дни, когда она совсмъ не вставала съ постели и даже не въ состояніи была сходить въ синагогу. Ноги плохо служить стали,— говорила она, — да и зрніе что-то тускнетъ, точно и небо и люди срые стали.— Но за то сердце и умъ бабушки Инды по прежнему были свжи и юны, ея мысли и чувства, по прежнему, принадлежали всмъ межепольцамъ, и она не переставала интересоваться всмъ, что входило въ кругъ межепольской жизни. Въ т дни, когда бабушка Инда въ состояніи была выходить, она изъ синагоги прямо отправлялась къ соферу раби Мейеру. Раньше она у раби Мейера очень рдко бывала, и такія частыя посщенія заинтриговали межепольцевъ.
— Чтобы такое бабушка Инда длала у раби Мейера? Кажется у него никто не болнъ, — недоумвали межепольскія кумушки. Но никто ничего не зналъ, а узнать что-нибудь отъ бабушки Инды, разъ она этого не желала, ужъ никакъ нельзя было. Раби Мейеръ тоже хранилъ глубокое молчаніе. Да и кто бы осмлился предложить подобный вопросъ суровому и замкнутому соферу, проводившему время или за молитвой или же за писаніемъ на пергамент священныхъ текстовъ. Къ раби Мейеру приходили только покупать мезизы, заказывать тефилинъ, или въ рдкихъ случаяхъ тору, которую благочестивые люди приносили въ даръ синагог. Но что могла покупать или заказывать у софера бабушка Инда.
— Вы опять сегодня заходили къ соферу?— спроситъ, бывало, какая нибудь сосдка, усвшись на заваленк рядомъ съ бабушкой Индой.— Кажется, у него вс здоровы.
— И слава Богу, что вс здоровы,— лаконически отвчаетъ бабушка Инда и переводитъ разговоръ на какую-нибудь злобу дня или погрузится въ свои думы. Сосдка посидитъ, повяжетъ свой чулокъ, и затмъ, не добившись ничего, заторопится и убжитъ: ‘ахъ, Боже мой, мн еще мясо солить надо’. Бабушка Инда ничего на это не скажетъ, только посмотритъ ей вслдъ своими старыми глазами, въ которыхъ свтится чудная неземная улыбка.
Въ половин августа по Межеполю равнесся слухъ, что соферъ написалъ для бабушки Инды тору, которую она намрена принести въ даръ синагог. Слухъ этотъ всхъ поразилъ своей пріятной неожиданностью. Тогда для всхъ стало ясно, зачмъ бабушка Инда такъ часто навшала раби Мейера. Вс бросились къ бабушк Инд, и на этотъ разъ она уже прямо отвчала, что это правда, что она заказала соферу тору, чтобы этимъ увковчить свою вемную жизнь. Когда она говорила объ этомъ, у нея навертывались слезы, а старческое лицо словно просвтлялось. Казалось, новая жизнь, юная и бодрая, вернулась въ это насохшее маленькое тло. Бабушка Инда дйствительно ожила и хлопотала по-прежнему. Она бгала въ синагогу, оттуда въ соферу, совтовалась съ раввиномъ, отдавала приказанія ейкеву, вела переговоры съ кабатчикомъ Зелигомъ, единственнымъ музыкантомъ-любителемъ во всемъ Межепол. Бабушка Инда желала, чтобы перенесеніе свитковъ торы изъ дома софера въ синагогу было устроено какъ можно торжественне, и для этой цли заказала даже новый балдахинъ съ позументами и кистями. У всхъ межепольцевъ нервы были напряжены въ ожиданіи предстоящаго торжества. Бабушка Инда была у всхъ на устахъ. Вс говорили о ея сподвижнической жизни, перечисляли ея заслуги, добрыя дла и сулили ей рай. Наконецъ сталъ извстенъ и день торжества. Во вторникъ, на зар, около дома софера собрались самые почетные обыватели Межеполя съ раби Нухимомъ во глав. Вс были одты по праздничному. Раби Нухимъ въ своемъ длинномъ атласномъ балахон, перехваченномъ въ таліи широкимъ чернымъ шарфомъ, въ блоснжныхъ чулкахъ и большой плисовой шапк, опушенной какимъ-то бурымъ мхомъ, выдлялся изъ среды прочихъ и напоминалъ собою то время, когда вс межепольцы считали своимъ священнымъ долгомъ одвать въ торжественныхъ случаяхъ блоснжные Чулки и атласные балахоны. Но нсколько послднихъ лтъ не прошло даромъ для межепольцевъ, и вкусъ ихъ измнился. Къ лучшему или къ худшему? На это могъ бы отвтить соферъ, раби Мейеръ, который, выйдя на крыльцо и оглянувъ собравшихся, нахмурилъ свои длинныя сдыя брови и что-то пробормоталъ себ въ бороду.
— Скоро-ли?— спросилъ кто-то изъ присутствующихъ.
— Скоро, скоро. Вотъ вы прифрантились. Дайте же и тор одться.
Тору, дйствительно, одвали. Бабушка Инда съ нжной заботливостью натягивала блую шелковую рубашку на гладкій лоснящійся пергаментъ, который ейкевъ осторожно держалъ въ своихъ рукахъ. Хаимъ-ойне пришилъ послднюю кисть къ чехлу изъ краснаго бархата. Жена софера расправляла позументы, свертывала шелковые шнурки. Вс работали съ молчаливымъ благоговніемъ, при блдномъ свт занимающейся зари, среди абсолютной тишины, которую они боялись нарушить. Можно было думать, что этотъ лоснящійся пергаментъ, накатанный на два изящныхъ деревянныхъ столбика съ рзными головками, живое существо, до того осторожно, до того нжно вс присутствующіе ухаживали за нимъ, одвали его, леляли. У бабушки Инды слезы незамтно струились изъ глазъ, а высохшіе пальчики ея дрожали каждый разъ, когда она прикасалась къ пергаменту. Когда шелковая рубашка была натянута на столбики, и вс складки были разглажены, Хаимъ-ойне подалъ бабушк Инд бархатный чехолъ.
— Вотъ верхъ, а вотъ низъ… сказалъ онъ тихо, какъ бы боясь разбудить кого-то.
ейкевъ осторожно нагнулъ свитокъ, чтобы дать возможность взволнованной старушк натянуть покровъ на столбики. Когда и это было сдлано, и жена софера искусно перевязала чехолъ шелковымъ шнуркомъ, лица всхъ просіяли отъ удовольствія. ейкевъ заботливо передалъ свитокъ бабушк Инд, а та прижала его въ своей груди, въ которой усиленно билось ея маленькое изстрадавшееся сердце. Никогда она не чувствовала себя такой счастливой, никогда душа ея не испытывала столько чистыхъ, возвышенныхъ радостей, какъ въ этотъ моментъ, когда, едва держась на ногахъ, согнувшись подъ тяжестью объемистаго пергаментнаго свитка, она крпко обнимала его, цлуя и обливая слезами его бархатный покровъ.
У порога дверей, куда бабушка Инда едва дотащила дорогую ношу, встртилъ ее раби Нухимъ со своими ассистентами. Принявъ у нея свитокъ, онъ повернулъ на улицу, гд подъ высокимъ балдахиномъ его ожидали почетные межепольцы. Импровизированный оркестръ подъ управленіемъ кабатчика Зелига заигралъ какой-то маршъ, наполовину заимствованный у полковой музыки, наполовину сочиненный самимъ Зелигомъ. Но въ тихомъ воздух едва зарождавшагося августовскаго утра, эти своеобразныя звуки казались чудными и проникали въ сердце благоговйно настроенныхъ слушателей, число которыхъ все росло и росло.
Медленно и торжественно двигалась оригинальная процессія, надъ головами которой высоко поднимался красивый балдахинъ, освщенный лучами восходящаго солнца. Бабушка Инда шла впереди, счастливая и сіяющая. Временами она подымала глава къ небу, простирала руки, выпрямляла свое тщедушное тло, точно она силилась оторваться отъ земли, улетть въ это глубокое пространство, слиться съ тмъ невидимымъ существомъ, которое парило надъ нею, наполняло ея душу и сердце.
Все земное, все, что когда-то волновало бабушку Инду, вс мірскія страсти съ ихъ хорошими и дурными порывами, все это таяло и испарялось, уступая мсто одному чистому, безмятежному чувству вчнаго блаженства и высокой неизсякаемой любви. Ступая по земл, окруженная земными существами, бабушка Инда всми своими помыслами была въ иномъ мір, и ея просвтленный умъ проникалъ въ тайны, недоступныя простому смертному.
У воротъ синагоги канторъ встртилъ процессію, и стройное пніе маленькаго межепольскаго хора смнило звуки скрипокъ и фаготовъ.
Бабушка Инда съ сопровождавшими ее женщинами удалилась въ женскую половину. Тамъ, припавъ глазами къ ршетчатому отверстію, она еще нкоторое время слдила за процессіей, подвигавшейся по направленію въ кивоту.
Вотъ раби Нухимъ подымается по ступенькамъ, вотъ ейкевъ отдернулъ бархатный занавсъ, вотъ раскрылись дверцы. Еще минута, и объемистый пергаментъ, заключающій въ себ Пятикнижіе Моисея, скрылся отъ глазъ бабушки Инды. Она закрыла глава и тихо стала шептать молитву.

——

Весь день бабушка Инда провела на ногахъ, принимая поздравленія, выслушивая похвалы мущинъ и пожеланія женщинъ.
— Рай, рай, рай…— звенло въ ушахъ Инды. Каждый сулилъ ей рай, вчное блаженство. Она тихо улыбалась и грустными глазами провожала удалявшихся.— О, она заслужила рай!— Но вс эти люди, которые приходятъ и уходятъ, что имъ предстоитъ? Неужели многіе изъ нихъ будутъ мучиться въ аду. При этой мысли, сердце бабушки Инды болзненно сжималось, и желаніе остаться на земл, жить и трудиться по прежнему для межепольцевъ, предохранять ихъ отъ зла, учить добру, съ особенной силой охватывала ее, и она чутко прислушивалась къ пожеланіямъ ‘прожить еще сто лтъ!’
— Зачмъ такъ много?— съ улыбкой возражала она и въ то же время чувствовала, какъ силы ее постепенно оставляютъ, какъ ноги подкашиваются подъ нею, а теплота тла куда-то уходитъ. На другое утро бабушка Инда не могла встать съ постели. У нея ничего не болло, но то, что она ощущала въ своихъ старыхъ членахъ, внушало ей невольный страхъ. Она не разъ видала, какъ умираютъ старыя люди, не разъ присутствовала при тихомъ, медленномъ угасаніи безъ боли, безъ стоновъ, безъ борьбы.
— Это ангелъ смерти приближается во мн,— думала бабушка Инда, лежа неподвижно на большой кровати, среди груды перинъ и подушекъ. И потухшій взоръ ея устремлялся въ пространство, какъ бы силясь разглядть того, кто долженъ пресчь ея земное существованіе и перенести ее въ иной, чудный міръ… Что тамъ? Бабушка Инда не задавала себ этого вопроса, но по мр того, какъ силы ея угасали, мысли ея все боле и боле останавливались на окружающихъ предметахъ, и эти послдніе вызывали цлый рой давно пережитыхъ воспоминаній. Мало-по-малу, передъ бабушкой Индой возстала вся ея долгая жизнь съ ея радостями, печалями, тревогами… Сердце старушки то билось учащенно, то щемило и замирало отъ тоски. А силы таяли, и непріятное чувство холода распространялось по тлу.
Слухъ о болзни бабушки Инды быстро разнесся по Межеполю. Бабушка Бина первая прибжала къ своей подруг и, взглянувъ на нее, тихо покачала своей старой головой.
— Должно быть, дурной глазъ, Инда?— сказала она.
— И я такъ думаю, Бина.
— Не заговорить ли? А то, хотите, я испробую свое средство.
— Нтъ, Бина…
— Въ такомъ случа, я бы вамъ посовтовала позвать Янкеля Рофе.
Бабушка Инда только отрицательно покачала головой, но черезъ минуту тихо сказала:
— Въ мои ли годы думать о лекарствахъ. Всевышній, лучшій врачъ…
Бабушка Бина была, однако, другого мннія и послала за Рофе. Даже не спрашивая, чмъ больна бабушка Инда, Янкель Рофе надлъ свои большія синія очки и отправился къ больной. На этотъ разъ онъ зналъ, что длаетъ, будучи увренъ въ правильности своего діагноза. Въ пятницу утромъ бабушки Инды не стало, а спустя часъ члены святого братства уже несли на своихъ плечахъ ея бренные останки, въ сопровожденіи всхъ наличныхъ обитателей Межеполя.
— Цдуке тациль мимувисъ {Подаяніе спасаетъ отъ смерти.}, — заунывно выкрикивалъ ейкевъ, постукивая своей жестяной кружкой.
— Цдуке тациль мимувисъ!— и мдныя монеты обильно сыпались со всхъ сторонъ, но еще обильне лились слезы изъ глазъ жертвователей, сознававшихъ, что они навсегда разстаются съ бабушкой Индой, и что никто никогда не въ состояніи будетъ ее замнить.

XXIX.

Съ тхъ поръ, какъ Бигель принялъ должность казеннаго раввина, въ метрическихъ книгахъ Межеполя водворился нкоторый порядокъ. Предшественникъ Бигеля, старый и больной Елиша, былъ по натур своей большой скептикъ, и его никакъ нельзя было убдить въ польз правильныхъ и точныхъ записей.
— Кто рождается, тотъ и умираетъ… Что тутъ помогутъ записи!— разсуждалъ Елиша.
А когда панъ Кржипинскій обращался къ нему за какой-нибудь справкой, онъ призывалъ на помощь свою старую память, или посылалъ за кладбищенскимъ сторожемъ Беромъ. Неуклюжій, косматый, вполн оправдывавшій всей своей вншностью данное ему при рожденіи имя (Беръ — медвдь), Беръ и безъ записей зналъ отлично мирныхъ обитателей Вчнаго Дома, и его отвты ршали вопросъ безповоротно. Если такого-то или такого-то Беръ не признавалъ умершимъ, значитъ, тотъ былъ въ безвстной отлучк, или въ бгахъ, или вовсе не рождался.
— Такъ, такъ, Беръ… Значитъ у тебя его нтъ.
— Положительно нтъ.
— Куда же бы онъ мотъ дваться… Подушныя, видишь, требуютъ…
— Не убжалъ ли онъ отъ рекрутчины?— глубокомысленно замтилъ Беръ.
— Что-то не помнится…
— Куда же въ самомъ дл онъ мотъ дваться? А въ вашихъ книгахъ онъ значится?
— Въ моихъ книгахъ… Что мои книги… Вотъ сборщикъ податей говоритъ, что такой-то долженъ столько-то. А я думаю, что его вовсе никогда не было.
— Такъ, значитъ, для вида и записали,— невозмутимо спокойно промычитъ Беръ.
— Безъ сомннія.— И Елиша сорветъ себе сердце на сборщик податей, ненасытное брюхо котораго всему виной.
Такой порядокъ не могъ, конечно, нравиться Бигелю, и онъ усердно принялся искоренять недостатки.
Вначал все шло хорошо, и даже самъ Кржипинскій очевидно сочувствовалъ молодому раввину. Вскор, однако, дятельность Бигеля перестала нравиться межепольскимъ заправиламъ, въ томъ числ и пану Кржипинскому.
— Ужъ слишкомъ гладко и точно у вашего новаго раввина, — жаловался онъ сборщику податей и откупщику коробочнаго сбора.— Если такъ пойдетъ дальше, чего добраго, вы вс подъ судъ попадете…
И сборщикъ податей и откупщикъ коробочнаго сбора отлично знали, что панъ Кржипинскій только пугаетъ и что суть не въ страх передъ возможностью попасть подъ судъ, а въ лишеніи тхъ доходовъ, которые давало властямъ безконтрольное и запутанное веденіе общественныхъ книгъ.
— Не будь я еврей, если панъ Кржипинскій не правъ, въ сердцахъ говорилъ толстый сборщикъ податей, единственный изъ всхъ межепольскихъ обывателей, обладавшій предательскимъ краснымъ носомъ.
— Вы правы, ребъ Шулемъ…— соглашался съ нимъ откупщикъ коробочнаго сбора.— Говорилъ я вамъ, что съ этимъ новымъ раввиномъ мы бды наживемъ.
— Подите, угадайте… Въ наше время нтъ пророковъ.
Межепольцы тоже были недовольны Бигелемъ. Ихъ прямо пугалъ формализмъ, къ которому они не привыкли и котораго Бигель педантически придерживался.
— Родился,— бгай къ раввину за запиской, хочешь жениться — бери записку, даже покойника снабжаетъ запиской, точно безъ нея его не примутъ въ вчную обитель,— ворчали межепольцы и жалли бднаго Елишу, при которомъ ничего подобнаго не было.
Это глухое недовольство было на руку и Елиш, и сборщику податей, и пану Кржипинскому, и вс они съ нетерпніемъ ждали новыхъ выборовъ, чтобы забаллотировать Бигеля и водворить старый порядокъ вещей. Елиша и Шулемъ агитировали среди избирателей и успли уже заручиться большимъ количествомъ голосовъ. Сапожникъ Мацке и женскій портной Нахменъ, извстные крикуны и опытные въ дл вербовки сторонниковъ, общали Елиш свое содйствіе, а этого было достаточно, чтобы послдній одержалъ побду на выборахъ. Однако, два обстоятельства затормозили агитацію противъ Бигеля, и, вопреки ожиданіямъ, результатъ вышелъ совсмъ другой.
Въ одно прекрасное утро межепольцы къ великому ужасу своему узнали объ объявленіи рекрутскаго набора. Только три года тому назадъ, межепольцы пережили трудное время, изстрадались и нравственно и матеріально, и вдругъ снова…
Многіе и до сихъ поръ не успли еще оправиться отъ полученнаго тогда удара. Наборъ для межепольцевъ былъ то же, что чума или моровая язва, и они испытывали какой-то паническій страхъ предъ этимъ чудувищемъ, не давая себ даже отчета, почему они такъ бояться. Обыкновенно Межеполь выставлялъ всего полторы души, но эти полторы души казались межепольцамъ несмтнымъ сонмомъ, который нетолько самъ попадаетъ въ пасть невообразимаго чудовища, но потащитъ за собой и весь Межеполь со всми его обывателями. На этотъ разъ дло обстояло еще хуже, такъ какъ, вслдствіе какихъ-то непонятныхъ для межепольцевъ комбинацій, отъ нихъ требовалось не полторы, а цлыхъ дв души. Это было ужасно. Панъ Кржипинскій въ сопровожденіи Гаврилы и Вельвеле вышелъ на базарную площадь и громогласно прочелъ оффиціальную бумагу объ объявленіи набора, а въ ближайшую субботу раби Нухимъ, глотая слезы и задыхаясь, объявилъ о томъ же въ синагог, прибавивъ, что это кара Божія за грхи наши.
Дв души, шутка ли, гд ихъ взять!
Сборщикъ податей и вмст съ тмъ членъ рекрутской комиссіи, Шулемъ, совсмъ ошаллъ, и носъ его принялъ даже багровую окраску.
— Дв души…— повторялъ онъ безпрестанно, перебирая въ своемъ ум вс наличныя души, стоявшія на очереди. Это были все дти почетныхъ отцовъ, благовоспитанные юноши, изъ которыхъ нкоторые славились, какъ хорошіе талмудисты. Въ другое время это бы радовало раби Шулема, такъ какъ за такихъ юношей давали хорошій выкупъ, а въ Межепол же всегда можно было найти полторы души, за которыя никто въ мір не могъ заступиться.
— Но вотъ новый раввинъ!— И раби Шулемъ въ отчаяніи теребилъ свою длинную бороду, обдумывая лучшій выходъ изъ этого положенія.
Межепольцы никогда не знали въ точности, кто изъ наличнаго числа юношей, стоявшихъ на очереди, попадетъ подъ красную шапку. Это была тайна пана Кржипинскаго и ребъ Шулема, изъ которой они умли извлекать пользу. То же было и теперь, хотя по нкоторымъ соображеніямъ вс знали, что дамокловъ мечъ виситъ надъ головамй сыновей Файвеля и рыжаго Нуты. ‘Не даромъ же они по цлымъ днямъ шепчутся со сборщикомъ податей!’
— Дв души! Хоть изъ земли выкопай, да дай!..— оралъ на ребъ Шулема панъ Кржипинскій, который на этотъ разъ былъ очень недоволенъ проволочками сборщика податей.
— Души то есть…— съ злорадствомъ отвчалъ ребъ Шулемъ. Только какой намъ отъ нихъ прокъ будетъ, если они отъ насъ уйдутъ.
— Такъ ты вели ихъ крпче держать…. Однь на нихъ кандалы…— какъ бы не понимая въ чемъ дло, продолжалъ горячиться панъ Кржипинскій.
— Вотъ это-то и плохо,— Глубоко вздохнулъ Шулемъ.— Закуемъ души, закуемъ и кошельки.
— Ну зачмъ же такъ!— смягчилъ тонъ Кржипинскій.— А есть у тебя запасныя души?
— Есть. Хайнъ-бегельферъ и Пиня-мамзеръ (незаконнорожденный)… Вы ихъ знаете?
Кржипинскій молча въ знакъ согласія кивнулъ головой. Потомъ, видя, что Шулемъ молчитъ, сказалъ:
— Зачмъ же дло стало?
— Они не на очереди…— тихо отвтилъ Шулемъ.
— Сто чертей!.. Кому ты это говоришь?…
— Я хотлъ сказать,— уже оправдываясь, проговорилъ Шулемъ,— что новый раввинъ запротестуетъ…
Кржипинскій весь побагровлъ.
— Ахъ вы, жидовье поганое… Говорилъ я вамъ, что этотъ новый раввинчукъ вамъ бды надлаетъ. Вотъ и моя правда вышла. Какъ же теперь быть?
— Какъ ваше благородіе прикажете.
— А т… Нута и Файвель, что?— понизивъ голосъ проговорилъ Кржипинскій.
— Все готовы отдать…
Панъ Кржипинскій на минуту задумался. Потомъ онъ вопросительно взглянулъ на сборщика.
— А откуда этотъ ‘мамзеръ’ взялся къ намъ?
— Его много лтъ тому назадъ нашли на улиц.
— Безъ рода и племени, значитъ?
— Извстно: ‘мамзеръ’!
— Ну, такъ съ нимъ церемонится нечего. Прямо въ кандалы… А этотъ другой… какъ ты его назвалъ?
— Хаимъ-бегельферъ.
— Тотъ самый, который былъ женатъ на Зельд?— припомнилъ Кржипинскій.
— Тотъ самый.
— А онъ здшній?
— Да родился въ Межепол.
— Ничего, въ москали годится. Вдь, врно, ‘амурицъ’…— подмигнувъ лукаво, проговорилъ Кржипинскій.
— Чистйшій амурицъ,— въ тонъ Кржипинскому отвтилъ сборщикъ.
— Ну, разумется, его нужно сдать. Жаль вдь такихъ славныхъ юношей, какъ сыновья Нуты и Файвеля…
— Очень жаль. Юноши ученые, богобоязненные…
— Ухъ ты, Шулемъ пошевели мозгами,— мягко произнесъ Кржипинскій.— Не мн тебя учить уму-разуму… Но помни, что я не причемъ. Я — сторона. Понимаешь… Мшать не буду, но и отстаивать тебя тоже не буду. Знаешь, мое правило…
Шулемъ ушелъ, и въ ту же ночь Хаимъ-бегельферъ и Пиня-мамзеръ были схвачены, закованы въ кандалы и посажены вмст съ остальными рекрутами въ нарочно отведенную для этого небу, которую усердно сторожилъ десятникъ Гаврила.
Ни Пиня, а тмъ боле Хаимъ не подозрвали грозившей имъ опасности. Участь Пини, какъ безроднаго, и къ тому же, какъ вс утверждали, незаконнорожденнаго, мало кого тревожила. Напротивъ, находили даже, что сборщикъ поступилъ очень хорошо. Но Хаима вс жалли и находили такой образъ дйствій несправедливымъ. Но общественное мнніе въ Межепол не играло особенной роли, и сборщикъ податей, имвшій за своей спиной Кржипинскаго, его не боялся.
Однако, когда присутствіе по воинской повинности открыло свои засданія, и затребовались списки всхъ рекрутовъ, Бигель заявилъ о неправильномъ привлеченіи въ очереди Хаима-бегельфера и Пини-мамзера и указалъ на то, что на очереди стоятъ сыновья Нуты и Файвеля. Это обстоятельство произвело сильный переполохъ, какъ среди членовъ присутствія, такъ и во всемъ Межепол. Съ очень слабо развитымъ чутьемъ къ справедливости, въ особенности, когда дло шло о чиновникахъ и москаляхъ, межепольцы пришли въ ужасъ и готовы были видть въ поступк новаго раввина чуть ли не святотатство.
— Какъ! онъ выдаетъ своихъ же братьевъ. Онъ заодно съ москалями. Ему ни почемъ душа правоврнаго еврея. Змю они пригрли на своей груди… Какой же это раввинъ, который не соблюдаетъ интересовъ общины…— кричали межепольцы.
Къ Бигелю подсылали съ подкупами, къ нему отправляли цлыя депутаціи. Мущины просили, женщины плавали… Горе Нуты и Файвеля сдлалось общимъ горемъ. Вс бгали, суетились, давали совты, рыдали, когда это было нужно, точно не чужихъ, а ихъ собственныхъ дтей заковали въ цпи… Жалли двухъ юношей, богобоязненныхъ, избалованныхъ достаткомъ, изнженныхъ материнскимъ уходомъ и лаской, а о тхъ двухъ ‘душахъ’, которыя пока еще фактически сидли въ рекрутской неб и участь которыхъ еще не была ршена, о тхъ никто не думалъ, точно они самой судьбой предназначены были быть искупительными жертвами общественной неправды и эгоизма.
Чмъ боле Бигель думалъ объ этой неправд, чмъ боле людской эгоизмъ вырисовывался тутъ во всей его безобразной и стихійной нагот, тмъ онъ становился упорне и неумолиме къ просьбамъ и слезамъ всюду его преслдовавшихъ межепольцевъ. Онъ выходилъ изъ себя и злился, тмъ боле, что не понималъ внутреннихъ мотивовъ этихъ людей, не понималъ ихъ нравственнаго міросозерцанія, а главное, причинъ, его создавшихъ. Больше всхъ разсердилъ его Елиша, распространявшій слухъ, что записи въ метрическихъ книгахъ, которыми пользовался въ настоящемъ случа Бигель, не могли существовать, такъ какъ онъ ихъ не длалъ.
— Вы знаете, господа,— оправдывался передъ межепольцами Елиша,— я не записывалъ. Зачмъ записи… Ангелъ смерти почище насъ уметъ вести счетъ… Не правда-ли?…
Но по какому-то странному капризу судьбы на этотъ разъ записи существовали и были сдланы рукою самого Елиши.
Все складывалось не въ пользу межепольцевъ. Члены присутствія, на которыхъ такъ сильно разсчитывали сборщикъ податей и Кржипинскій, вс оказались людьми, боле или мене пропитанными новыми вяніями. Попытки подкупа не удались.
Ханмъ-бегельферъ и Пиня-мамзеръ были освобождены, а вмсто нихъ былъ забритъ лишь сынъ рыжаго Нуты, такъ какъ сынъ Файвеля во-время усплъ бжать, и его не могли разыскать. Сборщикъ податей и панъ Кржипинскій попали подъ судъ, къ великому огорченію десятника Гаврилы, который никакъ не могъ себ представить, какъ онъ будетъ жить безъ мордобитія…
И въ Межепол, наконецъ, правда восторжествовала. Но это торжество, которое съ такимъ трудомъ досталось Бигелю и которымъ онъ въ душ такъ гордился, вмст съ тмъ доставило ему много непріятностей. Онъ самъ не ожидалъ такихъ послдствій. Онъ жаллъ въ душ и пана Кржипинскаго, и сборщика податей Шулема, и въ особенности рыжаго Нуту и его жену, которые не переставали рыдать и убиваться. Восторжествовала справедливость, во цною сколькихъ жертвъ… Бигель не жаллъ о томъ, что сдлалъ, но его все это сильно раздражало, въ особенности, отношенія къ нему межепольцевъ, которые смотрли на него, какъ на отъявленнаго врага. Думать о томъ, чтобы его снова выбрали въ раввины, конечно, нельзя было. Вс отъ мала до велика въ Межепол клялись не подавать ни одного голоса въ пользу Бигеля и снова выбрать стараго Елишу. Послдній торжествовалъ и каждому встрчному повторялъ одно и то же.
— Вотъ видите, разъ въ жизни внесъ въ книги новорожденныхъ, и что изъ этого вышло. Выберите меня въ раввины, никогда больше не притронусь къ черниламъ. Пусть нечистый знается съ ними.— Но когда наступили выборы, вс вожаки и представители партіи оказались, къ величайшему удивленію межепольцевъ и самого Бигеля, на сторон послдняго. Нахменъ-портной и Мацке-‘клейберъ’ во все горло орали, что лучшаго и честнйшаго раввина имъ не найти, что самъ Господь послалъ имъ Бигеля, и что онъ долженъ бытъ и будетъ раввиномъ въ Межепол.
— Не подадите голосовъ своихъ за Бигеля, мы весь Meжеполь разнесемъ, уничтожимъ синагогу, разрушимъ баню и микву… Кто осмлится хулить Бигеля, мы у того бороду и пейсы выдергаемъ… Ну-ка…— И Нахненъ и Мацке при этомъ принимали боевыя позы.
Межепольцы знали и Нахмена и Мацке. Тягаться съ ними во время выборовъ ни одному благоразумному человку не пришло бы въ голову.— Чего добраго, въ самомъ дл вцпится въ бороду… Иди, тягайся съ нимъ посл!— Нахменъ и Мацке между тмъ переходили изъ кабака въ кабакъ, усердно угощались и другихъ угощали, и когда наступилъ день выборовъ, вс блые шары оказались на сторон Бигеля.
— Чмъ это все объяснить?— недоумвалъ Бигель.— Неужели межепольцы поняли, наконецъ, т мотивы, которыми я руководствовался во время рекрутскаго набора?
Ригель, къ которому былъ обращенъ этотъ вопросъ, иронически улыбнулся и спросилъ:
— Скажи, пожалуйста,— очень теб нравится твоя ученица?
— Какая ученица?— почему-то покраснвъ, пробормоталъ Бигель.
— Пустой вопросъ. Кром дочери Хаимъ-Арона, у тебя, кажется, другихъ ученицъ нтъ?
— Нтъ.
— Ну, такъ отвчай на мой вопросъ.
Бигель разсердился и не отвчалъ. Спустя нкоторое время онъ сказалъ:
— Не понимаю, какое отношеніе иметъ твой неумстный вопросъ къ тому, что меня интересуетъ.
— Очень близкое и даже строго логическое. Твою ученицу, кажется, зовутъ Мирьямъ… Ну, можешь ее назвать Мари, если хочешь. Ей 17-й годъ. Она прелестная блондинка съ такими чудными глазами, какихъ я никогда не видалъ. Шиллеръ бы наврное превратилъ ее въ лсную нимфу. Ну, однимъ словомъ, она вполн заслуживаетъ, чтобы такой рыцарь, какъ ты, ее полюбилъ. А ты думаешь, что этотъ опытный мужъ, съ сдой бородой, т. е. раби Хаимъ-Аронъ, не понимаетъ движеній человческаго сердца. Спроси здшняго свата, жену нашего домохозяина, Сару, она теб многое разскажетъ. А если позволишь, то я теб передамъ…
— Не нужно…— глухо произнесъ Бигель.
— Теперь понимаешь,— въ томъ же тон продолжалъ Бигель.— Хаимъ-Арону совсмъ не все равно, выберутъ ли тебя въ раввины или забаллотируютъ. А чего хочетъ Хаимъ-Аронъ…
— Такъ ты думаешь, что это онъ устроилъ?— въ волненіи прервалъ его Бигель.
— Зачмъ мн думать, когда я знаю наврное.
Бигель задумался, а Ригель молча наблюдалъ за вншними выраженіями сложнаго процесса, который въ эту минуту совершался въ душ Бигеля. Въ его воображеніи рисовались картины любви, семейнаго счастья… Жизнь такъ хороша, въ своемъ новомъ гнзд, гд такъ мило воркуетъ его голубка. Вотъ и Бигель нашелъ то, чего нтъ выше и чище на земл. А онъ? У Ригеля сердце болзненно сжималось и ныло. Онъ не завидовалъ. Да и какъ онъ станетъ завидовать, когда самъ любитъ, когда онъ пропитанъ этимъ чуднымъ чувствомъ, какъ весеннее утро — нжной теплотой розовыхъ лучей… И онъ почему-то вспомнилъ ту ночь, когда, выйдя изъ дома Дувида, онъ встртился съ Лопаевымъ. Они оба были счастливы тогда, но каждый по своему. То же и теперь. Ригель порывисто всталъ и подошелъ къ Бигелю.
— Ну, какъ же ты ршилъ, товарищъ?
Бигель встрепенулся и посмотрлъ на Ригеля.
Въ этомъ взгляд Ригель прочелъ, что ему было нужно, и, схвативъ Бигеля за руку, радостно произнесъ:
— Ну, поздравляю. А я пойду сообщить объ этомъ нашей очаровательной Сар. Представь себ, она перепутала и вмсто того, чтобъ сватать тебя, пришла ко мн.
Оба громко засмялись.
На другой день по всему Межеполю разнесся слухъ, что учитель Бигель женится на дочери Хаимъ-Арона.
— А вы думаете, что Хаимъ-Аронъ на выборахъ даромъ хлопоталъ?— объяснялъ слушателямъ, Мацке-клейберъ.
— Не такой онъ дуракъ,— подтвердилъ портной Нахманъ.
— Ну, ужъ свадьба будетъ… Хаимъ-Аронъ любитъ угощать,— глотая слюнки отъ одного представленія о предстоящемъ угощеніи, проговорилъ Елиша. Въ эту минуту онъ совсмъ забылъ о вражд къ своему сопернику, Бигелю, и весь ушелъ въ свои старыя воспоминанія.

XXX.

Первые лучи восходящаго солнца едва успли позолотить высокія крыши межепольскихъ зданій, какъ межепольцы были разбужены барабаннымъ боемъ. Это былъ сигналъ въ сбору, такъ какъ квартировавшій въ Межепол полкъ долженъ былъ сегодня выступить въ лагерь. Межепольцы знали, что полкъ больше къ нимъ не вернется и поспшили на базарную площадь, гд уже строились ряды, сверкали штыки и развивались черные и красные султаны на солдатскихъ кепи. То тамъ, то здсь прохаживались офицеры въ своихъ походныхъ мундирахъ, гарцевали баталіонные адъютанты на своихъ тощихъ лошадяхъ, раздавалась команда юныхъ подпрапорщиковъ: ‘Стройся!’ Полковое знамя красиво разввалось въ воздух, а полковой ящикъ блестлъ своей зеленой краской. Отовсюду на площадь тянулись фургоны, набитые офицерскимъ и солдатскимъ добромъ, прозжали брички и экипажи, изъ которыхъ высовывались возбужденныя лица офицерскихъ женъ и дтей. Площадь была залита народомъ. Мстныя пани и паненки разсянно слушали любезности кавалеровъ, принужденно улыбались и длали глазки. Надежда услышать признаніе въ любви, признаніе, котораго, они тщетно добивались въ теченіе нсколькихъ лтъ, не покидала ихъ и теперь. Но, увы! молодые прапорщики и поручики были себ на ум и говорили обо всемъ, только не о томъ, что занимало паненокъ. Въ ожиданіи прізда командира, войско продолжало строиться, полковой капельмейстеръ усердно ругалъ на своемъ ломаномъ язык музыкантовъ, а рослый тамбуръ-мажоръ отъ скуки подбрасывалъ въ воздухъ булаву съ золотыми кистями и вызывалъ своей ловкостью дружное одобреніе толпы. Публика все прибывала. Старики, женщины, дти бжали со всхъ сторонъ, чтобъ въ послдній разъ взглянуть на тхъ самыхъ людей, которыхъ они, нсколько лтъ тому назадъ, встрчали съ затаеннымъ страхомъ и даже враждой, и разставаться съ которыми теперь отъ души имъ было жаль. Длиннополые лапсердаки дружно протягивали руки москалямъ, а т крпко ихъ пожимали.
— Прощай, Янкель, прощай Берко. Не поминайте насъ лихомъ,— слышалось въ воздух. И эти искреннія, неподдльныя восклицанія хватали за сердце и заставляли безпристрастнаго наблюдателя еще разъ усомниться въ существованіи національной вражды и розни между людьми.
Наконецъ, показался и полковникъ, верхомъ на статной лошади. Кто-то крикнулъ: ‘стройся!’ Звякнули ружья, забили барабаны, раздался трубный звукъ. Все зашевелилось и задвигалось кругомъ. Толпа волновалась и орала, задніе напирали на переднихъ, всмъ хотлось протиснуться впередъ, тмъ боле, что на этотъ разъ не было пана Кржипинскаго, который бы останавливалъ разошедшуюся толпу своимъ зычнымъ голосомъ:
— Куда вы прете, пархатые! Я васъ, лапсердаки поганые!
А шеренги все подвигались впередъ, шумъ мрныхъ солдатскихъ шаговъ становился все глуше и глуше, а звуки веселаго марша все удалялись. Наконецъ, и они замерли, и въ чистомъ прозрачномъ воздух наступило затишье. Толпа медленно и уныло возвращалась въ мстечко, порою оборачиваясь и стараясь въ облак пыли разглядть сверкающіе на солнц штыки. Солдаты и офицеры не могли даже и этого сдлать. Только разъ, поручикъ Василенко воспользовался удобной минутой и оглянулся назадъ. Но онъ увидлъ лишь высокія ворота еврейскаго кладбища, на которомъ унылыми рядами пестрли надгробные памятники изъ благо плитняка.

——

Въ то время, когда полкъ въ полномъ состав выступалъ изъ Межеполя, въ дом Дувида шли дятельные сборы къ отъзду. Большая колымага Гиршеля съ утра уже стояла у воротъ и постепенно нагружалась разнымъ добромъ. На этотъ разъ она спеціально предназначалась для семьи Дувида, и Гиршель постороннихъ пассажировъ не принималъ. Не смотря на то, что онъ уже нсколько мсяцевъ самъ не разъзжалъ, не чувствуя себя больше въ силахъ править своей тройкой, онъ, однако, на этотъ разъ сдлалъ исключеніе.
— Самъ повезу васъ. На это у меня еще силъ хватитъ, а тамъ на покой. Баста,— говорилъ старый Гиршель и дйствительно сдержалъ слово, къ великой радости осифа, котораго старикъ общалъ посадить рядомъ съ собой на козлы. осифъ не отходилъ отъ лошадей, щупалъ имъ гривы, засматривалъ въ глаза, а когда Гиршель входилъ въ домъ, онъ вскакивалъ на козлы и важно бралъ возжи въ руки. Онъ никогда еще никуда не здилъ, и мысль, что теперь онъ подетъ на тройк и будетъ къ тому же сидть рядомъ съ фурманомъ, переполняла его маленькое сердце безконечнымъ счастьемъ. Далекая поздка въ невдомый большой городъ рисовалась въ его дтскомъ воображеніи въ самыхъ яркихъ заманчивыхъ краскахъ и тмъ боле влекла его къ себ, что онъ не имлъ никакого представленія о томъ, куда они дутъ и зачмъ дутъ. Необозримыя поля, высокія горы, на которыхъ покоится синій сводъ неба, рки, лса, все, о чемъ онъ слыхалъ дома и въ школ, все это съ особенной рельефностью носилось предъ его восхищенными глазами и волновало его. Въ комнаты его не пускали, такъ какъ онъ тамъ мшалъ, но тмъ не мене слдила за нимъ изъ раскрытыхъ оконъ, а отъ времени до времени бабушка Бина отрывалась отъ дла и старческими шажками выбгала на улицу.
— осифъ, осифъ, не подходи бднако къ лошадямъ.
Но не это занимало старушку. Она хотла еще лишній разъ видть своего осифа, прижать его къ своей груди, прикоснуться къ нему своей сухой, морщинистой рукой. Еще полчаса, еще часъ, и тройка Гиршеля умчитъ всхъ, кто такъ дорогъ ей, кто наполняетъ ея жизнь, и она никогда больше не увидитъ ихъ. Бабушка Бина это знала, когда она наотрзъ отказалась слдовать за Дувидомъ и Хаей въ большой городъ, но тмъ не мене она твердо стояла на своемъ ршеніи. Ей ли, въ ея годы, разстаться съ прошлымъ, начатъ новую жизнь среди незнакомыхъ людей и несимпатичныхъ ей новшествъ. Она родилась и провела свой долгій вкъ въ Межепол, здсь ей все родное, начиная съ синагоги и кончая кладбищемъ. Когда бабушка Бина приводила свои резоны, у нея слезы текли изъ глазъ и сердце разрывалось на части. Но она не могла иначе поступить, такъ какъ невидимыя цпи, которыя приковывали ее къ Межеполю, были сильне ея желаній, и она не могла ихъ порвать.
— Нтъ, ужъ лучше я умру на своемъ пепелищ.
Отказъ старушки хать въ К*** былъ единственнымъ мрачнымъ облачкомъ на томъ ясномъ горизонт, который такъ прельщалъ Дувида и Хаю. Послдняя поздка Дувида въ К*** увнчалась полнымъ успхомъ. Все устроилось, какъ онъ предполагалъ, и онъ теперь безъ всякихъ опасеній перевозилъ туда свою семью. Свои дла въ Межепол онъ также удачно ликвидировалъ, и еслибы не упрямство старой Бины, все было бы какъ нельзя лучше. Ни Дувидъ, ни Хая не жалли о Межепол. Ихъ тянуло въ большой городъ, гд ожидала ихъ совершенно новая жизнь, съ новыми требованіями и задачами. Въ то время, какъ старая Бина всей своей душой принадлежала Межеполю съ его жизненными строенъ, его обычаями и традиціями, Дувидъ и Хая всми стами рвались впередъ, и мечты ихъ опережали дйствительность.
Новыя вянія, такъ незамтно проникшія въ Межеполь, подточили старыя, вками насиженныя гнзда, и удержаться въ нихъ могли разв такіе старики, какъ бабушка Бина.
Все уже было вынесено Изъ комнатъ и уложено въ колымагу Гиршеля. Въ комнат остались Хая и Бина. Он об молчали. Изъ глазъ Бины едва замтно струились слезы. Хая уныло и задумчиво смотрла на голыя стны, которыя были нмыми свидтелями столькихъ событій въ ея жизни, здсь она родилась, выросла, вышла замужъ, родила сына… Жизнь быстро уходила, а между тмъ ей казалось, что все это было точно вчера. Она украдкой посмотрла на мать. Ее поразила эта старческая, сгорбленная фигура съ морщинистымъ лицомъ и выцвтшими глазами, она никогда не воображала ее такой старой, безпомощной. Неужели она ее оставитъ? Что будетъ съ нею?
— Послушай,— начала она, но спазмы сдавили ей горло, и рыданія заглушили ея голосъ.
— Помни, о чемъ я тебя просила,— глухо прошептала Бина.— Не сдлай изъ осифа гоя, пусть онъ учится всмъ наукамъ, если ужъ такъ нужно, но Бога и его законовъ чтобы онъ не забывалъ. Онъ мой кадишъ… Помни это…— Голосъ Бины прервался отъ волненія, а слезы лились все обильне и обильне.
— Все готово,— раздался съ улицы голосъ Дувида.
— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, дорогіе пассажиры. Моя лвая уже застоялась,— своимъ обычнымъ, добродушнымъ голосомъ повторялъ Гиршель.
осифъ уже сидлъ на козлахъ. Дувидъ веллъ ему слзть, чтобы попрощаться съ бабушкой. осифъ неохотно исполнилъ его приказаніе, но когда онъ подошелъ къ старушк и увидлъ ея глаза, полные безконечной скорби, онъ зарыдалъ и бросился ей на шею.
— Помни, осифъ, что ты мой кадишъ… помни…— глухо шептала Бабушка Бина, обнимая и прижимая къ себ рыдавшаго осифа.— Не забудь, чему учила тебя бабушка… Завты Всевышняго…
Дувидъ прекратилъ тягостную сцену прощанья, взявъ на руки мальчика и посадивъ его на козлы, а Гиршель снова отвлекъ его вниманіе, давъ ему возжи въ руки.
— Держи крпко, а то лвая начнетъ шалить,— сказалъ онъ, стараясь казаться веселымъ. Прощаніе Бины съ дтьми растрогало стараго фурмана. Это было прощаніе старости съ юностью, съ жизнью, и онъ чувствовалъ это, чувствовалъ, какъ юность и жизнь уходятъ отъ нихъ, а вмст съ ними уходятъ и свтъ, и теплота, и любовь.
— Поторапливайтесь, поторапливайтесь,— повторялъ онъ машинально, глотая слезы и стараясь не глядть на упавшихъ въ объятія другъ друга мать и дочь.
— Вье… вье…— раздалось наконецъ сквозь глухія рыданія, оглашавшія воздухъ.— Вье… вье…— И до верху нагруженная колымага покатила по мягкому грунту межепольскихъ улицъ к черезъ нсколько минутъ исчезла на поворот.
Прижавшись въ деревянной колонн, поддерживавшей крышу, Бина долго еще стояла, мысленно провожая тхъ, кто составлялъ цль, начало и конецъ ея долгой жизни.
— осифъ, осифъ,— шептали ея дрожавшія губы. И сердце старушки ныло и замирало, а мысли улетали куда-то вдаль, точно стараясь проникнутъ въ будущее.
— осифъ, осифъ… Что будетъ съ осифомъ?

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

— Скажите, пожалуйста, гд тутъ живетъ ребъ Дувидъ?
— Какой ребъ Дувидь?
— Зять бабушки Бины…
— Ты то, малый, откуда самъ?
— Я изъ Межаполя.
— Ну, это я прочелъ на твоемъ лиц… Какого же теб Дувида нужно? фамилію его скажи.
— Фамилію?… Его фамилія… Межепольскій.
— Межепольскій! ахъ ты лапсердакъ. Какой же онъ теб раби Дувидь. Г-нъ Межепольскій…
— Г-нъ Межепольскій…
— Такъ-бы ты сразу и сказалъ… Подыми свои глаза и посмотри. Видишь, что на этой доск написано: ‘Межепольскій и Комп.’. Ну, теперь, ступай. У меня времени нтъ съ тобой балясничать. Впрочемъ, постой. Можетъ быть ты съ какимъ нибудь порученіемъ… Ты мн скажи. Я теб живо все устрою… Только куртажъ пополамъ. Нтъ? Такъ убирайся скорй…
Говорившій это съ досадой отвернулся и показалъ спину молодому парню въ длиннополомъ сюртук и плисовомъ картуз. Парень остался одинъ съ выраженіемъ тайнаго страха на блдномъ усталомъ лиц. Онъ еще разъ взглянулъ на большую вывску съ крупной надписью ‘Межепольскій и Комп.’ и приблизился на шагъ къ высокой стеклянной двери. Но у него не хватало ршимости взяться за мдную ручку и войти. Сердце у него сильно билось, и онъ даже дрожалъ. Къ ребъ Дувиду, зятю бабушки Бины, онъ шелъ смло, безъ страху. Но какъ онъ пойдетъ къ г-ну Межепольскому. Смущеніе и страхъ его усиливались еще тмъ обстоятельствомъ, что онъ не переставалъ обращать на себя вниманіе прохожихъ, которые безпрестанно шныряли по гладкому тротуару широкой улицы. Его длиннополый сюртукъ и плисовый картузъ, которые онъ, во все время своего продолжительнаго пути изъ Межеполя въ К*, берегъ, какъ зеницу ока, вызывали то молчаливое удивленіе, то саркастическія замчанія, то колкія насмшки. Между тмъ, самъ Хаимъ-ойне сшилъ ему и сюртукъ и картузъ и уврилъ его, что онъ будетъ первымъ щеголемъ въ К*.
— Что значитъ хорошее платье,— сказалъ ему Хаимъ-ойне на прощаніе,— хотя ты и мамзеръ, но поврь, въ этомъ сюртук ты не уступишь сыну самаго уважаемаго межепольца Поди, ты еще тамъ богатую невсту подцпишь…
Чувствительный толчокъ къ спину вывелъ парня изъ его состоянія. Онъ оглянулся и увидлъ того самого человка, съ которыхъ онъ за нсколько минутъ передъ тмъ разговаривалъ.
— Что-жъ ты, лапсердакъ, видлъ уже г-на Межепольскаго?
— Нтъ еще.
— Нтъ?— какой-же ты не поворотливый. Если ты тутъ думаешь заниматься факторствомъ, то ты далеко не удешь. А вотъ и самъ г-нъ Межепольскій въ контору пріхалъ. Я думалъ, что онъ уже тамъ. Сторонись — и онъ отскочилъ въ сторону, давая дорогу плотному господину съ красивымъ и нсколько надменнымъ лицомъ.
— Ну, теперь ступай за нимъ, не бойся. А то, если хочешь я съ тобой пойду, только куртажъ подоламъ… Слышишь?
— Нтъ, я уже самъ,— тихо проговорилъ парень,— и, скрпя сердце, толкнулъ массивную дверь.
— Ай, ай, жадный какой. А я все-таки тебя подожду здсь,— крикнулъ ему вслдъ незнакомецъ.
Очутившись въ контор, парень еще больше растерялся. Большая комната съ зеркальными окнами, массивными стойками, высокими конторками, несгораемыми шкафами и толстыми конторскими книгами, произвела на него сильное впечатлніе. Шкафы, конторки, книги, люди, все у него слилось въ какую-то массу, наводившую на него страхъ и отчаяніе. Нсколько мгновеній онъ стоялъ у двери неподвижно. Никто его не замчалъ и не интересовался имъ, хотя мимо него безпрестанно проходили какіе-то господа, громко разговаривали, кричали, волновались, смялись. Наконецъ его замтилъ какой-то молодой человкъ и подошелъ къ нему.
— Что вамъ угодно?— спросилъ онъ.
— Мн нужно видть г-на Межепольскаго.
— По какому длу?
— По какому длу? У меня нтъ никакого дла.
— Что же вы тутъ торчите?
— Я изъ Межеполя…— тихо сказалъ парень, думая, что онъ этимъ все объяснилъ.
Молодой человкъ засмялся ему въ лицо и, обратившись къ присутотвущимъ, сказалъ:
— Господа, посмотрите, вотъ межеполецъ.
Раздался громкій смхъ. Въ эту минуту, въ дверяхъ сосдней комнаты показалась плотная фигура того самаго господина, котораго уличный знакомый парня назвалъ Межепольскимъ.
— Гд межеполецъ?— спросилъ онъ полушутя, полусеріозно. Но увидавъ стоявшаго у дверей парня, подошелъ къ нему.
— Ты откуда?— спросилъ онъ, бросивъ на него пристальный взглядъ.
— Я изъ Межеполя.
— Что же ты тутъ длаешь?
— Я пріхалъ къ вамъ.
— Ко мн?— Межепольскій нахмурилъ брови и еще разъ кинулъ пристальныхъ взглядомъ стоявшаго передъ нимъ молодого человка.
— Кто же тебя прислалъ ко мн?
— Нашъ школьный учитель, Бигель.
Лицо Межепольскаго прояснилось, и на губахъ его заиграла привтливая улыбка.
— А, Бигель, помню… А тебя какъ же зовутъ?
— Пиня… Пиня Мамзеръ… — едва слышно проговорилъ юноша. Потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то, сильно покраснлъ и робко прибавилъ:— теперь моя фамилія Лиліенфельдъ.
При этомъ онъ вынулъ изъ бокового кармана своего длиннополаго сюртука эапечатанный конвертъ и подалъ его Межепольскому.
Пока послдній читалъ письмо, Пиня Мамзеръ, или, какъ онъ себя назвалъ, Лиліенфельдъ, усплъ нсколько придти въ себя. Онъ отлично помнилъ зятя бабушки Бины изъ Межеполя, но перемна, происшедшая въ этомъ человк, была поразительная и превосходила даже самыя смлыя представленія межепольскихъ обывателей. Предъ Лидіенфельдомъ стоялъ настоящій панъ, не такой, какихъ онъ обыкновенно привыкъ встрчать въ Межепол въ баэарные дни, а какихъ рисовало ему его воображеніе, въ то время, когда онъ съ жадностью читалъ случайно попадавшія ему въ руки книжки.
Въ Межепол знали, что Дувидъ сильно пошелъ въ гору и теперь считается однимъ изъ крупныхъ богачей въ К*, но межепольцы не могли себ представить зятя Бины въ короткополомъ сюртук съ обнаженной головой, подстриженной бородой и брилліантовыми перстнями на пальцахъ. Даже Лиліенфельдъ, принадлежавшій уже въ новому поколнію и усвоившій себ въ нкоторой степени взгляды своихъ учителей Бигеля и Лопаева, почувствовалъ тайное смущеніе при боле внимательномъ осмотр вншности стоявшаго предъ нимъ человка.— ‘Неужели это зять благочестивой бабушки Бины!.. изумлялся онъ мысленно.
Но въ это время Межепольскій прочиталъ письмо и, скомкавъ его въ своихъ рукахъ, молча и безцеремонно сталъ осматривать Лиліенфельда, точно предъ нимъ стоилъ не живой человкъ, а ящикъ съ товарами.
— Сколько же теб лтъ?— сказалъ онъ наконецъ, покончивъ съ осмотромъ.
— Мн двадцать два года,— смутившись, произнесъ Лиліенфельдъ.
— А моему осифу четырнадцать, и онъ уже въ пятомъ класс — не безъ нкотораго самодовольства проговорилъ Meжепольскій.— Не поэдно ли уже для тебя за книжки взяться?..
Лиліенфельдъ молча опустилъ глаза, причемъ блдное, худое лицо его покрылось багровыми пятнами.
— Бигель тебя очень хвалить…— продолжалъ между тмъ Межепольскій.— Но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы ты могъ въ этомъ возраст преодолть вс науки… Теб бы лучше въ прикащики пойти…
— Нтъ, я хочу учиться…— съ ршительною настойчивостью сказалъ Лиліенфельдъ.
Межепольскій не безъ нкотораго удивленія посмотрлъ на этого блднолицаго парня въ длиннополомъ сюртук, вся фигура котораго такъ живо напоминала ему его родной Межеполь. Онъ и этого парня зналъ и вмст съ Бигелемъ хлопоталъ о томъ, чтобы его не забрили въ солдаты.
Теперь этотъ парень стоялъ передъ нимъ, и отъ него зависитъ дать ему счастье.
— Такъ ты непремнно хочешь учиться, — проговорилъ посл нкоторой паузы Межепольскій.
— Непремнно…— съ жаромъ подхватилъ Лиліенфельдъ.
— Ну хорошо, такъ ты теперь ступай ко мн домой поговори съ моимъ осифомъ, скажи ему, что я веллъ тебя проэкзаменовать. Посмотримъ, знаешь ли ты что-нибудь… Ну, теперь ступай.
Нсколько мгновеній Лиліенфельдъ стоялъ въ какомъ-то оцпненіи, не вря тому, что онъ слышитъ. Не сонъ ли это? Не голосъ ли это того невидимаго духа, который являлся къ нему въ безсонныя ночи… Неужели онъ достигнетъ своей цли, и ему дадутъ возможность учиться…
Взволнованный, съ раскраснвшимся лицомъ и блестящими глазами, онъ оставилъ контору.
Будущее улыбалось ему, и онъ былъ безконечно счастливъ. Но не усплъ онъ очутиться на улиц, какъ къ нему подбжалъ его уличный знакомый. Онъ взглянулъ ему въ лицо и улыбнулся.
— Ну, я вижу, что ты сдлалъ хорошее дло. Но прошу не забывать, что ты пользовался моимъ совтомъ. Подобные совты даромъ не даются.
Лиліенфельдъ отороплъ и растерялся отъ такого неожиданнаго требованія.
— Что же вы отъ меня хотите ребъ…?
— Какой я теб ребъ. Забудь, пожалуйста, что ты изъ Межеполя. Моя фамилія Каценбогенъ.
— Г-нъ Каценбогенъ.
— Сколько ты заработалъ?
— Я ничего не заработалъ.
— Ври, но только не мн.
— Какъ честный еврей.
— Но у тебя такой видъ.
— Г-нъ Межепольскій мн общалъ…
— Что?
— Дать возможность учиться.
Каценбогенъ отскочилъ на шагъ отъ Лиліенфельда и съ удивленіемъ посмотрлъ на него.
— Въ своемъ ли ты ум, парень?— проговорилъ онъ наконецъ.
— Совершенно въ своемъ ум.
— Такому верзил, какъ ты…
— Учиться никогда не поздно.
— И это говоритъ межеполецъ!
Каценбогенъ намрилъ Лиліенфельда съ головы до ногъ.
— И ты за этимъ только пріхалъ изъ Межеполя? Только за этимъ? Кто же тебя надоумилъ?
— Самъ.
— Удивительно! Знаешь, что я теб скажу… Я самъ одно время жилъ въ Межепол. Ты, можетъ быть, сдыхалъ про Ици Мейтра!..
— Неужели, вы — ребъ Ици!
— Да, былъ. Теперь Каценбогенъ и занимаюсь факторствомъ. Но прежде я самъ письму обучалъ такихъ верзилъ, какъ ты.
— Почему же вы бросили свое ремесло?
— Почему? Потому, что въ этомъ город мое искусство давало мн только право голодать. Понимаешь. А такъ какъ моя Рейва все таки въ конц концовъ меня нашла, и потомъ выписала нашу дочку, Фрейдочку, то я и сдлался факторомъ. Понимаешь ты, теперь, въ чемъ дло.
— Понимаю… тихо сказалъ Лиліенфельдь и потомъ прибавилъ:
— Какъ я радъ, что встртился съ вами.
— Ну, радоваться то особенно почему. Впрочемъ и я радъ. Ты мн нравишься. Я люблю межепольцевъ, въ особенности такихъ, какъ ты. Я самъ когда то любилъ книжки. Но тогда были другія времена, а теперь другія. Такъ ты въ самомъ дл хочешь учиться.
— Хочу,— ршительно и твердо сказалъ Лиліенфельдъ.
— Это хорошо, въ особенности, если Межепольскій теб окажетъ поддержку.
— Я теперь иду къ нему.
— Дай Богъ теб успха. Посл приходи ко мн и разскажи, что онъ намренъ съ тобой длать. Помни, что у Каценбогена ты всегда найдешь гостепріимный пріютъ. Да, забылъ спросить, у кого же ты остановился?
— Ни у кого.
— Какъ такъ?
— Я сегодня ночью только пріхалъ и переночевалъ въ зазжемъ двор.
— Не ребъ Гиршель ли тебя привезъ сюда?
— Нтъ, ребъ Гиршель давно уже умеръ.
— Умеръ? Ну, царство ему небесное, хотя у меня есть много причинъ желать ему быть въ аду.
— Онъ достоинъ рая…— съ жаромъ сказалъ Лидіенфельдъ.
— И я того же мннія, хотя, повторяю, что касается меня, то я бы его хоть на одинъ день запряталъ въ адъ. Но вотъ мы и пришли къ дому Межепольскаго. Смотри же, парень, приходи ко мн. Въ случа чего можешь у меня поселиться. У Каценбогена найдется мстечко для межепольца. А теперь, прощай. Я спшу по очень важному длу.

II.

Нсколько минутъ Лиліенфельдъ слдилъ за удалявшимся Каценбогеномъ, случайная встрча съ которымъ такъ подйствовала на него, какъ будто онъ снова очутился въ Межепол, среди близкихъ ему людей. Исторія Ици, въ свое время надлавшая много шума въ Межепол, была очень хорошо извстна Лидіенфельду, который тогда еще назывался Пиня Мамзеръ и не мечталъ сдлаться ученымъ, довольствуясь скромной ролью помощника бегельфера въ школ ейкева.
Но теперь онъ съ гордостью могъ смотрть каждому въ лицо, и встрча съ Ици доставила ему искреннее удовольствіе. Кром того, какъ практичный межеполецъ, онъ сразу сообразилъ, что Ици Мейтръ можетъ быть ему во многомъ полезенъ, и онъ ршилъ не упускать этого изъ виду. Только, когда Каценбогенъ совершенно скрылся за угломъ улицы, Лиліенфельдъ подошелъ къ калитк и попробовалъ ее отворить. Но калитка не подавалась, не смотря на вс его усилія. Лиліенфельдъ недоумвалъ, почему калитка не открывается, но въ то же время онъ боялся громко стучать. Нсколько разъ Лиліенфельдъ отходилъ отъ калитки, заглядывалъ въ окна большого красиваго дома, въ надежд увидть кого-нибудь, потомъ опять брался за желзвую ручку калитки, пробуя ее со всхъ сторонъ. Отъ этой работы и душевнаго напряженія его даже въ потъ бросило. Вдругъ он услышалъ позади себя торопливые шаги и, обернувшись, увидлъ возл себя стройнаго красиваго мальчика въ гимназическомъ мундир съ кипой книжекъ подъ мышкой. Мальчикъ весело улыбался и привтливо смотрлъ на него своими красивыми главами. Хотя прошло уже нсколько лтъ съ тхъ поръ, какъ Лиліенфельдъ въ послдній разъ видлъ осифа, но онъ тотчасъ же узналъ его. Однако онъ не ршился сказать ему объ этомъ, и оба нсколько мгновеній молча смотрли другъ на друга.
— Вы, вроятно, къ намъ?— сказалъ, наконецъ, осифъ.
— Да, я въ г. Межепольскому.
— Отчего же вы не зайдете?
— Я не могу открыть калитки.
— Вы ,звонили?
Лиліенфельдъ въ недоумніи посмотрлъ на него.
— Я стучалъ…— сказалъ онъ, ршившись солгать.
— Нужно было позвонить. Вотъ звонокъ.
И осифъ, къ великому удивленію Лиліенфельда, дернулъ звонокъ. Когда, чрезъ минуту, калитка открылась, осифъ проворно пробжалъ впередъ, но потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то, остановился и подождалъ, пока Лиліенфельдъ поравнялся съ нимъ.
— Вамъ придется долго ждать. Папаша возвращается домой только къ тремъ часамъ.
— Я уже видлъ вашего папашу. Онъ меня послалъ къ вамъ — сконфуженно проговорилъ Ляліенфельдъ.
— Ко мн?— удивился осифъ.
— Да. Онъ веллъ передать вамъ, чтобы вы меня проэкзаменовали.
осифъ широко раскрылъ глаза.
— Чтобы я васъ проэкзаменовалъ? Кто же вы?
— Я, Пиня. Пиня Мамзеръ…— едва слышно произнесъ Лиліенфельдъ.
— Пиня! изъ Межеполя…— радостно воскликнулъ осифъ. Но какъ же я васъ не узналъ?
— А я васъ сейчасъ узналъ.
— Мама васъ еще не видала. Пойдемъ, пойдемъ скоре.
И осифъ побжалъ въ домъ, таща за руку Лиліенфельда.
Когда они оба очутились въ комнат осифа, послдній бросилъ свои книжки на столъ и обернулся къ своему спутнику. Нсколько мгновеній онъ смотрлъ на его странный костюмъ, какъ бы соображая что-то, потомъ быстро и ршительно сказалъ.
— Прежде всего вамъ бы слдовало снять это все съ себя. Хотите, я вамъ дамъ свое платье? Мы почти одного роста. Смотрите.
И онъ сталъ рядомъ съ Лиліенфедьдомъ, тощая и заморенная фигура котораго казалась еще боле незначительной въ сравненіи съ цвтущимъ и стройнымъ сложеніемъ осифа.
Когда, по настоянію послдняго, Лиліенфельдъ одлъ его платье, осифъ весело запрыгалъ отъ удовольствія.
— Вотъ теперь и не узнаешь, что вы Пиня Май… Онъ не договорилъ и, какъ бы прося извиненія за свою оплошность, взглянулъ на Лиліенфельда. Тотъ замтилъ это и поспшно сказалъ:
— Моя фамилія теперь Лиліенфельдъ. Ее мн далъ Ригель, когда я поступилъ въ училище. Съ тхъ поръ вс меня зовутъ Лиліенфельдъ.
— Такъ вы и въ училищ обучались?
— Да.— И, поощренный любопытствомъ и участіемъ къ нему осифа, Лиліенфельдъ сталъ подробно разсказывать ему свою исторію.
Это была длинная и непрерывная цпь страданій и лишеній, начиная съ того момента, когда онъ, въ одно пасмурное, осеннее утро очутился на улицахъ Межеполя, и кончая попыткой сборщика податей и пана Кржипинскаго сдать его въ солдаты, вмсто сына уважаемаго раби Файвеля. Кое что объ этомъ зналъ и осифъ, но то, что онъ. теперь услышалъ, вызвало слезы на его глазахъ.
Только съ того дня, какъ Ригель принялъ въ немъ участіе, судьба мамзера измнилась къ лучшему.
Уже взрослаго парня, опредлили его въ училище, причемъ онъ выказалъ такіе блестящіе способности и любовь къ труду, что вскор далеко оставилъ за собой своихъ юныхъ товарищей. Любовь къ умственному труду не оставила его по окончаніи курса въ училищ, и тогда онъ, отчасти самъ, отчасти при помощи Ригеля, продолжалъ свои занятія, пока, наконецъ, при содйствіи Ригеля, онъ не ршился отправиться въ К*. Разсказывая о себ, Лиліенфельдъ, въ то же время и, какъ будто мимоходомъ, задвалъ тотъ или другой вопросъ, чтобы показать осифу, что онъ знаетъ я насколько онъ подготовленъ.
Оказалось, что по многимъ предметамъ онъ знаетъ гораздо больше и основательне осифа, чмъ и приводилъ послдняго одновременно и въ смущеніе, и въ восторгъ.
— Мы этого еще не проходили… Этому насъ иначе учили..— каждый разъ перебивалъ его осифъ. Многаго, однако, что преподавалось въ гимназіи, Лиліенфельдъ совсмъ не зналъ, и тогда осифъ бралъ верхъ и входилъ въ роль экзаменатора. Увлеченные, и горячо споря между собой, они не замтили какъ дверь отворилась, и въ комнату вошелъ отецъ осифа. Нсколько времени онъ стоялъ, прислушиваясь къ тому, о чемъ говорили между собой осифъ и Лиліенфельдъ, наконецъ громко спросилъ:
— Ну, что осифъ, знаетъ ли что-нибудь Мамзеръ?
И осифъ, и Лиліенфельдъ встрепенулись и вопросительно посмотрли на вошедшаго. Наконецъ осифъ отвтилъ:
— О, Лиліенфельдъ знаетъ больше меня…
— Больше тебя…— недоврчиво проговорилъ Межепольскій.— Разв это возможно!
— Увряю васъ…
— Значитъ Ригель правду пишетъ… Но какъ же это такъ, осифъ. Ты вдь въ пятомъ класс.
— И Лиліеифельдъ тоже можетъ поступить въ пятый классъ.
— Ну, если такъ… Все-таки, я еще самъ тебя проэкзаменую…— проговорилъ, обратившись къ Лиліенфельду, Межепольскій и вслдъ затмъ оставилъ комнату.

III.

Въ тотъ же день вечеромъ, Лиліенфельдъ отыскалъ квартиру Каценбогена. Отыскать Каценбогена было ему гораздо трудне, чмъ Межепольскаго, такъ какъ перваго никто не зналъ. Къ тому же онъ жилъ на окраин города и занималъ небольшой покривившійся домикъ, почти весь ушедшій въ землю съ большой дырявой крышей и маленькими, потускнвшими отъ времени окнами.
— Точь въ точь, какъ въ Межепол — подумалъ Лиліенфеньдъ и мысленно сравнилъ этотъ нищенскій домикъ съ великолпнымъ домомъ Межепольскаго, гд каждый уголокъ кричалъ о богатств его владльца.
Каценбогенъ сидлъ у раскрытаго окошка безъ сюртука. Такъ какъ Лиліенфельдъ былъ въ плать осифа, то Каценбогенъ не узналъ его и принялъ за конторскаго служащаго, который вроятно отыскиваетъ какого нибудь фактора. Онъ быстро всталъ и, высунувшись на половину изъ окна, громко крикнулъ:
— Сюда, пожалуйте сюда… Если вамъ факторъ нуженъ, то Каценбогенъ къ вашимъ услугамъ…
— Ребъ Ици, это вы… А я къ вамъ….
— Сто тысячъ чертей!..— воскликнулъ Каценбогенъ, всплеснувъ руками.— Рейза, Фридка, посмотрите… Изъ за плечъ Каценбогена высунулись дв головы, одна старая въ травной повязк, другая молодая да черными вьющимися волосами, и тоже стали смотрть на улицу.
Не ожидавши такого пріема и крайне сконфуженный, Лиліенфельдъ остановился и въ свою очередь взглянулъ на странную группу, уставившуюся на него съ нескрываемымъ любопытствомъ.
Наконецъ Каценбогень воскликнулъ:
— Что же ты, лапсердакъ, стоишь. Зайди въ комнату. Хотя ты обманулъ моя ожиданія, все же я очень радъ тебя видть. Да, скажи, гд ты такъ скоро досталъ такое платье?
Лиліенфельдъ взглянулъ на свой короткій пиджакъ и узкіе брюки и теперь только догадался, почему его появленіе вызвало такой переполохъ въ семь Каценбогена. Во избжаніе всякихъ недоразумній, онъ поспшалъ объяснитъ Ици, гд онъ досталъ это платье.
— Ну, я такъ и думалъ,— глубокомысленно сказалъ Ици.— Хотя Межепольскій гордецъ и свинья, но все же у него душа настоящаго межепольца. Въ сущности, я ничего противъ вето не имю. Богатъ сталъ, знатенъ… что же, это все отъ Всевышняго. Но вотъ, моя Рейза говоритъ, что онъ могъ бы оказывать больше вниманія своему земляку… Я тоже иногда думаю, что было бы недурно, если бы онъ прогналъ всхъ факторовъ, которые обиваютъ пороги его конторы и оставилъ бы только меня одного… какъ ты думаешь, Мамзеръ?.. Тьфу, я все забываю, какъ тебя зовутъ…
— Пиня Лиліенфельдъ…— проговорилъ, покраснвъ, Мамзеръ.
— Видишь, Рейза, обратился Кацинбогень къ жен. Это Пиня Мамзеръ изъ Межепохя… Я его помню, какъ онъ бгалъ по улицамъ безъ штановъ и въ засаленномъ картуз безъ козырька, а теперь вотъ какой онъ молодецъ!..
— Еще бы не быть молодцомъ,— въ раздраженіи проговорила Рейза.— Это ты одинъ весь вкъ свой проваландался на горе собственной семь…
— Ну, пошла…— съ философскимъ спокойствіемъ замтилъ Ици.— И это все оттого, что я сегодня ничего не заработалъ. Но, подумай самъ, Пиня, разв можно каждый день загребать золото.
— Каждый день! Великій Егова! Ты бы хоть разъ въ мсяцъ это длалъ,— въ сердцахъ вскричала Рейза.
— При томъ, посуди самъ,— продолжалъ Ици, не обращая вниманія на восклицаніе жены,— факторовъ въ город много, каждому сть хочется. Я и то еще счастливъ сравнительно. Дла все крупныя попадаются. Вотъ еще недавно, одинъ куртажъ…
— Это было ровно три года тому назадъ,— прервала его Рейза.— Да что ты его слушаешь, Пиня. Горе одно намъ, вотъ и все. И не знаю чего ради я столько лтъ гналась за нимъ по бду свту. Всю свою молодость погубила. А теперь что…
— Грызи, грызи… по дломъ мн,— съ прежнимъ невозмутимымъ спокойствіемъ проговорилъ Ици.
— Не будь у меня Фридки на рукахъ, я бы знала какъ поступать. Но жаль было ребенка. Какъ же безъ матери…
— А мн, думаешь, не жаль было Фридки?— Ици обернулъ свою косматую голову въ ту сторону, гд стояла двочка, и при этомъ исхудалое морщинистое лицо его засвтилось безконечной любовью и счастьемъ. Онъ весело подмигнулъ двочк. Та подошла къ нему.
— Ты знаешь этого парня?— тихо спросилъ ее отецъ.
— Знаю.— Также тихо отвтила двочка.
— Гд же ты его видла?
— Въ Межепол.
— Неужели ты меня помнишь изъ Межеполя?— удивился Лиліенфельдъ.
— О, Фридка у меня умница,— отвтилъ за нее Ици.— Она все помнитъ съ ранняго дтства.
— Къ стыду твоему…— раздался ворчливый голосъ Рейзы.
— Ну, перестань уже ворчать, хотя ради гостя,— мягко сказалъ Ици.
— Мн, перестать ворчать! Буду ворчать до могилы.
— Всегда такая,— сказалъ Ици, когда Рейза вышла изъ комнаты.— Да и то правда, уже много она перенесла на своемъ вку.
Онъ замолчалъ и глубоко вздохнулъ.
Двочка тоже выбжала вслдъ за матерью, и Ици съ Лиліенфельдомъ остались вдвоемъ въ комнат. Вечерло. Въ небольшой комнат, съ убогой, но все же претендующей на городской комфортъ обстановкой, становилось темно. Ици сидлъ молча, углубленный въ свои невеселыя воспоминанія, навянныя встрчей съ Лиліенфельдомъ. Лиліенфельдъ тоже молчалъ, стараясь переработать въ своемъ мозгу впечатлнія сегодняшняго дня. Изъ сосдней комнаты доносились ворчанье Рейзы и веселый смхъ Фридки.
Наконецъ Ици сказалъ:
— Значитъ ты надешься, что твои дла пойдутъ хорошо здсь?
— Г-нъ Межепольскій остался очень доволенъ мною и общалъ мн поддержку.
— Объясни же мн теперь толкомъ, что ты намренъ длать?
— Буду учиться.
— Зачмъ?
— Чтобы поступить въ гимназію.
— Такой верзила какъ ты.
Лиліенфельдъ не отвчалъ и только грустно покачалъ головой.
— Ну, а дальше?— продолжалъ допрашивать Ици.
— Дальше, поду еще учиться.
— Это куда же? Въ Ешиботъ?
— Нтъ, въ университетъ…— посл нкотораго колебанія выговорилъ Лиліенфельдъ.
— Это тамъ, гд доктора обучаются. Это хорошо. Только твоего-ли это ума дло?
— Не знаю, попытаюсь, — скромно сказалъ Лидіенфельдъ.— Вы вдь врно помните Ригеля, учителя въ Межиполь.
— Ну вотъ, онъ бросилъ свое мсто и похалъ въ университетъ.
— Что же изъ него вышло?— съ напряженнымъ интересомъ спросилъ Ици.
— Не знаю, но мн сегодня объ немъ очень мнего разсказывалъ осифъ.
— Это кто же? сынъ Дувида?
— Да.
Снова наступило молчаніе.
— Пожалуй ты и правъ,— сказалъ наконецъ Ици въ задумчивости.— Университетъ не то, что ешиботъ. Вотъ я самъ учился въ ешибот. А что изъ меня вышло. Факторствую.
Вошла Рейза съ зажженной лампой въ рукахъ. За ней шла Фридка, бережно неся подносъ со стаканами. Поставивъ на силъ лампу, Рейза услась сама и пригласила Пиню къ столу.
— Не брезгайте нашимъ угощеніемъ,— сказала она добродушно.— У г-на Межепольскаго, конечно, лучше угощаютъ.
— Чай везд остается чаемъ. И у богачей не золото подаютъ,— философски замтилъ Ици и, не дожидаясь приглашенія, тоже подслъ къ столу и придвинулъ къ себ стаканъ съ чаемъ. Рейза искоса взглянула на мужа, но на этотъ разъ въ ея взгляд не было ничего враждебнаго. Напротивъ, ея дряблое, изрытое преждевременными морщинами лицо, приняло выраженіе состраданія и жалости, и въ то же время въ потускнвшихъ и ввалившихся главахъ ея можно было замнять искру довольствія и счастія. Она сдлалась разговорчивой, стала распрашивать Пиню о Межепол, и о старыхъ знакомыхъ, о томъ, что онъ намренъ тутъ длать, по временамъ поглядывая то на мужа, то на дочку. Не было никакого сомннія, что эта изстрадавшаяся женщина, при всемъ своемъ недовольств жизнью, все-таки нашла свою долю счастья, и эта доля счастья — тотъ убогій уголъ, который она вправ была считать своимъ роднымъ.
Уже было довольно поздно, когда Лиліенфельдъ собрался уходить.
— Куда же ты?— спросилъ Ици, — разв ты не у насъ ночуешь?
— Нтъ… я въ г. Межепольскому.
— Такъ ты тамъ будешь жить?— въ одинъ голосъ спросили Ици и Рейза.
— Пока тамъ. осифъ настоялъ на томъ, чтобы я поселился въ его комнат, и его родители согласились.
— Какой счастливецъ…— вырвалось у Ици.— Я бы, пожалуй, не прочь былъ помняться съ тобой.
— Ну, тоже, куда ползъ,— проговорила Рейза, и въ ея голос снова послышалась прежняя раздражительная нотка.

IV.

На другое утро Пиня всталъ довольно рано и, убдившись, что осифъ еще спитъ, тихонько подкрался въ углу, гд лежалъ дырявый мшокъ съ его имуществомъ. Порывшись въ мшк, онъ наконецъ вытащилъ оттуда небольшой свертокъ, который тутъ же развернулъ. Въ свертк оказался молитвенникъ и тфилинъ (филактеріи). Взявъ послднія, онъ поцловалъ каждую изъ нихъ и затмъ, распустивъ ремни, одлъ одну на лобъ, а другую на лвую руку. Такъ какъ онъ очень торопился, боясь, чтобы осифъ не проснулся и не увидлъ его въ такомъ вид, то онъ сдлалъ лишній оборотъ ремнемъ на предплечіи и ему пришлось, скрпя сердце, распустить ремень и снова завязать его. Это отняло у него лишнихъ нсколько минутъ, а главное, заставило его волноваться и отвлечься отъ молитвы. Но онъ вскор успокоился, еще разъ убдившись, что осифъ спитъ такъ крпко, какъ только можетъ спать 15-ти-лтній здоровый мальчикъ. Онъ тихонько перешелъ въ восточный уголъ комнаты и, ставъ у окна, сосредоточилъ свои мысли на молитв, которую по привычк произносилъ шепотомъ. Въ молитвенник онъ не нуждался, такъ какъ зналъ молитвы наизусть. Пиня не былъ фанатикомъ, а идеи, внушенныя ему Ригелемъ, длали его даже нкоторымъ образомъ вольнодумцомъ. Но привычки, привитыя ему съ юныхъ лтъ, были такъ сильны въ немъ, что онъ считалъ бы себя несчастнымъ, еслибы ему не удалось совершить утренней молитвы по всмъ правиламъ ритуала. Его скитальческая жизнь, полная лишеній и невзгодъ, не позволяла ему, какъ другимъ межепольскимъ юношамъ, посвящать много времени молитв. Тмъ не мене религіозное чувство никогда не покидало его и поддергивало въ трудныхъ случаяхъ жизни. На этотъ разъ Пиня молился особенно горячо. Царящая кругомъ тишина, мягкій свтъ утреннихъ лучей, игравшихъ на спущенной штор, пріятная, ласкающая главъ, обстановка спальни, все это торжественно настроило Лиліенфельда… А молиться было ему о чемъ. За его спиной лежала уже почти цлая треть пройденной жизни, ничего на давшей ему, кром горя, стыда и тяжкихъ лишеній. Теперь предстояло начать новую жизнь, завоевывать себ новое положеніе среди людей ему совершенно чуждыхъ. Гд взять силы для такого подвига? Пиня былъ далекъ отъ того, чтобы черпать эти силы въ молитв, но чмъ больше онъ углублялся въ смыслъ произносимыхъ имъ словъ, тмъ ясне становилась для него связь земнаго съ небеснымъ, тмъ боле онъ чувствовалъ какъ духъ его крпнетъ, сомннія исчезаютъ, и путь, который предстоитъ ему, очищается отъ препятствій. Въ своемъ стремленіи отршиться отъ всего земного, Пиня, самъ того не замчая, довелъ себя до религіознаго экстаза. Тихій шепотъ постепенно превращался въ громкія восклицанія, мрныя и едва замтныя наклоненія головы перешли въ быстрыя и ритмическія покачиванія всмъ тломъ. Лицо Пини поблднло, голова закатилась и наполнились слезами, вокругъ губъ блуждала улыбка скорби.
Вдругъ среди этой торжественной утренней тишины, прерываемой лишь глухими восклицаніями молящагося юноши, раздался громкій веселый хохотъ. Пиня быстро обернулся и увидалъ осифа, сидящаго на постели. осифъ продолжалъ хохотъ, не спуская глазъ съ Пини, какъ бы любуясь смущеніемъ послдняго. Наконецъ онъ проговорилъ:
— Что съ тобою, Лиліенфельдъ?
Пиня не отвчалъ и, какъ провинившійся въ тяжкомъ преступленіи, продолжалъ стоять на прежнемъ мст, едва сознавая, что вокругъ него длается.
— Что съ тобой?— повторилъ въ прежнемъ тон осифъ.— Ты молился?
— Да…— тихо, и какъ бы стыдясь своего признанія, отвтилъ Пеня.
осифъ вторично захохоталъ.
— Однако… Ты, видно, еще совсмъ межеполецъ. Да и эти… Ну, посмотри, на кого ты похожъ? Напялилъ на лобъ и на плечо дв шишки и думаетъ, что это очень ему идетъ.
Пиня быстро снялъ филактеріи и, не коснувшись ихъ по обычаю губами, сталъ машинально свертывать ремни. Ему было почему-то и больно и стыдно въ одно и то же время, и хотя слова осифа казались ему кощунствомъ, но онъ не находилъ ни одного возраженія въ своей голов и молча продолжалъ смотрть на красиваго мальчика, который однимъ своимъ смхомъ съумлъ такъ его смутить.
осифъ между тмъ пересталъ смяться и, помолчавъ нкоторое время, серьезно сказалъ:
— Скажи, пожалуйста, Лиліенфельдъ, неужели ты вришь?
Нсколько минутъ Лиліенфельдъ не отвчалъ. Вопросъ, предложенный осифомъ, былъ такъ неожиданъ и, вмст съ тмъ, такъ категориченъ, что поставилъ его въ тупикъ. Самъ онъ никогда не задавался подобными вопросами и другихъ не разспрашивалъ. Молился онъ отчасти по привычк, потому, что въ Межепол вс молились, отчасти потому, что молитва не рдко приносила ему утшеніе. Но врилъ-ли онъ? Онъ въ сущности даже не понималъ этого вопроса, по крайней мр въ томъ смысл, какъ формулировалъ его осифъ, и потому не зналъ, какъ на него отвчать. Но осифъ требовалъ отвта, и Лиліенфельдъ могъ только сказать:
— Молитва облегчаетъ меня, осифъ.
— А ты пробовалъ когда-нибудь не молиться?
— Нтъ.
— Попробуй,— искушалъ его осифъ.
— Но, какже…
— Вотъ я никогда не молюсь такъ, какъ ты.
— Но разв это возможно.
— Не одваю филактерій, не колочу себя въ грудь, не плачу, не вздыхаю,— продолжалъ между тмъ осифъ.— Ты думаешь, что я поступаю не хорошо?
— Не знаю…— неувренно отвтилъ Лиліенфельдъ.
— Не знаешь? А я теб скажу, что всего этого не нужно. Вотъ мой отецъ, когда мы жили въ Межепол, тоже былъ очень набоженъ, а теперь…
— Но твой отецъ такой знатный человкъ.
— Что же съ того!— съ горячностію возразилъ осифъ.— Дло не въ знатности и не въ богатств. Вдь предъ Богомъ вс должны быть равны, и если онъ требуетъ молитвъ, то вс безъ различія должны бы такъ молиться, какъ ты.
— Ты правъ, сказалъ Лиліенфельдъ.
— Вдь, въ Межепол считается грхомъ носить короткополый сюртукъ.
— Да.
— А ты какъ думаешь на этотъ счетъ?
Лиліенфельдъ посмотрлъ на свой короткій пиджакъ и покраснлъ.
— Я думаю, что это заблужденіе,— проговорилъ онъ ршительно.
— Ну, вотъ видишь, — торжественно воскликнулъ осифъ.— Я самъ помню, какъ бабушка Бина ругала меня за то, что я ношу курточку. Но дло не въ томъ,— прибавилъ онъ съ серьезностью взрослаго человка.— Вся суть въ собственной совсти, въ томъ, какъ мы относимся къ другимъ людямъ. Вотъ, когда ты поступишь въ гимназію, ты самъ убдишься.
Онъ не договорилъ и, взглянувъ на висвшіе на стн часы, проворно вскочилъ на ноги и быстро сталъ одваться.
— Однако, какъ уже поздно. Какъ бы мн не опоздать. А ты что будешь длать, пока я буду въ гимназіи?— обратился онъ къ Лиліенфельду.
— Я постараюсь приготовить все то, что ты мн задалъ, осифъ,— скромно сказалъ Пиня.
— Да, да… А знаешь, что я еще придумалъ. Я сегодня приведу Деповскаго. Это мой товарищъ и первый ученикъ въ класс. Мы и раздлимъ занятія съ тобой. Такимъ образомъ дло пойдетъ скоре, и ты еще къ новому году поступишь. Неправда ли, это будетъ хорошо?
Лиліенфельдъ съ благодарностью посмотрлъ на своего юнаго ментора и въ глубин души онъ почувствовалъ непреодолимое влеченіе къ этому мальчику, въ глазахъ котораго свтилась такая доброта и почти дтская невинность.
Въ это время за дверью раздался чей-то голосъ:
— Пора вставать осифъ.
осифъ узналъ голосъ матери и залился веселымъ смхомъ.
— Я уже готовъ, совсмъ готовъ.
— Въ самомъ дл? Кто же тебя разбудилъ?
осифъ и Лиліенфельдъ переглянулись, прячемъ оба покраснли.
Когда, по уход осифа въ гимназію, Лиліенфельдъ остался одинъ въ комнат, онъ долго не могъ взяться за занятія и все думалъ о своемъ разговор съ осифомъ.

V.

Приближались осенніе праздники — новый годъ, судный день и кущи. Стояла чудная теплая погода со свтлыми днями и тихими звздными ночами. Въ Межепол это время обыкновенно было самое тревожное, и жители маленькаго мстечка съ внутреннимъ страхомъ и благоговніемъ ожидали наступленія знаменательныхъ дней, когда на неб сводились итоги ихъ добрымъ и дурнымъ ддамъ. Хотя разговоръ съ осифомъ, который затмъ неоднократно повторялся на ту же тему, прошелъ не даромъ для Пини, тмъ не мене, когда наступилъ первый день слихесъ, онъ почувствовалъ непреодолимую потребность сходить въ синагогу. Однако онъ боялся сообщить объ этомъ осифу, который, очевидно, и не зналъ о существованіи мсяца ‘очищенія’. Въ дом Дувида не замтно было никакихъ приготовленій къ предстоящимъ праздникамъ, и ни Дувидъ, ни Хая не заикнулись даже о своемъ намреніи отправиться ночью въ синагогу. Весь день Пиня тревожился и не могъ заниматься съ обычнымъ усердіемъ. Когда наступили сумерки, онъ, воспользовавшись отсутствіемъ осифа, незамтно вышелъ изъ дому. На душ у него было тяжело, нервы его были напряжены и онъ чувствовалъ крайнюю необходимость излить свое душевное настроеніе.
Въ Межепол это было бы ему не трудно сдлать. Напротивъ, такое душевное состояніе доставило бы ему даже высокое наслажденіе, какъ доказательство его благочестія, но здсь въ этомъ большомъ город, среди чуждой ему жизни, онъ чувствовалъ себя точно потеряннымъ и одинокимъ и стыдился охватившаго его религіознаго настроенія. Первой его мыслью было отправиться въ синагогу, но онъ не зналъ ни одной синагоги, а разспрашивать прохожихъ онъ не ршался. Тогда онъ вспомнилъ о Каценбоген и поспшно отправился къ нему.
Ици по обыкновенію сидлъ у открытаго окошка безъ сюртука и меланхолически слдилъ за тмъ, что длается на улиц. Ни Рейзы, ни Фридки не было дома.
— А, Мамзеръ… тьфу, Лиліенфельдъ — поправился Ици.— Что такъ давно не видать было тебя?
— Я очень занятъ,— сказалъ Лиліенфельдъ, садясь около Ици.
— Все съ книжками возишься. Что же, это хорошо. А я вотъ съ длами.
— Ну, какъ идутъ дла?— изъ вжливости спросилъ Лиліенфельдъ.
— Идутъ хорошо, только не у меня,— принужденно улыбаясь, проговорилъ Ици.— Скажу я теб, Пиня, не стоитъ быть факторомъ. Да и теб не совтую взяться за это ремесло.
— Я и не думаю.
— И не думай, особенно если у тебя будетъ такая жена, какъ Рейза. Ты думаешь — я даромъ бжалъ и скитался по свту. Но что теб разсказывать. Ты еще молодъ и многаго не понимаешь. Вотъ хоть сегодня. Бгалъ я по одному длу цлую недлю. Все казалось на мази, и заработокъ былъ бы такой, что хватило бы на вс праздники, пожалуй и больше. Вс прочія дла свои забросилъ. И что ты думаешь. Ты видишь этотъ столбъ дыму — при этомъ Ици указалъ на трубу противоположнаго дома, откуда подымался къ небу лиловый столбъ дыму,— поди поймай его. Не поймаешь. Вотъ такъ и съ факторскимъ заработкомъ.
Ици глубоко вздохнулъ и, отвернувшись отъ Лиліенфельда, сталъ упорно смотрть въ сгустившіяся сумерки.
— Кажется Рейза идетъ,— вдругъ произнесъ онъ тревожно.— Нтъ, не она. Ну, слава Богу. А знаешь, что я скажу теб, Пиня. Въ Межепол куда какъ лучше было.
— А кстати,— сказалъ Пиня,— сегодня вдь первый день ‘слихесъ’.
— Въ самомъ дл?— равнодушно спросилъ Ици и тутъ же продолжалъ:— Положимъ, какъ кому повезетъ. Вотъ Межепольскій не можетъ жаловаться. А ты думаешь, что онъ молитвами или постами достигъ своего счастья?
— Я не замтилъ, чтобъ они готовились къ слихесъ,— сказалъ Лиліенфильдъ, желая обратить вниманіе Ици за то, что его самого такъ занимало въ данную минуту.
— Это бы еще ничего. Что слихесъ!
— Какъ, что?— воскликнулъ Лиліенфельдъ.— Въ Межепол никто въ эту ночь спать не ложится, не смотря на то, что всякій знаетъ, что придетъ робъ ейкевъ и разбудитъ.
— Ну, то въ Межепол, а мы, не забудь, живемъ въ К*,— не безъ гордости сказалъ Ици.— Межепольцы глупы, какъ бараны.
— Но вы разв не пойдете сегодня?
— Куда?— спросилъ Ици.
Лиліенфельдъ замялся и замолчалъ. Онъ не хотлъ быть посмшищемъ въ глазахъ Ици и незамтно перевелъ разговоръ на другой предметъ. Онъ теперь убдился, что Ици не только ему не сочувствуетъ, но и не пойметъ его душевнаго настроенія. Ици, съ своей стороны былъ слишкомъ занять ходомъ своихъ мыслей, чтобы полюбопытствовать, что хотлъ сказать Пиня. Неудачно окончившееся факторство занимало его сильне всякихъ религіозныхъ и нравственныхъ вопросовъ, и онъ то и дло возвращался къ этому предмету.
— Какъ ты думаешь, что скажетъ моя Рейза, когда узнаетъ, что мой заработокъ улетлъ въ трубу!
— Разв она еще не знаетъ?— совершенно машинально спросилъ Лиліенфельдъ.
— Что я врагъ себ,— съ какой-то особенной выразительностью произнесъ Ици. И, какъ бы въ утшеніе себ, прибавилъ:— Ну Всевышній не безъ милости. Къ тому-же до праздниковъ еще далеко.
— А вы въ какой синагог молитесь?— ршился спросить Лиліенфельдъ.
— Я? Гд попало. Въ богачамъ не хожу, конечно. Ужъ больно дорого берутъ. Ну, да не все ли равно, гд ли молиться.
— А тутъ есть по близости синогога?
— Кажется есть, — равнодушно отвтилъ Ици. Разговоръ оборвался, и оба собесдника замолчали, погрузившись въ свои размышленія. Лиліенфельду было не по себ. Его религіозное настроеніе, не найдя себ поддержки, стало колебаться и падать.
Но взамнъ этого угасающаго чувства ничего другаго не являлось, и онъ, еще первый разъ въ жизни, почувствовалъ какую то внутреннюю пустоту. Онъ всталъ и началъ прощаться.
— Куда же ты торопишься? Вотъ моя Рейза скоро придетъ. Можетъ быть чаемъ насъ угоститъ, ты не думай, что мы уже такъ,— какъ бы извиняясь, говорилъ Ици.
Вернувшись домой, Лиліенфельдъ засталъ осифа за чтеніемъ какай то книги.
— Ты гд пропадалъ?— спросилъ его осифъ.
— Я былъ у Ици Мейтра, т. е. у Кацебогена.
— А, у Кацебогена,— протяжно произнесъ осифъ.— Знаешь, мой отецъ его не любитъ, говоритъ, что онъ бездльникъ.
— Не знаю, только онъ очень бденъ.
— Въ самомъ дл? Онъ, вдь факторъ.
— Онъ мн жаловался, что мало зарабатываетъ.
— И по дломъ,— съ несвойственной ему запальчивостью воскликнулъ осифъ. Лиліенфельдъ съ удивленіемъ посмотрлъ на него.
— Почему?
— Пусть не занимается такимъ дломъ. Кстати, вотъ прочти эту книгу, Пиня. Тутъ много такого, чего ты въ учебникахъ не найдешь.
— Въ самомъ дл?— И, взявъ книгу, Лиліенфельдъ прочелъ заглавіе. По выраженію его лица можно было замтить, что онъ не понялъ прочитаннаго. осифъ, слдившій за нимъ, снисходительно улыбнулся.
— Hy, что?
Лиліенфелдъ покраснлъ и не сразу отвчалъ. Ему стыдно было признаться передъ своимъ юнымъ товарищемъ, что ему не понятенъ смылъ прочитанныхъ словъ. Но, сдлавъ надъ собою усиліе, онъ сказалъ:
— Я этого не понимаю, осифъ.
— Ну, конечно, не поймешь, когда начнешь читать. Мн эту книгу досталъ Делевскій подъ строгимъ секретомъ.
— Разв тутъ противобожественное что нибудь?
— Тутъ о божественномъ совсмъ ничего не сказано, — улыбнувшись, сказалъ осифъ.
— Почему же ее нельзя читать?
осифъ захохоталъ, но потомъ, принявъ серьезную мину, отвтилъ:
— Есть вопросы, которые поважне религіозныхъ.
Въ эту ночь Лиліенфельдъ не сомкнулъ глазъ и потушилъ свчу только тогда, когда дочиталъ новую книгу до послдней строчки. Многаго онъ совсмъ не понялъ, многое казалось ему неяснымъ, многое удивительнымъ, но, когда, дочитавъ книгу, онъ закрылъ глава, предъ нимъ вдругъ выросъ новый міръ, столь не похожій на тотъ, который онъ зналъ до сихъ поръ, что онъ долго не могъ придти къ себя.

VI.

— Хая, знаешь кто къ намъ пріхалъ?
Съ этими словами вошелъ разъ утромъ Дувидь въ комнату своей жены.
Хая вопросительно взглянула на мужа.
— Кто?
— Угадай.
— Кто нибудь изъ Межеполя?
— Нтъ, не изъ Межеполя.
— Ну, слава Богу… Кто же?
— Ригель.
Хая радостно вскрикнула, и по ея красивому взволнованному лицу раздалась нжная краска. Не смотря на то, что о прізд Ригеля въ К* давно было извстно, и Дувидъ и Хая ждали его со дня на день, тмъ не мене это извстіе одинаково взволновало обоихъ. Дружба между Ригелемъ и Межепольскими не прекращалась и посл перезда послднихъ изъ Межеполя въ К*. Ригель былъ единственный человкъ, который служилъ связующимъ звеномъ между межепольцами и Дувидомъ. Въ своихъ письмахъ къ послднему Ригель постоянно сообщалъ ему о томъ или другомъ событіи изъ межепольской жизни. Смерть бабушки Бины, а затмъ старика Гиршеля одинаково оплакивались, какъ въ Межепол, такъ и въ К*. Но съ отъздомъ Ригеля изъ Межеполя, связь Дувида съ его, роднымъ городишкомъ замтно ослабла, а потомъ и совсмъ прекратилась. Съ одной стороны, атому способствовали быстрые успхи Дувида въ торговомъ мір и то вліяніе, которое онъ пріобрлъ въ К*, съ другой стороны — сама жизнь съ ея новыми запросами и теченіями отдалила Дувида и Хаю отъ тхъ интересовъ, которыми продолжали жить обыватели маленькаго Межеполя.
Дувидъ попалъ въ К* въ такое именно время, когда производилась ломка всего стараго, и на его развалинахъ люди надялись воздвигнуть новое зданіе, въ стнахъ котораго всмъ бы жилось хорошо. Дла было много для всхъ, и не нужно было обладать особыми талантами, чтобы завоевать себ благосостояніе. Дувидъ же, какъ истый межеполецъ, отличался практической смткой и умніемъ приноровиться къ обстоятельствамъ и сред. Въ К* не было ни пана Кржипинскаго, ни десятника Гаврилы, которые бы стояли за его спиной и грозили бы ему при каждомъ удобномъ и неудобномъ случа.
Новыя вянія внесли въ жизнь такія начала, которыя одинаково благотворно дйствовали на всхъ. Хотя Дувидъ не зналъ о существованіи этихъ вяній и мало заботился объ ихъ характер и свойствахъ, однако же онъ, какъ и вс прочіе, чувствовалъ разницу между жизнью въ Межепол, при режим пана Кржипинскаго, и жизнью въ К*, при условіяхъ совершенно новыхъ.
Естественно, что Дувидъ бросался въ міръ торговыхъ оборотовъ и финансовыхъ операцій, какъ въ единственную знакомую и понятную ему область. Продолжая вести дла по доставк продовольствія полку, онъ постепенно расширялъ сваи торговые обороты. Въ начал онъ довольствовался малымъ, но постоянные успхи вскружили ему голову, и онъ бросился въ крупныя операціи. Ему и здсь повезло такъ, что онъ вскор разбогатлъ, и у него стали заискивать самые крупные дятели мстнаго финансоваго міра. Къ тому же жизнь, которую велъ Дувидъ, служила предметомъ зависти и подражанія многимъ. Благодаря вліянію Ригеля, и Дувидъ и Хая были отчасти подготовлены къ принятію хотя бы вншней стороны новой жизни. Первые робкіе шаги въ этомъ направленіи были ими сдланы еще въ Межепол. Но въ Межепол съ его старинной синагогой, суровыми и стойкими обычаями, которые ревностно охранялись такими лицами, какъ бабушка Бина, ребъ Лейбеле и др., трудно было идти дальше отрицанія самыхъ пустыхъ и ничтожныхъ обрядностей, которыя уже стсняли личную свободу. Къ тому же Дувидъ былъ слишкомъ незначительное лицо, чтобы открыто объявить войну всему Межеполю. Здсь же въ К* онъ сразу примкнулъ къ опозиціи всему старому и отжившему. Письма Ригеля изъ столицы поддерживали его и Хаю въ этомъ направленіи, и его указанія и совты точно исполнялись ими. Даже въ К*, гд новые запросы жизни успли уже пробить порядочную брешь въ ухкихъ и полныхъ предразсудковъ понятіяхъ и воззрніяхъ массы, домъ Дувида считался передовымъ, и ортодоксальная часть населенія считала Дувида вольнодумцемъ.
Понятно, почему Дувидъ и Хая съ такимъ волненіемъ ожидали посщенія Ригеля. Съ одной стороны тщеславіе и желаніе похвастать своимъ положеніемъ и богатствомъ предъ человкомъ, который зналъ ихъ при иныхъ условіяхъ и обстановк, съ другой — сознаніе, что этотъ человкъ быдъ ихъ учителемъ и руководителемъ въ теченіе столькихъ лтъ, что онъ первый заронилъ въ ихъ темную жизнь лучъ свта, придали этому посщенію характеръ настоящаго событія или семейнаго праздника. Въ частности для Хаи, пріздъ Ригеля имлъ еще особенное значеніе. Изъ переписки съ Ригелемъ она убдилась, что время и разлука не только не охладили его привязанности къ ней, но, напротивъ, придали этой привязанности боле глубокій характеръ.
И теперь, какъ въ Межепол, Хая была далека отъ какой-либо любовной интриги и совсмъ не могла себя представить въ положеніи женщины, измнившей мужу. Но теперь, съ измненіемъ общаго строя жизни и ослабленіемъ того суроваго режима, какой господствовалъ въ Межепол, взгляды Хаи на отношенія мужчины и женщины значительно измнялись, и то, что она раньше считала страшнымъ грхомъ, теперь было только принадлежностью обыденной жизни. Самъ Дувидъ поощрялъ нкоторымъ образомъ ухаживаніе Ригеля за его женой, и ему льстило то вниманіе, которое Ригель удлялъ Ха въ своихъ письмахъ.
— Вотъ какъ пишетъ теб Ригель!— восклицалъ онъ каждый разъ, когда получалось письмо отъ послдняго.— А какъ ты думаешь, Хая, сталъ бы онъ теб писать, еслибы ты продолжала жить въ Межепол и стоять за прилавкомъ.
Хая въ глубин души была уврена, что Ригель и тогда сталъ бы ей писать въ томъ же дух, но конечно мужу этого не говорила.
Все утро Хая провела въ хозяйственныхъ хлопотахъ и распоряженіяхъ. Не смотря на то, что все у нея было въ порядк, что зеркала и мебель блестли своей чистотой, Хая самолично все пересмотрла. Она даже зашла въ комнату осифа, привела въ порядокъ книги и тетради и сдлала замчаніе Пин, отчего онъ въ старомъ пиджак.
— Ты знаешь, Пиня, сегодня у насъ Ригель будетъ.
Пиня только сдлалъ удивленную мину, не смя конечно, ничего сказать. Потомъ Хая ушла въ свою комнату и занялась своимъ туалетомъ. Не смотря на то, что она теперь была старше на цлыхъ шесть лтъ, красота ея отъ этого нисколько не потеряла.
Напротивъ, новый образъ жизни придалъ ея чертамъ больше нжности и спокойствія, а модный покрой платья обнаруживалъ всю красоту ея фигуры и соразмрность ея формъ. Особенную красоту придавали ей ея длинные и густые волосы, которые она раньше, по обычаю межепольскихъ женщинъ, скрывала подъ головной повязкой. Самъ Дувидъ никогда не подозрвалъ, что у его жены такіе чудные волосы и, когда въ числ прочихъ принадлежностей межепольскаго костюма, подлежавшихъ изгнанію, Хая разъ навсегда сбросила съ себя головную повлеку, Дувидъ пришелъ въ восхищеніе. Хая вспомнила тутъ этотъ моментъ, и ей пришла въ голову мысль, что скажетъ Ригель, когда онъ увидитъ ее теперь. Ей, впрочемъ, недолго пришлось объ этомъ думать, такъ какъ въ эту минуту въ сосдней комнат раздался голосъ Дувида и чей-то другой голосъ, по которому Хая сразу узнала Ригеля. И страхъ, и любопытство овладли ею на мгновеніе, но вскор она оправилась и вышла встрчать гостя.
Ригель сильно измнился за это время. Замтно было, что ему жилось, если не совсмъ плохо, то во всякомъ случа не безъ заботъ и трудныхъ нравственныхъ кризисовъ. Одтъ онъ былъ чисто, даже по мод, хотя не такъ, какъ Дувидъ, и его скромная вншность на первый разъ совсмъ стушевывалась предъ видной и нсколько раздобрвшей фигурой Дувида, съ самодовольнымъ лицомъ идущаго въ гору богача. Но въ скромной вншности Ригеля, въ его сосредоточенномъ и нсколько усталомъ взор, сжатыхъ губахъ, было нчто такое, что заставляло наблюдателя мысленно переживать тотъ длинный рядъ годовъ, полныхъ тяжкой борьбы, умственныхъ и нравственныхъ усовершенствованій, какіе въ дйствительности пережилъ Ригель.
Нужно было, въ самомъ дл, имть много силы воли, вры въ себя и въ особенности въ чистоту и стойкость тхъ идеаловъ, къ которымъ стремишься, чтобы ршиться изъ маленькаго и ничтожнаго Межеполя перебраться въ столицу. Когда у него родилась эта мысль, Ригель самъ не врилъ въ ея осуществленіе. Но по мр того, какъ онъ убждался, что его силы слишкомъ недостаточны для того, чтобы оказать дйствительную помощь окружающей его масс, онъ ршился осуществить свои завтныя мечты во что бы то ни стало. Первые, кому онъ сообщилъ о своемъ намреніи оставить Межеполъ, были Дувидь и Хая. Въ этихъ людяхъ Ригель подмтилъ ту именно искру, какая отдляетъ людей избранныхъ отъ людей толпы, и онъ былъ увренъ, что они его поймутъ, если не сознательно, то чутьемъ и инстинктомъ. Очутившись въ столиц, онъ не переставалъ съ ними переписываться и сообщалъ имъ свои планы и надежды, хотя въ сущности эти планы и надежды были для него самаго еще не ясны. Попавъ въ водоворотъ тогдашней мысли и тогдашнихъ умственныхъ броженій, Ригель долго колебался къ чему ему пристать, что сдлать предметомъ своего изученія и дальнйшихъ стремленій въ жизни. Идеалы, которые издали казались ему такими возвышенными и совершенными, вблизи оказались не безъ пятенъ. Прежнее очарованіе и абсолютная вра смнились разочарованіемъ и скептицизмомъ, и это тянулось до тхъ поръ, пока онъ не напалъ на настоящій слдъ, пока онъ, такъ сказать, не открылъ своего призванія въ жизни, своего назначенія. Съ этого времени его мысли и занятія приняли опредленный характеръ, его стремленія вылились въ опредленную форму, и онъ пріхалъ въ К* уже съ готовымъ, сложившимся планомъ и твердымъ намреніемъ осуществить этотъ планъ.
Ни Дувидъ, ни Хая не знали о его намреніяхъ и цли прибытія въ К*. Ригель не спшилъ сообщить объ этомъ своимъ друзьямъ, желая прежде всего ознакомиться и осмотрться. Когда Ригель, по настоянію хозяина, обошелъ всю его квартиру, осмотрлъ мебель въ комнатахъ, цвты, гравюры, зеркала и даже книги, Дувидъ вопросительно взглянулъ на него, желая узнать обо всемъ его мнніе.
— Ну, какъ вамъ это. все нравится?
Ригель все похвалилъ, хотя въ сдержанныхъ выраженіяхъ.
— Ну, понятно, что вы тамъ въ столицахъ видывали вещи поцнне, но погодите, мы только начинаемъ жить.
— Вы живете по царски. Чего вамъ еще лучше…— улыбаясь, сказалъ Ригель.
— Нтъ, нтъ, погодите. Вы не то увидите,— продолжалъ хвастать Дувидъ.
— Онъ помшанъ на роскоши,— вмшалась въ разговоръ Хая.— Если его слушаться, нужно было бы каждый день мнять обстановку.
— Это правда,— подтвердилъ Дувидъ.— Но вдь и ты въ этомъ отношеніи не безгршна.
Ригель молча наблюдалъ за Дувидомъ и Хаей, удивляясь, откуда у этихъ скромныхъ межепольцевъ, привыкшихъ къ спартанской простот, взялись такіе желанія и вкусы. Дувидъ ему не нравился. Напрасно онъ искалъ въ немъ прежняго скромнаго межепольца, молча тяготившагося низменной и грубой средой и стремившагося къ лучшей жизни. Откуда взялись у него эта самоувренность, эти аппетиты. Хая поражала его своей красотой, и на мгновеніе въ его воспоминаніи воскресли чудныя минуты, переживавшіяся имъ въ Meжепол. Осталась ли она такой же чистой и возвышенной, какою была въ т минуты? мысленно подумалъ Ригель и взглянулъ на прекрасную фигуру Хаи, одтой по послдней мод. Ему удалось уловить ея взглядъ, въ которомъ онъ однако ничего не могъ прочесть, кром нкотораго любопытства и желанія произвести впечатлніе. Ригель нсколько разъ пытался навести разговоръ на Межеполь, но Дувидъ и Хая не совсмъ охотно поддерживали его и все возвращались къ обычнымъ темамъ, къ злобамъ дня и дловымъ вопросамъ.
Когда этотъ матеріалъ, наконецъ, истощился, Ригель спросилъ про осифа.
Дувидъ и Хая замтно оживились и переглянулись между собой.
— Онъ, вроятно, сейчасъ придетъ, — сказала Хая.
— Я пойду узнать пришелъ ли онъ,— и съ этими словами Дувидъ вышелъ изъ комнаты. Черезъ минуту онъ явился въ сопровожденіи Пини, одтаго въ новый пиджакъ, чистаго и приглаженнаго.
Ригель удивленно посмотрлъ на высокаго блднаго юношу съ длиннымъ некрасивымъ лицомъ и пробивающимся пушкомъ на щекахъ и подбородк. Этотъ юноша до того былъ не похожъ на того маленькаго мальчика съ чудными глазами и нжными чертами лица, что Ригель невольно перевелъ глава на Хаю.
Хая поняла его удивленіе и громко засмялась. Въ это мгновеніе въ комнату вбжалъ осифъ, весь запыхавшись, съ кипой книгъ и тетрадей въ рукахъ. Увидя Ригеля, онъ остановился на мгновеніе въ нершительности и потомъ быстро подбжалъ къ нему. Ригель обнялъ его и крпко поцловалъ.
— Ну вотъ, этотъ настоящій осифъ,— сказалъ онъ, съ нжностью оглядывая сконфуженнаго и раскраснвшагося гимназиста. Дотомъ онъ опять перевелъ глаза на Пиню.
— А это Пиня Мамзеръ, т. е. Лиліенфельдъ изъ Межеполя. Вы должны его помнить,— сказалъ Дувидъ.
Ригель нсколько времени внимательно смотрлъ на молодого человка и потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то, радостно воскликнулъ:
— Ну, какъ же не помнить. Теперь все вспомнилъ. Мн Бигель писалъ обо всемъ.— И, подойдя къ Пин, онъ взялъ его за руку и крпко пожалъ ее.

VII.

Былъ воскресный день. Лиліенфельдъ съ утра сидлъ уже за занятіями, осифъ уже не спалъ, но еще потягивался въ постели. На двор стояла отвратительная погода. Ночью выпалъ снгъ, но гнилой юго-западный втеръ раздулъ его и превратилъ въ мокрую грязную кашицу. Съ крышъ капало. Стоявшій въ воздух водяной туманъ не позволялъ видть неба.
— Который часъ?— спросилъ наконецъ осифъ.
— Одиннадцать, — сказалъ Пиня, взглянувъ на часы.
— Однако… Отчего же ты меня не разбудилъ?
— Разв ты спшишь куда-нибудь?
— Положимъ, что нтъ.— И осифъ въ послдній разъ потянулся въ теплой постели, потомъ быстро вскочилъ и сталъ одваться.
— Ты много усплъ сегодня, Пиня?
— Не особенно.
— А какъ ты думаешь?— спросилъ онъ вдругъ,— выйдетъ что-нибудь изъ зати Ригеля?
— Я не могу судить,— сказалъ, не отрываясь отъ книги, Пиня.
— А я думаю, что ничего. Посуди самъ. Издавать газету въ такомъ город, какъ К*, и исключительно для евреевъ. Не смшно-ли это?
— Почему же смшно?
— Да о чемъ онъ будетъ писать?
— Я этого не знаю, но мн кажется…
— Пустяки. Я теб вотъ что скажу, Пиня. Въ наше время вовсе не то нужно. Вотъ ты прочелъ ту книгу, помнишь? Такихъ книгъ много, Пиня. Я и Делевскій, мы ихъ много читаемъ, и вс он твердятъ одно и то же. Совсмъ не то нужно теперь, о чемъ хлопочетъ Ригель.
— Все же таки мн кажется…— неувренно началъ было Пиня, но въ эту минуту кто-то толкнулъ дверь, и она съ шумомъ отворилась.
— Кто тамъ?— спросилъ осифъ, прячась за перегородку.
— Это я. Что ты прячешься, точно красная двица.
— А, Делевскій… войди, войди.
Въ комнату вошелъ высокій стройный юноша, въ нсколько потертомъ мундир и такой же фуражк. Онъ былъ всего года на два старше осифа, но казался гораздо старше, благодаря длиннымъ, торчавшимъ въ безпорядк волосамъ и очкамъ, придававшимъ его молодому лицу серіозное, почти угрюмое выраженіе. Не снимая фуражки, Делевскій поздоровался съ осифомъ и протянулъ руку Пин.
— Все зубришь,— обратился онъ къ послднему.— Зубри, зубри… Въ награду получишь свтлыя пуговицы.
— Я на-дняхъ иду на экзаменъ,— какъ бы въ свое оправданіе сказалъ Лиліенфельдъ.
— Что касается меня, то я заране предсказываю теб полный успхъ.
— И я тоже,— сказалъ осифъ.
— Мало того: ты затмишь насъ всхъ своею ученостью.
— Мн бы только поступить,— скромно отвтилъ Лиліенфельдъ.
— Поступишь. Это счастье не убжитъ отъ тебя,— иронически улыбаясь, проговорилъ Делевскій.— А я вотъ хочу бросить гимназію.
— Какъ!— воскликнули въ одинъ голосъ и осифъ и Пиня.— Ты шутишь!
— Не имю этого глупаго обыкновенія,— съ напускной важностью произнесъ Делевскій.
— Что за фантазія. Посреди года бросить гимназію. Что же ты будешь длать?
— Вотъ уже мене всего отъ тебя ожидалъ я этого вопроса, осифъ,— нахмурившись проговорилъ Делевскій.— Что я буду длать! А что я длаю въ класс? Эхъ, ты…
Это послднее Делевскій произнесъ тономъ такого глубокаго и суроваго укора, что осифъ невольно покраснлъ и смутился. Делевскій считался однимъ изъ способнйшихъ учениковъ въ класс, но вмст съ тмъ отличался нкоторыми странностями и неровностями характера, придававшими его личности нкоторую оригинальность. Къ тому же, убжденія и взгляды его обличались специфическимъ оттнкомъ, который тогда входилъ только въ моду и считался исключительной принадлежностью молодыхъ учителей и студентовъ. Въ гимназической сред ‘все это’ считалось крайней рдкостью, и Делевскій, какъ человкъ съ крайними воззрніями, пользовался большимъ авторитетомъ между своими сверстниками и товарищами, изъ которыхъ многіе были его ярыми поклонниками. Къ числу послднихъ принадлежалъ и осифъ. Признавая его авторитетъ въ вопросахъ, выходящихъ изъ рамокъ обыденныхъ гимназическихъ интересовъ. осифъ подчинялся его вліянію, читалъ указанныя имъ книги и брошюры, которыя Дедевскій ухитрялся откуда-то доставать, и вообще врилъ въ его геній и непогршимость. Неудивительно, что онъ сталъ въ тупикъ предъ подобнымъ ршеніемъ своего товарища, который часто любилъ облекать свои поступки въ нкоторую таинственность. Однако здравый смыслъ взялъ у него верхъ надъ преклоненіемъ предъ авторитетомъ, и онъ сказалъ:
— Все таки я не понимаю цли твоего поступка.
— Ну, теб еще рано понимать, мой дружокъ,— съ оттнкомъ явнаго превосходства проговорилъ Делевскій и тутъ же прибавилъ: — а впрочемъ я теб скажу, мн предлагаютъ очень выгодный урокъ въ отъздъ.
— Ради денегъ, значитъ.
Лицо Делевскаго искривилось саркастической улыбкой. Ему доставляло удовольствіе и то, что онъ поставилъ въ тупикъ осифа, и то, что Лиліенфельдъ смотритъ на него съ такимъ недоумніемъ, и то, что его объясненіе принято на вру и даже вызвало протестъ, но боле всего его собственное самочувствіе и сознаніе, что этихъ юнцамъ далеко еще до него. Продолжая саркастически улыбаться и налюбовавшись изумленными лицами осифа и Лиліенфельда, онъ наконецъ сказалъ:
— А ты думаешь деньги послднее дло въ мір. Вотъ твой папаша, небось, загребаетъ со всхъ сторонъ.
осифъ понялъ, что Делевскій неискрененъ и скоре насмхается надъ нимъ, чмъ говоритъ дло, и обидчиво замтилъ:
— Я никогда не хвалилъ моего отца за его стремленіе въ богатству. Что же касается тебя, то я никогда не поврю, что ты хочешь взять урокъ изъ-за выгодъ.
Замчаніе осифа пришлось по душ Делевскому, и онъ смягчился.
— Думай себ, какъ хочешь, осифъ,— сказалъ онъ,— а все-таки я узжаю.
— Поступай, какъ знаешь,— замтилъ осифъ.— Все-таки мн кажется, что ты не хорошо длаешь.
— Выростешь, будешь другого мннія…— таинственно сказалъ Делевскій.
— Ну, я уже на столько выросъ, чтобъ понимать…
— Вотъ и обидлся. Я теб дло говорю, а ты, точно институтка. Ну, чего…
Делевскій снялъ фуражку, слъ на первый попавшійся стулъ, вынулъ изъ кармана старый засаленный портсигаръ и сталъ крутить папироску. Все это онъ продлывалъ со спокойствіемъ и методичностью взрослаго человка. Закуривъ папироску и спрятавъ портсигаръ обратно въ карманъ, онъ обратился въ Лиліенфельду.
— А теперь поговоримъ съ тобой, Лиліенфельдъ. Собственно съ этого мн и слдовало, начать. Видишь-ли: у меня тутъ есть въ город кое-какіе урочишки, а одинъ даже очень недурной. Вотъ я и думалъ о теб. Не сидть же теб вчно на ше у осифа.
Лиліенфельдъ смутился и взглянулъ на осифа, который при послднихъ словахъ Делевскаго весь вспыхнулъ и хотлъ что-то возразить. Но Делевскій остановилъ его движеніемъ руки.
— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Но это не къ длу. Къ тому же это будетъ великое лицемріе и даже, если хочешь, свинство по отношенію къ Лиліенфельду. Разв я не дло говорю? Онъ не долженъ пріучаться къ лизоблюдничанію. Если я ему передамъ урокъ у Лоренца, то онъ въ состояніи будетъ нанять себ комнату со столомъ. Согласенъ-ли ты на это, Лиліенфельдъ?
Лиліенфельдъ, давно уже мечтавшій о самостоятельномъ заработк, съ радостію ухватился за это предложеніе, не смотря на явное недовольство осифа, которому не хотлось разстаться со своимъ взрослымъ товарищемъ.
— Не забудь, что Лиліенфельдъ еще экзамена не выдержалъ,— возразилъ онъ.
— Пустяки, экзаменъ онъ выдержитъ. Къ тому же я еще не сейчасъ ду, и пока онъ будетъ держать экзаменъ, я буду заниматься съ двочкой. Идетъ? Въ такомъ случа возьми свою фуражку, Лиліенфельдъ, и идемъ.
Делевскій всталъ, потушилъ еще дымившуюся папироску, нахлобучилъ фуражку на торчавшіе во вс стороны волосы и направился къ двери. Тутъ онъ остановился и, взглянувъ на осифа, сказалъ:
— Ну, не сердись на меня, осифъ… Ты вдь знаешь, что я никогда ничего не длаю зря. Такъ нужно. А переписываться мы съ тобой все-таки будемъ.
осифъ ничего не возразилъ, но ему стало грустно до слезъ. Онъ молча проводилъ Делевскаго и Лиліенфельда, и потомъ подошелъ къ окну и сталъ глядть на улицу покрытую грязью и окутанную туманомъ. Въ первый еще разъ осифъ испыталъ то неясное ощущеніе, которое опредляется словомъ ‘одиночество’ Ему было жаль Лиліенфельда, страшно за будущее Делевскаго, но всего боле его тревожило его собственное настроеніе, т неопредленныя ощущенія, та щемящая тоска, которыя такъ сильно дйствуютъ на молодые нервы.

VIII.

Яцхокъ Лоренцъ былъ старшій сынъ богача Хаима-Арона изъ Межеполя. Въ свое время Хаимъ-Аронъ женилъ сына на дочери состоятельнаго купца изъ К*, и посл того, какъ молодые прожили условленный срокъ въ дом отца жениха, они навсегда переселились въ К*, гд тесть Оцхока всецло принялъ на себя обезпеченіе будущности молодой пары. Такъ было условлено между родителями молодыхъ, и об стороны свято исполнили свои обязанности. Тесть Ицхока былъ крайній ортодоксъ и въ такомъ-же дух воспитывалъ своего зятя, такъ какъ молодой Ицхокъ въ то время еще нуждался въ нравственномъ руководительств. Внушенныя Ицхоку его тестемъ ультра-ортодоксальныя идеи были настолько сильны, что онъ не только не былъ въ состояніи, подобно Дувиду, быстро пріобщиться къ новымъ требованіямъ жизни и принять хотя бы вншнюю форму, но еще враждебно относился ко всему новому и только постепенно съ большимъ трудомъ уступалъ напору.
Лоренцъ былъ немного старше Дувида и хотя не уступалъ ему въ богатств, но не игралъ такой выдающейся роли среди мстныхъ воротилъ. Зато фирма его считалась боле солидной, и никто не называлъ его выскочкой, какъ Дувида.
— Выскочка сегодня нагребетъ, а завтра спуститъ,— говорили о Дувид солидные К—скіе купцы, втайн, конечно, завидуя его быстрымъ успхамъ. Лоренцъ самъ былъ такого-же мннія, хотя не завидовалъ Дувиду и не заискивалъ въ немъ, какъ другіе. Тмъ не мене Лоренцы и Межепольскіе жили между собою дружно, и вліяніе послднихъ сильно сказывалось на всемъ стро жизни первыхъ. Вліянію прежде всего поддался женскій элементъ, изъ котораго, собственно говоря, и состояла семья Лоренца. Лоренцъ никогда не могъ простить Ха, что она явилась демономъ-соблазнителемъ для его жены и старшихъ двухъ дочерей, уже, впрочемъ, замужнихъ. Съ другой стороны, тринадцатилтняя Анна поддалась вліянію осифа, и въ то время, когда старшія ея сестры увлекались новыми модами и мечтами о томъ, какъ бы сбросить ненавистные имъ головные уборы, которые ихъ только безобразили, Анна зачитывалась книжками и мечтала о наукахъ, которыя она знала только по названію. Большой радостью для Анны и событіемъ во всемъ семейств было ршеніе Лоренца пригласить въ домъ учителя, который бы преподавалъ Анн ‘науки’.
Выборъ палъ на Делевскаго, котораго Дувидъ рекомендовалъ, какъ товарища осифа и перваго ученика въ гимназіи.
Делевскій былъ очень доволенъ своей ученицей и ея успхами, но еще боле тмъ вліяніемъ, какое онъ имлъ на нее.
Занятія съ Анной были для Делевскаго не просто занятіями, а своего рода миссіей, которую онъ очень высоко ставилъ. Въ глазахъ Делевскаго маленькая Анна была жертвой грубой и необразованной среды, откуда ее слдовало во что бы то ни стало извлечь или, при невозможности этого достигнуть, внушить ей такія понятія и идеи, которыя бы могли служить ей орудіемъ въ борьб съ этой средой. Въ такомъ дух гимназистъ велъ свое преподаваніе. Теперь, идя рядомъ съ Лиліенфельдомъ, онъ посвящалъ его въ подробности своего метода и направленія.
— Самое главное — идеи, убжденія. Все остальное ерунда. Будешь-ли ты знать больше или меньше однимъ фактомъ — все равно.
Лиліенфельдъ не могъ не соглашаться съ Делевскимъ, хотя въ сущности смутно понималъ о какого рода идеяхъ и убжденіяхъ съ такимъ жаромъ говоритъ Делевскій и какія убжденія можно внушить 13-ти-лтней двочк. Онъ вначал смотрлъ прямо на вещи, но слова Делевскаго привели его въ смущеніе, и у него явился вопросъ: хорошо-ли онъ длаетъ, что беретъ на себя такое отвтственное и трудное дло. Разговаривая, они незамтно пришли къ дому Лоренца. Домъ Лоренца стоялъ въ нижней части города и хотя былъ большой, но не отличался ни красотой отдлки, ни внутреннимъ убранствомъ. Но за то онъ былъ помстительный, и въ немъ жила вся семья, включая сюда и замужнихъ дочерей хозяина съ ихъ семействами. Какъ приверженецъ старинныхъ обычаевъ, Лоренцъ вмст съ тмъ былъ врагомъ роскоши и всякихъ излишествъ. Но духъ времени заставилъ его пойдти на уступки, и въ его квартир, рядомъ со старинной, доставшейся ему въ наслдство отъ тестя, мебелью, въ род широкихъ пузатыхъ дивановъ, съ жесткимъ, какъ камень, сидніемъ, деревянныхъ стульевъ съ высокими спинками, шкафовъ, величиною съ Ноевъ ковчегъ, и цлой дюжины серебрянныхъ подсвчниковъ равной формы и величины, разставленныхъ на самыхъ видныхъ мстахъ,— можно было видть модныя кресла и козетки на пружинахъ, письменные и ломберные столы, зеркала въ бронзовыхъ рамахъ и даже рояль, который Лоренцъ, по совту Хаи, купилъ недавно для Анны. На непривычный глазъ вся эта пестрая обстановка, эта смсь стараго съ новымъ, производила какое-то странное впечатлніе. Такъ и чувствовалось, что вс эти пузатые диваны, допотопные шкафы и неуклюжіе стулья враждебно смотрятъ на своихъ изящныхъ и модныхъ собратовъ и что вотъ-вотъ они набросятся на нихъ и сотрутъ ихъ съ лица земли.
Делевскій, хорошо знакомый съ расположеніемъ комнатъ и обычаями этого дома, прошелъ, не раздваясь, въ пріемную, но, не найдя тамъ никого, оставилъ здсь Лиліенфельда, а самъ направился во внутреннія комнаты.
Вскор до слуха Лиліенфельда донеслись громкіе веселые голоса, и черезъ минуту вернулся Делевскій въ сопровожденіи двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна, уже среднихъ лтъ, полная, со слдами прежней красоты, была одта въ домашній балахонъ не первой свжести, поверхъ котораго на плечи былъ наброшенъ легкій шерстяной платокъ. Головной уборъ ея состоялъ изъ шелковаго платка, темнаго цвта, надвинутаго на лобъ и совсмъ скрывавшаго ея волосы, другая была совсмъ молодая, худенькая, съ красивымъ, почти дтскимъ лицомъ и большими черными глазами. Черный парикъ съ большимъ шиньономъ, какъ бы нахлобученный на ея миніатюрную головку, до невозможности старилъ ея молодое лицо и, во всякомъ случа, не гармонировалъ съ моднымъ покроемъ ея платья. Об женщины съ любопытствомъ взглянули на смутившагося Лиліенфельда, причемъ старшая протяжно проговорила:
— А, да это мамзеръ изъ Межеполя. Да разв онъ въ состояніи будетъ обучать нашу Анну?
— Какой мамзеръ… Это Лиліенфельдъ,— съ недоумніемъ проговорилъ Делевскій.— Что-же касается того, въ состояніи-ли онъ будетъ заниматься съ Анной, то въ этомъ я вамъ ручаюсь, г-жа Лоренцъ.
— Такъ-то такъ, а все-же-таки… Можетъ быть, онъ и ученый, а все-же-таки онъ мамзеръ. Мой мужъ самъ изъ Межеполя и едва-ли согласится, чтобы мамзеръ…
Въ эту минуту въ комнату вбжала Анна. Это была стройная, худенькая двочка съ едва обрисовавшимися формами и большими миндалевидными глазами, которые отличались особенной глубиной и живостью взгляда. Роскошные черные волосы, замчательно правильныя черты лица съ дтскимъ еще выраженіемъ, длали Анну красавицей. Она знала въ чемъ дло, такъ какъ была предупреждена Делевскимъ насчетъ Лиліенфельда, и, видя теперь общее смущеніе, она подбжала къ матери и громко сказала:
— Пусть Лиліенфельдъ останется моимъ учителемъ, я этого желаю.
— Но что-же скажетъ отецъ, когда узнаетъ?..
— Ничего ему знать не нужно,— авторитетно проговорила Анна: — не ему придется учиться у Лиліенфельда, а мн.
— Вотъ это дло… за это хвалю,— захлебывающимся отъ внутренняго восторга голосомъ произнесъ Делевскій и, обратившись къ Лиліенфельду, который все время стоялъ въ сторон, не проронивъ ни слова, онъ самодовольно прибавилъ: — Теперь ты видишь мою ученицу? Смотри-же, будь хорошимъ учителемъ и еще лучшимъ наставникомъ…
Анна, между тмъ, внимательно разсматривала Лиліенфельда. Все, что она знала о немъ изъ подслушанныхъ разговоровъ и разсказовъ осифа, внушало ей величайшій интересъ. Ея юное воображеніе рисовало ей Лиліенфельда, если не въ образ героя, то, во всякомъ случа, чмъ-то особеннымъ, и она старалась сравнить воображаемаго Лиліенфельда съ настоящимъ. Сравненіе вышло не въ пользу Лиліенфельда, хотя этотъ блдный, смущенный юноша, котораго и люди, и судьба до сихъ поръ такъ преслдовали, вызвалъ состраданіе въ ея дтскомъ сердц, и она дружески улыбнулась ему.
— Когда-же мы начнемъ занятія?
— До моего отъзда я еще буду заниматься съ вами, Анна,— тономъ строгаго учителя сказалъ Делевскій.
Когда Анна и Делевскій удалились въ другую комнату, старуха Лоренцъ обратилась къ старшей дочери:
— Ну, вотъ видишь, Бейла… всегда поставитъ на своемъ.
Молодая женщина, не проронившая до сихъ поръ ни одного слова, какъ-то недружелюбно посмотрла на стоявшаго передъ нею Лиліенфельда и сказала:
— Вольно же вамъ потакать капризамъ Анны. Будь а на вашемъ мст, я бы ни за что не согласилась взять его въ учителя…
Слова Бейлы вывели, наконецъ, Лиліенфельда изъ того состоянія душевнаго оцпеннія, въ которомъ онъ до сихъ поръ находился. Роковое слово ‘мамзеръ’, напоминавшее ему его безотрадное прошлое, всегда дйствовало на него не хорошо, въ особенности, когда этимъ прозвищемъ обвивали его посторонніе люди. Какое имъ дло до его происхожденія и его прошлого. Недостаточно ли, что онъ самъ чувствуетъ свое положеніе, зачмъ еще растравлять его раны. Онъ уловилъ враждебный взглядъ молодой женщины, продолжавшей смотрть на него съ какимъ-то вызывающимъ видомъ, и по всему тлу его пробжала нервная дрожь.
— Съ вашей стороны очень не хорошо обижать беззащитнаго,— проговорилъ онъ съ дрожью въ голос.— Хотя я и мамзеръ, но это не мшаетъ мн имть душу правоврнаго еврея. Я живу у Межепольскихъ, обдаю съ ними за однимъ столомъ, они никогда не ставятъ мн въ упрекъ мое происхожденіе…
Слова Лиліенфельда очевидно подйствовали на обихъ женщинъ, и он нсколько смягчились.
— Это правда — сказала мать,— и у мамзера можетъ быть благочестивая душа… Въ сущности я противъ васъ ничего не имю, Лиліенфельдъ, тмъ боле, что этого желаетъ Анна.
— Вотъ то-то и есть, что Анна желаетъ. У васъ всегда все сводится къ тому,— надувшись, проговорила Бейла.— Попроси я у васъ, чтобъ Лиліенфельдъ со мной занимался, вы никогда не согласитесь…
— Ты?— съ удивленіемъ проговорила старуха.
— Я! Разв мн не слдовало бы…
— Стыдись, Бейла…— накинулась на нее мать.— У тебя есть мужъ, и такія глупости теб лзутъ въ голову.
— Это ты все говоришь только потому, что я прошу… Будь на моемъ мст Анна, ты бы не смла ничего сказать, хотя бы она десять разъ была замужемъ…
— Погоди, я разскажу твоему мужу, какія у тебя мысли въ голов?…— забывъ о присутствіи посторонняго, кричала старуха.
— Вотъ ужъ кого я не боюсь,— тоже входя въ авартъ и возвышая голосъ, проговорила Бейла.
— Ты мужа не боишься?
— Не только не боюсь, но я смюсь надъ нимъ…
— Ахъ ты, негодная… Стыда въ теб нтъ… Ты бы хоть молчала.
— Чего мн молчать… Ты сама все знаешь… Анну, небось, вы не такъ выдадите замужъ…
— Слыхали ли вы подобныя рчи… И это говоритъ дочь благочестивыхъ родителей… Ну, времена.
Въ это время въ комнату вошелъ небольшого роста худощавый юноша, лтъ 19-ти, съ блднымъ лицомъ, едва покрытымъ нжнымъ пушкомъ. Юноша былъ бы очень красивъ, если бы его не безобразили длинный, мшкомъ сидвшій на немъ сюртукъ до щиколотокъ, плисовая фуражка и черный шелковый платокъ, дважды обмотанный вокругъ шеи. Все это, впрочемъ, было изъ хорошей матеріи, блистало чистотой и имло претензію на щеголеватость. Увидвъ посторонняго человка, одтаго по-европейски, юноша пришелъ въ нкоторое смущеніе и схватился рукой за фуражку, но, узнавъ Лиліенфельда, опустилъ руку и презрительно улыбнулся.
— Что ты тутъ длаешь, Бейла?— обратился онъ къ молодой женщин.
— То, что мн нужно длать…
— Ты съ ней не сговоришься сегодня, Аврумъ… Она совсмъ вышла изъ повиновенія — сказала старуха.
— А когда онъ со мною сговорился?— вызывающимъ тономъ произнесла Бейла.— Тоже мужъ…
Юноша сильно покраснлъ и трусливо взглянулъ на свою жену.
— Артачься, пока отецъ не придетъ, — продолжала между тмъ мать.
— Что мн отецъ сдлаетъ… Пусть онъ отдастъ его Анн…
— Ты за Анну не безпокойся. У нея въ женихахъ недостатка не будетъ.
— То-то что не будетъ. А меня зачмъ вы поспшили выдать!..
Бдный мужъ Бейлы, совсмъ растерявшись и не зная въ <испорчено> смотрлъ испуганными глазами то на жену, то на ея мать. Въ теченіе двухъ лтъ своей супружеской жизни онъ привыкъ къ такимъ сценамъ, но никогда не могъ объяснить себ причины ихъ возникновенія. Онъ самъ никогда не подавалъ къ нимъ повода и всегда первый уступалъ. Что молодая жена его, его не любитъ, что она смотритъ на него какъ на глупаго мальчика, которому мсто на школьной скамь, но не въ супружеской спальн,— объ этомъ Аврумъ никогда не думалъ. Онъ былъ скромный и благочестивый юноша изъ богатой и родовитой семьи, крпко державшейся своихъ старинныхъ обычаевъ. Даже въ Межепол семьи съ такими ортодоксальными воззрніями составляли уже рдкость, тмъ боле въ К*. Однако Лоренцу юноша понравился, и онъ выдалъ за него Бейлу, когда той едва минуло 16 лтъ. Между живой и воспріимчивой Бейлой и ея молодымъ мужемъ съ первыхъ же дней супружества пошли недоразумнія, которыя съ теченіемъ времени все боле и боле усиливались. Недовольство Бейлы своимъ семейнымъ положеніемъ поддерживалось еще завистью въ Анн, которую, очевидно, готовили къ совсмъ другой жизни. Хотя и Бейл длали уступки, рядили ее въ модныя платья, водили въ гости къ Межепольскимъ, но это еще боле ее раздражало, и ея отношенія къ мужу, единственному, по ея мннію, виновнику всхъ ея несчастій, съ каждымъ днемъ ухудшались. Она не разъ намекала отцу о развод, но Лоренцъ и слышать объ этомъ не хотлъ, считая это позоромъ для себя и несправедливостью по отношенію къ молодому мужу Бейлы, который только тмъ и былъ виноватъ, что не нравился своей жен.— Но это вдь сущіе пустяки,— разсуждалъ Лоренцъ и поставилъ все времени.
Жалкій и беззащитный видъ Аврума окончательно вывели Бейлу изъ себя.
— Что ты на меня глаза вытаращилъ, точно ты меня въ первый разъ видишь.
— Я не знаю, Бейла, почему ты на меня сердишься,— упавшимъ голосомъ произнесъ Аврумъ…
— Было бы лучше, если бы зналъ!— въ сердцахъ воскликнула Бейла и вышла изъ комнаты.
— Ну, что вы съ ней подлаете. Всегда такова,— сказала старуха Лоренцъ, когда дверь захлопнулась за Бейлой.
Она ни къ кому собственно не обращалась, и ни Лиліенфельдъ, ни Аврумъ ей не отвчали. Лиліенфельдъ чувствовалъ себя крайне не ловко и не зналъ, что съ собою длать: уйдти ли ему или подождать Делевскаго. Семейная сцена, которой онъ былъ свидтелемъ, подйствовала на него подавляющимъ образомъ и навела на грустныя размышленія. Сначала онъ сочувствовалъ Бейл, но потомъ, когда онъ увидлъ робкаго и беззащитнаго юношу, такъ терпливо переносившаго сыпавшіеся на него упреки и нападки, симпатіи его перешли на сторону этого юноши. Въ сущности и онъ не понималъ истинной подкладки этихъ супружескихъ недоразумній и готовъ былъ объяснить все капризами Бейлы. Онъ еще больше въ этомъ убдился, когда вслдъ за дочерью ушла и мать, и онъ остался одинъ съ Аврумомъ. Нсколько минутъ юноша молчалъ, потомъ внезапно обратился къ нему.
— Ну, скажите ради Бога, подалъ ли я поводъ къ подобной сцен… Не подумайте, что это только сегодня такъ… Нтъ, каждый день повторяется одно и тоже. Ужъ право я не знаю…— И на глазахъ Аврума навернулись слезы.
— Но вдь есть же какая нибудь причина?— Неувренно замтилъ Лиліенфельдъ.
— Причина… Есть причина… Она жалетъ, что вышла за меня. Она могла бы выйдти за человка современнаго, такого, напримръ, какъ вы…
— Какъ я!..— воскликнулъ Лиліенфельдъ.— Что же во мн современнаго?
— Какъ, что? Все… посмотрите на себя и на меня. Бейл не нравится, напримръ, мой костюмъ…
— Но разв такъ трудно перемнить его. Вотъ я тожо пріхалъ сюда въ такомъ одяніи, какъ вы.
Аврумъ широко раскрылъ глаза и съ какимъ то ненасытнымъ любопытствомъ посмотрлъ на Лиліенфельда.
— Неужели, вы только тутъ…
— Да, я здсь только сбросилъ безобразящее насъ всхъ платье, — поспшилъ закончить за Аврума Лиліенфельдъ.
Аврумъ нсколько мгновеній молчалъ, какъ бы вдумываясь въ слова Лиліенфельда, потомъ онъ серьезно сказалъ:
— А вы думаете, что подобная мысль не приходила мн въ голову? Я вдь учился талмуду и отлично знаю, что вншняя обстановка не можетъ никоимъ образомъ вліять на душу ни въ дурную, ни въ хорошую сторону.
— Тмъ лучше!— воскликнулъ Лидіевфедьдъ.
— Но какъ я могу идти противъ стариковъ,— какъ бы не слушая Лиліенфельда, продолжалъ Аврумъ.— Мой отецъ крайній ортодоксъ и скоре согласился бы увидть меня одтымъ въ саванъ, чмъ въ подобное платье. Что же касается моего тестя, то онъ, по правд сказалъ, двоедушничаетъ… Ко мн и къ Бейл онъ очень строгъ, а вотъ для Анны онъ нанимаетъ учителей и даже не еврея…
— Разв это не все равно?— Можетъ быть и все равно. Талмудъ подобныхъ вещей вовсе не усматриваетъ, значитъ можно. Я только вамъ это привожу какъ примръ…
— Но, можетъ быть, если бы вы попросили…
Аврумъ грустно улыбнулся.
— Что же я могу просить… Мн сказать слово, значитъ поднять бурю… Меня, пожалуй, за отступника отъ вры отцовъ примутъ. Вы знаете, что за слова мене прощаютъ, чмъ за дло..
— Такъ почему бы вамъ не поступить такъ, какъ вы находите нужнымъ?
Аврумъ не усплъ отвтить на этотъ вопросъ, такъ какъ изъ внутреннихъ комнатъ раздался голосъ Бейлы, звавшей его къ себ. Онъ поспшно убжалъ, успвъ только дружески пожать Лидіенфельду руку. Лиліенфельдъ молча проводилъ глазами скрывшагося за дверью юношу, который усплъ возбудить въ немъ теплое участіе. Постоявъ еще нсколько минутъ и не дождавшись Делевскаго, онъ незамтно вышелъ на улицу и направился домой, не переставая думать о своемъ разговор съ Аврумомъ и о томъ, что его ожидаетъ въ дом Лоренца.

IX.

Ригель сдлался постояннымъ гостемъ въ дом Межепольскаго, гд онъ проводилъ все свое время. Хотя многое ему не нравилось въ образ жизни его друзей, тмъ не мене онъ нигд себя не чувствовалъ такъ хорошо, какъ въ ихъ обществ. Причиной этому, конечно, были прежнія воспоминанія и то глубокое чувство, которое онъ не переставалъ питать къ Ха. Хая была теперь уже не та робкая и наивная межеполька, какой ее зналъ раньше Ригель. Богатство сдлало ее самоувренной и властной, а красота гордой и недоступной. Она не любила говорить о прошломъ, о Межепол, о своей лавк и прежнихъ знакомыхъ. Напротивъ, ей доставляло удовольствіе забгать впередъ, строить планы будущаго, думать о блстящей карьер осифа. Настоящее, если и не пресытило, то во всякомъ случа не удовлетворяло ее. Обширныя дла Дувида и его богатство казались ей ничтожными, а роль, которую она играла въ обществ, маловажной. Ей бы хотлось везд быть первой. Хая, подобно Дувиду, почувствовала въ себ жажду дятельности и наслажденій, и въ то время, когда тотъ набросился съ жадностью голоднаго на дла, могущія его обогатить, Хая съ неменьшею жадностью стала пробовать все то, что ей раньше было не доступно, какъ запретный плодъ. Пышная обстановка, богатый выздъ, роскошные наряды, все то, что можно купить за деньги, было къ услугамъ Хаи. Ей завидовали и въ тоже время подражали ей во всемъ. Но, скоро насытившись, Хая стала ощущать нкоторую пустоту въ своей жизни. Ту дятельность, къ которой она привыкла въ Межепол, она теперь считала для себя унизительной, другой же она не находила. Заботы, которыми она окружала осифа, въ общемъ, требовали очень мало времени, да и въ нихъ юноша не нуждался, считая себя уже вполн самостоятельнымъ. Отъ бездйствія Хая начинала скучать. Пріздъ Ригеля оживилъ ее и вмст съ тмъ воскресилъ въ ней т зачатки незнакомаго ей чувства, дальнйшему росту котораго мшали суровые межепольскіе обычаи. Съ какимъ то тревожнымъ наслажденіемъ вспоминала она т минуты, которыя раньше наводили на нее ужасъ и отчаяніе, и съ тайнымъ любопытствомъ ждала, что будетъ, какой характеръ примутъ ея отношенія въ Ригелю. Съ своей стороны Ригель не могъ оставаться вполн равнодушнымъ къ чарующей красот молодой женщины. Онъ также не могъ не замтить перемны, происшедшей въ ней.
Но идеалистъ съ головы до ногъ, онъ оставался вренъ себ и предпочиталъ оставаться въ мір чистыхъ платоническихъ наслажденій. Къ тому же онъ былъ слишкомъ занятъ для того, чтобы думать о чемъ нибудь другомъ, кром главной своей цли, приведшей его въ К*.
Этой цлью было изданіе газеты. ‘Надежда’, ея программа и организація поглощали его всего и служили его любимой, темой для разговора. Первые, кого онъ посвятилъ въ свои планы, были Дувидъ и Хая. Вначал они отнеслись къ плану Ригеля очень не сочувственно, не понимая, къ чему онъ собственно стремится. Но вскор Ригелю удалось склонить на свою сторону Хаю, боле воспріимчивую и чуткую, чмъ ея мужъ. Это было уже для Ригеля большой шагъ впередъ, такъ какъ онъ нуждался въ матеріальной поддержк, которую въ данномъ случа могъ оказать только одинъ Дувидъ. Въ одно утро, когда Дувидъ собирался узжать въ контору, а Хая хлопотала по хозяйству, къ нимъ зашелъ Ригель.
— Наконецъ то,— воскликнулъ онъ,— все устроилось. Поздравьте меня. Я только что получилъ изъ Петербурга разршеніе на изданіе ‘Надежды’.
— Какъ, однако, быстро…— протяжно произнесъ Дувидъ.
— Это лучшее доказательство того, насколько мн сочувствуютъ. Но, мало того, все складывается такъ, что я могу хоть завтра приступить въ печатанію.
— Какимъ образомъ?— въ одинъ голосъ спросили Дувидъ и Хая.
— Очень просто,— и Ригель разсказалъ имъ о результатахъ своихъ переговоровъ съ владльцемъ типографіи, съ которымъ онъ долго не могъ сойтись, но который, наконецъ, уступилъ и принялъ предложенныя условія.
— Теперь дло только за подписчиками…— смясь, сказалъ Дувидъ.
— О, это меня мало безпокоитъ — отвтилъ Ригель.— Вы знаете, въ чемъ состоитъ моя задача и къ чему я стремлюсь. Если найдется въ К* хоть пять праведниковъ, то ‘Надежда’ увидитъ свтъ.
— Ну, эти пять праведниковъ не въ состояніи будутъ наполнить вашего кошелька!
— Ты вчно съ кошельками, да съ деньгами…— съ оттнкомъ досады проговорила Хая.
— Оставьте его…— остановилъ ее Ригель.— Пусть онъ недоврчиво относится къ моимъ планамъ, но онъ самъ же посл убдится въ ихъ благотворномъ значеніи.
— Ну, скажите на милость, стоятъ ли эти невжды и закоренлые фанатики того, чтобы хлопотать за нихъ, сушить себ мозгъ, сочинять, да вдобавокъ еще и деньги тратить.
Ригель съ укоризной посмотрлъ на Дувида и, едва удерживая свое внутреннее негодованіе, проговорилъ:
— Кто же, по вашему, стоитъ… Если не я, не вы и вообще никто изъ тхъ, кто въ состояніи помочь невжественной масс выйдти изъ окружающаго ее мрака, не пойдетъ ей навстрчу, что же съ нею станется… Или вы думаете, что только мы, избранные, достойны пользоваться всхъ тмъ, чмъ мы пользуемся теперь…
Дувидъ былъ сконфуженъ, а Хая еще больше подлила масла въ огонь, сказавъ:
— Дувидъ слишкомъ огрублъ за своей конторкой, чтобы понимать что нибудь помимо своихъ биржевыхъ спекуляцій.
— Нтъ, это не оттого,— возразилъ Ригель.— Тутъ не непониманіе, а заблужденіе. Я это подмтилъ со дня моего прізда сюда. Вы вс идете не потому пути, какой открыла вамъ новая эра общенародной жизни. Вы сразу свернули на другую дорожку, вы заблудились. Вы, конечно, въ этомъ не виноваты, но т, которые это знаютъ и видятъ, обязаны указать вамъ ваши заблужденія и вывести на врную дорогу.
Въ комнату вошелъ осифъ, и разговоръ на время прекратился. Дувиду было непріятно, что его такъ безжалостно обличили въ невжеств, и онъ всячески старался задобрить Ригеля. Но это ему не удалось. Веселое и бодрое настроеніе духа Ригеля испортилось, и лицо его приняло мрачное выраженіе
— Отчего ты такъ рано вернулся изъ гимназіи?— обратилась Хая къ осифу, желая какъ нибудь нарушить тяжелое молчаніе.
— Я сегодня не ходилъ въ гимназію.
— Почему?
— Я проводилъ Делевскаго.
— Онъ уже ухалъ?
— Да.
— Вотъ тоже глупый мальчикъ,— сказала Хая, обращаясь къ Ригелю.
— Мама, зачмъ вы такъ отзываетесь о моемъ товарищ. Онъ вовсе этого не заслуживаетъ,— съ укоромъ взглянувъ на мать, произнесъ осифъ.
— Какъ же иначе назвать твоего товарища какъ не глупцомъ,— вмшался Дувидъ.— Мальчикъ отлично учится, иметъ къ тому же уроки и вдругъ бросаетъ это все и узжаетъ.
— Вы не знаете въ чемъ дло и потому такъ судите.
— Еще бы не знать. Подумаешь умники какіе. Просто залнился мальчикъ. Вотъ ужъ мамзеръ, т. е. Лиліенфельдъ, не выкинетъ такой штуки.
— Кстати, гд Лиліенфельдъ?— спросилъ молчавшій до сихъ поръ Ригель.
— Онъ въ класс.
— Разв онъ выдержалъ уже вс экзамены?
— Да, вс.
— Вотъ видите — съ торжествомъ произнесъ Дувидъ.— Онъ ради Делевскаго не остался дома какъ ты…
— Ему этого не нужно было.
— А теб очень было нужно?
Вмсто отвта осифъ саркастически улыбнулся, какъ бы желая этой улыбкой показать отцу, что не все доступно его пониманію и что есть вещи, о которыхъ ему и не снилось.
Дувидъ замтилъ эту улыбку и, обращаясь къ Ригелю, сказалъ.
— Вотъ ужъ мальчишки… Воображаютъ, что они умне и учене всхъ. Право я уже и не радъ, что отдалъ его въ гимназію.
— Причемъ же тутъ гимназія?— замтилъ Ригель, тоже нсколько задтый самомнніемъ осифа.— Мн кажется, что если между вами и осифомъ такая громадная разница во взглядахъ на вещи, то вы сами въ этомъ виноваты.
— Я?— воскликнулъ Дувидъ.— Разв я не длаю все, что только отъ меня зависитъ, чтобы дать ему хорошее воспитаніе и обезпечить ему успхи въ будущемъ. Укажите мн, кто изъ отцовъ длаетъ для своего сына больше меня.
— Я вовсе не о томъ говорю,— съ досадой возразилъ Ригель.— Вы и осифъ не понимаете другъ друга — вотъ въ чемъ дло.
— Но какъ же вы прикажете мн понимать моего сына!— уже волнуясь, говорилъ Дувидъ.
— Это очень трудно объяснить. Я думаю, что время само укажетъ вамъ… Впрочемъ,— прибавилъ онъ, обращаясь уже исключительно къ безучастно стоявшему около матери осифу, осифъ долженъ помнить, чмъ онъ обязанъ Межеполю и какія обязательства за немъ лежатъ въ будущемъ по отношенію къ межепольцамъ.
— Признаться, я не знаю, чмъ я обязанъ межепольцамъ,— едва сдерживая свое волненіе, произнесъ вдругъ осифъ.— Если вы намекаете на мое происхожденіе, то это нисколько меня не обязываетъ ни къ чему. По моему, во 1-хъ, происхожденіе не играетъ никакой роли, а во 2-хъ есть задачи…
Ригель, точно также какъ Дувидъ и Хая, былъ ошеломленъ внезапнымъ заявленіемъ осифа. Къ счастію оба послдніе не поняли значенія его словъ, Ригель же постарался придать разговору, готовому принятъ слишкомъ серьезный оборотъ, другое направленіе, причемъ шутя замтилъ: — Вотъ увидите, осифъ будетъ главнымъ сотрудникомъ моей ‘Надежды’.
Прежняя улыбка появилась ка лиц осифа. Онъ готовился что то сказать, но во время удержался, тмъ боле, что Ригель уже уходилъ въ сопровожденіи Дувида.

X.

осифъ оставилъ комнату прежде чмъ мать успла его окликнуть. Не заходя къ себ, онъ вышелъ на улицу. Тамъ онъ постоялъ нкоторое время, какъ бы собираясь съ мыслями. Потомъ онъ посмотрлъ на часы. Сегодня въ его класс всего 4 урока, теперь тамъ только третій урокъ латинскаго языка. Если пойти теперь къ Лиліенфельду, придется долго ждать его. Однако, онъ все-таки пошелъ, не спша, чтобы время ушло. Ему очень хотлось видть Лиліенфельда и его новую квартиру, на которой онъ еще не былъ. Главное же ему нужно было предъ кмъ нибудь отвести душу. Прощаніе съ Делевскимъ его очень разстроило, а разговоръ съ родными и съ Ригелемъ его просто возмутилъ. Онъ не могъ простить родителямъ, что они обозвали ‘мальчикомъ’ такого человка какъ Делевскій, котораго они не въ состояніи ни понять, ни оцнить. А этотъ Ригель съ своей ‘Надеждой’. Пусть бы онъ проповдывалъ свои никому не нужныя истины всмъ, только не ему. Онъ уже не тотъ осифъ, что былъ прежде въ Межепол. Если Ригель мечтаетъ обновить міръ своей ‘Надеждой’, то онъ по истин заслуживаетъ сожалнія. Онъ очень жалетъ, что не высказалъ ему всего, что у него накипло на душ, тогда бы ихъ отношенія сразу опредлились. Ригель пересталъ бы смотрть на него какъ на своего ученика. Эти и подобныя мысли занимали осифа, пока онъ шелъ по грязнымъ улицамъ, отыскивая домикъ, гд жилъ Ици Мейтръ. Погода была скверная, дулъ втеръ, успвшая ночью замерзнуть грязь на полумощенныхъ улицахъ торчала комьями и то и дло заставляла спотыкаться и падать проходящихъ. осифъ рдко бывалъ въ этой части города, гд жили бдные ремесленники, мелкіе торговцы, медамеды и факторы. Когда, получивъ урокъ у Лоренца, Лиліенфельдъ объявилъ ему, что онъ нанялъ себ квартиру у Ици Мейтра, осифъ ужаснулся. Онъ не могъ допустить, чтобы можно было жить въ нижней части города, въ этихъ маленькихъ лачужкахъ, скоре похожихъ на хлва, чмъ на людскія жилища. Онъ сталъ уговаривать Лиліенфельда не длать этого и остаться у нихъ жить по прежнему. Но Лиліенфельдъ былъ твердъ въ своемъ ршеніи и не поддался увщеваніямъ, Все время осифъ дулся на него за это и не заходилъ къ нему на его новую квартиру. Но сегодня онъ смягчился, отчасти подъ вліяніемъ Делевскаго, который доказалъ ему, что Лиліенфельдъ поступилъ такъ, какъ долженъ былъ поступить порядочный человкъ. осифъ уже довольно долго ходилъ и все еще не могъ попасть въ дохъ мейтра. Нсколько разъ онъ спрашивалъ у прохожихъ, гд живетъ Ици Мейтръ, но никто не могъ ему этого, сказать, Наконецъ, онъ вспомнилъ, что Ици теперь носитъ кличку ‘фактора’, какъ раньше носилъ кличку мейтръ, и тогда оказалось, что Ици-фактора знаютъ вс, и первый попавшійся прохожій указалъ осифу дорогу. Спустя нсколько минутъ осифъ стоялъ у дверей небольшого искривившагося домика, жалкій и убогій видъ котораго живо напомнилъ ему Межеполь. Онъ простоялъ нкоторое время, не ршаясь прикоснуться въ дверной ручк, покрытой мерзлой грязью. Наконецъ онъ преодоллъ сцое отвращеніе и толкнулъ дверь. Послдняя со скрипомъ распахнулась, причемъ широкая струя холоднаго воздуха, точно густое туманное облако, ворвалась въ комнату.
— Фридка, это ты тамъ дверь растворила? запирай скорй, чертовка. Или ты думаешь, что отецъ твой принесетъ сегодня карманы, набитые золотомъ… Морозы Господь Богъ даетъ даромъ, а вотъ… Запирай же, говорятъ теб, колдунья косматая…
Изъ за перегородки высунулось сердитое и злое лицо Рейзы, съ обугленной и дымившейся кочергой въ рукахъ. Увидвъ незнакомаго гимназиста, она притихла и нсколько мгновеній смотрла на него изподлобья. осифъ тоже стоялъ сконфуженный, не сводя глазъ съ этой злой, какъ ему казалось, женщины, которая вотъ-вотъ подниметъ кочергу и начнетъ его полосовать.
— А я. думала, что Фридка пришла…— сказала, наконецъ, Рейза.— Послала ее, чертовку, въ лавочку за яйцомъ, а она до сихъ поръ не приходитъ. Вотъ хлба и киснутъ. А вы кто будете?
— Я… я гимназистъ…
— Врно къ Пин… Лиліенфельду.
осифъ утвердительно кивнулъ головой.
— Но его еще нтъ. Онъ еще не вернулся изъ гимназіи.
Изъ овальнаго отверстія большой русской печи, у которой стояла Рейза, вырвалось широкое ярко красное пламя, окруженное облакомъ дыма. Рейза быстро сунула кочергу въ печь, и проворно размшала головешки, задвинувъ н поглубже.
— Задамъ же я теб чертовка,— ворчала она про себя,— печь стынетъ, дрова напрасно выгораютъ, хлба киснутъ… Ну видали гд-либо что-нибудь подобное… Только у Ици-фактора такія дти рождаются…
Увлеченная своими мыслями и заботами, она, повидимому, забыла о присутствіи осифа, но, обернувшись и увидя его на томъ же мст у дверей, недовольнымъ тономъ проговорила.
— Что же вы еще торчите тутъ… Я вдь сказала вамъ, что Пини нтъ…
осифъ повернулся, чтобы уйти, но Рейза окликнула его:
— Какъ васъ зовутъ?
— Межепольскій,— отвтилъ осифъ, не оборачиваясь.
— Ахъ ты, Богъ мой,— выпустивъ изъ рукъ кочергу,— воскликнула Рейза и выскочила изъ-за перегородки.— Отчего же вы мн раньше не сказали, что вы Межепольскій, сынъ г-на Дувида, такъ-ли? Да я бы себ вкъ не простила, еслибы узнала, что вы были у меня, и я васъ такъ холодно приняла. Да мой Ици меня бы живьемъ сълъ. Онъ мн и такъ каждый день твердитъ: пойди да пойди къ г. Дувиду, т. е. къ вашему отцу. Но что я, ничтожная женщина, ему скажу. А онъ-то самъ, видите-ли, не сметъ. Торчитъ цлый день у дверей конторы, а зайти не сметъ, говоритъ — и почище его есть факторы, да и тмъ длъ не даютъ. Охъ, горе мн!..
Этотъ потовъ словъ и внезапный переходъ отъ грубаго пріема къ вжливости, чуть-ли не раболпству, до того ошеломили осифа, что онъ совсмъ растерялся и не зналъ, что ему длать. Рейза, между тмъ, усадила его на соломенный стулъ съ продырявленнымъ сидньемъ, а сама побжала за перегородку посмотрть не стынетъ-ли печь. Дло было въ пятницу. Она пекла хлбъ для праздника. Уже давно слдовало посадить хлбъ въ жарко натопленную печь, но Фридка, которую послали въ лавочку за яйцомъ, все не приходила, а сажать хлба, не смазавши ихъ предварительно небитымъ желткомъ, нельзя было. Рейза была въ отчаяніи. Подбросивъ въ печь еще два полна дровъ и прикрывъ хлба потепле, чтобы тсто не остыло, Рейза снова подошла къ осифу.
— Такъ видите,— проговорила она, какъ бы продолжая прерванную мысль,— мы все и откладываемъ. То онъ меня посылаетъ, то я его. Хотя мы собственно не межеполъцы, но все же таки… Вотъ и Пиня тоже самое говоритъ. Сходите, говоритъ и попросите. У Дувида сердце доброе, а у Хаи…
Скрипъ двери и вслдъ за этимъ появленіе Фридки, закутанной въ старый дырявый платокъ неопредленнаго цвта, отвлекло на минуту Рейзу. Она бросилась къ двочк и молча сорвала на ней сердце нсколькими колотушками въ спину. Фридка даже не вскрикнула, принявъ это какъ нчто должное и не спуская съ матери своихъ большихъ черныхъ глазъ, которые искрились точно угольки.
— Гд же яйцо?— спросила, наконецъ, Рейза.
— Не отпускаетъ… говоритъ, принеси деньги, тогда дадимъ,— хладнокровно сказала двочка.
— Какъ не отпускаетъ! Врешь чертовка!— накинулась на двочку Рейза.— Ты что лавочнику говорила?
— Говорила… отпустите намъ еще одно яйцо…
— Ну…
— Деньги, говоритъ, дай.
— Ты же что сказала?
— Деньги мы посл отдадимъ.— Когда?— спрашиваетъ.— Когда, говорю, отецъ заработаетъ.
— Разв я тебя такъ учила, чертовка проклятая!— вскрикнула Рейза, снова поднявъ кулаки.
Но осифъ, съ замираніемъ сердца слдившій за этой сценой, подбжалъ къ Рейз и схватилъ ее за руку.
— Зачмъ вы нападаете на двочку,— сказалъ онъ со слезами въ голос.— Она не виновата, что лавочникъ — злой человкъ!— И вынувъ нсколько мелкихъ монетъ, онъ быстро сунулъ ихъ въ окоченвшую отъ холода руку Фридки.
— Побги въ лавку и принеси яйцо.
Фридка опрометью выбжала изъ комнаты, прежде чмъ Рейза успла что нибудь сказать.
— Ахъ ты, горе мое…— вырвалось у бдной женщины.— Гд же конецъ этимъ мученіямъ… Вчера на послднія деньги, которыя мн Пиня далъ за квартиру, купила муки и мяса для субботы. А вдь суббота быстро проходитъ.
— Гд же вашъ мужъ теперь?— спросилъ осифъ, желая отвлечь Рейзу отъ ея тягостныхъ мыслей.
— Гд, какъ не на улиц торчитъ. Такая уже участь фактора… Всь день бгай, а въ вечеру, смотришь, въ карман втеръ.
— Онъ бы чмъ нибудь другимъ занялся.
— Да чмъ же? Пробовалъ мейтерствовать, да куда., и въ Межепол трудно было тягаться съ Иголковскимъ, а тутъ ужъ подавно. Такъ, видно, на роду ему написано быть факторомъ.
осифъ, который не любилъ Ици и всегда представлялъ его себ чмъ то врод бездльника и тунеядца, почувствовалъ себя виноватымъ предъ этимъ несчастнымъ. Онъ живо представилъ себ положеніе человка, бгающаго по улицамъ за. заработкомъ и не находящаго его. Ему жаль стало и бднаго фактора, и его жену, и всхъ тхъ, кто въ эту дурную и холодную погоду долженъ мерзнуть на улиц въ ожиданіи — не перепадетъ ли ему что нибудь отъ сытнаго стола богачей. И почему это все такъ? осифъ въ первый разъ видлъ вблизи настоящую нужду, ту самую, которая хватаетъ за сердце и заставляетъ умолкнуть даже самаго крайняго оптимиста. Ему въ эту минуту пришли на умъ его бесда съ Делевскимъ и т планы, которые они вмст строили на счетъ будущаго. Какъ это все далеко отъ того, что онъ видлъ въ дйствительности. Онъ ршилъ, во что бы то ни стало, помочь этой семь, и уже хотлъ объ этомъ сказать Рейз, какъ вбжала Фридка, торжествующая и счастливая, а вслдъ за нею вошелъ Лиліенфельдъ.
— осифъ, ты здсь!..— воскликнулъ онъ, пріятно пораженный.— Какъ ты ршился?.. Но пойдемъ ко мн въ комнату…
Онъ взялъ осифа за руку и повелъ его къ себ, за перегородку, гд онъ помщался со своимъ небогатымъ имуществомъ. Лиліенфельдъ былъ въ гимназическомъ мундир, съ коротко подстриженными волосами и тщательно выбритый, отчего онъ теперь казался гораздо моложе. Онъ имлъ довольный видъ и, очевидно, гордился своимъ новымъ положеніемъ.
— Я пришелъ посмотрть какъ ты устроился,— сказалъ осифъ, съ любопытствомъ оглядывая боле чмъ бдную обстановку маленькой конуры, которую хозяева отвели Лиліенфельду. Но и эта конура нравилась Лиліенфельду, такъ какъ она принадлежала ему, и онъ былъ полновластнымъ ея хозяиномъ.
— Ты, вдь, знаешь, сколько я плачу,— тихо сказалъ онъ.— Совсмъ не дорого… Кром того, я теперь занимаюсь съ Фридкой. Она очень способная двочка.
— Однако, какая нищета у нихъ,— вырвалось у осифа. Спустя немного онъ прибавилъ:— Ты хорошо длаешь, что занимаешься съ Фридкой.
Оба товарища замолчали. Изъ за перегородки доносились ворчаніе Рейзы и звонкій голосъ Фридки.
Двочка помогала матери сажать хлбъ въ печь. Засучивъ рукава своей ситцевой кофточки, она, съ видомъ опытной женщины, обмакивала перышко во взбитый желтокъ и затмъ быстро смазывала имъ хлба, между тмъ какъ Рейза брала хлбъ въ руки, осматривала его со всхъ сторонъ и затмъ клала на широкую тонкую лопату.
И мать и дочь увлеклись работой, которая у Нихъ кипла подъ руками.
— Смажъ еще тутъ… подсыпь немного муки, не задвигай такъ глубоко…— прерывая другу друга, говорили он.
У Рейзы потъ бжалъ градомъ. Красивое личико Фридки раскраснлось отъ работы, а глаза горли отъ удовольствія. Изъ полуоткрытой двери видно было все, что длалось около большой печи, изъ которой отъ времени до времени вылетали, еще узкіе багровые языки, окруженные искрами.
— Точь въ точь, какъ въ Межепол — подумалъ осифъ, охваченный воспоминаніями дтскихъ лтъ.
Вотъ ихъ домъ съ громадной крышей и сквозными воротами, вотъ кухня съ большой печью, а вотъ и бабушка Бина, съ серьезнымъ озабоченнымъ лицомъ продлывающая то же самое, что теперь длаютъ Рейза и ея маленькая помощница. Гд это все? Куда оно исчезло?.. Что то сильное, глубокое захватало грудь осифа и заставило биться сильне его сердце.
Еще сегодня утромъ казалось, что у него нтъ ничего общаго съ межепольцами. Теперь же онъ чувствовалъ совсмъ другое, и т невидимыя нити, которыя его связывали съ прошлымъ, оказались крпче, чмъ онъ предполагалъ. Онъ всталъ, чтобъ уходить.
Онъ не сказалъ Лиліенфельду ни одного слова изъ того, что онъ ему собирался сказать. Да и зачмъ…
— Ты уже уходишь? А я хотлъ теб показать, что сегодня задано.
— Въ другой разъ,— разсянно сказалъ осифъ.
— Постой, и я иду съ тобой. Мн нужно на урокъ къ Лоренцамъ.
Оба товарища вышли, не замченные Рейзой. Только Фридка высунула свою косматую головку, и на ея красивомъ личик заиграла веселая улыбка.

XI.

— Уходи съ глазъ моихъ… Я видть тебя не хочу.
— Бейла, Бейлочка…
— Уходи..
— Что я теб сдлалъ, Бейлочка…
Бейла взглянула на своего юнаго мужа своими прекрасными восточными глазами и вдругъ разрыдалась. Аврумъ совсмъ растерялся. Первымъ его побужденіемъ было подойти къ жен, обнять ее и приласкать. Но при одной мысли объ этомъ онъ весь вздрогнулъ, и густая краска покрыла его молодое лицо. Онъ никогда этого не длалъ. Помимо супружескихъ обязанностей, и онъ, и Бейла были почти чужіе, и его смлость никогда не простиралась настолько, чтобы при дневномъ свт поцловать жену. Это грхъ, это противно высшей этик, правоврный еврей не долженъ этого длать, — говорилъ ему какой то внутренній голосъ каждый разъ, когда красота и полные страсти взгляды его молодой жены вызывали у него подобныя желанія.
Тоже самое испытывалъ Аврумъ и теперь, глядя на рыдающую Бейлу. Изъ за чего они поссорились? Онъ самъ не помнилъ, но онъ чувствовалъ, что если бы онъ подошелъ, взялъ ее за руки, привлекъ къ себ и покрылъ бы страстными поцлуями ея полуоткрытыя губы, они бы помирились…
Но онъ этого не длалъ, не смлъ длать…
Постоявъ еще немного и бросивъ послдній взглядъ на блдное лицо Бейлы, онъ тихо вышелъ изъ комнаты.
Былъ канунъ праздника Пасхи. Въ этомъ году Пасха была поздняя, и на двор стояла чудная, почти лтняя погода. На голубомъ неб не было ни облачка, въ воздух было много свта и тепла, улицы были чисты, дома выглядли нарядно, а люди казались счастливыми и довольными.
Одному Авруму было не весело на душ, но и онъ, постоявъ немного на улиц, ощутилъ на себ вліяніе голубого неба и блествшихъ нжнымъ пурпуромъ солнечныхъ лучей… Если бы Бейла знала, какой онъ ей сюрпризъ готовитъ,— подумалъ онъ, совсмъ забывъ о только что происшедшей между ними размолвк. При этомъ онъ какъ бы инстинктивно схватился за боковой карманъ и, вытащивъ оттуда газетный листъ, развернулъ это. Это былъ послдній номеръ ‘Надежды’, газеты издаваемой Ригелемъ. Съ появленіемъ ‘Надежды’ Аврумъ сдлался ярымъ поклонникомъ Ригеля и не только читалъ, но чуть ли не заучивалъ наизусть каждое слово, печатавшееся въ его газет. Ему нравился этотъ новый міръ идей и положеній, столь противоположныхъ всему тому, изъ чего состояло его собственное міровоззрніе. Съ тайнымъ наслажденіемъ неопытнаго юноши онъ ловилъ каждое новое слово, радуясь, когда ‘Надежда’ бичевала старое, отжившее, призывая къ новой жизни. Въ чемъ состояла новая жизнь?— Аврумъ этого не зналъ, хотя онъ вполн соглашался съ Ригелемъ, что для того, чтобы зажить новой жизнью, нужно сперва порвать связи со старымъ. Это старое было его личнымъ врагомъ, держало его въ желзныхъ тискахъ и не давало ему вздохнуть свободно, сдлать лишній шагъ, даже любить такъ, какъ требовало его молодое, полное желаній сердце. Ригель давалъ ему полную свободу, какъ же ему ею не воспользоваться?.. Аврумъ весело улыбнулся и, дойдя до угла, повернулъ на одну изъ боле людныхъ улицъ. Вскор онъ остановился у лавки извстнаго, въ город моднаго портного Зелихмана. Оглянувшись и убдившись, что никто за нимъ не слдитъ, онъ быстро пробрался въ лавку. Портной Зелихманъ былъ изъ кантонистовъ и потому считалъ себя просвщеннымъ человкомъ и даже вольнодумцемъ, хотя наврядъ ли кто либо съ такой педантичностью исполнялъ многочисленные обряды, установленные талмудическими свтилами. Но онъ самъ любилъ считать себя вольнодумцемъ, и вс ему врили.
— А, молодой зять г. Лоренца, — весело воскликнулъ Зелихманъ,— отложивъ въ сторону большія ножницы, которыми онъ въ эту минуту кроилъ какую-то матерію и взглянулъ на Аврума черезъ свои большія круглыя очки.— Добро пожаловать…
— Миръ вамъ, г-нъ Зелихманъ.
— Добро пожаловать…— повторилъ Зелихманъ.— Что, за заказцемъ?
— Да,— отвтахъ Аврумъ, пугливо озираясь кругомъ.
— Давно все готово и ждетъ васъ, какъ Суламита своего пастушка…
Аврумъ потупился и покраснлъ.
— Между тмъ какъ старикъ Соломонъ… Но лучше примрьте и скажите сами, каковъ портной Зелихманъ. Надюсь, надюсь, останетесь довольны. Ну еще бы, когда самъ г-нъ Межепольскій у меня заказываетъ. Хотя, между нами говоря, кто такой г. Межепольскій и кто ему раньше шилъ?.. Старый Хаимъ-ойне… не велика птица. А вотъ попробуй-ка угодить настоящимъ господамъ, какъ…
— Но, г. Зелихманъ, я тороплюсь…— прервалъ словоохотливаго портного Аврумъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, милый юноша… Я только хотлъ сказать, что Хаимъ-ойне никогда настоящихъ господь въ лицо не видалъ, а я вотъ видалъ… Оттого я такой… И вотъ, смотрите…— При этомъ онъ вытащилъ изъ подъ стойки небольшой узелъ и, развязавъ его, вынулъ оттуда сюртучную пару изъ тонкаго сукна и, развернувъ все это предъ Аврумомъ, самъ нсколько мгновеній какъ бы любовался своей работой. Потомъ, поднявъ голову, онъ весело подмигнулъ молодому человку.— Каково, а… я думаю, что вы будете первымъ щеголемъ въ вашемъ город…
Пріятное волненіе охватило Аврума при вид новаго платья, сшитаго по мод. Онъ до сихъ поръ даже и въ воображеніи не смлъ думать о такой вольности.
— Дайте, я примрю,— проговорилъ онъ неувреннымъ голосомъ, точно боясь сознаться, что это онъ говоритъ. Зелихманъ торжественно подалъ ему платье и помогъ ему одться. Когда, наконецъ, туалетъ былъ законченъ, и Аврумъ взглянулъ на себя въ зеркало, онъ въ испуг отскочилъ весь блдный…
— Неужели я такъ перемнился?— произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Вы совсмъ стали похожи на человка,— не безъ гордости проговорилъ Зелихманъ.
— Но меня никто не узнаетъ…
— Люди вс узнаютъ. А до лапеердаковъ вамъ дла нтъ.
Зелихману до того понравилось его собственное остроуміе, что онъ громко расхохотался.
Аврумъ не могъ ему сочувствовать, потому что былъ слишкомъ взволнованъ той перемной, которая произошла съ его изображеніемъ въ зеркал. Если онъ дйствительно похожъ на свое изображеніе, или изображеніе на него, то онъ едва-ли посметъ показаться роднымъ.
— Не находите-ли вы, г. Зелихманъ, что сюртукъ слишкомъ коротокъ…— началъ Аврумъ.
— О, въ сравненіи съ вашимъ, конечно.
— Но такъ, безъ сравненія…
— Безъ сравненія, онъ вамъ какъ разъ въ пору.
— Но что скажутъ мои родные,— невольно вырвалось у Аврума.
— Они скажутъ, что вы умный человкъ, а вс они дураки.
Этотъ резонъ, повидимому, подйствовалъ на Аврума, и онъ даже засмялся.
— Ахъ, г. Зелихманъ, если бы вы знали, сколько мн стоило, прежде чмъ я ршился…
— Еще бы, если имешь такихъ двухъ стражниковъ, какъ вашъ отецъ и вашъ тесть…
— Мой отецъ меня състъ…
— Не бойтесь, въ этомъ вид онъ васъ не състъ, иначе онъ не попадетъ въ рай…
— А мой тесть…
— Ну, про того я не скажу… тотъ все пробуетъ…
Аврумъ расхохотался.
— Будь, что будетъ…— сказалъ Аврумъ и, расплатившись съ портныхъ, онъ взялъ узелъ и вышелъ изъ лавки. Дома онъ никого не встртилъ, и ему удалось благополучно проскользнуть въ свою комнату и спрятать узелъ. Ни Бейлы, ни Анны не было доха. Старуха Лоренцъ возилась на кухн. Хотя все уже было заготовлено къ празднику, старая посуда замнена новой, печи вновь выкрашены, полы, подоконники и двери вымыты кипяткомъ, но все же хозяйка не успокоиваяась, изъ боязни не осталось-ли гд-нибудь слдовъ ‘хумеца’. Послдній, правда, еще не былъ сожженъ, но онъ уже лежалъ въ вид кусковъ хлба, завернутаго въ ват или тряпкахъ на опредленныхъ мстахъ, и только ждали прихода самого Лоренца, чтобы совершить торжественное ауто-дафе, по всмъ правиламъ ритуала. При этомъ, конечно, должны были присутствовать вс члены семьи. Но Анна и Бейла еще наканун уговорились не присутствовать при этомъ обряд, который они находили глупымъ, и ушли за покупками, не смотря на протесты матери.— Погодите, будетъ вамъ на томъ свт…— ворчала она, провожая своихъ непокорныхъ дочекъ.— Совсмъ отъ Бога отбились… Вотъ ужъ времена настали.
Придя изъ кухни и увидвъ Аврума, она накинулась на него.
— Хоть бы ты поучилъ уму разуму свою жену. Отецъ придетъ, а ихъ нтъ.
— Ну, не бда…— сказалъ Аврумъ, понявъ на что намекаетъ его теща.— Для женщинъ не обязательно присутствіе при этомъ обряд.
— Какъ не обязательно! Кто теб сказалъ?!.. Вотъ ужъ тоже философъ нашелся… Не вздумаешь-ли ты тоже утверждать, какъ твоя жена, что это обрядъ глупый!..
— Можетъ быть и вздумаю, — проговорилъ, выйдя изъ себя, Аврумъ.
— Посмй только…
Приходъ Лоренца прекратилъ готовое принять бурный характеръ пререканіе между зятемъ и тещей, узнавъ въ чемъ дло, Лоренцъ спокойно сказалъ:
— Аврумъ совершенно правъ, говоря, что для жещинъ не обязательно присутствіе при этомъ обряд. Хотя съ другой стороны очень прискорбно, что Бейла такъ много себ позволяетъ, да еще и Анну совращаетъ…
— Ну, та похуже будетъ Бейлы. Эти новыя науки вскружили двочк голову.
Лоренцъ не отвчалъ и принялся за сожиганіе ‘хумеца’. Обыскавъ вс углы комнаты, онъ, наконецъ, нашелъ заране приготовленные комочки, собралъ ихъ въ одну кучу и поджегъ. Пока вся эта кучка, состоящая изъ кусочковъ хлба, объдковъ и всевозможныхъ отбросовъ, тлла, и издавала горлый запахъ, Лоренцъ не трогался съ мста, задумчиво слдя за подымавшимися вверхъ струйками сраго дыма. Жена его и зять стояли тутъ же въ благочестивомъ молчаніи. Когда же все истлло и превратилось въ кучку пепла, Лоренцъ собралъ его и выбросилъ въ окно.
— Теперь уже нтъ ‘хумеца’ въ дом, все ‘пасхально’,— сказалъ онъ, обращаясь къ жен.
И съ этими словами онъ удалился къ себ. Вслдъ за нимъ ушла и жена. Въ комнат остался только Аврумъ. Серьезный и сосредоточенный видъ тестя навелъ на него нкоторый страхъ и заставилъ его поколебаться въ своемъ ршеніи. Если Бейла его не поддержитъ, онъ откажется отъ своего плана и отнесетъ платье обратно къ Зелихману. И онъ съ нетерпніемъ сталъ дожидаться прихода жены.
Вскор явились Анна и Бейла съ цлымъ ворохомъ разныхъ покупокъ. Бейла была въ хорошемъ расположеніи духа и, увидавъ мужа, позвала его въ себ, чтобы показать ему, что она купила. Авруму вс покупки понравились, и онъ все расхвалилъ.
— Знаешь Бейлочка, я тоже кое что купилъ, т. е. заказать, — нершительно заговорилъ Аврумъ.
— Заказалъ? что же?— съ любопытствомъ спросила Бейла,
— Платье…
— Опять какую нибудь хламиду… мало ихъ у тебя…
— Нтъ, не хламиду, — одобренный замчаніемъ жены, уже смле проговорилъ Аврумъ.
— Не хламиду?
— Нтъ…
— Что же ты мотъ себ заказать… Не сюртукъ же…
— А если сюртукъ…
— Ты съ ума сошелъ…
Аврумъ растерялся и пугливо посмотрлъ на жену. Онъ бы охотно взялъ свое слово назадъ, но теперь уже было поздно. Бейла замтила въ углу узелъ и, подбжавъ, вытащила оттуда новую сюртучную пару. Нсколько мгновеній она съ нмымъ ужасомъ смотрла на новое платье, потомъ перевела глаза на блднаго отъ волненія мужа.
— И ты это однешь?..
— Я хотлъ… Нтъ, не одну…— лепеталъ Аврумъ.
— Нтъ, однешь… Сейчасъ же однь… Я хочу видть — настаивала Бейла, а такъ какъ Аврумъ не соглашался, то она насильно заставила его одть новое платье, причемъ изъ предосторожности з дверь на ключъ.
Когда переодваніе кончилось, и Бейла взглянула на мужа, она подпрыгнула отъ удовольствія, до того онъ перемнился къ лучшему.
— Да ты совсмъ другой!— воскликнула она, поворачивая его во вс стороны.— Позовемъ Анну, пусть она посмотритъ…
— Нтъ, нтъ, не нужно…— запротестовалъ Аврумъ.
— Нужно…— настаивала Бейла и, велвъ ему спрятаться за перегородку, позвала сестру.
Когда Анна вбжала въ комнату, Бейла окликнула мужа.
— Что это?— изумилась Анна, взглянувъ на Аврума и не вря глазамъ.— Сегодня не дуримъ, что ты нарядился…
— Разв ты находишь, что это платье ему не идетъ?— спросила Бейла.
— Нтъ, очень даже идетъ. Я бы желала, чтобъ онъ всегда носилъ его,— серьезно отвтила Анна.
— И я тоже, — воскликнула Бейла, съ нжностью взглянувъ на красиваго юношу.— Но позволитъ ли отецъ?
— Я думаю и спрашивать нечего,— ршительно сказала Анна.— Пусть Аврумъ явятся сегодня къ вечерней трапез въ этомъ плать. Я уврена, что отецъ ничего не скажетъ.
— О, никогда…— трусливо воскликнулъ Аврумъ.
— Я тоже думаю, что это опасно,— замтила Бейла.
— Почему?
— Это нарушитъ святость вечерней трапезы,— отвтилъ Аврумъ.
— Если ты вришь въ подобныя глупости, Аврумъ, то, конечно, теб приличне быть въ балахон и ермолк — насмшливо сказала Анна.
— Я не врю тихо,— нершительно произнесъ Аврумъ,— но…
— И я не врю,— замтила Бейла.
— Въ такомъ случа нечего колебаться. Я и Бейла будемъ тебя защищать въ случа чего…
И вс трое громко расхохотались.

XII.

Въ этотъ же день Ици-факторъ съ утра, по обыкновенію, стоялъ у конторы Межепольскаго въ ожиданіи какого нибудь заработка. Какъ на зло ему не везло всю недлю. Вс дла и порученія, самыя солидныя, казалось, обрывались и кончились ничмъ, и Ици не въ состояніи былъ дать что нибудь Рейз на праздники. Рейза выходила изъ себя, метала громы и молніи, но отъ этого деньги не являлись, а безъ денегъ не давали не только опрсноковъ, но и горькой травы, какъ воспоминаніе о горькомъ жить-быть въ Египт.
— Будутъ и опрсноки, и вино, и яйца — утшалъ жену Ици, у котораго долголтняя факторская практика выработала сильное воображеніе.— Будутъ…
— Будутъ, только не у насъ… Что мы скажемъ Лиліенфельду… Деньги забрали впередъ, а въ праздники заставимъ его голодать…
— Лиліенфельдъ приглашенъ на праздникъ къ Межепольскому.
Этотъ резонъ мало дйствовалъ на Рейзу, сильно упавшую духомъ, и Ици, подъ предлогомъ важнаго дла, убжалъ изъ дому съ разсвтомъ, чтобы не видть отчаянія жены и не слышать ея упрековъ.
Самъ онъ не терялъ надежды. ‘Что нибудь да должно же быть’… разсуждалъ онъ.— Не можетъ быть, чтобы правоврный еврей остался безъ опрсноковъ на праздники. Къ тому же не у него одного еще нтъ опрсноковъ. Онъ зналъ цлый десятокъ своихъ товарищей по ремеслу, которые тоже еще медлили сжигать ‘хумецъ’. Неужели и эти десять останутся безъ опрсноковъ. Никогда этого не бывало…
Углубленный въ свои размышленія, Ици безучастно слдилъ за уличной жизнью, которая въ это прекрасное свтлое утро была въ самомъ разгар. Улицы были переполнены дрожками и экипажами. У лавокъ толпились покупатели. Кругомъ было свтло и нарядно. На время и Ици какъ бы забылъ свои заботы и тревоги, свою Рейзу и этотъ свтлый праздникъ, который только и выдумали, чтобы еще боле мучить бдняковъ. Вдругъ онъ услыхалъ свое имя. Онъ оглянулся и увидлъ Межепольскаго, спшившаго въ свою контору. Тотъ поманилъ его пальцемъ, и Ици, насколько ему позволяла быстрота его ногъ, подбжалъ къ нему.
— Что вы тутъ длаете, Ици?— спросилъ Межепольскій.
— Стою…
— Этого мало. Заработали вы что нибудь на праздники?
— Ни полушки…
— Какъ же такъ. Хоть бы ко мн въ контору зашли, кое какая работа нашлась бы для васъ…
— Не смлъ, г. Межепольскій… Я и такъ ужъ…
— Что за глупости. Вы знаете, я всегда готовъ помочь межепольцу.
Хотя Ици этого вовсе не зналъ, но подобострастно кивнулъ головой.
— Ну, вотъ что…— продолжалъ Межепольскій на ходу, — хочу вамъ дать заработать на праздникъ. Возьмите вотъ этотъ мшочекъ — тутъ пшеничная проба — и снесите въ контору къ Лоренцу — знаете, къ Ицхоку, сыну нашего Хаимъ-Арона. Ну, вотъ и все. Снесете и придете назадъ. Поняли? Уже Лоренцъ знаетъ остальное. Ну, ступайте же, мн некогда.
И Межепольскій поспшно вошелъ въ контору, оставивъ Ици съ мшочкомъ въ рукахъ. Нсколько мгновеній Ици стоялъ, точно ошеломленный неожиданностью. Онъ самъ не врилъ своимъ ушамъ и раза два ощупалъ мшочекъ, желая удостовриться — точно ли это мшочекъ, или обманъ чувствъ. Но, убдившись въ реальности всего съ нимъ случившагося, онъ круто повернулъ и побжалъ по направленію къ контор Лоренца, толкая на ходу прохожихъ и самъ получая пинки и толчки. Но онъ ничего этого не замчалъ, думая только о томъ, чтобы не потерять мшочка или не разсыпать находящихся въ немъ золотистыхъ зеренъ, точно это была не пшеница, а червонцы. Давно уже Ици не испытывалъ такого сладкаго чувства, давно уже онъ не былъ въ такомъ оптимистическомъ настроеніи, какъ теперь. Воя его измятая фигура въ потертой бекеш, рыжихъ изорванныхъ сапогахъ и какой-то невозможнаго фасона шляп, казалось ожила и помолодла. Врный заработокъ, шутка ли, врный заработокъ. Сколько недль онъ бгалъ за этимъ врнымъ заработкомъ, который все ускользалъ изъ его рукъ. Но теперь ужъ не ускользнетъ. А можетъ быть опять сорвется!.. И Ици крпче прижалъ къ своей тощей и впалой груди завтный мшочекъ. Весь покрытый потомъ и еле дыша отъ быстрой ходьбы, онъ, наконецъ, добрался до конторы Лоренца. Послдній, увидя Ици, сдлалъ нсколько удивленную мину, но ничего не сказалъ и принялъ отъ него мшочекъ съ пробой.
— Не прикажете ли что нибудь передать г. Межепольскому?— почтительно спросилъ Ици.
— Ничего не нужно. Удивляюсь только, зачмъ онъ послалъ фактора, когда дло этого вовсе не требуетъ.
— А разв фактору опрсноковъ не нужно?— въ сердцахъ проговорилъ Ици, смло взглянувъ въ строгое лицо богача.
— Ваша правда, Ици, — сказалъ Лоренцъ я, вынувъ десятирублевую бумажку, подалъ ее Ици.
— Столько же вы, вроятно, получите и отъ продавца,— сказалъ онъ.— Партія небольшая.
Ици былъ и этимъ доволенъ.— Что то скажетъ Рейза,— думалъ онъ на обратномъ пути къ Межепольскому.
Въ воображеніи его рисовалась мирная картина пасхальной вечери, столъ, уставленный виномъ и яствами, Рейза и Фридка, одтыя по праздничному, онъ самъ — возсдающій на трон.
— Ну, что? исполнили,— обратился къ нему Межепольежій, когда онъ вошелъ въ контору.
— Все какъ слдуетъ исполнилъ.
— Отлично, подойдите къ касс и вы получите слдуемый куртажъ, для праздника будетъ достаточно, а потомъ еще достанемъ для васъ работу. Вы только понавдайтесь въ контору.
Получивъ деньги, Ици оставилъ контору. Сумма, полученная имъ отъ Межепольскаго превышала всякія, даже самыя смлыя его ожиданія. Но больше всего поражало Ици общаніе Межепольскаго доставлять ему заработокъ. Откуда это все? Ици ни на минуту не сомнвался, что это небо, наконецъ, смилостивилось надъ нимъ. А то какже иначе?… Его бдствія не больше какъ испытаніе. Гршилъ онъ достаточно, но теперь все кончено. И Ици представилась новая жизнь безъ лишеній и безпрестанной боязни, что будетъ завтра. Онъ теперь не торопился, наслаждаясь тмъ пріятнымъ и сладкимъ покоемъ, который водворился въ его душ. Больше всего его радовала мысль, что онъ хоть на время избавленъ отъ ворчливой брани и упрековъ Рейзы. Какъ-то она встртитъ его теперь? Онъ вспомнилъ, что въ дом у него ничего нтъ еще, и прежде, чмъ пойти домой, онъ ршилъ завернуть въ лавку и закупить хоть самое главное. Къ счастью, лавка, гд продавались опрсноки, лежала на пути, и Ици вошелъ туда.
Въ лавк было много народу, все бдняки и нищіе, не успвшіе заране, запастись опрсноками.
Мужчины стояли кучками, ожидая своей очереди, женщины расхаживали по лавк, прицниваясь и выбирая сортъ подешевле. То тамъ, то здсь слышались критическія замчанія на счетъ качества опрсноковъ. Однимъ они казались слишкомъ толстыми и тяжеловсными, другимъ не нравилась мука, третьи находили, что ихъ мало выдержали въ печи. Толстая лавочница и дв ея дочери едва успвали принимать заказы. Между дломъ он переругивались съ покупательницами.
— Ишь тоже привередницы нашлись. Брали бы да молчали.
— Мы, кажется не въ кредитъ у васъ беремъ.
— Вотъ еще чего захотли.
Т, которые дйствительно намревались попытать счастье и получить нсколько фунтовъ опрсноковъ въ долгъ, отходили въ сторону и выжидали боле удобной минуты. Брали все по мелочамъ, по нсколько фунтовъ, чтобы хватило по крайней мр на первыя дв вечери.— А тамъ, какъ Богъ дастъ.— Этотъ отпускъ по мелочамъ выводилъ лавочницу изъ терпнія.
— Все фунтами, да фунтами. Вотъ ужъ, прости Господи, покупатели. Только легкія себ надорвешь съ этимъ людомъ.
Завидя вошедшаго Ици, лавочница издали ему крикнула:
— Ужа твоя Рейза была у меня сегодня два раза.
— Ну что же изъ этого, — пренебрежительно проговорилъ Иди.
— Слдовательно, ты напрасно пришелъ въ третій разъ.
— Что же длать, когда мн твои опрсноки очень нравятся, — сдерживая свой гнвъ и стараясь улыбаться, замтилъ Ици.
— Въ этомъ я не сомнваюсь.
— Ну такъ отпусти мн пудъ, а ужъ остальные два я куплю у твоей сосдки.
Вс присутствующіе съ удивленіемъ взглянули на Ици, думая, что онъ съ ума сошелъ. Но когда Ици вынулъ изъ кармана десятирублевку и положилъ ее на прилавокъ, вс пришли въ умиленіе и разступились предъ богачомъ.
— Ну, торопись же, толстая, мн некогда, — грубо проговорилъ Ици, желая хоть чмъ нибудь отмстить ненавистной ему лавочниц.
— Пудъ опрсноковъ, самыхъ тонкихъ,— крикнула лавочница одной изъ дочерей. И не довольствуясь приказаніемъ, сама бросилась помогать, выбирая самый лучшій сортъ.
— Это только для васъ, ребъ Ици, врьте моему слову. Только одинъ пудъ и остался.
— Ну, нечего длать. Все равно остальные два пуда возьму у сосдки.
— Вамъ въ самомъ дл нужно три пуда?— понизивъ голосъ, проговорила лавочница.
— Конечно.
— Въ такомъ случа возьмите ужъ у меня. Лучшихъ опрсноковъ вы нигд не найдете. Смотрите какъ просвчиваютъ, точно папиросная бумага.
— Врю, врю. Но ужъ припасите эти два пуда для вашихъ богатыхъ покупателей. Мы люди бдные.
— Вы, ребъ Ици, бдны?— воскликнула лавочница,— ктоже посл этого богатъ? Вы думаете мы не знаемъ, что у Рейзы въ чулк…
Но Ици уже не слушалъ. Взявъ на плечи куль съ опрсноками, онъ вышелъ изъ лавки и торопливо направился домой. Ноша его не утомляла. Напротивъ, онъ себя чувствовалъ легко и бодро и весело отвчалъ на привтствія знакомыхъ. Когда онъ пришелъ домой, и Рейза увидала цлый пудъ самыхъ лучшихъ опрсноковъ, она всплеснула руками.
— Да гд же ты это все досталъ?
— Ужъ не спрашивай, а примись-ка лучше за дло. И такъ уже поздно.
Рейза не разспрашивала и принялась за работу, разсчитывая все успть закупить и сдлать.— Съ деньгами чего не сдлаешь.
Весь остатокъ дня Ици не выходилъ изъ дому, наблюдая за тмъ, чтобы все было приготовлено и сдлано какъ слдуетъ. Рейза хлопотала на кухн, Фридка поминутно бгала въ лавочку за тми или другими покупками. Самъ Ици курилъ папиросу за папиросой и наслаждался небывалымъ счастьемъ. Это былъ единственный день въ его жизни, когда онъ не чувствовалъ на себ никакого гнета. Даже Рейза не ворчала и не ругалась. Вечерняя трапеза прошла весело, и Ици только жаллъ, что между ними нтъ Лиліенфельда.
— Впрочемъ,— замтилъ онъ,— у Межепольскаго, надо полагать, трапеза почище нашей.
— Мн кажется, что у нихъ вовсе ‘хумецъ’, — сказала Рейза.
— Ну, вотъ еще… разв это мыслимо.
— Почему же нтъ. Такіе богатые господа.
Ици мало пилъ, тмъ не мене онъ чувствовалъ необыкновенную тяжесть въ голов и едва высидлъ до конца ужина.
— Что за чертъ, — думалъ онъ, паправляясь неврными шагами за перегородку.— И выпилъ я всего полъ бокала въ честь пророка, а какъ будто пьянъ.
Онъ тотчасъ же уснулъ, но сонъ его бывъ безпокойный, прерываемый кошмаромъ. То онъ видлъ Иголковскаго, бросающагося на него съ ножомъ, то Гиршель наскочилъ на него своей тройкой, то Рейза схватила его за горло и тащитъ къ раввину.
Нсколько разъ онъ просыпался и садился на кровать. Ему тяжело было дышать, точно въ комнат совсмъ не было воздуха. Въ горл его пересохло, а во всемъ тл чувствовалась какая-то непривычная истома, раза два его до того saкололо въ бокъ, что онъ не могъ удержаться отъ стона.
— Рейза, Рейза,— звалъ онъ жену въ полузабытьи.— Что-то мн не хорошо, Рейза, — сказалъ онъ ей, когда та, наконецъ, услышала его стоны и подошла къ нему.
— Не сълъ-ли ты лишняго, Ици?— заботливо спросила Рейза и приложила руку къ его лбу. Ици весь горлъ, но въ то же время чувствовалъ внутренній холодъ и его знобило.
— Тебя наврное сглазили, — ршила Рейза и улеглась снова спать.
Но къ утру Ици стало хуже.
— Не послать-ли за цырульникомъ, чтобы онъ теб кровь пустилъ?— спросила Рейза.
— Нтъ, не надо. Подождемъ, пока придетъ Лиліенфельдъ.
Лиліенфельдъ ночевалъ у Межепольскихъ и пришелъ на другой день очень поздно домой. Вмст съ нимъ пришелъ и осифъ. Узнавъ, что Ици заболлъ, оба ршили немедленно пригласить доктора. Но Ици сопротивлялся, говоря, что онъ еще не умираетъ.
— Теперь и нужно доктора. Посл, можетъ быть, поздно будетъ,— сказалъ осифъ.
Лиліенфельдъ побжалъ за докторомъ, а осифъ остался около больного. Рейза все утверждала, что Ице сглазили, и самъ Ици былъ того же мннія,
— Еще бы,— говорилъ онъ съ трудомъ,— когда я зашелъ въ лавку за опрсноками, вс вытаращили на меня глава, точно проглотить меня собрались. Нтъ, что ни говорите, а дурной глазъ много значитъ, въ особенности, когда человку повезло. Тогда-то сильне всего и дйствуетъ дурной глазъ. Зависть,— прибавилъ онъ, обращаясь въ осифу.
осифъ взглянулъ на больного и задумался.
‘Неужели есть люди, которые завидуютъ этому несчастному?’ По его настоянію, отецъ его согласился доставлять Ици заработокъ при контор, и осифу было больно, что первый дебютъ Ици окончился такъ печально. Онъ съ нетерпніемъ ждалъ прихода доктора, чтобы узнать отъ него, насколько опасна болзнь Ици. Явившійся докторъ опредлилъ воспаленіе легкихъ. Когда Рейза узнала объ этомъ, она саркастически улыбнулась.
— Пусть докторъ говоритъ, что угодно, а я все же убждена, что это дурной глазъ,— тихо шепнула она осифу.— Помилуйте, заходить человкъ въ лавку и требуетъ разомъ три пуда опрсноковъ, словно князь какой. Ну, и съли его, бднаго…
По своему Рейза была права, и уже на слдующій день отъ тощаго тла Ици не осталось и половины. Его, дйствительно, какъ будто кто-то пожиралъ немилосердно. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами и все время бредилъ о крупныхъ заработкахъ, которые, наконецъ, обогатятъ его и доставятъ ему имя и почетъ. Тогда онъ вернется въ Межеполь и женится на Яхн. На пятый день болзни Ици умеръ. осифъ и Лиліенфельдъ проводили его до кладбища.
— Что теперь будетъ съ бдной Фридкой?— сказалъ Лиліенфельдъ, когда они медленно возвращались домой. осифъ не отвчалъ. Онъ самъ думалъ объ этомъ, и въ голов его сложился планъ, который онъ ршилъ немедленно привести въ исполненіе. Какъ хорошо начались праздники и какъ они дурно кончились для бднаго фактора.

XIII.

Рейза сидла на полу, а Фридка возилась у печки за перегородкой. Былъ уже третій день траура, и Рейза устала плакать. Предстояло высидть еще цлыхъ 4 дня, и она берегла слезы, тмъ боле, что кумушки и сосдки безпрестанно приходили со своими соболзнованіями. Умереть во цвт лтъ и еще въ то время, когда фортуна улыбнулась — чье сердце не переполнится жалостью и состраданіемъ.
— Что-то будетъ съ нами…— ежеминутно повторяла Рейза.
— Богъ не безъ милости,— утшали ее кумушки, помогая ей плакать.
Людское участье облегчало бдную женщину, и она чувствовала себя нехорошо, когда оставалась одна.
— Что, Фридка, горитъ, у тебя въ печи?— обратилась она въ двочк.
— Сейчасъ загорится.
— Ты не забудь прежде налить воды въ горшокъ, а потомъ уже поставить на огонь. Иначе онъ у тебя лопнетъ…
Благодаря тому, что обязательное сидніе на полу не позволяло Рейз вмшиваться въ хозяйство, Фридка была полной хозяйкой въ дом. Она сама бгала на рынокъ, сама затопляла печь, готовила обдъ, убирала комнату и, вдобавокъ, еще утшала мать. Фридка была еще въ такомъ возраст, когда нельзя еще вполн сознательно относиться къ тому, что случилось и оцнить свое положеніе. Но нужда и лишенія, какъ это вообще бываетъ въ бдныхъ семьяхъ, рано выработали въ ней трезвое отношеніе къ окружающимъ ее условіямъ. Ребенокъ съ виду, она обладала сметливостью взрослаго человка, и въ трудныхъ случаяхъ Рейза съ нею не разъ совтывалась.
— Какъ ты думаешь, Фридка, съ чмъ вернется Лиліенфельдъ?— спросила посл долгаго молчанія Рейза.
— Вотъ увидите, что онъ принесетъ намъ хорошую всть,— увренно сказала Фридка, продолжая возиться съ горшками.
— Дай Богъ!
Лиліенфельдъ съ утра ушелъ къ Межепольскимъ. Отъ осифа онъ мелькомъ узналъ, что родители его собираются оказать помощь несчастной вдов Ици и ея дочери, но какого рода будетъ эта помощь — осифъ ему не сказалъ. Чтобъ утшить несчастную женщину, Лиліенфельдъ сообщилъ ей объ этомъ, а сегодня онъ отправился узнать подробности. Рейза все время только объ этомъ и думала и каждый разъ возвращалась къ этому предмету.
— Знаешь, Фридка, хорошо было бы, если бы…
Раскатистый шумъ подъхавшаго въ домику экипажа прервалъ мысль Рейзы. Фридка подбжала къ. окну и выглянула на улицу.
— Мама,— вскрикнула она испуганнымъ голосомъ.— Какая-то барыня въ коляск подъхала къ намъ… Вотъ она слзаетъ…
— Барыня?— глухо проговорила Рейза, и сердце’ нея забилось, она хотла встать, но вспомнила, что этимъ она нарушитъ трауръ, и осталась на мст.
Въ это время дверь отворилась и въ комнату вошла богато одтая молодая женщина въ сопровожденіи какого-то господина.
Рейза сейчасъ узнала въ молодой женщин Хаю, тогда какъ господинъ ей былъ незнакомъ.
— Гд же Лиліенфельдъ?— спросила Хая посл первыхъ привтствій.
— Онъ съ утра еще ушелъ,— отвтила Рейза.
— И моего осифа у васъ не было?
— Нтъ.
— Вотъ какіе… Гд же ваша двочка? покажите мн ее.
— Фридка,— крикнула мать,— выходи, тебя барыня хочетъ видть.
Фридка, все время стоявшая у дверей и наблюдавшая за пріхавшими господами, вышла изъ своей засады и подошла къ Ха.
Хаи погладила ее по кудрявой головк и спросила, какъ ее зовутъ.
Фридка отвтила.
— А сколько теб лтъ?
Фридка сказала.
Пока Хая распрашивала двочку, господинъ подслъ къ Рейз и тихо сталъ о чемъ-то съ ней разговаривать. Сначала Рейза слушала его съ удивленіемъ, потомъ удивленіе смнилось напряженнымъ вниманіемъ и кончилось слезами.
— Ахъ, г. Ригель, одному Богу извстно, какъ мн будетъ тяжело… Вдь я одна на бломъ свт, никого у меня нтъ…
— Нечего плакать,— утшалъ ее Ригель.— Все будетъ хорошо, а въ особенности вашей двочк. Вспомните только, что ей предстоитъ…
— Ахъ, мои благодтели…— И въ порыв охватившаго ее вдругъ благодарнаго чувства, она подползла къ тому мсту, гд сидла Хая и схватила ея руку.
— Что вы, что вы, Рейза,— въ одинъ голосъ вскричали и Хая и Ригель.
— Какъ же мн благодарить васъ, моя благодтельница — вырвалось у Рейзы.
— Благодарить нужно Всевышняго,— серьезно сказалъ Ригель.— Человкъ человка не долженъ благодарить. Если г-жа Межепольская длаетъ добро, то она это длаетъ вслдствіе потребности своего сердца и не ищетъ благодарности.— И, обращаясь къ Ха, онъ прибавилъ:
— Рейза согласна вамъ отдать двочку.
— И вы не будете въ этомъ раскаиваться, Рейза,— взволнованнымъ голосомъ сказала Хая.— Поврите, я буду о ней заботиться, какъ о собственной дочери. Вы знаете, что у меня, кром осифа, никого нтъ.
— Охъ, моя благодтельница,— всхлипывая, повторяла Рейза,— еслибъ мой Ици былъ живъ…
— Ну, а ты Фридка, согласна жить у этой госпожи?
— У матери осифа?— переспросила двочка.
— Да…
— Согласна.
Хая притянула къ себ двочку и обняла ее.
Ригель, между тмъ, продолжалъ разговаривать съ Рейзой. Нужно было ршить вопросъ, куда днется Рейза и что она намрена длать. Ригель предлагалъ ей подыскать себ какое-нибудь занятіе, или открыть маленькую торговлю, на это ей дадутъ средства.
— Нтъ,— сказала посл нкотораго размышленія Рейза.— Если моя Фридка будетъ жить въ дом Межепольскаго, то мн нечего тутъ длать. Я уду въ свой край…
— Это неблагоразумно — замтилъ Ригель.
Но Рейза настаивала на своемъ, и ршено было не мшать ей поступать, какъ она хочетъ.
Когда Хая и Ригель вышли на улицу, они увидли осифа и Лиліенфельда, ожидавшихъ ихъ выхода.
— На чемъ вы поршили?— въ волненіи спросилъ осифъ у матери.
— Все сдлано такъ, какъ ты совтовалъ, осифъ, — улыбаясь проговорила Хая.
осифъ съ благодарностью взглянулъ на мать и на сопровождавшаго ее Ригеля. Сердце у него сильно билось, и онъ ощущалъ такой приливъ необыкновеннаго счастья, какого онъ ужъ впослдствіи никогда больше не испытывалъ. По окончаніи семидневнаго траура Рейза привела Фридку въ Ха.
— А вы, какъ ршили, Рейза?— спросила ее Хая.
— Уду въ свой край, — ршительно сказала Рейза.
— И вамъ не жаль будетъ разстаться съ двочкой?
Рейза не отвчала, и только по сильно сжатымъ губамъ и непроизвольно моргавшимъ вкамъ можно было догадаться, какую внутреннюю борьбу переживаетъ эта женщина. Спустя немного, она сказала:
— Ужъ такъ видно мн на роду написано… Когда мой покойный Ици исчезъ, я тоже ухала безъ Фридки и, слава Всевышнему, нашла таки мужа…
Неизвстно было, что хотла сказать этимъ Рейза, но спустя два года отъ нея было получено письмо, съ просьбой прислать ей нсколько рублей на свадьбу, такъ какъ она выходитъ за меламеда. ‘Партія вполн приличная, и моей дочери не придется краснть’ — писала она.
Хая не показала письма Фридк, и послдняя такъ и не узнала никогда о вторичномъ замужеств ея матери.

XIV.

Дорого стоило молодому супругу Бейлы его затя, и портной Зелихманъ былъ вполн вправъ, говоря, что смлому юнош грозитъ опасность не со стороны тестя, а со стороны его собственнаго отца. И, дйствительно, когда высокородный ребъ Рефузль, ведущій свой родъ чуть-ли не отъ царя Давида и насчитывающій среди своихъ предковъ пять раввиновъ, столько же ‘цадиковъ’ и ни одного ремесленника, не говоря уже о перекрещенцахъ, узналъ о продлк сына, онъ немедленно прибжалъ въ домъ Лоренца. Было еще рано, и вс домашніе, кром самого Лоренца, еще спали.
— Съ праздникомъ, дорогой сватъ,— произнесъ, протягивая руку Лоренцу, Рефуэль.
— И васъ съ праздникомъ, — отвтилъ Лоренцъ.— Что васъ такъ рано привело къ намъ? Въ это время вы обыкновенно въ синагогу ходите…
— Я хотлъ васъ видть, такъ какъ вы въ синагог не всегда бываете…
— Вы знаете, дорогой сватъ, что усердно молиться можно и дома.
— Да, безъ сомннія… Но молитва всегда угодне Богу, когда она совершается при соотвтствующей обстановк.
— Не спорю,— возразилъ Лоренцъ, не желая вступать въ споръ съ упрямымъ и гордымъ Рефуэлемъ, который считалъ себя самымъ благочестивымъ и въ то же время самымъ ученымъ человкомъ въ город.
— И спорить нечего… Вотъ вамъ примръ. Пусть-ка мой сынишка вздумаетъ совершить утреннюю молитву въ своемъ куцомъ сюртук… Какъ вы думаете, приняли бы небеса его молитву?
— А, вы уже знаете…— не безъ удивленія и слегка улыбаясь, — произнесъ Лоренцъ.
— Почему же бы мн не знать… Еслибы Аврумъ былъ вашимъ сынкомъ, а Бейла моей дочерью, я бы, конечно, также смялся, какъ вы теперь.
— Поврьте, я не длаю различія между сыномъ и зятемъ. Къ тому же я въ поступк молодого человка не вижу особеннаго преступленія, хотя я ему и сдлалъ строгій выговоръ.
— Вы не видите особеннаго преступленія въ поступк Аврума?— точно ужаленный вскрикнулъ Рефуэль.— Такъ что же, по вашему, преступно? Юноша наряжается въ шутовское платье, измняетъ традиціямъ и обычаямъ предковъ, читаетъ газету, которая осмиваетъ вс наши религіозные обряды, чего же вы еще хотите? Нтъ, дорогой сватъ, сказать вамъ правду, я не виню моего Аврума, котораго я воспиталъ во всей строгости законовъ и религіи, а васъ…
— Меня?..— удивился Лоренцъ.
— Да, васъ… Посмотрите, что у васъ длается. Вы завели дружбу съ такимъ человкомъ какъ Межепольскій, ваши дочери часто бываютъ у его жены, ваша Бейла наряжается какъ послдняя модница, а Анна учится Богъ знаетъ чему… Вдобавокъ еще явился безбожникъ Ригель со своей скверной газетой. Если вы все это попускаете въ вашемъ дом, то какъ же этики скверными новшествами не эаразиться бдному юнош, еще не закаленному жизнью!..
— Вы забываете, любезный сватъ,— сдержанно произнесъ Лоренцъ,— что каждый человкъ живетъ своимъ разумомъ.
— Но разумъ часто затемняется…
— Почему же вы думаете, что это случилось съ нами?
— Почему же мн не думать, когда вы сами это подтверждаете…
— Но вашъ сынъ, слава Богу, еще не отпалъ отъ вры своихъ отцовъ…
— Если это не случилось еще, то я не ручаюсь, что этого не будетъ…
— Въ такомъ случа, вы сдлали большую ошибку, что отдали вашего сына въ мой домъ…
— Я въ этомъ и раскаяваюсь.
— Я ничего не буду имть, если вы захотите исправить свою ошибку.
— Исправить можно только однимъ…
Лоренцъ усмхнулся и сказалъ:— вы знаете, что моя дочь была не беэприданница и теперь не будетъ такой въ случа, если Богу угодно будетъ сдлать ее снова свободной…
— И мой сынъ не засидится долго безъ жены. Вамъ должно быть лучше чмъ другимъ извстно, что мой родъ не изъ послднихъ среди Израиля…
— Но въ настоящее время, скажу вамъ откровенно, любезный сватъ, личныя достоинства человка цнятся больше, чмъ его длинная родословная, хотя бы онъ могъ насчитывать трехъ раввиновъ и трехъ цадиковъ.
— Не трехъ, а пять…
— Ну, хоть пять…
— Конечно, кто въ своемъ род ни одного не иметъ, тотъ долженъ прикрывать этотъ недостатокъ личными достоинствами!..
— Я бы предпочелъ, чтобъ вашъ сынъ…
— А я бы предпочелъ, чтобъ мой сынъ вернулся ко мн и забылъ бы навсегда, что…
— Что онъ, недостойный, попалъ въ зятья ко мн…
— Недостойный, вы говорите — мой-то сынъ недостоинъ быть вашимъ зятемъ! Да кто же вы посл этого… кто ваша предки… Я всю родословную вашу знаю… Она вотъ гд у меня сидитъ…
И взбшенный и красный отъ волненія Рефувль вскочилъ на ноги и ударилъ себя рукой по затылку.
Лоренцъ тоже всталъ со своего мста. Онъ былъ блденъ и неистово теребилъ свою длинную съ просдью бороду, что онъ всегда длалъ, когда сердился. Оба свата стояли другъ противъ друга, какъ два врага, и, казалось, вотъ-вотъ они бросятся другъ на друга. Рефуэль кричалъ, топалъ ногами, качался своимъ длиннымъ тощимъ тломъ, какъ это онъ привыкъ длать въ молитвенномъ экстаз, Лоренцъ, напротивъ, твердо стоялъ на мст, какъ будто онъ вросъ въ землю. Неизвстно, чмъ бы кончилась эта сцена, еслибы въ комнату не вошелъ Аврумъ въ своемъ новомъ короткомъ сюртук и блой манишк. Увидвъ отца, онъ хотлъ податься назадъ, но Рефуэль подбжалъ къ нему и, схвативъ его за руки, потащилъ въ середину комнаты. Тутъ онъ нсколько мгновеній смотрлъ на него, стараясь разглядть его платье, потомъ задыхаясь, сказалъ,
— Идемъ со мною, паяцъ, никогда больше нога твоя не будетъ въ этомъ дом…
Аврумъ жалобно посмотрлъ на своего тестя, какъ бы умоляя его о защит, но Лоренцъ не двигался съ мста и только тогда очнулся, когда ни Рефуэля, ни его сына уже не было въ комнат. То, что случилось, было столь неожиданно и вмст съ тмъ столь серьезно, что Лоренцу нужно уже было нсколько минутъ, чтобы придти въ себя и собраться съ мыслями. Дло должно кончиться разводомъ, иначе и быть не можетъ. Онъ, Лоренцъ, слишкомъ оскорбленъ, а этотъ Рефуэль, слишкомъ зазнался своимъ родомъ. Никогда они не будутъ жить въ мір и согласіи. Онъ подошелъ къ двери и позвалъ жену. Но вмсто нея въ комнату вошла Бейла. Она искала Аврума. Лоренцъ разсказалъ ей, что случилось и прибавилъ:
— Твой тесть слишкомъ оскорбилъ меня и весь мой родъ. Этого я простить ему никогда не смогу.
— Неужели дло кончится разводомъ?— съ удивленіемъ и не безъ волненія спросила Бейла.
Лоренцъ посмотрлъ на дочь.
— Непремнно. Впрочемъ,— сказалъ онъ посл нкотораго раздумья,— если ты будешь противъ…
Бейла не отвчала и вышла изъ комнаты. Она мужа не любила и не питала къ нему никакой привязанности. Тмъ не мене, мысль о развод испугала ее и заставила ее задуматься. То, о чемъ она сама мечтала и чего отъ души желала, то теперь казалось ей неосуществимымъ и невозможнымъ. Съ другой стороны, она въ глубин души начинала жалть Аврума, который, собственно, пострадалъ изъ желанія ей угодить, пріобрсти ея расположеніе. Въ этомъ хаос сбивчивыхъ чувствъ и мыслей, Бейла провела все предъобденное время у себя въ комнат. Нсколько разъ къ ней стучались мать и Анна, но она имъ не отворяла, и т подумали, что она удручена горемъ и не хотли ее тревожить. Самъ Лоренцъ тоже ужъ сталъ жалть, что завелъ дло такъ далеко. Но съ другой стороны, онъ не могъ себя винить въ этомъ. Рефуэль, очевидно, пришелъ съ намреніемъ поссориться съ нимъ, и не онъ будетъ отвчать, если, дйствительно, что-нибудь случится. Обдъ прошелъ безъ Аврума и безъ Бейлы, которая упорно отказывалась выйдти къ столу, несмотря на приказаніе отца и слезы матери. Только когда Хая съ мужемъ явились поздравить Лоренцовъ съ праздникомъ, Бейла изъ приличія вышла къ гостямъ и вслдъ затмъ увела Хаю въ свою комнату. Тамъ он долго бесдовали, посл чего Хая вышла отъ молодой женщины съ взволнованнымъ и сіяющимъ лицомъ. Въ то же время и Лоренцъ съ Дувидомъ также горячо бесдовали съ глазу на глазъ.
— Что теб говорилъ Лоренцъ?— спросила Хая у мужа, когда они возвращались домой.
— А о чемъ ты бесдовала сегодня съ Бейлой?— въ свою очередь спросилъ Дувидъ,
— Я думаю,— сказала Хая, — что имъ нужно развестись.
Межепольскій безъ сомннія понялъ о комъ говоритъ Хая, потому что онъ отвтилъ:
— А я такъ совершенно другого мннія…
Больше они не возвращались къ этому разговору. Только, когда на другой день Ха стало извстно, что мужъ ея былъ у Рефуэля, она съ упрекомъ ему сказала:
— Зачмъ ты вмшиваешься въ такія дла?
— Ты права, Хая,— отвтилъ Межепольскій,— еслибы не мы съ тобой, можетъ быть, Бейла жила бы дружно со своимъ мужемъ, и старый Рефуэль не имлъ бы повода упрекать насъ.
Хая приняла слова мужа за намекъ на ея вчерашній разговоръ съ Бейлой и промолчала. Она въ глубин души была уврена, что дло кончится разводомъ. Такъ думали и вс, кому стада извстна размолвка между Лоренцомъ и Рефуэлемъ.— Старики ни за что не помирятся — говорили въ город.— Оба слишкомъ горды, чтобъ уступить.— О молодыхъ никто не говорилъ, какъ будто разводъ долженъ былъ состояться не между ними, а между ихъ отцами.
И, дйствительно, какъ только праздники прошли, въ город стало извстно, что разводъ между Бейлой и Аврумомъ состоялся. Когда портной Зелихманъ объ этомъ узналъ, онъ громко расхохотался:
— Вотъ дураки,— сказалъ онъ.— И подумали-ли они, что тутъ никто не виноватъ, кром моихъ ножницъ.
Однако, въ глубин души онъ чувствовалъ нкоторую тревогу, такъ какъ онъ не безъ основанія считалъ себя нкоторымъ образомъ причастнымъ къ этому разводу.
Вс въ город были уврены, что бдный юноша палъ жертвой увлеченія еретической газетой, которой онъ зачитывался. Это, конечно, до извстной степени, было справедливо, и самъ Аврумъ этого не отрицалъ, хотя онъ въ то же время умолчалъ о ближайшей причин своего поступка, о своемъ желаніи понравиться жен. Но какъ бы то ни было, ‘Надежда’ отъ этого много выиграла и сдлалась центромъ враждующихъ партій. Старики были противъ ‘Надежды’, молодые — за, и т и другіе читали ее, одни — чтобы нападать, другіе — чтобы хвалить. Враждебное отношеніе стариковъ къ еретической газет еще больше подстрекало молодежь, которая между строками старалась вычитывать то, чего не было въ строкахъ, и каждому слову придавала таинственное значеніе. Въ сущности, ничего еретическаго въ газет не было, а только осмивались дурныя привычки и пороки населенія и указывались новыя пути и средства въ исправленію. Однимъ изъ радикальныхъ средствъ Ригель признавалъ образованіе и на этотъ пунктъ направилъ вс свои боевыя силы. Онъ не только проповдывалъ эту идею на столбцахъ своей газеты, но и дйствовалъ активно, прибгая на помощь каждому, кто изъявлялъ желаніе учиться. Квартира Ригеля сдлалась сборнымъ пунктомъ всхъ тхъ, кто интересовался успхами образованія, кто могъ ему содйствовать матеріально или нравственно. Сюда родители приходили совтываться — куда имъ отдавать своихъ дтей, здсь раздавались учебныя пособія бднымъ мальчикамъ, здсь готовили ихъ въ ту или другую школу. Ближайшими помощниками Ригеля были осифъ и Лиліенфельдъ. Впослдствіи къ нимъ примкнула и Анна, и они между собой длили учебный матеріалъ.
Имя нсколько платныхъ уроковъ, Лиліенфельдъ не могъ тратить много времени на занятія съ бдными учениками. За то осифъ и Анна, отдавали на это дло все свое время, иногда въ ущербъ собственнымъ занятіямъ. Продолжая въ принцип не сочувствовать Ригелю, осифъ, однако, не могъ не согласиться, что его пропаганда и практическая дятельность очень полезны и что ‘все это’ нисколько не идетъ въ разрзъ съ тми идеями, сторонниками которыхъ былъ онъ и Делевскій. Девизъ Ригеля: ‘все въ образованіи, ничего нтъ вн его’ сдлался его собственнымъ, и онъ сталъ смотрть на своего бывшаго учителя совсмъ другими главами, что не мшало ему въ то же время увлекаться крайними тенденціями, какія только были въ то время въ ходу и увлекать съ собой и Анну. Хотя Лиліенфельдъ и продолжалъ быть фактическимъ учителемъ Анны, но онъ не могъ имть на нее такого вліянія, какое имлъ Делевскій и какое посл его отъзда пріобрлъ на нее осифъ, который давалъ ей читать разныя книги, часто читалъ вмст съ нею и объяснялъ ей прочитанное. Общее дло, на которое направилъ ихъ Ригель, еще боле сблизило ихъ. Къ тому же, со времени развода Бейлы съ мужемъ, семьи Межепольскихъ и Лоренцовъ еще боле сблизились, и Бейла съ Анной часто по цлымъ днямъ проводили въ дом Дувида. Въ то время, какъ Анна и осифъ читали гд нибудь въ отдаленной комнат или спорили объ отвлеченныхъ вопросахъ, Хая и Бейла говорили о модахъ, о нарядахъ, объ увеселеніяхъ. Хая имла ршительное вліяніе на молодую женщину и совсмъ преобразила ее. Бейлу теперь узнать нельзя было. Она не только похорошла и разцвла, но стала одваться съ большимъ вкусомъ, научилась держаться и говорить въ присутствіи постороннихъ не красня и не конфузясь, какъ это было раньше. Раньше Бейла не умла читать по русски и не чувствовала даже въ этомъ никакой необходимости. Но примръ Хаи, которая свободно читала книги и газеты, заставилъ ее тайкомъ отъ всхъ научиться читать, и теперь она читала съ удовольствіемъ ‘Надежду’. Очень часто къ обществу Хаи и Бейлы присоединялся Ригель, и тогда разговоръ принималъ боле серьезный характеръ. Говорили о городскихъ новостяхъ, о ‘Надежд’, о новой стать Ригеля, произведшей такую сенсацію въ умахъ, о мальчикахъ, которыхъ онъ вмст съ своимя помощниками готовилъ въ гимназію. Хая всячески старалась о сближеніи Ригеля съ Бейлой. Ригель это замчалъ, но не придавалъ этому никакого значенія. Гораздо больше его интересовали отношенія къ нему самой Хаи. Они до сихъ поръ продолжали носить самый неопредленный характеръ. То казалось, что молодая женщина выказываетъ къ Ригелю больше вниманія, чмъ это позволяетъ простая дружба, то, наоборотъ, она держалась съ нимъ такъ, какъ будто его личность была для нея совершенно безразлична. Чмъ больше Ригель наблюдалъ за Хаей, тмъ больше онъ убждался, что замченная имъ въ ней перемна была чисто вншняя, внутреннія же особенности ея характера, т именно, которыя, по мннію Ригеля, такъ отличали межеполекъ отъ прочихъ женщинъ, оставались т же. Хая научилась кокетничать и держаться свободно въ обществ мужчинъ, но не утратила присущей ей, какъ межепольк, холодной и суровой добродтели. А на такой почв страсти вянутъ и гибнутъ, прежде чмъ успютъ распуститься. Ригель это скоро понялъ и въ свою очередь принялъ мры, чтобы его увлеченіе молодою женщиной не зашло слишкомъ далеко. Поэтому онъ былъ даже очень радъ, когда его неизмнныя tte tte съ Хаей, къ которымъ Дувидъ былъ чрезвычайно равнодушенъ, стали нарушаться присутствіемъ Бейлы. Сначала онъ ничего не подозрвалъ, но потомъ, когда Хая стала выдвигать свою подругу на первый планъ и пользоваться каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы выставить ее въ лучшемъ свт предъ Ригелемъ, онъ понялъ тактику Хаи и былъ глубоко тронутъ. Поведеніе Хаи казалось тмъ боле благороднымъ и возвышеннымъ, что онъ теперь нисколько не сомнвался въ томъ, что она ради торжества абсолютной добродтели жертвуетъ самыми сильными и горячими порывами своего сердца. Но можетъ-ли онъ подняться до той высоты, на которой стояла любимая имъ женщина. Въ его власти было только обуздывать свою страсть, не давать ей разростаться и не домагаться сближенія съ Хаей. Онъ это и длалъ. Но больше онъ не могъ сдлать. Онъ не могъ перенести свое чувство охъ Хаи на ея подругу, какъ это молча требовала первая.
Но если онъ этого не сдлаетъ — онъ это читалъ въ глазахъ Хаи — они оба будутъ несчастны, страсть возьметъ, наконецъ, верхъ, затемнитъ ихъ разсудокъ, и добродтель, которая придаетъ Ха такое трогательное величіе, будетъ запятнана. Съ другой стороны Бейла смотрла на него такими добрыми глазами, молодое красивое лицо ея при встрч съ нимъ озарялось такой теплой улыбкой, что Ригель невольно ощущалъ приливъ какого-то новаго, ему еще непонятнаго чувства. Неужели онъ въ самомъ дл въ состояніи будетъ полюбить Бейлу и забыть Хаю?— спрашивалъ онъ себя не разъ. На это всегда получался у него отрицательный отвтъ, и то, что онъ ощущалъ въ присутствіи Бейлы, было не больше какъ минутная вспышка, вызванная теплой улыбкой молоденькой женщины. Но этимъ все-таки не ршался главный вопросъ и не устранялась та опасность, которая рано или поздно должна была дать себя чувствовать. Ригель очень тяготился своимъ положеніемъ и искалъ изъ него выхода. Хая указала ему путь, но могъ-ли онъ ему слдовать? Хватитъ-ли у него настолько силы воли, настолько самоотверженія? Наконецъ, не есть-ли такое самоотверженіе само по себ преступленіе, можетъ быть еще боле тяжкое, чмъ оскверненіе ‘холодной добродтели’. Мучимый подобными мыслями, Ригель разъ посл обда зашелъ въ Межепольскимъ. Онъ засталъ Хаю одну, и, по обыкновенію, услся въ низенькое кресло около дивана.
— Отчего вы, сегодня, не пришли къ обду?— спросила его Хая.
— Былъ занятъ,— коротко отвтилъ Ригель.
— осифъ мн передалъ, что вс его ученики сегодня блистательно выдержали экзаменъ.
— Да, это врно.
— осифъ чуть не прыгалъ отъ счастья.
— Конечно, пріятно учителю, когда его ученики успваютъ.
— Нтъ, не то,— сказала Хая.— Онъ мн объяснилъ совсмъ иначе свою радость. Вы знаете, что вы въ немъ имете большого поклонника.
— Я?— удивился Ригель.
— Конечно не я!— засмялась Хая.
Разговоръ оборвался. Оба чувствовали, что они говорятъ не то, о чемъ бы имъ слдовало говорить, и отъ этого обоимъ становилось неловко. Ригель былъ недоволенъ, что онъ не въ состояніи совладать со своимъ внутреннимъ волненіемъ и тми нечистыми мыслями, которыя въ эту минуту его занимали. Онъ думалъ о чужой жен, мысленно упивался ея красотой, изыскивалъ пути къ обладанію ею. Разв это не тоже, что ограбить ближняго, надругаться надъ его святынею, затоптать въ грязь лучшія свойства души?.. Ну, вотъ онъ скажетъ жен своего друга, что онъ любитъ ее, что онъ все готовъ отдать, чтобы обладать ею. Вотъ, она соглашается — но что же дальше. Разв въ этомъ состоитъ любовь? Разв любовь можетъ рождаться на преступной почв, разв низменные животные инстинкты не задушатъ ее въ своихъ грязныхъ объятіяхъ?..
Ригель всталъ и нервно зашагалъ по комнат. Хая молча слдила за нимъ, угадывая его мысли по выраженію его лица. Она волновалась не мене Ригеля, но въ то же время была глубоко уврена, что у нихъ никогда не дойдетъ до открытаго объясненія. Разв они и такъ не понимаютъ другъ друга? Зачмъ еще слова и къ чему они поведутъ… Вдругъ Ригель остановился предъ нею и посмотрлъ ей въ глаза.
— Какъ вы думаете,— сказалъ онъ, продолжая глядть на нее,— если я сдлаю предложеніе Бейл, приметъ она его.
Хая ждала этого вопроса, какъ логическаго слдствія той внутренней борьбы, которую они оба выдержали. Она сама желала этого какъ спасенья. Тмъ не мене она сильно измнилась въ лиц и не сразу могла отвтить. Овладвъ собою, она протянула Ригелю руку.
— Я вамъ ручаюсь за успхъ, — сказала она, желая хоть чмъ нибудь отблагодарить его за ту жертву, которую онъ принесъ ради нея.
Въ этотъ же вечеръ Хая съ мужемъ отправилась къ Лоренцамъ. Посл первыхъ же привтствій Хая увела Бейлу въ ея комнату, а Межепольскій съ Лоренцомъ удалились въ кабинетъ послдняго. На этотъ разъ переговоры длились очень недолго, и Межепольскіе скоро вернулись домой. Тамъ ихъ ждалъ Ригель.
— Ну, поздравляю васъ,— издали крикнулъ ему Дувидъ. Хая подошла къ нему и крпко пожала ему руку. На глазахъ у нея дрожали слезы.
— Вы будете счастливы,— тихо сказа она.
Ригель ничего не отвчалъ и только улыбнулся тихой улыбкой. Но видя, что Хая ждетъ отъ него отвта, сказалъ:
— Если понимать счастіе, какъ его понимаютъ идеалисты, то я и теперь уже счастливъ.
На другой день всему городу уже было извстно о помолвк Ригеля съ разведенной дочерью Лоренца, а еще черезъ нкоторое время состоялась скромная свадьба, безъ лишнихъ церемоній, какъ это принято, когда выходятъ замужъ разводки.

XV.

К**ская классическая гимназія помщалась въ одномъ изъ лучшихъ домовъ города. Это было обширное, каменное зданіе съ массивными колонами, поддерживавшими его фасадъ и небольшими башенками по угламъ, отчего все зданіе производило впечатлніе маленькой крпости или замка. Башенки эти сохранились отъ прежняго времени, когда въ этомъ самомъ зданіи помщался военный госпиталь. Для чего госпиталю нужно были башенки — это, конечно, тайна архитектора, но что они нужны были гимназіи — это могъ засвидтельствовать смотритель карцеровъ, старикъ Михаилъ, который всегда жаловался, что его карцеры, т. е. башенки, пустуютъ. И, дйствительно, въ К**ской гимназія не было обычая сажать въ карцеръ провинившихся учениковъ, и если это иной разъ случалось, то это составляло событіе въ гимназической жизни. К**скіе гимназисты предпочитали карцеру обширный тнистый садъ, который обхватывалъ зданіе съ трехъ сторонъ или внутренній дворъ съ приспособленіями для гимнастики. Широкія, свтлыя лстницы вели во второй этажъ, гд собственно помщались классы, расположенные по обимъ сторонамъ узкаго, освщеннаго съ потолка, корридора. Тутъ же помщались и библіотека, и сборная для учителей, и обширный актовый залъ, и канцелярія. Нижній этажъ былъ отведенъ для пансіонеровъ, классныхъ наставниковъ и прочихъ служащихъ. Лтъ девять тому назадъ К**ское еврейское населеніе ничего общаго не имло съ гимназіей, рдко кто интересовался ею, хотя гимназическое начальство длало все съ своей стороны, чтобы заслужить вниманіе этого населенія и завербовать учениковъ изъ его среды. Но среда эта туго подавалась на приманки и продолжала держаться въ сторон, предпочитая посылать дтей къ меламедамъ и разнымъ учителямъ, появившимся въ достаточномъ изобиліи въ К**. Ученики-евреи продолжали считаться въ гимназіи единицами, и каждаго новичка гимназическое начальство встрчало съ распростертыми объятіями. Когда осифъ привелъ съ собою въ первый разъ, въ гимназію, Лиліенфельда, учителя и директоръ были не только удивлены, но и восхищены такимъ ‘феноменомъ’, какъ они выражались, а немедленно зачислили его, несмотря на то, что онъ по нкоторымъ предметамъ былъ плохо подготовленъ. Но въ послдніе годы, въ особенности съ тхъ поръ, какъ въ городъ явился Ригель, интересъ еврейскаго населенія къ гимназіи сталъ возрастать, и число учениковъ увеличиваться. Газетная пропаганда Ригеля въ связи со всевозможными льготами и послабленіями, какія гимназическое начальство пустило въ ходъ, чтобы привлечь побольше учениковъ, оказались могущественне всякихъ темныхъ предразсудковъ, и бдное населеніе города сразу оцнило выгоды и преимущества гимназическаго образованія. Еврейскіе мальчики, оторванные отъ своихъ меламедовъ и грязныхъ хедеровъ, сразу почувствовали себя хорошо на чуждой имъ почв, а благосклонность къ нимъ гимназическаго начальства разсяла въ нихъ робость и недовріе. Со своими новыми товарищами они быстро сходились и сдружились. Учились они хорошо.
Было около половины августа.
Уже съ утра гимназическій дворъ оглашался веселыми голосами гимназистовъ. Это были преимущественно новички, или уже успвшіе сдать пріемные экзамены и теперь явившіеся, чтобы познакомиться съ гимназическими порядками, или такіе, которымъ еще предстояло только пережить экзаменаціонную лихорадку. Послднихъ можно было сейчасъ узнать по ихъ робкой походк, испуганнымъ лицамъ,, и той, не гармонировавшей съ ихъ возрастомъ степенностью, съ которой они держались. То тамъ, то здсь прогуливались взрослые гимназисты, учителя, учительницы, родители и родственники малолтнихъ учениковъ. Сторожа стояли у дверей и лниво стерегли входы. До начала экзаменовъ оставалось еще около часу и никого изъ начальства еще въ гимназіи не было. Погода была роскошная. Августовское солнце сыпало въ изобиліи свои мягкіе теплые лучи, которые серебрянными нитями тянулись въ прозрачномъ воздух. Круглыя башенки гимназическаго зданія утопали среди зелени высокихъ и стройныхъ тополей. Въ одномъ углу двора, поодаль отъ другихъ, стояло нсколько мальчиковъ въ возраст отъ 10 до 12 лтъ. Тсно сплотившись въ одну кучку, они, точно запуганные зврьки, съежились и едва дышали, въ то время какъ черные искрящіеся глазки ихъ съ какимъ-то не дтскимъ напряженіемъ и любопытствомъ слдили за тмъ, что творилось на гимназическомъ двор. Къ нимъ никто не подходилъ, и они не длали попытки заводить знакомства. Они, какъ будто, были рады, что они могутъ безпрепятственно удовлетворять своему любопытству. Вс они были одты очень бдно, нкоторые даже грязно, и можетъ быть это и было отчасти причиной ихъ робости. Кто привелъ этихъ дтей сюда, или они сами пришли — этого не могъ сказать даже старый Михаилъ, который важно прохаживался по двору, заложивъ за спину свои старыя, морщинистыя руки. Раза два онъ проходилъ мимо этой группы, внимательно оглядывалъ ее своими старыми поблекшими глазами, но не ршался, повидимому, заговорить съ нами.
— Барчуки не барчуки… Какъ будто жиденята,— ворчалъ про себя Михаилъ.
Старый сторожъ въ сущности не питалъ въ душ никакой злобы къ ‘жиденятамъ’, но въ немъ заговорило любопытство стараго человка, и онъ важно подошелъ къ нимъ.
— Вы съ кмъ пришли сюда, панычи?— спросилъ онъ, самъ не будучи увренъ, такой-ли тонъ онъ взялъ.
Меленькая группа зашевелилась, сплотившись еще тснй. Нсколько паръ дтскихъ глазъ уставилось на Михаила, словно недоумвая, чего онъ хочетъ.
— Что же вы за меня уставились, точно на истукана,— сердито проговорилъ Михаилъ, — отвчайте, когда васъ спрашиваютъ…
Но отвта не послдовало. Мальчики продолжали на вето смотрть своими широко раскрытыми, испуганными глазами и только медленно отступали назадъ, къ стн, какъ бы ища тамъ защиты отъ врага.
— Чуръ васъ, жиденята…— уже совсмъ выйдя изъ себя, пробурчалъ Михаилъ.— Я и взаправду думалъ, что панычи… Эхъ, вы, курчавые черти…
Въ эту минуту кто-то сзади наскочилъ на Михаила и хлопнулъ его по плечу…
— Ты чего присталъ къ дтямъ, старина?…
— Ахъ, панычъ… Межепожьскій…— заискивающимъ, виноватымъ голосомъ проговорилъ Михаилъ.
— Ну, ступай, ступай,— веоело сказалъ осиф.
— Я, ничего, а только маленько по субординаціи, — продолжалъ оправдываться Михаилъ.
— И напугалъ дтей… Они вдь первый разъ тутъ. Какъ теб не стыдно, Михаилъ…
— Убей меня громъ, коли и что…
— Хорошо, хорошо, ступай себ.
Михаилъ молча и съ видомъ провинившейся собаки ушелъ, продолжая оглядываться.
Окинувъ быстрымъ взглядомъ дтей и убдившись, что вс тутъ, осифъ веллъ имъ слдовать за собой.
— Сейчасъ начнется экзаменъ,— сказалъ онъ имъ на ходу.— Смотрите, только не робйте… Вы хорошо подготовлены и должны выдержать.
Мальчики гурьбой побжали за своимъ юнымъ предводителемъ, который съумлъ имъ внушить храбрость и надежду. Не смотря на страхъ, который они ощущали передъ тмъ неизвстнымъ, которое ихъ ожидало впереди, они себя, однако, чувствовали хорошо, и маленькія сердца ихъ радостно бились. Имъ нравился и этотъ обширный, чистый дворъ съ высокими столбами, длинными лстницами и другими затйливыми приспособленіями для гимнастическихъ упражненій, и обширный садъ съ тополями и акаціями, и само зданіе съ его колоннами и башенками. Это былъ совершенно новый міръ, который никогда и не снился этимъ кудрявымъ головкамъ, привыкшимъ къ тснот и грязи густо населенныхъ кварталовъ города. Въ сущности, они не знали, чего отъ нихъ хотятъ, зачмъ ихъ пригнали именно сюда и что выйдетъ изъ того, что они выдержатъ экзаменъ. Но все, что имъ попадалось здсь на глаза, все это было такъ ново для нихъ, такъ не похоже на то, что они привыкли видть у себя дома, что ихъ охватывала дрожь при одной мысли, что они могутъ не выдержать. Эти кудрявые мальчики, бжавшіе въ припрыжку за осифомъ, испытывали далеко не то, что другіе ихъ сверстники, которыхъ также привели на экзаменъ. Между ними и этими чистенькими выхоленными барчуками, была большая разница, и это они инстинктивно чувствовали. Эта разница начиналась съ курточекъ и сапожковъ и кончалась заботливымъ ухаживаніемъ отцовъ и матерей, которые пришли съ барчуками и которыхъ не было у этихъ кудрявыхъ мальчиковъ. Послдніе пришли сами. Хотя имъ было страшно, и порой слезы выступали на глазахъ то у того, то у другого, но этотъ страхъ и эти слезы подавлялись глухимъ стремленіемъ къ чему-то новому, неизвстному.
— Ну, подождите меня здсь,— обратился къ мальчикамъ осифъ, когда они, пройдя, длинный полутемный корридоръ, очутились въ громадномъ свтломъ зад, въ которомъ происходилъ пріемный экзаменъ и который уже усплъ наполнится рзвой толпой дтей. Мальчики опить сбились въ кучу. Громадный залъ, которому, казалось, конца нтъ, съ большими, точно двери, окнами, съ блыми какъ снгъ стнами, гладкимъ лоснящимся поломъ, еще боле ошеломилъ дтей, чмъ большой гимназическій дворъ съ его садомъ, башенками и трапеціями. Оттуда они еще могли убжать, а здсь они точно въ большой клтк. Что, если опять явится тотъ сгорбленный старикъ съ сдыми усами и медалями на груди! Дти молча трепетали, не смя взглянуть другъ на друга и едва дышали, въ то время, когда вокругъ нихъ, точно громадный рой пчелъ, жужжали дтскіе голоса, раздавался смхъ и говоръ взрослыхъ. Къ счастью откуда-то явился Лиліенфельдъ въ сопровожденіи Анны, и мальчики кинулись имъ на встрчу.
— Гд-же Межепольскій?— спросила Анна.
— Онъ сказалъ, что сейчасъ придетъ и веллъ намъ ждать,— сказалъ самый старшій изъ мальчиковъ.
Въ эту минуту подошелъ осифъ.
— Ну, что?— въ одинъ голосъ спросили Лиліенфельдъ и Анна.
— Все устроилъ,— весело сказалъ осифъ.— Учителя общали не пугать мальчиковъ, директоръ отъ восторга мн даже руку подалъ…
— Вотъ какъ…
— А если еще принятъ во вниманіе, что дти, дйствительно, хорошо подготовлены…
— Ну, само собой разумется, — увреннымъ тономъ проговорила Анна.
— Что-же, будутъ по очереди экзаменовать?— спросилъ Лиліенфельдъ.
— Я объ этомъ еще не справлялся. Вроятно будутъ вызывать по алфавиту.
— Въ такомъ случа намъ нельзя будетъ оставить дтей,— замтила Анна.
— Ну, вовсе не само собою разумется,— раздался вдругъ поведи осифа чей-то голосъ.
Вс трое обернулись. Передъ ними стоялъ Делевскій и насмшливо улыбался.
— Что, не ждали меня?
— Признаться…
Вс были до того поражены появленіемъ Делевскаго, что не нашлись, что сказать. Въ послднее время Делевскій совсмъ пересталъ писать, и между товарищами равнесся слухъ, что онъ ухалъ въ Петербургъ.
— Глупости… До Петербурга еще не доросъ,— сказалъ Делевскій, выслушавъ вс слухи и толки, которые шли про него.— А вотъ, кажется, засяду еще на годикъ за книжки.
— Ты опять поступишь въ гимназію…
— А почему бы и нтъ?— Делевскій, какъ всегда говорилъ въ полушутливомъ, въ полупренебрежительномъ тон, и потому слушатели не знали, врить-ли ему или нтъ.
— Охота вамъ опять превратиться въ школьника,— сказала Анна.
Это замчаніе бывшей его ученицы сильно задло Делевскаго, и все лицо его покрылось густымъ румянцемъ.
— А почему вы, барышня, думаете, что я превращусь въ школьника?— проговорилъ онъ, бросивъ на Анну полупрезрительный взглядъ.
— А во что-же вы превратитесь, какъ не въ школьника?..
— Ну, это еще бабушка на двое сказала. Но это не къ длу. Скажите-ка лучше, что вы тугъ длаете?
— Собственно я?
— Конечно, вы. Что Межепольскій и Лиліенфельдъ тутъ, меня нисколько не удивляетъ.
— Я привела своихъ учениковъ на экзаменъ.
— Вы?
— Чему же вы удивляетесь?
— Признаться, я не ожидалъ, что вы такъ быстро превратитесь изъ ученицы въ учительницу.
Анна не успла отвтить, потому что въ это время стали вызывать мальчиковъ къ экзамену. Въ зал водворилась тишина, и выкликаемые мальчики, дрожа отъ страха, стали одинъ за другимъ подходить къ экзаменаторамъ. Трое изъ учениковъ осифа попали въ число первыхъ, и онъ поспшилъ съ ними въ глубь залы. За осифомъ послдовалъ и Лиліенфельдъ со своими учениками. Анна и Делевекій остались одни.
— Гд-же ваши ученики?— спросилъ онъ.
Анна обернулась. Поэади нея стояли два маленькихъ мальчика съ кудрявыми головками я съ широко раскрытыми черными какъ уголь главами. Они едва дышали и упорно глядли вслдъ своимъ таварищамъ.
— Вотъ эти?— сказалъ Делевскій и расхохотался.— Гд вы ихъ набрали?
— Это дти очень бдныхъ родителей,— сказала Анна.— Мы ихъ сообща приготовили къ экзамену.
— Вотъ какъ… это хорошо…— уже боле серьезно произнесъ Делевскій и изъ подлобья взглянулъ на Анну. За это время она успла вырости и изъ двочки-подростка превратиться почти въ взрослую двушку. Она была очень красива въ своемъ скромномъ плать. Делевскій нсколько мгновеній глядлъ на нее съ удивленіемъ юноши, въ первый разъ почувствовавшаго на себ вліяніе женской красоты. Наконецъ, онъ отвернулся и въ смущеніи сказалъ:
— Однако вы совсмъ большая стали, Анна… А что, Лиліенфельдъ все еще даетъ вамъ уроки?
Анна отрицательно покачала головой.
— Нтъ?— и угрюмое лицо Делевскаго вдругъ озарилось свтлой, радостной улыбкой.
Но тутъ-же ему досадно стало на себя за то гадкое чувство, которое, помимо его воли, зародилось у него, и онъ почти грубо сказалъ:
— Напрасно. Лучшаго учителя, чмъ Лиліенфельдъ, вы не найдете.
Анна хотла что то отвтить, ему, до въ эту минуту къ нимъ подбжалъ осифъ.
— Ведите своихъ учениковъ, Анна, ихъ вызвали.
Анна схватила за руки обоихъ мальчиковъ и побгала съ ними къ экзаменаціонному столу.
осифъ побжалъ за нею, успвъ только сказать Делевскому, чтобы тотъ не уходилъ безъ него.
— Хорошо, буду ждать тебя въ саду,— отвтилъ Делевскій и медленно, ни на кого не глядя, вышелъ изъ залы.

XVI.

Спустившись въ садъ, Делевскій выбралъ одну изъ самыхъ отдаленныхъ скамеекъ и услся тамъ.
Въ саду никого почти не было. Два, три маленькихъ гимназистика усердно копались около муравьиной кучи. Какая то молодая дама, должно быть жена какого нибудь учителя, медленно прохаживалась взадъ и впередъ по одной изъ дорожекъ. Кругомъ стояла пріятная тишина. Высокіе тополи умряли жгучесть солнечныхъ лучей, а блыя акаціи наполняли воздухъ нжнымъ ароматомъ. Нсколько минутъ Делевскій сидлъ, погруженный въ какую то сладостную истому. Онъ ни о комъ не думалъ, и угрюмое, покрытое загаромъ лицо его приняло то юношеское беззаботное выраженіе, котораго давно уже никто не видалъ у этого преждевременно состарившагося гимназиста. Но это сладостное чувство внутренняго покоя и счастья длилось не долго, и, какъ бы опомнившись, Делевскій опять наморщилъ свой лобъ и прищурилъ свои небольшіе срые глаза. Онъ это всегда длалъ, когда какая нибудь неотвязчивая мысль преслдовала его. А отъ подобныхъ мыслей его мозгъ никогда не былъ свободенъ. Делевскій любилъ мучить другихъ. Его характеръ сложился подъ вліяніемъ разнородныхъ впечатлній, изъ которыхъ ни одно не имло на него опредленнаго, рзкаго вліянія. Онъ родился въ моментъ возникновенія новой жизни на обломкахъ стараго міра. Онъ видлъ какъ старое боролось съ новымъ, и въ его душ остались только слды грубаго насилія.
Онъ не жаллъ старого, но ему не нравилось и новое.
Его юное воображеніе искало чего то другого, чтобы могло удовлетворить его и успокоить. Уже въ гимназіи онъ явился недовольный и озлобленный. Недовольство лежало въ его характер, озлобленіе поддерживалось въ немъ всмъ, что ему приходилось видть и встрчать.,
Странно было видть ироническую улыбку на лиц двнадцатилтняго мальчугана, свысока относившагося къ своимъ однолткамъ. Пессимизмъ мальчика однако нравился всмъ и импонировалъ. Товарищи любили Делевскаго, а учителя считали его способнйшимъ ученикомъ. Чуть ли не со второго класса, Делевскій сталъ читать такія книги, о которыхъ понятія не имли даже выпускные гимназисты. Его начитанность придавала ему особенный всъ въ глазахъ сверстниковъ и даже учителей, и ему сходило многое, что не прощалось другимъ гимназистамъ. Въ пятомъ класс Делевскій возмнилъ себя уже дятелемъ, которому гршно сидть въ душномъ класс среди ребятъ, когда онъ можетъ быть полезенъ на боле широкомъ поприщ. Кондиція, о которой онъ говорилъ осифу и Лиліенфельду, была только предлогомъ. Никакой кондиціи у него не было, и онъ похалъ примнять свои теоріи или врне, вычитанное изъ книгъ и едва ли на половину понятое. Что онъ собственно длалъ и гд онъ былъ вс эти полтора года, никто не зналъ, и онъ никому объ этомъ не говорилъ.
— Учительствовалъ, барчуковъ за уши тянулъ, чтобъ ихъ скоре въ большихъ ословъ превратить,— отрывисто и нехотя отвчалъ онъ на вопросы.
И вотъ предъ нимъ опять то зданіе съ башенками, отъ котораго онъ бжалъ, потому что ему тамъ было тсно. Неужели онъ въ самомъ дл однетъ на себя добровольно гимназическое ярмо? Онъ вспомнилъ вопросъ, предложенный ему Анной, и ему стало досадно до боли. Онъ въ эту минуту ненавидлъ и Анну и этотъ садъ съ серебристыми тополями и чистенькими дорожками, и эти башенки, которыя ему напоминали тюрьму, а больше всего самого себя.
Вдали показались осифъ и Анна, а за ними, нсколько сгорбившись шелъ Лиліенфельдъ. Делевскій прищурилъ свои глаза и сталъ слдить за приближающимися. Онъ не ошибся. Анна дйствительно выросла и превратилась въ стройную красивую двушку. Сколько ей лтъ? мысленно спросилъ себя Делевскій, глядя на ея нжныя формы и легкую торопливую походку, и тутъ же ршилъ, что она еще двчонка, о которой и думать не стоитъ. А, повидимому, воображаетъ себя уже взрослой. Отъ Анны онъ перевелъ глаза на осифа, и невольная улыбка проскользнула по его лицу.
Онъ оставилъ его совсмъ мальчикомъ, а теперь онъ настоящій мужчина. И Делевскому невольно пришли на память т счастливые часы, когда они вдвоемъ читали запрещенныя книжки и строили несбыточные планы. У Делевскаго теперь уже былъ нкоторый жизненный опытъ, и онъ могъ критически относиться къ прошлому. Ироническая улыбка продолжала играть на его лиц, когда къ нему подошли его знакомые.
— Наконецъ то мы тебя нашли, — сказалъ осифъ.
— Я все время на одномъ мст сижу… Садитесь…— И онъ отодвинулся, чтобы датъ мсто Анн и ея спутникамъ.
осифъ и Анна сли, а Лиліенфельдъ прислонился къ толстому стволу акаціи. Онъ былъ блденъ и имлъ усталый, болзненный видъ.
— Что съ тобою, дружище?— спросилъ Делевскій, окинувъ Лиліенфельда пристальнымъ взглядомъ.
— Оставь его, онъ потерплъ фіаско,— не безъ нкоторой ироніи проговорилъ осифъ.
— Въ чемъ?
— Одинъ изъ его учениковъ срзался.
— Изъ тлъ кудрявыхъ?
— О, нтъ… Т вс прошли…
— Есть изъ за чего печалиться… Меньше однимъ ученымъ осломъ будетъ… А гд же вы набрали этихъ кудрявыхъ?
осифъ ему объяснилъ. Это дти самыхъ бдныхъ родителей. Они подбираютъ ихъ почти на улиц. Прежде эти дти учились въ хедерахъ или, въ лучшемъ случа, въ казенномъ училищ, ничему не научались и вступали въ жизнь съ тми же пороками и недостатками, какими обладали ихъ родители. Отъ такого порядка вещей нельзя ожидать ничего путнаго. Чтобы передлать массу, привить ей новыя понятія я идеи, нужно прежде всего воздйствовать на подростающее поколніе. Люди не рождаются ни съ пороками, ни съ добродтелями. И т и другія прививаются… Образованіе есть лучшее средство отъ порчи и нравственнаго растлнія массы. Ихъ задача и состоитъ въ томъ, чтобы дать подростающему поколнію возможность получить широкое образованіе.
— И эти вс кудряшки?…— не безъ ироніи перебилъ его Делевскій.
— Наши ученики.
— А теперь кандидаты къ ученымъ ословъ…
— Вы отрицаете то, что признано всми, — съ досадой проговорила Анна.
— Что а отрицаю, барышня?— вызывающимъ тономъ произнесъ Делевскій.
— Вы отрицаете образованіе…
— Нисколько. Я отрицаю только фабрикацію ученыхъ ословъ.
— Но вы же сами только недавно сказали, что хотите опять поступить въ гимназію.
— Сказалъ…— въ томъ же тон продолжалъ Делевскій.— Что же изъ этого?
— Выходитъ, что вы противорчите себ.
— Ну, барышня, это все вамъ только такъ кажется. А вы мн прежде всего растолкуйте, что выйдетъ изъ того, что эти кудряшки вызубрятъ наизусть латинскій синтаксисъ и будутъ знать хронологію французскихъ королей. Кому какая польза отъ того?
— Какъ, кому?
— Да, кому?..
Вопросъ былъ поставленъ такъ прямо и рзко, что Анна покраснла и стала въ тупикъ.
Подобные вопросы ей до сихъ поръ въ голову не приходили. До сихъ поръ ей вс и со всхъ сторонъ твердили о польз образованія. Ригель каждый день пишетъ объ этой польз на вс лады. Да и самъ Делевскій ей раньше никогда ничего подобнаго не говорилъ. Что же это такое? Она вопросительно взглянула на осифа, который все это время сосредоточенно прислушивался въ спору. осифъ уловилъ взглядъ Анны и какъ то разомъ встрепенулся.
— Делевскій правъ,— сказалъ онъ лаконически.
— Только не въ отношеніи къ намъ, — раздался вдругъ глухой голосъ Лиліенфельда.
— T. e. къ кому же это?— съ любопытствомъ спросилъ Делевскій.
— Къ намъ, евреямъ.
— Разв вы составляете исключеніе изъ общаго правила?
— Если мы, и не составляемъ исключенія, то во всякомъ случа мы, въ настоящее время, нуждаемся только въ образованіи.
— Въ латинскомъ синтаксис и хронологіи французскихъ королей?
— Я говорю серьезно, а ты смешься,— насупившись отвтилъ Лиліенфельдъ.
— И мн не до смха. Только мн странно, что ты отдляешь своихъ евреевъ отъ всего міра. Твои евреи, надюсь, такіе же люди, какъ и вс, а если такъ, то хронологія французскихъ королей для нихъ такая же пустая шутка, какъ и для прочихъ.
— Но что же по твоему?
— Что по моему?— Делевскій замолчалъ и на минуту какъ бы углубился въ самого себя. Лицо его приняло опять угрюмое выраженіе, а на лбу появились складки, какъ у взрослаго человка. Потомъ онъ вдругъ порывисто всталъ и выпрямился.
— Ну, чего мы тутъ торчимъ,— произнесъ онъ сердито,— еще, пожалуй, какой нибудь надзиратель подслушаетъ насъ и запретъ въ карцеръ. Пойдемте.— И, не дожидаясь прочихъ, онъ направился къ выходу.

XVII.

Съ пріздомъ Делевскаго во взглядахъ осифа произошла рзкая перемна. Делевскій умлъ дйствовать на своихъ товарищей. осифъ же тмъ легче поддавался ему, что онъ самъ не чувствовалъ подъ собой никакой почвы и не зналъ, куда ему идти. Чмъ онъ становился старше, чмъ боле онъ вдумывался въ свое положеніе и окружающія его условія, тмъ рзче выступала передъ нимъ та двойственность, которая составила какъ ы неотъемлемую принадлежность его ума и души и всхъ его желаній и стремленій. Въ Межепол онъ былъ только сыномъ Дувида и внукомъ бабушки Бины. Era окружали межепольцы, которые говорили на такомъ же язык какъ онъ, ходили каждый день въ синагогу, а по пятницамъ въ баню. Онъ ихъ понималъ, и они его понимали, и вс они составляли какъ бы одну семью. Но съ пріздомъ въ К**, онъ сразу попалъ въ другія условія, которыя во многомъ рзко разнились отъ прежнихъ. Онъ охотно бы освоился съ этой средой, принялъ бы ея обычаи и взгляды, но какая то невидимая преграда стояла между нимъ и ею и не позволяла ему перешагнуть за означенную черту. Эта двойственность преслдовала его везд, и дома, и въ класс, и на улиц. Ему всегда казалось, что онъ не одинъ, что съ нимъ всегда еще кто то присутствуетъ и манитъ его къ себ. Какъ и Делевскій, осифъ носилъ въ своемъ сердц врожденное недовольство, но его недовольство исходило изъ другого источника и имло другую подкладку, тмъ не мене никто не могъ такъ сочувствовать Делевскому и понимать его, какъ осифъ. Появленіе Ригеля съ его газетой на время заняло умъ осифа, и онъ даже увлекся пропагандой послдняго. Но это было только временное увлеченіе. Въ сущности же онъ не переставалъ чувствовать тяготившую его двойственность и былъ счастливъ, когда Делевскій снова вернулся въ К*.
Стремленія послдняго съ его туманными сбивчивыми теоріями пришлись по сердцу осифу, и онъ инстинктивно искалъ въ нихъ удовлетворенія своему глухому недовольству. Обаяніе Делевскаго еще боле усилилось посл того, какъ онъ, поступивъ снова въ гимназію, на другой же день взялъ свои бумаги назадъ, заявивъ, что онъ слишкомъ выросъ для того, чтобы сидть на школьной скамь. Это былъ подвигъ, который сразу поднялъ Делевскаго въ глазахъ всхъ товарищей у придалъ ему ореолъ мужества. Одинъ Лиліенфельдъ, смотрвшій слишкомъ трезво на вещи, не одобрялъ поведенія Делевского и предостерегалъ осифа отъ увлеченій. Но осифъ съ нкотораго времени охладвъ къ Лиліенфельду, и даже безпримрное прилежаніе послдняго и достойныя удивленія скромность и терпніе казались ему теперь ‘ханжествомъ и буржуазными добродтелями’. Делевскій поддерживалъ въ немъ это разочарованіе, считая съ своей стороны Лиліенфедьда трусомъ и карьеристомъ. Этотъ ‘Соломонъ’ себ на ум. Теперь онъ усердно зубритъ, а посл также усердно будетъ распоряжаться общественнымъ пирогомъ. Онъ намъ не товарищъ, осифъ.
Однажды посл обда, когда осифъ собирался куда то уходить, къ нему нашелъ Лиліенфедьдъ. Онъ былъ чмъ то взволнованъ, и его и безъ того худое, блдное лицо казалось еще блдне.
— Ты уходишь?— спросилъ онъ осифа.
— Да, собирался было. Но я не тороплюсь. Теб что нибудь нужно?
— Нтъ, ничего. Я такъ зашелъ. Я только что видлъ Анну.
— А ты былъ у нея?
— Да, былъ. Послушай, осифъ…
осифъ взглянулъ на него вопросительно.
— Я видлъ у Анны ту самую брошюру…
— Какую?
— Которую ты на дняхъ показывалъ мн.
— Ну, такъ что же?— На лиц осифа заиграла насмшливая улыбка.
— Я думалъ… мн казалось… путаясь и конфузясь, началъ Лиліенфельдъ.
— Да говори толкомъ — въ чемъ дло?
— Я думаю, что Анн не слдуетъ давать подобныхъ книжекъ,— къ трудомъ и все боле волнуясь, проговорилъ Лиліенфельдъ.
— Это же почему?
— Ты самъ долженъ понимать почему.
— Представь себ, я этого вовсе не понимаю…— съ нкоторымъ задоромъ произнесъ осифъ.
— Скажи лучше, что ты не хочешь понимать, иначе ты бы согласился со иною, что Анн еще, во всякомъ случа, рано увлекаться подобными книжками.
— Ты говоришь, точно ты приставленъ надзирать за нею.
— Если бы я имлъ право это длать, я бы ей прямо запретилъ пользоваться твоими услугами.
— А такъ какъ ты этого права не имешь…
— То я пришелъ просить тебя.
осифъ громко расхохотался.
— Какой же ты невинный юноша, какъ я подумаю. А пора бы, кажется, теб перестать быть во хвост у Ригеля.
— Причемъ же тутъ Ригель?
— А при томъ, что онъ совсмъ затуманилъ твой разумъ. Теб кажется, что то, что онъ проповдуетъ, и то, что ты, какъ покорный ученикъ за нимъ повторяешь, святая истина, а все прочее ерунда… А вотъ ты и ошибаешься.
— Можетъ быть.
— Не можетъ быть, а такъ… Ригель со своей ‘Надеждой’ топчется на одномъ мст, а думаетъ, что идетъ впередъ. Ты тоже. Поврь, совсмъ не то намъ нужно.
— Можетъ быть. Я не спорю,— соглашался Лиліенфельдь.— Я говорю только объ Анн.
— Что теб до Анны?— покраснвъ, почти вскрикнулъ осифъ.— Она сама за себя отвчаетъ, и ты бы отлично сдлалъ, если бы пересталъ о ней заботиться.
— Но я не понимаю, почему ты о ней такъ заботишься?. .
Этотъ вопросъ привелъ осифа въ нкоторое замшательство. Онъ еще не научился скрывать свои мысли, а тмъ боле чувства, и боле смлый человкъ чмъ Лиліенфельдъ сразу могъ бы уличить своего противника и припереть его къ стн. Но Лиліенфельдъ самъ былъ смущенъ не мене осифа, и сердце у него билось такъ сильно, что онъ едва дышалъ. Онъ самъ сознавалъ теперь, что онъ слишкомъ далеко зашелъ и что осифъ, вроятно читаетъ въ его сердц тоже самое, что онъ прочелъ у осифа. Оба товарища замолчали, стараясь не глядть другъ на друга.
Почти взрослый человкъ и мальчик столкнулись на такой почв, на которой рдко кто либо уступаетъ другому. Въ Лиліенфельд говорило опредленное сознательное чувство, въ осиф какое то хаотическое броженіе, не успвшее даже вылиться въ опредленную форму. До этого момента Анна была для него безразличнымъ существомъ, и только разговоръ съ Лиліенфельдомъ открылъ ему вдругъ глаза. Онъ точно сразу переродился, ощутивъ въ своемъ сердц нчто такое, о чемъ раньше совсмъ не подозрвалъ. Въ немъ вдругъ проснулся и заговорилъ половой инстинктъ, подсказавшій ему, что передъ нимъ соперникъ, котораго нужно побдить, уничтожить. Онъ въ эту минуту ненавидлъ своего товарища, и у него явилось непреодолимое желаніе хоть чмъ нибудь увязить его, уязвить,
— Послушай,— сказалъ онъ, едва сдерживая себя.— Не видумаешь-ли ты оказать услугу родителямъ Анны…— осифъ не договорилъ, потому что онъ почувствовалъ на себ взглядъ, отъ котораго его всего передернуло. Еслибы Лиліенфельдъ бросился на него съ кулаками и схватилъ его за горло, ему бы не было такъ жутко, какъ отъ этого нмого, почти безжизненнаго взгляда, въ которомъ сказалась трагическая судьба несчастнаго гимназиста. Лиліенфельдъ не проронилъ ни одного слова въ свое оправданіе, но тмъ не мене осифъ чувствовалъ, какъ глубоко онъ провинился передъ этимъ взрослымъ человкомъ съ блдными, впалыми щеками, который считался его товарищемъ, носилъ такой же гимназическій мундиръ, какъ и онъ, сидлъ съ нимъ въ одномъ класс, на одной и той-же скамь, но который былъ неизмримо выше, чище и идеальне его. Онъ нскоса взглянулъ на высокую, сгорбленную фигуру Лиліенфельда, и его точно что-то кольнуло въ грудь, на глазахъ навернулись слезы. Онъ быстро подошелъ къ Лиліенфельду и протянулъ ему руку.
— Прости,— проторилъ онъ глухо.— Я сказалъ, не подумавъ…
— Я не сержусь,— тихо и безъ малйшаго оттнка злобы отвтилъ Лиліенфельдъ.
— Я знаю, что я виноватъ иродъ тобою…
— И я виноватъ,— лаконически сказалъ Лиліенфельдъ и взялся ея фуражку.
осифъ его не удерживалъ. Ему было тяжело и хотлось плакать, но онъ этого никогда бы не сдлалъ въ присутствіи посторонняго, а тмъ боле Лиліенфельда. Но какъ только послдній ушелъ, осифъ бросился на диванъ и уткнулъ голову въ подушку. Слезы душили его, грудь точно разрывалась на части, а въ голов не было ни одной цльной мысли. Нсколько мгновеній онъ удерживалъ себя, стараясь побороть приступъ, наконецъ онъ не выдержалъ и разразился глухими истерическими рыданіями.

XVIII.

осифъ и Анна подружились съ первой же встрчи. Въ ихъ характер было много сходнаго. Они оба были дти переходнаго времени, они оба выросли въ такой сред, въ которой рзче всего обнаруживалась борьба стараго, отжившаго строя съ новымъ, нарождающемся. Въ памяти осифа жилъ еще Межеполь со всми его особенностями, въ дом Анны и теперь еще господствовали традиціи добраго стараго времени. Но и осифъ и Анна успли отъ нихъ совершенно эмансипироваться и безсознательно стремились въ какой то новой жизни, которая имъ самимъ представлялась въ туман. Эта общность стремленій, это недовольство существующимъ и желаніе новаго, свжаго еще больше сближали осифа и Анну. Сначала они изподтишка смялись надъ своими родителями, въ которыхъ смсь старыхъ традицій съ новыми вяніями проявилась часто комическими штрихами. Потомъ они стали громко указывать имъ недостатки и заявлять свои протесты и требованія. То, что осифъ выносилъ изъ гимназіи, изъ общенія съ товарищами, изъ чтенія книгъ, тмъ онъ длился съ Анной, и они спшили проводить все это въ жизнь, реанимировать. осифъ обладалъ живымъ воображеніемъ, былъ впечатлителенъ и добръ. Анна съ дтства была практична, дятельна и энергична. То, чего хотла Анна, то длали вс въ дом. Родители осифа сами были склонны свергнуть съ себя ярмо старыхъ традицій, и осифу не приходилось особенно бороться, но за то Анна боролась на каждомъ шагу, съ трудомъ завоевывая себ свободу и заставляя другихъ пользоваться ею. Незамтно для самихъ себя, Анна и осифъ выросли и превратились почти во взрослыхъ. осифъ мечталъ уже объ университет, а Анна не переставала учиться и интересоваться разными вопросами, сама не зная для чего и для какой цли. Она была счастлива, когда Ригель предложилъ ей готовить бдныхъ мальчиковъ въ гимназію и отдалась этому со всмъ пыломъ своей молодой дятельной натуры. Но этого ей было мало, и она жаждала боле широкой дятельности. Разъ осифъ ей, между прочимъ, сообщилъ о возникновеніи женскихъ курсовъ. Анна забрала себ это въ голову и поспшила ближе познакомиться съ этимъ вопросомъ. Посл этого не проходило дня, чтобы она не говорила съ осифомъ на эту тему и даже разъ шутя сказала ему, что она бы не прочь была похать на курсы. Присутствовавшій при этомъ Лиліенфельдъ замтилъ, что родители ее ни въ какомъ случа не отпустятъ.
— Такъ я сама уду, — ршительно сказала Анна.
Между Анной и ея родителями давно уже шла глухая, но упорная борьба. Когда Анн минуло пятнадцать лтъ, старуха Лоренцъ, не безъ разршенія, конечно, мужа, сочла нужнымъ прекратить уроки Лиліенфельда, находя что Анн, какъ взрослой двушк, не прилично проводить время съ глаза на глазъ съ молодымъ учителемъ. Анна противъ этого ничего не имла, такъ какъ она не нуждалась боле въ Лиліенфельд. Но за то она сильно возстала, когда мать заговорила съ всю о женихахъ.
— Въ пятнадцать лтъ Бейла была уже замужемъ, а теб уже шестнадцатый идетъ..
Анна подняла на смхъ и мать и отца и объявила, кто она выйдетъ замужъ, когда сама захочетъ.
Анна была очень красива и въ претендентахъ на ея руку недостатка не было. Но Анна и слышать о нихъ не хотла. Она привыкла къ свобод, къ обществу Лиліенфельда и Делевскаго. Вмст съ ними она мечтала о новой жизни, о разумной дятельности. Въ каждомъ изъ этихъ юношей она находила интересъ для себя, каждый изъ нихъ нравился ей по своему. Но больше всхъ ей нравился осифъ. За него она вышла бы замужъ, если-бы она вообще имла такое желаніе. Но что бы тогда сталось со всми ея мечтами, планами, надеждами?
Въ тотъ день, когда произошла размолвка между осифомъ и Лиліенфельдомъ, Анна выдержала бурную домашнюю сцену. На этотъ разъ Анна встртила со стороны своихъ родныхъ такой сильный отпоръ, на какой она совсмъ не разсчитывала, и это привело ее въ отчаяніе. Дло шло о предложеніи, которое старикъ Лоренцъ письменно получилъ при посредств извстнаго свата. Предложеніе было настолько выгодное и заманчивое, что Лоренцъ ршился дйствовать энергично. Онъ позвалъ Анну и прочелъ ей письмо.
— Что же ты скажешь на это, Анна?
— Скажу тоже, что всегда..
— Нельзя всмъ отвчать одно и то же.
— А я нахожу это возможнымъ,— рзко сказала Анна.
— Ну, это не отвтъ. Ты знаешь, Анна, я не люблю потакать капризамъ. Я съ тобой совтуюсь, потому что считаю тебя благоразумной. Но, если ты не оправдаешь моего доврія къ теб, я перестану тебя спрашивать и поступлю по своему.
— Какъ же вы со мною поступите?..
Лоренцъ нахмурился и не сразу отвчалъ. Потомъ онъ вдругъ спросилъ.
— Скажи пожалуйста, что ты имешь противъ этой партіи?
— Ничего не имю..
— Въ такомъ случа я напишу, чтобы женихъ пріхалъ сюда на смотрины.
— Я не товаръ, чтобы меня смотрли..— сверкнувъ своими красивыми глазами, сказала Анна.
— Ну, такъ ты его будешь смотрть..
— Этого никогда не будетъ..
— Анна, ты капризничаешь,— строго сказалъ Лоренцъ.— Скажи толкомъ, чего ты хочешь…
Анна этого не могла сказать. Въ сущности она сама ясно не сознавала чего она хочетъ. У нея было такъ много желаній, что она ни на одномъ не успла окончательно остановиться. Ни опредленнаго идеала, ни опредленной цли у нея не было. Въ ней только силенъ былъ духъ протеста, который ей внушили ея юные учителя, начиная съ осифа и кончая Делевскимъ. Но одного протеста было мало для борьбы съ отцомъ. Нужно было выставить положительныя требованія, а они еще у Анны не назрли, и это, очевидно, понялъ Лоренцъ, сразу поставившій ее въ тупикъ.
— Ну, отвчай же, Анна.
Анна не отвчала, и Лоренцъ заявилъ ей, чтобы она готовилась принять жениха. Анна была въ отчаяніи, и первой мыслью ея было обратиться за совтомъ въ осифу. Сперва она написала ему записку, чтобы онъ пришелъ въ ней, но потомъ она нашла это неудобнымъ, и сама отправилась къ Межепольскимъ. Анна бывала у Межепольскихъ почти каждый день, и ея появленіе не могло вызвать, конечно, никакихъ подозрній. Хаи не было дома, и Анна, по обыкновенію, прошла въ комнату осифа. Она застала его въ какомъ-то странномъ состояніи. Волосы его были всклокочены, лицо имло угрюмое выраженіе, а глава были мутны и красны, какъ будто отъ слезъ.
— Что съ вами, осифъ?— въ испуг спросила Анна.
осифъ не ожидалъ ея появленія и пришелъ еще въ большее смущеніе. Онъ еще не усплъ оправиться отъ остраго приступа, и весь еще былъ подъ вліяніемъ проснувшагося въ немъ чувства. При вид Анны нервная дрожь пробжала по его тлу, и сердце забилось такъ, что онъ едва могъ устоять на. ногахъ. Онъ видлъ предъ собой теперь совсмъ не ту Анну, которую онъ привыта видть каждый день. Та Анна не волновала его, не вызывала въ немъ ни нервной дрожи, ни сердцебіенія. Онъ даже не зналъ — красива она или нтъ. Эта Анна сразу пробудила въ, немъ какія-то странныя ощущенія, и онъ впился въ нее глазами, не будучи въ состояніи отъ нея оторваться. Это была именно та Анна, которую онъ за часъ предъ этимъ рисовалъ себ въ своемъ воображеніи, обнималъ и прижималъ въ сердцу. Охваченный какимъ-то неопредленнымъ чувствомъ, осифъ инстинктивно протянулъ руки Анн. На прикосновеніе Анны обожгло его точно огнемъ, и онъ весь точно оцпенлъ.
— Вы нездоровы, осифъ?— съ участіемъ спросила Анна, и въ то же время она сама почему-то вся задрожала.
— Нтъ, ничего… пройдетъ… Я, дйствительно, нездоровъ… Но теперь уже прошло…
осифъ старался улыбаться, но это ему не удавалось. Онъ замтилъ, что Анна волнуется не меньше его, и это его еще боле смутило. Ея глаза упорно смотрли на него и точно притягивали его къ себ. Хотя они стояли на нкоторомъ разстояніи другъ отъ друга, но ему показалось, что разстояніе между ними исчезло, что они слились вмст, составляютъ одно.
— Анна…
— осифъ…
Оба стояли другъ противъ друга, не сознавая, что въ нихъ происходитъ. Они держали другъ друга за руки, смотрли другъ другу въ глаза, но не знали, что будетъ дальше, чмъ все это кончится. Имъ обоимъ было хорошо, и они не спшили нарушить охватившаго ихъ очарованія.
Наконецъ, Анна первая пришла въ себя.
— Вы знаете, осифъ, зачмъ я пришла сюда?.. Мн грозитъ большое несчастіе… Меня хотятъ выдать замужъ…
осифъ возмутился.
— Этого никогда не будетъ!— воскликнулъ онъ.
— И я этого не хочу.— И Анна стала ему передавать подробности своего разговора съ отцомъ. осифъ слушалъ ее съ возростающимъ негодованіемъ. Онъ находилъ дикимъ такое требованіе въ настоящее время, когда свобода проникаетъ всюду, когда жизнь предъявляетъ новыя права, когда все станетъ совсмъ иначе. Нельзя же въ самомъ дл жить вчно такъ, какъ жили ихъ отцы и дды, какъ теперь еще живетъ большинство межепольцевъ. Да, наконецъ, что общаго они имютъ съ межепольцами? Они люди, а не межепольцы, и никто ихъ теперь не въ состояніи будетъ запереть въ тотъ тсный кругъ, въ которомъ задыхаются ихъ родители. Говоря это, осифъ ссылался на авторитеты, съ теоріями которыхъ онъ только вчера познакомился, на послднія брошюры, которыя ему доставилъ Делевскій. осифъ металъ громы и молніи, и Анна слушала его съ восторгомъ. Она тоже находила, что все старое не годится, что они призваны къ новой жизни. Но ея природная практичность все-таки не могла мириться съ тмъ туманомъ, который окружалъ все это новое. Какъ это все будетъ, какъ это все сдлается? Она старалась облекать въ формы вс т теоріи, которыя передъ ней развивалъ осифъ, чтобы представить себ въ опредленномъ, осязательномъ вид хоть что отбудь. Наконецъ, какъ она въ самомъ дл избавится отъ угрожавшей ей опасности?..
— Знаете что, осифъ,— прервала она вдругъ бесду,— что, еслибы я въ самомъ дл похала на курсы.
Въ первую минуту мысль эта показалась осифу слишкомъ смлой и неосуществимой. Ему, который брался перевернуть весь міръ и на его ріазвалинахъ создать новый, предположеніе Анны показалось утопіей. Но Анна стала развивать предъ нимъ свою мысль и набросила нсколько плановъ для ея осуществленія. Анна говорила горячо и убдительно, и осифъ мало по малу сталъ сдаваться. Сидть сложа руки нельзя. Опасность, грозящая Анн, слишкомъ велика для того, чтобы нельзя было рискнуть. Къ тому же, нужно когда нибудь положить конецъ этой тираніи.
осифъ вспомнилъ, что въ теоретическихъ своихъ спорахъ онъ и Делевскій обсуждали и женскій вопросъ, и что Делевскій былъ большимъ сторонникомъ женской эмансипаціи.
— Хотите, я поговорю съ Делевскимъ,— предложилъ осифъ.
Это предложеніе было принято Анной безъ всякихъ возраженій. Разставаясь съ Анной, осифъ крпко пожалъ ей руку. Ихъ теперь связывало не одно инстинктивное влеченіе, не одно чувство, стыдливое и нершительное, какъ ихъ возрастъ, но и тайна, настоящая тайна, которую они молча условились хранить въ глубин души.

XIX.

Не смотря на то, что осифъ просилъ извиненія у Лиліенфельда, и послдній заявилъ, что ничего не иметъ противъ осифа, между ними, однако, установились натянутыя отношенія. Встрчаясь въ гимназіи, они сухо раскланивались между собой и расходились въ разныя стороны, какъ будто избгая другъ друга. Каждый изъ нихъ понималъ, что ихъ прежней дружб наступилъ конецъ, что для того, чтобъ возстановить прежнія отношенія, нужно имъ отказаться отъ того, что для каждаго изъ нихъ теперь составляло источникъ счастья и высшаго блаженства. А этого ни осифъ, ни Лиліенфельдъ не могли и не хотли сдлать. Каждый изъ нихъ берегъ и лелялъ тайну своего сердца, отличи зная въ то же время, что эта тайна извстна его сопернику. Но на долю осифа выпала удача, и, не смотря на напускную суровость и желаніе казаться боле серьезнымъ, чмъ это позволялъ его возрастъ онъ былъ счастливъ, и это счастье сквозило въ каждомъ его шаг, въ каждомъ движеніи. Напротивъ, Лиліенфельдъ изо всхъ силъ старался не обнаруживать того, что творилось въ его сердц, и въ то же время вс замчали, какъ сильно онъ перемнился за послднее время. Онъ и раньше не отличался крпкимъ здоровьемъ и часто похварывалъ. Долгіе годы безпріютной, почти нищенской жизни прошли не безслдно для его организма. Онъ теперь еще помнилъ голодные дни въ Межепол, когда онъ на правахъ бездомнаго ‘мамзера’ шлялся по базару и высматривалъ, нельзя-ли чмъ нибудь поживиться. А потомъ, когда у него уже былъ и обдъ, и уголъ для спанья, онъ уже былъ измученъ лишеніями и неприглядной жизнью и уже никогда не могъ вернуть себ юношескую свжесть и здоровье.
Въ К* онъ уже явился съ подозрительной худобой и блдностью. Для того, чтобы достигнуть намченной цли, ему приходилось работать съ удвоенной энергіей и въ то же время заглушитъ въ себ самолюбіе взрослаго человка и мириться съ обществомъ подростковъ. Матеріальныя лишенія преслдовали его и тутъ. Послдній остатокъ здоровья онъ тратилъ на частные уроки, которыми онъ поддерживалъ свое существованіе. Но впереди было столько хорошаго и заманчиваго, будущее общало такъ много, что Лиліенфельдъ продолжалъ идти впередъ, не оглядываясь и не справляясь со своими физическими силами. Его духъ былъ силенъ, энергія изумительна, а сердце полно чарующихъ чувствъ. Когда онъ въ первый разъ увидлъ Анну, въ немъ сердце забилось такъ, какъ будто онъ предчувствовалъ, что она станетъ источникомъ всхъ его радостей и терзаній. Анна тогда еще была совсмъ двочкой. Но взрослый гимназистъ, никогда ни отъ кого не слыхавшій ни одного ласковаго слова, привязался къ этой двочк, музыкальный голосъ которой нжилъ его слухъ и вознаграждалъ его за его потерянное дтство, за суровые годы лишеній, нужды, за насмшки и презрніе. Лиліенфельдъ полюбилъ Анну, какъ можетъ полюбить юноша съ больной душой и истерзаннымъ сердцемъ. Но любовь эта была какая то странная, не такая какъ вообще. Лиліенфельдъ не желалъ Анны и не домогался взаимности. Онъ считалъ это святотатствомъ, преступленіемъ. Онъ, мамзеръ, проведшій всю свою жизнь на улиц, носящій чужое имя, отребье общества, не долженъ и не сметъ домогаться такого счастья… Но онъ все таки можетъ любить и страдать. И Анна, конечно, не подозрвала, что происходитъ въ душ ея учителя и какую роль она играетъ въ его жизни. Не зналъ бы этого и осифъ, если бы ему этого не подсказалъ инстинктъ влюбленнаго. Видя въ немъ соперника, осифъ злился на него, а Лиліенфельдъ, напротивъ, не только не злился на осифа, но чувствовалъ себя виноватымъ во всемъ. Онъ, конечно, не иметъ права любить Анну, когда ее осифъ любитъ… И эта мысль, это нарушеніе чужаго права терзали Лиліенфельда еще больше, чмъ само чувство, которое онъ контрабандой носилъ въ своемъ сердц. Но, несмотря на вс старанія Лиліенфельда скрыть свою любовь, Анна, чутьемъ уже сформировавшейся женщины, начинала подмчать въ отношеніяхъ въ ней Лиліенфельда что то такое, что въ одно и тоже время наполняло ея сердце негодованіемъ и жалостью. Но ей некогда было останавливаться на этомъ, трвъ какъ она всецло была поглощена вопросами, разршеніе которыхъ должно было отозваться на всей ея послдующей судьб. Вопросъ о ея поздк на курсы былъ въ принцип ршенъ между нею, осифомъ и Делевскимъ, хотя у нихъ еще не было никакого опредленнаго плана, какъ и какихъ образомъ привести все это въ исполненіе. Все зависло отъ того, какъ пойдетъ дло со сватовствомъ.
осифъ и Делевскій предлагали ей на-отрзъ отказаться и заявить отцу о своемъ намреніи. Но Анна ясно видла опасность такого образа дйствій. Если она откроетъ отцу свои намренія, то вс ея планы погибли, и отецъ насильно заставитъ ее выйти замужъ. Если она откажетъ жениху, который долженъ пріхать на смотрины, то завтра появится другой и третій, и въ конц концовъ она должна будетъ подчиниться вол отца. Нужно было придумать что нибудь другое, и это другое пришло именно въ голову Анн въ тотъ самый моментъ, когда она, истерически рыдая, наотрзъ отказывалась выйти въ жениху, который ждалъ ее въ сосдней комнат съ цлымъ штатомъ родныхъ и знакомыхъ. Отецъ выходилъ изъ себя, мать и Бейла плакали.
— Выйди по крайней мр, — тебя никто не неволитъ — не понравится, откажешь.
— Я вамъ говорила, что не выйду,— съ какимъ то отчаяніемъ въ голос повторяла Анна.
И вдругъ въ ту минуту, когда вс уже отчая вались въ успх и ждали скандала, Анна поднялась, улыбнулась окружающимъ и вышла къ жениху. Когда на другой день осифъ узналъ отъ матери, что Анна сдлалась невстой, онъ оцпенлъ отъ неожиданности. Какъ безумный онъ выбжалъ изъ комнаты и отправился въ Лоренцамъ, но на полъ-пути, самъ не отдавая себ отчета, зачмъ онъ это длаетъ, онъ свернулъ въ другую улицу и, спустя нсколько минутъ, очутился у Лиліенфельда.
Лиліенфельдъ уже цлую недлю былъ болнъ и никуда не выходилъ. Онъ сильно поблднлъ и осунулся. Его безпрестанно мучилъ кашель, и подозрительныя пятна на впалыхъ щекахъ указывали на зловщую лихорадку. осифъ уже давно не былъ у Лиліенфельда, и появленіе его сильно удивило и въ то же время обрадовало послдняго. Онъ приподнялся и привтливо протянулъ осифу руку.
— Знаешь новость,— порывисто и задыхаясь отъ волненія, проговорилъ осифъ,— Анна выходитъ замужъ.
Руки Лиліенфельда опустились, и онъ какъ то странно посмотрлъ на осифа.
— Ты правду говоришь?..
— Хотлъ бы, чтобы это была неправда.
Оба товарища замолчали. Вопросъ, казалось, былъ, исчерпанъ, и никто изъ нихъ не могъ ничего прибавить къ совершившемуся факту, кром разв того чувства горечи и обиды, которое одинаково терзало въ эту минуту и осифа и Лиліенфельда. Какъ Анна сметъ выходить замужъ? Разв она не имъ принадлежитъ? Каждый изъ нихъ только въ силу своихъ субъективныхъ сердечныхъ ощущеній предъявлялъ свои права на ея вниманіе и теперь считалъ себя кровно обиженнымъ ея измной. Какъ могла Анна измнить! Въ комнат стояла зловщая тишина. Лиліенфельдъ сидлъ на своей кровати съ опущенными на полъ ногами и какъ то весь перегнувшись. осифъ сталъ лицомъ къ окну и упорно смотрлъ на маленькій грязный дворъ. Вдругъ онъ оглянулся и въ ужас подскочилъ въ Лиліенфельду.
— Что съ тобой?
Лиліенфельдъ молча поднялъ голову. Лицо его выражало сильное недоумніе и въ то же время онъ слабо и кротко улыбался.
— Не знаю, со мной этого раньше не было.
— Кровь.
— Да.
осифъ и Лиліенфельдъ нагнулись къ полу и стали внимательно разсматривать большое кровавое пятно, которое рзко выдлялось на общемъ фон.
— Кажется это не кровь.
— Не знаю.
Лицо Лиліенфельда продолжало выражать недоумніе, а кроткая улыбка не сходила съ его губъ и теперь засвтилась въ его глазахъ. осифу стало жутко отъ этой улыбки, отъ которой вяло чмъ-то неземнымъ. Онъ въ первый разъ въ жизни видлъ предъ собою тяжелаго больного, человка, надъ которымъ, подобно хищному ворону, витала смерть. У него волосы стали дыбомъ, и онъ чувствовалъ, какъ по всему его тлу пробирается холодъ. Неужели смерть?— мысленно спрашивалъ онъ себя, не имя силъ оторвать глаза отъ зловщаго пятна на полу около кровати.
А Лиліенфельдъ все также кротко улыбался и смотрлъ на него съ такимъ видомъ, какъ будто спрашивалъ: ты разв вришь, что я умру?
— Послушай, Лиліенфельдъ,— сдлавъ надъ собой усиліе, проговорилъ, наконецъ, осифъ.— Я пойду за докторомъ.
Лиліенфельдъ отрицательно покачалъ головой.
— Не нужно.— Это пустяки.— Я знаю, что это пустяки.— И какъ бы въ доказательство своихъ словъ онъ заговорилъ о предстоящихъ экзаменахъ, объ университет, о послдней стать Ригеля.
Со времени своей размолвки осифъ и Лиліенфельдъ ни разу еще не говорили между собой откровенно и не затрагивали никакихъ вопросовъ. Лиліенфельдъ говорилъ съ большимъ энтузіазмомъ и такъ, какъ будто въ его распоряженіи цлые десятки лтъ, вчность. осифъ сначала слушалъ его съ оттнкомъ недоврія, потомъ возрастъ его ввядъ верхъ, и онъ самъ сталъ увлекаться перспективой будущаго. У осифа за послднее время накопилось много матеріала для разговора и много вопросовъ для разршенія. Онъ теперь окончательно разочаровался въ основной иде Ригеля и въ его пропаганд. Не то совсмъ нужно теперь. Требуется коллективная работа, на началахъ, выработанныхъ новой наукой. Человчество теперь составляетъ одно цлое. Это одно существо, члены котораго требуютъ одинаковаго ухода и питанія.
— Но разв идея ассимиляціи на тхъ началахъ, которая признаетъ Ригель, не тоже самое…— сказалъ Лиліенфельдъ.
— Не то, не то, совсмъ не то…— съ обычной своей горячностью воскликнулъ осифъ.— При этой ассимиляціи я и ты все таки останемся евреями, Делевскій русскимъ, а еще третій французомъ и т. д. Что толку отъ такой ассимиляціи.
— Но ничего другого и быть не можетъ, и то, о чемъ вы съ Делевскимъ мечтаете, никогда не осуществится.
— Никогда? Но почему ты такъ думаешь?— весь вспыхнувъ и задрожавъ отъ волненія, воскликнулъ осифъ. И, увлекаясь звукомъ собственнаго голоса, осифъ сталъ доказывать всю нелпость теперешняго строя, это дленіе людей на народы, націи, племена, точно звринецъ, гд разные зври размщены до равнымъ клткамъ… Такъ-ли должны жить люди между собой… Нтъ, все нужно передлать, перемнить. Старый міръ никуда не годится…
осифъ раскраснлся и тяжело дышалъ. Глаза его лихорадочно горли, и въ эту минуту онъ, дйствительно, казался вдохновеннымъ апостоломъ будущаго. Лиліенфельдъ смотрлъ на него съ выраженіемъ человка, которому хочется врить, но вра ему недоступна, и онъ отъ этого страдаетъ. Лиліенфельдъ слишкомъ много страдалъ, слишкомъ близко зналъ жизнь и людей, чтобы увлекаться такъ, какъ осифъ. Онъ хотлъ что-то возразить, но новый приступъ кашля заставилъ его замолчать. Прошло нсколько минутъ, прежде чмъ онъ успокоился. Тогда онъ развернулъ платокъ и на этотъ разъ смертельная блдность покрыла его лицо.
— Опять,— тихо и беззвучно проговорилъ онъ.— осифъ невольно приблизился къ нему, и глазамъ его представился ярко-красный комокъ. Онъ хотлъ успокоить Лиліенфельда, со безотчетный страхъ передъ смертью сковалъ ему уста, и онъ молча стоялъ, не сводя глазъ съ рокового пятна и дрожа всмъ тломъ. Въ эту минуту кто-то постучался въ дверь и за тмъ кто-то спросилъ:
— Межепольскій здсь?
И осифъ, и Лиліенфельдъ узнали голосъ Анны. Оба переглянулись между собою, не вря своему слуху. У осифа до того забилось сердце, что онъ не могъ произнести ни слова. Тогда Лиліенфельдъ, спрятавъ платокъ подъ подушку, всталъ и отворилъ дверь. За дверью, дйствительно, стояла Анна съ Фридкой, которую она взяла съ собою, такъ какъ не знала, гд живетъ Лиліенфельдъ, а между тмъ ей необходимо было видть осифа. Но, взглянувъ на Лиліенфельда, она въ испуг отступила назадъ, до того ее поразили его блдность и худоба. Лиліенфельдъ замтилъ ея испугъ и сдлалъ надъ собою усиліе, чтобы улыбнуться. Но эта улыбка еще боле исказила его худое лицо, а новый приступъ кашля помшалъ, ему говорить. осифъ сдлалъ знакъ Анн, чтобы она не распрашивала Лиліенфельда, и когда они вскор очутились на улиц, онъ ей разсказалъ все, что видлъ.
Анна пришла въ ужасъ и въ тоже время почувствовала, какъ что-то кольнуло ее въ сердце. Она забыла о томъ, зачмъ она искала осифа и что хотла ему сообщить. Передъ нею не переставало мелькать блдное, искаженное приступомъ кашля, лицо Лиліенфельда.— Неужели онъ такъ плохъ?
осифъ не могъ дать отвта на этотъ вопросъ, но у него, было какое-то предчувствіе, которое сильно удручало его.
— Нужно что нибудь предпринять,— сказала Анна, которая не могла мириться съ бездйствіемъ.
осифъ вполн согласился съ мнніемъ Анны, и они ршили прежде всего перевести Лиліенфельда изъ душной и грязной каморки, въ которой онъ помщался. Лучше всего будетъ помстить его въ комнат осифа. Она свтла и просторна. Его родители противъ этого ничего не будутъ имть, а самъ онъ перейдетъ въ кабинетъ отца. Этотъ планъ понравился Анн, и она стала торопить осифа его исполненіемъ. Сама она сейчасъ отправится къ Ригелю и сообщитъ ему обо всемъ. Они разстались съ тмъ, чтобъ черезъ часъ снова увидться и передать другъ другу, что они успли сдлать. На этотъ разъ осифъ такъ и не узналъ, зачмъ приходила Анна и что она хотла ему сообщить.

XX.

Лиліенфельдъ на-отрзъ отказался отъ предложенія осифа. Напротивъ, онъ себя почувствовалъ настолько хорошо, что сталъ снова посщать классы и усердно заниматься. Второе полугодіе близилось уже къ концу, и нужно было серьезно подумать объ экзаменахъ, которые по слухамъ общали быть строгими. Лиліенфельдъ всхъ удивлялъ своимъ радужнымъ настроеніемъ и свтлыми надеждами. Даже на крайнія тенденціи Делевскаго онъ пересталъ смотрть скептически и не разъ самъ принималъ участіе въ общихъ спорахъ о томъ, какъ лучше всего устроить будущее всего человчества. Чаще всего онъ проводилъ время у Ригеля. Его и раньше интересовала судьба ‘Надежды’, но теперь онъ съ особенной горячностью сталъ слдить за всмъ, что касалось жизни газеты, радовался ея успху, падалъ духомъ, когда та или другая статья не производила впечатлнія или истолковывалась въ ложномъ направленіи. Ему хотлось видть торжество идей Ригеля. Это воочію убдило бы всхъ его противниковъ, въ томъ числ и осифа. Онъ не могъ мириться даже теоретически съ мыслью о возможномъ исчезновеніи хотя бы въ отдаленномъ будущемъ его межепольцевъ и раствореніи ихъ въ этой громадной химической лабораторіи, которую проектировали осифъ и Делевскій. Онъ слишкомъ горячо любилъ своихъ межепольцевъ, онъ слишкомъ много выстрадалъ вмст съ ними и за нихъ, чтобы допустить такую возможность. И онъ удивлялся тмъ, которые не сочувствовали или не хотли сочувствовать стремленіямъ Ригеля. Выходецъ изъ Meжеполя, носившій въ своемъ сердц горячую любовь къ тмъ, надъ которыми тяготли грхи всего міра, онъ хотлъ и другимъ внушить свою любовь.
У Ригеля онъ иногда встрчать Анну. Эти встрчи, которыхъ онъ раньше избгалъ, теперь доставляли ему большое удовольствіе, и онъ даже искалъ ихъ. Его трогало вниманіе къ нему молодой двушки, которая теперь была уже невстой другого, и онъ платилъ ей тайнымъ обожаніемъ. Съ осифомъ онъ никогда не говорилъ объ Анн, и когда тотъ наводилъ о ней разговоръ, онъ старался прекратить его.
Разъ осифъ сообщилъ ему подъ большимъ секретомъ, что Анна не выйдетъ замужъ за своего жениха.
Это извстіе сильно взволновало Лиліенфельда. Въ немъ вдругъ пробудились прежнія подозрнія, и глухая ревность наполнила его сердце. Ничего подобнаго онъ прежде не испытывалъ.
— Почему?— спросилъ онъ,— стараясь подавить свое волненіе.
осифъ объяснилъ ему почему. Анна давно уже задумала похать на курсы. Но родители никогда бы не дали своего согласія на это и насильно выдали бы ее замужъ. Теперь же, какъ невсту, вс ее оставили въ поко, и она иметъ возможность все подготовить къ отъзду.
— Но это не честно,— вырвалось у Лиліенфельда.
— А лишить свободы человка и заставить его поступить сообразно съ отжившими традиціями — честно?— съ горячностью возразилъ осифъ.
Лиліенфельдъ не нашелъ что отвчать, и разговоръ у нихъ на этомъ прекратился. На другой день Лиліенфельдъ не явился въ классъ, и осифъ прямо изъ гимназіи зашелъ его провдать. Онъ засталъ его почти умирающимъ. Сильное кровоизліяніе до того ослабило его, что онъ едва былъ въ состояніи говорить и двигаться. Онъ, впрочемъ, скрылъ это отъ осифа, сообщилъ ему только, что у него опять былъ приступъ. осифъ сталъ настаивать, чтобы онъ перехалъ къ нему, но Лиліенфельдъ и на этотъ разъ отказался.
— Ты этимъ огорчишь Анну, — сказалъ осифъ.— Ты знаешь, какое она участіе принимаетъ въ теб…
Глаза Лиліенфельда сверкнули лихорадочнымъ блескомъ. На минуту, казалось, вернулось къ нему его желаніе выздоровть и пользоваться жизнью. Но потомъ на него напало какое-то мрачное недовріе, и онъ не безъ горечи сказалъ:
— Я еще вовсе не такъ плохъ, чтобы принимать особая мры. Завтра я буду здоровъ…
И онъ снова заговорилъ объ экзаменахъ, которые не выходили у него изъ головы. Онъ ждалъ Делевскаго, который общалъ ему принести взятые имъ у него учебники, и его отсутствіе стало его тревожить.
— Хочешь, я схожу къ нему… мн все равно нужно съ нимъ повидаться,— предложилъ осифъ.
Но въ это время явился Делевскій. Онъ былъ въ дух, такъ какъ онъ только что получилъ письмо съ самыми подробными свдніями о курсахъ.
— Теперь никакихъ препятствій больше не предвидится и все зависитъ отъ мужества и ршимости самой Анны…
Слова Делевскаго непріятно подйствовали на Лиліенфельда. Значитъ для него не тайна, что Анна только фиктивно сдлалась невстой. Почему же они отъ него скрывали это такъ долго? Неужели они ему не довряли, или сама Анна не велла ему сказать объ этомъ… Его охватило непріятное ощущеніе досады и горечи. Онъ чувствовалъ себя побжденнымъ, и это еще ухудшало его душевное состояніе. Предъ нимъ стояли двое его товарищей, почти еще мальчики, полные жизни и надежды. Будущее, конечно, имъ принадлежитъ, и они все побдятъ. А онъ… Онъ немного приподнялся съ своего мста. Его душилъ кошмаръ, ему тяжело было дышать, какъ будто въ комнат совсмъ не было воздуха. Онъ еще больше поблднлъ, и холодный потъ выступилъ у него на тл. Неужели уже конецъ?.. Въ отчаяніи онъ протянулъ руки впередъ.
Делевскій, спорившій въ это время о чемъ-то съ осифомъ, первый замтилъ движеніе Лиліенфельда и подбжалъ къ нему.
— Что съ тобой, дружище…
Нсколько мгновеній Лиліенфельдъ точно въ оцпенніи смотрлъ на него и на осифа. Лицо его было блдно, губы посинли, глаза выкатились и застыли какъ у мертвеца. Когда приступъ наконецъ прошелъ, и кашель смнился глубокимъ вздохомъ, Лиліенфельдъ сдлалъ знакъ осифу, чтобы онъ нагнулся къ нему.
— Послушай,— сказалъ онъ едва слышно,— свези меня въ еврейскую больницу. Вчера бы я еще самъ могъ это сдлать и даже думалъ объ этомъ, но все откладывалъ…
осифъ и Делевскій переглянулись.
— Охота теб въ больницу, — сказалъ осифъ,— ты вовсе не такъ плохъ. Ты лучше перезжай ко мн…
— Само собой понятно,— подтвердилъ Делевскій.— осифъ живетъ въ хоромахъ, а теб въ настоящую минуту именно нужны свтлыя и чистыя хоромы. Въ этомъ вся теперь суть… Что теб въ этой больниц.
— Нтъ,— проговорилъ Лиліенфельдъ со своей обычной лаконичностью. Спустя минуту онъ тихо прибавилъ:
— Если вы не хотите огорчить меня, сдлайте такъ, какъ я васъ прошу.
Въ этотъ же день осифъ и Делевскій свезли Лиліенфельда въ еврейскую больницу и оставались тамъ до тхъ поръ, пока его не устроили въ одной изъ палатъ для хроническихъ больныхъ. Специфическій воздухъ больницы, жалкій видъ больныхъ, рядъ коекъ съ черными табличками произвели на осифа удручающее впечатлніе. Онъ никогда не видалъ ничего подобнаго и ему все мерещились блдныя лица больныхъ и чудились стоны умирающихъ. Ему не врилось, чтобы его товарищъ умеръ, но у него было какое-то тайное предчувствіе. Ни осифъ, ни Делевскій не спрашивали, почему Лиліенфельдъ настоялъ на томъ, чтобы его помстили въ еврейской больниц, не смотря на то, что она во многомъ уступала городской. Они это находили почему-то вполн естественнымъ, и ни у одного изъ нихъ не вырвалось слова протеста. Былъ ли это инстинктивный страхъ, навянный на нихъ зрлищемъ смерти, или въ душ каждаго изъ нихъ зашевелилось привитое ему въ дтств религіозное чувство? осифъ всегда гордился своимъ совершеннымъ индифферентизмомъ въ религіознымъ вопросамъ. Т обрывки религіозныхъ понятій, которыя ему въ раннемъ дтств старалась внушать бабушка Бина, не только не находили въ душ осифа достаточной почвы для своего дальнйшаго развитія, но и никто не старался даже объ этомъ. Уже въ Межепол осифъ вступалъ въ дебаты съ бабушкой Биной, побивая ее на каждомъ шагу тмъ страшнымъ оружіемъ отрицанія, которымъ онъ усплъ вооружиться въ школ. Съ перездомъ въ К* условія для развитія въ немъ индифферентизма стали еще боле благопріятными, и осифъ не даромъ въ спорахъ съ родителями часто повторялъ: какой я еврей, что во мн еврейскаго?.. Въ то время идея національности не понималась еще такъ узко какъ теперь, и осифъ, стремясь подъ вліяніемъ господствовавшихъ теченій, выработать въ себ человка или общечеловка, могъ смло сказать, что онъ прямо и прогрессивно идетъ къ цли… Тмъ не мене, возвращаясь домой изъ больницы и думая объ участи своего товарища, онъ не могъ почему-то отршиться отъ разныхъ вопросовъ, которые его давно уже не занимали. Предчувствіе о смерти вызвало въ его ум цлую цпь мыслей и вопросовъ о таинственной сторон человческаго бытія. Постепенно въ душ осифа всплывали его дтскія представленія о Бог, о неб, о ра, т представленія, которыя были общимъ достояніемъ всхъ межепольцевъ и которыя служили главнымъ стимуломъ ихъ духовной жизни, были источникомъ ихъ радостей, печалей, упованій… Эти представленія воспитали въ бабушк Бин такое любящее, отзывчивое сердце, а бабушку Инду заставляли всю свою долгую жизнь отдать на служеніе межепольцамъ. Но осифа эти представленія не удовлетворяли. Онъ искалъ въ нихъ разумныхъ началъ, твердой логики, очевидности… но ничего не находилъ, и чмъ больше онъ думалъ, тмъ сильне путались его мысли, тмъ безотрадне становилось у него на душ.
— Неужели Лиліенфельдъ умретъ?— мысленно спрашивалъ онъ себя.— Что же тогда будетъ съ нимъ?
Въ эту ночь осифъ не сомкнулъ глазъ и долго и тихо плакалъ, самъ не зная отчего и удовлетворяя лишь своей внутренней естественной потребности…

XXI.

Лиліенфельдъ не только не думалъ о смерти, но теперь охотне, чмъ раньше, строилъ планы будущаго. Въ первые дни пребыванія въ больниц онъ себя сталъ чувствовать лучше, и это облегченіе породило въ немъ то блаженное состояніе, которое такъ часто облегчаетъ чахоточнымъ переходъ отъ жизни къ смерти. Лиліенфельдъ даже сталъ разговорчивымъ и съ удовольствіемъ говорилъ о своемъ прошломъ, приноравливая его къ будущему. осифъ и Делевскій посщали его по нскольку разъ въ день. Первый никакъ не могъ отдлаться отъ преслдовавшихъ его вопросовъ и подъ вліяніемъ переживаемаго даже сильно измнился въ лиц. Делевскій смотрлъ на вещи проще и, какъ всегда, даже бравировалъ своимъ отрицаніемъ всего. Но минутами онъ задумывался, глядя на смертельно блдное лицо Лидіенфедьда, на которомъ блуждала неземная улыбка… Онъ не зналъ о происхожденіи Лиліенфельда, о тхъ жестокихъ лишеніяхъ и почти непреоборимыхъ препятствіяхъ, какія пришлось преодолть ему для того, чтобы попасть въ гимназію. Самъ Делевскій любилъ разсказывать о своихъ юношескихъ невзгодахъ, о своихъ ссорахъ съ родителями, грубыми и жестокими крпостниками, о томъ, какъ онъ отказался отъ изъ помощи, не желая пользоваться награбленными деньгами. Въ этомъ было много героизма и этимъ онъ былъ обязанъ своимъ вліяніемъ на товарищей. Но героизмъ Лиліенфельда, его стойкость, выдержанность, терпніе и страстная вра въ лучшее будущее произвели на Делевскаго глубокое впечатлніе. Во время одного изъ такихъ разсказовъ онъ взялъ руку Лиліенфельда и крпко пожалъ ее.
Это была высшая мра уваженія, какую Делевскій могъ оказать.
Но блаженный періодъ прошелъ и смнился рзкимъ ухудшеніемъ. Смерть быстро приближалась къ Лиліенфельду. Временами онъ забывался и сталъ терять сознаніе. Тогда онъ говорилъ о Межепол, о ейкев, о школ… Иногда онъ произносилъ безсвязныя слова, путалъ имена и время… Имя Анны все чаще и чаще стало срываться съ языка Лиліенфельда… Когда онъ приходилъ въ себя, онъ пугливо озирался кругомъ, какъ будто искалъ кого-то, но, не находя, онъ впадалъ въ глубокое отчаяніе.
Разъ осифъ, уловивъ удобный моментъ, сказалъ ему, что Анна хочетъ навстить его. Лиліенфельдъ весь просіялъ, глаза его широко раскрылись и заблистали…
— Анна придетъ сюда…— вырвалось у него. Но тутъ-же онъ тихо прибавилъ:— нтъ, не надо. Когда я встану съ постели, тогда я самъ пойду въ ней…
осифъ передалъ Анн слова Лиліенфельда и совтовалъ ей не ходить. Но Анна не могла побороть въ себ вспыхнувшее въ ней желаніе видть Лиліенфельда. Лиліенфельдъ любилъ ее, и она его не только отвергла, но не сказала ему ни одного слова утшенія. Анну грызло внутреннее раскаяніе и вмст съ тмъ, незамтно для нея самой, ее охватило какое-то болзненно-страстное чувство… Это была не любовь и не жалость къ умирающему, это было нчто своеобразное, непонятное для здороваго человка, но въ то же время реальное, живое и сладострастное… Анна объявила осифу, что непремнно хочетъ идти къ Лиліенфельду и просила его сопровождать ее. Когда она вошла въ палату, Лиліенфелдъ былъ въ агоніи. Онъ тихо лепеталъ что-то, но въ этомъ лепет можно было еще раэобрать имя Анны. Это имя было послднимъ словомъ, вырвавшимся изъ похолодвшихъ устъ гимназиста. Лиліенфелдъ умеръ, не зная, что въ эту минуту у его постели рыдала Анна, охваченная тмъ очищеннымъ отъ земныхъ страстей чувствомъ, какое проникаетъ въ сердце человка только въ рдкія минуты, когда существо его сливается съ существомъ высшимъ…

XXII.

Смерть Лиліенфельда сильно повліяла на осифа. То внутреннее броженіе, которое началось у него со дня поступленія Лиліенфельда въ больницу, продолжалось и теперь. Оно еще усилилось съ появленіемъ въ ‘Надежд’ тепло написанной статьи, посвященной памяти покойнаго гимназиста. Изъ этой статьи онъ впервые узналъ, что очеркъ ‘Мамзеръ’ посвященный А. Л., принадлежалъ перу Лиліенфельда. Для осифа теперь было ясно, кому посвященъ очеркъ и какое чувство двигало въ это время Лиліенфельдомъ. Но не это его занимало теперь. Онъ читалъ и перечитывалъ этотъ коротенькій очеркъ, и чмъ больше онъ вдумывался въ него, тмъ ярче выступалъ предъ нимъ образъ несчастнаго юноши, въ лиц котораго Лиліенфелдъ воплотилъ свой многострадательный народъ. Этотъ очеркъ былъ написанъ кровью и словами, и осифъ это чувствовалъ. Межеполь и межепольцы представились ему теперь совершенно въ иномъ свт. Старая Инда была теперь для него не просто старушка, помогавшая бднымъ своего мстечка, а воплощеніе народной идеи, одной изъ лучшихъ чертъ народнаго характера. Въ бабушк Бин осифъ находилъ идеалъ семейной добродтели и любви. ейкевъ, Лейбеле, Хаимъ-Шимонъ и цлый рядъ другихъ межепольцевъ занимали умъ осифа и находили въ немъ, если не безпристрастную, то во всякомъ случа лучшую оцнку чмъ прежде. Даже Вельвеле-покойникъ, единственный человкъ, котораго осифъ боялся и ненавидлъ, и тотъ теперь находилъ нкоторое сочувствіе въ его сердц. Думая о межепольцахъ, осифъ не могъ въ тоже время не думать и о томъ грозномъ и величественномъ Бог, безъ котораго нельзя себ представить ни одного межепольца и который живетъ въ сердц каждаго изъ нихъ. Провожая бабушку Бину по субботамъ и праздникамъ въ межепольскую синагогу, осифъ всегда испытывалъ благоговйный страхъ, и его дтская фантазія рисовала ему что-то грандіозное, недоступное, но вмст съ тмъ безконечно доброе, чистое и справедливое… Ни тогда, ни посл онъ даже на мгновеніе не могъ себ представить то существо, предъ которымъ такъ трепетали и которое такъ безгранично любили межепольцы. Но т чистыя начала добра, любви и справедливости, которыя бабушка Бина выставляла ему какъ неотъемлемую принадлежность еговы, остались въ его душ, и, думая теперь о Бог межепольцевъ, онъ чувствовалъ какъ у него зашевелились и росли эти чувства. Незамтно для самого себя, осифъ изъ атеиста сдлался врующимъ. По цлымъ часамъ онъ просиживалъ у себя въ комнат, мечтая о Бог и стараясь проникнуть въ тайны бытія. Это была непосильная работа, которая истомила осифа и доводила его до экзальтаціи. Стараясь уловить непонятное, онъ волновался, напрягалъ свои нервы до высшихъ предловъ и кончалъ истерическими рыданіями. Онъ хотлъ врить и искалъ вры, но это ему не удавалось, и онъ замнялъ ее философскими разсужденіями и насилованіемъ своей фантазіи. Нсколько разъ онъ пробовалъ молиться, но молитва ему не давалась, такъ какъ онъ забылъ все то, что онъ въ дтств зналъ, я не понималъ значенія прочитаннаго. Онъ даже съ трудомъ теперь читалъ текстъ. Со времени переселенія изъ Межеполя, осифъ никогда не посщалъ синагоги и родители къ этому его не принуждали. Они сами были очень индифферентны къ религіознымъ обрядностямъ и въ своей индифферентности видли даже нкоторый шикъ. Теперь осифа возмущало такое отношеніе. Нсколько разъ онъ заговаривалъ объ этомъ въ родителями, но, получая вмсто серьезнаго отвта, насмшки и шутки, пересталъ говорить объ этомъ и еще больше замкнулся въ себя. Въ одинъ изъ праздниковъ, осифъ, къ величайшему удивленію всхъ, отправился въ синагогу и нсколько часовъ простоялъ тамъ въ какомъ то религіозномъ экстаз, взывая къ Высшей Сил и стараясь постичь ее. Мысленно онъ былъ не здсь, въ этой красивой синагог, гд чинно сидли хорошо одтые господа съ сытыми и довольными лицами и лниво перелистывали свои молитвенники или бесдовали со своими сосдями въ то время, когда канторъ вытягивалъ свои вычурныя рулады. Онъ былъ въ Межепол среди волнующейся и плачущей толпы, среди истерическихъ вздоховъ, страстныхъ тлодвиженій, блднаго мерцанія безчисленныхъ восковыхъ свчей, въ атмосфер, пропитанной стонами и словами. Эти блдные, похожіе на тни, люди, съ воспаленными отъ словъ глазами и пересохшими отъ жажды губами, трогали сердце осифа и вызвали въ немъ благоговйную дрожь. Чего хотятъ эти люди и о чемъ они плачутъ? А онъ то самъ чего хочетъ и отчего онъ плачетъ? Когда чадъ религіозной экзальтаціи проходилъ, и осифъ, вмсто воображаемыхъ межепольцевъ, опять видлъ себя окруженнымъ этими чинными господами, въ его сердц что то обрывалось, и онъ чувствовалъ глубокую пустоту. Тутъ никто не плачетъ.. Да и въ самомъ дл — зачмъ имъ плакать? задавалъ себ вопросъ осифъ. Этотъ вопросъ породилъ въ немъ другой. Если имъ не зачмъ плакать, то зачмъ имъ ходить сюда… Что ихъ связываетъ съ этимъ домомъ, что ихъ влечетъ сюда? осифъ снова погружался въ свой внутренній міръ, искалъ ту абсолютную вру, которая исключаетъ всякіе вопросы, но вмсто нея наталкивался на новые вопросы. Чего въ сущности добиваются вс эти люди, и чего они хотятъ? Этотъ вопросъ, предъ которымъ онъ сталъ, какъ передъ загадочныхъ сфинксомъ, явился у него въ первый разъ и ошеломилъ его. Онъ рдко думахъ о межепольцахъ, и если думалъ, то никогда ему въ голову не приходили подобные вопросы. Передъ нимъ вдругъ открылся цлый невдомый міръ вопросовъ, разршеніе которыхъ были ему не только не по силамъ, но онъ даже не зналъ, какъ за нихъ взяться. Эта бездна вопросовъ, требующихъ отвта, заставила его снова обратиться къ тмъ, которые до сихъ поръ разршали ему вс его сомннія. Тамъ не было ни одного изъ тхъ вопросовъ, какіе теперь его такъ осаждали. Тамъ не было ни межепольцевъ, ни грознаго Бога, ни страшнаго ада. Тамъ были люди, и только люди. Это смущало и поражало осифа, но вмст съ тмъ, подобно цлительному бальзаму, дйствовало на больную душу, успокаивало его экзальтированное воображеніе.
Вскор наступили выпускные экзамены, и осифу некогда было думать о разныхъ отвлеченныхъ вопросахъ, которые силой обстоятельствъ отошли на задній планъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I.

Былъ конецъ мая. Въ гимназическомъ саду цвла сирень и распускалась акація. Высокіе и стройные тополи сверкали своей свжею душистою листвой и верхушки ихъ еле дрожали въ прозрачномъ воздух. Кругомъ весело чирикали воробьи, заливались жаворонки, жужжали своими крыльями майскіе жуки. Солнце уже было высоко и въ его серебристыхъ лучахъ, которые падали широкими пучками на деревья, тропинки, круглыя башенки гимназическаго зданья, купались миріады мошекъ и согрвали свои пестрыя крылья бабочки. Чувствовалась нга и дыханіе молодой жизни. Но нигд на гимназическомъ двор не видно было ни одного живого существа, ни одной дтской головки. Хотя двери гимназическаго зданія были настежь открыты, но туда никто не входилъ и оттуда никто не выходилъ. Въ швейцарской было пусто, въ длинныхъ и полутемныхъ корридорахъ стояла гробовая тишина. Все зданіе точно вымерло. Только въ самой глубин корридора, въ томъ самомъ мст, гд узенькая дверь вела въ одну Изъ башенокъ, копошилась какая то фигура. Это былъ старикъ Михаилъ, прилаживавшій языкъ къ ручному колоколу. Онъ былъ недоволенъ и хмурился. По его соображеніямъ, экзамены должны были давно уже кончаться. Нельзя же въ самомъ дл мучить барчуковъ. И его дрожащая отъ частыхъ выпивокъ рука невольно тянулась къ завтному колоколу. Стоитъ ему только зашевелить языкомъ и всему конецъ, и вс школяры вмигъ разбгутся изъ душныхъ классовъ. Но именно это сознаніе своего могущества удерживало его отъ шевеленія языкомъ колокола, и онъ только потихоньку дразнилъ его.
— А, чуръ ихъ — думалъ онъ про себя.— Пускай посидятъ, имъ же хуже.
Кого онъ при этомъ подразумвалъ, барчуковъ гимназистовъ или ихъ мучителей учителей, неизвстно, но во всякомъ случа въ эту минуту и т и другіе одинаково томились въ душныхъ классахъ. Учителя сонно звали, слушая отвты учениковъ, ученики волновались, шептались между собой, не впопадъ отвчали. Былъ послдній экзаменъ и вс устали отъ продолжительнаго и непрерывнаго напряженія, отъ экзаменаціонной лихорадки. Кто шелъ хорошо до сихъ поръ, тотъ уже не боялся и послдняго экзамена, кто срзался раньше, тому было все равно, и т и другіе отвчали вяло, монотонно, какъ бы нехотя. Въ низшихъ классахъ дти просто изнывали и тоскливо поглядывали на зеленющій садъ, на безоблачное небо. Въ высшихъ классахъ гимназисты держались бодре, но и тхъ тянуло на свжій воздухъ, на просторъ, и это чувствовали даже выпускные, хотя у нихъ экзаменъ былъ обставленъ торжественно, въ большомъ зал, гд за большимъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, сидли экзаменаторы и ихъ ассистенты. Но и эта торжественность ни къ чему не вела, и вс ждали только сигнала, чтобы разбжаться. осифъ и Делевскій давно уже сдали свои устные и письменные отвты и теперь, усталые, сидли на своихъ мстахъ, машинально слдя за отвтами своихъ товарищей. Это ихъ нисколько не занимало, но они это длали по инерціи, тмъ боле, что усталый мозгъ ихъ не былъ способенъ ни къ чему другому. Ихъ даже не радовало благополучное окончаніе экзаменовъ, то именно, къ чему они такъ долго и упорно стремились и что составляло ихъ завтную мечту. Очевидно, этотъ душный залъ съ торжественной обстановкой и серьезными лицами экзаменаторовъ парализовалъ всякую радость и всякое душевное движеніе. Вниманіе осифа все еще поддерживалось отвтами товарищей и придирчивыми вопросами учителей. Но вотъ и это кончилось, и въ зал водворилась томительная тишина, прерываемая лишь шушуканіемъ учениковъ и короткими звками учителей. Вдругъ гд то, точно изъ другого міра, раздалось легкое нершительное дребезжаніе, превратившееся вскор въ сильный и оглушительный звонъ. Въ одно мгновеніе вс были на ногахъ. Въ классахъ поднялся невообразимый шумъ и топотъ сотенъ ногъ, бгущихъ, скачущихъ, прыгающихъ. Столы, скамьи, доски летли въ сторону, двери съ шумомъ распахивались и сквозь нихъ, точно сквозь прорвавшуюся плотину, выбгали живыя волны дтскихъ и юношескихъ головъ, безъ удержу стремившихся къ жизни, въ свобод. За учениками бжали учителя, надзиратели, инспекторъ.
Вс были довольны и счастливы, даже т, которые провалились и не перешли въ слдующій классъ.
Гимназическіе сторожа поздравляли счастливцевъ и утшали неудачниковъ. Позже всхъ изъ класса вышли осифъ и Делевскій.
Старый Михаилъ, подстерегавшій осифа внизу въ швейцарской, выбжалъ имъ на встрчу и поздравилъ ‘съ счастливымъ окончаніемъ’.
осифъ сунулъ ему рублевую бумажку.
— И васъ, панычъ, съ окончаніемъ,— обратился Михаилъ къ Делевскому.
— Почему ты думаешь старина, что я кончилъ?
— Ну, панычъ, стараго Михаила не обманешь, по лицу видно.
— Въ самомъ дл?— Делевскій нахмурился, хотя и онъ былъ счастливъ и доволенъ благополучнымъ окончаніемъ, но ему не нравилось, что лицо его выдаетъ его внутреннее настроеніе. Ему самому казалось, что онъ равнодушенъ ко всмъ этимъ глупостямъ, и что если онъ согласился продлать эту комедію съ экзаменомъ, то по совсмъ другимъ соображеніямъ. Ему также не понравилось, что осифъ подарилъ Михаилу рублевку.
— Чего ради ты такъ расщедрился,— сказалъ онъ, когда они вышли на гимназическій дворъ.
— Какъ, чего ради,— изумился осифъ.— Но разв этотъ день…
— Такой же пошлый какъ и вс.
Делевскій зло улыбнулся, въ душ довольный тмъ, что ему удалось побдить себя и принять обычный свой тонъ недовольнаго человка. Они медленно подвигались къ выходу какъ люди, которые не спшатъ. осифъ не отвчалъ на послднее замчаніе Делевскаго. Ему теперь самому казалось, что радость его неумстна, что радоваться нечему, что ничего такого не произошло, что міръ остался по прежнему такимъ же, какъ и былъ, и что его гимназическій дипломъ ничего новаго и хорошаго не внесъ въ этотъ громадный океанъ, который назывался жизнью и которой тяготятся милліоны несчастныхъ. Однако, эти невеселыя соображенія не могли побдить въ немъ тхъ сильныхъ и жизнерадостныхъ ощущеній, какими было переполнено его сердце.
— Послушай, Делевскій, нельзя такъ смотрть, какъ ты смотришь, — вдругъ сказалъ осифъ.
— Почему же?— удивился Делевскій.
— Почему?— потому что — мы вотъ съ тобой знаемъ же, что есть что нибудь лучшее.
— Ну.
— Знаемъ, иначе, зачмъ бы намъ въ самомъ дл стремиться впередъ къ дятельности.
— Знать то мы знаемъ, да что же съ того.
— А если знаемъ, то постараемся и другихъ научить тому, что сами знаемъ. Подумай только, что намъ предстоитъ.
— Что мн предстоитъ, я знаю,— какимъ то пророческимъ тономъ произнесъ Делевскій,— но ты, осифъ.
— Мн кажется, что я теб не подавалъ никакого повода сомнваться во мн,— съ упрекомъ проговорилъ осифъ.
Делевскій протянулъ ему руку.
— Ну, не сердись, осифъ, ты, вдь, знаешь, что я это не по злоб сказалъ. Я хотлъ давно уже съ тобой поговорить, но все, откладывалъ. Ты вдь знаешь, что званныхъ много, а избранныхъ мало. Сколько насъ, товарищей, а что въ нихъ толку, Это будущіе чиновники, дльцы, кулаки, все что хочешь, только не люди, не т, какіе намъ нужны, понимаешь. Я еще много надялся на Лиліенфельда, хотя онъ черезчуръ узко смотрлъ на вещи и не могъ освободиться отъ своихъ національныхъ предразсудковъ. Знаешь, я даже думаю, что Лжліенфельдъ во время умеръ. Онъ бы служилъ большимъ тормазомъ для насъ.
— Не думаю,— замтилъ осифъ.
— А я убжденъ въ этомъ. Впрочемъ не въ этомъ дло. Лиліенфельда все равно нтъ — и намъ слдуетъ сплотиться тсне.
Разговаривая, они не замтно вошли въ садъ и услись на ближайшей скамейк. Делевскій продолжалъ развивать свои мысли. Онъ никогда еще не былъ такъ откровененъ, какъ теперь. Онъ говорилъ горячо и съ увлеченіемъ, онъ раскрывалъ предъ осифомъ всю свою душу, вс свои самыя завтные мечты и планы, онъ рисовалъ картины будущаго, не жаля красокъ. Міръ долженъ быть обновленъ, старый міръ никуда не годится. Нельзя жить такъ, какъ люди до сихъ поръ жили. Будущій міръ долженъ быть основанъ на врныхъ законахъ истины и добра. Вс люди должны составлять одну семью. Въ будущемъ обществ не должно быть ни бдныхъ, ни богатыхъ, ни господъ ни рабовъ, національности исчезнутъ, останутся люди, которые будутъ жить во имя вчной правды. И это все будетъ. Делевскій все боле и боле увлекался. Онъ входилъ въ подробности, объяснялъ какъ это все свершится и какъ они въ конц концовъ восторжествуютъ.
осифъ слушалъ, охваченный нервной дрожью. Хотя онъ все это зналъ, и Делевскій ничего новаго не прибавилъ къ тому, что онъ самъ зналъ, но все это теперь казалось ему новымъ, заманчивымъ, чмъ то врод откровенія свыше. Чудныя картины, созданныя воображеніемъ Делевскаго, сливались съ яркими тонами майскаго неба. На нихъ лились горячія полосы свтлыхъ серебристыхъ лучей, а цвтущая сирень и акація обдавала ихъ своимъ нжнымъ тонкимъ ароматомъ. И осифъ и Делевскій давно уже молчали, прислушиваясь къ щебетанію жаворонковъ. Они теперь оба были счастливы и довольны и упивались созданной ими же иллюзіей. Наконецъ, осифъ заторопился. Онъ вспомнилъ, что его ждутъ дома и что его отсутствіе можетъ встревожить родителей. Онъ наскоро попрощался съ Делевскимъ, условившись съ нимъ насчетъ завтрашняго дня.
осифъ бжалъ домой вдвойн счастливый. Объясненіе съ Делевскимъ было какъ нельзя боле кстати. Помимо общихъ вопросовъ, у него были свои личные, о которыхъ онъ никогда ни съ кмъ не говорилъ и которые причиняли ему не мало внутреннихъ тревогъ. Больше всего его тяготило его изолированное положеніе, которое онъ занималъ среди товарищей. Какъ ни дружно жили между собой товарищи, но національная рознь все таки отъ времени до времени давала себя чувствовать, а иногда выражалась даже въ сильныхъ вспышкахъ. осифъ не носилъ въ своемъ сердц никакой вражды ни къ кому, но подъ вліяніемъ этихъ вспышекъ и въ его душ поднимались такія струйки, о существованіи которыхъ онъ и на подозрвалъ. Тогда онъ начиналъ сомнваться въ дйствительной возможности существованія такихъ отношеній между людьми, о которыхъ говорится въ умныхъ книжкахъ и о чемъ онъ самъ такъ мечталъ. Въ такія минуты онъ ненавидлъ всхъ, не исключая и себя, какъ неспособнаго отршиться отъ расового и національнаго эгоизма, какъ жалкаго раба установившихся предразсудковъ. Онъ чувствовалъ, что поступаетъ нехорошо, отвчая на ненависть ненавистью. Но иначе онъ не въ силахъ былъ поступать. Когда онъ сталъ старше, ненормальныя отношенія между разными группами людей, въ особенности принадлежавшими къ разнымъ національностямъ, стали его еще больше занимать. Подъ вншней оболочкой пріязни и дружбы осифу не трудно было замтить глубокую отчужденность, которая не разъ заставляла его задумываться. Неужели это такъ должно быть и всегда будетъ? Его тяготніе къ Делевскому и его теоріямъ имло своимъ основаніемъ желаніе уничтожить эту отчужденность, разрушить клтки, въ которыя засли люди, и выпуститъ этихъ послднихъ на свободу. И осифъ и Делевскій желали одного и того же, хотя они исходили изъ разныхъ соображеній. Но въ конц концовъ результатъ долженъ былъ получиться одинъ и тотъ же.
осифа давно уже ждали. Кром родителей, тутъ были Ригель съ женой и Анна. Они пришли его поздравить со счастливымъ окончаніемъ. осифъ неохотно принималъ поздравленія, увряя, что ничего такого не произошло съ нимъ, чтобы его нужно было поздравлять.
— Погодите, я васъ накажу за вашу нелишнюю скромность,— весело сказалъ Ригель.— Въ слдующемъ выпуск моей ‘Надежды’ будетъ напечатано, что осифъ Межепольскій окончилъ съ золотой медалью… А…
осифъ сконфузился и покраснлъ, а на лиц Дувида появилась довольная улыбка.
— Что же, это недурно…
— Не дурно, вы говорите… Хотлъ бы я видть того, кто бы осмлился сказать, что это дурно. Вы понимаете, что это значитъ… осифъ въ класс одинъ, а ихъ тамъ сколько. И онъ получилъ золотую медаль. Ну, теперь видите, Что я правъ, когда я въ каждой строк своей ‘Надежды’ кричу: учитесь, учитесь, это ваше спасенье.
Ригель говорилъ отрывисто и скоро, точно онъ боялся, что кто нибудь предупредитъ его и скажетъ то, что онъ хотлъ сказать. Отъ волненія онъ даже раскраснлся и отчаянно жестикулировалъ.
— Ну понятно… я вдь тоже…— съ прежней довольной улыбкой замтилъ Дувидъ.
— Нтъ не то, совсмъ не то… Вы иначе понимаете это, а я иначе. Въ томъ то вся разница…— продолжалъ горячиться Ригель.— Я ставлю образованіе на одну доску съ пищей и воздухомъ. Не можемъ мы обойтись безъ воздуха, задохнемся мы въ безвоздушномъ пространств, точно также мы задохнемся, если образованіе не разольется широкой волной и не охватитъ всю нашу массу. Вы не понимаете, что значить образованіе и что оно намъ нужне, чмъ кому бы то ни было.
— Конечно Ригель правъ,— замтила Хая такимъ тономъ, какъ будто кто нибудь оспаривалъ основную мысль Ригеля.
Бейла кивкомъ головы показала, что она вполн солидарна съ Хаей, а слдовательно, и со своимъ мужемъ, между тмъ какъ Анна молча и внимательно слдила за разговоромъ и въ то же время наблюдала за осифомъ, который какъ то безучастно прислушивался ко всему, что происходило вокругъ него, какъ будто это вовсе его не касалось и ему никакого дла не было до всего этого. Онъ еще всецло былъ подъ впечатлніемъ своего объясненія съ Делевскимъ, и изліянія Ригеля казались ему дтской болтовней. Этотъ человкъ хочетъ взять крпость лишь однимъ барабаннымъ боемъ,— думалъ онъ. Ну, пусть его. И, уловивъ устремленный на него взглядъ Анны, улыбнулся ей. Онъ уже давно не видался съ ней. Занятый экзаменами онъ не могъ удлить ни минуты, чтобы поговорить съ ней, хотя Анна аккуратно приходила каждый день къ нимъ, чтобы заниматься съ Фридкой.— Вроятно много новаго есть,— подумалъ онъ, вторично уловивъ взглядъ Анны.
Онъ не ошибся. Какъ только мущины удалились въ кабинетъ, а Хая увела Бейлу къ себ, чтобы показать ей фасонъ новой шляпки, Анна быстро подошла къ нему.
— Вы знаете, осифъ, что черезъ мсяцъ назначена моя свадьба…
— Что вы…— испуганно проговорилъ осифъ.— Вдь раньше было условлено…
— А теперь все измнилось. Отецъ ршительно заявилъ мн. Мн уже и приданое шьютъ…
осифъ растерялся. Онъ продолжалъ смотрть на Анну, не зная, какъ принять это извстіе, что ей сказать. Ему показалось, что Анна похудла и поблднла, и мысль, что она страдаетъ и должна неминуемо сдлаться жертвой грубаго произвола, острой болью отозвалось въ его сердц.
— Послушайте, Анна, разв это возможно?
— Очень возможно, если мы не предупредимъ, — ршительно сказала Анна, и большіе красивые глаза ея засверкали.— Вотъ объ этомъ-то я и хотла посовтоваться съ вами, осифъ.
Въ дверяхъ въ это время показалась Хая и позвала Анну, чтобы она примрила новую шляпку, которая, по ея мннію, будетъ очень къ лицу ей, въ особенности посл свадьбы. осифъ былъ взбшенъ такой профанаціей и чуть не наговорилъ матери дерзостей. Какъ можетъ она соблазнять ее шляпкой, когда дло идетъ о такомъ важномъ вопрос. Въ воображеніи осифа Анна была мученицей, которую нужно непремнно спасти. Что съ нею будетъ, если ее выдадутъ замужъ! Къ общему негодованію присоединилось еще глухое чувство ревности къ незнакомому сопернику. Кто онъ такой? Какое право онъ иметъ на Анну. Когда Анна, вся красная и взволнованная отъ двусмысленныхъ намековъ Хаи и Бейлы, вернулась къ осифу, послдній ничего еще не придумалъ къ спасенію своего друга, хотя былъ готовъ на все.
— Такъ черезъ мсяцъ будетъ свадьба,— снова заговорила Анна, не зная съ чего начать.
— Этого не должно быть.
— И я этого не хочу.
Они оба на минуту задумались.
— Нужно поторопиться отъздомъ, — сказалъ, наконецъ, осифъ.
— Конечно нужно,— оживилась Анна.— Я откладывать не стану.
— Я поду тогда, когда вы будете готовы.
Анна, очевидно, ждала этого отвта и вся просіяла.
— О, какъ это будетъ славно.— Но черезъ минуту ея лицо затуманилось, и она серьезно сказала:
— Боюсь, что ваши родители вамъ помшаютъ.
— Какъ они могутъ мн мшать,— обидлся осифъ,— къ тому же они ничего и подозрвать не станутъ, Я все равно собирался ухать черезъ шесть недль, а теперь я ускорю свой отъздъ. Причинъ на это много.
— Въ такомъ случа ршено, — тихо сказала Анна.— Вы будете готовы, и когда я вамъ скажу…
На этотъ разъ имъ опять помшали. Бейла собиралась уже домой и ждала только мужа, который по ея зову прибжалъ изъ кабинета. Ригель былъ въ хорошемъ расположеніи духа и, увидвъ осифа и Анну вмст, улыбнулся имъ. Потомъ обращаясь въ Ха, сказалъ:
— Ну вотъ, смотрите: вдь почти однолтки, а какая разница. Эта красавица черезъ мсяцъ будетъ уже замужемъ, а осифъ только на порог къ жизни. А вдь при межепольскикъ порядкахъ онъ бы теперь былъ уже ‘балъ-бусъ’.
Ха показалось невроятнымъ такое предположеніе, и она не безъ жеманства сказала:
— Ну, вотъ еще, такъ и женила бы я моего осифа.
— И женили бы,— настаивалъ Ригель.
— Безъ сомннія женила бы,— подтвердилъ и Дувидъ. И, обращаясь къ жен, онъ прибавилъ:— ты, очевидно, уже забыла о межепольскихъ обычаяхъ. Да чего теб еще. Мы съ тобой…
— Ну, мы съ тобой… Нашелъ сравненіе,— сердито проговорила Хая.
осифъ и Анна не принимали участія въ разговор. Когда они прощались, Анна шепнула осифу:
— Смотрите же, не теряйте времени.

II.

Но уже на другой день, когда Анна, по обыкновенію, пришла на урокъ къ Фридк, осифъ встртилъ ее съ встревоженнымъ лицомъ.
— Послушайте, Анна. Мы вчера забыли объ одномъ очень важномъ обстоятельств.
Анна вопросительно взглянула на него..
— Что такое?
— Бумаги.
— Какія бумаги?
осифъ ей объяснилъ. Для того, чтобы поступить на курсы, нужно имть необходимые документы, а главное, видъ на жительство, безъ котораго она ни одного дня не можетъ прожить въ столиц. Онъ самъ объ этомъ не зналъ раньше. Но сегодня онъ случайно зашелъ къ учителю Савицкому и разговорился съ его женой, которая училась на акушерскихъ курсахъ. Она ему и объяснила все. Анна въ большой тревог выслушала осифа. Она никакъ не ожидала, что препятствіе можетъ явиться именно съ этой стороны… Что это за глупыя бумаги такія… И недостаточно ли разв ея желанія учиться и приносить пользу… Она вся поблднла и широко раскрытыми главами смотрла на осифа.
— Гд же мн взять эти бумаги?— спросила она упавшимъ голосомъ.
— Ихъ нужно достать…— сказалъ ршительно осифъ.
И онъ снова сталъ ей объяснять, какія именно бумаги нужны и для чего. Но на этомъ они остановились.
Онъ не могъ дать совта, гд достать нужныя бумаги, а она не знала какъ ихъ достать. Посл урока, разговоръ о бумагахъ, возобновился. Ни Анна, ни осифъ ничего не могли придумать. Когда Анна, опечаленная, собиралась уже уходить, пришелъ Делевскій. Онъ тоже давно уже не видалъ Анны и очень обрадовался встрч съ нею. Но, замтивъ, что она грустна, онъ съ участіемъ спросилъ.
— Что съ вами, Анна?
Анна не отвчала, но осифъ тутъ же разсказалъ Делевскому о встртившемся препятствіи.
— Это, дйствительно, пакостно, проговорилъ хмурясь Делевскій.— Но неужели нельзя достать?
— Но гд же?
Делевскій задумался какъ бы соображая что то.
— А вотъ что,— сказалъ онъ.— Нужно посовтоваться съ Савицкой. Она на этомъ собаку съла.
— Я уже былъ у нея сегодня,— замтилъ осифъ.
— Ну, что же она сказала?
— Отъ нея я и узналъ, что бумаги нужны…
— Ну, этого мало. Нужно узнать, гд ихъ достать, а въ случа чего, какъ обойтись безъ нихъ…
И онъ предложилъ осифу похать съ нимъ къ Савицкой.
Съ Анной они условились, чтобы она ждала ихъ въ городскомъ саду. Когда они вышли на улицу, осифъ и Делевскій сли на извощика, а Анна направилась пшкомъ къ городскому саду. Она была очень взволнована и никакъ не могла придти въ себя отъ этой неожиданной новости. Въ послднее время нервы ея и безъ того были въ напряженномъ состояніи.
Ей почти, каждый день приходилось выносить сцены изъ за разныхъ пустяковъ и мелочей. Хуже всего было для нея, что она должна притворяться и скрытничать. Но иначе она не могла поступать, въ противномъ случа вс ея планы мигомъ бы превратились въ ничто. Она до того привыкла къ мысли объ отъзд, до того сроднилась съ планами насчетъ будущаго, что малйшее сомнніе въ ихъ осуществленіи повергало ее въ трепетъ. Остаться дома, выйдти замужъ, зажить обыкновенной будничной жизнью. И въ противоположность этой сренькой картин Анн представлялась жизнь, полная высокихъ стремленій и самопожертвованія на пользу ближняго. Все, что она знала объ этой жизни изъ книгъ и разсказовъ, вся эта широкая и захватывающая волна свжаго, неизвданнаго, все это теперь съ поразительной яркостью предстало передъ Анной и ее охватилъ вдругъ сладостный трепетъ…
— Нтъ, ни за что, ни за что она не уступитъ…
Она услась на одной изъ скамеекъ подъ тнью громадной липы и закрылась зонтикомъ съ той стороны, откуда тонкими полосками пробивались ослпительные полуденные лучи солнца.
Въ саду было тихо. Кое гд по узкимъ аллеямъ, изрзывающимъ садъ по разнымъ направленіямъ, мелькали соломенныя шляпы мущинъ или пестрые зонтики дамъ. Въ этотъ часъ обыкновенно въ саду не гуляли, и Анна была очень рада, что никто не мшаетъ ей наслаждаться въ одиночеств тишиной и спокойствіемъ, царствовавшими кругомъ. Время тянулось медленно, и Анна начинала уже тревожиться. Но въ это время она замтила въ конц аллеи осифу и Делевскаго. Они молча приближались въ ней и, по выраженію ихъ лицъ, она догадывалась, что они несутъ ей невеселыя всти. Съ тоскливымъ чувствомъ она поднялась имъ на встрчу.
— Ну, что?
— Пакостно…— лаконически произнесъ Делевскій.
Вс трое молча продолжали ходить по узкой алле.
осифъ былъ задумчивъ, а Делевскій въ волненіи ерошилъ свои длинные растрепанные волосы. Видно было, что онъ хочетъ что то сказать, но не ршается.
— Ну, это не годится,— сказалъ онъ, наконецъ, бросивъ недовольный взглядъ на осифа и Анну.— Встртилось препятствіе — мы и стопъ. Какіе же мы посл этого дятели. Къ тому же и выходъ есть…
— Отчего-же вы не говорите,— воскликнула Анна.— Вы знаете, что я не отступлю отъ своего ршенія.
— Ну, тмъ лучше. Это вотъ онъ нюни распустилъ,— и Делевскій головой указалъ на осифа.
— Но скажите, въ чемъ дло?— торопила его Анна.
— А дло вотъ въ чемъ. Документы, дйствительно, нужны, безъ документовъ нельзя, а достать ихъ тоже нельзя. Вотъ и есть выходъ: это фиктивный бракъ.
Анна широко раскрыла глаза. Она первый разъ слышала о такомъ брак и не знала его значенія. Тогда Делевскій принялся ей объяснять, въ чемъ состоитъ фиктивный бракъ, и какое онъ иметъ преимущество предъ дйствительнымъ. Вначал онъ самъ путался въ своихъ объясненіяхъ, такъ какъ онъ самъ имлъ довольно смутное понятіе объ этомъ. Но желаніе доказать Анн свою мысль сдлало его краснорчивымъ, и онъ заговорилъ тономъ убжденнаго человка.— Все въ современномъ обществ условно. Вс отношенія между людьми, вся ихъ мораль, вс врованія, твердыя убжденія и пр., все это одна фикція и не иметъ за собой никакой твердой почвы. Спрашивается, должны-ли они останавливаться передъ такимъ ничтожнымъ обстоятельствомъ, какъ фиктивный бракъ, тмъ боле, что онъ дастъ имъ свободу и развяжетъ имъ руки. Когда Анна выяснила себ основную мысль фиктивнаго брака, она ршительно заявила:
— Я не вижу въ этомъ ничего предосудительнаго и разъ нтъ другого исхода, я не остановлюсь предъ этимъ шагомъ…
— Такъ вы согласны,— въ одинъ голосъ воскликнули осифъ и Делевскій. Они никакъ не ожидали, чтобы Анна такъ быстро согласилась на такой шагъ. Они были даже нкоторымъ образомъ разочарованы такъ легко доставшеюся имъ побдой, но твердая ршимость Анны произвела на обоихъ сильное впечатлніе. осифъ съ восхищеніемъ взглянулъ на своего юнаго друга, а Делевскій не выдержалъ, чтобы не воскликнуть:
— Вотъ за это я люблю.
Они вс были въ хорошемъ расположеніи духа, какъ вслдствіе найденнаго исхода изъ возникшихъ затрудненій, такъ и вслдствіе сознанія своей побды. Анна была въ восторг и глаза ея лихорадочно блестли. Она точно выросла и возмужала въ одну минуту. Она теперь ступала тверже и увренне, а улыбка, игравшая на ея губахъ, придавала ея лицу неотразимое обаяніе. Она не спрашивала, кто же будетъ ея фиктивнымъ мужемъ. Кто же другой, какъ не осифъ. Это было такъ понятно. И эта мысль ее радовала не мене, чмъ все прочее. Она будетъ женой, фиктивной женой осифа. Это ей такъ понравилось, что она не могла удержаться отъ веселаго смха.
— Какъ же мы будемъ другъ друга называть?
осифъ переконфузился и густая краска выступила на его лиц.
— Какъ мы будемъ другъ друга называть…— Онъ тоже не зналъ. Тогда они оба взглянули на Делевскаго. Делевскій нахмурился.
— Какъ, однако, вы быстро ршили между собой… сказалъ онъ, зло улыбаясь.
Но, замтивъ замшательство Анны, онъ перемнилъ тонъ и съ участіемъ прибавилъ: — Ну, конечно, осифъ долженъ взять на себя эту роль…
Когда они вышли изъ сада, Делевскій вдругъ сказалъ:
— Ну, теперь какже быть. Надо ршить, какъ дйствовать дальше и составить опредленный планъ. Или, можетъ быть, вы удовлетворились однимъ разговоромъ?
Въ его голос снова слышалось то глухое раздраженіе, смысла котораго ни Анна ни осифъ не знали. Но они оба привыкли къ быстрымъ переходамъ въ настроеніи Делевскаго и не придали этому никакого значенія.
— Я буду готовиться… сказала Анна.
— И я тоже.
— А на счетъ свадьбы…
Вс опять стали втупикъ. Никто изъ нихъ не зналъ, какъ взяться за дло. Помощь и совты опытнаго человка были необходимы. Анн пришло въ голову самой създить къ Савицкой и посовтоваться съ нею. Она, какъ женщина, лучше чмъ они, съуметъ разспросить о подробностяхъ. осифъ нашелъ это рискованнымъ, такъ какъ Савицкая извстная сплетница и не съуметъ сохранить ввренную ей тайну. Гораздо лучше будетъ, если онъ самъ возьмется все устроить. У него созрлъ цлый планъ дйствій, который, по его мннію, легче всего привести въ исполненіе. Прежде всего онъ устроитъ свой отъздъ какъ можно раньше, и когда все у него будетъ готово, онъ и Анна удутъ вмст до ближайшаго мстечка, гд они обвнчаются. Оттуда они, смотря по обстоятельствамъ, или удутъ вмст дальше, или Анна подетъ одна.
— А я буду васъ ждать тамъ и все приготовлю по твоимъ указаніямъ, — сказалъ Делевскій, которому этотъ планъ чрезвычайно понравился. Анна тоже выразила свое полное согласіе, и вс трое разошлись съ тмъ, чтобы дйствовать, не теряя ни минуты.

III.

Въ послднее время домъ Лоренца представлялъ изъ себя настоящій базаръ. Съ утра до вечера въ передней толкались модистки, портные, швейки, прикащики изъ магазиновъ, и приносили и уносили цлые тюки разнаго товара, цлыя горы кардонокъ и коробокъ разной величины и размровъ. Все это раскладывалось, разсматривалось, сортировалось. Старуха Лоренцъ щупала матеріи, Бейла разсматривала рисунокъ и вслдъ за тмъ г-жа Межепольская, какъ дама съ настоящимъ вкусомъ, ршала спорные вопросы. Вначал непремннымъ членомъ этихъ совщаній должна была быть и виновница всего этого, Анна, но эта безпрестанная суматоха и шумъ, это обиліе тряпокъ и матерій, эта пестрота, а вдобавокъ безконечные споры женщинъ до того ее волновали и выводили изъ себя, что по совту Хаи ее ршили оставить въ поко, тмъ боле, что Анна всегда одобряла вкусъ г-жи Межепольской.
— Будемъ щадить невсту… Смотрите какъ она поблднла и осунулась. До тряпокъ ли ей теперь… И вс три женщины обмнивались многозначительными взглядами и улыбками, которые лучше всякихъ словъ доказывали, что они другъ друга отлично понимали. Хая отчасти была права. Анн было не до тряпокъ. Ршеніе, принятое ею, было настолько важно и серьезно, что оно всецло овладло ею и не оставило мста ни для какихъ желаній или стремленій. По мр того, какъ Анна все боле и боле вдумывалась въ предстоявшій ей шагъ, прежняя ршимость и смлость оставили ее. Порою ее даже охватывало малодушіе и робость школьника передъ задуманной имъ каверзой. Тогда весь планъ казался глупымъ и безумнымъ, а предстоящее ей невдомое будущее страшнымъ до отчаянія. Наряду съ этимъ ее мучили ея отношенія къ роднымъ, ея лицемріе, измна… Она сама удивлялась, какъ она можетъ такъ притворяться, прикидываться спокойной, наконецъ лгать… Перевернуть все вверхъ дномъ, заставить всхъ хлопотать, суетиться, бгать, тратить громадныя суммы, а затмъ показать имъ спину. Ложное положеніе, въ которомъ она находилась и которое она сама себ создала, причиняло ей нравственныя мученія и держало ее всегда въ тревожномъ и напряженномъ состояніи. Внутренній стыдъ за свою ложь, угрызеніе совсти, необходимость вчно быть на сторож и боязнь, что какъ нибудь откроется ея секретъ, производили въ ея душ настоящій адъ. Когда ее звали, чтобъ показать ей свжій рисунокъ модной матеріи, или новую шляпку, ей казалось, что ее зовутъ на допросъ. Она блднла и дрожала всмъ тломъ. Чмъ больше участія оказывали ей родные, тмъ она чувствовала себя виновате. Въ такія минуты она готова была открыться матери или сестр и разомъ покончить со своими душевными мухами.
Больше всего она чувствовала себя виноватой предъ отцомъ, который такъ любилъ ее и врилъ ей. Предстоящая свадьба сдлала старика совершенно счастливымъ. Онъ былъ доволенъ и тмъ, что уговорилъ Анну выходить замужъ, и тмъ, что партія была вполн подходящая. Онъ хотлъ устроить свадьбу на славу и вслухъ мечталъ о томъ, какъ онъ будетъ угощать весь городъ. Съ Анной онъ былъ нжне, чмъ когда либо, и его вниманіе трогало молодую двушку до слезъ. Разъ, когда Бейла посл тщетныхъ поисковъ за какой то новомодной отдлкой къ. одному изъ безчисленныхъ платьевъ, которыя составляли приданое Анны, вернулась домой и чуть ли не со слезами объявила, что ни въ одной лавк она не нашла чего искала, присутствовавшій тутъ Лоренцъ вызвался самъ доставить необходимую отдлку, и, дйствительно, не прошло и часа, какъ онъ вернулся домой, торжествующій и счастливый. Это до того тронуло Анну, что у нея слезы навернулись на глазахъ, и еслибы въ эту минуту не позвали Лоренца по какому то важному длу, она бы наврное открылась бы ему во всемъ.
Ни осифъ, ни Делевскій, однако, не знали, что происходило въ душ Анны, и по прежнему продолжали преклоняться передъ ея стойкостью и силой характера. У Анны же не хватило ршимости сообщить имъ о своихъ колебаніяхъ.
Время между тмъ проходило быстро. Оставалось уже очень мало времени до свадьбы, а между тмъ еще ничего не было предпринято. осифъ давно уже не показывался, но изъ разсказовъ Хаи, Анна знала, что онъ хочетъ узжать, но она его не отпускаетъ, желая, чтобы онъ присутствовалъ на свадьб. Разъ утромъ, когда Анна была еще въ своей комнат, явился осифъ. Онъ имлъ порученіе отъ матери и потому его ранній визитъ не показался никому страннымъ. Онъ дождался, пока Анна вышла и шепнулъ ей, что хочетъ съ ней поговорить.
— Пойдемте, осифъ, я вамъ покажу подарки, какіе я получила,— сказала громко Анна и сама направилась въ сосднюю комнату. осифу пошелъ вслдъ за нею. Когда они очутились одни, Анна приблизилась къ осифу и схватила его за руку.
— Ну, скажите, скоре…
— Я все уже приготовилъ… Делевскій насъ ждетъ. Сегодня нужно хать.
осифъ былъ сильно взволнованъ и говорилъ быстро и отрывисто.
Анна, не мене взволнованная, старалась казаться спокойной и даже веселой.
— И я готова. Скажите: гд и когда намъ встртиться?
— Поздъ уходитъ въ 8 часовъ вечера. Прізжайте на вокзалъ. Я васъ буду ждать у подъзда…
Но замтивъ колебаніе на лиц Анны, онъ прибавилъ.
— Сегодня пятница и мы наврное не встртимъ ни одного знакомаго. Я нарочно выбралъ этотъ день…
— Хорошо,— сказала посл минутнаго раздумья Анна.— Я пріду…— Она хотла еще что-то сообщить осифу, но изъ сосдней комнаты раздался голосъ Бейлы. Она звала Анну примрить новое платье, и Анна поспшила на зовъ, успвъ только шепнуть осифу,— пріду.
Весь день Анна была въ возбужденномъ состояніи и ни на минуту не могла успокоиться. Вначал она заперлась въ своей комнат и стала приводить въ порядокъ свои вещи и книги, но потомъ у нея мелькнула мысль, что ея поведеніе можетъ показаться подозрительнымъ. Тогда она, бросивъ работу, вышла въ другую комнату и принялась разсматривать свои новые наряды. Къ ней присоединились мать и Бейла и за этимъ занятіемъ прошло много времени. Когда стемнло,
Анна одлась и вышла изъ дому. Ее не спрашивали, куда она уходитъ, такъ какъ вс въ дом привыкли, чтобы она уходила и приходила, когда ей вздумается. Очутившись на улиц, Анна нсколько минутъ стояла въ нершительности, всматриваясь въ густую темноту южныхъ сумерекъ. Небо,— совсмъ черное, было усяно безчисленнымъ множествомъ искрящихся звздъ. Сосдніе дома казались окутанными черной пеленой. Улица была безлюдна и кругомъ царствовала гробовая тишина. Анн сдлалось жутко, и сердце ея сжалось отъ невыразимой тоски. Что она длаетъ?.. Неужели она способна оставить и мать, и отца, и сестру и всхъ, кого она любитъ, и удалиться, не сказавъ имъ ни одного слова на прощанье! Не вернуться-ли? Не оставить-ли хоть письма? Что они подумаютъ? Но эти мысли быстро смнились другими, боле веселыми и отрадными. Ей представилась широкая, вольная жизнь, полная высокихъ стремленій, борьбы, самопожертвованія. Все, что она знала объ этой жзни, и все, что ей говорили осифъ и Делевскій, все это вдругъ представилось ей съ такой поразительной ясностью и въ такихъ заманчивыхъ формахъ, что бывшія у нея за минуту предъ тмъ колебанія исчезли какъ туманъ. Не оглянувшись даже, она быстро свернула за уголъ и торопливыми шагами направилась вдоль по улиц. Когда она отошла на такое разстояніе, что опасность встртиться съ кмъ либо изъ знакомыхъ миновала, она подозвала извощика и велла ему везти себя на вокзалъ.
У подъзда ее встртилъ осифъ.
— Скоре, скоре!— проговорилъ онъ, бросившись ей на встрчу.— Второй звонокъ.
Онъ побжалъ впередъ, а Анна за нимъ. Едва они успли войдти въ вагонъ, какъ раздался третій звонокъ, загудли свистки и поздъ незамтно тронулся.
Нсколько мгновеній Анна и осифъ сидли молча, охваченныя неизъяснимымъ чувствомъ восторга и страха. Имъ обоимъ не врилось, что они сидятъ въ вагон, что они ухали тайкомъ, что они ршились на такой поступокъ. Все это казалось имъ какимъ-то сномъ, грезами на яву. Но когда поздъ, миновавъ вс запасные пути и выбравшись на настоящую дорогу, быстро помчался впередъ, осифъ и Анна точно очнулись и взглянули другъ на друга.
— Наконецъ-то,— вырвалось у Анны.
— Наконецъ-то, — повторилъ за нею осифъ, и они, какъ дти, въ воображеніи которыхъ еще носится страшный образъ напугавшаго ихъ чудовища, прижались другъ къ другу, и улыбка счастья озарила ихъ блдныя лица.

IV.

Хотя фонарей еще не зажигали, но было уже совсмъ темно, когда у окружнаго суда остановился вагонъ конножелзной дороги, Стоявшій на площадк молодой человкъ проворно соскочилъ и направился къ литейному мосту. Съ Невы дулъ гнилой, холодный втеръ, сверху что-то сыпало, но нельзя было разобрать что это — снгъ или дождь, въ воздух стоялъ густой дкій туманъ. Надвинувъ шляпу и плотне завернувшись въ пледъ, молодой человкъ ускорилъ шаги. Онъ очевидно спшилъ. Нсколько разъ онъ поглядывалъ на прозжавшихъ мимо извощиковъ, но въ конц концовъ онъ не поддался соблазну и, не смотря на сильный втеръ, дувшій ему прямо въ лицо, онъ зашагалъ еще быстре. Дойдя до середины моста, онъ, остановился, чтобъ передохнуть. Тутъ втеръ гудлъ еще сильне и деревянныя части моста скрипли и колыхались отъ напора волнъ. Попадавшіеся на встрчу прохожіе, по большей части студенты, ежеминутно хватались за свои шляпы и фуражки, стараясь лавировать по направленію втра. Несмотря на вс свои усилія, молодой человкъ медленно подвигался впередъ, но онъ не унывалъ, мысленно утшая себя, что уже не далеко.
Въ самомъ дл, стоило только перейти мостъ, пройти два квартала, чтобы очутиться у подъзда большого красиваго дома, окнами своими смотрвшаго прямо на старое, вросшее въ землю, зданіе академіи. Среди деревянныхъ лачугъ съ мезонинами, которыя сплошнымъ рядомъ тянулись во всю длину улицы, домъ этотъ, сравнительно недавно выстроенный, казался дворцомъ. Въ немъ не было ни мелочныхъ лавокъ, ни трактировъ съ красными вывсками. Тутъ жила аристократія Выборгской стороны, по большей части молодые профессора и т изъ учащейся молодежи, которые хотя и порицали роскошь, но все же не въ состояніи были мириться съ клоповниками, въ которыхъ ютилось большинство студентовъ и студентокъ академіи.
Швейцара въ этомъ дом не было: но молодой человкъ и безъ швейцара отлично зналъ расположеніе квартиръ и, не смотря на то, что задыхался отъ ходьбы, онъ съ такой легкостью взбжалъ на четвертый этажъ, какъ будто онъ гулялъ по гладкому паркету. На его энергическій звонокъ дверь съ шумомъ отворилась, и онъ вбжалъ въ полутемный корридоръ, не полюбопытствовавъ даже посмотрть, кто ему открылъ дверь. Уже на ходу онъ спросилъ: дома? Но онъ не усплъ получить отвта, такъ какъ въ самомъ конц корридора показалась яркая полоса свта и чей-то звонкій веселый голосъ его окликнулъ:
— осифъ, это вы? А я только что вернулась. Ну, здравствуйте, сейчасъ будетъ чай…
— Я только на нсколько минутъ, Анна… мн некогда.
— Ну, вотъ еще. Стоило тащиться сюда съ Гороховой, чтобы сказать: здравствуйте и прощайте. Раздвайтесь. Мн кстати нужно вамъ кое что сообщить.
— И я затмъ пришелъ къ вамъ.
Анна нсколько прищурила свои глаза и пристально посмотрла на осифа.
Хотя не прошло и года съ тхъ поръ, какъ осифъ и Анна тайно убжали изъ К**, но они оба сильно измнились, какъ-то сразу возмужали и изъ дтей превратились въ взрослыхъ. Длинные, нсколько безпорядочно торчавшіе волосы и темный пушокъ на щекахъ длали осифа старше его лтъ, а блдность лица и нкоторая озабоченность придавали ему видъ серьезнаго человка. Щеки Анны тоже поблднли и даже похудли. За то она еще боле выросла, а глава ея стали еще больше и выразительне. Она теперь была еще красиве, чмъ прежде, и этого впечатлнія не могли испортить небрежная прическа и если не бдный, то во всякомъ случа не модный костюмъ. Напротивъ, темная шерстяная блуза, перехваченная въ таліи кожанымъ поясомъ и такая же гладкая юбка еще рельефне обрисовывали ея гибкое молодое тло, а отброшенные назадъ волосы позволяли видть нжноматовую вожу правильнаго, какъ у античной статуи, лба. Анна была въ хорошемъ расположеніи духа, и на тонкихъ, красиво очерченныхъ губахъ ея скользила бе8заботная улыбка. Но веселое настроеніе тотчасъ же исчезло, когда она взглянула на осифа.
— Что нибудь случилось?— спросила она озабоченно.
— Особенно ничего. Впрочемъ, какъ смотрть на вещи.
— Опять письмо изъ дому?
— Да.
— Съ угрозами?
— На этотъ разъ, нтъ.
Лицо Анны мгновенно просіяло и ея лучистые глава засверкали радостнымъ огнемъ.
— Что же пишутъ?— проговорила она, едва сдерживая свое волненіе.
осифъ не сразу отвчалъ. Онъ все еще стоялъ посреди комнаты со шляпой и пледомъ въ рукахъ. Казалось, онъ самъ затруднялся передать или формулировать то, что ему писали изъ К**. Письмо онъ получилъ еще вчера и долго думалъ надъ его содержаніемъ и надъ тмъ отвтомъ, который онъ намревался написать. Другого отвта онъ не могъ дать, разъ онъ не хотлъ гршить противъ истины и логики. Съ этой цлью онъ и поспшилъ сюда, чтобы разсказать Анн о слоемъ ршеніи. Но теперь, когда онъ очутился передъ Анной, его ршеніе поколебалось, и онъ на минуту потерялъ нить своихъ мыслей, еще такъ недавно столь ясныхъ и опредленныхъ. Молчаніе длилось одно мгновеніе, но оно обоимъ казалось безконечнымъ и томительнымъ.
— Ну?— въ нетерпніи проговорила Анна.
— Прежде всего отецъ требуетъ, чтобы я непремнно пріхалъ въ К**.
— Вс поютъ одну и ту же псню. Я тоже получила такое предписаніе…— съ едва уловимой насмшкой сказала Анна.— Дальше…
— Дальше… чтобы мы расторгли нашъ фиктивный бракъ.
— Въ противномъ случа вы не смете показываться на глаза?
— Да…— нершительно и покраснвъ, сказалъ осифъ.
— А мн пишутъ, чтобы я не смла пріхать безъ мужа.
— Вы не шутите, Анна?
— Нисколько, могу вамъ письмо показать.
— Что же это такое?
— Это то, что они потеряли позицію и скоро совсмъ сдадутся… Раньше они насъ совсмъ знать не хотли, а теперь пошли на компромиссы. Это хорошій знакъ, осифъ.
— Ну, не думаю… Во всякомъ случа нужно же что нибудь отвтить.
Говоря это, осифъ схитрилъ. Отвтъ давно уже сложился въ его ум, но онъ хотлъ выслушать мнніе Анны.
— Отвчайте, что хотите,— равнодушно сказала Анна.
Черезъ минуту она прибавила.
— А отчего бы въ самомъ дл намъ не расторгнуть этого брака?
— Вы разв этого желаете?
— А вы разв этого не желаете?— И глаза Анны на мгновеніе остановились на поблднвшемъ лиц осифа. Потомъ она громко захохотала.
— Какія мы еще съ вами дти, осифъ. Ну, будемъ говорить серьезно. Что намъ въ этой нелпой формальности и, зачмъ она намъ теперь. До сихъ поръ мы объ этомъ не думали, потому что были заняты боле серьезными вопросами, мы боялись, чтобы наши родители не исполнили своей угрозы — забыть о нашемъ существованіи навсегда. Но теперь, вы сами видите, что все улаживается… Покончимъ и съ этимъ вопросомъ имъ въ угоду.
— Какъ!— воскликнулъ осифъ.— Вы хотите сказать, въ угоду моимъ родителямъ. Что же скажутъ ваши?
Анна на минуту задумалась.
осифъ воспользовался этимъ и продолжалъ:
— Будемъ откровенны, Анна. Мн все писали. Вражда между моими родителями и вашими очень сильная и еще боле возгорлась, благодаря ультиматуму, который вашъ отецъ доставилъ. Онъ все готовъ проститъ, только не этотъ фиктивный бракъ, который, по его мннію, долженъ быть дйствительнымъ. Онъ ни на какіе компромиссы не пойдетъ.
— Вы думаете?
— Не думаю, а знаю,— твердо сказалъ осифъ.
— Такъ вы хотите, чтобы все осталось по прежнему?
— Да.
— Чего же мы этимъ достигнемъ?
— Многаго.
— Ничего, или только того, что вы еще больше возстановите противъ себя вашихъ родныхъ… Нтъ, этого не должно быть. Да и я не приму отъ васъ подобной жертвы, ни за что де приму — ршительно проговорила Анна.
— Это не жертва, Анна.
— Что же это по вашему? Безцльное великодушіе, взаимный обманъ… Какое право я имю сердить васъ съ вашими родными?
— Анна…— вырвалось у осифа.
— Нтъ, нтъ…— все боле и боле горячилась Анна.— Я не желаю быть невольной причиной раздора.
— Тутъ о раздор не можетъ быть и рчи, такъ какъ я окончательно порвалъ всякія сношенія съ моими родителями.
— Что вы говорите!
— Я говорю то, что давно уже сложилось и созрло у меня въ голов и что только нуждалось въ ничтожномъ повод, чтобы обнаружиться.
— И этотъ ничтожный поводъ?
— Требованіе моего отца.
— А причины?
— Вы ихъ сами знаете не хуже меня.
осифъ говорилъ правду. Анн, дйствительно, были извстны причины, или, врне, то настроеніе, которое въ одинаковой степени охватило какъ осифа, такъ и ее съ перваго же дня ихъ прізда въ Петербургъ. Тотъ духовный разладъ, который еще въ К** существовалъ между ними и ихъ родителями, теперь получилъ боле яркую окраску и не могъ не бросаться имъ въ глаза. То, съ чмъ они прежде мирились, какъ съ неизбжнымъ, то теперь принимало въ ихъ глазахъ такія ужасныя и уродливыя формы, что они возмущались на каждомъ шагу. Ихъ родители теперь казались имъ пришельцами изъ какого-то другого міра, а ихъ понятія, стремленія и цли боле низменными, чмъ когда либо. Какъ умъ, боле послдовательный и логическій, осифъ сразу замтилъ въ себ разладъ между словомъ и дломъ, между теоріей и дйствительностью и задумалъ провести въ жизнь то, во что онъ врилъ. Ясно, что прежде всего ему бросились въ глаза его отношенія къ родителямъ. Ихъ угрозы отречься отъ него за его неслыханный поступокъ и огорчали, и раздражали его. Извиняясь передъ ними и объясняя имъ причину своего поступка, онъ незамтно для самого себя впадалъ въ тонъ наставника, письма, нердко въ нсколько страницъ, носили характеръ крайне обличительный. Онъ не могъ не высказывать того, что онъ самъ чувствовалъ. Онъ хотлъ, чтобы его родители были такіе же какъ и онъ. Его обличительныя письма были только отголоскомъ того, что говорилось въ кружкахъ, о чемъ онъ горячо спорилъ съ Анной, Делевскимъ и другими. Но онъ врилъ въ это, въ его представленіяхъ это было самое лучшее, и онъ хотлъ ‘это самое лучшее’ пересадить на старую почву. Но старая почва не хотла принимать чуждыхъ смянъ, и осифъ выходилъ изъ себя, горячился и только искалъ повода, чтобы окончательно порвать со старымъ міромъ. Этотъ поводъ нашелся, и осифъ былъ почти счастливъ.
— Теперь моя совсть будетъ чиста,— сказалъ онъ.
Анна все еще молчала. Слова осифа произвели на нее сильное впечатлніе. Она не врила, чтобы осифъ былъ способенъ на такой ршительный шагъ по отношенію къ своимъ родителямъ, которыхъ онъ, въ сущности, обожалъ и въ глубин души она радовалась за него. Тмъ не мене, она сочла своимъ долгомъ остановить его или потребовать, по крайней мр, отъ него большей сдержанности.
— Но ваши обязанности?..
— Мои обязанности…— воскликнулъ осифъ.— Въ чемъ же он должны состоять? Не въ томъ ли, чтобы я мирился съ грубымъ эгоизмомъ, съ господствомъ плутократіи. Подумайте, Анна, разв я могу жить въ мир съ людьми, которые стремятся въ совершенно противоположнымъ идеаламъ, чмъ я. Нтъ, тысячу разъ нтъ. Да и что такое родственная привязанность? Разв это не пустой, ничего незначущій звукъ?..
Анна, по своей теоріи, не могла не согласиться съ осифомъ, волненіе котораго передалось и ей. осифъ въ сущности ничего новаго ей не сказалъ. Она слыхала это почти каждый день. Это были т стереотипныя идеи, которыя, какъ размнная монета, переходили изъ рукъ въ руки, но потому ли, что осифъ говорилъ такъ горячо и убдительно, потому ли, что тутъ слово готово было воплотиться въ дло,— но каждое слово осифа казалось ей какимъ-то откровеніемъ, вливало въ ея душу свжія силы, возбуждало ее до экзальтаціи. Она подняла голову, и ея искрящіеся глаза съ расширенными зрачками на мгновеніе остановились на блдномъ, возбужденномъ лиц осифа. Въ эту минуту онъ ей казался героемъ, способнымъ на великія дла, именно такимъ, какого искало ея воображеніе. Въ какомъ-то опьяненіи она схватила его за руку и крпко ее сжала.
— О, осифъ, какъ я счастлива за васъ!
Нсколько мгновеній они стояли въ такомъ положеніи, не спуская глазъ другъ съ друга, не отрывая рукъ. Это былъ первый взрывъ тхъ внутреннихъ чувствъ, которыя не переставали бродить въ ихъ сердцахъ, но которыхъ ни Анна, ни осифъ не могли формулировать. Со дня прізда въ Петербургъ они только теперь въ первый разъ испытали обаяніе близости и то ни съ чмъ не сравнимое ощущеніе, которое заставляетъ трепетать все тло, точно отъ прохожденія электрической искры, то горячее дыханіе, отъ котораго туманится разсудокъ.
— осифъ…
— Анна…
И, незамтно для самихъ себя, они обнялись и губы ихъ слились въ долгомъ, безконечно долгомъ поцлу. Когда они очнулись, они взглянули другъ на друга точно застнчивыя дти, и блаженная улыбка озарила ихъ юныя лица.
— Какъ я люблю тебя, осифъ…— едва слышно проговорила Анна.
— А я…— воскликнулъ осифъ.
— Я хочу, чтобы ты всегда былъ такимъ…
— Какъ ты, Анна.
Оба весело и беззаботно засмялись. Счастье кружилось надъ ихъ головами и наполняло ихъ сердца.
осифъ вернулся домой упоенный восторгомъ и блаженствомъ. Поцлуи Анны еще жгли ему лицо, а ея пылающій взглядъ поднималъ цлую бурю въ его душ. Онъ не могъ успокоиться и долго ходилъ взадъ и впередъ по своей комнат. Теперь его отношенія къ отцу казались еще боле ненормальными, чмъ прежде. Нужно было разомъ покончить съ тмъ, что такъ долго его занимало. Прежде всего онъ напишетъ отцу, что онъ любитъ Анну и никогда не позволитъ кому бы то ни было стать между нимъ и любимой двушкой. Затмъ отецъ долженъ принять его ультиматумъ, бросить вс торговыя операціи, закрыть контору и порвать вс сношенія съ денежнымъ міромъ.
‘Какъ я могу жить съ вами въ мир, чувствовать къ вамъ любовь и уваженіе, когда вы отрицаете то, чему я поклоняюсь. Вы представитель устарлыхъ взглядовъ, а мои стремленія совсмъ иныя, и не мудрено, что пропасть между нами все боле и боле увеличивается…’
Когда письмо было написано и запечатано, осифъ вышелъ на улицу и опустилъ его въ первый, попавшійся ему на глава, почтовый ящикъ. Только теперь онъ окончательно успокоился и медленными шагами вернулся домой.

V.

На другое утро къ осифу зашелъ Делевскій. Онъ теперь былъ неузнаваемъ и имлъ видъ совершенно взрослаго мущины, чему причиной были борода и усы, которые у него особенно пышно разрослись.
Высокіе сапоги и красная рубаха придавали ему еще боле мужественный видъ.
Первое время по прізд въ Петербургъ онъ жилъ вмст съ осифомъ, но потомъ нашелъ такую жизнь слишкомъ роскошной для себя и поселился отдльно. Хотя онъ былъ горячимъ противникомъ всякихъ оффиціальныхъ наукъ, но по настоянію осифа, и въ особенности Анны, онъ записался студентомъ въ одно изъ высшихъ спеціальныхъ заведеній. Это, впрочемъ, было ему и необходимо, такъ какъ кличка студента давала ему возможность легче получить занятія, а также проникнуть въ разные кружки… Но ему этого было мало.
Ему хотлось, самому создать нчто такое, гд бы онъ могъ играть самостоятельную, выдающуюся роль. Это ему, наконецъ, удалось, при содйствіи осифа и Анны, которые сильно хлопотали за него и превозносили его таланты. Вскор, однако, между нимъ и осифомъ произошли какія-то принципіальныя разногласія, и осифъ отсталъ отъ его кружка. Они довольно долго не видались и осифъ былъ удивленъ его приходомъ.
— Приходи сегодня ко мн, осифъ. Кое о чемъ будемъ толковать,— сказалъ Дедевскій посл того, какъ они поздоровались.
— А кто у тебя будетъ?
— Все т же, да еще кое-кто…
— Не знаю, право… Я очень занятъ…
— Не науками ли?
— Есть заботы поважне.
— Что такъ?
— Комнату нужно искать.
— Чмъ же эта не хороша?
— Дорога больно.
— Вонъ оно что,— протяжно проговорилъ Делевскій и саркастически улыбнулся.— Чмъ сіе объяснить.
— Отсутствіемъ средствъ,— коротко сказалъ осифъ.
Делевскій подозрительно взглянулъ на него чрезъ свои очки.
— Что же, твой папка обанкротился?
— Нтъ, я самъ отказался отъ его помощи.
— Ого! Это шагъ. Однако, скажу теб, что это нсколько неразумно…
Делевскій всталъ и ближе подошелъ къ осифу. Скептическая улыбка сбжала съ его лица и что-то твердое, ршительное блеснуло въ его глазахъ. осифъ никакъ не ожидалъ такого возраженія и нсколько мгновеній не могъ собраться съ мыслями. Делевскій воспользовался замшательствомъ своего товарища.
— Такъ подумай хорошенько. А пока прощай, мн некогда. Нужно еще къ нашей барышн зайти.
— Къ Анн?— воскликнулъ осифъ.
— Да, что же ты такъ поблднлъ?
— Ничего… Я тоже собирался къ ней. А то, что ты мн сказалъ, недостойно ни тебя, ни меня, — прибавилъ онъ торопливо.
— Ты такъ полагаешь?
— Это мое убжденіе.
— Ну, хорошо… Во всякомъ случа, приходи сегодня. Постараемся тебя разубдить…— съ прежней улыбкой произнесъ Делевскій и нахлобучилъ на голову свою порыжлую шляпу… Ну, идемъ къ барышн.
— Нтъ, я раздумалъ. Въ другой разъ пойду,— сказалъ вдругъ осифъ.
— Какъ знаешь. Во всякомъ случа скажу ей, что и ты будешь.
Посщеніе Делевскаго оставило въ душ осифа какой-то непріятный, горькій осадокъ. Всю ночь онъ видлъ чудные радужные сны и утромъ проснулся въ самомъ розовомъ настроеніи духа. Сознаніе, что онъ, наконецъ, совершилъ то, что, по его мннію, веллъ ему его долгъ, и воспоминаніе о вчерашнемъ объясненіи съ Анной вливали въ его сердце такое сладостное ощущеніе и вмст съ тмъ поднимали его на такую недосягаемую высоту, что онъ чувствовалъ себя способнымъ на самые великіе подвиги. Въ его душ было такъ свтло, его мысли такъ чистый такъ ясны… И вдругъ все это помрачилось и покрылось какой-то копотью. На мгновеніе въ его душу закралось сомнніе. Можетъ быть Делевскій въ самомъ дл правъ. Но противъ этого возмущалось все лучшее, что было въ немъ. Логически осифъ не могъ бы въ настоящую минуту доказать, что истина на его сторон, но онъ эту истину чувствовалъ съ такой силой, что готовъ былъ за нее ополчиться противъ всего міра. Чмъ больше онъ думалъ о томъ, что ему говорядъ Делевскій, тхъ боле онъ волновался. И зачмъ онъ не пошелъ съ нимъ къ Анн. Мысль объ Анн вывела его изъ оцпеннія. Онъ вспомнилъ, что ему сегодня предстоитъ многое сдлать, прежде чмъ отправиться къ ней. Онъ одлся я вышелъ на улицу. Первое, что ему нужно было сдлать — это найдти другую квартиру. На этотъ разъ ему посчастливилось. Въ сосднемъ дом отдавалась небольшая комната за 10 руб. въ мсяцъ. осифъ чуть не запрыгалъ отъ радости. До сихъ поръ онъ платилъ 25 р. и разница казалась ему громадной. Не прошло и двухъ минутъ, какъ онъ уже стоялъ на площадк 5-го этажа и звонилъ. Еще чрезъ минуту онъ ужъ очутился въ небольшой комнатк со всми принадлежностями бдной студенческой обстановки и бесдовалъ съ хозяйкой, старой нмкой. Комната осталась за нимъ, и онъ общался сегодня же перехать.
Выйдя на лстницу, онъ почти безсознательно вынулъ свой кошелекъ и сосчиталъ свои наличныя деньги. Ихъ оказалось еще достаточно, чтобы прожить мсяцъ и заплатить за объявленіе въ газет относительно уроковъ. Текстъ у него уже былъ написанъ, и онъ прямо отправился въ контору одной большой распространенной газеты, гд преимущественно печатались такого рода объявленія. Когда и это дло было сдлано, осифъ вернулся домой, чтобы собрать свои вещи, но по дорог раздумалъ и свернулъ на Выборгскую. Желаніе увидть Анну охватило его вдругъ съ такою силой, что онъ весь отдался внутреннему влеченію. Къ тому же Анна еще не знала, что онъ сегодня сдлалъ и это послужило ему оправданіемъ передъ самимъ собою. Одобритъ ли она его дйствія или нтъ? Въ этомъ осифъ нисколько не сомнвался, такъ какъ онъ зналъ образъ мыслей Анны и то, что она сама долго отказывалась отъ полученія средствъ изъ дому и только согласилась на это но энергичному настоянію Ригеля, причемъ она потребовала, чтобы ей высылали половину того, что ей назначили. Кром того, онъ зналъ, что Анна и этихъ денегъ не проживаетъ, хотя ему не было извстно, куда она дваетъ излишекъ. Объ этомъ онъ съ ней никогда не говорилъ, и Анна тщательно это скрывала. Не поступаетъ ли она такъ, какъ совтуетъ Делевскій?… на мгновеніе блеснула у него мысль. Но онъ тотчасъ же ее отвергъ, по крайней мр, въ принципіальномъ смысл. Если фактически Анна и поступаетъ такъ, то она исходитъ изъ другихъ побужденій, которыя ничего общаго не имютъ съ теоріей Делевскаго,— утшалъ себя осифъ. Тмъ не мене, какое-то неясное безпокойство смущало его, и онъ не зналі, какъ отъ него избавиться. Онъ пробовалъ мысленно перенестись въ К*. въ ту самую минуту, когда отецъ станетъ читать его письмо. Но онъ не могъ сосредоточиться на этихъ представленіяхъ, которыя къ тому же выходили какъ-то блдны и вялы. осифъ шелъ медленно, не спша. Утро было прекрасное и въ воздух не было и слда вчерашней непогоды.
Улицы были чисты, дома выглядли нарядно, а небо было совершенно безоблачно. Тротуары были переполнены гуляющей нублшсой, а середины улицъ были запружены экипажами, извозчичьими пролетками и конножелзными вагонами. Уличное оживленіе передалось и осифу, и онъ забылъ о томъ, что его въ настоящую минуту занимаетъ и куда онъ идетъ и зачмъ. Глядя на эти высокіе пятиэтажные дома, сверху до низу облпленные вывсками, на эти роскошныя витрины, такъ заманчиво пріютившіяся за зеркальными стеклами, на ту пеструю толпу людей, толкавшихъ его на каждомъ шагу, осифъ почему-то вспомнилъ Межеполь и самъ этому удивился. Почему ему вдругъ пришелъ на мысль Межеполь, енъ ршительно не зналъ, такъ какъ уже очень давно о немъ не думалъ. Тмъ ме мене это доставило ему особенное удовольствіе и онъ даже улыбнулся. Въ его памяти съ поразительной яркостью сохранились малйшія детали далекаго прошлаго. И широкія пустынныя улицы, и дома съ громадными остроконечными крышами и сквозными воротами, и синагога съ обширнымъ, поросшимъ травой дворомъ. Было ли когда-то въ самомъ дл нчто подобное или это только его фантазія?.. А межепольцы, а Гиршель-фурманъ, а Вельвеле-покойникъ!.. Неужели онъ когда-то жилъ среди нихъ и имлъ съ ними что нибудь общее? А бабушка Бина? осифъ быстро очнулся, когда предъ нимъ открылась дверь. Поглощенный своими воспоминаніями, онъ, незамтно для самого себя, прошелъ весь длинный путь, взобрался на четвертый этажъ и позвонилъ. Онъ сильно смутился и, вопреки обыкновенія, спросилъ, дома ли Анна.
— Барышня ушли, но оставили вамъ записку,— сказала служанка.
осифъ торопливо вошелъ въ комнату Анны. Подбжавъ къ столу, онъ дрожащими отъ волненія руками схватилъ листокъ бумаги, который лежалъ на видномъ мст, и прочелъ:
‘Милый мой осифъ! Я прождала тебя все утро. Отчего ты не пришелъ съ Делевскимъ. Я бы вовсе не ушла изъ дому, еслибы не сдача препарата. Я сегодня первый разъ неохотно шла на лекціи, все ждала тебя. Приходи вечеромъ къ Делевскому, я тамъ буду. Намъ нужно кое о чемъ потолковать. Оставляю эту записку на всякій случай. Если не придешь, буду сердиться. Твоя Анна.’
осифъ нсколько разъ перечелъ написанное и въ какомъ-то упоеніи приложилъ листокъ къ губамъ.

VI.

осифъ вернулся домой очень поздно. Онъ былъ въ дурномъ настроеніи духа, и новая комната показалась ему и неуютной, и мрачной, и грязной. Старый диванчикъ былъ обитъ какой-то неопредленнаго цвта матеріей, лоснящейся отъ жирныхъ пятенъ. Стулья были изодраны, комодъ безъ замковъ, письменный столъ былъ покрытъ порыжлой клеенкой, а на обояхъ, около старой желзной кровати изъ Александровскаго рынка, виднлись подозрительные слды отъ раздавленныхъ клоповъ. Утромъ онъ ничего этого не замтилъ, можетъ быть потому, что и настроеніе было у него другое. Какое-то брезгливое чувство поднялось въ немъ, и онъ долго не ршался лечь въ постель, несмотря на усталость. Но, наконецъ, онъ легъ и потушилъ лампу. Однако, онъ не могъ заснуть. Въ темнот ему не переставали мерещиться взволнованныя, раскраснвшіяся лица его товарищей, а въ ушахъ стоялъ звонъ и шумъ отъ десятка голосовъ, старавшихся перекричать другъ друга. осифъ былъ побжденъ, въ томъ смысл, что почти вс были противъ него, не исключая и Анны. Это послднее его сильно огорчило. Чувствуя себя правымъ, осифъ съ неотразимой энергіей отстаивалъ свои убжденія, но случайно пойманный имъ неодобрительный взглядъ Анны подйствовалъ на него сильне острыхъ софизмовъ Делевскаго.
Онъ притихъ и больше не возражалъ. Когда они уходили, Анна тихо взяла его подъ руку.
— Какъ ты можешь отрицать то, что необходимо, осифъ?— сказала она, прижавшись головой въ его плечу.
— Для меня дороже всего истина,— рзко отвтилъ осифъ.
— Но истина — вещь условная.
— Никогда…
— Но Делевскій теб какъ дважды два доказалъ.
— Делевскій вызжаетъ на софивмахъ.
— Не хочешь ли ты этимъ сказать, что я не умю отличать истины отъ софизмовъ!..
осифъ не отвчалъ. Анна медленно высвободила свою руку, а осифъ не сдлалъ попытки удержать ее. Такъ они молча продолжали путь, погруженные каждый въ свои думы. На одномъ изъ перекрестковъ Анна вдругъ остановилась и тихо дотронулась рукой до плеча осифа. Но такъ какъ послдній не обратилъ вниманія на это движеніе, Анна вдругъ сказала:
— Я устала, осифъ, возьму извощика.
— Какъ хочешь, Анна. Я поду съ тобой.
— Нтъ, ни за что.
Голосъ Анны дрожалъ и на глазахъ ея сверкали слезы. Но осифъ, самъ крайне взволнованный, ничего этого не замчалъ. Онъ вдругъ почувствовалъ острую боль въ сердц и готовъ былъ броситься за нею, чтобъ удержать ее. осифъ не могъ не сознаться, что онъ былъ несправедливъ къ Анн, но онъ не могъ никакъ отдлаться отъ дкаго чувства, которымъ переполнилось его сердце. Точно такое же чувство, хотя не въ такой сильной степени, онъ испыталъ посл объясненія съ покойнымъ Лиліенфельдомъ. осифъ не зналъ ему даже названія, но за то онъ ощущалъ всю остроту его и минутами готовъ былъ рыдать отъ боли. Первой его мыслью по пробужденіи было отправиться къ Анн и объясниться съ нею. Но выйдя на улицу, онъ, самъ не понимая почему, повернулъ по направленію къ университету. Когда онъ вернулся домой, онъ нашелъ у себя на стол городское письмо. Взволнованный и обрадованный онъ схватилъ письмо и разорвалъ конвертъ, не взглянувъ даже на адресъ.
Безъ сомннія отъ Анны — промелькнула у него мысль и по его блдному и разстроенному лицу пробжала счастливая улыбка. Но она тотчасъ же исчезла и смнилась выраженіемъ полнаго разочарованія, когда онъ сталъ читать письмо. Это было приглашеніе на урокъ по вчерашнему объявленію. осифъ бросилъ письмо, не дочитавъ его. Въ другое время такой быстрый успхъ доставилъ бы ему удовольствіе, но теперь онъ слишкомъ былъ занятъ мыслью объ Анн, чтобы интересоваться урокомъ. Зачмъ ему урокъ и что онъ будетъ длать съ заработанными деньгами? Что, если онъ въ самомъ дл ошибается и его точка зрнія не врна? Тогда онъ, вдобавокъ, отнимаетъ заработокъ у боле нуждающихся… Но его ршеніе — не пользоваться средствами, источникъ которыхъ онъ признаетъ нечистымъ,— разв кто-нибудь можетъ назвать не честнымъ?
Успокоившись, осифъ снова взялъ письмо и сталъ внимательно читать его. На этотъ разъ его поразила подпись на которую онъ раньше даже не позаботился взглянуть. Подпись была отчетливо выведена, и осифъ безъ труда разобралъ: Лопаевъ.
— Неужели его бывшій школьный учитель. Или это только случайное совпаденіе?— подумалъ осифъ. Уже нсколько лтъ какъ онъ ничего не слыхалъ о Лопаев. Ему было извстно, что Лопаевъ давно уже оставилъ Межеполь и переселился въ городъ, гд онъ получилъ боле видное мсто. Но остался ли онъ тамъ или перехалъ въ Петербургъ — онъ этого не зналъ. Во всякомъ случа желаніе разъяснить этотъ вопросъ ускорило его ршимость, и онъ отправился по указанному адресу. Глухая улица, ходъ безъ швейцара, небогатая, хотя чистая лстница, наконецъ, четвертый этажъ — сами по себ свидтельствовали о томъ, къ какому классу принадлежитъ тотъ, кто послалъ ему приглашеніе. Но осифъ, мало еще знакомый съ бытовыми условіями столицы, не могъ оріентироваться и терялся въ догадкахъ. Нершительно и съ замираніемъ сердца онъ позвонилъ. Ему отворила молодая горничная и посл того, какъ онъ объявилъ ей за чмъ онъ явился, она его провела въ небольшую, но уютную и со вкусомъ убранную гостинную. Не усплъ осифъ оглянуться, какъ изъ противоположныхъ дверей вошелъ невысокаго роста господинъ съ умнымъ выразительнымъ лицомъ, обрамленнымъ небольшими бакенбардами съ просдью. Волосы на голов тоже были съ просдью, но густые и длинные. Мягкая привтливая улыбка играла на его губахъ, и эта то улыбка, которая когда то такъ нравилась осифу, сразу освтила въ его памяти цлую полосу изъ его жизни со всей обстановкой, со всми лицами, такъ или иначе игравшими въ ней роль. осифъ теперь боле не сомнвался. Онъ быстро подошелъ къ незнакомому господину и, протянувъ ему руку, взволнованно проговорилъ:
— Леонидъ Михайловичъ. Вы меня не узнаете. Я Межепольскій.
— осифъ!.. воскликнулъ въ свою очередь Лопаевъ,— пристально вглядвшись въ раскраснвшееся отъ возбужденія лицо осифа — осифъ!— повторилъ онъ и крпко обнялъ его.— Но какими судьбами! Неужели это я вамъ писалъ…
— Да,— тихо сказалъ осифъ.
— Но какже такъ! Постойте, дайте прежде всего на себя посмотрть… Вы удивительно выросли, совсмъ взрослый… Ну, разскажите. Впрочемъ, нтъ… Я не могу, чтобы не показать васъ жен и вашей будущей учениц. Вдь это ршено… И онъ опрометью бросился въ другую комнату, оставивъ осифа въ какомъ то сладостномъ недоумніи, точно все это было не дйствительностью, а пріятный чудный сонъ. Черезъ минуту снова появился Лопаевъ въ сопровожденіи молодой красивой женщины, которую осифъ сразу узналъ, не смотря на то, что прошло столько времени, и хорошенькой двочки лтъ 13—14-ти.
— Вотъ чего я никогда не ожидала…— сказала Зинаида Павловна, крпко пожавъ руку осифа.
— А вдь я бы васъ узнала, даже еслибы меня не предупредили…
— И я бы васъ тоже узналъ.
— Неужели вы меня помните? Вы были совсмъ маленькимъ мальчикомъ.
— Также, какъ будто я васъ недавно видлъ.
— Ну, а эту помните? Ну, конечно, нтъ! И Зинаида Павловна притянула къ себ двочку, которая все это время молчала и любопытными глазами смотрла на непонятную ей сцену. Когда первый обмнъ вопросовъ и привтствій пришелъ къ концу, и Зинаида Павловна ушла, чтобы распорядиться на счетъ чаю, Лопаевъ усадилъ возл себя осифа, и еще разъ окинувъ его опытнымъ взглядомъ наставника, проговорилъ:
— Ну, теперь разскажите мн все по порядку и какъ можно подробне обо всемъ. Вдь, шутка ли, сколько времени прошло, цлая вчность!.. осифъ разсказалъ ему все, что могло его интересовать, начиная съ прізда въ К*, поступленія въ гимназію, прізда Ригеля, эпизода съ Анной и кончая послднимъ разрывомъ съ отцомъ и ршеніемъ жить своимъ трудомъ. Лопаевъ съ глубокимъ вниманіемъ и интересомъ слушалъ искренній и поражающій наивной прелестью разсказъ осифа. Онъ мысленно переживалъ съ нимъ весь этотъ длинный рядъ годовъ, унесшихъ его собственную молодость, но за то давшихъ такой пышный ростокъ на той почв, надъ воздлываніемъ которой онъ самъ трудился. Ему было пріятно это сознавать, и онъ въ глубин души гордился осифомъ, какъ своимъ роднымъ, какъ частицей самого себя. Онъ вспомнилъ тотъ памятный день, когда въ первый разъ пріхалъ въ Межеполь. Какой это былъ ничтожный и жалкій городишко, какіе тамъ жили странные люди. Онъ раньше никогда не видалъ такихъ. Но у него было доброе сердце и честныя мысли и къ тому же онъ твердо помнилъ завтъ: Люби ближняго. И онъ, дйствительно, полюбилъ этихъ странныхъ людей, которыя чуть было не оттолкнули его своимъ вншнимъ видомъ, своеобразными обычаями, гортаннымъ говоромъ, суетливостью и въ тоже время рабскою приниженностью. И вотъ предъ нимъ одинъ изъ ихъ среды. И онъ, подъ вліяніемъ охватившихъ его воспоминаній, взялъ осифа за руку и крпко пожалъ ее.
— Какой вы большой, осифъ… совсмъ, совсмъ, большой,— и тутъ же прибавилъ:— Вотъ ужъ не думалъ, что мой ученикъ будетъ впослдствіи учителемъ моей дочери.
— Это совершено естественно,— раздался позади нихъ пріятный голосъ Зинаиды Павловны.
— Если бы я могъ сдлать для моей будущей ученицы хоть тысячную долго того, что вы сдлали для меня, для насъ всхъ… тихо произнесъ осифъ.
Въ столовой, куда вс они направились по приглашенію Зинаиды Павловны, разговоръ продолжался на ту же тему. Зинаида Павловна очень интересовалась всмъ, что касалось осифа и его семьи и вообще Межеполя, гд у нея было много друзей среди мстныхъ жителей. Въ свою очередь она сообщила осифу, что всего нсколько мсяцевъ, какъ они перехали въ Петербургъ, что Леонидъ Михайловичъ давно перемнилъ родъ службы и теперь получилъ очень выгодное мсто въ одномъ частномъ обществ. Она не совсмъ довольна перездомъ въ Петербургъ, хотя съ другой стороны, это принесетъ большую пользу Врюш.
— Она у меня синій чулокъ,— прибавила она, лукаво взглянувъ на двочку, сидвшую на другомъ конц стола.
— Зачмъ ты ее конфузишь,— заступился за нее отецъ.
— Зачмъ ты приписываешь мн то, чего нтъ,— серьезно замтила Врюша отцу.
— Что ты этимъ хочешь сказать?— обратился къ ней Лопаевъ,— что ты, дйствительно синій чулокъ?
— Нтъ, но только эта кличка меня ничуть не конфузить.
— Ну, вамъ придется быть съ ней построже,— обратился Лопаевъ въ осифу.
— И посправедливе…
— Чмъ кто?
— Чмъ ты…
Лопаевъ только развелъ руками, а Зинаида Павловна громко и весело засмялась.
— Вотъ тоже выходецъ изъ Межеполя,— указала она на Врюшу.

VII.

Бгство Анны произвело сильную сенсаціи въ К* и долго служило темой для разговоровъ во всхъ слояхъ общества. Для Лоренца и его семьи это былъ такой неожиданный ударъ, отъ котораго они ршительно не могли оправиться. Старику было и больно, и стыдно, и въ то же время онъ сознавалъ, что иначе и не могло быть. Его обвиняли ее всхъ сторонъ. Люди старыхъ воззрній набрасывались на него за то, что онъ попустилъ съ своемъ дом разныя новшества и модныя зати безбожниковъ. Люди передовые, которыхъ, впрочемъ, въ К* было очень мало, укоряли его какъ раз въ противоположномъ. Старикъ, дйствительно, считалъ себя виновнымъ, но вину свою онъ видлъ въ своей непослдовательности, въ желаніи совмстить несовмстимое, заключить союзъ между старымъ и молодымъ, между отжившимъ и нарождающимся. За это онъ получилъ достаточное наказаніе и безропотно переносилъ его. Вначал, онъ самъ потерялъ голову и готовъ былъ на всякія крайности, лишь бы вернуть Анну, тмъ боле, что на него съ одной стороны вліяла жена, съ другой — Дувидъ и Хая. Но когда острый періодъ прошелъ и вс воздйствія на Анну оказались напрасными, Лоренцъ устремилъ вс свои усилія на то, чтобы ослабить впечатлніе скандала и придать всему случившемуся характеръ законности. Но, вопреки ожиданію, онъ встртилъ сильное противодйствіе со стороны Дувида и Хаи. Съ первыхъ же дней, когда получилось извстіе объ исчезновеніи Анны и осифа, отношенія между обоими, до сихъ поръ дружившими семействами, стали крайне натянутыми. Каждая сторона втайн обвиняла другую въ случившемся, однако, вначал они дйствовали дружно. Но когда выяснилось, что дло поправить невозможно, что Анна абсолютно отказывается пріхать домой, что осифъ даже не отвчаетъ на письма, Дувидъ и Хая сразу перемнили фронтъ и стали во враждебныя отношенія къ Лоренцу. Одинъ Ригель съ женой сохранили полнйшій нейтралитетъ и, насколько возможно, старались примирить враждующихъ. Ригелю доставалось не меньше, если не больше, чмъ Лоренцу и Межепольскому.
Въ немъ и его ‘Надежд’ видли причину причинъ. До тхъ поръ, пока его не было въ город, все шло благополучно. Но какъ устоять противъ соблазна, когда, ежедневно, на вс лады повторяютъ одно и тоже. Многіе ршили не выписывать и не читать ‘Надежды’. Но это ршеніе привело какъ разъ къ обратному результату и, чмъ больше нападали на Ригеля и на его дятельность, тмъ популярне становилась его газета и ее читали на расхватъ. Каждому интересно было знать, какъ смотритъ на это дло Ригель, и что онъ скажетъ. Но Ригель дйствовалъ дипломатично и, всячески обходя больное мсто, еще съ большей энергіей заговорилъ о необходимости образованія среди темной массы, объ искорененіи гибельныхъ предразсудковъ и объ уничтоженіи китайской стны между еврейскимъ и не-еврейскимъ населеніемъ, Продолжая свою пропаганду на столбцахъ газеты, онъ по прежнему оказывалъ активное содйствіе всмъ, желающимъ поступить въ гимназію. Со времени инцидента съ Анной, онъ обратилъ вниманіе и на подростающее женское поколніе города и вскор при его содйствіи женская гимназія стала наполняться смуглолицыми и черноглазыми двочками. Изъ всей этой кипучей и лихорадочной дятельности Ригеля не трудно было усмотрть если не прямое, то косвенное сочувствіе поступку Анны и осифа. Противъ этого въ особенности вооружался Межепольскій, который, какъ лицо пострадавшее, не могъ отдлаться отъ мысли, что не будь Ригеля и его вліянія, ничего бы не было. Но помимо этого, Межепольскій имлъ еще другую причину озлобиться противъ Ригеля. Эта солидарность послдняго въ вопрос о брак со старикомъ Лоренцомъ. Ригель тоже былъ того мннія, что фиктивный бракъ между осифомъ и Анной слдуетъ оформить и признать дйствительнымъ въ глазахъ свта. ‘А тамъ дальше какъ они захотятъ’… Уже второй годъ велась переписка по этому поводу и чмъ больше одна сторона утверждалась въ мысли о необходимости узаконить бракъ, тмъ боле другая сторона упорствовала и наконецъ дло дошло до полнаго разрыва. Ригель, однако, не терялъ надежды и старался въ особенности дйствовать на Хаю. Хая страдала больше всхъ. На поступокъ осифа она смотрла какъ на оскорбленіе, нанесенное лично ей, ея материнскому чувству. Какъ могъ осифъ ршиться на такой шагъ безъ ея вдома, безъ ея совта… Въ ней заговорилъ эгоизмъ матери, и она ревновала Анну къ осифу. Это было ея самое больное мсто и задвать его было небезопасно. Однако доводы Ригеля и упорство осифа, не желавшаго пріхать въ К**, начинали на нее дйствовать и въ ея настроеніи начинали длаться благопріятные для ршенія интересующаго об стороны вопроса симптомы. Дувидъ поддерживалъ въ сущности только формальную сторону и не было сомннія, что разъ Хая сниметъ свое vetto, Дувидъ дастъ свое согласіе на бракъ и все окончится благополучно. Послднее письмо Межепольскаго къ осифу было уже послднимъ зарядомъ, оставшимся въ распоряженіи воюющихъ. Все теперь зависло отъ отвта осифа. И вотъ отвтъ получился.
Ригель въ это утро зашелъ къ Межепольскому, чтобы узнать нтъ ли писемъ изъ Петербурга. По его разсчету отвтъ осифа долженъ былъ уже получиться. Онъ сидлъ въ комнат Хаи и разговаривалъ съ нею. Рчь шла о здоровь Бейлы, которое за послднее время сильно расшаталось. Ригель объяснялъ это тмъ, что Бейла слишкомъ близко принимаетъ къ сердцу домашнія дла и что больше всего ее разстраиваютъ слезы матери.
— Неужели старуха еще не устала плакать?— не безъ нкотораго озлобленія проговорила Хая.
— Вы знаете, что плачъ никогда не утомляетъ женщинъ.
— Въ такомъ случа я составляю исключеніе.
— Вамъ то уже во всякомъ случа не было причины проливать слезы.
— Какъ?— И лицо Хаи вдругъ все вспыхнуло, а на глазахъ показались слезы. Еще минута и она бы зарыдала.
Ригель приблизился къ ней и взялъ ее за руку.
— Ну полноте. Какъ у васъ нервы разыгрались. Запомните мое слово, что не пройдетъ и недли какъ осифъ будетъ здсь К*…
Дверь изъ сосдней комнаты открылась и на порог показался Дувидъ. Онъ былъ необыкновенно блденъ и еле держался на ногахъ.
— Что такое случилось?— въ одинъ голосъ воскликнули Хая и Ригель.
— Письмо отъ осифа… Дувидъ старался выговорить это какъ можно боле спокойно. Но это спокойствіе было зловщаго характера и оно его выдавало. На мгновеніе воцарилось молчаніе. Ни Хая, ни Ригель не ршались спроситъ что пишетъ осифъ. Они предчувствовали что то не доброе и сердца ихъ замирали отъ внутренней тревоги. Наконецъ, Хая собралась съ духомъ и сказала.
— Покажи письмо.
— У меня нтъ письма.
— Гд же оно?
— Я его уничтожилъ.
Мертвенная блдность покрыла лицо Хаи. Она широко открыла глаза и съ нмымъ отчаяніемъ посмотрла на мужа. Но въ то же мгновеніе она зашаталась и грохнулась объ полъ, прежде чмъ Дувидъ и Ригель успли поддержать ее.

VIII.

Прошло нсколько дней. Хая все еще лежала въ постели. Хотя ничего опаснаго въ состояніи ея здоровья не было, но она чувствовала себя такой разбитой и слабой, точно она перенесла тяжелую и продолжительную болзнь. къ тому же она никого, ршительно никого не хотла видть, за исключеніемъ Фридки, которая за нею ухаживала съ самоотверженіемъ взрослой. Отъ времени до времени Хая останавливала свой взглядъ на античной головк двочки съ массой черныхъ вьющихся волосъ, и глаза ея невольно наполнялись слезами. Она при этомъ мысленно представляла себ осифа, который отрекся отъ нихъ, отказалъ отцу въ сыновнемъ повиновеніи, ей въ любви… И за что все это… Во вс эти дни Хаю неотступно преслдовала одна и та же мысль, одинъ и тотъ же вопросъ. Но не въ ея силахъ было ршить его, и она внутренно страдала и терзалась. Еще мене чмъ она, Дувидъ понималъ причину разногласія между нимъ и сыномъ.. Было что то комическое и вмст съ тмъ глубоко трогательное въ томъ недоумвающемъ взгляд, который онъ устремлялъ то на жену, то на Ригеля, какъ бы спрашивая: да въ чомъ же дло, что я такое совершилъ? Онъ привыкъ себя считать однимъ изъ лучшихъ людей въ город. Дла свои онъ велъ умно и умло, и никло бы не могъ упрекнуть его въ какихъ либо неблаговидныхъ продлкахъ. Ему вс завидовали…
Но, подобно своей жен, и онъ поминутно спрашивалъ себя, за что же? Чмъ больше онъ старался взваливать всю вину происшедшаго на осифа, на его сумасбродство, тмъ боле онъ чувствовалъ себя виновнымъ. Это и удивляло и раздражало его. Конечно, объ удовлетвореніи требованій осифа не могло быть и рчи. Каждый разъ, когда онъ думалъ объ этомъ, его разбиралъ смхъ, хотя смхъ этотъ былъ дланный и въ глубин души у него въ это время точно что то обрывалось. Съ Ригелемъ онъ за все это время не обмнялся ни однимъ словомъ. Его гордость и самолюбіе были слишкомъ задты и не позволяли ему прибгать къ чужой помощи, чужому совту. Ригель каждый день приходилъ, освдомлялся о здоровьи Хаи и уходилъ, часто не видавшись даже съ Дувидомъ. Онъ одинъ понималъ сущность рокового недоразумнія между отцомъ и сыномъ, онъ одинъ видлъ ту глубокую пропасть, которая вдругъ разверзлась между ними и раздлила ихъ, можетъ быть, на вки…
Вначал Ригель самъ былъ ошеломленъ, и письмо осифа показалось ему легкомысленной выходкой попавшаго въ водоворотъ кипучей мысли впечатлительнаго юноши. Но чмъ больше онъ вдумывался въ случившееся, тмъ боле онъ отршался отъ сроего первоначальнаго мннія, и все стало принимать въ его пазахъ совсмъ другую окраску. Нужно было спасти осифа, примирить его съ отцомъ. Но какъ это сдлать, когда онъ сидлъ въ своемъ кабинет, погруженный въ занятія, вошла Бейла и сообщила, что только что пришли отъ Межепольскихъ и просятъ его немедленно пріхать.
— Не похать ли мн съ тобой… Можетъ, кто нибудь случилось?
Бейла не знала о письм осифа, и Ригелю, не смотря на то, что онъ былъ сильно взволнованъ, удалось успокоить Бейлу и убдить ее остаться дома. Въ это утро Хая чувствовала себя особенно не хорошо. Она всю ночь не спала, и къ утру нервы ея до того разстроились, кто она не въ состояніи была боле себя сдерживать и разразилась истерическими рыданіями. Перепуганная Фридка хотла побжать за Дувидомъ, но Хая запретила ей. Только, когда она окончательно успокоилась, она велла позвать къ себ мужа.
— Что ты намренъ длать?— спросила она, строго взглянувъ на мужа.
Дувидъ понялъ о чемъ спрашиваетъ его жена, такъ какъ этотъ вопросъ его самого не оставлялъ ни на минуту.
— Лучше оставимъ это Хая.
— Это не отвтъ на мой вопросъ…
— Чего же ты отъ меня требуешь?
— Ты самъ ничего не придумалъ?
— Ршительно ничего…
— Ну, такъ я требую, чтобы ты исполнилъ желаніе осифа.
Дувидъ подозрительно посмотрлъ на жену.
— Ты съума сошла, Хая.
— Нтъ, я въ полномъ разум.
— Какъ же ты можешь мн предлагать подобное?
Хая въ свою очередь взглянула на мужа и въ этомъ взгляд вылилась вся ея душевная мука, вся внутренняя борьба, которую она столько лтъ такъ тщательно скрывала отъ посторонняго глаза. На мгновеніе съ нея спалъ покровъ, такъ долго окутывавшій ея внутренній міръ, и ея духовному взору представилось то, него она сама не подозрвала. Какая то безнадежная тоска охватила ее и въ глазахъ показались огненные круги… Какъ, у ней хотятъ отнять послднее, чмъ она дышитъ, что составляетъ цль ея жизни, что она любитъ безгранично, до боли.
— Ты сдлаешь такъ, какъ я хочу, или…
Въ ея голос, въ поблднвшемъ лиц, выраженіи сухихъ воспаленныхъ глазъ было что то такое, что заставило Дувида вздрогнуть.
Когда пришелъ Ригель, на Дувид лица не было, онъ точно постарлъ на 16 лтъ.
— Подите и образумьте жену,— могъ онъ только сказать.
— Послушайте — началъ Ригель, какъ бы инстиктивно отгадавъ, что такое произошло между супругами.— Безъ нкоторыхъ уступокъ вы ничего не достигнете,
— Чтобы я уступилъ!.. Да за что и кому… Я лучше соглашусь…— Онъ не договорилъ и отвернулся отъ Ригеля.
— Ну, хорошо, не нужно,— сказалъ Ригель, чувствуя, что настаивать нельзя. Постараемся какъ нибудь иначе уладить споръ. Вы знаете, что я на дняхъ ду въ Петербургъ.
Дувидъ обернулся и взглянулъ на него недоврчиво. Потомъ спросилъ:— зачмъ?
— Нужно по дламъ редакціи.
Дувидъ не отвчалъ, но въ глазахъ его блеснула едва уловимая искра надежды. Но, чтобы не выдать себя, онъ нахмурился и сурово проговорилъ:
— Мн то какое дло. Поступайте, какъ знаете.
Ригель только усмхнулся и направился въ комнату Хаи.
Она встртила, его холоднымъ и пытливымъ взглядомъ. Отъ Фридки она узнала, что Ригель въ кабинет мужа и его долгое тамъ пребываніе вызвало въ ней и страхъ, и надежду.
Когда Ригель сообщилъ ей, что онъ детъ въ Петербургъ, она на мгновеніе точно вся оцпенла. Но потомъ она схватила его за руку и крпко пожала ее
— Ахъ, если бы вы знали какъ я страдаю,— вымолвила она едва слышно.— Помирите насъ съ осифомъ, и вы заслужите мою вчную признательность.

IX.

Размолвка между осифомъ и Анной длилась не долго. Въ тотъ же вечеръ онъ отъ Лопаевыхь отправился на Выборгскую. Онъ не могъ удержаться, чтобъ не подлиться съ Анной тмъ счастьемъ, которое выпало на его долю. О томъ, что произошло между нимъ и Анной, онъ почти не помнилъ.
Онъ былъ счастливъ и любилъ Анну. Вотъ все, что занимало его въ данную минуту. Анна была дома и сидла окруженная книгами и атласами. Увидя осифа, она вся зардлась и бросилась ему на встрчу.
— Мой дорогой, мой возлюбленный…
осифъ крпко обнялъ ее и осыпалъ поцлуями ея лицо и волосы.
— Прости меня, Анна, я былъ несправедливъ къ теб.
— А я такъ ждала тебя… Отчего ты цлый день не приходилъ?
осифъ разсказалъ ей о полученномъ письм и о визит къ Лопаевымъ.
По лицу Анны пробжало легкое облачно.
— Такъ ты все таки ршился…
— Окончательно и безповоротно. Не ты какъ будто не довольна…
— Нтъ, ничего… Не будемъ лучше объ этомъ говорить. И, какъ бы въ поясненіе сказаннаго, она прибавила:
— Сегодня опять былъ у мени Делевскій…
Но она тотчасъ же раскаялась, потому что осифъ сильно измнился въ лиц, и онъ съ нжнымъ укоромъ посмотрлъ за нее.
Наступило тяжелое непріятное молчаніе.
— Что онъ у тебя длалъ?— спросилъ, наконецъ, осифъ.
— Ничего, такъ посидлъ…
Анн стоило много труда, чтобы сказать это. Это была не правда, и она знала, что осифъ это понимаетъ.
Но она боялась еще больше взволновать осифа и ршилась солгать. Она придвинулась къ нему и положила свою голову къ нему на плечо.
— Какъ я сегодня соскучилась…— сказала она, глядя ему прямо въ лицо. Изъ глазъ ея струился мягкій нжный свтъ, который проникалъ въ сердце осифа и наполнялъ его неземнымъ блаженствомъ.
Онъ нагнулся, къ ней и прижался лицомъ къ ея пылающей щек.
— Ты меня любишь, Анна?
— Люблю ли я тебя!— И она обвила руками его шею.
— Ну, такъ дай мн слово не примшивать къ нашей любви никакихъ постороннихъ элементовъ… Но, видя, что Анна его не понимаетъ, онъ продолжалъ:
— У насъ могутъ быть разные взгляды ва вещи, разныя убжденія. Вдь истина одна, а средствъ къ достиженію этой истины такъ много, пути, такъ разнообразны.
Анна медленно высвободилась изъ объятій осифа. Глава ея потемнли и вмсто прежняго мягкаго свта изъ нихъ посыпались искры.
— Ты, значитъ, требуешь, чтобы я не вмшивалась въ твою жизнь, въ твои поступки… ты закрываешь отъ меня свой внутренній міръ!
— О, нтъ, не то… совсмъ не то…— возразилъ осифъ.
— Нтъ, то…— съ упорствомъ настаивала Анна.— Я такой любви не понимаю.
— Какъ же ты ее понимаешь?
— Какъ полное тождество взглядовъ, убжденій, стремленій…
— Но если этого достигнуть нельзя…
— Тогда и любви нтъ.
осифъ самъ ясно не сознавалъ, зачмъ онъ завелъ подобный разговоръ и для чего онъ предъявилъ такія требованія. Къ этому его скоре подталкивало какое то тайное, ему самому непонятное предчувствіе, чмъ реальная причина, сознаваемая разсудкомъ. Но поэтому то ему такъ трудно было отказаться отъ своихъ словъ, и онъ не могъ удержаться, чтобъ не исчерпать этотъ вопросъ до конца, не насладиться собственнымъ страданіемъ…
Анна молча слдила за нимъ глазами. Ей было жаль его, но вмст съ тмъ она не могла не высказать того, въ чемъ она убждена… Убждена? Но, въ такомъ случа, почему же она не откажется отъ осифа, отъ его любви… Вдь между ними уже и теперь большая разница во взглядахъ. Делевскій только сегодня ей это доказалъ, и она не могла съ нимъ не согласиться. Хотя они и стремятся въ одной и той же цли, но идутъ разными путями, а пути много значатъ. Чмъ больше Анна углублялась въ свои размышленія, чмъ больше она анализировала, тмъ больше она натыкалась на противорчія. Она первая допустила фальшь въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, и эта фальшь теперь жгла ее какъ раскаленное желзо. Если осифъ, какъ она въ этомъ уврена, и ошибается, то за то онъ поступаетъ прямо и честно, а она, требуя полнаго тождества чувствъ и убжденій, сама первая же нарушаетъ это тождество. Что-же это такое? Анна провела рукою по горячему лбу, какъ бы стараясь придти въ себя. Она все еще безсознательно слдила за осифомъ, въ то время какъ въ ея душ совершался глубокій и роковой переворотъ. Вдругъ она вскочила и, подбжавъ къ осифу, обняла его голову своими руками. Слезы душили ее и глухія, похожія на стонъ рыданія, вырывались изъ ея тяжело вздымавшейся груди.
— Я недостойна тебя осифъ… Но я все таки люблю тебя.
осифъ стоялъ въ какомъ-то оцпенніи, не понимая, что такое происходитъ съ Анной, но тронутый до глубины души ея восклицаніемъ, онъ обнялъ ее и поднялъ на руки какъ дитя.
Она показалась ему такой легкой и такой слабой, что у него самого почему то показались слезы на глазахъ. Насколько мгновеній онъ стоялъ такъ со своей дорогой ношей на рукахъ. Это были чудныя мгновенія, которыя стоили цлой жизни. Потомъ онъ усадилъ ее на диванъ и самъ слъ возл нея.
Такъ они просидли долго, держа другъ друга за руки.
Въ комнат господствовала мертвая тишина, на нихъ падалъ слабый свтъ отъ лампы и придавалъ ихъ лицамъ какой-то неземной отпечатокъ. И, дйствительно, и осифъ, и Анна мене всего думали теперь о земномъ, и грубыя земные страсти не находили мста среди тхъ чистыхъ порывовъ, которые подымали ихъ души на такую недосягаемую высоту.

X.

Дни проходили. осифъ длилъ свое время между посщеніемъ лекцій, занятіями съ Врюшей и свиданіями съ Анной, которыя, впрочемъ, теперь были не особенно часты, благодаря тому, что у Анны были вечернія занятія въ анатомическомъ кабинет. Днемъ же оба были заняты. Въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ не произошло ничего особеннаго, хотя бывали минуты, когда они оба чувствовали какую-то неловкость, какъ будто между ними не все сказано, не все выяснено. Въ особенности это замчалось со стороны Анны, на которую отъ времени до времени находила задумчивость, даже хандра. Но все это скоро забывалось и затмвалось тмъ пыломъ юношеской страсти, которая такимъ могучимъ ключомъ била изъ ихъ сердецъ. Съ семействомъ Лопаева осифъ быстро сошелся и чувствовалъ себя тамъ, какъ въ родной семь. Зинаида Павловна полюбила его и не иначе называла какъ по имени, что особенно смшало Врюшу, которая трунила надъ обоими.
— Вотъ мой учитель осифъ пришелъ.
Это впрочемъ не мшало учениц относиться съ полнымъ уваженіемъ къ учителю и безпрекословно признавать его авторитетъ.— Это послднее, дйствительно было громадной заслугой со стороны осифа, такъ какъ живая и не по лтамъ развитая двочка не особенно склонна была подчиняться чьей бы то ни было воли. Не даромъ Лопаевъ называлъ осифа чародемъ, а Зинаида Павловна всегда укрощала Врюшу восклицаніями врод: ‘подумай, что скажетъ осифъ!’
Съ родными осифъ не переписывался. Посл знаменательнаго письма всякія сношенія между нимъ и отцомъ прервались. Это было единственное мрачное облако на его пока свтломъ горизонт, и онъ сильно страдалъ. Но онъ чувствовавъ себя правымъ и не хотлъ идти на компромиссы. О томъ, какое впечатлніе произвело на отца его послднее письмо, онъ зналъ изъ письма Ригеля къ Анн. Изъ него онъ также узналъ, что Ригель собирается въ Петербургъ. Хотя послдній ничего не писалъ о цли своей поздки, но и осифъ и Анна догадывались въ чемъ дло и не безъ душевной тревоги ждали его прибытія. Но дни проходили и Ригель не прізжалъ. Анна только знала, что Бейла заболла, и что это, вроятно, задержало Ригеля въ К*.
Въ одно утро, когда осифъ собирался на лекціи, кто-то осторожно постучалъ въ его дверь.
— Войдите,— крикнулъ осифъ.
Въ комнату вошелъ господинъ небольшого роста, съ блднымъ худощавымъ лицомъ и глазами, въ которыхъ свтилась какая-то затаенная грусть.
— Ригель, господинъ Ригель!— воскликнулъ осифъ.
— А, вотъ гд бглецъ… Такъ ты радъ меня видть… Это уже хорошій признакъ.
— Какъ вы могли думать, — съ укоромъ проговорилъ осифъ.
Они обнялись и поцловались.
— Когда вы пріхали?— спросилъ осифъ.
— Съ ночнымъ поздомъ.
— Видли уже Анну?
— Нтъ еще. Я полагалъ, что еще рано для визита къ ней. Къ тому же, признаться, я прежде хотлъ съ тобой повидаться.— Онъ замолчалъ и сталъ внимательно оглядывать комнату. По выраженію его лица не трудно было замтить, что комната со всей ея боле чмъ убогой обстановкой произвела на него не особенно пріятное впечатлніе.
— Давно ты здсь живешь?
— Не особенно.— осифъ понялъ зачмъ Ригель предложилъ ему этотъ вопросъ и невольно покраснлъ. Ригель замтилъ это и поспшилъ перемнить разговоръ.
— Ты, кажется, собираешься уходить. Не стсняйся.
— Университетъ не убжитъ.
— Посщаешь лекціи?
— Довольно аккуратно.
— Это хорошо. Не бда, значитъ, если пропустишь сегодня. Въ такомъ случа я посижу у тебя немного, а затмъ подемъ къ Анн. Согласенъ?
осифъ въ знакъ согласія кивнулъ головой.
— А вдь я васъ обоихъ такъ давно не видалъ, — продолжалъ посл нкоторой паузы Ригель.— Что? очень перемнилась Анна?
— Выросла и возмужала.
— Выросла и возмужала, — какъ бы про себя повторилъ Ригель.— Ну, когда же ты въ К* собираешься, осифъ?
Вопросъ этотъ былъ такъ неожиданно ему предложенъ, что онъ совсмъ растерялся и не зналъ, что отвчать:
— Вы знаете, что это не отъ меня зависитъ,— сказалъ онъ наконецъ.
— Отъ кого же, какъ не отъ тебя?
— Я на компромиссы никогда не пойду.— Съ особенной выразительностью пройзнеъ осифъ.
— Вся наша жизнь есть цпь компромиссовъ.
— Можетъ быть. Но я бы не желалъ прябавить къ этоі цпи лишняго звена.
— Другими словами ты отвергаешь ежедневную будничную жизнь людей. Ты считаешь себя выше ихъ.
— Нтъ, я только хону, чтобъ они были лучше.
— Какъ же ты для этого поступаешь?..
— Такъ, какъ я считаю необходимымъ.
осифъ начиналъ, раздражаться. Ему не нравился наставническій тонъ, который сразу принялъ Ригель, ‘онъ точно мена экзаменуетъ’, — сказалъ онъ себ мысленно.
— А, это хорошо,— продолжалъ между тмъ Ригель.— Но не находишь ли ты, что средства, которыя ты выбралъ, слишкомъ не подходящи. Ты хочешь сразу уничтожить то, что сложилось и создалось вками. Мыслимо ли это…
— Не знаю. Но изъ этого еще не слдуетъ, что не нужно пытаться.
— А я думаю, что благоразумне выбрать цль мене грандіозную, но за то боле благодарную.
осифъ вопросительно взглянулъ на него.
— Ты меня не понимаешь, осифъ. Но я теб скажу… Мы, межепольцы, не только не должны, но не имемъ права задаваться утопическими задачами: на нашихъ рукахъ столько живого и неотложнаго дла. Мы подобны купцу съ маленькимъ капиталомъ. Если мы хотимъ получить врный заработокъ, мы не должны спекулировать. Я не хочу этимъ сказать, чтобы мы замкнулись въ свою скорлупу и во участвовали въ общемъ поток жизни… Напротивъ, мы должны стремиться въ общій потокъ. Но пока вдь мы еще не попали въ него, пока вдь между нами — маленькимъ ручейкомъ и главной ркой — цлая пропасть, которую мы должны пройти.
Ригель поднялъ голову и посмотрлъ на осифа, блдное лицо котораго выдавало его внутреннее волненіе.
— Я не могу согласиться съ вами,— сказалъ осифъ дрогнувшимъ голосомъ, — уже потому, что не считаю себя межепольцемъ и ршительно отвергаю то дленіе на общее и частное, которое вы признаете какъ незыблемый фактъ.
— Какъ!— вскочивъ со своего мста и весь побагроввъ воскликнулъ Ригель.— Ты не признаешь себя межепольцемъ… Да кто же ты?.. Нтъ, ты межеполецъ, былъ имъ, есть и будешь до скончанія вковъ…
— Не понимаю почему…— съ холодной и насмшливой улыбкой проговорилъ осифъ.
— А вотъ я теб объясню.— Ригель задыхался отъ волненія и не могъ говорить. Нсколько разъ голосъ его прерывался и онъ принужденъ былъ ссть, чтобы успокоиться. Когда волненіе его улеглось, онъ улыбнулся и сказалъ:
— Все это остатки прошлаго, молодости… Я раньше всегда такъ спорилъ. Не знаю, что сегодня на меня такое нашло. Но будемъ говорить спокойно. Я вполн понимаю тебя и твои стремленія. Ты точно влюбленный, который, боясь опоздать на свиданіе, забирается на назначенное мсто за нсколько часовъ до срока. Въ томъ, что ты себя не считаешь межепольцемъ, виноватъ не ты: уже слишкомъ круто мы повернули все, да и не такъ взялись за дло. Но что ты отказываешь межепольцамъ въ своей помощи и не желаешь воздлывать бдную ниву, завщанную теб предками, въ этомъ твой грхъ…
Ригель умолкъ, и на время въ комнат воцарилась тишина. Онъ сидлъ, опустивъ голову, и казался усталымъ и разбитыхъ. Вдругъ онъ оживился и спросилъ:
— А Анна?
осифъ не прямо и не сразу отвтилъ на его вопросъ.
— Выслушайте меня,— сказалъ онъ наконецъ, остановившись предъ Ригелемъ и устремивъ на него свои блествшіе лихорадочнымъ возбужденіемъ глаза.— Я слишкомъ много думалъ о всхъ тхъ вопросахъ, которые вы только что затронули, и если я такъ категорически высказался, то это не простая вспышка или результатъ ошибочныхъ толкованій. Я прежде всего человкъ и слишкомъ долго имъ не былъ, чтобы не дорожить тмъ, что я вновь пріобрлъ. А какъ человкъ, я сразу усвоилъ себ все то, что составляетъ продуктъ человческаго генія. Вы же придумали цлую систему ассимиляціи. Подумайте, сколько нужно для этого труда, времени, терпнія, да еще вопросъ, выйдетъ ли изъ этого что-нибудь… Истина одна, идеалъ одинъ. Приходите и поклоняйтесь. Вы говорите, что я отказываюсь воздлывать ниву, завщанную мн предками. Но для общаго блага не все ли равно, на какой нив я буду работать: на нив своихъ предковъ или на нив человчества…
— Но кто же будетъ работать на нив твоихъ предковъ?
— Я отказываюсь отъ наслдства и тмъ самымъ покупаю себ свободу.
— Хорошо ли это?
осифъ не отвчалъ.
— Вотъ ты заговорилъ объ ассимиляціи,— не дождавшись отвта осифа, снова началъ Ригель.— Ты ее отвергаешь. Но какъ же ты безъ ассимиляціи достигнешь того идеала, къ которому ты самъ стремишься, какъ ты сплотишь разнородные элементы.
— Я не отвергаю ассимиляціи. Я только отвергаю вашу систему, вашу двойственность. Нтъ, такая ассимиляція ни къ чему не поведетъ, и я бы не желалъ считаться въ рядахъ ея поборниковъ!..
Ригель хотлъ что-то возразить, но въ это время въ корридор раздались чьи-то торопливые шаги и вскор кто-то сильно постучался въ дверь.
— Можно войти?
— Это Анна,— воскликнулъ дрогнувшимъ голосомъ осифъ и бросился къ дверямъ.
Это, дйствительно, была Анна, но она была такъ блдна, имла такой взволнованный видъ, что осифъ въ испуг отшатнулся назадъ.
— Что-нибудь случилось?
Она ему шепнула что-то на ухо.
Они оба притихли и какъ-то инстинктивно взглянули въ сторону Ригеля. Анна сначала не узнала его, потомъ радостно протянула ему руку.
— Вотъ кого не ожидала встртить здсь.
— Потому что не будь особеннаго случая, ты бы сюда не пришла,— многозначительно сказалъ Ригель.
— Но вдь вы бы ко мн пришли, надюсь,— сказала Анна, не обративъ вниманія на намекъ Ригеля.
— Беру въ свидтели осифа, что мы условились вмст отправиться къ теб. Но все къ лучшему. Разскажи лучше, какъ это случилось.
Анна сама знала очень мало и все это сообщила осифу и Ригелю.
Нкоторое время вс были подъ впечатлніемъ слышаннаго. Вдругъ осифъ мигомъ встрепенулся.
— Вы меня простите, если я васъ оставлю. Мн нужно идти.
— Тмъ лучше, сказалъ Ригель.— Намъ съ Анной нужно о многомъ переговорить.
осифъ ушелъ, условившись съ Ригелемъ и Анной, гд имъ встртиться вечеромъ.

XI.

— Ну какъ же ты поживаешь, Анна?
Ригель съ любопытствомъ и удивленіемъ смотрлъ на сидвшую предъ нимъ двушку. Онъ не врилъ своимъ глазамъ до того она измнилась. Онъ привыкъ смотрть на нее какъ на ребенка, который общаетъ очень много въ будущемъ. А теперь предъ нимъ былъ совершенно взрослый человкъ, въ каждой черт, въ каждомъ движеніи котораго чувствовалось что то сознательное, опредленное. Красота Анны, всегда поражавшая правильностью и строгостью линій, теперь носила на себ отпечатокъ вдумчивости и какихъ то скрытыхъ затаенныхъ желаній. Нсколько мгновеній Ригель не могъ оторвать глазъ отъ этого лица съ чертами библейской красавицы и улыбкой сфинкса. Эта улыбка и глубокій взглядъ блестящихъ глазъ почти смущали Ригеля и парализовали тотъ смлый и покровительственный тонъ, которымъ онъ заговорилъ съ ней.
Анна не отвчала на его вопросъ, но въ свою очередь предложила ему нсколько вопросовъ, на которые Ригель долженъ былъ отвчать. Этимъ манеромъ они оба избжали того неловкаго положенія, въ которое они неизбжно были бы поставлены, если бы Анна не нашлась. Ригель это понялъ только тогда, когда разговоръ, начатый такъ натянуто, принялъ естественный ходъ и самъ по себ далъ т результаты, которыхъ онъ добивался. Мало по малу предъ Ригелемъ развертывалась совершенно новая жизнь.
То, чего осифъ не договорилъ или только намтилъ въ общихъ и рзкихъ чертахъ, то дополнила теперь Анна, вдаваясь въ детали, выдвигая на первый планъ неуловимые штрихи. Что то роковое и стихійное звучало въ ея словахъ, въ упоеніи иллюзіями, въ самобичеваніи и бичеваніи всего міра. Но въ то же время Ригеля неотступно преслдовалъ вопросъ, который возникъ въ его голов съ того самаго момента, какъ онъ заговорилъ съ осифомъ. Какимъ образомъ и осифъ и Анна могли такъ быстро отршиться отъ той среды, въ которой они выросли, въ которой они восприняли свои первыя впечатлнія. Если въ этомъ виноваты новыя вянія, вліяніе боле сильныхъ элементовъ, наконецъ неумлые руководители, то все же таки не всецло. И почему и осифъ, и Анна не чувствуютъ ни малйшей потребности вернуться въ свою среду, въ свой родной городъ къ своему народу и тамъ развернуть свою дятельность, учить его, жертвовать собою. И осифъ и Анна категорически открещиваются отъ своего родного. Почему это? Гд истинная причина этого явленія? Вяніе времени?.. Идеалы общечеловческіе… Нтъ, не то… Одно другого не исключаетъ…
Ригель терялся въ догадкахъ и въ то же время каждое слово Айны какой то жгучей болью отдавалось въ его сердц.
— Какъ бы я хотлъ, чтобъ ты вернулась домой, Анна, — прервалъ ее вдругъ Ригель.
Анна покраснла и глаза ея наполнились слезами.
— Вы знаете, что это невозможно, — сказала она ршительно.
— Почему?
Анна не отвчала.
— А я думаю, что это возможно, и ты бы должна была повліять въ этомъ отношеніи на осифа.
— Во первыхъ мое вліяніе тутъ не причемъ, а во вторыхъ, такой образъ жизни противорчивъ моимъ убжденіямъ.
— Такъ ты думаешь, что и осифу не слдуетъ хать домой?
— Да… Въ этомъ короткомъ и звучномъ ‘да’ было столько ршительнаго и категорическаго, что Ригель поспшилъ перемнять разговоръ.
Было уже довольно поздно, когда они разстались. Ждать осифа было бы напрасно, такъ какъ ему предстояло слишкомъ много бготни по разнымъ мстамъ, и Анна была уврена, что едва ли Ригель увидитъ его сегодня. Тхъ не мене она совтовала ему отправиться къ Лопаеву, гд осифъ назначимъ ему свиданье.
— А ты туда прідешь?
— Нтъ, и у меня иного дла сегодня,— коротко сказала Анна.
Предстоящее свиданье съ Лопаевымъ очень радовало Ригеля. Уже давно какъ они потеряли другъ друга изъ вида и перестали даже переписываться. Тмъ не мене Ригеля всегда живо интересовала судьба его товарища, и его симпатіи къ нему не измнились. Онъ живо помнилъ то время, когда они въ первый разъ пріхали въ маленькій Межеполь, чтобы насаждать тамъ ‘цивилизацію’. Они оба были колоды, оба полны силъ и вры въ свою высокую миссію. Лопаевъ давно уже, какъ сообщилъ ему осифъ, оставилъ педагогическую дятельность, можетъ быть и забылъ даже о существованіи Межеполя и той школы, въ которую они оба положили всю свою молодую энергію. Какъ онъ отнесется теперь къ его дятельности, къ его надеждамъ и стремленіяхъ?..
Этотъ вопросъ больше всего занималъ Ригеля. И Лопаевъ и его жена были пріятно поражены, увидвъ Ригеля.
— Вотъ сюрпризъ, такъ сюрпривъ,— воскликнулъ Лопаевъ, дружески обнимая своего товарища.— Нсколько мсяцевъ тому назадъ, мы случайно нашли осифа, теперь вы… Но отчего осифъ насъ не предупредилъ…
— Онъ самъ не зналъ,— поспшилъ объяснить Ригель.— Мой пріздъ — экспромтъ…
— И очень удачный,— засмялась Зинаида Павловна.
— Я никогда не терялъ надежды увидться когда нибудь съ вами. Вдь каждый изъ васъ живой свидтель молодости другого… Я говорю только о себ и Леонид Николаевич,— поспшилъ онъ прибавить обращаясь въ Зинаид Павловн.
— Ну, вы можете смло и меня причислить.
— Вы знаете,— сказалъ Ригель,— что Межепольцы до сихъ поръ помнятъ васъ…
Молодая женщина покраснла.
— Я ихъ любила. А вы помните, какъ я часто приходила къ вамъ въ классы?
— Ну, ты тогда приходила ради одного осифа,— смясь, намтилъ Лопаевъ.
— Это неправда, Я, дйствительно, была нсколько пристрастна къ осифу, но меня интересовали и другіе ученики. А Пиня?
— Вы говорите про Лиліенфельда?— спросилъ Ригель.
— Да. Какой трагизмъ, какай злая иронія судьбы. Даже Врюша плакала, когда осифъ разсказывалъ намъ эту грустную исторію.
Вс на время замолчали, охваченные тяжелыми воспоминаніями. Прибжала Врюша и объявила, что чай поданъ. За чаемъ разговоръ снова зашелъ о осиф. Лопаевъ зналъ въ общихъ чертахъ о размолвк между сыномъ и отцомъ, и Ригель теперь сообщилъ ему подробности.
— Какъ вы смотрите на все это?
— Старая исторія… Антагонизмъ между отцами и дтьми.
— Нтъ, мн кажется, что тутъ кроется боле глубокая причина.
— Возможно,— въ задумчивости сказалъ Лопаевъ.— Наше время иметъ много особенностей и между прочимъ ту, что людямъ кажется, что они разршили вс общественные вопросы и мировыя дилеммы. Оттого то везд замчается такое неудержимое стремленіе скоре осуществить на практик вс теоретическія измышлаія. У насъ черезчуръ много иллюзій.
— Но къ чему это все поведетъ…
— Кто знаетъ… Но дло не въ этомъ, а въ томъ, что и я, и вы, и вс т, которые хотли бы оставаться въ сторон, не въ состояніи этого длать…
— Все таки я не могу оправдать крайнихъ увлеченій осифа.
— По моему, осифъ — продуктъ своего времени…
— Но онъ выросъ совсмъ въ другой сред, воспринялъ совсмъ другія впечатлнія.
— Что же вы хотите этимъ сказать?
— Я хочу этимъ сказать, что я не понимаю этого рзкаго перехода… Куда же двались промежуточныя степени.
— Вы ихъ не видите… Да, они передъ вами: это вы и я… Вы, кажется, еще большій идеалистъ, чмъ я… Вы даже нашли нужнымъ издавать газету, внушать мысли о польз образованія, наконецъ, возились со своей излюбленной идеей объ ассимиляціи…
— Но вдь и вы когда то врили въ эту идею — проговорилъ Ригель.
— Врилъ и теперь врю, но…— Лопаевъ не договорилъ.
— Но осифъ совсмъ отрекается отъ насъ…
— Вы его неврно поняли — возразилъ Лопаевъ. Онъ отрекся отъ частнаго ради общаго…
Ригель вернулся домой очень поздно. Разговоръ съ Лопаевымъ не выходилъ у него изъ головы.
Обвинить Лопаева въ пристрастіи къ осифу онъ не могъ. Тмъ не мене, онъ былъ убжденъ, что легко могъ бы опровергнуть его доводы. И, не смотря на это, онъ не считалъ себя ни убжденнымъ, ни побжденнымъ. Но во всякомъ случа онъ еще больше укрпился въ своемъ первоначальномъ намреніи уговорить осифа вернуться въ К**.
На другое утро осифъ явился къ нему, и они вмст отправились къ Анн. По дорог Ригель завелъ разговоръ объ интересующемъ его вопрос, но осифъ давалъ уклончивые и неопредленные отвты. Ригель замтилъ, что онъ сегодня особенно взволнованъ и разсянъ. Его также удивило, что онъ ничего не разсказалъ ему о Делевскомъ и о томъ, что онъ вчера усплъ узнать, но осифъ самъ вдругъ заговорилъ объ этомъ и сообщилъ ему, что дло Делевскаго обстоитъ плохо, и что онъ боится за дурныя послдствія.
Ригель хорошо зналъ Делевскаго и высказалъ свое мнніе о немъ.
осифъ не возражалъ и, какъ бы желая перемнить разговоръ, сказалъ:
— Застанемъ ли мы Анну дома?
— Но она общала насъ ждать.
Анны они дйствительно не нашли дома, что очень разсердило Ригеля. осифъ былъ тоже нсколько озадаченъ, тнь боле, что она никакой записки не оставила.
— Куда же кы теперь пойдемъ?
— Я воспользуюсь этимъ обстоятельствомъ и отправлюсь по своимъ ддамъ,— сказалъ Ригель.— Я не намренъ долго засиживаться здсь и не буду тратить время даромъ. Вотъ, если бы ты согласился на мои доводы…
— Это невозможно,— сказалъ осифъ,
— Почему?
— Теперь боле, чмъ когда-либо.
— Но почему же?
— Это трудно объяснить.
— Ну, хорошо. Въ другой разъ ты, можетъ быть, будешь сговорчиве,— улыбнулся Ригель.— Кстати, будешь ты сегодня у Лопаева?
— Сегодня, непремнно.
— Смотри же, и если можно, приведи и Анну.
осифъ проводилъ Ригеля, а самъ остался дожидаться Анны. Ему нужно было съ ней о многомъ переговорить. Прежде всего нужно было посвятить Ригеля въ его отношеніе къ Анн и тмъ ршить одно изъ главныхъ недоразумній, поддерживающихъ раздоръ между ихъ семьями. Но этого осифъ не могъ сдлать безъ предварительнаго объясненія съ Анной. Разногласія во взглядахъ успли отразиться на ихъ личныхъ отношеніяхъ. Анна все боле и боле подпадала подъ вліяніе Делевскаго и его кружка и старалась въ этомъ направленіи дйствовать на осифа. Но послдній не поддавался и, благодаря этому, у нихъ бывали размолвки, и въ послднее время въ ихъ отношеніяхъ стало замчаться нкоторое охлажденіе. Гордость не позволяла осифу объясниться съ Анной. Послдняя же считала, что осифъ недостаточно ее любитъ, если онъ можетъ по недлямъ не видаться съ нею. Пріздъ Ригеля былъ самымъ лучшимъ предлогомъ для объясненія, и осифъ хотлъ имъ воспользоваться. Нсколько удерживало его отъ этого намренія исторія съ Делевскимъ, и мысль, что Анна можетъ ложно истолковать его намренія. Но по зрломъ размышленіи онъ нашелъ, что это не можетъ служить ему препятствіемъ къ объясненію съ Анной и что это необходимо для общей пользы. Однако Анна не приходила, и осифъ начиналъ терять терпніе. Не дождавшись Анны, онъ вернулся домой, оставивъ ей записку, въ которой просилъ ее пріхать вечеромъ къ Лопаеву, такъ какъ ему нужно поговорить съ ней объ очень важномъ дл.
— Вамъ только что принесли телеграмму,— сказала отворявшая ему дверь хозяйка.
осифъ опрометью бросился въ комнату. Не случилось ли чего-нибудь съ Анной? мелькнула у него мысль и онъ дрожащими руками распечаталъ пакетъ. Вдругъ онъ поблднлъ и зашатался. Онъ бы наврное упалъ, еслибъ инстинктивно не ухватился за край стола. Телеграмма выскользнула у него изъ рукъ и упада на полъ. Въ ней было всего два слова: ‘Отецъ заболлъ’. Больше ничего, даже подписи не было. Прошло нсколько мгновеній, которыя показались осифу цлой вчностью. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ поднялъ телеграмму и еще разъ прочелъ ее. Только теперь понялъ онъ настоящій смыслъ этихъ словъ и то, что отъ него требуютъ, и то, что онъ самъ долженъ длать. Не теряя ни минуты, онъ досталъ свой небольшой дорожный чемоданъ, наскоро положилъ туда нсколько вещей, спряталъ свои бумаги и письма, свернулъ въ узелъ пледъ и подушку и послалъ служанку за извощикомъ. До отхода позда оставался съ небольшимъ часъ. Онъ ршилъ захать къ Ригелю и объявить ему о своемъ отъзд. Если онъ не застанетъ его дома, онъ оставитъ ему записку. Анн же онъ напишетъ съ дороги.
Ригель собирался отправиться къ Лопаеву, когда къ нему въ комнату вбжалъ осифъ. По его разстроенному виду, блдному лицу и блуждающему взгляду, онъ понялъ, что случилось что-то необычайное.
— Я узжаю въ К*,— коротко заявилъ ему осифъ и показалъ ему полученную гагъ телеграмму.
— Много еще осталось времени до отхода позда?— спросилъ Ригель, прочитавъ телеграмму.
— Минутъ сорокъ.
— Совершенно достаточно.— И Ригель молча сталъ укладываться. осифъ смотрлъ на него съ удивленіемъ и благодарностью. Но онъ не разспрашивалъ его, считая это совершенно лишнимъ. Минутъ черезъ десять Ригель былъ готовъ, и они вмст съ осифомъ катили уже по направленію къ вокзалу.

XII.

Былъ конецъ августа. осифъ сидлъ на открытомъ балкон и, казалось, любовался разстилавшимся предъ его глазами прелестнымъ видомъ. Нижняя часть города была какъ на ладони. Узкія улицы извивались кривыми лентами и перескали одна другую по равнымъ направленіямъ. Плоскія желзныя крыши домовъ съ цлымъ рядомъ блыхъ трубъ сверкали и переливались на солнц. То тамъ, то здсь изъ общей хаотической массы выдлялся стройный силуэтъ какой нибудь церкви съ круглымъ или остроконечнымъ куполомъ, длинная и закопченная труба сосдняго завода, а то прямо верхушка гигантскаго тополя. Городъ, казалось, тянулся до безконечности, потому что онъ незамтно для глазъ сливался съ сосдними горами, покрытыми виноградниками и садами, сквозь гущу которыхъ сверкали своей ослпительной близной небольшіе домики съ соломенными или камышевыми крышами. А за всмъ этимъ виднлся прозрачный и свтлый горизонтъ, пронизанный розоватыми лучами утренняго солнца. Городъ былъ точно окруженъ сроватой дымкой, которая неподвижно висла въ воздух и искрилась фосфорическимъ свтомъ. Глухой протяжный гулъ, доносившійся откуда то снизу, еще рзче оттнялъ ту мертвую тишину, которая царила здсь на балкон. Отъ времени до времени осифъ поглядывалъ на высокую стеклянную дверь, ведущую въ жилыя комнаты. Очевидно онъ кого то поджидалъ, потому что малйшій шорохъ напрягалъ все его вниманіе. Но шорохъ исчезалъ, дверь не открывалась, и осифъ снова впадалъ въ прежнюю задумчивость. Ужъ нсколько разъ онъ протягивалъ руку къ лежавшей передъ нимъ книг, но потомъ, не читая, снова клалъ ее на прежнее мсто. Вдругъ дверь открылась и на балконъ съ шумомъ вбжала Фридка.
— Ты еще дома, Фрида,— радостно воскликнулъ осифъ.
— Еще рано, къ тому же первый урокъ у насъ законъ Божій.
— Ага, — протяжно произнесъ осифъ.— Мы, значитъ, пользуемся свободой.
— И случаемъ разсмшить скучающаго осифа.
— Мн во все не до смха, Фрида — сказалъ осифъ.
И Фрида взглянула на него своими большими глазами, въ которыхъ сверкали слезы.
— Ты въ самомъ дл хочешь насъ оставить?
— Да, Фрида.— И въ голос осифа прозвучала грустная нота.
— Почему же?..
— Такъ нужно…
— Но мама говоритъ, что это вовсе не нужно. Да и я…
— Ты еще ребенокъ, Фрида, и многаго не понимаешь. Скажи лучше встала ли мама?
— Да, она встаетъ… А все таки было бы лучше, если бы ты остался съ нами.
осифъ ничего на это не отвтилъ и только провелъ рукой по ея роскошнымъ вьющимся волосамъ.
— Будешь мн писать, Фрида?
— А будешь мн отвчать, осифъ?
— Всегда…— И онъ заглянулъ въ ея большіе темноголубые глава, которые, вмст съ совершенно черными волосами, придавали какую то своеобразную прелесть ея чудному дтскому личику съ полусерьезнымъ, полунаивнымъ выраженіемъ.
— О чемъ же я теб буду писать?
— Обо всемъ, Фрида: какъ идутъ твои занятія, какія ты получаешь отмтки, какъ поживаетъ мама…
При послднемъ слов у осифа голосъ какъ будто дрогнулъ, и онъ отвернулся, чтобы скрыть свое волненіе.
— Хорошо, только ты не сердись на меня, если я буду длать ошибки.
— Буду снисходителенъ, хотя учениц третьяго класса не идетъ писать съ ошибками.
Въ дверяхъ появилась горничная съ сумкой съ книжками въ рукахъ.
— Разв урокъ закона Божія уже кончился?— шутливо проговорилъ осифъ.
Двочка надула свои хорошенькія губки и, ничего не сказавъ, побжала къ дверямъ.
Нсколько мгновеній осифъ слдилъ глазами за Фридой, пока она, вмст съ провожавшей ее горничной, не скрылась совсмъ изъ виду. Тогда онъ снова услся на прежнее мсто. За эти нсколько мсяцевъ, которые онъ провелъ дома, онъ усплъ сильно привязаться къ этой двочк, которая вносила жизнь и веселье въ ихъ печальный домъ. Нсколько мсяцевъ! осифъ какъ то самъ не врилъ себ, что уже прошло столько времени со дня смерти его отца. Онъ рдко возвращался къ воспоминаніямъ объ этихъ печальныхъ дняхъ, которые ему пришлось пережить сейчасъ же по его прізд въ К***. Это были тяжелые, страшно тяжелые дни.
Онъ засталъ отца при смерти. Внезапная болзнь въ нсколько часовъ подкосила его крпкій и здоровый организмъ, и когда осифъ увидлъ его, это уже былъ не живой человкъ. Хотя между ними не было сказано ни одного слова, но та радость, которая выразилась на лиц умирающаго при вид сына, то крпкое пожатіе холодющей руки и полный безпредльной любви и нжности взглядъ служили осифу лучшимъ доказательствомъ, что отецъ не только простилъ его, но какъ бы проникъ въ его душу и читаетъ въ ней сокровенные мотивы. Тмъ не мене онъ долго не могъ успокоиться и грустныя мысли преслдовали его. Было извстно, что причиной преждевременной и быстрой смерти Межепольскаго послужила неудача въ одномъ очень крупномъ предпріятіи, въ которомъ онъ потерялъ больше половины своего состоянія. Гордый и идущій въ гору богачъ не могъ примириться съ постигшей его неудачей, тмъ боле, что въ предпріятіе это втянули его не столько разсчеты на наживу, сколько желаніе пойдти своимъ путемъ, вопреки настоянію жены и писемъ осифа. Но одно слово, сказанное имъ жен еще до прізда осифа освтило его душевный міръ и вмст съ тмъ окончательно примирило съ женой и сыномъ. ‘Когда осифъ прідетъ, скажи ему, что я его понялъ’,— вырвалось у него однажды. Каждый разъ, когда осифъ вспоминалъ объ этой трагической минут, у него что-то закипало въ груди и ему хотлось плакать. Посл смерти отца онъ хотлъ немедленно ухать. Но страданіе матери удерживало его, и онъ безропотно провелъ въ К* нсколько мсяцевъ, втеченіе которыхъ онъ усплъ убдиться въ томъ, какая глубокая пропасть легла между нимъ и окружающей его средой. Здсь все было ему чуждо, и онъ всмъ былъ чуждъ. Интересы массы его не трогали, а его интересовъ никто не понималъ и не хотлъ понимать. Такая жизнь становилась для осифа невыносимой, и онъ задыхался въ этой атмосфер. Нкоторое удовлетвореніе доставляли ему письма Анны. Вначал она ему писала очень часто и подробно. Потомъ письма стали запаздывать, наконецъ стали проходить недли и отъ нея не получалось никакихъ встей. Само содержаніе и тонъ писемъ были не т, что вначал, и каковыми они должны были быть благодаря отношеніямъ ихъ связывавшимъ. осифа это очень волновало, и это было чуть ли не одной изъ главныхъ причинъ, заставлявшихъ его ускорить свой отъздъ. Сегодня онъ ршился окончательно заявить матери о своемъ отъзд и твердо настоять на своемъ. Нсколько разъ уже онъ принималъ подобныя ршенія, которыя однако исчезали при первой слез матери. Но сегодня онъ далъ себ слово не поддаваться вліянію ея просьбъ. Однако, когда въ дверяхъ показалась Хая, онъ весь вздрогнулъ и ршимость его поколебалась. Видъ Хаи, дйствительно, могъ внушить состраданіе даже постороннему. Она поблднла и похудла, глава глубоко сидли въ орбитахъ и вокругъ сжатыхъ губъ блуждала болзненная улыбка.
осифъ подбжалъ къ ней и обнялъ ее.
— Какое чудное утро,— сказалъ онъ.— Я уже тутъ давно сижу.
— И ждешь меня. Ну, чтоже, осифъ, я сама сознаю, что слишкомъ злоупотребляю твоей добротой.
— Мама!..— воскликнулъ тронутый до глубины души осифъ.
— Больше я не желаю, да и не смю тебя удерживать,— продолжала между тмъ Хая.— Общай мн только писать почаще и…— Хая замолчала и пытливо взглянула на него.
— Скажи какія твои отношенія къ Анн?
— Я ее люблю, — прямо сказалъ осифъ.
— А она?
— Думаю, что она мн отвчаетъ тмъ же.
— Только думаешь!
— Нтъ, увренъ,— произнесъ онъ посл минутнаго колебанія.
— Я теб не говорила, что отецъ твой высказалъ предъ смертью желаніе, чтобы ты женился на Анн. Я ждала, пока ты самъ заговоришь объ этомъ со мной, но такъ какъ ты молчалъ, то я сочла необходимымъ разъяснить положеніе длъ. Я лично всегда желала этого.
осифъ взялъ руку матери и осыпалъ ее поцлуями.
— Теперь, значитъ, вражда между Монтекки и Капулети прекратится.
Хая слабо улыбнулась.
— Когда же ты къ намъ прідешь со своей женой?
— Я думаю не раньше, какъ я покончу съ университетомъ. Я теперь хочу прямо держать выпускной экзаменъ, чтобъ наверстать потерянное время.
— Затмъ ты поселишься здсь съ нами, да?
— Вроятно.
Солнце поднялось уже довольно высоко и на балкон стало очень жарко. Хая предложила перейти въ комнаты. Но въ это время въ дверяхъ показался Ригель. Онъ каждое утро являлся на нсколько минутъ, чтобы освдомиться о состояніи здоровья Хаи. Его состраданіе къ ней и заботливость носили трогательный характеръ. Онъ относился къ ней какъ отецъ къ любящей дочери. Онъ былъ готовъ на всякія жертвы, лишь бы вызвать улыбку на ея блдномъ лиц.
— Я только на одну минуту.
— осифъ узжаетъ сегодня, — заявила ему вмсто привтствія Хая.
— Да…— И Ригель пристально взглянулъ сначала на мать, потомъ на сына.
— Да, я узжаю — счелъ нужнымъ подтвердить осифъ.
— Но съ тмъ, чтобы скоро вернуться къ намъ.
Хая отвела Ригеля въ сторону и разсказала ему вкратц о разговор съ осифомъ. Лицо Ригеля прояснилось, и онъ, улыбаясь, подошелъ къ осифу.
— Ну, теперь я увренъ, что ты къ намъ вернешься. Какъ я счастливъ, что все такъ хорошо складывается. Еще одного я бы желалъ.
Но его прервала Хая. Обращаясь къ осифу она сказала:
— Ты не откажешься създить со мной къ Лоренцамъ?
осифъ съ удивленіемъ взглянулъ на мать.
Съ тхъ поръ какъ онъ пріхалъ, онъ ни разу не былъ у Лоренца. Онъ полагалъ, что его визитъ былъ бы непріятенъ старику. Ригель молчалъ. Онъ былъ взволнованъ и недоволенъ, что ему помшали довести свою мысль до конца. Но услыхавъ въ чемъ дло, онъ оживился и одобрительно закивалъ головой.
— Я увренъ, что вашъ визитъ доставитъ старикамъ большое удовольствіе и утшеніе — сказалъ онъ.
— Это необходимо, тмъ боле, что ты узжаешь,— настаивала Хая. И обращаясь къ Ригелю прибавила:— Мы посл къ вамъ задемъ. Будьте дома.
Старикъ Лоренцъ, на котораго событія послдняго времени успли наложить свой отпечатокъ, былъ глубоко тронуть посщеніемъ осифа. Онъ обнялъ его и крпко пожалъ ему руку.
— Я никогда не считалъ тебя виновнымъ въ томъ, что произошло. Духъ времени сильне насъ. Но въ нашей власти исправлять промахи.
осифъ, понялъ намекъ Лоренца и поспшилъ успокоить его, заявивъ, что онъ и Анна любятъ другъ друга и что ихъ фиктивный бракъ можетъ считаться законнымъ.
Хотя осифъ говорилъ правду, тмъ не мене онъ въ душ ощущалъ какое то безпокойство. Поведеніе Анны за послднее время было ему такъ непонятно, ея письма носили такой отрывочный характеръ, мысли были такъ сбивчивы и какъ бы нарочно поддернуты какой то таинственностью, что осифъ терялся въ догадкахъ и глухія сомннія закрадывались въ его душу.— Что съ тобой, Анна?— спрашивалъ онъ не разъ въ своихъ письмахъ и на этотъ вопросъ получался неизмнный и стереотипный отвтъ. ‘Не могу теб этого, въ достаточной степени объяснять. Когда прідешь, самъ все поймешь’.
И этотъ то отвтъ Анны пришелъ ему на мыслю въ ту самую минуту, когда онъ торжественно заявилъ ея отцу о своихъ чувствахъ къ ней и о ея взаимности. И вдругъ подобно молніи пронесся въ его голов вопросъ: ‘А что, если Анна меня разлюбила? Но можетъ ли это быть… за что?’ осифъ не находилъ причинъ и старался прогнать злыя сомннія, закравшіяся въ его сердце. Это ему вполн удалось, потому что онъ былъ молодъ и въ душ его еще не было никакого осадка жизненной прозы, а мысль о томъ, что онъ, наконецъ, разстается съ этимъ стоячимъ болотомъ и что впереди его ждетъ широкая и кипучая дятельность, настроила его оптимистически и вытснила всякія сомннія и тяжелые вопросы. Къ тому же и день выдался такой чудный, мягкій. Небо безъ облачка, въ воздух такъ прозрачно, свтло, солнце не жжетъ, а ласкаетъ своими безчисленными розовыми лучами. осифъ давно уже не былъ такъ счастливъ, не испытывалъ такого прилива теплыхъ чувствъ, такой жажды жизни и дятельности какъ въ этотъ день. Онъ цловалъ мать, Фриду, жалъ руку Ригелю и его жен. Онъ ихъ всхъ любилъ, не только ихъ, но и весь міръ.
— Сохрани въ своемъ сердц хоть частицу любви къ межепольцамъ…— говорилъ ему Ригель, прогуливаясь съ нимъ взадъ и впередъ по дебаркадеру.
— ‘Частицу любви? Да разв онъ не любитъ межепольцевъ. Да и какъ онъ можетъ ихъ не любить, когда онъ любитъ всхъ, весь міръ’, мысленно сказалъ себ осифъ. И передъ нимъ вдругъ съ поразительной рельефностью предсталъ маленькій Межеполь, и чмъ то роднымъ, пріятнымъ, нжнымъ повяло на него. Онъ ли не любитъ межепольцевъ! Но онъ ихъ любитъ не такъ, какъ Ригель. Онъ не въ состояніи размнять свою любовь, она должна согрвать всхъ.
Раздался звонокъ, локомотивъ засвистлъ, публика и кондукторы засуетились. Еще поцлуй, еще пожатіе руки.
— Я буду теб писать, осифъ, — глотая слезы проговорила Фрида. И она обвила своими дтскими руками шею осифа. На лиц его осталась горячая слеза, чистая и прозрачная, какъ и т чувства, которыя волновали въ это мгновеніе его душу.
Еще свистокъ, локомотивъ задвигался, вагоны заскрипли и вскор дебаркадеръ и люди исчезли, точно ихъ никогда и. не было. Только слезы Фриды еще сверкали на щек осифа, который неподвижно стоялъ у окна и смотрлъ на розовый горизонтъ, въ который медленно погружалось солнце.

XIII.

Петербургская весна подходила къ концу. Вначал погода стояла холодная съ дождями, втрами, снгомъ. Потомъ сразу показалось солнце, небо очистилось отъ тучъ, въ воздух запахло тепломъ и вс деревья въ садахъ и скверахъ быстро покрылись зеленой сочной листвой. На всхъ улицахъ столицы по направленію къ дачамъ тянулись безконечные обозы съ мебелью и всякой домашней рухлядью. Вокзалы были переполнены дачниками, спшившими заблаговременно убраться изъ города, въ которомъ становилось невыносимо душно и пыльно. Лопаевы тоже, наконецъ, оставили городъ. Они взяли дачу по финляндской желзной дорог, въ мстности, которая только что начала входить въ моду. Раньше они никакъ не могли выбраться, такъ какъ Врюша должна была закончить свои экзамены. Узжая, осифъ рекомендовалъ для Врюши своего товарища по университету, который и по возвращеніи осифа продолжалъ заниматься съ двочкой, пока она не поступила въ гимназію. Затмъ ршено было предоставить ее ея собственнымъ силамъ, причемъ за осифомъ осталось право руководить занятіями Врюши и слдить за ея успхами. Эта роль, впрочемъ, была чисто номинальная, такъ какъ Врюша училась хорошо и не нуждалась въ помощи. Да осифу и некогда было удлять много времени Врюш. Его время проходило между научными занятіями и живымъ общеніемъ съ товарищами. осифъ врилъ въ свои иллюзіи, и эта вра порождала въ немъ неутомимую жажду дятельности и необычайную энергію. Онъ теперь стоялъ во глав обширнаго кружка и мечталъ объединить разрозненныя силы въ одно цлое. Но съ первыхъ же шаговъ онъ встрямъ сильнаго соперника въ лиц Делевскаго, который опять появился на сцен и которому направленіе осифа не нравилось. Между обоими товарищами и бывшими друзьями возгорлась настоящая борьба. Анна явно склонялась на сторону Делевскаго, но въ то же время ея отношенія къ осифу оставались прежними. Съ пріздомъ послдняго, Анна вдругъ ожила и точно освободилась отъ невидимыхъ оковъ.
— Я теперь прежняя, совсмъ прежняя,— повторяла она.
— Но что съ тобой было? Отчего письма твои носили такой загадочный характеръ?
Анна не отвчала и только ласкалась къ осифу и крпко прижимала его руку къ своему разгоряченному лицу. Было ршено, что они на Рождество подутъ вмст въ К*. Но рождественскіе праздники приближались, а отношенія между осифомъ и Анной становились все боле натянутыми и холодными. Между ними какъ будто стояло что то, что не позволяло имъ боле сближаться.
Изъ дома его бомбардировали письмами и спрашивали, когда они прідутъ.
— Ну что, Анна, когда же мы демъ?— спросилъ ее разъ осифъ.
— Мы не подемъ, осифъ.
— Какъ? совсмъ не подемъ?
— Нтъ, по крайней мр теперь…
— Но объясни мн, почему…
— Не могу. Со временемъ… посл.— И, чтобы не выдать своего волненія, она отвернулась отъ него.
— Я перестаю тебя понимать, Анна…
— Можетъ быть. Я и сама себя порой не понимаю.
— Въ такомъ случа не лучше ли намъ совсмъ не видаться…
— Это, можетъ быть, дйствительно было бы лучше.
осифъ боле не возражалъ и молча оставилъ Анну. На лстниц онъ встртилъ Делевскаго.
— Наша барышня дома?— спросилъ Делевскій съ напускнымъ равнодушіемъ.
— Дома,— отвчалъ осифъ и, какъ ужаленный, побжалъ внизъ.
Съ тхъ поръ осифъ избгалъ встрчи съ Анной. Между ними еще не произошло полнаго разрыва, и отъ времени до времени Анна даже длала попытки къ примиренію. Но гордость и самолюбіе не позволяли осифу идти на встрчу попыткамъ Анны, а тмъ боле требовать категорическаго объясненія. Для него было достаточно, что Анна почему то охладла къ нему и пренебрегла имъ. Неужели ради Делевскаго?
Этотъ вопросъ предсталъ предъ нимъ съ новой силой въ то утро, когда онъ получилъ письмо отъ Анны съ просьбой пріхать къ ней по одному важному длу. Это письмо пришло какъ разъ кстати, такъ какъ онъ самъ въ послдніе дни думалъ о томъ, какъ бы повидаться съ Анной. Изъ дома требовали категорическаго объясненія, почему онъ и Анна не прізжаютъ. До сихъ поръ родные не знали истинной причины, а у осифа не хватало мужества или врне жестокости разомъ разрушить самыя лучшія надежды родителей Анны и своей матери. осифъ не врилъ, чтобы Анна его окончательно разлюбила, и свойственный юности оптимизмъ взялъ верхъ надъ прочими соображеніями. Разрывъ съ Анной произошелъ по собственной его вин. Анна тутъ не при чемъ. Делевскій тмъ боле. Да и какъ это могло придти ему въ голову. осифу нужно было спшить на вокзалъ, чтобы проводить Лопаевыхъ на дачу. Самъ онъ не ршилъ еще, куда онъ днется на лто. Лопаевы настойчиво приглашали его въ себ. Но мать и Лоренцъ требовали, чтобы онъ пріхалъ въ К*. У него же самого были совсмъ другіе планы, отъ осуществленія которыхъ зависло очень многое. И вдругъ письмо отъ Анны. У осифа кружилась голова отъ всего этого разнообразія и обилія плановъ и надеждъ, въ которыхъ онъ не могъ разобраться. Онъ отправился на воздалъ въ какомъ то странномъ настроеніи, въ какомъ онъ уяое давно не былъ. Лопаевы уже были на вокзал. Самъ Лопаевъ возился съ багажомъ. Зинаида Павловна и Врюша прохаживались въ общей зал. Увидвъ осифа, Врюша радостно подбжала къ нему.
— Мы ршили, и вы не смете намъ сопротивляться.
— Да въ чемъ же дло?
— Вы дете съ нами теперь на дачу.
— Это воля Врюши, и если у васъ хватитъ жестокости отказать ей, тогда мы единогласно признаемъ васъ самымъ злымъ человкомъ,— смясь сказала Зинаида Павловна.
— Но это невозможно… Я не готовъ…
— Экзамены сдали, чего же вамъ больше — воскликнула Врюша.
осифъ улыбнулся.
— У Врюши все пріурочено къ экзаменамъ.
— А у васъ нтъ… Отчего же вы такъ сіяете сегодня?
— На то есть много причинъ.
— И главная — та, что вы выпроваживаете насъ.
— Съ тмъ, чтобы завтра же пріхать къ вамъ.
— А сегодня нельзя?
— Не могу, ршительно не могу.
— Ну, такъ мы васъ ждемъ завтра, — сказала Зинаида Павловна. Только смотрите пораньше…
Когда поздъ ушелъ, осифъ пшкомъ отправился въ Анн. Она жила на прежней квартир и чрезъ нсколько минутъ онъ уже звонилъ у ея дверей.
Анна встртила его съ привтливой улыбкой. Она старалась быть спокойной и равнодушной, но блдное лицо и безпокойный взглядъ ея большихъ глазъ выдавали ея душевную тревогу.
— Какъ я вамъ благодарна, что пришли, осифъ…
Въ первый разъ еще она ему говорила ‘вы’, и это непріятно поразило осифа.
— Я получилъ ваше письмо,— сказалъ онъ въ томъ же тон.
— Писали вамъ что нибудь изъ дому?
— Я часто получаю оттуда письма.
— Они требуютъ, чтобы мы пріхали?
осифъ молчалъ. Онъ ждалъ, что ему скажетъ Анна и съ несвойственной ему жестокостью любовался ея смущеніемъ. Въ эту минуту онъ испытывалъ сладостное чувство удовлетворенія за т мученія, какія ему причинила Анна, и не ему одному, а имъ всмъ. Онъ мстилъ не за себя, а за нихъ. Нсколько времени длилось тягостное молчаніе. Наконецъ, Анна не выдержала.
— Послушайте, осифъ, — проговорила она глухимъ голосомъ.— Нужно положить конецъ нашимъ фальшивымъ отношеніямъ. Я сознаю, что я виновата предъ вами, кругомъ виновата. Но я ошиблась…
— Въ чемъ?— вырвалось у осифа.
— Я не люблю васъ.
Анна проговорила это такъ тихо, что осифъ скоре догадался, чмъ услышалъ то, что она ему сказала. Не смотря на то, что онъ былъ подготовленъ къ этому, что въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ онъ ждалъ этихъ роковыхъ словъ, но теперь они его поразили такъ, какъ будто перемна въ Анн подготовлялась не исподволь, а произошла вдругъ, въ одно мгновеніе. Онъ стоялъ предъ ней въ какомъ-то оцпенніи и широко раскрытыми главами смотрлъ на ея блдное, до болзненности блдное лицо.
— Это все, что ты хотла мн сдавать?— проговорилъ онъ, наконецъ, съ ледянымъ спокойствіемъ.
— Все…
осифъ молча повернулся и медленно направился къ дверямъ. Но въ это мгновеніе Анна подбжала къ нему и взглядомъ, полнымъ глубокаго душевнаго страданія, заставила его остановиться.
— Постой, осифъ, не уходи такъ. Я теб должна многое объяснить. Я не измнила теб ради другого. Неужели ты могъ это думать… Но любовь должна быть свободна. Мы не имемъ права насиловать наши чувства. Малйшее сомнніе, закрадывающееся въ нашу душу, грязнитъ чистое чувство. Я такъ долго боролась съ собой, со своими сомнніями. Какое это страданіе. Но я не могу идти противъ своей совсти, противъ голоса своего сердца. Я не могу сказать теб, что я тебя люблю, когда меня терзаютъ сомннія.
— Но кто внушилъ теб эти сомннія?— точно раненый зврь, воскликнулъ осифъ.
— О, осифъ…— и какъ подкошенная она опустилась къ его ногамъ. Глухія, прерывистыя рыданія наполнили комнату. Нсколько мгновеній осифъ, не двигаясь, смотрлъ на распростертую у его ногъ фигуру Анны. Ея роскошные волосы разсыпались и почти всю ее покрыли своими мягкими волнами. Въ этомъ положеніи она казалась ему такой слабой, безпомощной и вмст съ тмъ столь прекрасной и возвышенной, что его озлобленіе, гордость и всякія, бушевавшія въ его сердц, страсти какъ-то вдругъ исчезли и осталась одна глубокая жалость, одно желаніе утшить и успокоить любимую двушку. Онъ быстро нагнулся и поднялъ ее. Потомъ, положивъ ее на диванъ, онъ сталъ гладить ее по голов и лицу. У него не было словъ, чтобы утшить ее, но въ его мягкой блуждающей улыбк, въ его ласкающемъ взор было столько безпредльной доброты и состраданія, что они оживляли Анну и вливали покой въ ея больную душу.
— Я не сержусь. Я понимаю тебя. Ты поступаешь хорошо, Анна,— глотая слезы, шепталъ надъ ея ухомъ осифъ. И онъ снова ласкалъ ее, и съ нжностью перебиралъ шелковыя пряди ея волосъ, какъ это длаютъ съ дтьми, когда хотятъ ихъ успокоить.
Уже было очень поздно, когда осифъ вернулся домой. Онъ имлъ усталый, но вмст съ тмъ спокойный и сосредоточенный видъ человка, безповоротно ршившагося на важный, быть можетъ, роковой шагъ. Долго онъ ходилъ по своей маленькой комнат, перебирая въ голов свои мысли и приводи изъ въ порядокъ. Затмъ онъ слъ къ столу и сталъ писать письма. Покончивъ съ письмами, онъ собралъ вс свои бумаги, тщательно пересмотрлъ ихъ, нкоторыя изорвалъ, другія сжегъ, и уложилъ свои вещи. Когда все было готово, онъ съ тихой грустью оглянулъ свою опуствшую комнату, какъ бы навсегда прощаясь съ ней. Черезъ часъ онъ уже сидлъ въ вагон, который мчалъ его на новыя мста, къ новой жизни, новой дятельности. осифъ никому, даже матери, не сообщилъ, куда онъ направился и для какой цли. Только въ письм къ Ригелю онъ былъ нсколько откровенне. ‘Вы самый близкій человкъ къ моей матери,— писалъ онъ ему.— Кому же, какъ не вамъ, я могу поручить успокоить ее и по возможности объяснить ей т мотивы, которые руководятъ моими поступками. Вамъ они доступны, вы ихъ знаете, хотя не одобряете ихъ. Но вы человкъ другой эпохи, а я другой. Вы носите въ своемъ сердц чистый идеалъ добра и правды и находите удовлетвореніе въ молчаливомъ благоговніи передъ нимъ. Я же не могу удовлетвориться подобнымъ благоговніемъ. Время порывовъ и платоническаго созерцанія прошло. Идея, какъ и любовь, должна давать плодъ, иначе она вянетъ и теряетъ свое благоуханіе. Вы зовете меня къ себ, вы воскрешаете въ моей памяти суровый, но полный таинственной прелести Межеполь. Вы указываете мн на горькую судьбу того племени, изъ котораго я вышелъ, и говорите: иди къ нему и утшь его. Да, но вы забываете, что этотъ народъ только ничтожный атомъ того цлаго, которое мы называемъ человчествомъ, что Межеполь только невидимая частица того обширнаго отечества, которое мы по праву называемъ своимъ, и что это отечество, этотъ живой колоссальный организмъ, говорящій тысячью языковъ и бьющійся милліонами сердецъ, иметъ неизмримо больше правъ на насъ, чмъ самые близкіе намъ родные. Я сынъ своего отечества и моя жизнь принадлежитъ всецло ему’.

XIV.

Спустя нсколько дней, Анна получила пакетъ, въ которомъ заключались необходимые документы, удостовряющіе расторженіе брака между нею и осифомъ. Въ коротенькой записк, приложенной къ документамъ, осифъ извщалъ ее, что все сдлано согласно еврейскимъ обрядамъ и законамъ. Анна долго разсматривала бракоразводный актъ, написанный на древне-еврейскомъ язык. И самый языкъ, и буквы, тщательно выведенныя опытной и искусной рукой, были ей непонятны и незнакомы. Но въ нихъ таилась глубокая по своей правд и мудрая по своей реальности мысль, значеніе которой Анна только теперь постигла. Двнадцать строчекъ принесли ей свободу, и она не могла внутренно не дивиться той величавой простот, съ какой совершился одинъ изъ важнйшихъ моментовъ ея жизни. Но вмст съ тмъ это было все, что осталось отъ ея прошлаго. Цлая полоса жизни была отрзана и къ ней возврата не было. Въ памяти Анны вдругъ возсталъ цлый рядъ лтъ, чистыхъ и свтлыхъ, какъ горный потокъ. Вотъ она въ первый разъ видитъ маленькаго и бленькаго мальчика въ новенькомъ съ иголочки мундир, съ блестящими серебряными пуговицами и такими добрыми лучистыми глазами, что она сразу перестала его бояться и привязалась къ нему какъ въ брату. Потомъ онъ ей сталъ приносить книжки, и они вмст читали и спорили иногда до слезъ. осифъ нравился ей своей добротой, мягкостью и той чудной улыбкой, которая порой играла на его лиц, даже когда онъ бывалъ не въ дух. Онъ сталъ ей особенно дорогъ, когда она, по требованію отца, стала невстой. Она и тогда его уже любила, и его взглядъ вызывалъ въ ея душ цлый рядъ невдомыхъ ощущеній. И вотъ они обвнчались и ухали. Какая это была страшная и вмст съ тмъ чудная минута. Она и осифъ вмст сидятъ въ вагон при тускломъ свт фонаря… Они вдвоемъ объявили войну всему міру и надялись выиграть битву. Громадный городъ ошеломилъ ихъ, но не испугалъ. Они врили въ свои силы. Кто сметъ имъ преграждать путь. Но путь этотъ самъ собой какъ-то раздвоился, и они вдругъ очутились на разныхъ дорогахъ. Анна замтила это вскор посл того, какъ первый вздохъ долго скрываемаго чувства вырвался изъ ея груди и горячіе поцлуи осифа зажгли кровь въ ея жилахъ. Это вышло такъ странно и непонятно. На другой день къ ней зашелъ Делевскій и, взглянувъ на нее, улыбнулся своей дкой саркастической улыбкой.
— У васъ такой видъ, какъ будто вы влюблены.
Анна смутилась, и это еще больше разсмшило Делевскаго.
— Вотъ уже не ожидалъ этого отъ васъ. Это пристало осифу съ его голубиной душой, но не вамъ. Кто же будетъ дло длать, если мы вс станемъ влюбляться…
Этотъ упрекъ запалъ въ душу Анны, и она не могла отъ него освободиться. Это былъ невидимый ядъ, который отравлялъ ея существованіе, вливалъ свою струю въ самыя чистыя ея чувства. Какъ она могла допустить въ себ такую слабость. Какъ ея разсудокъ не подавилъ вспыхнувшей въ ней страсти. Анн казалось, что, отдаваясь чувству, она совершаетъ преступленіе, измняетъ долгу. Каждый разъ, когда осифъ говорилъ ей о своей любви, въ ея ушахъ раздавался рзкій смхъ Делевскаго. Она систематически подавляла въ себ всякіе сердечные порывы, стала невнимательна къ осифу и по цлымъ недлямъ избгала съ нимъ встрчи. Разница во взглядахъ только способствовала ихъ взаимному отчужденію. Мало-по-малу въ ея душу стали закрадываться сомннія. Любитъ-ли она въ самомъ дл осифа? Не простое-ли это увлеченіе, дтская игра? Ея гордой натур льстила побда надъ собой, надъ своимъ чувствомъ. И разъ зародившееся сомнніе росло и увеличивалось. Исторія съ Делевскинъ произвела на нее сильное и потрясающее впечатлніе. Въ ея воображеніи Делевскій вдругъ выросъ въ героя. Ей безпрестанно мерещилось его блдное, худое лицо съ пасмурнымъ лбомъ, саркастической улыбкой. Она думала о немъ, и ей хотлось доказать ему, что и она способна на жертвы. Анна не любила Делевскаго, но въ ея натур, порывистой и бурной, было много общаго съ характеромъ его, и сближеніе ихъ было неминуемо. Но сближеніе это происходило не на почв сердечныхъ симпатій. Когда осифъ вернулся изъ своей поздки, въ душ Анны произошелъ окончательный переворотъ, и нуженъ былъ только предлогъ, чтобы оформить разрывъ. Въ сущности Анна не переставала любить осифа, но она стыдилась своей любви, и стыдъ оказался сильне голоса сердца.
И вотъ теперь, раздумывая обо всемъ случившемся, Анна вдругъ почувствовала щемящую тоску, какъ будто она безвозвратно потеряла самое близкое ея сердцу существо. Она поблднла, глаза ея наполнились слезами и къ горлу подступили спазмы. Еще мгновеніе, и она бы разрыдалась. Но въ эту минуту кто то осторожно постучался къ ней. Она быстро встала и, оправившись, отворила дверь. Передъ ней стоялъ Делевскій. Онъ, по обыкновенію, имлъ суровый, мрачный, видъ, только глаза его блестли какъ то лихорадочно и улыбка на лиц была мягче.
— осифъ ухалъ,— сказалъ онъ, окинувъ Анну быстрымъ, испытующимъ взглядомъ.
— Вы какимъ образомъ узнали?
— А вы разв знаете?
— Онъ мн писалъ.
— А я такъ знаю…
— Вы говорите загадками. Я этого не люблю,— сказала Анна.
— Какія тутъ загадки. Я знаю что онъ ухалъ, и больше ничего. Остальное вы сами мн сообщите.— Его голосъ сдлался рзкимъ и повелительнымъ. Онъ въ упоръ смотрлъ на Анну, какъ бы гипнотизируя ее.
Анн сдлалось неловко.
— Что же я вамъ могу сообщить.
— Какъ вы разстались.
Анна вся вздрогнула, и густая краска валила ея лицо.
— Какое право вы имете предлагать мн подобные вопросы?— презрительно проговорила она.
— Заговорили о прав совершенно не кстати. Вы знаете, что вс мы свободны и никакихъ правъ другъ на друга не имемъ и имть не можемъ. У насъ есть одно право, и вы знаете не хуже меня…
— Вы меня какъ будто допрашиваете.
— Если вы меня такъ поняли, то мн остается только замолчать.
Делевскій, дйствительно, замолчалъ и до самого ухода не сказалъ съ Анной ни слова. Прощаясь съ ней, онъ ее только спросилъ — будетъ ли она завтра дома?
— Я на нсколько дней долженъ удалиться,— сказалъ онъ какъ то таинственно.
Анна тревожно взглянула на него.
— Опять?
На другой день Делевскій не явился, и Анна начала тревожиться. Она все время думала о вчерашнемъ разговор съ Делевскимъ, и теперь ее мучила мысль — отчего она съ нимъ такъ рзко обошлась. Делевскій ничего ей не внушалъ, кром какой то слпой вры въ его силы. Она готова была повиноваться малйшему его приказанію. Но отчего она не сообщила ему о своемъ полномъ разрыв съ осифомъ. Анна сама не понимала, почему она этого не сдлала и ршила все разсказать ему, какъ только онъ придетъ. Но прошло нсколько дней, а Делевскій не приходилъ. Анна обгала весь городъ, во никто изъ знакомыхъ не могъ сообщить куда двался Делевскій. Наконецъ, разъ вечеромъ, когда Анна, усталая, вернулась домой, она застала у себя какого то незнакомаго молодого человка.
— Я пришелъ къ вамъ по порученію вашего знакомого,— сказалъ молодой человкъ.
— Отъ Делевскаго?— радостно воскликнула Анна.
— Именно. Онъ лежитъ въ моемъ отдленіи и я взялъ на себя обязанность передать вамъ.
— Онъ болнъ!
— Да.
— Но какъ это случилось,
— Это онъ вамъ самъ разскажетъ, — уклончиво проговорилъ молодой докторъ. И затмъ онъ въ краткихъ словахъ объяснилъ ей какимъ путемъ она можетъ получить разршеніе повидаться съ Делевскимъ, и удалился.
На другое утро Анна уже дожидалась въ большой мрачной пріемной, пока не окончится оффиціальная визитація.

XV.

Вначал сентября погода еще стояла такая прекрасная, что дачники и не думали о перезд въ городъ. Хотя дни становились уже замтно короче, но розовыя сумерки все еще длились безъ конца и на дачахъ рдко гд зажигались огни. Цлый день солнце жгло такъ, какъ въ іюл, и его лучи широкими полосами ложились на гладкой поверхности залива, отъ котораго поднимался прозрачный серебристый туманъ. По утрамъ уже чувствовалась легкая свжесть. Но воздухъ былъ чистъ и прозраченъ, а на неб ни одного облачка.
Анна поднялась очень рано. Выйдя на широкую веранду смотрвшую прямо на заливъ, она нсколько минутъ мелка любовалась чудной картиной, разстилавшеюся предъ ея гладами. Солнце стояло еще не высоко, и его красноватый дискъ медленно выплывалъ какъ бы изъ глубины воды. Въ воздух было еще мало лучей, и Анна чувствовала на себ его бодрящую свжесть. Она подошла въ сосдней двери и стала прислушиваться. За дверью было тихо, и Анна, успокоившись, легкими шагами спустилась въ небольшой садикъ съ запущеннымъ цвтникомъ. Раньше она этого цвтника совсмъ не видла, ели просто не обратила на него вниманія. Она обошла дв-три клумбы, сорвала нсколько стебельковъ гвоздики и медленно направилась обратно. Въ эту ночь она спала спокойно и встала въ отличномъ расположеніи духа. Вчера ихъ навстилъ докторъ и объявилъ, что все идетъ хорошо. ‘Если бы вы его не взяли на свое попеченіе, онъ бы погибъ, а теперь есть надежда’,— сказалъ ей на прощаніе докторъ. Анна стала припоминать, какъ все случилось. Делевскій умиралъ. Сильныя физическія и душевныя потрясенія не прошли безслдно. Когда она увидла его, онъ едва могъ говорить. Но то, что онъ разсказалъ ей, потрясло ее всю, и она долго не могла придти въ себя. Неужели она оставитъ его одного умереть здсь, среди чужихъ.
Въ теченіе цлаго ряда дней, когда организмъ Делевскаго боролся съ опасной болзнью, она почти не отходила отъ его постели. Когда острый періодъ болзни миновалъ, Анна, по совту доктора, наняла дачу и перевезла туда больного. Делевскій былъ для нея теперь не чужой. Переживая вмст съ нимъ вс его страданія, она какъ бы сроднилась съ ними и искала ихъ. Ея душа жаждала жертвъ, а сердце, переполненное любовью, искала на комъ излить этотъ избытокъ любви. Делевскій съ его порывистымъ характеромъ, съ его духомъ отрицанія и дкимъ сарказмомъ, съ его изумительными теоріями и бурными планами — все боле и боле плнялъ воображеніе Анны, и она все боле и боле привязывалась, къ нему. Она окружила его комфортомъ, отстраняла отъ него малйшія непріятности, строго слдила за тмъ, чтобы онъ исполнялъ вс предписанія доктора. Она покорно выносила вс его капризы и мягко улыбалась ему каждый разъ, когда на него нападали мрачныя мысли.
Войдя на веранду, Анна въ дверяхъ увидала Делевскаго. Она испустила легкій крикъ и торопливо подбжала къ нему.
— Какъ, вы уже на ногахъ… Вы забыли, что докторъ запретилъ вамъ тамъ рано подниматься? Посмотрите какой туманъ…
Делевскій слабо улыбнулся.
— Туманъ вы выдумали, Анна, чтобы меня попугать.
— Ну, все равно. Вамъ нельзя такъ рано выходить. Вы еще не совсмъ оправились,— настаивала Анна.
— Но я теперь чувствую себя совсмъ хорошо — и замтивъ легкую тнь на лиц Анны, онъ прибавилъ: — Ну хорошо, не буду съ вами спорить. Но вы сами знаете, что мн нжиться нельзя, что меня ждетъ дло.
Вмсто отвта Анна подала ему букетъ.
— Смотрите, что я нашла въ нашемъ саду. Я и не подозрвала, что у насъ есть цвты.
На блдномъ, исхудаломъ лиц Делевскаго выступила легкая краска, а глаза заискрились радостной, счастливой улыбкой. Онъ взялъ букетъ изъ рукъ Анны, причемъ на мгновеніе удержалъ ея пальцы въ своей рук.
— Вы точно сказочная фея, а я заколдованный принцъ — проговорилъ онъ улыбаясь.
— Если я фея, то вы обязаны меня слушаться и исполнять вс предписанія…
— Ваши?
— Нтъ, врача…
Анна уловила лихорадочный взглядъ Делевскаго и ей стало неловко. Она поднялась.
— Куда вы идете?
— Вы забыли, что мн нужно сегодня въ городъ. Черезъ часъ поздъ уходитъ, мн нужно спшить.
— Что же я буду длать одинъ безъ васъ! Вернитесь по крайней мр, пораньше,— тономъ капризнаго ребенка проговорилъ Делевскій.
Когда Анна вышла на дорогу, ведущую къ вокзалу, Делевскій долго слдилъ за нею, пока она не скрылась изъ виду. Тогда онъ осторожно, какъ бы опасаясь, чтобы кто-нибудь не замтилъ, поднесъ къ своимъ губамъ букетъ, причемъ глаза его поддернулись влагой. Но скоро онъ съ какимъ то злобнымъ отчаяніемъ отбросилъ букетъ на скамью и медленно сталъ прохаживаться по веранд. Раньше онъ никогда не допустилъ бы себя до такой глупой сантиментальности, но теперь онъ былъ такъ слабъ, нервы его были такъ расшатаны… Делевскій мысленно далъ себ слово не думать объ Анн. Онъ и раньше часто накладывалъ на себя подобный запретъ и этимъ достигалъ ц. Анна никогда не знала объ его чувств къ ней. Но теперь вышло какъ разъ наоборотъ. Чмъ боле онъ старался не думать о ней, тмъ навязчиве лзли ему въ голову разные мысли, эпизоды и воспоминанія, такъ или иначе связанные съ личностью Анны… Онъ полюбилъ ее съ первой же встрчи съ ней, когда она еще была двочкой, а онъ угрюмымъ гимназистомъ съ торчащими по сторонамъ вихрями и самомнніемъ человка, все испытавшаго въ жизни. Но Делевскій былъ гордъ и самолюбивъ и вслдствіе этого скрытенъ до невроятности. Къ тому же онъ считалъ любовь слабостью, недостойной человка, посвятившаго себя высшимъ задачамъ. Но тмъ не мене любовь его къ Анн росла и чмъ больше онъ старался ее подавить, тмъ сильне она рвалась наружу. Былъ моментъ, когда онъ чуть не сдлалъ признанія Анн. Это было посл отъзда осифа и окончательнаго разрыва его съ Анной. Но онъ зналъ на какой путь вступилъ теперь осифъ, зналъ мотивы, заставившіе Анну отвергнуть любовь его товарища, и въ немъ снова заговорила гордость ‘избранной’ натуры, и онъ ршилъ показать и осифу и Анн, насколько онъ сильне ихъ обоихъ, и что они ему должны поклоняться. Онъ дйствительно достигъ цли и подчинилъ и привязалъ къ себ Анну. Но было ли ему легче отъ этого? Анна завладла всмъ его существомъ, всми его помыслами. Но любитъ ли она его? Делевскій, какъ и вс юноши, никогда не задавался этимъ вопросомъ. Онъ упивался своимъ чувствомъ, то подавлялъ его, то смялся надъ нимъ, то по ночамъ рыдалъ отъ взрыва страсти. Онъ хотлъ совершить подвигъ и восторжествовать. Но это торжество стоило ему слишкомъ дорого. Теперь, впервые, предсталъ предъ нимъ роковой вопросъ, который заставилъ его задрожать всмъ тломъ. Онъ, такъ смло пренебрегавшій всми опасностями, испугался холоднаго взгляда двушки. ‘Нтъ, этого не будетъ, никогда не будетъ’ — мысленно повторялъ онъ, ероша свои длинные, густые волосы. Мысль, что онъ сталъ многимъ обязанъ Анн, что она пошла на перекоръ всякимъ предразсудкамъ, лишь бы спасти его отъ неминуемой гибели, еще больше разжигало его чувство.
Анна застала его въ мучительномъ раздумьи. Были уже позднія сумерки когда она вернулась. Въ потемнвшемъ неб то тамъ, то здсь алли еще полосы свта, поверхность залива сверкала своей фосфорической рябью, а далекій горизонтъ переливался янтарно-золотистыми тонами. Воздухъ былъ теплый, ароматный. Съ сосднихъ дачъ доносились звуки рояли. Все располагало къ тихой задумчивости, къ упоительной нг. Анна была въ хорошемъ расположеніи духа. Сегодня выдался удачный день, и вс ея хлопоты увнчались успхомъ. Но, взглянувъ на Делевскаго, она измнилась въ лиц.
— Что съ вами?— испуганно спросила она.
— Ршительно ничего. Я себя чувствую прекрасно.
— Но у васъ такой видъ…
— Видъ человка съ здоровымъ тломъ, но больной душой…
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Послушайте, Анна, — вдругъ прервалъ онъ ее.— Я давно собирался съ вами поговорить. Вы для меня такъ много сдлали…
— Замолчите, — вся зардвшись воскликнула Анна.— И вы придаете значеніе такимъ пустякамъ…
— Это правда, — сконфуженно проговорилъ Делевскій — я бы то же самое сдлалъ для васъ…
Но черезъ минуту онъ прибавилъ:
— Я завтра узжаю.
— Узжаете?— невольно вырвалось у Анны.
— Да.
— Но вы еще не вполн здоровы… Докторъ запретилъ… наконецъ…
— Я не могу иначе, Анна…
Въ голос Делевскаго было что то такое, что заставило Анну вздрогнуть.
Она отвернулась отъ него и больше не распрашивала. Такъ просидли они долго. Въ воздух совсмъ стемнло. Поверхность залива поддернулась сроватой дымкой. Отъ воды потянуло влагой. Огни на дачахъ погасли. Звуки рояли умолкли…
Наконецъ Дедевскій подошелъ къ Анн и тихо взялъ ее за руку.
— Простите меня и забудьте, — проговорилъ онъ едва слышно.— Вы больше никогда не услышите отъ меня ничего. Это невольная вспышка. Еслибы вы знали какая борьба во мн происходитъ.
И онъ вдругъ опустился передъ нею и обхватилъ ея колни.— Какъ я люблю васъ Анна…
И въ его дрожащемъ голос прозвучали рыданія.
Анна была ошеломлена. Страстный порывъ юноши вызвалъ цлую бурю въ ея взволнованной душ. Его объятія жгли ее, а его пламенныя слова опьяняли, голова кружилась и какая то жгучая нга разливалась по всему ея тлу. Но это былъ одинъ моментъ. Она быстро пришла въ себя и освободилась изъ его объятій. Взглядъ, полный нмого укора, былъ устремленъ на Делевскаго, и этотъ взглядъ лучше всякихъ словъ объяснилъ ему ея душевное состояніе. Онъ молча выдержалъ этотъ взглядъ и съ свойственнымъ ему сарказмомъ проговорилъ:
— Я забылъ, что на моемъ пути стоитъ осифъ.
Анна вспыхнула.
— Зачмъ вы тревожите тнь прошлаго…
— Чтобъ освтить настоящее.
— Неужели оно для васъ не ясно?
— Теперь даже слишкомъ ясно… Я знаю, что ваше сердце недоступно для любви…
— Но не вы ли сами меня учили, что любовь эгоистическое чувство и что не слдуетъ ему поддаваться…
— Да, я училъ васъ,— глухо проговорилъ Делевскій.
— Почему же вы меня упрекаете…
— Я?— и Делевскій въ какомъ-то изступленіи сжалъ свои виски, какъ бы желая остановить теченіе своихъ мыслей, которые теперь жгли его какъ раскаленное желзо. Это восклицаніе, которое подобно стону умирающаго, раздалось въ ночномъ воздух, потрясло Анну. Она вдругъ вся точно преобразилась, глаза загорлись страстнымъ огнемъ, а въ сердц задрожали спавшія до сихъ поръ струны. Порывъ самопожертвованія охватилъ ее съ неимоврной силой. Она приблизилась къ Делевскому и положила ему на плечи свои горячія руки.
Глаза ихъ встртились. Делевскій обвилъ ея гибкій станъ и привлекъ ее къ себ.
— О, Анна, какъ ты неизмримо выше меня… Чмъ я отплачу теб за твою жертву…
— Ты для всхъ… Я для тебя…— задыхаясь отъ страсти, шептала ему Анна.

XVI.

Съ тхъ поръ какъ Анна ухала, Лоренцъ сталъ сокращать свои дла и подъ конецъ ршилъ совсмъ ихъ ликвидировать. Во первыхъ не для кого было ему собственно работать и обогащаться, такъ какъ Бейла пристроена, а отъ Анны онъ заслужитъ этимъ хотя бы молчаливое одобреніе — и это было высшимъ удовольствіемъ для Лоренца. Онъ теперь любилъ ее еще больше, еще нжне, чмъ когда либо, и мысль увидть ее хоть на одинъ часъ, хоть на одну минуту никогда не оставляла его. Но кром желанія угодить Анн, въ ршеніи ликвидировать свои дла большую роль играла его личная антипатія въ новымъ людямъ и новымъ способамъ и пріемамъ, какіе они вносили въ торговый міръ. Какъ выходецъ изъ Межеполя онъ сохранилъ въ своей душ вс качества межепольца и возмущался, когда онъ не находилъ ихъ въ другихъ.
Въ одно утро, когда Ригель былъ занятъ разборкой только что полученной корреспонденціи, къ нему зашелъ Лоренцъ. Въ послднее время старикъ часто навщалъ его, въ тайной надежд, не услышитъ ли онъ чего-нибудь объ Анн. Ригель зналъ уже этотъ молчаливый взглядъ и скрытое напряженіе въ лиц своего тестя. Но онъ ничего не могъ ему сообщить.
— Есть что-нибудь новое?
— Ничего,— по обыкновенію отвтилъ Ригель.
— Опять крахъ…
— Гд?— поинтересовался Ригель.
— Въ новомъ банк…
— Когда же это случилось? Въ газетахъ ничего не было.
— Ну, гд же… Это стало извстно только ночью посл ревизіи.
— Вы тоже были тамъ?
— Да, въ качеств члена ревизіонной комиссіи…
— Однако, эти крахи стали учащаться…
— И не мудрено… Вс точно опьянли отъ блеска золота.
— Золото всегда имло это свойство…
— Ну, нтъ… Все оттого,— что мы мры не знаемъ.
— А когда и гд мы ее знали?— улыбнулся Ригель.
— Раньше мы ее знали.
— Почему же мы теперь вдругъ ее утратили.
— Ужъ это теб должно быть лучше извстно.
Ригель пожалъ плечами.
— Что же вы думаете, что новыя вянія такъ повліяли на насъ.
— Ты знаешь, что я никогда не былъ противъ нововведеніи, если он разумны и не противны началамъ истинной религіи.
— Но разв вы въ нововведеніяхъ, которыя принесла намъ новая эра, усматриваете и такія, которыя вредятъ намъ?
— О, очень много.
— Напримръ.
— А хоть бы и то, что наше подрастающее поколніе отъ насъ отворачивается.
Ригель бросилъ пристальный взглядъ на серьезное лицо старика. Это было самое слабое мсто во всемъ его направленіи, и кто попадалъ въ это мсто, причинялъ ему жестокую боль. Лучше чмъ кто либо онъ зналъ и чувствовалъ какъ почва ускользаетъ изъ подъ его ногъ, какъ вліяніе, которымъ раньше пользовался его органъ, все боле и боле блднетъ и исчезаетъ, и какъ его ученики и послдователи постепенно его оставляютъ. Отчего? Это была тайна, въ которую онъ боялся заглянуть съ тхъ поръ, какъ онъ получилъ послднее письмо отъ осифа и узналъ его стремленія и цли.
— Этотъ вопросъ меня самого занимаетъ, — сказалъ онъ посл нкотораго раздумья.
— И ты не находишь на него отвта?
— Признаться… Впрочемъ, я думаю, что все тутъ зависитъ отъ увлеченія новымъ и непривычнымъ. Но увлеченіе уляжется и все войдетъ въ свою норму. Подумайте, вдь сколько времени мы сидли взаперти въ четырехъ стнахъ, безъ свта и чистаго воздуха. Мы по невол рвемся теперь на просторъ. Но пусть нашъ домъ провентиляруется, пусть туда проникнутъ свтъ и воздухъ, и мы снова въ него войдемъ.
Лоренцъ грустно покачалъ головой.
— А гд нашъ домъ?
Ригель только взглянулъ на старика и промолчалъ. Онъ зналъ взглядъ на этотъ счетъ своего тестя и не хотлъ вступать въ споръ, который завелъ бы ихъ слишкомъ далеко. Но посл короткой паузы, и какъ бы припомнивъ что-то, онъ сказалъ.
— Васъ, вроятно, дурно настроила передовая статья въ ‘Утреннемъ Сіяніи’.
— Не отрицаю…
Ригель засмялся.
— Къ счастью выходки этой гавоты встрчаютъ презрніе во всхъ лагеряхъ. Я лично даже пороха не хочу тратить. Поврьте, — продолжалъ онъ, воодушевляясь,— мы теперь вступили на такой путь, съ котораго никто насъ не собьетъ, разв мы сами свернемъ.
— Мн кажется, — возразилъ Лоренцъ,— что ты слишкомъ доврчиво смотришь на все. Не скажу, чтобы выходки ‘Утренняго Сіянія’ меня особенно безпокоили, но не забудь, что мы сами лземъ въ огонь.
— Я этого не вижу.
— А я вижу. Ну, хотя бы наши послднія дла… Везд крахи, да крахи…
— Но кто же этому виноватъ… Не мы же.
— Наши застрльщики. Мы увлекаемся больше другихъ. Мы на виду у всхъ и впереди всхъ…
— Это уже въ нашемъ характер. Намъ подавай или отвлеченное божество или золотого тельца. Мы никогда cepeдины не знаемъ.
— Въ этомъ то наша гибель. Мы теперь покланяемся золотому тельцу.
Ригель вдругъ вспомнилъ о осиф, и на лиц его появилась едва замтная улыбка.
— Ну, не совсмъ такъ…
— Я закрываю контору,— сказалъ, какъ бы отвчая своимъ собственнымъ мыслямъ, Лоренцъ.
— Какъ, окончательно?
— Окончательно.
— Ну, вотъ видите. А вы еще говорите, что мы поклоняемся золотому тельцу.
— Это совсмъ другое, — какъ то загадочно проговорилъ Лоренцъ и поднялся со своего мста. Но, взглянувъ въ окно, онъ воскликнулъ:
— Кажется г-жа Межепольская къ вамъ подъхала.
Ригель подбжалъ къ окну, чтобы удостовриться, дйствительно ли это она. Хая никогда не прізжала къ нимъ такъ рано, и это его крайне удивило. Но не усплъ онъ выглянуть на улицу, какъ въ комнату вбжала Хая. Она имла возбужденный, взволнованный видъ и въ ея все еще красивыхъ глазахъ сверкалъ радостный блескъ. Въ это мгновеніе она напоминала прежнюю красавицу, дышавшую здоровьемъ и нгой. Ригель смотрлъ на нее съ удивленіемъ и восхищеніемъ, а въ сердц Лоренца проснулось предчувствіе чего то хорошаго, радостнаго.
— Вы привезли намъ хорошія всти, — сказалъ онъ, подойдя къ ней и взявъ ее за руку.
— О, еще какія!— Хая задыхалась отъ радостнаго волненія, и голосъ ея прерывался. Она вынула изъ кармана телеграмму и протянула ее Ригелю. Ригель громко прочелъ: ‘Я и Анна на дняхъ прідемъ’.
Нсколько мгновеній вс молча стояли другъ противъ друга въ радостномъ оцпенніи. Наконецъ Хая не выдержала и зарыдала. Это были рыданія, долго таившіяся въ груди тоскующей матери.

XVII.

Время шло быстро. Сентябрь близился къ концу. Дачи начали пустть, и ихъ обитатели мало по малу переселились въ городъ. Погода сразу испортилась и дождливые дни потянулись одинъ за другимъ. Надъ заливомъ стоялъ густой срый туманъ, въ воздух было холодно, по небу мчались клочковатыя тучки. Солнца совсмъ не было видно. Но ни Анна, ни Делевскій ничего этого не замчали. Въ ихъ юныхъ сердцахъ яркимъ пламенемъ горлъ огонь страсти, и этотъ огонь замнялъ имъ и голубое небо, и свтъ солнца, и яркіе дни. Когда дождь мшалъ имъ сидть на балкон и любоваться спокойной поверхностью безбрежнаго залива, они удалялись въ комнату и принимались за работу или за чтеніе. Но чаще всего они разговаривали и даже спорили. У нихъ было столько плановъ впереди, столько надеждъ на будущее! Они только теперь собирались жить и дйствовать. Любовь подкрпляла ихъ, и ихъ внутреннее настроеніе окрашивало все въ радужные цвта, все казалось имъ возможнымъ и легко достижимымъ. Цлые часы они сидли и развивали детали своихъ плановъ, соображали, комбинировали, часто прерывая свои разсужденія для опьянявшихъ ихъ страстныхъ поцлуевъ и горячихъ ласкъ. Наконецъ, нельзя было больше оставаться на дач. Делевскій настолько поправился, что могъ уже обойтись безъ ухода Анны. Но теперь ихъ связывали другія узы, и они и въ город ршили поселиться вмст. Однако, это представляло много неудобствъ, и Анна предложила поселиться въ одномъ дом, но на разныхъ квартирахъ.
Анна еще больше жаждала подвиговъ, чмъ Делевскій. Скептическій умъ Делевскаго не могъ представить себ идеаловъ будущаго съ такою яркостью, какъ Анна. Онъ былъ недоволенъ существующимъ, но будущее было неясно для него, хотя онъ много о немъ говорилъ. Напротивъ, Анн были недоступны, иной разъ даже противны, отрицательныя тенденціи Делевскаго: она съ чисто пророческимъ вдохновеніемъ рисовала картины свтлаго будущаго, въ которыя она врила всей своей пылкой душой. Этотъ оптимизмъ и вра, унаслдованные ею отъ ея межепольскихъ предковъ, придавали ей ту стремительность и неизсякаемую энергію, которая часто удивляла Делевскаго. Эти же черты преобразили ея смутныя чувства къ Делевскому въ настоящую пылкую страсть. Анн казалось, что она любитъ Делевскаго. Но порою, въ часы уединенія, на нее находили сомннія, и бывали минуты, когда Делевскій казался ей совершенно постороннимъ, безразличнымъ для нея человкомъ. Это ее смущало и удивляло. Она, дйствительно, не любила Делевскаго какъ человка, но любила его какъ воплощеніе своихъ стремленій и идей, которыя тогда носились въ воздух. Когда энергія Делевскаго падала, или окружающія условія оказывались неблагопріятными, любовь Анны гасла и теряла свою страстность. Это ее сильно мучило, и она не знала, гд искать истинную причину. Въ особенности этотъ внутренній разладъ съ своими собственными чувствами обнаружился, когда они перехали въ городъ и обыденная жизнь вступила въ свои права. Сомннія, разъ закравшіяся въ ея душу, не исчезали. Среди самыхъ усиленныхъ занятій ее неотступно преслдовалъ одинъ и тотъ же вопросъ: Возможно-ли, чтобы она отдала себя человку, котораго она не любитъ. Она разошлась съ осифомъ потому, что ей казалось, что ея чувство къ нему неполно, что гд-то въ глубин ея сердца есть свободный уголокъ… А теперь… Но въ то же время въ ея воображеніи возникали другія картины, ничего общаго не имвшія съ ея личными чувствами, съ ея личной жизнью и ея мелкими интересами. Разв она живетъ для себя, для своей личности, разв ея отношенія къ Делевскому возникли на почв грубаго эгоизма? Разв они не дали другъ другу торжественнаго общанія жить для другихъ, жертвовать собой ради торжества своихъ идей?.. И подъ вліяніемъ этихъ мыслей и представленій въ ея сердц снова вспыхивала жажда дятельности и подвиговъ.

XVIII.

Прошло нсколько мсяцевъ.
— Не бойся, не бойся, это я,— словно сквозь сонъ слышала Анна чей то знакомый голосъ.
И когда она открыла глаза, то увидла себя въ свтлой просторной комнат, и около нея хлопотала Зинаида Павловна, тутъ же стоялъ осифъ. Она уловила его мягкій, кроткій взглядъ, и на мгновеніе по лицу ея разлилась легкая краска.
Но въ ту же минуту вки ея страшно отяжелли и закрылись, въ ушахъ раздался сильный звонъ, сердце постепенно стало замирать, мысли спутались и все вокругъ нея завертлось быстро-быстро, до одурнія.
Анна медленно поправлялась. Пережитыя ею потрясенія повлекли за собою тяжелую и опасную болзнь. Она все еще лежада въ той самой комнат, въ квартир Лопаевыхъ, куда осифъ привезъ ее посл случившейся съ ней роковой катастрофы. Уходъ Зинаиды Павловны и Врюши отличался той безшумной заботливостью и тихимъ участіемъ, въ которыхъ теперь такъ нуждалась больная. Пока она находилась въ безсознательномъ состояніи, осифъ не отходилъ отъ ея постели, но когда она пришла въ себя и стала узнавать окружающихъ, осифъ уступилъ свое мсто Зинаид Павловн и Врюш, а самъ заходилъ въ комнату Анны только тогда, когда особенныя обстоятельства этого требовали. Но и тогда онъ старался по возможности оставаться тутъ не долго, боясь, чтобы его присутствіе не вызвало въ Анн тяжелыхъ для нея воспоминаній. Событія послднихъ трехъ лтъ, которыя онъ провелъ вдали отъ столицы, скитаясь то тамъ, то здсь, оставили глубокій слдъ на осиф и заставили его смотрть на вещи не такъ, какъ онъ смотрлъ раньше. Опытъ и знакомство съ жизнью умудрили его и открыли глаза на многое. Онъ уже теперь былъ не тотъ впечатлительный и нервный юноша, который своей пылкой фантазіей обнималъ весь міръ и разршалъ самыя неразршимыя дилеммы. Фантазія уступила мсто размышленію, призрачность — дйствительнымъ фактамъ. Онъ теперь зналъ, чего онъ хочетъ и чего нужно добиваться. Свой опытъ и знанія, пріобртенные такимъ долгимъ трудомъ и столькими жертвами, онъ привезъ въ столицу, чтобы подлиться ими съ тми, которые хотя и стремились къ одинаковой съ нимъ дли, но для достиженія ея выбрали другіе пути и другія средства. Главной цлью осифа было привлечь на свою сторону Делевскаго и Анну. Но онъ пріхалъ уже слишкомъ поздно для того, чтобы удержать Анну отъ рокового шага. Онъ посплъ уже только какъ разъ въ ту минуту, когда жизнь и будущность Анны зависла исключительно отъ его присутствія духа. Все это вспомнилось осифу теперь, когда онъ, весь взволнованный, вошелъ въ комнату Анны.
Послдняя выразила желаніе его видть и просила Зинаиду Павловну передать ему объ этомъ. осифу не трудно было догадаться, о чемъ Анна хочетъ съ нимъ говорить, но это тмъ боле его безпокоило, что только вчера ночью онъ подучилъ извстіе о кончин Делевскаго въ одной изъ малодоступныхъ больницъ. Что онъ скажетъ Анн? Скроетъ ли онъ отъ нея, или поставитъ ее лицомъ къ лицу съ совершившимся фактомъ? Онъ даже не имлъ времени посовтоваться объ этомъ съ Лопаевымъ и Зинаидой Павловной, такъ какъ Анна, узнавъ о его приход, настойчиво требовала, чтобы онъ тотчасъ же явился въ ней. Анна встртила его холоднымъ, нмымъ взглядомъ, отъ котораго онъ весь содрогнулся. Онъ только теперь замтилъ, какая сильная перемна произошла въ этой, столь недавно еще цвтущей здоровьемъ, двушк. Блдное лицо съ выдающимися скулами, какъ бы застыло, и ни одинъ мускулъ въ немъ не двигался, глаза углубились и въ нихъ не искрилась больше та жизнь, которую онъ привыкъ въ нихъ видть, вся фигура, раньше стройная и пластичная, теперь осунулась и придавала Анн болзненный, удрученный видъ. Несмотря на это, она казалась еще красиве, чмъ прежде, и отпечатокъ страданія, лежавшій на ея лиц, придавалъ ей особенное обаяніе.
Нсколько мгновеній Анна въ упоръ смотрла на осифа, какъ бы желая проникнуть въ его душу. Затмъ она сказала:
— осифъ, я хочу знать всю правду.
Слова эти, произнесенныя тмъ ршительнымъ и не допускающимъ никакихъ колебаній тономъ, который всегда такъ импонировалъ въ Анн,— магически подйствовали на осифа. Онъ теперь былъ увренъ, что она выслушаетъ его спокойно и найдетъ въ себ силу подавить т чувства, которыя вызоветъ его сообщеніе. Тмъ не мене онъ не находилъ въ себ мужества сказать ей то, что ему нужно было сказать, и онъ въ какомъ то смущеніи стоялъ передъ ней какъ виноватый… Тогда Анна приблизилась къ нему и глухимъ, измнившимся голосомъ проговорила:
— Неужели нельзя было ничего сдлать?
— Нтъ.
— А теперь?
осифъ не отвчалъ и отвернулся, чтобы скрыть свое волненіе.
— Онъ умеръ!— вырвалось у Анны, и лицо ея еще больше поблднло, а глаза, сухіе и горящіе, впились въ осифа и, казалось, спрашивали: возможно ли? Но этотъ глухой вэрывъ отчаянія, съ такой силой охватившій Анну, угасъ раньше, чмъ осифъ усплъ опомниться и обдумать, какой отвтъ дать ей. Она стояла предъ нимъ съ прежнимъ нмымъ и холоднымъ выраженіемъ и только во взгляд оставалась какая то затаенная искра, которая могла каждую минуту вспыхнуть и превратиться въ пожаръ.
— Когда онъ умеръ?— спокойно проговорила она.
— Вчера.
— Вы были тамъ?
— Нтъ еще.
— Я хочу его видть. Мы пойдемъ вмст.
осифъ въ недоумнія взглянулъ на нее.
— Но это невозможно.
— Я хочу пойти туда.
— Но подумайте, что вы говорите. Неужели вы не понимаете, что это сопряжено для васъ съ величайшей опасностью.
— Тмъ лучше, тихо и какъ бы про себя проговорила Анна.
— Послушайте Анна, вы всегда отличались благоразуміемъ. Подумайте, что вы хотите сдлать. Это роковой шагъ.
— Послдній, который мн остается сдлать.
— Вы ошибаетесь — съ горячностью воскликнулъ осифъ.— Вы еще далеко не совершили всего, чтобы имть право сложить оружіе и успокоиться. Есть другіе пути, другія средства.
— Не говорите, не говорите — съ нервнымъ жестомъ прервала его Анна.— Я хочу сдлать то, что я считаю въ данную минуту необходимымъ. Не уговаривайте меня и не мшайте мн. Хотите оказать мн услугу, послднюю, можетъ быть, которую я отъ васъ требую… Повезите меня туда…
— Все, только не это, Анна, — ршительно сказалъ осифъ.— Я не могу взять на себя такой отвтственности. Подумайте, какой рискъ…
— Но если вы не хотите меня сопровождать, укажите мн, по крайней мр, какъ я сама могу туда добраться.
осифъ укоризненно посмотрлъ на нее.
— Мн нтъ надобности доказывать вамъ, что я хлопочу не о себ, но еслибы вы даже заподозрили меня въ эгоизм, то и тогда я бы предпочелъ лучше оставить васъ въ этомъ убжденіи, чмъ исполнить вашу просьбу.
По блдному лицу Анны пробжала страдальческая тнь, и глаза ея наполнились словами. Она приблизилась къ осифу и взяла его за руку.
— О, осифъ — вырвалось у нея, и тихія, душу надрывающія рыданія заглушили ея слова.
Глубокая грусть, смшанная съ безпредльной жалостью, охватила осифа. Слезы Анны, горячія и блестящіе, падали ему на руки, и эти слезы лучше всякихъ словъ убдили его, что Анна не можетъ поступить иначе…
Онъ взглянулъ въ лицо нкогда любимой имъ двушки, и то чувство горечи, которое, помимо его воли, минутами вспыхивало въ немъ, теперь окончательно угасло и уступило мсто состраданію.
— Анна, я поду съ вами,— сказалъ онъ съ глубокимъ волненіемъ.
— Да, да, демъ, — съ какой то лихорадочной поспшностью воскликнула Анна. Она вдругъ вся словно переродилась и, прежняя, казалось, навсегда угасшая жизнь, снова затрепетала въ ней, какъ трепещетъ послднее пламя догорающаго костра.

XIX.

осифъ и Анна услась въ извозчичью карету, которая медленно покатилась по улиц. Во все время пути они оба молчали. осифъ углубился въ свои воспоминанія, а Анна въ какомъ то нервномъ напряженіи и съ лихорадочно блествшими глазами слдила за каждымъ движеніемъ экипажа и выражала нетерпніе каждый разъ, когда лошади почему либо останавливались, или передніе экипажа замедляли путь. Дорога казалась ей безконечной, улицы тянулись однообразными рядами, и видъ ихъ раздражалъ ее. Они уже давно выбрались изъ центра и теперь хали по глухимъ улицамъ и переулкамъ, застроенными деревянными домами, непривлекательными и грязными на видъ. Здсь было мало шума, а движенія по улицамъ почти не было. Наконецъ, издали показалось какое то громадное мрачное строеніе.
осифъ выглянулъ въ окно и веллъ извозчику остановиться.
— Мы дойдемъ туда пшкомъ,— тихо сказалъ онъ Анн и вышелъ изъ экипажа. Анна молча послдовала за нимъ. Въ это время ихъ опередилъ извозчикъ съ какимъ то сдокомъ, который внимательно вглядывался въ осифа и Анну. осифъ замтилъ этотъ пристальный, нескромный взглядъ незнакомца, и какое то смутное подозрніе мелькнуло у него въ голов. Однако, онъ ничего не сказалъ Анн и повернулъ въ глухой переулокъ, отдлявшій главное зданіе отъ другихъ построекъ, вытянувшихся въ длинный правильный рядъ. Они должны были пройти нсколько дворовъ, прежде чмъ попасть туда, куда имъ было нужно. Анн лучше было знакомо расположеніе этихъ дворовъ съ небольшими аллеями посредин и скрывавшимися за ними длинными зданіями, такъ какъ она и раньше тутъ часто бывала. Поэтому, когда осифъ сказалъ ей, куда именно нужно направиться, она приняла на себя роль вожака и быстро подвигалась впередъ. Но вдругъ она остановилась какъ вкопанная. Изъ воротъ послдняго двора медленно выхали открытыя дроги, на которыхъ стоялъ черный, крашеный гробъ. Кром возницы, гробъ сопровождалъ тотъ самый незнакомецъ, который только что обогналъ ихъ на извозчик, и одна женщина, въ которой Анна узнала квартирную хозяйку Делевскаго. осифъ, въ свою очередь, теперь узналъ незнакомца, съ которымъ онъ столкнулся во время катострофы съ Анной.
Анна уловила движеніе осифа и схватила его за руку.
— Теперь все сдлано, демъ обратно, — сказала она.
Когда они снова услись въ экипажъ и лошади тронулись, осифъ осторожно дотронулся до ея плеча.
— Анна, — сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — я исполнилъ все, что вы отъ меня требовали. Теперь вы должны отплатить мн тмъ же. Общайте мн…
— Общаю,— едва слышно проговорила Анна.
осифъ веллъ кучеру остановиться и, выйдя изъ экипажа, оглянулся кругомъ. Когда онъ убдился, что за ними никто не слдуетъ, онъ веллъ и Анн выйти и отпустилъ извозчика.
— Отсюда уже недалеко, мы дойдемъ пшкомъ,— сказалъ онъ и, встртивъ вопросительный взглядъ Анны, тихо, но ршительно прибавилъ:
— Мы идемъ на вокзалъ.
— Что вы хотит сдлать, осифъ?— въ ужас воскликнула Анна.
— То, что нужно. И вы не должны мн мшать. Не забывайте своего общанія.
— Но это невозможно.
— Доврьтесь мн, Анна….
Нсколько мгновеній Анна не двигалась съ мста. Въ ней происходила упорная внутренняя борьба, отъ окончательнаго исхода которой зависла теперь вся ея жизнь. Но зачмъ ей жизнь, что она съ ней сдлаетъ?.. Разв для нея уже не все кончено?.. Но вдругъ что то промелькнуло въ ея воспоминаніи, и сердце защемило отъ тоскливаго, давно ею уже не испытаннаго чувства. Уже нсколько лтъ, какъ она не думала о тхъ, кто раньше были такъ близки и дороги ея сердцу. Неужели она ихъ никогда больше не увидитъ?
осифъ въ тревог ждалъ отвта. Онъ понималъ, что происходитъ въ душ Анны и читалъ ея мысли. Съ чутьемъ ясновидца онъ уловилъ послднее движеніе ея сердца и теперь былъ увренъ, что она покорится ему я послдуетъ за нимъ.
— Идемъ, время летитъ, — сказалъ онъ, взглянувъ на часы.
— Идемъ,— едва слышно проговорила за нимъ Анна и, охваченная наплывомъ неожиданно проснувшихся въ ней чувствъ, послдовала за осифомъ.

XX.

Хая встала раньше обыкновеннаго. Всю ночь она не спала. Разныя мысли тревожили ее и вмсто радостнаго чувства, столь естественнаго и столь долго ожидаемаго, она испытывала непонятный для нея страхъ и предчувствіе чего то нехорошаго. Свиданіе съ осифомъ вышло совсмъ не такъ, какъ она себ представляла его. осифъ, какъ ей жалось, былъ сдержанъ и холоденъ, а она сама робка до невозможности. А между тмъ съ какимъ нетерпніемъ она ждала этой минуты, какъ забилось ея сердце, когда поздъ медленно и плавно сталъ приближаться къ дебаркадеру, наполненному ожидающими!.. Разв она не была самая счастливая изъ этихъ людей, которые ее окружали?.. Больше всего Хаю занимало то обстоятельство, что Анна съ вокзала похала прямо къ своимъ родителямъ, а не къ ней, къ матери ея мужа…
Самъ Лоренцъ былъ пораженъ этимъ не меньше, чмъ она. Но оба они боялись раскрашивалъ и только молча, съ какимъ то невольнымъ удивленіемъ, переглянулись, когда на подъзд Анна подала руку осифу, сказавъ: надюсь завтра увидимся. Что все это такое? Нсколько разъ она собиралась предложить этотъ допросъ осифу, но послдній имлъ такой усталый видъ, казался такимъ грустнымъ и задумчивымъ, что было бы преступленіемъ приставать къ нему. А можетъ быть такъ нужно? можетъ быть, тамъ, у нихъ, вс такъ поступаютъ? За нсколько лтъ разлуки съ осифомъ, Хая привыкла въ смиренію. Вс поступки осифа казались ей необходимыми, неизбжными… Если осифъ такъ поступаетъ, значитъ, такъ нужно… Стремленія и порывы осифа, хотя мало доступные для нея, все же вызывали въ ней невольное сочувствіе. осифъ стремится къ добру. Какъ же она можетъ на него сердиться? къ тому же то, что сдлалъ осифъ, то теперь длаютъ десятки и сотни юношей.
Хая всегда съ жадностью прислушивалась къ разсужденіямъ назжавшихъ въ К** на каникулы студентовъ и студентовъ, которые уже теперь не составляли рдкости какъ прежде, она ловила каждый новый фактъ или слухъ и потомъ длала свои выводы и сравненія. Жизнь на ея глазахъ ушла такъ далеко, нравы такъ рзко измнились, а стремленія стали совсмъ другія. Прежде, когда она себя сравнивала съ межепольскими женщинами, она поражалась разницей, происшедшей во всемъ между ними и ею. Но пропасть, образовавшаяся между нею и ея осифомъ, была настолько глубока, что не поддавалась измренію. Она и негодовала, и удивлялась, и благоговла предъ этимъ новымъ, ей непонятнымъ, такъ быстро надвинувшимся откуда то, точно дождевая туча въ знойный безоблачный день.
Но какъ она ни старалась смириться и успокоиться на томъ, ‘что такъ нужно’, все же она не могла допустить такихъ отношеній между ея сыномъ и его женой. Не смотря на вс метаморфозы, Хая въ душ оставалась истой межепольской женщиной и то, что она вчера подмтила, не вязалось съ ея представленіемъ о семейномъ счастьи, семейномъ очаг. Нтъ, такъ нельзя, такъ нельзя — мысленно повторяла она про себя, и какъ только забрежжило утро, она встала съ твердымъ намреніемъ переговорить съ осифомъ.
осифъ еще спалъ. Фрида тоже еще нжилась въ своей теплой постели. Съ тхъ поръ, какъ Фрида кончила гимназію, Хая ей разршила вставать попозже. Фрид это такъ нравилось, что она часто злоупотребляла даннымъ ей разршеніемъ. Въ утренніе часы такъ сладко спится. Сквозь сонъ являются такія чудныя грезы. Чаще всего Фрида воображала себя въ столиц, въ кругу студентовъ и студентокъ, въ громадной—громадной аудиторіи, въ которой громко раздается рчь любимаго профессора. Студенты, вн себя отъ восторга, кричатъ, хлопаютъ, а она больше всхъ, потому что этотъ профессоръ ей такъ дорогъ, она такъ его любитъ… Это осифъ… Вы разв не видите, что это осифъ,— кричитъ она своимъ товарищамъ. И т ей врятъ и тоже кричатъ, что это осифъ, и еще больше хлопаютъ. Но вдругъ откуда-то является Анна, блдная-преблдная, и уводитъ осифа. Аудиторія пустетъ, отовсюду спускается мракъ и ее охватываетъ ужасъ.
Фрида проснулась съ крикомъ. Сердце у нея сильно билось, глаза смотрли съ удивленіемъ и страхомъ. Никогда еще ея утреннія грезы не кончались такъ мрачно. Когда она окончательно очнулась и убдилась, что это былъ не больше какъ сонъ, она улыбнулась и взглянула въ окно, чрезъ которое въ комнату врывался мягкій утренній свтъ. Какія нелпости придутъ въ голову. Это оттого, что она вчера такъ много думала о осиф. Его грустный, задумчивый видъ вызвалъ слзы у нея на глазахъ. Она воображала осифа счастливымъ, довольнымъ, а Анну сіяющею красотой. И что она увидла? Гд же эта вольная, свободная жизнь, о которой ей такъ много толковали? Неужели все такъ кончается? Веселая улыбка сбжала съ юнаго лица Фриды, и она снова закрыла глаза въ надежд прогнать мрачныя мысли и снова вызвать хоть одну изъ тхъ нжныхъ грезъ, уносящихъ ее въ міръ, въ которомъ лучи солнца сплетались съ цвтами радуги. Вдругъ отворилась дверь и въ комнату вошла Хая. Фрида въ испуг открыла глаза и вскочила съ постели.
— Я заспалась… вроятно уже очень поздно…
— Нтъ, нтъ, Фридочка, еще не поздно, — ласково сказала Хая.— Я такъ зашла къ теб. осифъ еще спитъ.
Хая услась на краю узкой желзной кровати и съ нжностью взглянула на Фриду. Ей нравилась и рдкая красота Фриды, и нжный пушокъ на ея упругой бархатной кож, и волна мягкихъ волосъ, и этотъ свтлый, жизнерадостный взглядъ большихъ лучистыхъ глазъ, въ которыхъ порой пробгали задумчивыя тни. Глядя на Фриду, Хая припоминала свою молодость и ей становилось на душ и легче и свтле. Она пришла, очевидно, съ намреніемъ кое-что сказать Фрид, но почему-то не ршалась. Посидвъ нкоторое время молча, она встала, сказавъ:
— Пора бы и встать.
— Сію минуту, мамочка.
— А осифъ еще спитъ…— Чрезъ минуту она, какъ бы вскользь, прибавила:— Ну, какъ ты нашла осифа?
Фрэда вся зардлась, и красивыя глаза ея овлажнились слезами.
— О, мамочка, я его такъ люблю.
Лицо Хаи озарилось радостной улыбкой.
— Не находишь-ли ты, что онъ поблднлъ?
— Это только кажется. Онъ просто усталъ съ дороги.
— И я такъ думаю. Онъ у насъ скоро поправится. А вотъ Анна…
— осифъ говоритъ, что она была больна.
— Да, да…— И, какъ бы отвчая на собственныя мысли, Хая прибавила: — Вотъ потому-то ей и слдовало прямо захать къ намъ. Какъ ни просторно у Лоренца, все же въ нашемъ дом лучше. Удивляюсь осифу.
Фриду этотъ вопросъ занималъ не меньше, чмъ Хаю.
— Это, вроятно, они устроили нарочно, чтобы не обидть ни васъ, ни Лоренцовъ, — сказала, посл минутнаго раздумья, Фрида.
Ха это объясненіе пришлось по душ и она крпко ухватилась за него.
— Ты у меня умница,— сказала она, положивъ руку на голову Фрид.— А все-таки я думаю поговорить съ осифомъ.
Фрида не успла отвтить, какъ въ сосдней комнат раздался голосъ осифа. Хая вся вздрогнула и выбжала изъ комнаты, а Фрида стада быстро одваться.
осифъ былъ совсмъ одтъ, какъ будто онъ собирался уходить. Онъ имлъ разстроенный видъ и холодно поздоровался съ матерью. Онъ объяснилъ ей, что получилъ записку отъ Анны съ просьбой немедленно пріхать къ ней.
— Не заболла-ли она?
— Возможно, она такъ устала съ дороги.
осифъ самъ не зналъ, чмъ объяснить желаніе Анны видть его такъ рано, и мысленно длалъ разныя предположенія.
Такъ какъ онъ очень спшилъ, то Хая ршила отложить объясненіе съ нимъ до его возвращенія и только просила, чтобы онъ скоре вернулся или далъ ей знать, что случилось съ Анной. осифъ общалъ исполнить ея просьбу и поспшно вышелъ изъ комнаты. Но въ корридор его ожидала Фрида. Она слышала весь разговоръ между осифомъ и Хаей и мысленно ршила предложить осифу свои услуги. Она подбжала къ нему и взяла его ея руку.
— осифъ, не позволишь-ли мн сопровождать тебя?
— Куда?— удивился осифъ.
— Туда, куда ты идешь…
— Я иду къ Анн… къ жен, — поправился онъ и почему-то покраснлъ и смутился. Ему показалось, что большіе ясные глаза Фриды видятъ насквозь его душу и ему стало стыдно за свою ложь.
Фрида продолжала смотрть на него умоляющимъ взглядомъ.
— Позволь мн, осифъ, можетъ быть, что нибудь нужно будетъ.
осифъ пришелъ въ себя и ласково улыбнулся Фрид.
— Какой ты еще ребенокъ,— мягко проговорилъ онъ.— Оставайся пока дома, а когда нужно будетъ, я за тобой пришлю.
И онъ выбжалъ на улицу, даже не взглянувъ на Фриду, которая долго не двигалась съ мста, смущенная равнодушіемъ и холодностью осифа.
Анна ждала осифа въ пріемной. Какъ только онъ пришелъ, она взяла его за руку и молча увела въ свою комнату.
— Васъ, вроятно, напугала моя записка. Я это вижу по вашему лицу,— спокойнымъ и даже слегка шутливымъ тономъ сказала она.
осифъ молча глядлъ на Анну. Онъ никогда не видалъ ее такой. Она точно вся преобразилась, стала выше, пряме, черты лица приняли какое то безмятежное выраженіе, а глаза искрились таинственнымъ свтомъ. Она была чудно хороша, на это была красота сфинкса, недоступная пониманію человка.
— Такъ вы на меня не сердитесь,— тмъ же ровнымъ и спокойнымъ голосомъ. проговорила она.
— Нтъ, нисколько. Но въ чемъ дло?
— Разв необходимо какое нибудь дло? Я просто такъ хотла васъ видть. Нтъ… нтъ, — поспшно поправилась она, видя недоумніе и тревогу на лиц осифа.— Я должна вамъ кое что сообщить. Только общайте выслушать меня спокойно и, если возможно, исполнить мою просьбу.
— Вы говорите такими загадками, Анна, что невольно меня пугаете,— сказалъ въ волненіи осифъ.
— О, нисколько… сейчасъ я вамъ все объясню. Только вы все таки дайте мн общаніе исполнить мою просьбу.
— Не могу, Анна… Я долженъ знать въ чемъ дло. Вы знаете, что моя судьба крпко связана съ вашей.
— Вотъ этого то я и не признаю. осифъ, вы свободный человкъ, у васъ по отношенію ко мн нтъ никакихъ не только оффиціальныхъ, но и нравственныхъ обязанностей. Поэтому нелпо вамъ связывать свою судьбу съ моею. Вы еще такъ нужны для другихъ, для общественной дятельности. Къ тому же, еслибы даже мы оба этого захотли, это невозможно.
— Почему?— воскликнулъ осифъ.
— Не будемъ объ этомъ говорить… Вы во всякомъ случа не виноваты.
— И вы не виноваты, Анна.
— Можетъ быть. Но дло теперь не въ этомъ. Вы должны отсюда ухать, осифъ.
— Я!
— Да, и если можно сейчасъ…
— Я васъ не понимаю, Анна. Ради Бога, говорите прямо и откровенно… Не скрывайте отъ меня ничего, Анна.
— Я и не думаю скрывать,— тихо улыбаясь, проговорила Анна..— Поврьте я хлопочу не изъ личнаго эгоизма. Я только хочу убдить васъ…
— Чтобы я васъ здсь оставилъ…
— Да…
— Но почему же такая поспшность…
— Но вы не знаете въ чемъ дло… Этотъ человкъ здсь. Я его видла сегодня. Онъ цлый часъ наблюдалъ за вашимъ домомъ,— разпрашивалъ прислугу.
— Ага,— вырвалось у осифа… Но онъ тутъ хе овладлъ собой и спокойно сказалъ:
— Вы правы, Анна. Поэтому вамъ бы не слдовало терять времени и немедленно хе удалиться отсюда. Доврьтесь мн, какъ тогда…
— Нтъ это невозможно. Я ршила иначе.
— Какже?
— Чтобы вы немедленно ухали.
— А вы, чтобы остались.
— У меня цлый планъ.
— Хорошо, такъ сообщите его мн.
Онъ приблизился къ ней и посмотрлъ ей прямо въ глаза. Но взглядъ этихъ глазъ поразилъ его и заставилъ его содрогнуться.
— Анна, что вы затваете,— воскликнулъ онъ, охваченный невыразимымъ ужасомъ.
Она стояла предъ нимъ тихая, сосредоточенная, съ выраженіемъ человка, безповоротно отршившагося отъ своего настоящаго и мысленно ушедшаго въ невдомое, но свтлое будущее. Ни тни земного, ни слда душевныхъ страстей.. Невольное оцпенніе овладло осифомъ.
Взглядъ Анны парализовалъ его и какъ бы заставлялъ его подчиниться ея вол. Вдругъ лицо ея освтилось, глаза вспыхнули страстнымъ огнемъ, и не усплъ осифъ сдлать движенія, какъ она опустилась предъ нимъ на колни.,
— Прости меня, прости, осифъ. Я люблю тебя… Всегда тебя любила. Не думай обо мн скверно. Я стремилась къ истин, какъ и ты… Но если я заблудилась…
Въ это мгновеніе на улиц раздался какой то глухой шумъ. Анна вскочила и подбжала къ окну.
— Уходи осифъ, умоляю тебя… Именемъ моей любви къ теб умоляю тебя…
— Вмст съ тобой… И, схвативъ Анну за руку, осифъ вовлекъ ее за собой къ внутреннимъ дверямъ. Но вдругъ Анна, какъ пластъ, опустилась на полъ. осифъ въ ужас выпустилъ ея похолодвшіе пальцы и нагнулся въ ней. Его поразилъ неподвижный, какъ бы застывшій взглядъ ея за мгновеніе предъ тмъ умоляющихъ глазъ. Что это такое? Въ недоумніи онъ оглянулся. Предъ нимъ стоялъ человкъ, на котораго намекала Анна, а за его свиной виднлось еще нсколько незнакомыхъ ему лицъ. Во всемъ дом стоялъ какой то странный шумъ.
— Умерла… какъ жаль… ну нечего длать.
Смерть, неужели это смерть, мелькнуло въ ум осифа, и онъ снова нагнулся къ самому лицу Анны, какъ бы желая постигнуть тайну совершившагося. На этотъ разъ видъ Анны не показался ему страшнымъ. Напротивъ, что то тихое, всепрощающее скользило по этимъ блднымъ, похолодвшимъ чертамъ, и чмъ больше онъ смотрлъ на нее, тмъ легче постигалъ онъ ту тайну, которая вначал его такъ поразила, и тмъ легче становилось у него на душ. Такъ прошло нсколько секундъ, пока онъ не почувствовалъ на своемъ плеч чье то прикосновеніе. Онъ быстро обернулся и взглядъ его упалъ на незнакомаго ему господина.
— Прошу васъ слдовать за мной.
осифъ безпрекословно повиновался.

XXI.

осифъ и Врюша сидли на берегу залива и молча прислушивались къ тихому журчанію волнъ, отъ времени до времени откуда то налетавшихъ, несмотря на то, что на поверхности воды нельзя было замтить ни малйшей ряби. Стоялъ жаркій полдень. Въ воздух было такое обиліе свта, что онъ казался сотканнымъ изъ лучей. Вдали, сквозь прозрачную дымку, виднлся голубой горизонтъ, на которомъ темными пятнами вырисовывались силуэты проходившихъ пароходовъ. Кругомъ было тихо. Только изрдка тишина прерывалась взмахомъ веселъ, точно со дна залива вынырнувшаго гребца, или звонкимъ смхомъ шаловливой купальщицы. Уже давно они такъ сидли и никому изъ нихъ не хотлось прервать молчанія. Посл долгой разлуки, казалось, имъ не о чемъ было говорить. А, между тмъ, съ какимъ нетерпніемъ Врюша ждала этой минуты, какъ долго она готовилась къ этой встрч. Она нарочно увела сюда осифа, чтобы никто не мшалъ имъ говорить. Она хотла потребовать у него отвта на вопросы, которыхъ за это время накопилось у нея такъ много. Но вс эти вопросы куда то исчезли и осталось только болзненное чувство при воспоминаніи о прошломъ и смутная тревога за будущее. Легкая волна ударилась о камень, на которомъ сидла Врюша, и обдала ее цлымъ каскадомъ водяной пыли. Она засмялась.
— Берегитесь, осифъ, васъ зальетъ…
осифъ очнулся и взглянулъ на Врюшу. Онъ только теперь замтилъ какая перемна произошла въ ея наружности за послднее время. Въ т короткія, считанныя минуты рдкихъ свиданій, которыя поддерживали въ немъ готовыя навсегда оставить его надежды на лучшее будущее, онъ не имлъ возможности замтить, какъ его ученица изъ подростка, какимъ онъ ее оставилъ въ роковой день своего отъзда съ Анной, превратилась незамтно въ взрослую, вполн разцвтшую двушку. Это его теперь такъ поразило, что онъ съ удивленіемъ смотрлъ на нее.
— Какъ вы измнились,— сказалъ онъ, наконецъ.— А я все считалъ васъ Врюшей.
Она покраснла до корня волосъ.
— Вы меня такъ рдко видли при такой обстановк… Къ тому же вамъ не до меня было.
осифъ вздрогнулъ. Во голос Врюши было что то такое, что заставило сильно забиться его сердце. Правду ли она говоритъ, что ему было не до нея… О чемъ же онъ думалъ въ т томительные часы, когда усталый мозгъ изнывалъ водъ тяжестью мрачныхъ мыслей?.. Кто давалъ ему силы переносить этотъ длинный, безконечно длинный кошмаръ, кто являлся къ нему въ свтломъ сіяніи добраго ангела и услаждалъ его сонъ чудными грезами?..
Онъ поднялъ голову и уловилъ свтлую, какъ лтнее утро, улыбку Врюши.
Она смотрла на него своими большими главами, и въ этомъ взгляд было столько загадочнаго, неуловимаго!..
Волна новыхъ ощущеній охватила осифа. На мгновеніе въ немъ проснулась жажда личной жизни, личнаго счастья. осифъ чувствовалъ себя усталымъ и разбитымъ. Событія послднихъ лтъ тяжелымъ бременемъ легли на его душу и придавили ея порывы. Какъ пойманная птица, у которой обрзали крылья, онъ метался и барахтался. Что такое произошло за это время? Гд т боги, которыхъ онъ считалъ истинными богами, гд т пути, которые онъ считалъ истинными путями? Гд, наконецъ, его собственныя силы, энергія, вра?.. Онъ сдлалъ движеніе, какъ бы силясь устранить непріятныя воспоминанія. А волна новыхъ ощущеній все сильне расходилась и задавала тяжелыя воспоминанія.
— Какъ тутъ хорошо, — невольно вырвалось у него,— мн казалось, что у меня уже все умерло. Какъ странно созданъ человкъ.
— Въ этомъ его счастье,— замтила Врюща,— что было бы съ нами, если бы мы не были въ состояніи стряхнуть съ себя тяжелыя воспоминанія, пережитое горе и отдаться настоящему!..
— Да, если настоящее хорошо…
— Разв оно не хорошо?.. И глаза Врюши вопросительно остановились на осиф.
осифъ взялъ руку Врюши и крпко пожалъ ее.
— Да, хорошо, въ особенности въ такой свтлый день и подъ такимъ синимъ небомъ. Какъ я жаждалъ такой минуты, Вра. Но я бы хотлъ, чтобы въ эту минуту солнце свтило не только намъ однимъ, чтобъ это синее небо привтливо улыбалось не только здсь… Мечты, праздныя мечты. Но что вы станете длать, когда въ этихъ мечтахъ весь человкъ, когда изъ нихъ соткана его душа, ими переполненъ весь его мозгъ, когда он согрваютъ его сердце?..
— Не все еще потеряно… тихо сказала Врюша.
— Не все потеряно?
осифъ почему то весь вздрогнулъ, и мрачная тнь скользнула по его лицу. Онъ инстинктивно засунулъ руку въ боковой карманъ. Тамъ лежало письмо Ригеля, которое онъ только сегодня получилъ. Онъ разсянно пробжалъ его содержаніе: жалобы на плохія времена, на поворотъ въ худшему,— все о межепольцахъ, да о межепольцахъ… Пробгая утромъ письмо, осифъ даже мысленно выругался. Чего онъ все со своими межепольцами возится. Точно они одни существуютъ на свт. И вдругъ, одно слово Врюши, словно молнія въ темную, бурную ночь, озарило ему цлую полосу изъ его жизни, полосу, которая, какъ ему казалось, давно уже исчезла и вывтрилась. Внезапно на фон этого чуднаго ландшафта предъ нимъ выросъ маленькій Межеполь съ его старыми, покривившимися домами, съ дырявыми остроконечными крышами, мрачной синагогой, грязной базарной площадью, на которой толпятся сотни запуганныхъ лицъ… Что это, кошмаръ! осифъ провелъ рукой по глазамъ и удивленно посмотрлъ на сидвшую возл него Врюшу.
— Послушайте, Врюша, Вра Леонидовна,— поправился онъ,— вы знаете, что со мной только что было?
Врюша въ недоумніи взглянула на него.
— Нтъ, нтъ, не то… и совсмъ не то хотлъ сказать. Я вамъ не читалъ письма Ригеля?
— Нтъ.
— Ну, тмъ лучше. Онъ мн надолъ своимъ вчнымъ нытьемъ. Скажите, пожалуйста, неужели между нами существуетъ такая крпкая связь. Что общаго между ими и мной, кром того, что вс мы люди. Я могу горевать объ ихъ участи постольку, поскольку я имъ близокъ какъ человкъ. Но ничего больше. Я не знаю этихъ рамокъ и знать не хочу. А, вы не знаете о чемъ я говорю… И не надо. Лучше, если вы не будете знать. Я самъ порой теряю нить своихъ мыслей и тогда мн кажется, что я брежу. Вотъ и теперь, Богъ всть что лзетъ въ голову… А между тмъ все такъ просто. Послушайте, Вра Леонидовна, вы помните наше послднее свиданіе, тамъ… Вы помните, что вы мн сказали?..
— Помню.
— И вы теперь можете подтвердить это?
Свжее лицо Врюши покрылось густымъ румянцомъ. Она прямо посмотрла на осифа, и тихо сказала:
— Могу.
осифъ нагнулся къ ней и прижалъ ея голову къ своимъ губамъ.
Нсколько мгновеній длилось молчаніе. Наконецъ, осифъ сказалъ:
— Такъ ршено, Вра, ты будешь моей женой?.
Онъ отодвинулся отъ нея на шагъ и съ минуту смотрлъ на ея красиво очерченную головку съ массой блокурыхъ волосъ, которыя едва удерживалъ тонкій роговой гребень. Лицо ея было блдно и серьезно, какъ въ то роковое свиданіе, когда она ему сказала, что всюду послдуетъ за нимъ. Какая это была торжественная минута! И вотъ теперь осуществилось то, о чемъ онъ всего мене могъ мечтать. Охваченный внутреннимъ восторгомъ, онъ безсознательно простеръ руки и въ то же мгновеніе почувствовалъ какъ на груди его бьется чье то сердце. Онъ обнялъ гибкій станъ Врюши и, какъ перышко, поднялъ ее на воздухъ.
Врюша только замтила:
— Сумасбродный…
— Ты не знаешь какъ я тебя люблю!..
— А я?..
Они смотрли другъ другу въ глаза и отъ этого взгляда блаженство ихъ еще боле увеличивалось. А солнце ласково смотрло на нихъ съ высоты и плело имъ внокъ изъ золотыхъ лучей. Небо попрежнему синло, а у ногъ ихъ, не переставая, журчала мягкая, какъ тихая музыка, волна.

XXII.

Хая долго не соглашалась на свадьбу осифа съ Врой, но, наконецъ, уступила. Она такъ много перенесла и выстрадала въ послдніе годы, что уже безропотно встрчала новое горе. Смерть Анны и исчезновеніе осифа оставили въ ея сердц неизгладимые слды, отъ которыхъ она уже не могла оправиться. Она согнулась и состарилась. Но надежды на что то лучшее никогда не покидали ее. Ея осифъ былъ живъ, всецло принадлежалъ ей, и этого было достаточно, чтобы жизнь не потеряла для нея своей живительной прелести. И вдругъ все это круто измнилось. Хая все могла себ представить, только не это. Дочь бабушки Бины, родившаяся въ Межепол, проведшая тамъ своя лучшіе годы и теперь еще инстинктивно дрожавшая при воспоминаніи о мрачной синагог, въ которой царитъ незримое сіяніе всемогущаго еговы, не могла примириться съ мыслью, что ея сынъ съ такой легкостью отказался отъ всего того, что составляетъ основу ея бытія. Мать и сынъ… Разв они до сихъ поръ не составляли одно нераздльное цлое? Какъ же могло случиться, что они теперь раздлились на два, совершенно различныхъ существа? И все таки она уступила, потому что осифъ ея сынъ, и она его любитъ. Но правда ли, что она его любятъ, что онъ ея сынъ? Должна ли она посл этого считать его своимъ сыномъ? Цлыя ночи она проводила безъ сна, все трудясь надъ ршеніемъ одного и того же вопроса. Это былъ роковой вопросъ, который изсушилъ ея мозгъ. И все-таки она не нашла на него отвта до сихъ поръ. Теперь ей предстояла еще боле трудная задача. Прошло уже два года со дня свадьбы осифа, и она до сихъ поръ не видала его жены. Напрасно осифъ умолялъ ее пріхать къ нему. Хая не отказывала прямо, но подъ равными предлогами не давала удовлетворительнаго отвта. Тогда осифъ выразилъ желаніе пріхать съ женой въ К*. Хая долго не отвчала. Ей нужно было собраться съ мыслями, ршить одинъ изъ главнйшихъ вопросовъ, который въ послднее время больше всего волновалъ ее. Совтоваться ей было не съ кмъ, такъ какъ со времени женитьбы осифа Ригель отклонялъ всякій разговоръ о немъ. Да и сама Хая никому не доврила бы своихъ тайнъ и душевныхъ мукъ. Только Фрида знала о желаніи осифа и о колебаніяхъ Хаи. Но въ этомъ случа она была на сторон Хаи и, можетъ быть, еще строже чмъ Хая порицала осифа. Фрида росла и развивалась въ тотъ періодъ, когда увлеченіе крайностями стало проходить и уступило мсто явному повороту къ завтамъ старины. Это именно случилось, когда Фрида достигла своего полнаго умственнаго и нравственнаго развитія. Фрида, какъ и осифъ, также не признавала никакихъ рамокъ, никакихъ искусственныхъ дленій людей по религіи и народности. И, вдругъ, вс ея идеалы рухнули, и она позорно была отброшена назадъ при глумленіяхъ и дикихъ возгласахъ тхъ самыхъ, которые еще наканун считались учителями добра и правды. Какъ дитя, которое, испугавшись, бросается въ объятія свой матери, такъ и Фрида отскочила отъ нечестивцевъ, ища спасенія среди близкихъ ей по рожденію людей. Вс ея помыслы, вс ея надежды устремились на осифа. Онъ одинъ могъ разршить вс ея сомннія, онъ одинъ могъ ей указать какъ выбраться изъ этого лабиринта, да и не ей одной, а всмъ тмъ, которые страдаютъ такое, какъ и она. И въ это то именно время осифъ измнилъ имъ всмъ, оставилъ ихъ, разбилъ ихъ надежды!.. Какъ онъ смлъ это сдлать?.. Разв это не измна, не преступленіе, самое тяжкое по отношенію къ тмъ, которые ждали отъ него защиты. Онъ перебжалъ въ лагерь сильныхъ, онъ, который всю свою жизнь посвятилъ слабымъ!.. Если Хая не мирилась съ поступкомъ осифа потому, что она въ душ оставалась межеполькой и не могла вырвать изъ своего сердца вковыя традиціи, то Фрида негодовала на осифа по принципу. Негодованіе Хаи было пассивное, оно было построено на шаткихъ аргументахъ, негодованіе же Фриды съ каждымъ днемъ крпло и разросталось. Однако ни Хая, ни Фрида ни разу ни словомъ не обмолвились о случившемся, точно ничего такого не произошло. Он об страдали, но каждая по своему, и никто изъ нихъ но хотлъ открыться другому. Фрида знала о желаніи осифа пріхать въ К*., знала какое это было бы счастье для Хаи, сама жаждала его видть и хотя понимала, что стоитъ ей только сказать слово Ха, чтобы та смягчилась, однако, она этого не длала.
Разъ, вернувшись домой, Фрида застала Хаю въ сильномъ волненіи. Она подбжала въ ней и посмотрла ей прямо въ глаза.
— Что съ тобой, мама?
— Ничего, ршительно ничего,— въ замшательств проговорила Хая и въ тоже время волненіе ея усилилось: блдное лицо покрылось румянцемъ, а въ глазахъ выступили слезы.
— Такъ ты не хочешь мн сказать въ чемъ дло?— укоризненно замтила Фрида.
— Но увряю тебя…
— Хорошо, такъ я сама скажу. Ты получила письмо отъ осифа.
Лицо Хаи засвтилось счастливой улыбкой, но въ тоже время она сдлала отрицательный знакъ головой.
— Онъ на-дняхъ прізжаетъ,— продолжала между тмъ
Фрида, не обращая вниманія на отрицательные кивки Хаи.— На-дняхъ прізжаетъ, а можетъ быть и сегодня… Ты получила телеграмму… Покажи…
Фрида была до того уврена въ томъ, что она угадала, а Хая была до того поражена смлымъ приступомъ Фриды, что она, словно повинуясь внушенію, вынула изъ кармана телеграмму и подала ее Фрид.
— Такъ и есть!— воскликнула Фрида и, не помня себя отъ радости, бросилась обнимать Хаю.
— Наконецъ то, наконецъ то,— повторяла она, прыгая какъ дитя и увлекая за собой Хаю, по лицу которой струились обильныя слезы.
Въ это мгновеніе об женщины забыли о своемъ негодованіи, объ обид, нанесенной имъ поступкомъ осифа, и сердце ихъ открылось для чистой и вчной любви, всегда юной, всегда одинаковой для всхъ.

XXIII.

Когда первыя минуты восторга прошли, и Хая высвободилась изъ объятій Фриды, она примирительно спросила:
— Какъ ты думаешь, Фрида, слдуетъ ли намъ дать знать Ригелю?
— Разумется, — воскликнула Фрида.— Вотъ увидите, мама, онъ сейчасъ прибжитъ.
— И я думаю. Положимъ, онъ иметъ основаніе быть недовольнымъ.
— Но не иметъ основанія не любить осифа.
— Ты всегда скажешь мн что нибудь хорошее,— растроганнымъ голосомъ проговорила Хая.— Такъ послать?
— Непремнно.
Въ этуминуту въ передней раздались чьи то торопливые шаги и въ комнату вошелъ Ригель.
И Хая, и Фрида всплеснули руками отъ удивленія.
— Какъ вы легки на помин. Мы только что о васъ говорили.
— Тмъ лучше. Я пришелъ васъ предупредить…
— Что такое? Въ чекъ дло?— встревоженно спросила Хая.
— Кахъ, вы этого не знаете?— И Ригель удивленно посмотрлъ на обихъ женщинъ. Онъ самъ былъ очень взволнованъ и блденъ. Хая только теперь замтила это.
— Что нибудь случилось? Какое нибудь несчастье?
— Неужели вы ничего не знаете? Весь городъ волнуется, а вы точно съ того свта. Наконецъ, я вдь предсказывалъ. Я въ ‘Надежд’ уже полгода, какъ провожу одну и туже мысль… Какъ же вы не знаете?..
Фрида давно уже длала знаки Ригелю, чтобы онъ замолчалъ, но, взволнованный и потрясенный, Ригель ничего не замчалъ. Онъ продолжалъ кого то обвинять, громилъ разнузданныя страсти, жаллъ невинныя жертвы, говорилъ о варварств и дикихъ инстинктахъ. Хая ничего не понимала, а Фрида блднла отъ досады, что Ригель не замчаетъ ея таинственныхъ знаковъ. Наконецъ, она не вытерпла и громко захохотала.
— Ну мастеръ же вы сгущать краски. Записать бы ваши слова, вышла бы прекрасная передовая статья, но ничего больше.— И, обратившись къ недоумвающей Ха, она продолжала: — У этихъ писателей необузданная фантазія. Я только что вернулась изъ нижней части города… Просто небольшая свалка между рабочими и лавочниками…
— Вы тамъ были? Кто же вамъ позволилъ туда итти!— воскликнулъ Ригель.
Хая въ изумленіи взглянула на Фриду.
— Гд ты была?— спросила она строго.
— Въ магазинахъ… Ты же сама меня туда послала.
— Какже ты попала въ нижнюю часть города?
Фрида на минуту растерялась, но вскор нашлась и объяснила, что, выходя изъ магазина, она услыхала шумъ и на ея вопросы ей отвчали, что въ нижней части города погромъ. Это ее заинтересовало, и она пошла посмотрть. Оказалось, что никакого погрома не было, а произошла ничтожная драка между какимъ то лавочникомъ и нсколькими рабочими. По тону, какимъ Фрида все это передавала, Ригель понялъ, что она не хочетъ, чтобы Хая знала въ чемъ дло, и постарался притти ей на помощь. Онъ объяснилъ, что, дйствительно, ничего серьезнаго нтъ, что все, что онъ сказалъ, относится въ тмъ событіямъ, которыя имли мсто три года тому назадъ, и что онъ только хотлъ показать, что его ‘Надежда’ давно уже предвидла нчто въ этомъ род и т. п. Хотя все его объясненіе вышло очень запутанно и неясно и не гармонировало съ его взволнованнымъ видомъ, тмъ не мене Хая, поглощенная мыслію о прізд осифа, очень легко отнеслась къ сообщенному факту и приняла на вру объясненіе Ригеля.
— Ну, что было три года тому назадъ, то немыслимо теперь… А вотъ новость, которую я вамъ сообщу…— Она замолчала и пристально вглянула на Ригеля, какъ бы обдумывая: сказать ему или нтъ. По выраженію лица Хаи, Ригель догадался, что дло идетъ о осиф, но сдлалъ видъ, что она ничего не подозрваетъ, и только сказалъ:
— Если что нибудь пріятное?..
Холодный тонъ Ригеля обидлъ Хаю.
— Для меня, по крайней мр, очень пріятное.
— Такъ скажите.
— Хорошо, скажу, если вы сдлаетесь добре.— И она подняла на него глаза, полные слезъ.
Ригель былъ тронутъ. Подойдя къ Ха, онъ взялъ ее за руку.
— Неужели вы могли думать, что я способенъ сердиться на васъ или на осифа. Не мн судить его. Если я сержусь, то на наше время, глупое, скверное время. Но мои личныя чувства къ нему разв могли измниться? Я былъ бы даже счастливъ, если бы могъ прижать его къ своей груди.
— Вы скоро это сдлаете, — раздался сребристый голосокъ Фриды, а Хая радостно подала ему телеграмму.
— Какъ, съ женой! воскликнулъ Ригель.
На мгновеніе всхъ охватила неловкость, быстро, впрочемъ, исчезнувшая и уступившая мсто прежнему радостному настроенію. О безпорядкахъ въ нижней части города больше и рчи не было.
Ригель даже забылъ, зачмъ онъ пришелъ, и увлекся разговоромъ о предстоящей, встрч дорогихъ гостей. Онъ помнилъ Врюшу еще подросткомъ и не могъ ею нахвалиться. Она тогда еще общала быть красавицей и умницей и, кажется,— при этомъ Ригель лукаво улыбнулся,— тогда уже была не равнодушна къ своему учителю.
Отзывъ Ригеля о Врюш благопріятно подйствовалъ на Хаю, и она окончательно пришла въ хорошее расположеніе духа. Она и раньше ничего не имла противъ молодой женщины, но она не въ состояніи была отдлаться отъ невольнаго раздраженія каждый разъ, когда она думала о ней и о случившемся. Вдь, если бы не она, ничего бы этого не было.
— Вы говорите, что она красива?— обратилась она въ Ригелю.
— Разв вы не помните Зинаиду Павловну?
— Какъ не помнить… Она была красавица.
— Ну, а дочь еще красиве…
— Кто бы могъ думать,— вырвалось у Хаи…
Фриды въ комнат не было. Она пошла длать кое какія распоряженія къ завтрашнему дню. Въ сущности все уже было готово, такъ какъ Хая давно уже предвидла этотъ день и незамтно для другихъ готовилась къ нему. Цлая половина дома была заново отдлана и убрана съ замчательнымъ вкусомъ. Везд были новыя обои, свжія занавси, мягкіе, пушистые ковры. Для спальни и будуара Хая купила новую мебель. Она не хотла, чтобы хотя что нибудь напоминало осифу о прошломъ, столь тягостномъ и печальномъ. Вс эти приготовленія она длала подъ разными предлогами, не желая выдать своей тайны, и мучительной, и сладостной въ одно и то же время. Даже Фрида, отъ проницательнаго взгляда которой ничто, казалось, не ускользало, ничего не подозрвала и только теперь, обозрвая комнаты, которыя ршено было отвести для осифа и его жены, она была поражена неожиданнымъ открытіемъ, и густая краска почему то разлилась по ея лицу. Она, впрочемъ, ничего не сказала Ха и, чтобы окончательно уничтожить всякое подозрніе въ томъ, что она проникла ея тайну, она велла сдлать кое какія незначительныя измненія въ разстановк мебели, цвтовъ, бездлушекъ на туалетномъ столик и т. п. Когда все было сдлано по ея указанію, она позвала Ригеля и Хаю, чтобы они одобрили ея распоряженія.
— У васъ тутъ, однако, большія перемны,— сказалъ Ригель, внимательно оглядывая комнаты.
— Да, есть кое какія, — въ замшательств проговорила Хая.— Это я отъ нечего длать… Но вамъ нравится?
— Очень… Все такъ уютно.
— Это уже благодаря стараніямъ Фриды.
На этотъ разъ Фрида приняла замчаніе Хаи безъ возраженій. Предстояло еще ршить, кому похать на вокзалъ встрчать гостей. При другихъ обстоятельствахъ, конечно, не могло быть и вопроса о томъ, похать ли Ха на вокзалъ или нтъ. Но въ виду экстраординарности случая и Ригель и Фрида были того мннія, что лучше всего будетъ, если первая встрча между Хаей и женой осифа произойдетъ не на виду у всхъ, а дома. Это былъ резонъ, котораго нельзя было опровергнуть, и Хая безпрекословно ему подчинилась. Ршено было, что Фрида подетъ одна, а такъ какъ поздъ приходилъ въ часъ ночи, то Ригель, которому раньше неловко было навязать свои услуги, вызвался сопровождать ее. Все сложилось какъ нельзя лучше и вс остались очень довольны. Уходя, Ригель вспомнилъ зачмъ онъ пришелъ и снова заговорилъ о безпорядкахъ въ нижней части города, но, уловивъ многозначительный взглядъ Фриды, оборвалъ на полуслов и поспшно сталъ прощаться.
— Зачмъ вы все это разсказывали мам?— шепнула ему Фрида, выйдя вслдъ за нимъ въ корридоръ.
— Вы совершенно правы… Но только не мшаетъ быть осторожнымъ. Никто не можетъ предвидть, что будетъ.
— И я того же мннія. Я вдь была тамъ сегодня.
— Ну, что же вы видли?
Но вмсто отвта, Фрида въ свою очередь спросила.
— Кто, по вашему мннію, виноватъ во всемъ этомъ?
Ригель удивленно посмотрлъ на нее.
— Ну, можетъ ли быть сомнніе…
— Неужели для васъ все такъ ясно?
— А для васъ, разв нтъ?
— Признаться…
Голосъ Хаи прервалъ разговоръ. Фрида поспшила на зовъ, а Ригель медленно сталъ спускаться по лстниц, размышляя о томъ, что ему сказала Фрида.

XXIV.

К—скіе обыватели съ нкоторыхъ поръ привыкли къ столкновеніямъ между еврейскимъ и христіанскимъ населеніемъ города. Пора братскихъ изліяній давно прошла. Она также быстро исчезла, какъ быстро и народилась, и только мт имъ Ригель въ своей ‘Надежд’ плъ еще старыя пени. Но за то вс смялись надъ нимъ и ужъ, конечно, никто его не слушалъ. Откуда то появились новые люди, столь мало похожіе на прежнихъ, что невольно возникалъ вопросъ — не были ли ихъ отцы отъявленными лицемрами? Но какъ бы то ни было, К—скіе обыватели уже нсколько разъ испытали на себ, что значитъ быть избраннымъ народомъ и обращать на себя вниманіе всего міра. Мстная газета ‘Сіяніе’, съ которой Ригель вчно препирался, въ конц концовъ овладла позиціей, доказавъ разъ навсегда, что принципъ — homo homini lupus, есть самый современный. Такъ какъ ‘Сіяніе’ льстило инстинктамъ черни, и вліянія этого органа стали боятся, то не мудрено, что въ домахъ К—скихъ обывателей вс понятія перепутались, и то, что вчера считалось постыднымъ поступкомъ, сегодня пріобртало обаяніе высокаго подвига.
Выйдя отъ Межепольскихъ, Ригель медленно направился вдоль улицы, въ этотъ часъ дня довольно пустынной и безлюдной. Эта часть города считалась аристократической. Тутъ жили люди богатые и почти вовсе не было лавокъ. Сутолока и гамъ нижней части города здсь были незнакомы, и немудрено, что ея обитатели не имли понятія о томъ, что происходитъ внизу. Занятый своими мыслями, Ригель незамтно прошелъ нсколько улицъ, ведущихъ въ нижнюю часть города. Онъ думалъ о встрч съ осифомъ и о томъ, что они скажутъ другъ другу. Кто изъ нихъ было правъ? Кто отгадалъ будущее? Но разв то, что совершается теперь, это уже будущее?.. И предъ духовными очами Ригеля одна за другой, точно изъ заколдованнаго міра, выплывалъ цлый рядъ картинъ, то ясныхъ и свтлыхъ, какъ горный воздухъ, то мрачныхъ и страшныхъ… Вотъ ему слышится классическое ‘вье-вье’ стараго Гиршеля. Вотъ онъ възжаетъ въ Межеполь, маленькіе домики котораго съ ихъ остроконечными крышами вызываютъ въ немъ и смхъ, и слезы. Неужели, онъ тутъ будетъ жить, тутъ будетъ работать, тутъ будетъ проводить т возвышенныя идеи, которыя толкали его на подвиги. Кто его здсь пойметъ?.. А вотъ онъ сидитъ у постели маленькаго больного и съ замираніемъ сердца ждетъ кризиса. Онъ любитъ этого мальчика, потому что въ его дтскихъ глазахъ онъ уловилъ священный огонь, а на его чел печать избранника. Но онъ также любитъ и его молодую мать, которая такъ тревожно и съ такой мольбой смотритъ на него своими влажными глазами, точно въ его рукахъ жизнь и смерть ея малютки. Но вотъ и торжество… Его любовь зарылась въ самыя глубокіе ндры его души, за то его ‘Надежда’ узрла свтъ и отнын онъ ея устами вщаетъ другую любовь. Теперь ему нечего таиться и скрываться. Предметъ его любви свободенъ, и онъ не преступитъ заповдей. И вотъ въ ту самую минуту, когда, казалось, все устроилось, все пришло въ ясность, произошло то, чего онъ меньше всего ожидалъ. Кто тутъ виноватъ? До сихъ поръ онъ съ односторонностью влюбленнаго былъ увренъ, что виновата та сторона, которая измнила. Да и могло ли быть въ этомъ сомнніе? Но какимъ образомъ подобное сомнніе закралось въ душу Фриды? Да и на чемъ оно основано? Не является ли оно отраженіемъ того направленія, котораго держится осифъ?.. Чмъ больше Ригель думалъ объ этихъ вопросахъ, тмъ больше онъ запутывался и терялъ голову въ лабиринт своихъ собственныхъ мыслей.
Онъ уже хотлъ повернуть по направленію къ своему дому, какъ вдругъ до него донесся глухой гулъ. Въ то же время онъ услышалъ, какъ издали кричали: ‘запирайте давки, идутъ сюда’..
Въ одинъ мигъ задвигались двери и ставни и не прошло и минуты, какъ шумная торговая улица опустла, точно вымерла. Въ то же время изъ-за угла показалась толпа въ нсколько десятковъ человкъ и съ крикомъ бросилась къ дверямъ давки, хозяинъ которой не усплъ эапереть ее. Не прошло и нсколькихъ минутъ, какъ лавка была опустошена, двери и окна выбиты, товаръ частью похищенъ, частью выброшенъ на улицу. Довольная своимъ успхомъ, толпа двинулась дальше, оглашая улицу веселымъ гиканьемъ. Въ первую минуту Ригель точно оцпенлъ отъ этого грубаго зрлища. Ему хотлось броситься съ кулаками на буяновъ и растерзать ихъ. Но ихъ было такъ много и число ихъ съ каждымъ мигомъ увеличивалось. Со всхъ сторонъ бжали люди, какъ очумлые, а за ними гнались другіе, точно за дикими зврями. Толпа все увеличивалась, безпорядокъ на улиц усиливался, запертыя двери и ставни не служили боле защитой джя спрятавшихся. То такъ, то здсь слышались уже стоны и отчаянные крики о помощи. Какъ то незамтно надвинулись сумерки и вскор совсмъ стемнло. Теперь уличныя сцены приняли зловщій характеръ. Толпа все росла и, какъ море, разливалась по всему городу. Въ нижней части города уже нечего было длать и толпа направилась въ верхнюю. Ригель все время шелъ за толпой. Какая то невидимая сила приковывала его къ ней, и онъ не могъ отъ нея оторваться, точно связанный съ ней крпкими узами, общими интересами. Ненавидлъ ли онъ эту толпу? Желалъ ли онъ ей зла, жаждалъ ли онъ мести? Онъ самъ не зналъ. Душу раздирающія сцены притупили его нервы, а шумъ ликующей толпы опьянилъ его. Онъ жаждалъ только одного: выждать до конца, посмотрть, чмъ все это завершится. Человческія существа такъ капризны, такъ Неустойчивы… Вдругъ, посреди зарева, освщавшаго путь толп, онъ увидлъ знакомый домъ. Толпа бросала камни въ темныя окна, передніе ряды ломали ворота, задніе напирали на передніе. Слышались зловщіе крики. Ужасъ охватилъ Ригеля. Онъ хотлъ что то крикнуть толп, но языкъ ему не повиновался. Онъ пробовалъ протиснуться сквозь сплоченную массу, но его отбросили назадъ, и онъ очутился въ самыхъ заднихъ рядахъ. Въ одно мгновеніе весь домъ наполнился людьми, въ окнахъ показалось зловщее пламя. Душу раздирающій стонъ донесся до его чуткаго уха. У него волосы стали дыбомъ. Это ея голосъ… И онъ, не помня себя отъ ужаса, съ несвойственной ему дикой силой сталъ проталкиваться впередъ. Въ это мгновеніе кто то сзади схватилъ его за руку.
— Ригель!..
— осифъ!..
— Еще не поздно?
— Боюсь, что да, скоре, скоре… Я слышалъ ея голосъ…
И Ригель сталъ расталкивать локтями толстыя спины стоявшихъ впереди его людей.
— Стойте здсь, возл Вры… Я проберусь… шепнулъ ему осифъ и, схвативъ его за плечи, оттянулъ назадъ и поставилъ возл молодой женщины, которая дрожала всмъ тломъ и не отпускала руку осифа.
осифъ высвободилъ руку, и, вынувъ револьверъ, сдлалъ нсколько выстрловъ на воздухъ. Гулъ на минуту стихъ, и передніе ряды раздались. осифъ воспользовался этимъ замшательствомъ и сталъ прокладывать себ дорогу. Ригель и Вра безсознательно потянулись за нимъ. На верхней площадк лстницы кто то загородилъ дорогу осифу, но онъ сильнымъ ударомъ повалилъ его и побжалъ впередъ. Пламя и дымъ заслоняли ему дорогу. Слышался буйный крикъ, трескъ горвшихъ обломковъ, а посреди этого какъ будто чьи то стоны и мольбы. Въ конц корридора осифъ увидлъ длинную, лохматую фигуру какого то парня, который, какъ ему показалось, возился съ чмъ то живымъ, трепещущимъ. Однимъ прыжкомъ осифъ очутился около него и схватилъ его за горло. Лохматый парень подался назадъ и за его плечами осифъ замтилъ Фриду, лежавшую на полу съ всклокоченными волосами и въ изорванномъ плать. Увидвъ осифа, она вскочила на ноги и хриплымъ голосомъ закричала:
— Туда, туда, скоре!— И, не дожидаясь осифа, сама бросилась въ открытыя двери. осифъ побжалъ за ней, охваченный тяжелымъ предчуствіемъ. Со всхъ сторонъ бжали люди, преслдуемые пламенемъ и дымомъ. Повсюду валялись обломки мебели, разбитые сундуки, изорванныя платья и подушки. Еще мгновеніе, и пламя охватитъ весь этотъ горючій матеріалъ и тогда все кончено.
— Баринъ, тамъ уже горитъ, не ходите туда, — кричать кто то вслдъ осифу.
— Да и взять нечего,— откликнулся другой.
— Гд же, гд же?.. въ отчаяніи кричалъ осифъ.
— Да вотъ, разв не видишь?.. Пришибли ее, должно быть…
осифъ нагнулся и ощупалъ холодную руку.
Мама! Это я, осифъ… Онъ схватилъ на руки безжизненное тло матери и, какъ безумный, побжалъ назадъ. Пламя, между тмъ, разгоралось все сильне и сильне. Изъ оконъ и дверей вырывались красные языки, окутанные первыми клубами дыма. Внизу на улиц шумла толпа, раздавалось бряцаніе оружія и звуки барабана. Добжавъ до нижнихъ ступенекъ лстницы, осифъ почувствовалъ, какъ будто у него подкашиваются ноги, и силы его оставляютъ. Что то будетъ съ ней? Неужели, онъ ее не донесетъ? А Вра… гд же Вра? Но въ это мгновеніе въ ушахъ у него появился страшный эвонъ, а предъ глазами замелькали большіе огненные круги. Вра, гд ты?.. И осифъ медленно и не выпуская изъ рукъ дорогой ноши, упалъ на послднюю ступеньку лстницы, объятой пламенемъ и дымомъ.

XXV.

Письмо отъ Фриды къ Ригелю.
Вра умираетъ. Врачи изрекли свой суровый приговоръ, и одно только чудо можетъ спасти ее. Но времена чудесъ прошли. Мы вс уже перестали надяться, за исключеніемъ осифа, который и не подозрваетъ близкой катастрофы. Онъ по цлымъ днямъ не отходитъ отъ кресла, въ которомъ сидитъ Вра съ устремленнымъ въ пространство, неподвижнымъ взглядомъ. Порою кажется, что она спитъ тихимъ безмятежнымъ сномъ. Бдная страдалица! Еще недавно жизнь такъ улыбалась ей, взглядъ ея былъ полонъ мысли, душа — высокихъ стремленій… И все это исчезло… За что? Чмъ она виновата? Если страдать и терпть наша участь, то разв недостаточно было той жертвы, которую мы принесли страшному богу?.. Вы помните эту ужасную ночь. Бдная мама… Она и теперь, какъ живая, стоитъ передъ моими глазами. Мы длали послдніе приготовленія къ пріему… Я уже была одта и ждала только васъ, чтобы похать на вокзалъ. Вдругъ раздался зловщій шумъ. Мама и не подозрвала опасности. Она продолжала свою работу въ то время какъ я, притаивъ дыханье, стала прислушиваться. Я подробностей не помню. Только тотъ моментъ, когда какой то страшный, звроподобный человкъ насильно оторвалъ меня отъ мамы и увлекъ за собой,— никогда не изгладится изъ моей памяти. Я видла, какъ кто то замахнулся на маму, я рванулась къ ней, но чья то сильная рука зажала мн ротъ и глаза… Ахъ, ужасно, ужасно!.. Ужъ лучше смерть, чмъ такое пробужденіе… Гд была въ это время Вра, гд вы были?.. Я до сихъ поръ не могу разобраться въ этомъ хаос. Когда я подумаю обо всемъ этомъ, то я, право, завидую Вр, что она потеряла разсудокъ. Она, по крайней мр, не чувствуетъ, не анализируетъ. Впрочемъ, что я говорю? Врачи утверждаютъ, что она находится подъ вліяніемъ тяжелаго, безконечнаго кошмара, что ей чудятся страшныя вещи, рисуются ужасныя сцены… Можетъ ли быть что нибудь ужасне такого состоянія! Вначал такое состояніе подавало врачамъ надежду на исцленіе, но потомъ присоединились какіе то другіе симптомы. И такъ, дни ея сочтены. Но кого жалть? Ее ли, эту молодую, едва успвшую распуститься жизнь, или осифа, этою страдальца, который разомъ лишился всего, что его привязывало къ земл, или всхъ насъ оттого, что мы живемъ въ такое ужасное время. Вотъ ужъ больше мсяца, какъ мы, по совту врачей, послились въ этой прекрасной мстности. Предъ нами открывается чудный видъ на группы горъ, синющихъ вдали, воздухъ здсь такъ чистъ и прозраченъ, а небо такъ ласково улыбается. У нашихъ ногъ цвтутъ розы, дикій виноградъ вьется надъ нашими головами. Кажется, нтъ въ мір уголка прелестне этого. Но люди… Я ненавижу людей. Они недостойны, чтобъ солнце ихъ ласкало, а небо улыбалось имъ. Нтъ, нтъ… Какъ это ни странно, но я стала человконенавистницей. Я удивляюсь осифу и его безпредльной доброт. Я не могу такъ. Во мн кипятъ ненависть и месть. Я вчера имла неосторожность высказать въ его присутствіи свое негодованіе. Онъ взялъ меня за руку и долго смотрлъ мн въ глаза, потомъ тихо сказалъ:
— Научись прощать, Фрида.
Нтъ, не могу, не могу…

* * *

Отъ той же къ тому же.
осифъ просилъ меня поблагодарить васъ за ваше участіе и передать вамъ отъ него поклонъ. Онъ вамъ напишетъ при первой возможности. Не только дни, но и часы нашей бдной страдалицы сочтены. осифъ страдаетъ, но съ какимъ возвышеннымъ благородствомъ, съ какимъ героизмомъ онъ переноситъ свои страданія. Я никогда не подозрвала въ немъ такого богатаго и глубокаго источника духовныхъ силъ. Я ни разу еще не слыхала отъ него ни одного вздоха, ни одной жалобы. Только разъ, выйдя случайно на веранду, на которой обыкновенно сидитъ Вра въ своей поз спящаго ангела, я увидла, какъ онъ орошалъ слезами блдныя и неподвижныя руки несчастной. Ахъ, еслибъ она могла чувствовать и познавать! Вы пишите, что въ К*. становится все невыносиме жить… Поврьте, мы вамъ вполн сочувствуемъ. Я слжу усердно за газетами и знаю все, что у васъ длается.
Вы удивляетесь, откуда все это пришло. Вы выражаете надежду, что настоящее положеніе вещей долго не продлится, такъ какъ оно не иметъ подъ собой никакой почвы. Желала бы согласиться съ вами. Къ сожалнію, тысячелтній историческій опытъ говоритъ противъ васъ. осифъ вполн правъ, сравнивая нашъ народъ съ хроническимъ больнымъ. Сегодня его болзнь отъ какого нибудь палліативнаго средства улучшается — и онъ считаетъ себя уже окончательно выздороввшимъ, во палліативъ теряетъ свое цлебное дйствіе, а иногда даже вызываетъ обратный эффектъ, и болзнь вспыхиваетъ съ новой силой къ удивленію больнаго, считавшаго себя уже спасеннымъ. Вы тоже принимали палліативы за радикальныя средства. Вотъ причина вашего разочарованія и удивленія.
На-дняхъ я имла случай долго бесдовать съ осифомъ. Дло въ томъ, что онъ ни на минуту не покидаетъ рокового кресла, въ которомъ медленно угасаетъ наша страдалица. Зинаида Павловна почти каждый день ссорится съ нимъ изъ за этого. Наконецъ, ей удалось уговорить его пройтись по парку, который въ двухъ шагахъ отъ нашей виллы. Я воспользовалась случаемъ и вызвалась сопровождать его. Былъ полдень. Погода стояла такая восхитительная, какая даже въ этой мстности не всегда бываетъ. Воздухъ былъ прозраченъ, свтелъ и сладокъ, именно сладокъ, другого опредленія я не могу придумать. Отъ сосднихъ горъ тянулись голубоватыя тни, а блдный горизонтъ терялся въ глубин дали и казался фантастическимъ озеромъ, на зеркальной поверхности котораго отражаются и винородные сады, и липовыя аллеи, и само небо, и солнце съ его золотистыми лучами. Въ парк было такъ тихо, что подъ нашими шагами слышенъ былъ мягкій хрустъ песка. Мы долго шли молча. осифъ былъ погруженъ въ свои грустныя думы, а у меня сердце обливалось кровью при вид его блднаго исхудалаго лица. Я ршилась, во что бы то ни стало, отвлечь его хоть на минуту отъ терзавшихъ его мыслей. Я улучила минутку и разсказала ему о вашемъ послднемъ письм и о тхъ грустныхъ фактахъ, которые вы мн сообщили. Вы не можете себ представить, какъ мой разсказъ его поразилъ. Онъ весь точно преобразился, глаза его оживились, а на лиц выступила даже краска.
— И это результатъ почти полувковой работы на пути къ общечеловческому идеалу, — воскликнулъ онъ.— Знаешь, Фрида,— обратился онъ ко мн посл минутнаго молчанія.— Досадно и горько не то, что съ нами случилось, но то, что это случилось теперь, почти въ конц нашего вка. Въ этомъ есть нчто боле, чмъ формальное преслдованіе изъ-за тхъ или другихъ дйствительныхъ или вымышленныхъ причинъ… Я назвалъ бы это нчто — рокомъ, если бы не боялся, что превратно поймутъ это слово. Не гнвъ еговы, не грхъ Голгофы тяготютъ на насъ — все это фразы… Все происходитъ отъ того, что мы играемъ крайне двусмысленную роль среди современнаго культурнаго человчества… Что мы собой изображаемъ, какую идею мы культивируемъ… Мы не народъ, потому что у насъ нтъ необходимыхъ для этого атрибутовъ, во въ то же время мы такъ крпко держимся другъ друга, какъ будто отпаденіе одного грозитъ существованію всего цлаго. Но, какое это цлое!.. Это чистая фикція, въ которую, однако, и мы, и наши враги твердо вримъ. Имъ это даже на руку… Вмсто того, чтобы преслдовать одного человка, или даже цлую группу, или классъ людей, провинившихся предъ обществомъ или государствомъ въ томъ или другомъ дяніи,— они набрасываются на цлый народъ, т. е. на фикцію, на несуществующее… Мы же въ этомъ случа дйствуемъ, какъ настоящія овцы. Ты видала когда нибудь, какъ эти глупыя животныя сбиваются въ кучу, чтобы ихъ легче было переловить… Мы потеряли всякое чутье дйствительности и вримъ въ фикцію. Намъ слдуетъ или распасться и слиться разъ навсегда съ окружающими, или отказаться отъ неопредленной и гибельной роли народа безъ народа и превратиться въ настоящій народъ…
— Но какъ это сдлать?— спросила я.
осифъ мн не отвчалъ, и я не настаивала… По его поблдневшему лицу, по глубокой складк на лбу, которая всегда у него является при душевномъ волненіи, я догадалась, что его терзаетъ то, что онъ столько времени могъ удлить постороннему предмету въ ущербъ Вр. Такъ мы прошли еще нкоторое разстояніе, какъ вдругъ онъ круто повернулся и быстрыми шагами, не глядя на меня, направился доцой. Я не могла поспвать за нимъ и отстала. Когда я вернулась домой, Зинаида Павловна встртила меня со слезами на глазахъ и сообщала, что во время нашего отсутствія съ Врой былъ припадокъ. Она стала метаться и неистовствовать, точно отбивалась отъ нападенія. Потомъ она вдругъ притихла, глаза ея прояснились, на лиц явился признакъ сознательной мысли и въ ту минуту, когда осифъ вбжалъ на веранду, она бросилась къ нему на шею, повторяя: осифъ, осифъ… Все его длилось нсколько мгновеній и затмъ исчезло, какъ исчезаетъ одинокій лучъ солнца, случайно прокравшійся сквозь черную тучу…

* * *

Отъ той же къ тому же.
Вры не стало. Я не могу назвать ея конецъ смертью, потому что, еслибы вс люди умирали такъ, какъ умерла Вра, то это было бы лучшею наградой за земныя страданія, которыя достаются на долю каждаго изъ насъ. Ни физическихъ, ни нравственныхъ страданій… Впрочемъ, за нсколько мгновеній до смерти она открыла глаза и протянула руку осифу. Въ такомъ состояніи она и уснула, на этотъ разъ на вки. Было ли это сознательное движеніе, понимала ли она, что это послднія минуты ея земнаго существованія, или, напротивъ, это было продолженіе того сна, въ которомъ она все время находилась? Но какой укоръ для насъ, оставшихся въ живыхъ. Кто, какъ не мы, измяли этотъ чудный цвтокъ! Говорятъ, что смерть примиряетъ. Какъ разъ наоборотъ. Я, по крайней мр, еще больше ожесточилась. Я ненавижу людей. Я, кажется, никогда не научусь прощать. Да и стоитъ ли этому учиться!.. Разв наши теперешніе преслдователи не воспитаны на принцип всепрощенія, общечеловческой любви и пр.!.. Но что они длаютъ съ этими истинами? Я имъ никогда не прошу смерти мамы и Вры. Никогда, никогда… Но лучше не будемъ говорить объ этомъ. У меня въ голов все такъ перепуталось, что боюсь сойти съ ума. Вру мы похоронили на здшнемъ кладбищ. Лучшаго уголка для ея вчнаго покоя нельзя было бы найти. Это не кладбище, а роскошный цвтникъ, который заставляетъ забывать о смерти, даже въ виду этихъ холодныхъ плитъ и ангеловъ, проливающихъ слезы. Зинаида Павловна и Леонидъ Николаевичъ сначала хотли везти тло усопшей на родину, но осифъ воспротивился этому. И онъ правъ. Онъ лучше насъ всхъ уметъ разобраться въ масс противорчивыхъ чувствъ и откопать истину. Черезъ два дня мы оставляемъ этотъ прелестный, но для насъ печальный уголокъ и перезжаемъ въ ближайшій курортъ. Зинаида Павловна совсмъ больна и Леонидъ Николаевичъ тоже еле держится на ногахъ. Нашъ домашній врачъ говоритъ, что если мы останемся еще нкоторое время здсь, то онъ не ручается за Зинаиду Павловну.
Къ общей нашей радости осифъ поддержалъ мнніе врача и согласился хать вмст съ нами. Чмъ больше я узнаю осифа, тмъ больше удивляюсь величію его души. Въ то время, какъ мы вс окончательно развинтились, онъ одинъ, какъ это ни странно на первый взглядъ, поддерживаетъ нашъ упавшій духъ. Я не знаю, вритъ ли онъ въ загробную жизнь,— я никогда съ нимъ объ этомъ не говорила,— но онъ говоритъ о Вр, точно она живая и находится среди насъ. Это меня и удивляетъ и поражаетъ. Я такъ не могу говорить ни о Вр, ни о мам. Я не могу возвыситься до абстракціи. Я знаю, что мамы и Вры нтъ, что ихъ никогда не будетъ среди насъ,— и мн больно, и сердце мое разрывается на части.
P. S. Пользуюсь тмъ, у что не успла отправить вамъ это письмо, чтобы до отъзда приписать вамъ еще нсколько словъ. Сегодня утромъ я въ послдній разъ отправилась на кладбище, чтобы сказать Вр послднее прости. Я ее, собственно говоря, совсмъ не знала. Когда я въ первый разъ увидла ее посл роковой ночи, то она уже была больна. Тмъ не мене я ее любила такъ горячо, какъ никого въ мір, кром мамы. Подкупили ли меня ея страданія, невинно погибшая юность, или безпредльная любовь къ ней осифа?.. Можетъ быть и это послднее. Двушка, которую полюбилъ осифъ, ради которой онъ, по крайней мр формально, порвалъ со своимъ прошлымъ, должна была обладать чуткимъ и отзывчивымъ сердцемъ и душой, способной на жертвы. Я думала объ этомъ, проходя по тихимъ аллеямъ кладбища. Было еще очень рано и на листьяхъ деревьевъ и лепесткахъ цвтовъ сверкали еще изумрудныя капли росы. Въ воздух чувствовалась бодрящая свжесть, лучи солнца играли на верхушкахъ развсистыхъ дубовъ и блыхъ акацій. Подъ нависшимъ сводомъ втвей — неба почти не видно было. Какъ тутъ должно быть хорошо въ полдень, во время жары, когда воздухъ пропитанъ ароматомъ цвтовъ, а густая тнь то тамъ, то здсь освщается скользящими лучами. Углубленная въ свои размышленія, я совсмъ забыла, гд а нахожусь и зачмъ пришла, какъ вдругъ я увидла передъ собой осифа. Онъ стоялъ у свжей могилы, на которой возвышалась цлая гора цвтовъ и внковъ. И эта неожиданная встрча, и мысль, что я нахожусь у могилы Вры, меня сильно смутили.
— Ты пришла проститься съ Врой, — обратился ко мн осифъ.— И это было сказано такъ просто и такъ спокойно, что охватившій меня мистическій страхъ сразу исчезъ. Но въ то же время я не могла удержаться отъ слезъ, которыя горячей струей хлынули у меня изъ глазъ. осифъ сорвалъ свжую розу и, подавая ее мн, сказалъ:
— Сохрани это на память о Вр. Жаль, что ты не знала ее до болзни.
Слова осифа шли на встрчу моимъ собственнымъ мыслямъ.
— Я сама только что думала объ этомъ,— сказала я.— Но мое воображеніе дополняетъ то, что мн подсказываетъ сердце.
— И ты не ошибаешься.
Это было сказано такимъ убдительнымъ, почти властнымъ тономъ, что самыя векіе доказательства и факты были бы только лишнимъ словоизверженіемъ.
Меня снова охватило чувство злобы и негодованія.
— Зачмъ же люди такъ грубо разрушили эту чистую натуру? О, я имъ никогда этого не прощу…
осифъ схватилъ меня за руку и испуганно посмотрлъ мн въ глаза.
— Что ты говоритъ, Фрида,— произнесъ онъ взволнованно.
Я оторопла и замолчала. осифъ тоже молчалъ. Но вмст съ тмъ я чувствовала, что его взглядъ, мягкій и ласковый, переливаетъ въ мою душу т высокія чувства, которыя въ эту минуту волновали его самого. Въ одно мгновеніе во всемъ моемъ существ совершился переворотъ. И мн сразу стало легко на душ, и я постигла, какъ я глубоко была не нрава. Мн бы хотлось, чтобъ изъ всего моего длиннаго письма вы бы прочли только эти послднія строки. Тогда бы я не краснла. Проще было бы зачеркнуть эти строки, но тогда бы вы не поняли того процесса, который совершался во мн. Нтъ, лучше читайте все.

* * *

Отъ осифа къ Ригелю.
Отъ души благодарю васъ за то теплое участіе, которое вы мн выказали въ самыя трудныя минуты моей жизни. Случилось то, чего я никакъ не ожидалъ. Вра умерла. Я примирился съ фактомъ (не мириться невозможно) и теперь, не волнуемый никакими личными страстями, могу спокойно осмотрться вокругъ и даже взглянуть въ лицо будущему. Что такое творится у насъ? Ни вы, ни я не ожидали ничего подобнаго. Вы съ своихъ идеальныхъ высотъ смотрли на людей, какъ на невинныхъ дтей, которымъ нужны нжное слово и добрый примръ, я, напротивъ, былъ къ нимъ слишкомъ строгъ, находя, что то, что геній человка до сихъ поръ создалъ,— никуда не годится. Вашъ идеалъ жилъ въ вашемъ сердц,— мой былъ далеко отъ меня, и я стремился къ нему. И что вышло изъ нашихъ надеждъ, что дала намъ наша работа? Мы оба ошиблись: вы въ своихъ надеждахъ сблизить разнородные элементы, я — въ своемъ стремленіи разъ навсегда уничтожить вс искусственныя преграды, длящія людей на разнородные элементы, и создать одну общечеловческую семью. Но ошиблись ли мы отъ того, что мы въ принцип не правы, что мы сразу избрали ложную дорогу или оттого, что мы неумло взялись за дло? Я нахожу, что и то, и другое. Конечно, ни вы, ни я въ этомъ не виноваты. Не виноваты также и т, которыхъ вы обвиняете въ разжиганіи дурныхъ и низменныхъ инстинктовъ массы. Случилось то, что должно было случиться, и чмъ раньше это произошло, тмъ, по моему, даже лучше. Нужно только, чтобъ мы поняли то, что случилось, вникли во вс причины случившагося, причины, по моему, не мимолетныя, не искусственно созданныя тмъ или другимъ лицомъ, а глубокія и могущественныя. Да, мы забыли о причинахъ, или, врне, смшали причины со средствами, которыя мы употребляли, и оттого мы такъ дорого поплатились. Мы разсуждали какъ легкомысленный врачъ, полагающій, что его паціентъ боленъ оттого, что онъ ему не далъ извстнаго снадобья и что стоитъ больному дать этого снадобья, и онъ выздороветъ. Можетъ быть, что больной и выздороветъ отъ этого снадобья, но боленъ ли онъ оттого, что ему не дали его? И есть ли гарантія, что, выздороввъ на этотъ разъ отъ снадобья, онъ вновь не заболетъ этой же болзнью? Да, мы оказались легкомысленными цлителями. Мы знаемъ и характеръ болзни и средства отъ нея, но мы не обратили вниманія на причины. Вы хотите знать эти причины? Это — наша человческая природа и наши человческіе инстинкты. Вы идеалистъ и скоре поврите въ существованіе черта съ рогами, чмъ въ живущее въ насъ злое начало. Но это злое начало всегда въ насъ сидло, сидитъ и будетъ сидть. Я даже не знаю, было ли лучше, еслибы его совсмъ не было. Но не въ этомъ дло. Оно есть, и т, которые не желаютъ съ нимъ зваться, горько разочаровываются. И вы разочаровались и теперь взваливаете всю вину на какихъ-то глупыхъ газетчиковъ, будящихъ дурные инстинкты. Да вдь этимъ вы сами же разрушаете свой идеализмъ и подтверждаете существованіе злого наша въ человк. Отршитесь разъ навсегда отъ своихъ идеальныхъ вожделеній, какъ я отршился отъ мысли объ общечеловческой семь, не считайте случайнымъ то, что не случайно, и не взваливайте на отдльныхъ личностей всю тяжесть тхъ причинъ, которыя создали настоящее положеніе. Если мы такъ будемъ смотрть на вещи, если мы проникнемся той истиной, что ни Сидоръ, ни Прохоръ, ни Иванъ не виноваты въ нашемъ несчастьи, что не они его создали, а что оно исходитъ изъ того злого начала, которое сидитъ въ человк, то мы въ дальнйшемъ, можетъ быть, избгнемъ тхъ роковыхъ ошибокъ, которыя, вотъ уже тысячелтія, мы періодически повторяемъ. Да, дорогой учитель, будьте объективны и, прежде всего, не вините никого. Это первое условіе для будущаго успха. Хотлъ бы еще много вамъ сказать, но больше сегодня писать не въ состояніи. Можетъ быть, въ другой разъ.

* * *

Отъ Ригеля въ осифу.
Дорогой осифъ! Прежде чмъ отвтить на т важные вопросы, которые ты затронулъ, я долженъ сказать нсколько словъ о дл, о которомъ теперь, я полагаю, настало время говорить.
Фрида мн писала, что ты намренъ надолго оставаться за-границей. Я не хочу коснуться вопроса о томъ, хорошо ли ты поступаешь, удаляясь отъ дйствительной жизни въ то время, когда твоя помощь можетъ пригодиться сотнямъ и тысячамъ несчастныхъ. Это дло твоей совсти и твоихъ убжденій. Но одно обстоятельство заставляетъ меня просить тебя пріхать сюда, хотя бы на самое короткое время. Дло въ томъ, что, узжая, ты поручилъ мн разсмотрть и привести въ порядокъ вс бумаги, оставшіяся посл твоей покойной матери, моего единственнаго дорогого друга. Между прочими письмами я нашелъ одно, очень коротенькое и, очевидно, адресованное теб. Передаю теб дословно его содержаніе:
‘Посл моей смерти, умоляю тебя, похоронить меня на межепольскомъ кладбищ, рядомъ съ моей матерью и бабушкой Индой’.
Полагаю, что это лаконическое письмо не нуждается ни въ какихъ комментаріяхъ. Зная тебя, я ни на минуту не сомнваюсь, что ты исполнишь послднюю волю твоей матери. Въ надежд лично скоро увидть тебя я не хочу затруднять тебя разсужденіями. Поговоримъ, когда прідешь. Пока же считаю долгомъ теб сообщить, что я на многое сталъ смотрть иначе, чмъ прежде, хотя и не могу уже отказаться отъ того, что, такъ сказать, стало моимъ вторымъ я. Отказаться отъ этого, значитъ, отказаться отъ всего прошлаго, что въ мои годы ужъ невозможно сдлать. Итакъ, жду тебя.

* * *

Отъ Фриды къ Ригелю.
Прежде всего спшу увдомить Васъ, что завтра мы вызжаемъ отсюда. Леонидъ Николаевичъ детъ въ Петербургъ, а осифъ, Зинаида Павловна и я — въ К*. Изъ К*. я и Зинаида Павловна удемъ въ Петербургъ, а осифъ останется для приведенія въ исполненіе послдней воли дорогой мамы. Зинаида Павловна и слышать не хочетъ, чтобы я осталась въ К*. Она требуетъ, чтобы я жила у нея. осифъ того же мннія. У нихъ это вопросъ ршенный. Я же… О, у меня такая масса всевозможныхъ плановъ въ голов, что я теряюсь среди нихъ, какъ въ густомъ лсу, куда лучъ солнца не проникаетъ. О, дорогой учитель, какъ тяжело, когда чувствуешь, что подъ тобой нтъ почвы. А еще такъ недавно мы вс были уврены, что нашли, наконецъ, цль жизни, что будущее готовитъ намъ хорошій пріемъ. Но не будемъ говорить объ этомъ. Мое единственное желаніе теперь, чтобы мн позволяли сопровождать! мою дорогую маму. Здсь я не хочу настаивать, но когда м прідемъ въ К*, я ни за что не уступлю своего права, и, надюсь, вы меня въ этомъ поддержите. Бдный осифъ! Какъ онъ страдаетъ и въ то же время сколько ему стоитъ скрывать это отъ насъ, чтобы поддерживать въ насъ бодрое настроеніе. Вы неврно меня поняли, осифъ хотлъ остаться здсь вовсе не съ тмъ, чтобы быть подальше отъ ‘дйствительности’. Напротивъ, насколько я врно истолковала себ отрывочныя замчанія осифа, онъ намренъ всецло отдаться служенію общему длу и считаетъ это своимъ первымъ долгомъ. Я надюсь, что его труды не пропадутъ даромъ. И такъ, до скораго свиданія.
P. S. Сегодня мы демъ извстить Вру. Какъ все странно. Сердце разрывается на части, душа ноетъ и болитъ, хочется плакать, а въ то же время какая то неудержимая сила тебя толкаетъ впередъ и впередъ, какъ будто истинное счастье именно тамъ, вдали…

XXVI.

Между старыми могилами съ вросшими въ землю почернлыми памятниками изъ сраго плитняка, появилась новая. На ней еще не было памятника, но за то свжій сугробъ былъ кругомъ обложенъ пушистымъ дерномъ, а на верху лежало столько душистыхъ цвтовъ, что они совсмъ покрывали могилу. Свжіе цвты на межепольскомъ кладбищ — невиданная рдкость, и все межепольское населеніе сочло своимъ долгомъ пойдти взглянуть на небывалое явленіе. Новую могилу не трудно было найти. Они возвышалась между могилами бабушки Инды и Бины и своимъ вншнимъ видомъ нсколько смягчала общій суровый колоритъ всей этой мстности. Но не-межеполецъ могъ легко заблудиться среди этихъ многочисленныхъ надгробныхъ плитъ, безпорядочно торчавшихъ другъ возл друга, подобно пнямъ въ вырубленномъ лсу. Чмъ то мрачнымъ и заброшеннымъ вяло отъ этихъ голыхъ неуклюжихъ камней съ непонятными надписями, отъ этихъ поросшихъ травой могилъ, отъ этихъ узкихъ тропинокъ, теряющихся среди большихъ и малыхъ сугробовъ… Это было настоящее царство смерти и его не могли оживить ни чистое голубое небо, ни яркіе лучи полуденнаго солнца. Высокія, покосившіяся на бокъ ворота были открыты настежь, какъ бы готовыя всегда и во всякое время принять новаго гостя. Здсь никому не отказывали въ пристанищ и поко, и межепольцы, эти вчно гонимые судьбой скитальцы, являясь сюда, могли быть уврены, что уже отсюда никто ихъ не прогонитъ
Въ маленькой сторожк, съ земляной крышей и узенькими окнами, мстами безъ стеколъ, было также пустынно и тихо, какъ и на кладбищ. Кладбищенскій сторожъ не имлъ обыкновенія засиживаться дома и бесдовать съ мертвецами. Онъ предпочиталъ проводить время среди живыхъ и только ночью возвращался въ свое убогое жилище. Если кто нибудь нуждался въ его услугахъ, то могъ найти его на базар, а то и подождать… Не велики птицы… На этотъ разъ, однако, онъ измнилъ своимъ привычкамъ и съ утра усердно сторожилъ мертвыхъ или, врне, тхъ пановъ, которые вчера похоронили дочь бабушки Бины. Они общали пріхать и велли ему ждать ихъ. Что-же, времени у него много. Ничего, если и подождетъ, за то и получка будетъ. Паны, повидимому, не скупые. Сторожъ улыбнулся въ бороду и лниво сталъ смотрть на дорогу, ведущую въ Межеполь. Съ тхъ поръ, какъ онъ состоитъ кладбищенскимъ сторожемъ, ему ни разу еще не приводилось видть такихъ господъ ‘на этомъ святомъ мст’. Чудные эти господа. Не знаютъ, куда деньги двать. Вздумали привезти мертвую изъ большого города сюда. Дураки!.. Они, вроятно, думаютъ, что мертвецы встаютъ ночью. Спросили бы его. Ужъ какъ онъ ни подкарауливалъ ихъ, а ни разу не видалъ. Нтъ, ужъ кто умеръ, тотъ умеръ. И онъ вовсе не обираетъ мертвецовъ, если отнимаетъ у нихъ чеснокъ, который глупые межепольцы бросаютъ на могилы въ 17-ый день тамуза. Но то, по крайней мр, чеснокъ, не цвты… И улыбнувшись снова въ бороду, сторожъ нагнулся къ свжей могил и, взявъ нсколько душистыхъ цвтовъ, стадъ ихъ съ любопытствомъ разсматривать, какъ бы соображая, какую пользу можно изъ нихъ извлечь, когда паны удутъ и онъ сможетъ распоряжаться здсь, какъ ему угодно.
Въ это время на дорог показался легкій столбъ пыли и вскор къ воротамъ подъхала единственная въ Межепол четырехмстная извощичья коляска, появившаяся здсь съ тхъ поръ какъ мимо Межеполя провели линію желзной дороги. Экипажъ былъ неважный, но все же онъ былъ лучше колымаги фурмана Гиршеля и доказывалъ, насколько вкусъ межепольцевъ въ этомъ отношеніи улучшился. Первымъ выскочилъ изъ экипажа осифъ и помогъ выйти Зинаид Павловн и Фрид. Затмъ уже высадился и Ригель. Послдній казался очень утомленнымъ и блднымъ. Видно было, что поздка въ Межеполь сильно отравилась не только на его здоровь, но, и на состояніи его духа.
— Такъ ужъ лучше вы насъ подождите здсь,— обратился къ нему осифъ, какъ бы продолжая прерванный разговоръ.
— Да, да… здсь на скамеечк, въ тни — подтвердила Фрида.— Зачмъ вамъ ходить по солнцепеку.
Ригель молча согласился, и въ то время, когда все остальное общество направилось въ ворота, онъ прислъ на низенькой скамеечк въ широкой амбразур воротъ, предназначенной, вроятно, для сторожевого поста. Отсюда открывался прелестный видъ на всю окрестность. Весь Межеполь былъ какъ на ладони, и почернвшія отъ времени остроконечныя крыши его домовъ какъ то особенно рельефно выдлялись на общемъ фон голубого неба, зеленющихъ горъ и сверкавшей, какъ серебро, поверхности извилистой рки. За этотъ длинный рядъ годовъ Межеполь значительно измнился, сталъ больше, а блествшій внизу рельсовый путь говорилъ о томъ, что жизнь въ Межепол должна была уйти впередъ. Ригель, впрочемъ, въ этомъ не сомнвался. Все, что онъ усплъ увидть здсь за два дня своего пребыванія, убждало его, что межепольцы не отстали отъ общаго теченія и что духъ времени сильно отразился и на нихъ. Все старое поколніе покоилось на кладбищ, и его смнило новое. Онъ никого не узнавалъ здсь. И лица, и костюмы, и разговоры были другіе. Даже старая синагога — и та, какъ будто, приняла другую физіономію и не смотрла ужъ такъ сурово, какъ прежде. Свистокъ локомотива заставилъ Ригеля на минуту отвлечься отъ своихъ размышленій и сравненій. Внизу, у самаго берега рки, медленно проходилъ длинный товарный поздъ. Онъ приближался въ станціи и все умрялъ свой ходъ. Вскор онъ сдлалъ поворотъ и исчезъ изъ глазъ. Только глухіе свистки еще долетали сюда. Ригель опять устремилъ свои взоры на лежавшій предъ нимъ городокъ и всецло отдался теченію своихъ мыслей, которыя обнимали такой сравнительно длинный періодъ времени. Онъ не замтилъ, какъ къ нему подошелъ осифъ и тихо опустился около него на скамейку.
— Гд же наши дамы?— удивился Ригель.
— Имъ захотлось посмотрть на могилу Зельды.
— Зельды?
— Да… Помните романическую исторію…
— Ахъ, да!.. Первая — въ исторіи Межеполя… Ну, что-же?
— Кладбищенскій сторожъ сначала заявилъ, что никакой Зельды въ его владніяхъ нтъ, а потомъ все-таки вспомнилъ, и то лишь благодаря тому, что рядомъ съ Зельдой похоронена ея мать.
— Разв и Яхна умерла?
— Оказывается, что да…
— Однако, — и какъ бы продолжая нить своихъ прерванныхъ размышленій, онъ прибавилъ: — Да, большія перемны произошли въ Межеполь.
осифъ не отвчалъ. Только что пережитыя имъ нравственныя потрясенія, видъ этого унылаго ‘святого мста’ и царившая здсь тишина глубоко взволновали его. Предъ никъ пронесся цлый рядъ годовъ, цлая вчность, лучшая часть его жизни. И что дала ему эта жизнь?..Что онъ сдлалъ для себя и для другихъ!.. Горе, мракъ, отчаяніе… Но неужели всегда такъ будетъ? Онъ невольно посмотрлъ въ сторону сидвшаго рядомъ съ нимъ Ригеля и ужаснулся той перемн, которая произошла въ его учител. Старикъ, морщинистый, дряхлый старикъ! Неужели это Ригель, тотъ самый идеалистъ, который лишь силой любви и возвышенныхъ чувствъ думалъ возобновить міръ! Гд-же плоды его длъ, его неустанной работы, его возвышеннаго духа?.. А онъ, осифъ… Неужели и ему предстоитъ тоже? И, точно ужаленный, онъ вскочилъ со своего мста.
— Послушайте, дорогой учитель… И онъ на мгновеніе остановился, всматриваясь въ блдное, изможденное лицо Ригеля.
Ригель встрепенулся отъ этого неожиданнаго восклицанія и съ безпокойствомъ взглянулъ на осифа.
— Послушайте, — повторилъ осифъ.— Я только что сдлалъ открытіе, ужасное открытіе.
— Что такое?
— Жизнь ушла… уходитъ, быстро уходитъ…
— Ну…
— А мы еще ничего не сдлали.
Грустная улыбка заиграла на лиц Ригеля.
— Ничего не сдлали? Но что мы, по твоему, должны длать?
— Бороться… воскликнулъ осифъ.— Мы не должны, не имемъ права ни на минуту оставаться въ поко… Мы должны бороться до тхъ поръ, пока мы не побдимъ или не погибнемъ.
— А разв до сихъ поръ мы не боролись, разв вся наша жизнь не есть сплошная, непрерывная борьба?..
— О, нтъ. Не о такой борьб я говорю.
Въ воротахъ показалась Зинаида Павловна съ Фридой. У обихъ глаза были красны отъ слезъ. Он услыхали послднія слова осифа и сочувственно улыбнулись ему.
— Ты правъ, осифъ,— сказала ему тихо Фрида.— Смерть лучше прозябанія. Но прежде чмъ умереть, нужно добиваться жизни, полной, бьющей ключомъ жизни. Вс живущіе имютъ на это одинаковое право.
— Я это и буду длать,— въ задумчивости проговорилъ осифъ.
Они все еще продолжали стоять у воротъ кладбища, съ которымъ, казалось, имъ трудно было разстаться. Солнце уже садилось и его золотые лучи играли на гребняхъ сосднихъ горъ. Поверхность рки уже не искрилась, какъ прежде, фосфорическимъ свтомъ, а могильныя плиты стали отбрасывать короткія тни… Тишина попрежнему господствовала кругомъ. Предвечерній воздухъ какъ бы застылъ. Вдругъ, внизу раздался пронзительный и протяжный свистъ локомотива. Вс вздрогнули и встрепенулись. Это жизнь звала къ себ живущихъ.
— Кажется, нашъ поздъ,— нершительно замтила Зинаида Павловна.
— Да, да, намъ нужно спшить, если мы не хотимъ опоздать,— воскликнула Фрида, взглянувъ на часы. Волна радостныхъ чувствъ нахлынула на нее съ такой стремительностью, что она едва удержалась отъ восклицанія. Ей захотлось поскоре туда, въ этотъ муравейникъ, гд копошатся живыя существа, гд чувствуется дыханіе жизни, гд происходитъ непрестанная борьба… Она взглянула на осифа и на его лиц прочла то же желаніе, но озаренное какимъ то загадочнымъ и непонятнымъ для нея свтомъ.
Раздался еще свистокъ, на этотъ разъ еще боле пронзительный, чмъ первый. Къ воротамъ подкатила коляска, и когда вс услись, она быстро понеслась по пыльной дорог по направленію къ вокзалу.
— Да, жизнь зоветъ къ себ живущихъ,— подумалъ и кладбищенскій сторожъ, провожая взглядомъ отъзжавшихъ господъ. И зачмъ только они пріхали сюда?.. Разв затмъ лишь, чтобы дать бдному сторожу хорошій заработокъ.
И сторожъ тихо улыбнулся себ въ бороду.
— Такъ, значитъ, нужно… На все воля Всевышняго.

Конецъ.

Ярошевский Сергей Осипович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тайна желтых нарциссов, Уоллес Эдгар, Год: 1920
  2. Попенджой ли он?, Троллоп Энтони, Год: 1878
  3. Царь Сиона, Шпиндлер Карл, Год: 1837
  4. Наше сердце, Мопассан Ги_Де, Год: 1890
  5. Носить с честью, М. С. Б., Год: 1883
  6. Мальтийская цепь, Волконский Михаил Николаевич, Год: 1891
  7. Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая), Сервантес Мигель Де, Год: 1604
  8. Зауряд-полк, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1934
Электронная библиотека