В. БРЮСОВ
В. БРЮСОВ
Вячеслав Иванов. Прометей. Трагедия
Вячеслав Иванов. Прометей. Трагедия
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Вячеслав Иванов. Прометей. Трагедия, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1920
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. И. Иванов: pro et contra, антология. Т. 1
СПб.: РХГА, 2016.
Каждое драматическое произведение (если не любое художественное произведение вообще) в основе своей заключает некоторую условность, которую читатель должен принять на веру, причем все дальнейшее развивается уже строго логически, — хотя, может быть, по логике и не Аристотеля1. Так, напр., нам приходится принять условность Рока, чтобы воспринимать античные трагедии2, — условность, что Гамлет должен мстить за убийство отца, чтобы наслаждаться трагедией датского принца, условность определенных отношений между людьми, их убеждений, верований, частью для нас уже чуждых, чтобы понимать драмы Ибсена и т. д. Обычно поэт-драматург берет условность, общую всем его современникам, так что им нет надобности делать усилие над своим сознанием. Для современников Софокла было естественно, что Эдип, в страхе пред оракулом, бежал из отчего дома, а позже был подавлен, узнав, что убил отца и женился на матери3: человек XX века мог бы отнестись к этим фактам иначе. Так же естественно было для современников Шекспира, что тень отца Гамлета выходит из могилы и повелевает мстить за себя, мы можем принять это лишь как условность. Лишь как такую же условность принимаем мы и то, что в драме Ибсена не решаются страховать здание, потому что это значило бы не доверять промыслу божиему4, и т. под. Даже в трагедиях, где завязка основана на самых общих страстях, как любовь, честолюбие и др., напр., ‘Ромео и Юлия’, ‘Антоний и Клеопатра’, ‘Король Лир’5, — доля такой условности остается.
На какой же условности основана трагедия Вяч. Иванова? Прежде всего, не на воззрениях античного мира. Сам автор в предисловии говорит: ‘В основу изображения Прометеевой жертвы положен круг идей, лишь отчасти родственных эллинской религиозной мысли, отчасти же ей чуждых’. В самом деле, Вяч. Иванов произвольно переиначивает античный миф, придает образу Прометея черты, которые не только были ‘чужды’ эллинским воззрениям, но прямо враждебны им, выдумывает совершенно новое значение для Пандоры6 и т. д. Будь трагедия русского поэта поставлена в Афинском театре IV в. перед современниками Эсхила, они, вероятно, мало что поняли бы в ней, сочли бы ее кощунственной и автора освистали бы. С другой стороны, человеку XX века должно сделать прямо героическое усилие над своим сознанием, чтобы принять все условности, предлагаемые поэтом. Наименьшее, — и вполне приемлемое, — допущение состоит в том, что читатель (или зритель) должен принять самые основы мифа: что существует мир олимпийских богов, что Прометей из пепла и дыма спаленных Титанов сотворил род людей и похитил с неба для них огонь, что Зевс за то гневается и т. д. Но после того приходится освоиться еще с длинным рядом допущений. Оказывается, что только что сотворенные люди — уже весьма развитое человечество, правда, еще немного наивное, легко переходящее к бунту, но уже наделенное самыми разнообразными и достаточно сложными страстями, склонное к философствованию и т. д. Оказывается, что сам Прометей — философ в высокой степени — рассуждает так, словно читал Ницше и самого Вяч. Иванова, говорит только о возвышенном. Оказывается, что многие существа прекрасно предвидят будущее: мать Прометея — Фемида, его возлюбленная — Пандора, с самого начала драмы летающий вокруг него Коршун, да и сам Прометей, но все это не мешает Прометею поступать так, чтобы заслужить свою казнь. Притом в трагедии мы оказываемся вне круга обычных человеческих чувств и поступков. На сцене — существа, психология которых весьма далека от человеческой (и подробнее автором не вскрыта): та же Фемида7, Океанида8, Эриннии9, Нерей10 и др. Даже люди — те, созданные Прометеем, — поступают далеко не так, как то свойственно человеку: там, где должно бы ожидать взрыва страсти (сцены убийства, мятежа), ограничиваются философскими сентенциями, с крайней быстротой переходят от одного настроения к другому и т. д. Вообще, в трагедии все условно от начала до конца.
В результате мы имеем трагическое действие, которое развивается не в силу страстей, общих всем людям, более или менее понятных всем зрителям, но под влиянием Рока, предопределения и предвещаний. На сцене — реже люди, чаще полубоги, титаны, призраки, видения. Коршун — изначальное видение Прометея, Пандора предстает ему во сне то скованная, то будто бы раскованная, Кратос и Бия11 таинственно налагают цепи на героя, который, конечно, не сопротивляется и т. д. Все происходящее только символически намечается, а не свершается реально. Эта условность, эта ирреальность, эта постоянная приподнятость уничтожают всякую живую жизнь в трагедии. Она остается любопытным образцом ‘творчества в пустоте’. И жаль, что на такое произведение затрачен огромный запас творческой энергии, ибо, — как то ни покажется неожиданным, — стихи трагедии сами по себе поистине прекрасны. Если забыть, кто говорит, если забыть взаимоотношения выведенных лиц, приходится лишь изумляться сжатости и меткости речи, мощности выражений, яркости образов, музыкальной силе стиха. Видимо, для самого поэта все это было живо, но взнесено им в область таких отвлечений, что стало мертвым для читателя.
Драме предпослано весьма ученое (и интересное) предисловие, в котором между прочим изъясняется симметрическая схема трагедии12, причем неожиданно оказывается, что первое действие, хоровое, — это огонь и вода, второе, замкнутое, — недра, третье, вновь хоровое, — земля и воздух. В конце приложен ‘указатель имен и словесный’, который, однако, лишь в малой степени облегчит понимание трагедии читателю, не посвященному в недра классической мифологии и мифографии.
1920
Впервые: Художественное слово. 1920. No 2. Рецензия на трагедию ВИ ‘Прометей’ (Пг.: Алконост, 1919). Вошло в изд.: Брюсов В.Я. Среди стихов. 1894-1924. Манифесты. Статьи. Рецензии / Сост. Н. А. Богомолов и Н. В. Котрелев: Вступ. статья и коммент. Н.А. Богомолова. М.: Советский писатель, 1990. С. 547-549. Печатается по первому изданию.
ВИ стал известен как драматург в 1905 г., когда в альманахе ‘Северные цветы’ был опубликован его ‘Тантал’ и драма ‘Земля’ В. Я. Брюсова. ‘Тантал’ и незавершенная ‘Ниобея’ — первые части драматической трилогии, которая должна была завершиться ‘Прометеем’. В послереволюционные годы В.Я. Брюсов пишет рецензии на поэму ВИ ‘Младенчество’ (Художественное слово. 1920. No 1) и трагедию ‘Прометей (Там же. No 2). Прометей — мифологический герой и персонаж трагедии Эсхила (525-456 гг. до н. э.), творчество которого находилось в центре внимания ВИ (см.: Эсхил. Трагедии / В пер. Вяч. Иванова. М.: Наука, 1989). Философская поэма-трагедия ‘Прометей’ имела две редакции (первая ред. под названием ‘Сыны Прометея’ — 1914, вторая — 1919). Рецензия Брюсова на трагедию ‘Прометей’ расценивается исследователями как достаточно ‘суровая’ и отрицательная. Брюсов, как пишут исследователи, ‘упрекает Иванова в произвольности интерпретации мифа, в чрезмерной условности, безжизненности трагедии’ (Гречишкин С.С, Котрелев Н.В., Лавров А.В. [Брюсов В. Я.] Переписка с Вячеславом Ивановым // ЛН. Т. 85: Валерий Брюсов. М.: Наука, 1976. С. 432), Н.А. Богомолов пишет, что ‘несмотря на вполне отрицательную оценку ‘Прометея’, Брюсов печатал стихи Иванова в том же [журнале ‘Художественное слово’]. См. в кн.: Брюсов В.Я. Среди стихов. 1894-1924: Манифесты. Статьи. Рецензии’. М.: Советский писатель, 1990. С. 702. Сохранились свидетельства М. Альтмана о его отношении к В. Я. Брюсову в этот период: ‘Какой-то эмпирический (не метафизический) тяготеет над ним грех, и Брюсов служит Злу. Не Сологуб именно, а Брюсов. Если у вас есть какое-нибудь колеблющееся дело, которое двоится и которое можно решить и за, и против вас, и вы предоставите его решение Брюсову, будьте уверены, что он всегда решит против вас, даже если он вас не знает. Таков Брюсов’ (Альтман, 1995. С. 25). Подробнее о взаимоотношениях Брюсова и ВИ в этот период см.: Молодяков В. Валерий Брюсов и Вячеслав Иванов: окончание диалога (1914-1924) // Collegium: Международный научно-художественный журнал. 1995. No 1/2. С. 85-100. По мнению А. Ф. Лосева, несмотря на определенное отступление от мифологического сюжета, ВИ удалось осуществить глубокое истолкование мифа, воскресить эллинство в культуре Серебряного века (см. в наст. антологии).
1 Каждое драматическое произведение <,…>, Аристотеля.— Речь идет о ‘Поэтике’ Аристотеля, в которой он обосновал законы драматического рода литературы, о которых идет речь.
2 …нам приходится принять условность Рока, чтобы воспринимать античные трагедии…— Проблема человека и его судьбы в связи с проблемой рока в античной трагедии интересовала ВИ. Доказательством тому служат семь набросков текста ‘Герой и судьба в античной трагедии’, относящиеся к московскому или бакинскому периодам (1910-е — начало 1920-х гг.). Несогласие ВИ с трактовкой судьбы и рока находит подтверждение в следующих словах статьи: ‘И все же взгляд на древнюю трагедию, как на трагедию рока, ошибочен, как в постижении ее основного тона и конечного смысла, так и в общей оценке древнего самоопределения человеческой личности перед лицом сверхчеловеческих могуществ. Прежде же всего надлежит отметить, что зависимость течения и исхода изображаемой жизни от предопределений Судьбы, неотвратимой и [неизбежной] непостижной, прямо означена далеко не во всех созданиях эллинской трагической музы и только в немногих служит остовом самого действия. Так, Эсхилов Прометей — всецело подвижник самодеятельного подвига и как бы сам свой рок: ясно видит он, на что идет, не толкаемый ничьею силою извне на путь дерзновения, и — добровольный мученик своего ‘человеколюбивого нрава’ (philanthropos tropos) — с полною сознательностью сверхчеловеческого прозрения в будущее избирает свой жребий’ (Котрелев Н.В. Человек и судьба в трагедиях Эсхила и Софокла): неоконченная статья Вяч. Иванова // АиК Сер. века, 2010. С. 130).
3 Для современников Софокла <,…>, что убил отца и женился на матери…— Речь идет о трагедии Софокла ‘Царь Эдип’. Аристотель в ‘Поэтике’ определил трагедию Софокла как идеал трагического произведения, где узнавание (перелом) основано на перемене ‘от незнания — к знанию’ (Поэтика 1452а, 25-30), герой узнает о близости своей к жертве (Поэтика 1453а, 30) и узнавание вытекает из самих событий по воле Судьбы (Поэтика 1455а, 15-20).
4 …в драме Ибсена не решаются страховать здание, потому что это значило бы не доверять промыслу божиему…— Речь идет о социально-психологической драме Г. Ибсена ‘Кукольный дом’ (1879).
5 …’Ромео и Юлия’, ‘Антоний и Клеопатра’, ‘Король Лир’…— Имеются в виду трагедии У. Шекспира.
6 …выдумывает совершенно новое значение для Пандоры…— ВИ в ‘Предисловии’ к публикации трагедии писал: ‘Прометей — похититель огня, его двойник — крылатый хищник, хищная Пандора — похитительница похитителя…’, ‘Так возникает женский двойник Прометея, героиня предлежащей трагедии, новая Пандора, о которой <,…>, древний миф ничего не знает’ (Иванов Вяч. Предисловие // Иванов Вяч. Прометей. Пг.: Алконост, 1919. С. VIII, XIII).
7 Фемида — в древнегреческой мифологии — богиня правосудия и титанида, дочь Урана и Геи, одна из жен Зевса. ВИ, создавая ее образ в трагедии, использует одну из версий мифа о ‘Прометее’ — Эсхила, согласно которой Фемида была матерью этого титана.
8 Океанида — персонаж трагедии ВИ ‘Прометей’. В составленном к публикации трагедии указателе имен ВИ писал: ‘Океаниды — дочери великого потока — Океана,— нимфы текучих вод, струящихся в морскую пучину, и волн прибоя’ (Иванов Вяч. Указатель именной и словесный // Иванов Вяч. Прометей. С. 79).
9 Эриннии — в древнегреческой мифологии — богини мщения, которые в обличий крылатых змееволосых существ преследуют убийцу (например, Ореста в трагедиях Эсхила). В указателе имен ВИ отметил, что ‘эриннии — дочери Ночи, змееволосые мстительницы, со змеями и мрачными светочами в руках, преследующие преступника по пятам’ (Там же). В книге ‘Дионис и прадионисийство’ (Баку, 1923) он, исследуя прадионисийские корни менад — служительниц Диониса, выявил их хтоническую природу, связь с культом Диониса и обрядами жертвоприношений (см.: Символ, 2015. С. 81).
10 Нерей — морской старец, персонаж трагедии ВИ ‘Прометей’. Согласно древнегреческой мифологии, как писал ВИ, он — ‘бог глубин морских, отец сонма нимф-Нереид’ (Иванов Вяч. Указатель именной и словесный. С. 79).
11 Кратос, Бия — персонажи трагедии ВИ ‘Прометей’. Как писал ВИ, ‘Кратос — олицетворение власти в эсхиловой трагедии ‘Скованный Прометей’, Бия ‘Сила — олицетворение Насилия’ (Там же).
12 …симметрическая схема трагедии…— Речь идет о том, что в конце своего ‘Предисловия’ ВИ дает схему трагедии, предваряя ее следующим пояснением: ‘Зато предлежащая трагедия обращена к древности (примерно к эллинским drТmena) — тем, что она воспроизводит стародавнее предание обрядового действа. И поскольку обряд любит симметрию, естественно (не преднамеренно) симметрическим оказывается и ее расположение, как это явствует из нижеследующей схемы’ (Иванов Вяч. Предисловие. С. XXIII-XXIV).