Вячеслав Иванов, Пяст Владимир Алексеевич, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

В. ПЯСТ

Вячеслав Иванов

В. И. Иванов: pro et contra, антология. Т. 1

СПб.: РХГА, 2016.

Не мни: мы, в небе тая,
С землей разлучены: —
Ведет тропа святая
В заоблачные сны¹.
‘Прозрачность’

Быть может, ни один из современных русских лириков не представляется среднему читателю таким загадочным, как Вячеслав Иванов. Входя в заповедные леса его поэзии, посвященные музам и их лучезарному предводителю Фебу, — читатель, приступающий к этому поэту, чувствует себя как-то удивительно странно. Где то, что он привык видеть и слышать в литературе, как и в жизни? Где все окружающие его изо дня в день предметы? Он их привык встречать на каждом шагу, и, право, без присутствия их, хотя бы молчаливого, скрытого в заднем плане стихотворения, — вначале обойтись не может. Скажет Пушкин: ‘Я помню чудное мгновенье’ — и во всем стихотворении не упомянет ни одной вещи из наличной, окружающей это мгновенье обстановки, не упомянет, — но никому и в голову не придет спросить себя, где это происходило. Отнюдь не потому, чтобы это было для нас не важно, но потому, что где-то между строчек эта обстановка вошла в это стихотворение, так вошла, что стала от него неотделима.

И вот ничего подобного не найдет он у Вячеслава Иванова (за исключением поэмы ‘Эрос’, о которой поговорим отдельно). Совершенно верно назвал поэт свою вторую книгу стихов ‘Прозрачность’. ‘Прозрачность’ — другого слова не может быть. Это означает больше, чем чистота, это как бы превосходная степень чистоты, это звучит так же, как ‘чистота лирики’, но и не только так. Это значит, что стихи этой книги ‘видны насквозь’. Не процесс их творчества виден, о нет! — но они сами, как уже созданные и существующие.

Говоря это, мы принимаем только эстетическую мерку. Именно в них самих нет заграждающего зрения заднего фона. Мы отнюдь не хотим сказать это метафизически, совершенно в другой плоскости стояло бы, например, утверждение: стихи Вячеслава Иванова прозрачны, и следовательно, сквозь них видно нечто. Это можно было бы применить равным образом ко всем истинным поэтическим произведениям, и такая символическая прозрачность для Вячеслава Иванова вовсе не характерна. Извиняемся за эту оговорку: нам она кажется необходимой для лучшего уяснения наших слов.

Этой ‘прозрачностью’ и объясняется то смущение, которое овладевает приступающего в первый раз к чтению поэта. Необычность словаря Вячеслава Иванова, изумительно богатого, кажется до головокруженья богатого, а между тем лишенного очень большой, существенной части — обиходных слов, — вся нацело вытекает из этой особенности его творчества. Простые, повседневные слова, спутники вечные пушкинской лирики, настолько же, насколько лирики, скажем, А. Белого, — просто-напросто проходят мимо эстетического сознания Вячеслава Иванова. Поэтому тщетно старались бы искать их в стихотворениях его.

Поэтому читатель, даже умеющий ценить античные вещи Эредиа и нашего Щербины², может остановиться с недоумением перед трагедией ‘Тантал’ или дифирамбами, принадлежащими перу Вячеслава Иванова. Он отдаст, может быть, дань удивления необыкновенному усвоению поэтом духа богообильной Эллады, — но пожалуй назовет это ‘эрудицией’. Или, чего доброго, пожмет плечами и скажет: ‘Странный анахронизм! В наше время выступил в России ученик Тесписа и Бакхилида³!Или это редкостное патологическое явление атавизма, или это добровольное мучение, какая-то особая форма русского изуверства, вроде столпничества’.

Если это случится, будет очень жалко: это будет означать, что человек приступил к чтению ‘специальной части’, не уяснив себе основного положения изучаемого предмета — в данном случае творчества поэта. Не понял, что у певца ‘Прозрачности’ он не только не найдет пленяющих знатока-антика мелких предметов утвари домашней, — но и сквозь массивные колонны и великолепные архитравы⁴ пройдет взором, как будто они вовсе не имеют массы.

И такой читатель может пройти мимо Вячеслава Иванова, и это будет очень жалко, потому что мимо щедрых даров пройдет он, светлых лучей не примет в свою душу. Истинного художника проглядит он и истинную музыку прослышит.

Между тем вряд ли хоть один из будущих ‘на Руси’ поэтов минует ‘солнечного старца с душою ребенка’⁵, вошедшего в круг современных певцов так недавно. Из далеких стран приезжает неведомый гость, многодумный, многоучившийся, многоопытный. И вдруг все улыбаются ему как родному, желанному, долгожданному. С радостью приветствуют его, с радостью называют его своим, с радостью замечают, что они сами — все связаны кровными узами с этим на вид вычурным, в глубине простым-простым поэтом. Все чувствуют, что они давно уже любили его и знали его увенчанным, спокойным и кротким.

Имя Вячеслава Иванова становится новым звеном в цепи дорогих сердцу имен, протянувшейся через нашу родную литературу. Только тот поймет Вячеслава Иванова, кто сообразит наконец, до чего ошибочно слагающееся в публике представление о поэте как о некотором анахронизме, как о чем-то чуждом нам, отдельном, обособленном и от литературных традиций и от современного русского поэтического движения.

Только тот поймет Вячеслава Иванова, кто прочувствует, до чего нужен нам этот поэт теперь, со всем своим архаическим словарем и всею своею истинно современною культурностью. Пора уяснить себе, что за смелое и плодотворное новаторство это воскрешение и обогащенье языка, пора уяснить себе, что за новое пиршество предлагает — пока немногим — Вячеслав Иванов в приносимой им с собою древней многогранной культуре.

Так было, так и будет в России, пока не возникнет у нас настоящая своя культура, — что наиболее нужными будут для нас те писатели, кто приносит нам более от чужой культуры. И именно беллетристам, а не критикам, суждено играть у нас эту роль: живой пример заразительнее мертвого анализа. Четыре имени, не величиною личною, а примером дела своего, особенно выделяются в русской литературе. Через Жуковского и на нем воспитался Пушкин. Через Тургенева и на нем — последующая русская беллетристика до поры, когда явился Бальмонт, отдернувший властной рукой завесу с Эдгара По⁶ и зачатого им нового творчества Запада. А Вячеслав Иванов дополнил дело Бальмонта, приподняв новые завесы, заслоненные в глуби веков титаническим творчеством американца.

Влияние Вячеслава Иванова теперь только начинается, и вряд ли можно взять надлежащую перспективу в оценке его, уместно только упомянуть о том, что все новые силы, действительно давшие за самое последнее время что-нибудь на поэтическом поприще, — должны признать себя обязанными творчеству Вячеслава Иванова и связанными с ним теснейшими узами.

Это настоящий русский поэт, искренно любящий свою родину, способный воспринимать разнороднейшие чужеземные влияния не эклектично, но проникаясь ими до конца. Таков он — такова и славянская душа, в которую бросает он ‘свои севы’.

——

Когда мы назвали Вячеслава Иванова поэтом простым и современным, мы не сказали неправды. В искреннем творчестве выявляется им его лик. Он современен, потому что ничто волнующее поэтов-современников не осталось чуждым ему. И вскрывшийся со времени Тютчева древний хаос, и рисующийся в воображении со времени Мережковского грядущий зверь⁷ — знакомы ему, как любому поэту нашей эпохи. Он прост, потому что он подошел к этим ужасам просто. Это простое отношение — борьба с ним, с хаосом и зверем. Таково человеческое отношение.

Глубоко не прав один из критиков, приравнивающий эту простоту, всю сплошь проникнутую борьбой и состоящую в борьбе, к простоте в обхождении: некоторые приручили зверя, сделав его комнатной болонкой. Уже потому не приручен зверь, что с ним ведется борьба, а с домашними животными быть борьбы не может.

Но разными средствами должен воин бороться с коварным врагом, на каждую личину может и должен отвечать подходящей для отражения лукавого врага личиной.

С Протеем будь Протей, вторь каждой маске маской⁸.

Так советует вести борьбу поэт, так в русской сказке добрый молодец уходит от преследования страшного учителя Оха, воспользовавшись его наукой многообразных превращений. Имеющий лик может надеть любую личину, а хаос безлик, и только тогда приобретает лик, когда его утвердит побеждающий строй. Строй всегда одерживает победу над хаосом, и потому имеет власть над ним.

Вячеслав Иванов может и быть в свите Диониса, проповедывать его, вызывать его и прорицать мятежным Вакхом болен,

что нет межей, что хаос прав и волен⁹,

так как победу над хаосом вечно носит в сердце своем поэт. Всем существом своим Вячеслав Иванов поэт аполлинического типа¹⁰, и в этом случае того же типа, каким был у нас великий Пушкин. Всем существом своим он победитель и потому милостиво может относиться к побеждаемому им в каждый момент дионисическому хаосу, безумью, то есть принимать его. Тогда как поэт иного типа, утверждающий себя безумным и хаотичным, бессилен принять Аполлона до тех пор, пока не станет под его покровительство. Хаос, принявший строй, тем самым признает строй своим победителем.

Всегда остается Вячеслав Иванов певцом полноты и избытка, он всегда щедр, — и сколько бы ни отдавал, у него всегда останется, что отдать. И — оставаясь всегда поэтом, — всегда отдает себя он, и всему отдает себя он, но ничему навсегда, хотя всему всецело:

Нищ и светел прохожу я и пою,

Отдаю вам светлость щедрую мою¹¹.

Поэзия для него — святая игра, он любит эту игру со всею страстью, он желал бы сделать ее мировой и вселенской. ‘Как бабочка с цветка на цветок ‘ переходит поэт с предмета на предмет и движется вес дальше и дальше. Эта поэтическая неудовлетворенность:

Вся волит глубь твоя незримо,

Вся бьет несменно в берег твой,

Одним всецелым умирима

И безусловной синевой¹².

Этот настоящий залог будущего в художественном творчестве рассматривается Вячеславом Ивановым как метафизическая основа мира в философских концепциях, излагаемых им в статьях или поэмах. Отсюда, из этой иллюзии поэта, принимающего поэтическое и лежащее только в этой плоскости за мировое, возникают его метафизические построения, претендующие на общественно-философское значение.

‘Я, — ропщет Воля, — мира не приемлю’¹³.

Отсюда возникает мистический анархизм, термин вполне понятный и уместный в эстетической плоскости. Мистическое безвластие — постулат неподчиненности художника в его творческом самоопределении ничему, кроме его внутреннего, ‘мистического’ я, этот термин становится совершенно ни к чему в ‘общественно-философском плане’, ничего не определяет, идет мимо всякого культурного строительства вне эстетической области.

Вячеслав Иванов, выступая в роли проповедника этого нового ‘ученья’ и защитника его общественно-философского значения, ни больше, ни меньше, как поддается указанному оптическому обману.

Да и в самом деле, Вячеславу Иванову ли говорить о неприятии мира, когда сам он всей деятельностью своей являет как бы живое опровержение этой идеи. Когда он сам многогранно принял мир и носит его в сердце, и поет ему хвалебные гимны. Когда он до того лучезарен и радостен, что временами сомневаешься, знавал ли он вообще муки и сомнения, и если бы только мы не знали, что такие минуты несказанных мучений посещали самых уравновешенных и жизнерадостных певцов, мы бы не поверили поэту, когда он говорит:

И страждет Свет, своим светясь гореньем.

— Ах, дара нет

Тому, кто — дар! И кто осветит — Свет?¹⁴

Ему ли говорить о богоборчестве, когда он сам как ‘Божьей рати лучший воин’¹⁵, когда он, по собственным словам (относимым им к поэту)

…по свету блуждает как дитя

Цветы сбирая и венки плетя¹⁶.

А когда утверждает мыслитель-поэт, упорно желающий быть причисленным к богоборцам, что ‘неприятие мира’ понимается им как неприятие ‘мира таким, как он есть теперь’, только тогда мы сочувствуем ему и лишь лукаво просим его указать на того, кто же в этом случае мир принимает.

Первая книга стихов Вячеслава Иванова — ‘Кормчие звезды’. Ею дебютировал он в печати на 37-м году жизни. Эта книга — свод многолетних работ над языком и стихом в одно целое.

Это — скитанья славянина по чужим странам и дальним векам. Поражая обилием и разнообразием творчества, — книга эта однако не имеет того волнующего поэтического пафоса, который присущ следующим книгам поэта.

Книга ‘Прозрачность’ центральна для Вячеслава Иванова первого периода. В сущности это одна удивительная поэма, написанная в продолжение месяца. А по внешности — это сборник стихотворений в совершенно разном роде: от искуснейших современных ‘фуг’ через строгие сонеты Ренессанса до латинской антологии и далее, до античного дифирамба.

Трагедия ‘Тантал’ (‘Северные цветы Ассирийские’) завершает этот цикл творчества Вячеслава Иванова, показывая, до каких пределов мастерства может дойти поэт в этом направлении своего творчества, учительном по преимуществу.

Поэма ‘Эрос’, появившаяся в 1907 году, подобно ‘Прозрачности’ — по внешности сборник самостоятельных стихотворений.

Книга ‘Cor ardens’, куда войдут стихотворенья, опубликованные после ‘Прозрачности’ в журналах, будет полнее всего освещать Вячеслава Иванова нового, второго периода его творчества. Это будет книга еще более многообразная, она развернет в широту и глубину те стороны поэта, которые выделились в ‘Эросе’. ‘Пылающее Сердце’¹⁷ — символ Солнца. И Солнце воспоет во многих циклах этой книги поэт, в чьих жилах от сердца и к сердцу течет ‘рудая солнечная кровь’.

Но пока мы не имеем перед глазами этой книги целиком, остановимся на ‘Эросе’, маленьком шедевре, в котором, думается нам, общий тон, общее напряжение поэтического пафоса достигло высшей доселе точки в творчестве Вячеслава Иванова и не будет превзойдено в ‘Пылающем Сердце’.

В начале очерка упомянув о ‘прозрачности’ стихотворений Вячеслава Иванова, мы оговорились, что ‘Эросу’ не присуще это свойство, общее для остального (не исключая и большей части ‘Cor ardens’) творчества поэта. Действительно, все воспетое поэмой протекает в ‘огражденье властных роз’¹⁸, по слову самого певца ‘Эроса’, в огражденье, сквозь которое не проникает глаз. Это — замкнутый со всех сторон благоуханный сад. Если это сад, то есть нечто, взращенное до известной меры искусственно и окруженное плотной оградой, — это не помешает нам, проникшим в него, любоваться цветами и плодами природы, все той же природы. Только больший пир взору от них, собранных в тесном огражденье, только цветы раскрываются пышнее, — скорее и ровнее выгоняются плоды — там, где ростков коснулась рука умелого садовника. Такой сад, маленький земной рай, на длинном пути любви вселенской являет маленькая земная страсть. В нем отдыхает усталый путник и в сладкой неге, вдыхая ‘зной отравный благовонной тесноты’¹⁹, то вспоминает об утраченном рае, платоновском рае предвечных идей, где пребывала душа до рождения, то предчувствует будущую ‘большую страсть’, в которой сочетаются любовь и страдание.

Так ты, любовь, упреждена

Весной души, лучом-предтечей²⁰.

В этом стихотворении ‘весна души’ — это земной эрос, ослепительной предчувствуется встреча иного, сверхземного, гостя — небесного эроса.

Сжатая поэма ‘Эрос’ имеет себе больших предшественниц во всемирной литературе. Кроме платоновского ‘Пира’, вдохновлявшего и окрылявшего поэта, мы напомним ‘Декамерон’ Боккаччио. Вспомним, что занятные любовные рассказы велись у Боккачио блестящим обществом семи дам и трех кавалеров в садах роскошных загородных вилл в то время, когда Флоренцию опустошала чума.

Подобно садам ‘Декамерона’, и этот сад раскинут поэтом в ‘годину гнева’²¹. Рядом, за оградой,

Землю зной распинают гвоздиями,

Грады — молотами лютых лет,

Льется мученическими гроздиями

Сокровенный в соках Параклет²².

Параклет, ‘Дух Утешитель’²³, не покидает нас, но пока подвизает нас на мученичество. Гость придет потом иначе.

Придет в ночи обманной,

Как тать, на твой порог²⁴.

И поэт, в ‘саде роз’ предвосхищая появление грядущего Гостя, заканчивает уже стихотворение в perfectam praesens вместо будущего времени (‘богатства нашего языка неисчислимы’): —

И все душа забыла,

Чтоб встать живой с живым²⁵.

Так, не выводя из ограды сада, поэт заставляет нас вместе с ним предчувствуя пережить приход чей-то, встречу кого-то, кто выведет нас на следующую ступень — к сверхземному Эросу.

То целомудрие, которое необходимо во всяком предмете искусства, может быть достигнуто двумя путями. Если Вал. Брюсов достигает его мудростью, то Вячеслав Иванов главным образом целостью своих художественных произведений. И, может быть, лучший образчик этому — первое стихотворение ‘Эроса’ — ‘Змея’, все цельное, до конца чистое и до настоящего реализма выпуклое. Вот где воистину торжествует художественная правда.

Заканчивая свой небольшой очерк творчества Вячеслава Иванова, мы должны извиниться перед читателем в том, что мы недостаточно осветили весьма существенную часть его поэзии: именно — мы слишком мало говорили о форме. Ответим на справедливый упрек, если он будет нам сделан, словами самого поэта: ‘Ритмические возможности нашего языка необозримы, их осуществление зависит от личного искусства’²⁶. Личное искусство Вячеслава Иванова здесь столь велико, что совершенно теряешься, приступая к разбору лирики его с этой стороны. Восхищаешься, и хочешь далее восхищаться, и не берешь на себя смелости критиковать этого поэта. Но одна особенность выделится и здесь, если вдумчиво вникнешь в форму его стихотворений. Это то, что ни одна форма не делается для поэта не только окончательной, но даже сколько-нибудь преобладающей. И здесь, как и в других сторонах творчества, Вячеслав Иванов остается вечно щедрым расточителем, обремененным избытком, сколько бы ни отдал.

Нищ и светел прохожу я и пою,

Отдаю вам светлость щедрую мою.

Певец отдает, а мы благодарные принимаем.

16 октября 1907 года

Впервые: Книга о русских поэтах последнего десятилетия / Под ред. М. Гофмана. Пб., М.: Издание т-ва ‘М.О. Вольф’, 1909. С. 266-275. Переизд.: Вл. Пяст. Встречи / Сост., вступит, ст., подгот. текста, коммент. Р. Тименчика. М., 1997. С. 237-244. Печатается по первому изданию.

Владимир Пяст (наст, имя и фамилия — Владимир Алексеевич Пестовский, 1886-1940) — поэт-символист, мемуарист, переводчик, стиховед. Пяст оставил подробные воспоминания о своих посещениях ивановских ‘сред’ на Башне, ‘башенном театре’, стиховедческих заседаниях Поэтической Академии (см.: Пяст Вл. Встречи / Сост., вступ. ст., подгот. текста, коммент. Р. Д. Тименчик. М., 1997). Обращаясь к мемуарным свидетельствам Пяста, следует помнить, что они грешат значительной долей неточностей, вместе с тем общая канва взаимоотношений Пяста с ВИ воспроизведена в целом достоверно. В 1910 г. Пяст под влиянием Е.В. Аничкова вынашивал идею издания нового символистского журнала, и попытался привлечь ВИ и Блока к его изданию, этот замысел не состоялся, а затем в новой интерпретации ВИ обрел форму проекта издания ‘Дневников трех поэтов’ — Иванова, Белого и Блока (см. подробнее: Из переписки Александра Блока с Вяч. Ивановым / Предисл., коммент., публ. Н.В. Котрелева // Изв. АН СССР. Серия лит. и яз. 1982. Т. 41. No 2. С. 172-174). Более поздних свидетельств о контактах Пяста с ВИ не сохранилось, хотя нельзя исключить того, что их пути и далее так или иначе пересекались.

¹ Не мни: мы, в небе тая <...> В заоблачные сны.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Поэты духа’ (I, 736).

² Поэтому читатель, даже умеющий ценить античные вещи Эредиа и нашего Щербины…— В поэтическом сборнике Ж. Эредиа ‘Трофеи’ (Les Trophes, 1893) есть разделы ‘Греция и Сицилия’, ‘Рим и варвары’. Щербина Николай Федорович (1821-1869) — русский поэт, известен как автор сборников ‘Греческие стихотворения’ (Одесса, 1850) и ‘Новые греческие стихотворения Н.Ф. Щербины (1850-1851)’ (М., 1851).

³ Теспис, или Феспис (, VI в. до. н.э.) — древнегреческий поэт и драматург, Бакхилид, или Вакхилид (, ок. 518-450 до н. э.) — древнегреческий поэт-лирик, представитель торжественной хоровой лирики.

⁴ …великолепные архитравы…— Архитрав — древнегреческий архитектурный термин, обозначающий прямолинейную перекладину между двумя колоннами.

⁵ …’солнечного старца с душою ребенка’…— Источник цитаты установить не удалось. В своих воспоминаниях М. Добужинский также обращался к этой цитате — ср.: ‘Мне казалось, что от него веяло какой-то чистотой, чем-то надземным. Кто-то написал о нем: ‘Солнечный старец с душой ребенка’ (ему тогда было, впрочем, лет сорок)’ (Добужинский М. Воспоминания. М., 1987. С. 272).

⁶ …явился Бальмонт, отдернувший властной рукой завесу с Эдгара По…— Переводы К. Бальмонта творческого наследия Эдгара По были популярны и широко известны в начале XX в.: в 1895 г. выходит его сборник переводов ‘Эдгар По. Баллады и фантазии’ (М., 1895), с 1901 по 1913 г. выходит собрание сочинений Э. По в 5 томах (с обширным биографическим очерком К. Бальмонта ‘Очерк жизни Эдгара По’), которое выдержало три переиздания (М., 1901-1912).

⁷ …вскрывшийся со времени Тютчева древний хаос, и рисующийся в воображении со времени Мережковского грядущий зверь…— инверсированное цитирование стих-ния Ф. И. Тютчева ‘О, страшных песен сих не пой / Про древний хаос, про родимый!’ (‘О чем ты воешь ветр ночной?’). ‘Грядущий зверь’ Мережковского — вероятно, имеется в виду его статья ‘Грядущий хам’ (1905) и сборник статей с аналогичным названием (СПб., 1906).— Ср.: ‘Одного бойтесь — рабства худшего из всех возможных рабств — мещанства и худшего из всех мещанств — хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт,— уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют,— грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам’ (Мережковский Д. Грядущий Хам. С. 36).

⁸ С Протеем будь Протей, вторь каждой маске маской.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Переводчику’ (I, 788).

⁹ …что нет межей, что хаос прав и волен…— цитата из стих-ния ВИ ‘Аспекты’ (I, 789).

¹⁰ …поэт аполлинического типа…— Антиномия культуры по принципу доминанты в ней ‘аполлонического’ либо ‘дионисийского’ начала бытия и творчества была введена философом Ф. Ницше в работе ‘Рождение трагедии из духа музыки’.

¹ * …Нищ и светел прохожу я и пою <...> Отдаю вам светлость щедрую мою.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Нищ и светел’ (II, 382).

¹² …Вся волит глубь твоя незримо <...> И безусловной синевой.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Ты — море’ (I, 762).

¹³ ‘Я,— ропщет Воля,— мира не приемлю’.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Притча о девах’ (II, 266).

¹⁴ …И страждет Свет, своим светясь горенъем <...>. И кто осветит — Свет? — Цитата из стих-ния ВИ ‘Темь’ (I, 741).

¹⁵ …Божьей рати лучший воин…— цитата из стих-ния М. Ю. Лермонтова ‘Ветка Палестины’.

¹⁶ …по свету блуждает как дитя / Цветы сбирая и венки плетя.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Кто выйдет в мир, как тихое дитя…’ (I, 785).

¹⁷ ‘Пылающее Сердце’…— буквальный перевод названия книги ВИ ‘Cor ardens’.

¹⁸ …’огражденье властных роз’…— цитата из стих-ния ВИ ‘Сад роз’ (II, с. 364).

¹⁹ …’зной отравный благовонной тесноты’…— цитата из стих-ния ВИ ‘Сад роз’ (II, 364).

²⁰ Так ты, любовь, упреждена / Весной души, лучом-предтечей.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Заря любви’ (II, 366).

²¹ …этот сад раскинут поэтом в ‘годину гнева’.— Цикл стих-ний ‘Година гнева’ вошел в сб. ‘Cor ardens’.

²² …Землю зной распинают гвоздиями <...> Сокровенный в соках Параклет.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Утешитель’ (II, 382).

²³ Параклет, ‘Дух Утешитель’…— От др.— греч. яаракАлусос — защитник, утешитель. В Евангелии одно из имен Святого Духа: ‘Духа истины, которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его… Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам’ (Ин 14: 17-26).

²⁴ Придет в ночи обманной, / Как тать, на твой порог.— Цитата из стих-ния Вяч. Иванова ‘Гость’ (II, 371).

²⁵ …И все душа забыла, / Чтоб встать живой с живым.— Цитата из стих-ния ВИ ‘Гость’ (II, 371).

²⁶ …’Ритмические возможности нашего языка необозримы, их осуществление зависит от личного искусства’.— Цитата из ‘Примечаний о дифирамбе’ (I, 817-818).

В. ПЯСТ

Вячеслав Иванов

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: