ВЫДАЛСЯ ДЕНЕКЪ!
ВЫДАЛСЯ ДЕНЕКЪ!
(ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМТОКЪ ПО ВОЛГ).
I.
II.
——
Г. Успенскій.
‘Русская Мысль’, кн.I, 1890
Выдался денек!, Успенский Глеб Иванович, Год: 1890
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Раннее лтнее утро того іюньскаго дня, когда я ‘побжалъ’ на самолетскомъ пароход отъ Твери внизъ по Волг, было дйствительно прелестное, какъ и весь первый и весь второй день перезда до Рыбинска, чистота, блескъ, легкое, прохладное движеніе свтлаго воздуха, просторъ безоблачнаго неба, — все это какъ-то внезапно влилось оживотворяющею силой во все существо того простаго смертнаго, который, проспавъ спокойно всю ночь на пароход, былъ разбуженъ шумомъ его колесъ и вышелъ на рубку. Животворная сила прелестей природы была настолько велика, что и вс вншнія впечатлнія, которыя давала Волга и ея берега, отражались во всемъ существ и въ сознаніи простаго смертнаго, въ самыхъ пріятныхъ ощущеніяхъ, и, подъ вліяніемъ этихъ впечатлній, съ первымъ поворотомъ пароходныхъ колесъ, простой смертный все боле и боле недоумвалъ, почему никогда ему не приходило въ голову избрать именно этотъ, не ‘оживленный Купономъ’, путь поздокъ по Волг, а, по примру прочихъ путешественниковъ, начинать поздку съ Рыбинска, то-есть съ такого пункта, гд Волга начинаетъ пахнуть керосиномъ, гд по берегамъ видны милліоны саженъ дровъ, огромные склады бревенъ, безконечные амбары и безконечныя пяти-этажныя фабрики и эти желзныя трубы, изъ которыхъ валитъ дымъ, и этотъ свистъ паровиковъ до разсвта, и затмъ и днемъ, и ночью? Пять минутъ казалось простому смертному достаточно пробыть въ Рыбинск, этомъ первомъ пункт начинающагося оживленія Волги господиномъ Купономъ, чтобы имть уже полное понятіе о качеств впечатлній, которыя предстоятъ въ дальнйшей поздк, пока не подойдутъ опять такія мста, какъ Жигули, куда Купону пока еще не подъ силу втащить свою длинную трубу, чтобы и тамъ задымить и засвистать… Масса голыдьбы, ломовыхъ лошадей и ломовыхъ людей, тюки, бочки, брусья и листы желза, лязгъ котораго иной разъ приходится слушать съ парохода, освщеннаго электричествомъ, и со всми удобствами для успокоенія нервовъ,— часа по три, по четыре,— вотъ впечатлнія того, что видитъ глазъ по берегамъ оживленной Волги и что происходитъ на пристаняхъ у боле или мене оживленныхъ Купономъ городовъ. Рыбинскъ сосредоточилъ въ себ всю сутолоку и суматоху коммерческаго пункта, въ которомъ совпадаютъ сообщенія желзной дороги и парохода. Кипучая дятельность коммерсанта, нагрузка, перегрузка, выгрузка, телеграфъ, кафе-шантанъ, арфистки, биржа, театръ,— во всемъ этомъ оставлены слды оживленной дятельности коммерсанта, который уже знаетъ, что время — деньги, и что съ телеграфа, не теряя времени, надо мчаться къ арфисткамъ. Вс извощичьи лошади доведены до истерическаго состоянія,— разбитыя ногами и обхлестанныя кнутомъ, он мчатся въ какомъ-то неистовомъ испугъ и, видимо, поступаютъ очертя голову, вся мебель въ ‘номерахъ’ расшатана коммерсантами, вс скатерти пахнутъ невдомо чмъ и вс двери въ тхъ же номерахъ запираются и отпираются не безъ напряженныхъ усилій со стороны прозжающаго и прислуги. Прозжающему, который не можетъ выдти изъ номера, такъ какъ ключъ поворачивается во всхъ направленіяхъ и даже выходитъ насквозь, внимательная прислуга совтуетъ потянуть къ себ дверь, поддержать ногою одну половину, взять ключомъ эдакъ вотъ въ сторону… Счеты и слды начинавшагося пожара, отъ опрокинутой коммерсантомъ, посл биржи и арфистокъ, свчи,— о чемъ свидтельствуетъ выгорвшее въ полу около кровати мсто величиной съ тарелку,— составляютъ принадлежность всякаго номера, и даже часы въ Рыбинск также находятся въ истерическомъ состояніи: въ номерахъ ровно 12, на вокзал, на плафон, неизмнно изъ года въ годъ, изо-дня въ день, сбитая съ толку стрлка показываетъ — 10, въ первой комнат безъ четверти 12, а въ почтовомъ отдленіи — 1 часъ.
Простой смертный, будучи удивленъ такою непонятною разницей, позволилъ себ спросить у почтальона:
— Который часъ?
Почтальонъ поднялъ голову отъ книги росписокъ, обернулся и спокойно спросилъ сторожа:
— Это кто же сдлалъ?
Сторожъ не мене спокойно отвчалъ:
— Да Лебедевъ… Онъ нониче заводилъ.
Не думаю, чтобы это была случайность,— въ суматох нагрузокъ и арфистокъ, возможно и часы сбить съ толку, такъ какъ здсь время считается по московскому времени, по петербургскому и еще по рыбинскому.
Ничего подобнаго не было во впечатлніяхъ Волги и ея береговъ въ неоживленномъ ея промежутк между Рыбинскомъ и Тверью. Здсь не только не было ни малйшихъ слдовъ новыхъ видовъ оживленныхъ Купономъ пристаней и городовъ, т.-е. дровъ, бочекъ, голыдьбы, длинныхъ трубъ и т. д., но и недавнихъ докупонныхъ видовъ, почти обязательныхъ для каждаго губернскаго и узднаго города, также не было и слда. Берега были чистёхоньки и покрыты зеленью до песчаной полосы, намываемой половодьемъ, да и эта песчаная полоса съ отмелями была въ полной сохранности посл спада воды, нерушимо сохраняя вс рубежи, которые вода нарзала. На вод видны только рыбацкія лодочки, а на вершин берега — исключительно обывательскіе дома, просторные, каменные, старинные дома, окруженные садами, и церкви одна другой лучше. Присутственныя мста, острогъ, должно быть, помщены гд-то въ другихъ мстахъ, здсь же ихъ не видно, какъ не видно и фабрикъ.
Церкви — вотъ истинное украшеніе этихъ береговъ, всегда он поставлены на самыхъ живописныхъ мстахъ, видны кругомъ, какъ на ладони, и никогда вокругъ нихъ нтъ ни лавокъ, ни трактировъ, ничего базарнаго, что мы видимъ въ ‘крупныхъ’ торговыхъ пунктахъ Нижняго Поволжья, гд новостроющіеся храмы ставятся почему-то среди торговыхъ площадей. Пространство площади тоже велико, но въ праздничный день звонъ колоколовъ теряется въ галдніи базара. Старинныя церкви всегда стоятъ уединенно отъ суеты-суетъ, даже и обывательскіе дома отошли отъ нихъ на значительныя разстоянія, потому что обывателю надобенъ просторъ двора, надобенъ просторъ сада, широкая улица и вообще мсто ровное, широкое. Церкви же всегда на возвышенностяхъ, на уступахъ высокихъ береговъ, причемъ нердко естественная возвышенность мста дополняется искусственной, т.-е. церковь стоитъ какъ бы на каменномъ пьедестал, по верху котораго всегда идетъ каменная ограда и извивается многими поворотами каменная лстница. Уединенное положеніе церкви отъ суеты-суетъ получаетъ вполн осмысленное значеніе, такъ какъ и въ самой архитектур церквей ощущается мысль строителя отвлечь суетныя мысли человческія отъ тяготы душевнаго мрака суетной жизни и оживотворить ихъ омраченныя сердца ощущеніями ‘не отъ міра сего’. Нтъ ни одной церкви, которая бы омрачала грховную душу и грозила бы своимъ видомъ исключительно человческому грху, упрекала бы его въ ничтожеств, какъ омрачаетъ архитектура греческихъ церквей и мусульманскихъ мечетей, но не было въ этихъ старинныхъ церквахъ и того франтовства, которое вмст съ непомрною тяжеловсностью, поражающею обиліемъ кирпича, вошло въ современную архитектуру церквей. Прозжая мимо Николо-Бабаевскаго монастыря, можно съ полною ясностью видть ту непомрную разницу въ архитектур старыхъ и новыхъ церквей, которая произошла отъ утраты современными строителями способности выразить въ камн животворную идею ‘не отъ міра сего’. Говорю ‘животворную’ потому, что эта черта оживотворенія идеями не отъ міра сего, а не омраченія тми ж4е идеями гршной души, есть именно отличительная черта старинныхъ русскихъ церквей, совершенно исчезнувшая въ архитектур церквей новаго, безъидейнаго типа. Въ Николо-Бабаевскомъ монастыр, среди стариннаго типа церквей, воздвигнутъ огромнйшій храмъ новаго типа, съ такимъ разодтымъ въ блестки, въ какія-то ‘толстыя’ звзды ‘кумноломъ’, что мысль не только не отвлекается отъ суеты-суетъ, а, напротивъ, къ ней-то именно и привлекается. Вообще ‘кумполъ’, даже и не расфранченный,— всегда принадлежность церковныхъ построекъ новаго типа: жирная тяжеловсность такихъ ‘кумполовъ’, съ явными признаками упорной лни встать и подняться пламенемъ къ небу, далеко не напоминаетъ того же купола въ старыхъ церквахъ.
Старина, не ближе какъ временъ Ивана Грознаго и даже боле раннихъ, ветъ съ обихъ береговъ этого промежутка не оживленной купономъ Волги. Послушайте-ка, какъ переговариваются колокола церквей одного берега съ колоколами другаго, особливо въ праздничный день, когда идетъ красный звонъ. Не подлежитъ сомннію, что на колокольняхъ дйствуютъ знатоки своего дла и что обыватель, который жертвовалъ на колоколъ, не имлъ въ виду только того, что въ колокол этомъ несмтное количество пудовъ. ‘Въ нашемъ приход,— полагалъ онъ,— звукъ особенный должонъ быть’. И точно, переговоры этими звуками съ одного берега на другой, очевидно, соблюдаются съ величайшимъ вниманіемъ къ музыкальной сторон стопудоваго инструмента. Въ Калязин, безъ малйшаго ощущенія звука удара, медленно зазвучалъ и разлился по всей окрестности первый могучій звукъ и, долго не теряя своей устойчивой силы, замиралъ медленно, долго, все дальше и дальше разстилаясь по окрестности, и, наконецъ, настаетъ полная тишина. Но едва замеръ звукъ въ одной изъ церквей, разстилается по всму поднебесью и по всему окрестному пространству другой, такой же могучій, но особенный, своеобразный звукъ и также даетъ оцнить его качества продолжительной устойчивости. Несомннна гордость за преимущества могучихъ звуковъ ‘своихъ’ колоколовъ (есть и имена имъ) ясно ощущается въ тхъ колокольныхъ художникахъ, которые любятъ ‘свои’ колокола больше всего на свт. Иногда ощущается явный умыселъ въ поступкахъ колокольные художниковъ, и иной какъ будто бы поджидаетъ, чтобы звукъ его соперника совершенно утратилъ произведенное имъ впечатлніе, онъ медлитъ больше обыкновеннаго, но за то и достигаетъ своей цли.
— Вотъ такъ прихлопнулъ, соборный-то!…У… у… у… ты, Боже мой, силища какая!— крестясь и любуясь силищей, разсуждаетъ обыватель.
Но и на эту силищу всегда есть и еще большая силища, и третій художникъ съ третьей колокольни распространитъ такое могущественное возглашеніе надъ всею вселенной, что иной разъ, видимо, пришибаетъ своихъ сотоварищей.
Долго такъ переговариваются торжественною, могучею музыкою звуковъ оба берега Волги, пока не начнется общій красный звонъ. Въ этотъ моментъ на пароход вс оглушены, никто никого и слышитъ, шевелятъ только губами. Но, въ конц-концовъ, все эт переносится за четыреста лтъ отъ нашего купоннаго времени, если человку, жаждущему отдохновенія, нужны, дйствительно впечатлнія, отдаляющія и прерывающія всякую малйшую связь его съ измучившею его современностью, то впечатлнія этого и оживленнаго купономъ пути, несомннно, произведутъ на него животворное впечатлніе, если только онъ избгнетъ впечатлній напоминающихъ дйствительность. Къ великому прискорбію, простой смертный, оживотворенный во всемъ своемъ существ первыми днями поздки, на третій былъ совершенно истерзанъ впечатлніями дйствительности.
Но даже и эти неожиданныя потрясенія нервовъ, непривычный къ ошеломляющему трезвону, ни мало не убавили въ простомъ смертномъ силы оздоровляющихъ, воспринятыхъ въ пути впечатлній, причемъ существеннйшее значеніе въ этомъ оздоровленіи имла непомрная отдаленность видимаго и ощущаемаго отъ современности, отъ всхъ ея терзаній, отъ всей ея суеты-суетъ, отъ непрестанныхъ заботъ объ упорядоченіи, очевидно, безпорядочной жизни, отъ всхъ ‘насущныхъ’ вопросовъ, которые ежедневно выростаютъ въ такомъ множеств и съ такою быстротой, какъ во множеств выростаютъ въ теченіе самаго короткаго времени грибы на гниломъ пн. Все видимое по пути отдаленія отъ современности, далеко за времена Іоанна Грознаго, было, слава Богу, дйствительно далекое прошлое, и отъ поступковъ тогдашнихъ реформаторовъ не осталось и слда, а все, что осталось отъ старины, воспринималось, подъ неослабвавшимъ вліяніемъ животворнаго впечатлнія перваго утра поздки, постоянно съ самой привлекательной стороны, въ Углич, гд пароходъ останавливается въ самомъ близкомъ разстояніи отъ дворца царевича Димитрія и церкви Спаса на Кровяхъ, не мертвый вспомнился царевичъ, а живой, на рукахъ у няньки, которая непремнно гуляла съ нимъ вотъ на этомъ высокомъ пригорк и веселила его чудеснйшимъ видомъ Волги и Заволжья. И лодочки на Волг, и лса дремучіе, и села — есть, есть чмъ развеселить царевича!…
Такъ, не омрачаясь темнымъ прошлымъ и не ощущая ни малйшей связи съ настоящимъ, простой смертный провелъ цлый день въ томъ же неизмнномъ настроеніи и съ тми же животворными впечатлніями началъ и второй день своей поздки, ни мало не сомнваясь, что и второй день пройдетъ среди тхъ же животворныхъ впечатлній, какъ и вчера, съ ранняго утра и до поздняго вечера.
Но, вопреки всякому вроятію, когда вечеръ только еще приближался и когда простой смертный былъ уже на пароход Зевеке въ Рыбинск, неожиданное, безсмысленное вторженіе безсмысленнйшихъ впечатлній дйствительности, въ теченіе всего втораго дня, до такой степени расшатало все его существо, что онъ даже съ величайшими усиліями не могъ понять и объяснить того невозможнаго состоянія, въ которомъ онъ теперь находился.
Единственное, что было для него боле или мене ясно, хотя и совершенно непонятно, это то, что въ промежутк пути между Угличемъ и Рыбинскомъ, между утромъ и вечеромъ, онъ былъ внезапно превращенъ въ ‘политическаго преступника’. Да и не только онъ, а ршительно вс пассажиры парохода, бывшіе не въ крестьянской одежд, вс до единаго оказались злоумышленниками противъ правительства, причемъ въ протокол, составленномъ урядникомъ Псуновымъ, кром простаго смертнаго, оказались въ числ политическихъ злоумышленниковъ бывшій предсдатель земской управы, членъ тюремнаго комитета, мировой судья, помщикъ и нмецъ, коммиссіонеръ по залогу, перезалогу и продаж владльческихъ имній. Затмъ едва только окончилось дло о ‘политическихъ преступленіяхъ’ и шумные пересуды этого нелпаго дла были еще въ полномъ разгар, какъ неожиданно, т.-е. точно такъ же внезапно, какъ произошло съ политическимъ процессомъ, произошло новое безобразіе: пароходъ былъ умышленно посаженъ на мель,— а мелей въ этомъ промежутк между Тверью и Рыбинскомъ довольно много,— съ несомнннымъ желаніемъ счистить съ парохода рублей 15, чтобъ его снять. Какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случа этихъ неожиданныхъ вторженій дйствительности въ мирную жизнь обывателей, общее представленіе о происшедшемъ обрисовывалось исключительно въ вид полнйшей безсмыслицы, сущей чепухи, совершенной въ первомъ случа урядникомъ Псуновымъ въ пьяномъ вид, а во второмъ случа, также съ участіемъ и подъ авторитетомъ какого-то существа, доказывавшаго свои ‘права’ особаго покроя фуражкой, и также не въ трезвомъ вид. Безсмыслица впечатлнія отъ этихъ безсмысленныхъ суматохъ совершенно понятна, но непонятна возможность совершить всякаго рода чепуху всякому, пьяному уряднику, и совершить ее всегда на какихъ-то основаніяхъ, дающихъ смлость и право поставить въ нелпое, даже подлое положеніе мирныхъ обывателей, или также на несомннныхъ основаніяхъ счиститъ съ парохода 15 руб., — вотъ этой-то возможности и не могла выяснить расшатанная мысль несчастнаго путника, чему, конечно, немало способствовало полное забвеніе современности, предшествовавшее безсмыслицамъ жизни.
— Не уйдешь, другъ любезный, не уйдешь отъ дйствительности!— припоминались слова одного моего пріятеля передъ отъздомъ изъ Петербурга.— Ты полагаешь уйти для отдохновенія отъ такъ называемой гражданской скорби въ уединенныя мста? Не уйдешь, — и въ уединенныхъ-то мстахъ скорбь-то эта еще зле тебя будетъ грызть, чмъ здсь, въ центр… Ты здсь, въ центр-то, можешь скорбть и думать о какомъ бы то ни было, зараженномъ, по твоему мннію, зловреднымъ микробомъ, насущномъ для всей страны вопрос, не въ мелочахъ его, не въ дйствіяхъ микроба, который надо разсматривать въ микроскопъ, а вообще въ общемъ объем заразы насущнаго общественнаго вопроса… А тамъ, въ глуши-то, ты дйствительно можешь отдохнуть отъ угнетающей мысли объ общемъ недуг, но тамъ преподнесетъ теб т же качества недуга ничтожный микробъ, участникъ общаго недуго, мелкая тварь, проявляющая качества общей заразы въ практическомъ примненіи. Тамъ, на твоихъ глазахъ, эта микроскопическая тварь обнаружитъ вс свои ‘права’ на безпрепятственное распространеніе вокругъ себя заразы… Тамъ, въ глуши-то, какой-нибудь волостной писарь, какъ микробъ, участвующій въ разложеніи и зараженіи насущнаго вопроса жизни, преподнесетъ теб всю сумму лжи отъ внесенной имъ заразы въ самомъ микроскопическомъ поступк, но ядъ-то заразы скажется все тотъ же, что и въ общемъ зараженномъ вопрос…
Припомнивъ этотъ разговоръ, я почему-то вспомнилъ объ урядник и о господин, имвшемъ, вслдствіе особенной формы шапки, какія-то права. При его содйствіи (то-есть содйствіи шапки) можно было посадить на мель пароходъ, потому что онъ исполнялъ свои обязанности, именно снималъ съ мели баржу съ хлбомъ, т.-е. облегчалъ работу тружениковъ, которые не въ силахъ отпихнуться шестами. Потому-то, что онъ исполнялъ священныя обязанности, онъ и преградилъ путь пароходу, если же пароходъ, чтобы не разбиться, долженъ былъ всунуться въ мель, то это не касается особенной фуражкй,— фуражка только разршаетъ помочь своимъ служащимъ пароходу и за труды проситъ не она, а рабочіе, это одолженіе, потому что баржа засла и требуетъ исполненія обязанности снять ее и предоставить пароходъ самому себ. Микробъ, очевидно, былъ участникомъ въ общемъ недуг — объяснять корыстныя побужденія и цли самопожертвованіемъ, исполненіемъ священныхъ обязанностей. Несомннно, что и урядникъ также участникъ въ зараженіи какимъ-нибудь общественнымъ недугомъ, точно также какъ и недугъ — потатчикъ дятельности микробовъ.
Вообще ‘микробъ’, вспомнившійся мн, навелъ меня почему-то на довольно ясныя представленія о безсмыслицахъ, совершившихся въ теченіе дня. Микробъ въ вид урядника появился на пароход раннимъ утромъ втораго дня.
— Тихій ходъ… задній ходъ!— прозвучалъ басоватый голосъ капитана по мдной труб, и пароходъ, сдлавъ то и другое, остановился и принялъ кого-то съ лодки.
Это и былъ урядникъ Пеуновъ, въ полной форм, съ портфелемъ и въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Его фигура производила впечатлніе какой-то прыгающей и непрестанно движущейся птицы, чему особенно способствовало выраженіе его совершенно птичьихъ глазъ и птичьяго носа. Но, несмотря на обыденность этой птичьей физіономіи, обязанности ‘упорядоченія’ пріучили этотъ птичій носъ и этотъ птичій глазъ соваться во вс мста, куда только ихъ можно сунуть: въ ведро съ водой, въ машину, за бортъ, въ пассажира, въ пріотворенную дверь, въ кошелекъ, если онъ окажется въ чьихъ-нибудь рукахъ, въ карманъ, откуда достаетъ прозжій папиросы и куда ихъ кладетъ, не говоря уже о безпрестанномъ сованіи носа въ буфетъ, откуда то и дло слышался звукъ птичьяго носа о стекло рюмки. Въ этомъ сованіи носа и глазъ во все и во вся, несмотря на птичій типъ лица, однакожь, и тогда уже ощущалась возможность какихъ-то послдствій, которыя птичій глазъ вправ былъ ‘предусмотрть’, но пока свойственный его обязанностямъ микробъ не обнаружился, онъ былъ самъ по себ и выяснялъ собственную свою суть съ нескрываемою откровенностью.
— Вы что-жь это билетъ-то третьяго класса взяли?— спросилъ его служащій въ буфет, неспша направляясь съ посудой за кипяткомъ и остановившись отъ нечего длать поболтать.
Урядникъ только что взялъ билетъ, причемъ не преминулъ всунуть птичій носъ и птичій глазъ во все, что можно было видть въ кают пассажира, если, притомъ, просунуть голову въ кассовое окно.
— Впрочемъ,— продолжалъ служащій,— по военному-то положенію вы, кажется, во второмъ класс можете хать?..
— Во-первыхъ,— проскрипло птицеобразное существо,— по военному положенію здятъ по желзнымъ дорогамъ, а, во-вторыхъ, въ нашемъ сословіи въ три норы можно отъ воинской-то! повинности проскользнуть!… Ты какого сословія?
— Обыкновенно изъ помщичьихъ, бывшихъ…
— А я изъ духовнаго! Понимаешь ты разницу? Теб дло неминучее — иди! А я въ три норы могу шмыгнуть и подъ пулю не попаду! Понимаешь?
— А какъ изъ норы-то вытащатъ за хвостъ?
— Нтъ, братъ, шалишь! Вашего брата вытащатъ! И попадись кто изъ такихъ же урядниковъ — выдерну за хвостъ! А меня не выдернешь! Не въ одну нору, такъ въ другую, не въ другую, такъ въ третью!
— Такъ, вдь, у васъ сабля и все прочее по-военному. Стало быть, не ушли въ нору-то.
— Тмъ-то и ушелъ, что въ урядники нырнулъ, понимаешь? Не понимаешь!… А когда я теб скажу, что и въ дьяконы или въ священники могу поступить, такъ ты и вовсе ошалешь!
— Изъ урядниковъ?— съ изумленіемъ спросилъ служащій.
— А какъ бы ты думалъ? Почему офицеръ или тамъ чиновникъ какой можетъ идти въ монахи, а изъ духовнаго званія не можетъ?
— Вы, стало быть, изъ духовныхъ?
— Про то-то я и говорилъ!… И даже вотъ что я теб скажу: даже курса я не окончилъ, а, все-таки, могу нырнуть отъ солдатчины въ три норы. Въ первый разъ нырнулъ я отъ солдатчины въ учителя, въ сельскіе. Подзубрилъ, поклонился, выскользнулъ изъ экзамена, у родственника въ сел пристроился… Пришла повинность, не тронули: ‘учитель!’ — (плутовская ужимка).— Живу годъ, полтора, а сть-то почитай нечего… Бросить мсто — солдатчина! Жду, не будетъ ли чего хорошаго? Хвать — урядникъ объявился… ‘Кто пойдетъ въ урядники — не пойдетъ въ солдатчину!’ Я, Господи благослови, прошеніе,— ту же минуту прямо верхомъ на лошадь, саблю надлъ и… слава теб, Господи!…
— Стало быть, изъ духовныхъ можно?
— Да вотъ, съ мсяцъ тому назадъ, адвокатъ одинъ изъ духовныхъ въ дьяконы постриженъ. Ну, чего еще теб? Вдь, онъ изъ духовныхъ?
— Такъ ужь ему бы и идти прямо въ духовные.
— Да понимаешь ли ты, отчего я-то, напримръ, нырялъ-то? Неокончившихъ не постригали, много было окончившихъ, а теперь не хватаетъ окончившихъ-то… Вотъ и мн, и адвокату можно стало… Вотъ въ чемъ разсчетъ-то!
Птичій обликъ урядника даже засіялъ при послднихъ словахъ, и онъ хитро подмигнулъ служителю, какъ бы говоря: ‘Ну-ка, изловчись этакъ-то!’ Но засіялъ этотъ ликъ отъ собственнаго своего удовольствія, не касающагося высшаго назначенія птицеобразнаго существа.
Ни служащій, ни понемногу собравшійся вокругъ разговаривающихъ разнаго рода народъ, два-три матроса въ красныхъ рубахахъ и кожаныхъ шапкахъ, никто не ощущалъ въ этомъ птицеобразномъ существ ничего, кром птичьихъ мыслей, ничтожества его уловокъ и вліяній, и, однакожь, вотъ это-то птицеподобное существо могло обнаружить себя въ поступкахъ, значительно превышающихъ его птицеподобныя душевныхъ качествъ свойства.
Не прошло и трехъ часовъ посл того, какъ птицеобразное существо появилось на пароход, какъ ужь вс мы, не одтые въ крестьянское платье, мирные обыватели, неожиданно увидли себя во власти птичьяго глаза и птичьяго носа, и птичій носъ находилъ возможнымъ распоряжаться нами по собственному усмотрнію.
— Нтъ-съ, политическіе преступники!— трещалъ онъ во всю силу своего птичьяго голоса,— не позволю-съ!… Нтъ-съ!…
Онъ продолжалъ прыгать и метаться изъ стороны въ сторону между всми политическими преступниками, которыхъ онъ вызвалъ для составленія протокола. Микробъ, до мозга костей проникнутый сознаніемъ своего назначенія и ожесточенный полною возможностью проявить его, не обращалъ никакого вниманія на протесты обвиняемыхъ имъ мирныхъ обывателей.
— Какъ же ты смешь орать на весь пароходъ? Составлю протоколъ, пьяная морда! Не смй позорить передъ народомъ!…
— Не по-зво-лю!— тряся пальцемъ передъ лицомъ каждаго преступника и трясясь отъ злобы, кричалъ микробъ,— не позволю политическихъ поступковъ!…
— Ахъ, ты, дуракъ!…
— За носъ! За носъ политическаго преступника!… Не уйдетъ отъ меня! За носъ, за носъ его, въ темненькое мсто!
— Оторвешь носъ-то!— громко сказалъ какой-то преступникъ,— такъ какъ хотя микробъ и былъ озлобленъ и трясъ грозящимъ пальцемъ у лица каждаго подсудимаго, но исполнить этого не посмлъ, и, вмсто того, на самомъ себ представилъ, какое униженіе будетъ для преступника, если онъ, микробъ, приведетъ въ дйствіе свое право. Злоба его была такъ велика, что онъ ршительно забылъ о собственномъ своемъ нос и теребилъ его съ тою же злобой, какъ бы у него въ рукахъ былъ носъ преступника.
— Вотъ какъ, вотъ какъ-съ! Пожалуйте, го-спо-динъ престу-пникъ, въ кон-то-ру для протокола!
И онъ самъ притянулъ себя за носъ книзу, согнулся, какъ согнулся бы, по его мннію, преступникъ, и, дергая за воображаемый носъ, какъ бы упираясь, изображалъ, какъ онъ неумолимо тянетъ преступника съ парохода въ контору.
— Вдь, ей-Богу, оторвешь носъ!
— Брось, дуракъ! Носъ-то посинлъ!
— По-жа-луй-те, преступники!
Вс неполитическіе преступники только хохотали, но ‘политическіе’ сами находили, что надобно составить протоколъ на слдующей станціи, вызвавъ г. исправника.
— Исправника?— хриплъ неистово урядникъ и сдлалъ изъ пальцевъ такое соединеніе, которое вызвало еще нсколько самыхъ откровенныхъ ругательствъ.— Вотъ что исправникъ вамъ покажетъ, вотъ!… Я священную… не позволю!… Моя священная обязанность… Исправникъ! Вотъ, извольте поглядть!… Н-нтъ! Пол-литическій преступникъ!… Пожжалуйте…
— Оторвешь!…
Какъ все это ни было безсмысленно и подло, но подсудимые, о злоумышленіяхъ которыхъ, все-таки, слышитъ много народу, который ничего не зинетъ и, во всякомъ случа, можетъ думать, что хоть урядникъ и пьянъ, а, все-таки, было что-нибудь, не могли не выдти изъ этого положенія, не объясняя, изъ-за чего вышла вся чепуха. Всякій изъ нихъ подходилъ къ первому встрчному и въ нкоторомъ волненіи говорилъ:
— Ну, посмотрите, пожалуйста! Вдь, чортъ знаетъ что натворилъ! Разговоръ шелъ объ Император Никола Павлович…
— Не будетъ у меня политическій преступникъ!… О священныхъ…
— Вдь, какое животное! Какъ, вдь, поймалъ! Дло шло объ Углич, о дворц Димитрія-царевича. Ну, извстно, какой былъ у Государя Николая Павловича взглядъ: взглянетъ своимъ вооруженнымъ взглядомъ — такъ, вдь, аминь!
— Нтъ. Дло было такъ,— ршительно говоритъ одинъ изъ преступниковъ, стараясь распутать дло по возможности въ послдовательномъ вид.— Дло было такимъ образомъ. Мы вс, вотъ четверо, пришли во второй классъ пить чай, этотъ балбесъ былъ уже пьянъ, — бутылка водки, пиво, селедка… Садимся пить чай, онъ начинаетъ соваться въ разговоръ, мы сначала не обращаемъ вниманія, потомъ кто-то говоритъ: ‘Что вы мшаете?’ Обозлился, огрызается: ‘Вы не имете права мн запрещать. Вы разговариваете и я разговариваю. Вы мн тоже мшаете…’ Затмъ ворчалъ и кривлялся и пробовалъ длать замчанія. Подошелъ Угличъ, вышли посмотрть, опять пришли чай пить, — опять онъ торчитъ… Бутылки поставилъ и золъ, какъ чортъ, не къ чему только придраться… Вотъ въ это время и начинаетъ Иванъ едоровичъ (вотъ они) разсказывать про посщеніе Углича Государемъ Николаемъ Павловичемъ. Дворецъ-то старый, ветхій, такъ вотъ одинъ купецъ и поусердствовалъ, закрасилъ вс древніе рисунки, раззолотилъ букетами и думаетъ, что очень его похвалятъ. Только что самъ Императоръ-то глянулъ, осерчалъ и грозно эдакъ сказалъ: ‘Какой дуракъ посмлъ это сдлать?…’ Купчишки-то ужь ни живы, ни мертвы. Ну, вотъ, въ это-то время пьяная тварь и зашумла. ‘Ка-а-къ!… про священныхъ особъ?… Протоколъ!…’
— Да какъ же онъ сплелъ изъ этого политическое преступленіе?— недоумвая, говорилъ я.
— А песъ его знаетъ!… Должно быть, я когда сказалъ дуракъ и плюнулъ на него, вотъ его и взорвало… А сказалъ-то я громко.
— Отчего это онъ взбленился?— спросилъ я служащаго, который съ нимъ разговаривалъ утромъ.
— Да онъ на меня-то и взбсился. Я ему говорю: можете идти во 2-й классъ закусывать, господа ушли наверхъ. Такъ онъ на это какъ окрысился. ‘Мн везд ходъ. Я везд могу слдить!’ — хлопнулъ по портфелю и говоритъ: ‘Кто сюда попалъ — ползать будетъ передо мной!… Боюсь я твоихъ господъ!…’ Ну, я ушелъ и вс отъ него посторонились. Вотъ онъ и сталъ водку-то пить со зла…
— Дозволять… о священныхъ… Я священныя обязанности…— хриплъ совсмъ упавшимъ голосомъ микробъ.— Нтъ! по-ли-ти-ческій преступникъ, поди-ка поползай, поползай…
— Очень жалю,— сказалъ ему капитанъ,— что тебя не ссадилъ на мель!
— Ссадите его, въ самомъ дл, на берегъ.
— Нтъ, пускай, негодяй, протоколъ пишетъ. Посмотримъ, мы сами протоколъ составимъ.!
Микробъ длалъ знакъ пальцемъ:
— Вотъ! Выкуси, политическій преступникъ!
— И скажите, пожалуйста,— съ сожалніемъ и потихоньку заговорилъ со мною благообразнаго типа купецъ,— сколько мы времени читаемъ, будетъ институтъ урядниковъ, а все нтъ! Вдь, мы видимъ, ежели студентъ прідетъ,— какая разница! Изъ технологическаго или, напримръ, лснаго, изо всхъ институтовъ дорогой народъ выходитъ! И, вдь, этого бы ежели оболванить, обтесать его, какъ дубовое дерево, вдь, и онъ бы не посмлъ безобразничать. А то институтъ, институтъ…
Благообразный купецъ махнулъ рукой и ушелъ, а свалка продолжалась попрежнему.
— Свободы требуютъ! Чтобъ никакого не было закону!— откуда-то съ верхней площадки провозгласилъ какой-то возмущенный обыватель.
— Ду-б-би-ну Пет-ра Великаго надо! Ду-б-бину воз-ста-новить!— громогласно, на весь пароходъ и на вс берега, провозглашалъ какой-то другой обыватель съ дальняго конца парохода.
— Соціализму захотли!
— Д-у-у-би-ну Пе-тра Вели-каго!— упорно гремлъ во всеобщее поученіе огромнйшій басъ, а въ то же время не прекращались визгливые выкрики микроба:
— Поползаешь, политическій преступникъ, какъ прищемлю носъ-то!…
Наконецъ, пришли къ пристани. Микробъ ни мало не унимался: ‘Извольте-съ пожаловать въ контору!’ — и побжалъ по мосткамъ, а за нимъ пошли вс преступники, чтобы послушать, что будетъ говорить микробъ, а въ то же время потребовали капитана. Городовой побжалъ въ городъ къ исправнику. Постороннюю публику микробъ удалилъ изъ конторы и оставилъ только преступниковъ, въ числ которыхъ оказался и я. Микробъ принялся строчить, но едва онъ спросилъ одного изъ преступниковъ: ‘имя?’ — такъ этотъ преступникъ, а за нимъ и вс прочіе ушли вонъ изъ конторы. ‘Нтъ, когда прідетъ исправникъ, такъ ты тогда прежде всхъ имя-то твое говори, а потомъ уже и мы скажемъ’. Ожиданіе прізда исправника нсколько подбодрило публику. Явилась даже надежда упечь микроба,— свидтелей множество, безобразіе явное… Но исправникъ не пріхалъ, а пріхалъ, довольно поспшно, какой-то помощникъ пристава,— и микробъ встртилъ его какъ большаго пріятеля, потрепалъ даже по плечу… Политическіе преступники вс столпились около помощника пристава. Капитанъ былъ до глубины души возмущенъ этимъ своевольствомъ на его пароход, такъ какъ публика можетъ на него жаловаться его начальству за допущеніе такихъ безобразій, и настоятельно требовалъ составленія протокола о поступкахъ микроба. Но политическіе преступники значительно ослабили дло протеста. Они такъ же громко и раздраженно выражали свои требованія, какъ и капитанъ, но понемногу въ этихъ требованіяхъ стало слышаться слово: ‘наплевать!’ Микробъ былъ въ это время совершенно не при чемъ и только по временамъ ощупывалъ свой носъ, хотя протоколъ и показывался помощнику. ‘Наплевать’, сказанное съ глубочайшимъ негодованіемъ, нсколько разъ, нсколькими преступниками, было именно то ршеніе, которое до чрезвычайности обрадовало помощника пристава: ‘Ап-солютно наплевать-съ,— прижималъ онъ руки къ груди въ знакъ поспшнаго согласія.— Наплевать, вполн и исключительно наплевать — и конецъ длу! Почему же предпочитать непріятностей составлю, но безпокоиться…не стоитъ игра свчъ!… ‘— ‘Наплевать! Наплевать! Наплевать!…’
Этими возгласами оглашался пароходъ, отчаливая отъ пристани, а урядникъ шелъ вмст съ помощникомъ пристава, обнявъ его по-пріятельски за спину.
Пріятель мой былъ совершенно правъ. Нездоровье общаго организма и въ микроб, его заражающемъ, оказывается, можетъ быть выражено во всей полнот недуга. Животворныя впечатлнія исчезли безъ слда, и, что всего ужасне, пароходъ Зевеке долженъ былъ везти меня по пути, въ конц котораго предстоитъ увидть собственными глазами одно изъ самыхъ изъденныхъ микробами общественныхъ длъ, именно дло переселенческое. Нтъ надобности говорить, что дло это томило своимъ недугомъ общественное сознаніе въ теченіе многихъ лтъ подъ-рядъ… Отдохновенія, слдовательно, никоимъ образомъ не предстоитъ. Множество микробовъ, которые разъдаютъ его, давно уже поняты и изслдованы, но разъданіе продолжается неизмнно какъ на старыхъ мстахъ, такъ и на новыхъ, поэтому, кром величайшаго огорченія, ничего не предстоитъ отъ этой поздки… Но, въ минуту такихъ мрачныхъ размышленій, въ каюту, гд я лежалъ на койк, вошелъ нмецъ,— агентъ, который все время только хохоталъ и, какъ извстно, не попалъ въ политическіе преступники. Его совершенно нейтральное положеніе на пароход, какъ чужеземца, его всегда сіяющее довольствомъ лицо возбудили во мн желаніе вступить съ нимъ въ разговоръ, чего онъ, видимо, и самъ пожелалъ, съ улыбкой мотнувъ головой въ ту сторону, гд произошли преступныя дйствія микроба.
‘Нтъ, умютъ же они, нмцы, устраивать своихъ переселенцевъ,— подумалъ я,— да еще въ чужой сторон!’
Вотъ въ чемъ заключалась причина знакомства съ нмцемъ и нашъ послдующій разговоръ.