ВЫБОРЪ НЕВСТЫ.
ВЫБОРЪ НЕВСТЫ.
Повсть Гофмана.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
1831.
Печатать позволяется:
Цензоръ В. Семеновъ.
ВЫБОРЪ НЕВСТЫ.
ВЫБОРЪ НЕВСТЫ.
Повсть Гофмана.
(Посв. В. И. В—су.)
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Выбор невесты, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Санктпетербургъ, Августа 1 дня 1831 года.
Въ ночь весенняго равноденствія 1820 года, Титулярный Совтникъ Тусманъ возвращался домой въ улицу Шпандау, изъ одного Берлинскаго кофейнаго дома, гд онъ имлъ обыкновеніе проводить вечеръ. Титулярный Совтникъ былъ точенъ до невроятности во всхъ своихъ поступкахъ, онъ привыкъ раздваться именно въ то время, когда на башн церкви Св. Николая часы начинали бить одиннадцать, такъ, что при послднемъ удар колокола, онъ надвалъ на голову ночной колпакъ.
По какъ до одиннадцати часовъ было очень не далеко, то онъ ускорилъ шаги, чтобъ не измнить своей привычк, и хотлъ было поворотить изъ улицы Шпандау въ Королевскую, какъ вдругъ страшный шумъ, раздавшійся неподалеку, привлекъ его вниманіе.
Подъ башней старинной городской Ратуши онъ увидлъ, при свт фонаря, тощую, длинную фигуру, завернутую въ плащъ темнаго цвта. Этотъ человкъ стучалъ что есть силы въ дверь желзнаго магазина, по временамъ отходилъ отъ оной и вздыхалъ смотря на обрушившіяся окошки старинной башни.
‘Милостивый государь!’ сказалъ ему Титулярный Совтникъ добродушію: ‘вы стучите напрасно, въ этой башн нтъ ни одной души, а ежели исключить небольшое число мышей и крысъ, то и ни одного человка. Если жъ вы хотите купить нсколько желзныхъ колецъ у купца Варнаца, которому принадлежитъ эта лавка, то возьмите на себя трудъ пожаловать сюда утромъ.’ ‘Почтенный Г. Тусманъ….’ ‘Титулярный Совтникъ,’ подхватилъ Тусманъ, невольно прерывая незнакомца и слыша имя свое не безъ удивленія. По тотъ не обратилъ на это ни малйшаго вниманія и продолжалъ: ‘Вы ошибаетесь, почтенный Тусманъ, я вовсе не за тмъ сюда примелъ, не имю нужды въ желзныхъ кольцахъ, а тмъ мене думаю о купц Варнац. Сего дня весеннее равноденствіе, я я хочу посмотрть невсту’, она ужъ слышала біеніе моего сердца и страстные вздохи мои, и не замедлитъ явиться у окна.’
Незнакомецъ произнесъ сіи слова такимъ мрачнымъ и вмст торжественнымъ голосомъ, что Титулярнаго Совтника морозъ подралъ по кож. Первый ударъ одиннадцати часовъ раздался въ эту минуту съ башни Ей. Маріи, страшный трескъ послышался въ Ратуш, и женская фигура явилась у обвалившагося окна. Едва свтъ фонаря озарилъ сіе новое явленіе, какъ Тусманъ вскричалъ плачевнымъ голосомъ: ‘Ахъ, Боже мой! силы небесныя! Что значитъ это страшное таинство!’
При послднемъ удар часовъ, въ то время, какъ Тусманъ обыкновенно надвалъ спальный колпакъ, женская фигура исчезла.
Казалось, что это чудное явленіе поразило Титулярнаго Совтника. Онъ жалобно вздыхалъ, глядя на окно, и твердилъ про себя: ‘Тусманъ, Тусманъ, бдный Титулярный Совтникъ! береги свое сердце, не дай уловить душу твою діаволу!’
‘Мн кажется, васъ растрогало это явленіе, почтенный Тусманъ?’ сказалъ незнакомецъ. ‘Я хотлъ, только видть невсту, но вы, если не ошибаюсь, приняли это совсмъ иначе.’
‘Прошу васъ, ради Бога, не отказывайте мн въ моемъ бдномъ чин,’ отвчалъ Тусманъ:, я Титулярный Совтникъ, и въ эту минуту не только Титулярный Совтникъ растроганный, но просто уничтоженный. Что жъ касается до васъ, милостивый государь, извините, что по невднію моему не могу называть васъ приличнымъ именемъ, и потому позвольте именовать васъ также Титулярнымъ Совтникомъ, у насъ ихъ въ Берлинъ такое множество, что рдко можно ошибиться, употребляя въ разговор со всякимъ это названіе. И такъ, скажите мн, Титулярный Совтникъ, какого рода невсту вы пришли сюда смотрть въ сей таинственный часъ.’
‘Вы самый странный человкъ со всми вашими чинами и титулами,’ сказалъ незнакомецъ, возвысивъ голосъ. ‘Если всякой Совтникъ можетъ подать добрый совтъ, то безъ сомннія я имю нкоторое право на сіе названіе, которое вы такъ великодушно мн даете. Мн удивительно только, что такой человкъ, какъ вы, почтенный Титулярный Совтникъ, которому хорошо извстны вс старинныя книги и рукописи, не знаетъ, что если посвященный, вы понимаете меня, если посвященный постучится въ ночь равноденствія въ одиннадцать часовъ у дверей этой башни, то въ окошк, которое вы видите тамъ на верху, покажется двушка, имющая быть самою счастливою невстою во всемъ Берлин до осенняго равноденствія.’
‘Господинъ Титулярный Совтникъ!’ вскричалъ Тусманъ въ восторг: ‘почтенный Титулярный Совтникъ! точно ли это правда?’
‘Безъ всякаго сомннія,’ отвчалъ незнакомецъ: ‘но зачмъ вы здсь до сихъ поръ! Часъ, въ который вы обыкновенно ложитесь спать, прошелъ, и такъ отправимся прямо въ новый трактиръ на Александровскую площадь, тамъ вы подробне узнаете о невст, и сверхъ того возвратите спокойное расположеніе духа, которое потеряли, не знаю отъ чего.’
Титулярный Совтникъ былъ человкъ до невроятности умренный. Единственнымъ развлеченіемъ его было чтеніе новыхъ журналовъ и политическихъ газетъ за стаканомъ пива въ кофейномъ дом, куда онъ отправлялся каждый вечеръ. Онъ почти вовсе не пилъ вина, кром воскресныхъ дней въ которые посл обдни завтракалъ стаканомъ малаги съ кренделемъ. Пропировать всю ночь было для него просто соблазномъ, и тмъ странне, что на этотъ разъ онъ согласился безъ отговорокъ, и скорыми шагами спшилъ въ трактиръ на Александровскую площадь.
Одинъ человкъ сидлъ въ зал, за стаканомъ реннскаго вина, когда они туда вошли, глубокія морщины на лиц обличали его старость. Взглядъ его былъ быстръ и проницателенъ, а длинная борода показывала въ немъ Еврея, оставшагося врнымъ обычаямъ предковъ. Онъ былъ одтъ въ платье стариннаго покроя, какое носили между 1720 и 1730 годами.
Но въ незнакомц, пришедшемъ съ Тусманомъ, было страннаго гораздо боле.
Это былъ высокій, сухощавый человкъ, лтъ пятидесяти. Видно, что онъ слылъ красавцемъ въ молодости: большіе глаза его еще сверкали юношескимъ огнемъ изъ-подъ черныхъ, густыхъ бровей, открытый лобъ, орлиный носъ, прекрасный ротъ и красивый подбородокъ могли бы отличить его между сотнею людей. Но его старинное платье, его плащъ, сшитый по мод шестнадцатаго столтія, но его искрометный взглядъ, который, казалось, вылеталъ изъ мрачной ночи, его гробовой голосъ и чудное обращеніе, вовсе несходное съ настоящимъ временемъ,— все это возбуждало роковыя, странныя ощущенія въ его присутствіи.
Незнакомецъ кивнулъ головою старику, сидвшему за столомъ, какъ старинному знакомцу.
‘Неужели это вы?’ вскричалъ онъ: ‘какъ давно мы не видались! И вы до сей поры все еще здоровы?’
‘Какъ видите,’ отвчалъ старикъ сурово: ‘живъ, здоровъ и дятеленъ, если нужно!’
Незнакомецъ медленно засмялся, и приказалъ мальчику принести бутылку стараго французскаго вина, съ точностію означивъ мсто, гд она стоитъ въ погреб.
‘Почтенный Титулярный Совтникъ!’ сказалъ Тусманъ: ‘я….’
Но незнакомецъ тотчасъ перебилъ его рчь. ‘Оставьте вс ваши титла, почтенный Г. Тусманъ, я не Титулярный и не Статскій Совтникъ, но не боле и не мене, какъ художникъ, занимающійся отдлкою благородныхъ металловъ и цвтныхъ камней. Леонардъ мое имя.’
‘Золотыхъ длъ мастеръ, бриліантщикъ,’ ворчалъ про себя Тусманъ, удивляясь, какъ онъ съ перваго взгляда не догадался, что незнакомецъ не могъ быть Титулярнымъ Совтникомъ, что его странное платье вовсе не прилично особ важной и чиновной.
Оба они, Леонардъ и Тусманъ, подсли къ старику, который привтствовалъ ихъ гримасою, похожею нсколько на улыбку.
Когда Тусманъ, уступая просьбамъ Леонарда, выпилъ нсколько стакановъ вина, вс черты его оживились: блдныя губы получили настоящій цвтъ: онъ смотрлъ вокругъ себя смле, съ самодовольною улыбкою, какъ будто пріятныя воспоминанія молодости пришли ему на мысль.
‘Теперь,’ сказалъ Леонардъ: ‘раскажите мн безъ обиняковъ, почтенный Г. Тусманъ, почему вы такъ странно вели себя, когда невста явилась у окна. Мы съ этимъ человкомъ старинные знакомцы, и вамъ нечего стснять себя передъ нимъ.’
‘Ахъ, Боже мой!’ отвчалъ Титулярный Совтникъ: ‘Ахъ, Боже мой! Г. Профессоръ,— позвольте мн называть васъ этимъ именемъ, такой искусный художникъ, какъ вы, всегда можетъ быть Профессоромъ въ Академіи. И такъ, почтенный Профессоръ, могу ли отъ васъ скрыть все то, чмъ наполнено мое сердце! Я теперь стою, какъ говорится, на ног жениха, и хочу взять за себя счастливую невсту. Могъ ли я оставаться хладнокровнымъ зрителемъ, когда вамъ угодно было показать счастливую невсту, почтеннйшія Профессоръ?’
‘Какъ!’ воскликнулъ старикъ визгливымъ голосомъ, прерывая рчь Титулярнаго Совтника. ‘Какъ! вы хотите жениться? въ ваши лта и съ такою фигурою?’
Тусманъ до того былъ пораженъ этою выходкою, что не могъ сказать ни полслова въ отвтъ.
‘Не примите въ дурную сторону рчь старика: онъ не имлъ намренія васъ оскорбить, какъ могло вамъ показаться. Мн самому кажется, что вы немного поздно вздумали о женитьб: вамъ врно за пятьдесятъ.’.
‘Девятаго Октября, въ день Св. Діонисія, мн исполнится сорокъ восемь лтъ,’ отвчалъ Тусманъ съ недовольнымъ видомъ.
‘Очень хорошо,’ продолжалъ Леонардъ: ‘пусть будетъ такъ, но не въ томъ сила. До сихъ поръ вы проводили самую простую и невинную жизнь, вовсе незнакомы съ женщинами, и можете легко попасть въ просакъ.’
‘Какъ! попасть въ просакъ?’ сказалъ Тусманъ Ювелиру. ‘Э! почтенный Профессоръ’ вы почитаете меня безсмысленнымъ втренникомъ, полагая, что я ршусь на что нибудь безъ совта, я размышленія. Я долго взвшиваю и обдумываю каждый шагъ, и когда поразила меня стрла того божка, котораго древніе называли Купидономъ, то вся дятельность моего ума не должна ли была обратиться къ надлежащему изготовленію себя въ новое состояніе? Тотъ, кому предстоитъ трудное испытаніе, не изучаетъ ли прилежно наукъ, изъ коихъ будутъ его вопрошать? Почтенный Профессоръ! женитьба моя есть экзаменъ, къ коему я тщательно готовлюсь, и надюсь выдержать его съ честію. Взгляните, любезнйшій Профессоръ, взгляните сюда, на эту небольшую книжку, которую я всегда ношу съ собою я читаю безпрестанно съ тхъ поръ, какъ ршился любить и жениться, и убдитесь сами, что я не вовсе безъ опытности, хотя, признаюсь, до сего времени былъ совершенно чуждъ женскаго пола.’
При сихъ словахъ Титулярный Совтникъ вынулъ изъ кармана небольшую книжку, переплетенную въ блый пергаментъ, и открылъ оную на заглавномъ лист, на коемъ напечатано было слдующее:
‘Краткій трактатъ политической мудрости, изъ коего научаются, какъ съ со’бою и другими обращаться во всхъ длахъ ‘житейскихъ, къ польз и удовольствію всхъ ищущихъ мудрости служащій, преложенный, съ Латинскаго, изъ сочиненій Г. Томазіуса, съ подробною таблицею. Франкфуртъ и Лейпцигъ, и проч. Продается у наслдниковъ оанна Гросса. 1710.’
‘Замтьте,’ сказалъ Тусманъ съ самодовольною улыбкою, ‘замтьте, какъ почтенный Авторъ говоритъ въ 7 глав о супружеств и о мудрости главы семейства:’
6. Особенно не надлежитъ торопиться въ семъ дл. Разуменъ вступающій въ бракъ въ зрломъ возраст, ибо оный есть пора мудрости. Ранніе браки ввергаютъ супруговъ въ необузданность, губя душу и тло.’
‘Что жъ касается до выбора любезной особы, съ которою желаешь соединиться узами брака, то вотъ что говоритъ о семъ несравненный Томазіусъ:
‘ 9. Средній путь есть наиврнйшій, а въ слдствіе того надлежитъ брать себ жену ни слишкомъ красивую, ни весьма безобразную, ни очень богатую и не изъ бдныхъ, ни знатнаго, ни низкаго рода, но званія равнаго нашему, въ другихъ качествахъ также надлежитъ искать средины.’
‘Вижу, сказалъ Ювелиръ, что васъ не проведешь, вы приготовились не на шутку, и потому готовъ удариться объ закладъ, что выбранная вами дама смертельно въ васъ влюблена.’.
‘Я старался снискать ея благорасположеніе различными угожденіями, по совту Томазіуса, но не оказываю ей ни уваженія, ни покорности, ибо мои почтенный Авторъ научаетъ, что женщина есть существо несовершенное, всегда готовое употребить во зло нашу любовь и воспользоваться слабостями.’
‘Да постигнетъ васъ черный годъ за вашу болтовню! Вы отнимаете у меня часъ отдыха, въ который я надялся успокоиться посл совершеннаго мною великаго дла!’
Эти слова произнесъ старикъ. Ювелиръ вскричалъ, возвысивъ голосъ: ‘Молчать, старый товарищъ! будь доволенъ тмъ, что тебя здсь терпятъ, за твои грубыя выходки тебя бы надобно было вытолкать, какъ неучтиваго гостя. Не смущайтесь его рчами, почтенный Г. Турманъ! Вы любите Томазіуса, и слдственно старину, я самъ страстно люблю то время, къ коему принадлежитъ мое платье, и точно, почтеннйшій Титулярный Совтникъ, надобно признаться, что то время было гораздо лучше теперешняго, и къ тому-то времени относится очарованіе, которое вы сегодня видли въ городской ратуш.
‘Неужели! Но какимъ образомъ, почтенный Профессоръ?^ спросилъ Титулярный Совтникъ.
‘Въ прежнее время, сказалъ Ювелиръ, въ городской ратуш часто бывали веселыя свадьбы, но эти свадьбы вовсе не походили на ныншнія! Вообще, надобно признаться, что нашъ Берлинъ былъ прежде не въ примръ веселе и разнообразне, теперь въ самой скук ищутъ средства продолжать скуку. Праздники были гораздо лучше и замысловате ныншнихъ. Я помню, какъ Курфирстъ Августъ Саксонскій былъ приведенъ въ 1581 году изъ Кельна съ своею супругою и сыномъ своимъ Христіаномъ, и великолпно угощаемъ со всми рыцарями, Граждане обоихъ городовъ, Кельна и Берлина, вмст съ гражданами Шпандау, къ полномъ вооруженіи были выстроены отъ Кепеникскихъ воротъ до самаго замка. На другой день данъ былъ великолпный карусель, на коемъ Курфирстъ Саксонскій, Графъ Гостъ Барби и множество другихъ знатнйшихъ особъ явились въ золотыхъ доспхахъ, съ львиными головами на плечахъ, ноги ихъ покрыты были шелковою матеріею тлеснаго цвта, въ подражаніе языческимъ витязямъ. Пвчіе и музыканты помщены были въ Ноевомъ ковчег, великолпно изукрашенномъ, на верху коего сидлъ мальчикъ, въ плать тлеснаго цвта, съ лукомъ и крыльями и съ завязанными глазами, какъ изображаютъ Купидона. Два другіе мальчика, въ блыхъ перьяхъ и въ маскахъ съ птичьими носами, шли впереди ковчега, изъ котораго раздалась музыка при появленіи Принца. За тмъ нсколько голубей вылетло изъ ковчега, многіе изъ нихъ сли на верхушку куньей шапки нашего прекраснаго Курфирста и запли пріятную псню, махая крыльями. Потомъ данъ былъ блистательный пшій турниръ, гд Курфирстъ и Графъ Барби явились въ корабл, обитомъ желтою матеріею съ чернымъ, съ парусами изъ золотой парчи, дитя, представлявшее Купидона, одто было также въ желтое съ чернымъ съ небольшею сдою бородкою, и правило рулемъ. Вокругъ корабля множество рыцарей скакало въ припрыжку, съ хвоетами и головами сельдей, семги и другихъ веселыхъ рыбъ, стараясь подражать ихъ ухвахпкамъ Съ необычайнымъ искусствомъ и прелестію. Вечеромъ въ десять часовъ сожжены были великолпные потшные огни, представлявшіе осажденный замокъ, горвшій ровно два часа.’ Въ продолженіе сего разсказа Титулярный Совтникъ показывалъ вс знаки величайшаго вниманія, безпрестанно потиралъ руки, придвигалъ свои стулъ и осушалъ стаканъ.
‘Почтенный Профессоръ!’ вскричалъ онъ наконецъ могильнымъ голосомъ: ‘вы мн разсказываете чудныя вещи, и точно, какъ будто вы ихъ видли собственными глазами.’
‘А почему же и нтъ?’ отвчалъ Ювелиръ.
Не понимая смысла сихъ чудныхъ словъ, Тусманъ готовился возобновить свои вопросы, но старикъ закричалъ Ювелиру грознымъ голосомъ: — ‘Вы забываете лучшіе праздники, бывшіе въ Берлин въ то время, которое такъ превозносите! Вы умолчали, какъ зажженные костры пылали на новомъ рынк и текла кровь несчастныхъ мучениковъ, у коихъ суевріе пытками исторгало признанія въ небывалыхъ преступленіяхъ.’
‘А!’ воскликнулъ Титулярный Совтникъ: ‘вы врно говорите о процессахъ колдовства, бывшихъ въ прежнія времена, да, да, это были страшныя дла, но просвщеніе наше наконецъ прекратило сіе зло.’
Ювелиръ, окинувъ довольно страннымъ взоромъ Тусмана и старика, спросилъ у нихъ съ таинственною улыбкою: ‘Слыхали ль вы исторію серебряника Жида Липпольда, случившуюся въ тысяча пять сотъ семдесятъ второмъ году?’
Тусманъ не усплъ сказать ни полслова въ отвтъ, а Ювелиръ уже продолжалъ свой разсказъ: ‘Серебряника’, Жидъ Липпольдъ, пользовавшійся полною довренностію Курфирста и управлявшій финансами цлаго Государства, вдругъ обвиненъ былъ въ шутовств и разныхъ злодйскихъ козняхъ. Въ самомъ ли дл онъ оправдался, или прибгнулъ къ какимъ нибудь другимъ средствамъ, только въ глазахъ Принца онъ опять сталъ чистъ, и вс со дня на день Ожидали объявленія о его невинности. Однако городская стража еще не выпускала его изъ виду и караулила въ небольшомъ его домик, въ улиц Штралау. На ту пору случись Жиду Липпольду поссориться съ женою, въ сердцахъ она сказала ему въ глаза: если бъ нашъ добрый Принцъ Курфирстъ зналъ вс твои подлости и то, что ты длаешь съ свою волшебною книжкою, досталось бы твоей кож.— Все это отъ слова до слова было пересказано Принцу, который тотчасъ же веллъ отыскать волшебную книгу въ дом Жида Липпольда, книга нашлась, а вмст съ нею и люди, которые могли ее прочитать, и тогда вс плутни его выведены были на чистую воду. Адскимъ наважденіемъ завладлъ онъ довренностію Принца и управлялъ всмъ Государствомъ, одно благочестіе спасло Курфирста отъ когтей сатаны. Липпольдъ былъ приговоренъ къ сожженію на Новомъ рынк, но когда огонь обхватилъ его я съ волшебною книгою, изъ-подъ костра выползла большая черпая крыса и исчезла въ пламени. Многіе были той вры, что это былъ не кто другой, какъ діаволъ, обольстившій душу Липпольда.’
Въ продолженіе сего разсказа, старикъ сидлъ, облокотись руками на столъ и закрывъ оными и лице, испускалъ жалобные вопли, какъ бы человкъ, страдающій жестокимъ недугомъ.
Что жъ касается до Титулярнаго Совтника, то казалось, что онъ не обращалъ большаго вниманія на слова Ювелира, и спросилъ у него, когда тотъ окончилъ разсказъ: ‘Но скажите мн, почтенный Профессоръ, точно ли двица Альбертина Восвинкель выглянула къ намъ изъ окошка городской ратуши?’
‘Какъ!’ вскричалъ Ювелиръ: ‘а вамъ что за дло до двицы Альбертины?’
‘Ахъ, Боже мой,’ отвтствовалъ Тусманъ: ‘ахъ, Боже мой! да это именно та особа, которую я ршился любить и соединиться съ нею узами брака! ‘
‘Милостивый государь!’ закричалъ Ювелиръ, у коего глаза вдругъ засверкали я лицо локрылось краскою: ‘милостивый государь, я вижу, что вы или совершенный глупецъ или одержимы бсомъ! И вы хотите жениться на молодой прелестной Альбертин? вы, негодный, полу-живой педантъ, невидящій дале своего носа, со всми вашими школьными знаніями и политическою мудростію Томазіуса! Оставьте эти мысли, если не хотите сломить себ шею въ эту же ночь весенняго равноденствія!’
Титулярный Совтникъ отъ природы былъ кроткаго и тихаго нрава, даже человкъ нсколько боязливый, если угодно, непозволявшій себ сказать грубое слово и тогда, какъ на него явно наступали, но рчи Ювелира были слишкомъ оскорбительны, въ добавокъ Тусманъ выпилъ вина боле обыкновеннаго. Онъ вскочилъ и закричалъ зловщимъ голосомъ: ‘не понимаю, кто даетъ вамъ право говорить со мною такимъ образомъ, господинъ незнакомецъ? Вы, кажется, хотите напугать меня ребяческими штуками, имя сами какіе нибудь виды на двицу Альбертину? Теперь понимаю вс ваши хитрости, и не сомнваюсь, что вы хотли одурачить меня помощію волшебнаго фонаря! Но вс эти вещи извстны мн, благодаря Бога! Жестоко ошибаетесь, думая обмануть меня такими грубыми средствами.’
‘Берегитесь, Тусманъ,’ отвчалъ Ювелиръ небрежно: ‘берегитесь! Вы имете здсь дло съ чудными людьми!’
Въ то же мгновеніе лице Ювелира превратилось въ лисье и жадно смотрло на Тусмана своими дикими, круглыми глазами. Бдный Титулярный Совтникъ въ ужас упалъ на стулъ.
Старикъ, казалось, ни мало не удивился превращенію Ювелира. ‘Славная штука!’ закричалъ онъ со смхомъ.— ‘Но что толку въ этихъ тушкахъ? Я знаю такія вещи, которыя теб, Леонардъ, никогда и въ голову не приходили!’
‘Посмотримъ!’ сказалъ Ювелиръ, коего лице приняло обыкновенный видъ, и спокойно подслъ къ стулу: ‘посмотримъ твои штуки.’
Старикъ вынулъ изъ кармана огромную черную рдьку, очистилъ ее начисто ножемъ и началъ рзать небольшими ломтиками, и всякій разъ, когда онъ, сильно ударивъ ножемъ’ отрзывалъ ломоть, на столъ падала со звономъ прекрасная золотая монета, только что выбитая, которую онъ бросалъ Ювелиру, но едва тотъ дотрогивался до монеты, какъ она разсыпалась искрами въ порошокъ.
Это, по видимому, бсило старика: онъ съ новыми силами отрзывалъ и кидалъ золотыя монеты, кои съ трескомъ разлетались въ рукахъ Ювелира.
Титулярный Совтникъ былъ вн себя отъ страха, наконецъ превозмогъ свою слабость, которая какъ бы приковывала его къ стулу, вскочилъ и, сказавъ дрожащимъ голосомъ: ‘имю честь вамъ кланяться, почтенные господа!’ однимъ скачкомъ выпрыгнулъ изъ залы.
На улиц онъ услышалъ страшный смхъ незнакомцевъ. Кровь замерла въ его жилахъ, и онъ пустился бжать изо всхъ силъ.
Молодой живописецъ, Эдмондъ Лейсіенъ, познакомился съ чудеснымъ Ювелиромъ не столь непріятнымъ образомъ.
Однажды Эдмондъ срисовывалъ красивую группу деревьевъ въ уединенномъ мст Ботаническаго Сада, въ это время подошелъ къ нему Леонардъ, и безъ дальнихъ околичностей ударилъ по плечу. Не сказавъ ни слова, Эдмондъ продолжалъ рисовать, но Ювелиръ вдругъ воскликнулъ: ‘Странныя вещи рисуете вы, молодой человкъ! Вдь ето будетъ вовсе не дерево, а совсмъ другое!’
‘Разв вы здсь что нибудь видите!’ сказалъ Эдмондъ съ досадою.
‘Разумется! ‘ продолжалъ Ювелиръ: ‘сквозь эти густыя втви мн мерещится тысяча различныхъ фигуръ, въ странномъ смшеніи: молодыя двушки, чудныя животныя, цвты, а между тмъ все цлое довольно хорошо представляетъ группу деревьевъ, и сквозь нихъ весело блеститъ вечернее солнце.’
‘Ахъ, сударь!’ воскликнулъ Эдмондъ: ‘или вы одарены отъ природы глубокимъ чувствомъ и проницательнымъ взглядомъ, или я счастливе, чмъ когда либо, выразилъ сегодня мысль мою. Вамъ самимъ, при созерцаніи природы, не казалось ли, будто милліоны существъ смотрятъ на васъ сверкающими глазами изъ втвей и кустарниковъ? Это самое хотлъ я теперь выразить, и вижу, что мн удалось.’
‘Понимаю,’ сказалъ Леонардъ холодно и сухо: ‘вы хотите пуститься во вс роды Живописи, и забавляться игрою воображенія.’
‘Ни мало!’ возразилъ Эдмондъ: ‘я предпочитаю всему писать съ натуры: въ ней-то прямая Поэзія! Надобно, чтобъ ландшафтный Живописецъ былъ Поэтъ, равно какъ историческій.’
‘Боже! защити насъ!’ воскликнулъ Ювелиръ. ‘И вы также, любезный Эдмондъ………’
‘Какъ, сударь, вы меня знаете?’
‘А почему же и нтъ?’ отвчалъ Леонардъ: ‘я давно знакомъ съ вами, съ минуты вашего рожденія, но вы, врно, этого не помните. Вы вели себя въ то время какъ нельзя лучше, не смотря на свою неопытность, и матушк вашей не стоили большихъ страданій, вы закричали довольно громко въ первую секунду существованія, но это было требованіе дневнаго свта, и желаніе ваше, по настоянію своему, было тотчасъ исполнено, ибо ничто не производитъ столь благодтельнаго вліянія на развитіе физическихъ и нравственныхъ способностей въ новорожденномъ, какъ дневной свтъ, по мннію искуснйшихъ врачей. Батюшка вашъ въ восторг прыгалъ по комнат, напвая арію изъ Волшебной флейты: ‘Когда почувствуешь любовь.’ Въ слдъ за тмъ онъ подалъ мн вашу ручонку, прося составить гороскопъ, что я исполнилъ немедленно. Я часто потомъ бывалъ у васъ, и всегда приносилъ вамъ фисташки и разныя лакомства, и наконецъ отправился путешествовать, когда вы были по шестому году. Съ удовольствіемъ узналъ я, пріхавши въ Берлинъ, что батюшка прислалъ васъ сюда изъ Минхенберга, для изученія Живописи, благороднйшаго изъ Искусствъ, ибо въ родимой деревн вашей недовольно имется картинъ, статуй, мраморовъ, антиковъ и другихъ памятниковъ древности.’
‘Ахъ, сударь,’ воскликнулъ Эдмондъ: ‘теперь вс воспоминанія дтства обновились предо мною. Врно вы мастеръ Леонардъ? ‘
‘Разумется отвчалъ Ювелиръ: ‘я точно Леонардъ. Но неужели вы меня помните? Это удивительно.’
‘Какъ не помнить мн васъ! Я бывало всегда радовался вашему приходу, потому, что вы приносили мн разныя лакомства и ласково обращались со мною, но помню также, что присутствіе ваше внушало мн какой-то непонятный страхъ, иногда продолжавшійся и по уход вашемъ. Рчи отца моего всего боле сохранили васъ въ моей памяти: онъ часто хвалился вашей дружбою и говорилъ, что вы не разъ помогали ему въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Особенно о глубокихъ познаніяхъ вашихъ отзывался онъ съ восторгомъ, и предполагалъ, что вс тайныя силы природы въ вашемъ распоряженіи, онъ даже намкалъ,— вы меня извините,— будто вы не иной кто, какъ Агасверъ, вчный Жидъ!’
‘Почему /Къ не крысоловъ Гамельна, или Старикъ везд и нигд, или маленькій Петръ, ши даже духъ! ‘ воскликнулъ Ювелиръ., правда, есть во мн что-то особенное, но не хочу говорить объ этомъ, чтобъ не возбудить злорчія. Я точно оказалъ вашему батюшк нкоторыя услуги помощію тайныхъ наукъ, и особенно удружилъ ему вашимъ гороскопомъ.’
‘Это правда,’ молвилъ молодой человкъ, покраснвши: ‘однако въ гороскоп вашемъ ничего не было особенно утшительнаго. Батюшка не разъ твердилъ мн о предсказаніи, будто я сдлаюсь, или великимъ художникомъ, ши большимъ глупемъ. По крайней мр этому пророчеству обязанъ я за позволеніе отца моего избрать какое угодно мн состояніе. И вы до сей поры уврены, что гороскопъ сбудется?’
‘О, безъ всякаго сомннія,’ отвчалъ Ювелиръ хладнокровно: ‘именно теперь вы на-готов сдлаться ршительнымъ глупемъ.’
‘Какъ, сударь!’ вскричалъ Эдмондъ, выходя изъ себя: ‘вы осмливаетесь говорить мн въ глаза такія вещи? …’
‘Отъ тебя совершенно зависитъ,’ прервалъ Ювелиръ: ‘избжать дурной стороны гороскопа, и сдлаться великимъ Художникомъ. Твои рисунки обличаютъ живое, пламенное воображеніе, силу и смлость кисти и много искусства: на такомъ основаніи можно построить крпкое зданіе. Ты долженъ отказаться отъ всхъ этихъ модныхъ преувеличеніи, и посвятить себя важному роду Живописи. Мн очень правится, что ты мтишь на древній стиль и величественную простоту старинныхъ Нмецкихъ Живописцевъ, но и здсь должно избгать подводныхъ камней. Правда, надобно имть глубокое чувство и сильную душу, чтобъ побороть изнженную оцпенлость новйшаго Искусства, чтобъ постичь духъ и стиль старинныхъ Художниковъ, вникнуть въ таинственный смыслъ ихъ картинъ. Только съ сей степени прямое вдохновеніе производитъ образцы, достойные лучшаго времени, изъятые отъ слпаго, увлекающаго насъ подражанія. Напротивъ, нынче молодые люди, нарисовавъ нсколько картинъ съ уродливыми, изломанными фигурами, съ аршинными лицами, въ тяжелой, драпированной углами одежд, и вставивъ все это въ неправильную перспективу, воображаютъ, что они пишутъ на манеръ старинныхъ Живописцевъ. Эти кописты, безжизненные, бездарные — походятъ на крестьянъ, которые, затвердивъ въ церкви нсколько Латинскихъ словъ, бормочутъ ихъ, не понимая смысла.’
Ювелиръ долго говорилъ о теоріи Живописи, и далъ Эдмонду столь полезные совты, что тотъ съ удивленіемъ спросилъ, почему онъ, будучи посвященъ въ тайны Искусства, самъ не сдлался Живописцемъ и скрывается во мрак неизвстности, между тмъ, какъ глубокія познанія его могли бы споспшествовать усовершенію Искусствъ.
‘Я теб сказалъ,’ отвтствовалъ Ювелиръ ласково, но торжественно: ‘что продолжительная, даже невроятная опытность, удивительнымъ образомъ изощрила взглядъ мой. Что жъ касается до моего образа жизни, то нтъ сомннія, что онъ везд покажется нсколько страннымъ, того непремнно требуетъ не только внутреннее сложеніе мое, но какая-то непонятная сила, властвующая во мн, которая безъ того возмутила бы спокойствіе моей жизни. Безпрестанно въ мысляхъ у меня одинъ человкъ, кажется, мои предокъ,— съ которымъ я до такой степени слился духовно и тлесно, что мн часто приходитъ странная мысль, будто бы я — онъ. Говорю не о комъ другомъ, какъ о Швейцарц Леонард Турнгаузер Турнскомъ, жившемъ здсь въ Берлин около 1582 года, при Двор Курфирста оанна Георга. Теб извстно, что въ то время каждый Химикъ былъ вмст Алхимикъ, всякій Астрономъ назывался Астрологомъ: Турнгаузеръ былъ тмъ и другимъ. Впрочемъ, нтъ никакого сомннія, что онъ длалъ удивительныя вещи, и не даромъ слылъ искуснйшимъ врачемъ. Но за нимъ былъ одинъ грхъ: Турнгаузеръ любилъ похвастать свдніями, во все вмшиваться, и при малйшемъ удобномъ случа являться лично съ совтами. Вражда и зависть вооружились противъ него, и въ одно время добрые люди донесли Курфирсту, что Турнгаузеръ уметъ длать золото, но онъ ршительно заперся, потому ли, что не умлъ, или, можетъ быть, на то были другія причины,— это мн не извстно. Тогда враги Турнгаузера натолковали Курфирсту, что Ювелиръ тщеславится познаніями, которыхъ не иметъ, занимается колдовствомъ, и въ добавокъ уврили его, что онъ втайн Жидъ и съ точностію исполняетъ обряды удейства, за все это онъ достоинъ позорной смерти, подобно Жиду Липпольду. Всмъ извстно было, что Турнгаузеръ искусный Ювелиръ, — враги его начали доказывать, что вс его прелестныя вещи, равно и нсколько отличныхъ сочиненій, имъ изданныхъ, были внушеніемъ ада и сатаны, однимъ словомъ, зависть, вражда и козни принудили его, во избжаніе участи Жида Липпольда, тайно уйти изъ Берлина. Враги Турнгаузера распустили ложный слухъ, будто онъ перешелъ на сторону Папистовъ, но въ самомъ дл онъ поселился въ Саксоніи, и тамъ продолжалъ заниматься ремесломъ Ювелира и дальнйшимъ ученіемъ.’
Эдмондъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ старому Ювелиру, который платилъ ему съ своей стороны искреннею дружбою, и не только продолжалъ сообщать ему критическія, глубокомысленныя замчанія, но и открылъ нсколько тайныхъ способовъ приготовлять краски, переданныхъ ему старинными Живописцами, кои онъ хранилъ съ величайшимъ стараніемъ. Такимъ образомъ составилась связь у Эдмонда съ старымъ Леопардомъ, какая обыкновенно бываетъ между молодымъ ученикомъ, подающимъ блестящія надежды, и старымъ, искуснымъ мастеромъ.
Вскор посл сего, въ прелестный лтній вечеръ, Коллежскій Ассессоръ Мельхіоръ Восвинкель, гуляя въ ботаническомъ саду, вздумалъ закурить сигарку у швейцара, но, Къ величайшей его досад, ни одна изъ нихъ не закуривалась, и онъ, побросавъ ихъ на земь, воскликнулъ съ сердцемъ: ‘Ахъ, Боже мой! на то ли я выписалъ изъ Гамбурга эти дорогія сигары, чтобъ лишить себя чистйшаго изъ наслажденій! Не правда ли, это ужасно!’
Слова сіи нкоторымъ образомъ относились къ Эдмонду, сидвшему подл него съ дымящеюся сигарою, и хотя онъ не имлъ чести быть знакомымъ съ Г. Восвинкелемь, однако тотчасъ досталъ свой ящичекъ съ сигарами и дружески подалъ оный несчастливцу.
Обрадованный Коллежскій Ассессоръ взялъ одну изъ нихъ, и едва лишь поднесъ къ огню, какъ серебристыя облака дыма поднялись крутящимися столбами.— ‘Вы меня извлекли изъ величайшаго затрудненія, мой милый!’ вскричалъ онъ въ восторг: ‘тысящекратно благодарю васъ, и даже осмлюсь попросить другую сигару, когда эта докурится. ‘
Эдмондъ отвчалъ, что онъ можетъ располагать всмъ ящикомъ, и вслдъ за тмъ они разошлись. Когда же начало смеркаться я Эдмондъ въ задумчивости сидлъ у стола, занятый одною особою, Коллежскій Ассессоръ вдругъ явился съ просьбою ссть подл него. Желая подышать вечернею прохладою, Эдмондъ со всмъ было хотлъ уступить ему свой стулъ, какъ вдругъ примтилъ прелестную двушку, пришедшую вмст съ Г. Восиликелемъ.
‘Это дочь моя, Албертина,’ сказалъ Коллежскій Ассессоръ Эдмонду, который до того смшался, что забылъ поклониться двушк. Въ Албертип узналъ онъ прелестную особу, замненную имъ передъ одною изъ картинъ своихъ, на послдней выставк. Съ рдкою проницательностію объясняла она спутницамъ своимъ — пожилой дам и двумъ молодымъ двушкамъ — смыслъ фантастической: картины, глубоко постигая рисунокъ и расположеніе группъ, превозносила Художника и замтила наконецъ, что онъ долженъ быть молодой человкъ, подающій блестящія надежды, съ которымъ бы она желала познакомиться. Стоя позади ея, Эдмондъ съ жадностію пожиралъ рчи, срывавшіяся съ прелестныхъ устъ, сердце у него сильно билось между страхомъ, радостію я желаніемъ объявить себя творцемъ картины. Въ эту минуту Албертина уронила перчатку, снятую для лучшаго указанія пальчикомъ на одно мсто картины. Эдмондъ, разумется, бросился поднимать ее. Албертина то же нагнулась, головы ихъ славно стукнулись одна объ другую, и Албертина испустила ужасный крикъ.
Эдмондъ отскочилъ въ испуг, но, по неосторожности, наступилъ на ногу старух, закричавшей въ свою очередь еще ужасне. Зрители тотчасъ сбжались изо всхъ задъ, вс лорнеты обратились на Эдмонда, между тмъ окружили Албертину, я начали тереть ей лобъ спиртомъ, злополучному Эдмонду ничего боле не оставалось, какъ ускользнуть въ толпу, во избжаніе шиканья и громкихъ насмшекъ.
Въ сію-то критическую минуту любовь впервые закралась въ сердце Эдмонда, но воспоминаніе о своей неловкости одно только не позволяло ему отыскивать Албертину во всхъ концахъ города, онъ даже не могъ себ иначе ее представить, какъ съ разбитымъ лбомъ и со сверкающими отъ гнва очами, такое не живописное представленіе любезной сердцу особы съ трудомъ поддерживало пламя раздающейся страсти.
Но въ этотъ день, о коемъ идетъ теперь у насъ рчь, не замтно было ни одного изъ сихъ признаковъ. Правда, Албертина ужасно покраснла и едва было не захохотала во все горло, забывъ всякую благопристойность, но когда Эдмондъ, отвчая на вопросъ отца ея, объявилъ свое имя и званіе, тогда она съ очаровательною улыбкою привтствовала молодаго Художника, котораго произведеніями не разъ восхищалась.
Слова сіи какъ бы электрическимъ ударомъ поразили Эдмонда.— ‘И такъ вы Живописецъ,’ сказалъ Коллежскій Ассессоръ: ‘и даже отличный Живописецъ, по разсказамъ моей дочери Алберитины, знающей въ этомъ толкъ. Это чрезвычайно меня радуетъ: нечего сказать, люблю Живопись больше всего на свт, ши, лучше сказать, люблю Искусство, говоря словами дочери моей Албертины. Я и самъ знатокъ, и насъ съ Адбертиной не легко провести. Скажите же мн откровенно, любезный Живописенъ, не ваши ли картины вижу я всякій день, проходя по улиц? Не могу отвести отъ нихъ глазъ: удивительная свжесть въ краскахъ! ‘
Эдмондъ не понялъ ни пол-слова изъ рчей Коллежскаго Ассессора. Наконецъ, посл долгихъ распросовъ, оказалось, что почтенный Мельхіоръ Восвинкель говоритъ о Китайскихъ лакированныхъ подносахъ, которые онъ видитъ всякій день, проходя мимо прекраснаго магазина Штобвасера, въ Липовой улиц. Подошедшій пріятель избавилъ Эдмонда отъ его пошлыхъ похвалъ, въ то же время доставивъ ему случай поговорить на свобод съ Албертиною.
Всмъ, знающимъ двицу Албертину Восвинкель, извстно, что она есть олицетворенная юность, красота и пріятность, что она одвается по послдней мод, потъ самыя новыя аріи и взяла нсколько уроковъ на фортепіано у Лаускареи, всякой знаетъ также, что она прелестно танцуетъ’, рисуетъ цвты такъ живо, что легко можно ошибиться, принявъ ихъ за настоящіе, что она веселаго, пріятнаго нрава. Не мене извстно всмъ и каждому, что у ней есть небольшой альбомъ, переплетенный въ сафьянъ и вызолоченный по краямъ, въ которомъ записываются съ необыкновеннымъ стараніемъ мысли изъ Гет, Жанъ-Поля и другихъ отличныхъ Писателей, и главное, что она никогда не длаетъ ни одной грамматической ошибки.
Разговоръ продолжался довольно долго. Двица Албертина оказалась чувствительною двушкою, любящею Поэзію, читала стихи, говорила о вліяніи Изящныхъ Искусствъ на души высшія. Эдмондъ сталъ смле: подстрекаемый темнотою, онъ взялъ руку Албертины и прижалъ ее къ сердцу, Албертина отняла руку, но только для того, чтобъ освободить оную отъ хорошенькой, докучливой перчатки, и снова предоставила счастливцу Эдмонду, покрывшему ее поцлуями.
‘Пойдемъ, дочь моя! Становится холодно,’ — воскликнулъ Коллежскій Ассессоръ, возвращаясь. ‘Досадно, что я не взялъ плаща. Закутайся шалью, Албертина, это шаль Турецкая, любезный Живописецъ: она стоитъ мн пятьдесятъ добрыхъ червонцевъ, заверлись хорошенько, Албертина. Прощайте, безцнный другъ!’
Въ эту минуту Эдмондъ открылъ свой ящичекъ и предложилъ сигарку Коллежскому Ассессору.
‘Примите мою искреннюю благодарность, вы отмнно-любезный молодой человкъ/4 отвчалъ Восвинкель. Полиція воспрещаетъ курить въ Ботаническомъ Саду, въ слдствіе этого сигарка покажется мн гораздо пріятне.’
Въ то время, какъ Кол. Асс. закуривалъ свою сигарку, Эдмондъ осмлился предложить руку Албертин, которая приняла оную безъ дальнихъ околичностей. Самъ Восвинкель не видлъ ни чего страннаго въ томъ, что Эдмондъ провожаетъ ихъ до дому.
Кто былъ молодъ и влюбленъ (послднее случается не со всякимъ), тотъ легко можетъ представить, что Эдмондъ, идя объ руку съ Албертиною, воображалъ себя на седьмомъ неб, гуляющаго съ ангеломъ въ Елисейскихъ поляхъ.
По словамъ Розалинды въ Комедіи Шекспира: Какъ вамъ угодно, влюбленнаго обличаютъ слдующіе признаки: впалыя щеки, синева подъ глазами, нерасчесанная борода, разстегнутыя подвязки, шапка на бекрень, рукава и башмаки незастегнутые, и удивительная безпечность во всхъ поступкахъ. Правда, Эдмондъ не имлъ всхъ сихъ признаковъ влюбленнаго Орланда, но, подобно послднему, изрзавшему вс деревья именемъ прекрасной Розалинды,— Эдмондъ испортилъ невроятное количество бумаги, полотна и красокъ, стараясь нарисовать образъ своей возлюбленной. А такъ какъ онъ, въ добавокъ къ этому, испускалъ безчисленное множество вздоховъ, то состояніе его сердца не скрылось отъ стараго Ювелира. На вопросъ сего послдняго, Эдмондъ разсказалъ всю правду.
‘Что ты сдлалъ!’ воскликнулъ Леонардъ: ‘знаешь ли, какъ опасно влюбиться въ чужую невсту? Рука Адбертины уже общана Титулярному Совтнику Тусману.’
При семъ новомъ извстіи Эдмондъ пришелъ въ ужасное отчаяніе, но Леонардъ, выждавъ окончанія пароксизма, спросилъ, точно ли онъ хочетъ жениться на Албертин. Эдмондъ клялся, что это первйшее его желаніе, и Ювелиръ взялъ на себя удалить соперника.
Въ первой глав мы видли его проказы съ Титулярнымъ Совтникомъ.
Изъ всего сказаннаго о Титулярномъ Совтник Тусман, читатель, вроятно, составилъ себ полное объ немъ понятіе. Что жъ касается до его наружности, то мы должны прибавить, что онъ былъ небольшаго роста, отчасти плшивъ и нсколько кривъ, лице имлъ самое смшное. Одежда его всегда состояла изъ кафтана, сшитаго по самой старинной мод, съ длинными фалдами, еще длиннйшаго камзола и большихъ башмаковъ съ пряжками, которыми онъ стучалъ, словно почтарь въ своихъ ботфортахъ, а такъ какъ Титулярный Совтникъ ходилъ всегда въ припрыжку, то вышереченныя фалды, развваясь отъ втра, весьма похожи были на два крыла. Однако жъ, не взирая на забавное выраженіе его физіономіи, добродушная улыбка, всегда царствовавшая на устахъ его, располагала всхъ и каждаго въ его пользу, всякой смялся надъ его педантизмомъ и уморительными ухватками, и чувствовалъ въ то же время, что нельзя не любишь его. Любимою страстью его было чтеніе. Никогда не выходилъ онъ изъ дому, не набивъ кармановъ своихъ книгами, читалъ онъ везд, гд лопало: на прогулк, въ церкви, въ кофейномъ дом, читалъ все безъ разбору, что только попадалось ему подъ руку, лишь бы въ книг рчь шла о старин: ничего новаго онъ терпть не могъ. Такимъ образомъ сегодня читалъ онъ въ кофейной курсъ Алгебры, на-завтра Кавалерійскій Регламентъ Фридриха Вильгельма I, и чудную книгу подъ заглавіемъ: ‘Цицеронъ, представленный большимъ вралемъ и величайшимъ насмшникомъ, въ десяти рчахъ. 1720.’ Въ добавокъ ко всему этому, Тусманъ одаренъ былъ необыкновенною памятью: ему стоило прочесть книгу, и посл просмотрть замненныя мста, чтобъ никогда не забыть ни одного слова. Въ слдствіе этого вышло, что Тусманъ сдлался полигисторомъ, живымъ всеобщимъ лексикономъ, который можно было перелистывать всякому, имющему нужду въ справк по части Наукъ или Исторіи. Если случалось, паче чаянія, что онъ не могъ удовлетворить кого нибудь, то немедленно принимался перерывать вс библіотеки, пока не находилъ желаемаго. Замчательно также, что во время чтенія, онъ, казалось, весь погруженъ былъ въ свою книгу, но между тмъ видлъ и слышалъ все, вокругъ него происходившее, и часто отпускалъ что нибудь весьма кстати, услышавъ же забавный анекдотъ или остроумную шутку, онъ помиралъ со смху, не спуская глазъ съ книги.
Коллежскій Ассессоръ Восвинкель и Титулярный Совтникъ Тусманъ учились вмст въ езуитской Коллегіи, и съ той поры завязалась между ними искренняя дружба. Албертина росла и хорошла на глазахъ Тусмана, и однажды, въ день ея рожденія, Титулярный Совтникъ поцловалъ у нея руку съ ловкостію, которой нельзя было отъ него ожидать. Въ эту минуту Коллежскому Ассессору пришла въ голову счастливая мысль? выдать Албертину за своего школьнаго товарища, надежда, что Тусманъ будетъ доволенъ умреннымъ приданымъ, еще боле утвердила его въ семъ намреніи, и онъ сообщилъ ему эту мысль, когда Албертин исполнилось восемнадцать лтъ. Казалось, сіе извстіе поразило Титулярнаго Совтника: онъ не могъ пріучить себя къ дерзкой мысли вступить въ супружество,— тмъ боле съ молодою, прелестною двушкою. Однако жъ онъ привыкъ мало по малу къ этой мысли, и наконецъ объявилъ Коллежскому Ассессору ршеніе свое, переступить завтную черту. Мельхіоръ Восвинкель обнялъ его, называя своимъ любезнйшимъ зятемъ, и съ той поры Тусманъ сталъ почитать себя женихомъ Албертины, тогда, какъ она еще не имла объ этомъ ни какого понятія.
Чмъ свтъ прибжалъ Титулярный Совтникъ къ Мельхіору Восвинкелю, посл ночнаго приключенія своего въ трактир на Александровской пдощадц, съ блднымъ, разстроеннымъ лицемъ. Коллежскій Ассессоръ испугался до полусмерти, увидвъ его въ непривычный часъ и, въ добавокъ, съ физіономіею, необщавшею ничего хорошаго.
‘Любезнйшій Титулярный Совтникъ!’* закричалъ онъ ему: ‘что съ тобой сдлалось? откуда ты взялся?’
Ослабвшій въ силахъ Титулярный Совтникъ бросился въ кресла, и нсколько минутъ безмолвствовалъ, едва переводя духъ, потомъ сказалъ дрожащимъ голосомъ:
‘Почтеннйшій Коллежскій Ассессоръ! въ этомъ самомъ плать, съ Политическою Мудростію Томазіуса въ карман, возвращаюсь я изъ улицы Шпандау, гд прогуливался вдоль и поперегъ со вчерашней полуночи. Домой я не сдлалъ ни шагу, не видалъ даже тни постели, и цлую ночь не смыкалъ глазъ!’
Здсь Тусманъ принялся разсказывать Коллежскому Лссессору все случившееся съ нимъ въ прошлую ночь, начиная со встрчи съ чуднымъ Ювелиромъ и до самой той минуты, когда онъ ускользнулъ изъ трактира на Александровской площади.
‘Любезный Титулярный Совтникъ!’ сказалъ Восвинкель: ‘ты выпилъ на ночь, сверхъ обыкновенія, теб вс эти вздоры привидлись.’
‘Какъ!’ воскликнулъ Тусманъ: ‘я пилъ, я спалъ! Думаешь ли ты, что я незнакомъ съ ученіемъ о сн и сновидніяхъ? Я могу опредлить теб по теоріи Нюдова, что такое сонъ и какъ можно спать безъ сновидній. По этому-то Гамлетъ говоритъ: ‘но спать, но видть сны! ‘ Я совтую теб прочесть Sorhnium Scipionis и знаменитое твореніе Артемидора о сновидніяхъ. Но ты ничего не читаешь, и потому заблуждаешься на каждомъ шагу.’
‘Ну, хорошо, хорошо,’ отвчалъ Коллежскій Ассессоръ: ‘только не горячись, пожалуйста! Я готовъ врить, что ты попался въ руки искуснымъ шарлатанамъ, которые сыграли съ тобою всю эту комедію, видя, что ты на-весел. Но, скажи, ради Бога, мой милый, почему ты не отправился тотчасъ домой, и бродилъ по улицамъ цлую ночь? ‘
‘Ахъ, любезнйшій Коллежскій Ассессоръ!’ вскричалъ горестно Тусманъ: ‘врный другъ мои и товарищъ! Не увеличивай горестей моихъ оскорбительнымъ сомнніемъ, и знай, что этотъ дьявольскій заговоръ тогда только и начался во всей сил, какъ я очутился на улиц. Едва поровнялся я съ ратушею, вдругъ вс окна оной освтились огнями, заиграла веселая плясовая музыка, сопровождаемая ударами въ барабанъ янычаровъ или, лучше сказать, яни-шерифовъ, и не знаю, какъ случилось, что я, при небольшомъ рост моемъ, ставъ на. цыпочки, могъ видть въ окно все происходившее внутри зданія. Но что я увидлъ!— О праведное небо!— что я увидлъ! Ни больше, ни меньше, какъ дочь твою, двицу Албертину, въ блестящемъ свадебномъ наряд, неумренно вальсирующую съ молодымъ человкомъ. Я стучу въ окно я кричу: ‘Двица Албертина! Что съ вами? Что вы здсь длаете въ такую пору?’ — Тутъ ужасное привидніе выскакиваетъ изъ Королевской улицы, уноситъ изъ-подъ меня об ноги мои, и убгаетъ съ громкимъ хохотомъ! И бдный Титулярный Совтникъ остается въ грязи, на публичной площади! Я кричу: ночной сторожъ! полицейскіе! караулъ! Держите етого негодяя, онъ укралъ у меня ноги!— Внезапно стало тихо и темно въ ратуш: голосъ мой одинъ раздавался въ воздух безъ отклика. Я почти уже готовъ былъ предаться отчаянію, какъ вдругъ прибгаетъ привидніе и бросаетъ мн ноги въ лице. Проворно вскочивъ, я спшу въ улицу Шпандау, но едва я хотлъ отпереть дверь моего дома, какъ увидлъ самого себя,— да самого себя,— стоящаго предо мною, двойникъ мои смотрлъ на меня съ озабоченнымъ видомъ моими круглыми, черными глазами, тми самыми, которые у меня во лбу. Я отступилъ въ ужас и увидлъ себя въ рукахъ какого-то человка: по его пик узнаю въ немъ ночнаго сторожа.— Любезный сторожъ! молвилъ я ему, самъ не свой отъ ужаса: сдлай одолженіе, прогони отъ моихъ дверей этого плута, Титулярнаго Совтника Тусмана, чтобъ честный Титулярный Совтникъ Тусманъ, т. е. я, могъ войти къ себ въ домъ.— Мн кажется, что ты дуракъ, Тусманъ, отвчалъ сторожъ хриплымъ голосомъ, и я тотчасъ увидлъ, что имю дло съ ужаснымъ Ювелиромъ. Я обомллъ, холодный потъ проступилъ у меня на лбу.— Г. Профессоръ! сказалъ я, дрожа весь отъ страха: извините меня, теперь темно, я не узналъ васъ и принялъ за ночнаго Сторожа. Называйте меня, какъ вамъ угодно: просто Тусманомъ, или говорите мн: эй! любезный! я за это не въ претензіи, только, ради самого Бога, избавьте меня отъ этого бсовскаго наважденія!— ‘Тусманъ!’ отвчалъ Noвъ мн волшебнымъ своимъ зловщимъ голосомъ: ‘очарованіе тогда только прекратится, когда ты откажешься отъ Албертины.’ — Ты можешь представить себ, любезный Коллежскій Ассессоръ, какъ поразило меня такое предложеніе!— ‘Г. Профессоръ,’ сказалъ я почтительно: ‘вы раздираете мое сердце, правда, вальсъ есть дурной, неприличный танецъ: я едва помнилъ себя, когда двица Албертина, моя невста, вальсировала сей часъ съ молодымъ человкомъ. Но, не взирая на все это, я не могу отъ нее отказаться!’ Едва произнесъ я сіи слова, проклятый ювелиръ ударилъ меня такъ сильно, что я началъ вертться на одномъ мст, держа въ рукахъ засаленную метлу, царапавшую мн лице, между тмъ, какъ тысячи незримыхъ собакъ кусали меня за ноги, и нсколько сотъ Титулярныхъ Совтниковъ кружились около меня также съ метлами. Выбившись изъ силъ, я упалъ въ безпамятств и пробылъ въ семъ состояніи до самаго разсвта Но какъ ты думаешь, гд очутился я, открывъ глаза?— Удивляйся вмст со мною, любезный Коллежскій Ассессоръ, и пожалй о школьномъ товарищ!— Я сидлъ на мдной лошади, передъ статуею Великаго Курфирста, склонивъ голову на его холодную грудь! По счастію, дремавшій часовой не примтилъ меня, и я имлъ время слзть, подвергаясь опасности сломить себ шею. Я тотчасъ пустился бжать въ улицу Шпандау, и какой-то непонятный страхъ, похожій на безуміе, привелъ меня къ теб.’
‘Ты врно не разсердишься на меня, любезный другъ, если я не поврю ни одному изъ этихъ дурачествъ, разсказанныхъ тобою. Ну слыханое ли дло, провести подобнымъ образомъ человка — и гд же?— въ нашемъ добромъ, просвщенномъ Берлин!’
‘Посмотри, любезный Коллежскій Ассессоръ, въ какія заблужденія впадаешь ты, отказавшись совершенно отъ чтенія. Если бъ ты прочелъ, подобно мн, Microchrornion marchicum Гафитціуса, Ректора Университетовъ Берлинскаго и Кльнскаго на Шпре, ты узналъ бы, что въ нашемъ город часто бывали такія вещи. По глубокомъ размышленіи, я начинаю думать, любезный другъ, что проклятый Ювелиръ не кто другой, какъ самъ сатана, пришедшій искушать меня.’
‘Я прошу тебя, любезный товарищъ, избавить меня отъ этихъ суеврныхъ дурачествъ. Опомнись! И не стыдно ли теб? Признайся, что ты выпилъ лишнее и вскарабкался, какъ школьникъ, на статую Курфирста.’
Несчастный Тусманъ прослезился: до того оскорбила его недоврчивость товарища, тщетно старался онъ убдить его. Но и самъ Коллежскій Ассессоръ внезапно задумался. Видя же, что Титулярный Совтникъ твердо стоитъ въ своихъ словахъ, онъ сказалъ ему очень важно:
‘Чмъ боле думаю я о тхъ людяхъ, съ коими ты пропировалъ всю ночь, вопреки всмъ правиламъ приличія и умренности, тмъ боле удостовряюсь, что Жидъ не кто другой, какъ мой старый Манассія, а Ювелиръ — извстный Леонардъ, являющійся иногда въ Берлин. Удивительно лишь то для меня, любезный Титулярный Совтникъ, что ты, посвященный въ таинства законовъ, не знаешь, какъ строго запрещено всякое лжевріе, а самые кудесники подвергаются жестокому наказанію. Выслушай меня, старый товарищъ, надюсь, что подозрнія мои неосновательны Такъ! я надюсь, что ты не раздумалъ жениться на моей дочери, и вс твои сумасбродныя сказки не значатъ другими словами: любезный другъ! отнын все кончено между нами, и если я женюсь на твоей дочери, то пусть дьяволъ изломаешь мн ноги и сломитъ шею!— Мн будетъ очень совстно, любезный Титулярный Совтникъ, что ты прибгнулъ для этого къ выдумкамъ и обману.’
При семъ новомъ подозрніи Тусманъ вышелъ изъ себя. Онъ клялся, что любитъ Албертину по прежнему, любовью вчною, неизмнною, пламенною, что подобно Тромсу и Мандру, онъ готовъ за нее на смерть и жесточайшія мученія.
Во время сихъ клятвъ кто-то сильно постучалъ въ дверь, и старый Манассія, о коемъ передъ тмъ упоминалъ Коллежскій Ассессоръ, вошелъ въ комнату.
Едва увидлъ Тусманъ старика, какъ закричалъ въ ужас: — ‘Боже мой! это старый Жидъ, нарзывавшій въ прошлую ночь червонцы изъ рдьки вмст съ Ювелиромъ! Старый колдунъ долженъ быть также недалеко!’
Сказавъ сіи слова, Тусманъ хотлъ ускользнуть, но Коллежскій Ассессоръ его удержалъ.
Коллежскій Ассессоръ, обратясь къ Жиду, разсказалъ ему отъ слова до слова все слышанное имъ отъ Тусмана.
Манассія улыбнулся довольно странно и сказалъ:
‘Я не знаю, чего хочетъ этотъ господинъ. Вчера пришелъ онъ въ трактиръ на Александровскую площадь съ Ювелиромъ Леонардомъ, въ ту пору, какъ я отдыхалъ тамъ отъ дневныхъ заботъ за стаканомъ добраго вина, выпилъ лишнее и ушелъ, едва держась на ногахъ.
‘Видишь ли?’ воскликнулъ Коллежскій Ассессоръ: ‘я это зналъ напередъ! Всему причиною твое проклятое пьянство, отъ котораго ты долженъ отказаться навсегда, если не шугая хочешь женишься на моей дочери!’
Бдный Титулярный Совтникъ, пораженный незаслуженными упреками, едва дыша повалился въ кресла, и закрылъ глаза, бормоча какія-то невнятныя слова.
‘Хороши вы, господа!’ вскричалъ Кол. Асс.: ‘всю ночь пьянствуютъ, а на другое утро начинаютъ городить чепуху съ похмлья! ‘
Не смотря на вс возраженія и доказательства, Тусмана завернули въ плащъ, отнесли на дрожки, и отправили домой, въ улицу Шпандау.
‘Ну, что новаго, Манассія?’ спросилъ Восвинкель у старика.
Манассія искривилъ рожу и отвчалъ, что ему и въ голову не пріидетъ, какое счастіе навязывается ему на шею.
По настоятельнымъ просьбамъ Коллежскаго Ассессора, Манассія открылъ ему, что племянникъ его, извстный милліонеръ Веніаминъ Манассія, получившій титло Барона въ Вн за свои необыкновенныя качества, и возвращающійся теперь изъ Италіи, внезапно влюбился въ двицу Албертину, и проситъ ея себ въ замужство.
Молодаго Барона Манассію часто видятъ въ театр, въ лож перваго яруса и во всхъ концертахъ. Всякой знаетъ, что у него долговязая, желтая, истощенная фигура, что лице его украшено черными бакенбардами и длиннымъ, согнутымъ какъ Дамасская сабля носомъ, что во всхъ чертахъ его отражается въ высшей степени характеръ Израильскаго народа. Онъ одвается по самой послдней и самой странной Англійской мод, говоритъ на нсколькихъ языкахъ съ жидовскимъ произношеніемъ, царапаетъ на скрипк, молотитъ на форте-пьяно, кропаетъ стихи и судитъ объ Искусствахъ съ рдкимъ безвкусіемъ и невжествомъ, говорятъ обо всемъ смло и безъ толку, судитъ и рядитъ всхъ и каждаго, онъ надмененъ, чванливъ, грубъ, жаденъ, самолюбивъ,— короче — онъ несносенъ.
Коллежскаго Ассессора смутили милліоны молодаго Жида, но въ тоже время тысячи препятствій пришли ему на умъ.
‘Любезный Манассія!’ сказалъ онъ: ‘вы забыли, что племянникъ вашъ старинной вры, что ‘
‘И! любезный Коллежскій Ассессоръ, что нужды!’ возразилъ Израильтянинъ: ‘племянникъ мой смертельно влюбленъ въ вашу дочь, онъ хочетъ составить ея счастіе, и для этого наврное согласится окреститься. Подумайте объ этомъ дл, любезный Коллежскій Ассессоръ, и я пріиду за отвтомъ на дняхъ съ моимъ Барончикомъ.’
Манассія ушелъ.
Коллежскій Ассессоръ долго разсуждалъ самъ съ собою, но къ чести его мы должны сказать, что, не взирая на скупость, жадность и слабый характеръ свой, онъ не ршился пожертвовать дочерью, я снова далъ себ честное слово выдать ее за стариннаго товарища.
Вскор посл знакомства своего съ Эдмондомъ въ Ботаническомъ Саду, Албертина увидла, что портретъ ея отца, висвшій у ней въ комнат, написанъ весьма дурно и вовсе не похожъ. Она представила Коллежскому Ассессору, что въ натур онъ гораздо моложе и красиве, чмъ на портрет, писанномъ, впрочемъ, за нсколько лтъ предъ тмъ, особенно осуждала она нахмуренный видъ, которымъ угодно было Живописцу подарить его, и большой, готическій букетъ розъ въ рукахъ у Коллежскаго Ассессора, украшенныхъ брилліантовыми перстнями.
Албертина такъ много и такъ долго толковала о портрет, что я самъ Коллежскій Ассессоръ нашелъ его нестерпимо дурнымъ, и не постигалъ, какимъ образомъ Живописецъ могъ до такой степени его изуродовать. Съ каждымъ днемъ онъ боле и боле утверждался въ этой мысли, и наконецъ ршился спровадишь его въ кладовую.
Албертина полагала, что портретъ не заслуживалъ лучшей участи, между тмъ она до такой степени привыкла видть портретъ отца у себя въ комнат, (говорила она), что голая стна безпрестанно ее разстроивала. А чтобъ помочь горю, надобно поручить искусному Живописцу написать другой портретъ, Художника-же искусне Эдмонда и найти трудно: онъ нарисовалъ такъ много прекрасныхъ картинъ.
— ‘Что ты, дочь моя! что ты говоришь!’ воскликнулъ Коллежскій Ассессоръ: ‘чего ты отъ меня требуешь? Знаешь ли, что эти молодые артисты страшные гордецы: за малйшій трудъ они требуютъ горстей золота!’
Албертина увряла отца, что молодой Эдмондъ трудится боле для славы, нежели изъ необходимости, такъ, что Коллежскій Ассессоръ ршился наконецъ отправиться къ Эдмонду.
Легко себ представить, съ какою радостію принялъ Эдмондъ Коллежскаго Ассессора. Узнавъ же, что сама Албертина присовтовала отнестись къ нему, онъ пришелъ въ величайшій восторгъ, и, для уничтоженія всякаго препятствія, съ перваго слова объявилъ Восвинкелю, что онъ за счастіе почтетъ снять портретъ съ такого знаменитаго и почтеннаго мужа, и не возьметъ за трудъ никакой платы.
— ‘Богъ мой! что я слышу?’ воскликнулъ Коллежскій Ассессоръ, обрадованный до небесъ. ‘Почтеннйшій Г. Эдмондъ! ни какой платы! даже за холстъ и краски!’
Эдмондъ отвчалъ, что это бездлица, о которой не стоитъ говорить.
— ‘Но,’ молвилъ Коллежскій Ассессоръ, понизивъ голосъ: ‘но вы, можетъ быть, не знаете, что дло идетъ о портрет натуральной величины, во весь ростъ?’
— ‘Все равно!’ отвчалъ Эдмондъ.
При сихъ словахъ Восвинкель неистово бросился обнимать Художника и оросилъ его слезами умиленія.— ‘Отецъ Небесный! и такъ есть еще благородныя души въ этой юдоли горестей! Вы человкъ но истин несравненный! Въ васъ таится вся доблесть прошлаго времени, и я охотно отдалъ бы жизнь, чтобъ имть ваше великодушіе!’
Хитрая Албертина заране знала, что дла примутъ такой оборотъ, ея желанія сбылись. Коллежскій Ассессоръ разливался въ похвалахъ Эдмонду. Онъ полагалъ, что у всхъ молодыхъ людей, особенно Живописцевъ, есть въ голов что-то романическое, сумасбродное, удаляющее ихъ отъ положительныхъ идей, что увядшій цвтокъ или ленточка, подаренные прелестными ручками, поставляли ихъ на верхъ счастія, въ слдствіе этого, онъ позволилъ Албертин связать для Эдмонда небольшой кошелекъ съ вензелемъ изъ ея волосъ, взявъ на себя всю отвтственность со стороны Титулярнаго Совтника.
Ничего не зная о намреніи отца, Алберщина не постигала, что онъ хочетъ длать съ Тусманомъ, и даже не спросила его объ этомъ.
Въ тотъ же вечеръ Эдмондъ прислалъ въ домъ Коллежскаго Ассессора станокъ и краски, а на слдующее утро пришелъ дать первый сеансъ.
Эдмондъ просилъ Коллежскаго Ассессора мысленно перенестись въ счастливйшую минуту жизни, напр., когда покойная жена его произнесла ему клятву въ вчной врности, въ день рожденія дочери, или неожиданнаго возвращенія друга.
— ‘Постойте, постойте!’ закричалъ Коллежскій Ассессоръ: ‘три года тому назадъ получилъ я извстіе о выигрыш значительной суммы въ Гамбургской лоттере, помню, что я тотчасъ побжалъ къ дочери, съ распечатаннымъ письмомъ. Никогда не былъ я такъ обрадованъ. Воспользуемся же этимъ мгновеніемъ, а чтобъ лучше себ его представить, я отыщу письмо, и буду держать его въ рукахъ, точно какъ въ ту пору.’ Дйствительно Эдмондъ принужденъ былъ нарисовать Коллежскаго Ассессора съ письмомъ, на которомъ явственно написано было: ‘Имю честь извстить васъ, что No 711, на который поставлено Вами, и проч.’ На ближнемъ столик (этого непремнно хотлъ Восвинкель), лежалъ конвертъ съ надписью:
‘Господину Коллежскому Ассессору Мельхіору Восвинкелю, Синдику, и проч. и проч., въ Берлин.’
Эдмондъ нарисовалъ кругленькаго, веселаго человчка, коего черты имли отдаленное сходство съ чертами Кол. Ассессора, такъ, что всякій, видя и читая адресъ, лежащій на столик, не могъ ошибиться, чей былъ портретъ.
Коллежскій Ассессоръ былъ вн себя отъ этой выдумки., Изъ этого видно,’ говорилъ онъ: ‘что хорошій портретъ долженъ быть въ то же время и историческою картиною, ибо всякой разъ, когда я смотрю на мое изображеніе, невольно приходитъ мн на умъ пріятная исторія выигрыша въ Гамбургской лоттере. ‘
Коллежскій Ассессоръ просилъ Эдмонда написать также портретъ Адбершины, и такимъ образомъ предупредилъ величайшее ея желаніе.
Эдмондъ съ жаромъ приступилъ къ длу, но портретъ Албертины не такъ скоро и удачно подвигался впередъ, какъ портретъ ея отца.
Художникъ эскизовалъ, длалъ очеркъ, начиналъ писать, и потомъ стиралъ все написанное, то принимался онъ рисовать на новомъ грунт, перемнялъ положеніе, придумывалъ позицію, то было слишкомъ свтло въ комнат, то очень темно. Наконецъ Коллежскій Ассессоръ, до той поры всегда находившійся съ ними, потерялъ терпніе, и ршился боле не приходить.
Эдмондъ, напротивъ, приходилъ всякой день, поутру и вечеромъ, и если портретъ мало подвигался впередъ, за то любовныя объясненія шли гораздо скоре, такъ, что страсть ихъ возрастала съ каждымъ днемъ.
Читателю, вроятно, извстно по опыту, что влюбленный часто принужденъ бываетъ придавать большой всь своимъ клятвамъ, и что для этого нтъ лучшаго средства, какъ брать ручку своей любезной, прижимать ее къ сердцу и къ губамъ, извстію также, что электрическое начало влечетъ сердце къ сердцу, уста къ устамъ, а въ такія минуты, разумется, невозможно сидть передъ станкомъ и рисовать портретъ.
Однажды случилось, что Эдмондъ стоялъ вмст съ Албертиною у окошка, и, чтобъ придать, какъ было сказано, больше всу клятвамъ своимъ, онъ прижималъ ее къ сердцу, покрывая поцлуями руки прелестной двушки.
Въ лютъ же часъ и въ ту же минуту Титулярный Совтникъ Тусманъ проходилъ мимо съ Политическою Мудростію и другими переплетенными въ пергаментъ книгами въ карман, въ коихъ заключалось полезное вмст съ пріятнымъ, и хотя часъ присутствія скоро долженъ былъ ударить, однако онъ, выступая въ припрыжку, не могъ удержаться, чтобъ не взглянуть на окна своей невсты.
Какъ будто въ облак увидлъ онъ Албертину съ Эдмондомъ, и хотя не могъ ни, чего хорошенько различить, однако сердце у него сильно билось, самъ онъ не зналъ отъ чего. Какой-то чудный страхъ внушилъ ему сдлать необыкновенную выходку, а именно: войти въ домъ Коллежскаго Ассессора прямо въ комнаты Албертины.
Когда онъ вошелъ, Албертина явственно произносила сіи слова: ‘Такъ, Эдмондъ, клянусь любишь тебя вчно, вчно!’ — Говоря ето, она прижимала къ груди своей счастливаго Эдмонда.
Титулярный Совтникъ невольно сдлалъ нсколько шаговъ, и остановился посреди комнаты, какъ будто на него нашелъ столбнякъ.
Въ упоеніи счастія, любовники не слыхали ни печальнаго скрипнія сапоговъ Тусмана, ни его тяжелыхъ шаговъ, и не замчали, что онъ стоитъ посреди комнаты.
Вдругъ кто-то закричалъ фистулою: ‘но, двица Албертина….’
Испуганные любовники бросились въ разныя стороны, Эдмондъ къ своему станку, Албертина въ кресла.
— ‘Но,’ сказалъ Титулярный Совтникъ, переводя дыханіе: ‘но, двица Албертина! скажите, что съ вами длается? Во-первыхъ, вы вальсируете по ночамъ съ молодымъ человкомъ, котораго я не имлъ чести знать, а теперь, среди бла дня! О правосудное небо! Такъ ли должна вести себя невста?
— ‘Невста! Кто невста?’ вскричала Албертина:’о комъ вы говорите, сударь, о комъ?’
— ‘О васъ, небесное созданіе,’ сказалъ Тусманъ: ‘о комъ же другомъ? Разв батюшка вашъ не общалъ мн давнымъ давно этой милой ручки, которую и въ сердцахъ мн хочется расцловать!’
— ‘Г. Титулярный Совтникъ!’ воскликнула Албертина въ досад: ‘вы врно ужъ успли побывать въ трактир, который такъ часто посщаете, если врить батюшк, или вы помшались: быть не можетъ, чтобъ отецъ мой общалъ вамъ мою руку.’
— ‘Двица Албертина!’ молвилъ Тусманъ: ‘вы меня давно знаете, я всегда былъ человкомъ трезвымъ, благоразумнымъ, и не заслуживалъ вашихъ упрековъ ни въ пьянств, ни въ помшательств. Милая двица! соглашаюсь смотрть сквозь пальцы на ето приключеніе и никому объ немъ ни полслова! Прощаю и забываю все! Но вспомните, прелестная моя невста, что вы сами дали мн слово въ часъ полуночи, изъ окошка Ратуши, и не смотря на то, что въ ту же ночь вальсировали съ молодымъ человкомъ… ‘
— ‘Ну не видите ли, что вы завираетесь, какъ человкъ вырвавшійся изъ желтаго дома!’ сказала Албертина. ‘Подите, подите! мн страшно при васъ! Ступайте, говорю я вамъ! Оставьте меня!’
Слезы въ три ручья потекли изъ глазъ несчастнаго Тусмана.
— ‘Боже мой! Боже мой!’ воскликнулъ онъ: ‘и это говоритъ мн моя невста! Нтъ, я не выйду, пока вы не отдадите мн справедливости.’
— ‘Ступайте!’ закричала Албертина, задыхающимся голосомъ, убгая на другой конецъ комнаты.
— ‘Нтъ!’ отвчалъ Титулярный Совтникъ: ‘слдуя правиламъ Политической Мудрости Томазіуса, я долженъ остаться, долженъ быть здсь до тхъ поръ…..’
Онъ хотлъ при этихъ словахъ подойти къ Албертин.
Взбшенный Эдмондъ сидлъ все время передъ станкомъ, бродя кистью по полю картины, наконецъ, потерявъ терпніе, онъ вскричалъ:— ‘Проклятый сатана!’ бросился на Тусмана, мазнулъ его по лицу три или четыре раза кистью, обмоченною въ зеленую краску, и, отворивъ дверь, пустилъ его по лстниц, какъ изъ лука стрлу.
Коллежскій Ассессоръ возвращался въ это самое время домой, и несчастный позеленлый товарищъ его палъ къ нему на руки.
— ‘Душа моя! ради Бога, скажи ма, откуда ты съ такою рожею?’ воскликнулъ Коллежскій Ассессоръ.
Титулярный Совтникъ, еще ошеломленный своимъ приключеніемъ, разсказалъ все въ короткихъ словахъ. Разсердясь не на шутку, Восвинкель взялъ его за руку и привелъ опять въ комнату Албертины.
— ‘Что я слышу!’ сказалъ онъ строгимъ голосомъ:, такъ ли двушка должна обращаться съ своимъ женихомъ?
— ‘Съ моимъ женихомъ!’ воскликнула испуганная Албертина.
— ‘Ну, да разумется, съ твоимъ женихомъ,’ отвчалъ Коллежскій Ассессоръ. ‘Я не понимаю, какъ можетъ тебя пугать то, на что я давнымъ давно ршился. Мой старый товарищъ твой женихъ,— и мы черезъ недлю, другую, веселымъ пиркомъ да и за свадебку.’
— ‘Никогда!’ вскричала Албертина: ‘никогда не выйду я за Титулярнаго Совтника! Какъ могу я любить этого старичишку! Никогда!’
— ‘Что ты городишь тамъ о любви, о старик? Рчь идешь не о любви, а о замужств. Разумется, товарищъ мой не какой нибудь молодой вертопрахъ: мы съ нимъ въ тхъ лтахъ, кои справедливо называютъ лучшими годами. Кром того, онъ человкъ прямой, скромный, начитанный, любезный, и, что всего боле, мы съ нимъ вмст учились въ езуитской Коллегіи, онъ мой товарищъ.’ — ‘Нтъ!’ вскликнула Албертина, проливая слезы: ‘нтъ, я его терпть не могу, онъ мн несносенъ, я его ненавижу! О, мой Эдмондъ!’
При сихъ словахъ юная двушка почти безъ чувствъ упала въ объятія Эдмонда, прижавшаго ее къ своему сердцу.
Пораженный симъ, Коллежскій Ассессоръ протеръ себ глаза, какъ бы явилось привидніе, и вдругъ закричалъ: ‘Что я вижу! что я вижу!’
Говоря это, онъ вырвалъ Албертину изъ рукъ Эдмонда, но сей послдній отвчалъ, что прежде разстанется съ жизнью, чмъ съ нею.
— ‘Бездльникъ! Такъ ты за тмъ втерся ко мн въ домъ, чтобъ обольстить у меня дочь? Какъ могъ ты подумать, чтобъ я отдалъ ее за негоднаго пачкуна, за ремесленника, за маляра!’
Выведенный изъ себя словами Коллежскаго Ассессора, Эдмондъ схватилъ свою палитру и замахнулся но въ ту же минуту раздался въ дверяхъ громовый голосъ Леонарда: ‘Остановись, Эдмондъ, не горячись! Восвинкель глупецъ, но онъ скоро пріидетъ въ себя!’
Увидвъ Ювелира, Титулярный Совтникъ бросился на диванъ и, спрятавъ лице въ подушки, бормоталъ про себя въ ужас: ‘Боже милосердый! это страшный Профессоръ! Это учредитель ночнаго бала въ улиц Шпандау!
— ‘Тусманъ!’ сказалъ Ювелиръ съ улыбкою: ‘не бойся ничего, подойди, я не сдлаю съ тобою ничего дурнаго. Ты и такъ славно расписанъ за глупйшее желаніе вступить въ бракъ, и, въ добавокъ, будешь на всю жизнь ходить съ зеленой рожей.’
— ‘Боже мой!’ воскликнулъ Титулярный Совтникъ: ‘на всю жизнь съ зеленымъ лицемъ! Что подумаютъ тогда обо мн? Что скажетъ Его Превосходительство, нашъ Министръ? Я пропалъ на врное! Я лишусь мста! Правительство не потерпитъ Титулярнаго Совтника съ свтлозеленымъ лицемъ! Горе мн, бдному!’
— ‘Не горюй безъ толку,’ сказалъ Ювелиръ: ‘отъ этого можно еще избавиться, если ты будешь столько уменъ, что откажешься отъ Албертины.
— ‘Не могу!’ — ‘Не долженъ!’ воскликнули разомъ Тусманъ и Восвинкель.
Ювелиръ устремилъ на нихъ сверкающія очи: гнвъ его готовъ былъ излиться, но внезапно растворились двери, и старый Манассія вошелъ въ комнату съ племянникомъ. Баронъ Веніаминъ прямо подошелъ къ Албертин, которой впрочемъ онъ никогда не кидалъ. ‘Прелестная двица!’ сказалъ онъ: ‘являюсь лично упасть къ вашимъ ногамъ, впрочемъ, это только такъ говорится, потому, что Баронъ Веніаминъ Манассія не падаетъ никому въ ноги, — это просто значитъ: я хочу васъ поцловать.’
При сихъ словахъ онъ дйствительно хотлъ ее поцловать, но тутъ случились странныя вещи, поразившія удивленіемъ всхъ присутствующихъ.
Горбатый носъ Веніамина съ ужаснымъ трескомъ раздвинулся до самой стны, на большое пространство. Баронъ отступилъ на нсколько шаговъ, и носъ его уменьшился: но едва хотлъ онъ снова подойти къ Албертин, носъ по прежнему пришелъ въ движеніе, однимъ словомъ, обонятельный нервъ молодаго Жида двигался и раздвигался, какъ тромбонъ.
— ‘Проклятый колдунъ!’ ворчалъ про себя Манассія., а ты, безчестный Восвинкель, ты будешь проклятъ со всмъ потомствомъ за то, что сдлалъ противъ меня заговоръ съ Леонардомъ: вы одичаете, какъ зври, трава будетъ расти передъ твоимъ домомъ, и все, что ты сдлаешь, будетъ какъ сонъ голоднаго, который думаетъ сть, и просыпается еще голодне. Далесъ поселится у тебя въ дом и пожретъ все твое имущество! Покрытый рубищемъ, ты будешь шататься подъ окнами народа Божія, презираемаго тобою! Анаема! анаема! анаема!’
И онъ удалился, отряхая прахъ ногъ своихъ. Албертина и Эдмондъ стояли безмолвные, пораженные ужасомъ.
Проклятіе Манассіи еще боле поразило Коллежскаго Ассессора, чмъ колдовская выходка Леонарда, ненавистный Жидъ призывалъ Далсса къ нему въ домъ: это въ самомъ дл ужасно.
Не знаю, извстно ли читателю, что разумютъ Евреи подъ именемъ Далеса.
Жена одного бднаго Еврея, такъ говорятъ Талмудисты, нашла однажды на чердак своего небольшаго домика, голаго, худаго, истощеннаго человка, просившаго у ней убжища, пищи и питья. Въ ужасномъ испуг женщина сошла въ низъ и сказала мужу: какой-то голый, изнуренный человкъ пришелъ къ намъ въ домъ, и проситъ пристанища и пищи, ко гд намъ кормить незнакомыхъ, когда мы сами едва достаемъ себ насущное пропитаніе?— Постой, молвилъ Еврей, я пойду и постараюсь его спровадить.— Зачмъ ты пришелъ ко мн въ домъ? сказалъ онъ незнакомцу: ты видишь, я бденъ и не въ состояніи тебя накормить. Встань и поди въ домъ богача, гд уготованы яства, и гости созваны на пиршество.— Какъ я выйду отъ тебя? молвилъ пришлецъ: видишь, я нагъ и немощенъ, мн ли итти къ богатому? Однь меня хорошенько, тогда я оставлю тебя въ поко.— Лучше, подумалъ Еврей, одть его за послднее и спровадить отъ себя, чмъ видть, какъ онъ будетъ пожирать все, что достается мн въ пот лица. И такъ онъ убилъ послдняго теленка, которымъ еще долго предполагалъ питаться съ женою, продалъ мясо и купилъ пришельцу хорошее платье. Но взошедши на чердакъ, онъ увидлъ, что незваный гость его, бывшій худымъ и истощеннымъ, вдругъ растолстлъ, такъ, что принесенное платье везд было ему узко и коротко. Бдный Еврей сильно опечалился, но незнакомецъ сказалъ ему: брось нелпую мысль выжить меня изъ дому: знай, что я Далесъ. Тогда бдный Еврей началъ ломать въ отчаяніи руки и воскликнулъ: Боже отцевъ моихъ! Лоза гнва твоего постигла меня, и я пропалъ навки, ибо если ты Далесъ, то никогда отъ меня не удалишься, но будешь пожирать все мое доброе, а самъ станешь толстть и расти.— Далесъ есть нищета: поселясь гд нибудь однажды, она никогда не удаляется, но возрастаетъ все боле и боле.
Напуганный злобнымъ Евреемъ, Коллежскій Ассессоръ не мене опасался Леонарда, въ которомъ было для него что-то ужасное Но какъ онъ не въ состояніи былъ отмстить имъ, то весь гнвъ его обратился на Эдмонда, которому приписывалъ все случившееся, онъ написалъ къ нему самое ругательное письмо, запрещая навсегда переступать за порогъ его дома.
Въ тотъ же вечеръ Леонардъ постилъ молодаго Живописца, и нашелъ его въ ужаснйшемъ отчаяніи.
‘Какую, пользу доставило мн ваше покровительство! Къ чему послужили вс усилія ваши избавить меня отъ этого несчастнаго соперника?’ сказалъ Эдмондъ. ‘Все это кончилось тмъ, что я потерялъ всякую надежду, и теперь вдвое больше препятствій. Съ горя ду въ Римъ!’
‘Въ такомъ случа ты исполнишь величайшее мое желаніе! Вспомни слова мои, когда ты въ первый разъ признался мн, что любишь Адбертину: молодой Художникъ можетъ влюбиться, но, по мннію моему, не долженъ и думать о женитьб. Ступай же радостно въ отчизну Искусствъ, изучи съ любовію памятники Древности, и проложи себ врную дорогу къ слав.’
‘Ахъ,’ воскликнулъ Эдмондъ: ‘вижу, что я былъ глупецъ, ввривъ вамъ тайну любви! Я ожидалъ отъ васъ благодтельнаго содйствія, а вы разрушаете вс мои надежды. Я ужъ утшалъ себя сладкимъ именемъ жениха, думалъ отправиться въ Италію посл сговора, и воротиться черезъ годъ боле достойнымъ носишь имя супруга божественной Албертины!’
‘Какъ, Эдмондъ!’ вскричалъ Ювелиръ: ‘ты не шутя хотлъ хать въ Италію?’
‘Разумется,’ отвчалъ Эдмондъ: ‘любовь не потушила во мн священной страсти къ Искусствамъ.’
‘А ты даешь мн честное слово отправиться въ Италію, если Албертина будетъ твоею невстою?’
‘Безъ всякаго сомннія! Это первйшее мое желаніе, и я клянусь его исполнить.’ ‘Если такъ, то по рукамъ! Ободрись, милый Эдмондъ! Общаю теб, что Албертина будетъ на дняхъ твоя невста, ты врно не усумнишься въ томъ, что я могу это сдлать?’
Леонардъ поспшно удалился, оставивъ молодаго человка предаваться сладостнымъ надеждамъ и мечтамъ.
Въ уединенномъ мст Ботаническаго сада, подъ развсистымъ деревомъ, лежалъ Титулярный Совтникъ Тусманъ, простертый, говоря словами Целіи въ Комедіи Шекспира: ‘Какъ вамъ угодно’ — простертый, какъ сломленный бурею дубъ, или израненый витязь, повряя страданія сердца неврнымъ втрамъ осеннимъ.
‘Боже праведный!’ говорилъ онъ: ‘чмъ заслужилъ твой гнвъ бдный Титулярный Совтникъ? Разв Томазіусъ не говоритъ, что супружеское состояніе не препятствуетъ достиженію мудрости? А я между тмъ потерялъ почти весь свой умъ, доставившій мн названіе отличнаго любезника, потерялъ съ тхъ самыхъ поръ, какъ началъ думать о женитьб. О Тусманъ! Разв ты политикъ, что тебя вс презираютъ? Или ученый, котораго бьетъ жена, по словамъ Клеобула? Зачмъ суждено теб имть дло, вести открытую войну съ чернокнижниками, которые принимаютъ лицо твое за натянутый кусокъ полотна и рисуютъ по немъ картины зеленою краскою? Одна надежда моя была на друга моего Штрецціуса, извстнаго Химика, но тщетно! Напрасно умываюсь я безпрестанно составленною имъ водою, лице мое становится все зелене и зелене, принимая различные оттнки, какъ будто вс четыре времени года оставляютъ на немъ свои слды.’
Тусманъ горевалъ не даромъ: лице его до того было обезображено, что онъ не иначе могъ выходить изъ дому, какъ вечеромъ, нахлобучивъ шляпу на глаза, я избгая всхъ людныхъ улицъ. Часто бываетъ, что во мрак и тишин ночи мы живе чувствуемъ свое несчастіе. Чмъ боле скоплялись облака на неб и становилось темне, чмъ заунывне осенній втеръ свистлъ между деревьями тмъ тяжеле было на душ у Тусмана.
Ужасная мысль броситься въ прудъ и тмъ окончить свое печальное существованіе съ такою силою представилась ему, что онъ почелъ это внушеніемъ судьбы.
‘Такъ!’ воскликнулъ онъ, вскакивая: ‘ршено! Самъ Томазіусъ меня не остановитъ! Умремъ! Прощай, жестокая Албертина! Ты никогда не увидишь презираемаго тобою жениха!’
Со всхъ ногъ побжалъ онъ къ пруду, коего гладкая поверхность сверкала не вдалек, но остановился на берегу.
Мысль о близкой смерти, вроятно, ослабила нсколько его разсудокъ, потому что онъ пронзительнымъ голосомъ началъ напвать извстный припвъ народной Англійской псни:, зеленютъ луга, съ шумомъ льется вода,’ и проч. Потомъ бросилъ въ воду Политическую Мудрость Томазіуса и трактатъ Гуфеланда о продолженіи жизни, и уже располагалъ послдовать за ними, какъ вдругъ могучая рука удержала его.
Знакомый голосъ Ювелира сказалъ ему: ‘Что ты длаешь, Тусманъ? Перестань, братецъ, дурачиться!’
Титулярный Совтникъ Тусманъ всми силами хотлъ вырваться изъ рукъ Ювелира. ‘Г. Профессоръ!’ кричалъ онъ ему: ‘я теперь въ отчаяніи, а въ такихъ случаяхъ не до разсужденій! Не примите въ худую сторону словъ бднаго, приведеннаго въ отчаяніе Титулярнаго Совтника, который слдуетъ однако тому, что внушаютъ приличія, но, безъ обиняковъ, отъ всей души желаю, чтобъ чортъ взялъ васъ со всми колдовскими штуками!’
Ювелиръ пустилъ обезсилвшаго Титулярнаго Совтника, который упалъ на мокрую траву, и, воображая себя въ пруд, восклицалъ: ‘Холодная смерть! ледяная смерть! Прости, прости, Албертина! Несчастный женихъ твой лежитъ теперь въ вод, вмст съ лягушками, прославляющими Господа въ прекрасные лтніе дни!’
Ювелиръ пособилъ встать Титулярному Совтнику. Тусманъ бормоталъ, какъ помшанный: — ‘Я теперь въ вашей власти, Профессоръ! длайте, что хотите съ моимъ бднымъ трупомъ, но только, ради Бога, оставьте въ поко мою безсмертную душу!’
‘Полно теб городить чепуху!’ молвилъ Ювелиръ: ‘ступай лучше за мною поскоре.’ При сихъ словахъ онъ схватилъ Титулярнаго Совтника за руку и повелъ съ собою. Но посреди дороги вдругъ остановился и сказалъ: — ‘ты совсмъ промокъ, Тусманъ: на теб лица нтъ’, дай я вытру теб хоть лице.’
Говоря это, Ювелиръ вынулъ изъ кармана шатокъ ослпительной близны, и утеръ ему лице.
Увидвъ вблизи фонари кофейни Вебера, Тусманъ закричалъ въ ужас: ‘куда вы меня ведете, почтеннйшій Профессоръ! Тамъ пропасть народу! Уйдемъ-те поскоре! видъ мой подастъ поводъ къ соблазну!’
‘Понять не могу, почему ты убгаешь людей, Тусманъ? И о теб непремнно надо выпить стаканъ пуншу, безъ этого ты схватишь лихорадку. Пойдемъ со мною.’
Напрасно Титулярный Совтникъ напоминалъ о цвт своего лица. Ювелиръ не обратилъ на это ни какого вниманія и потащилъ его съ собою. Когда они вошли въ кофейню, Тусманъ закрылъ лице платкомъ, увидя еще двухъ человкъ у стола.
‘Зачмъ ты прячешь лице, Тусманъ?’ спросилъ Ювелиръ.