Осип Мандельштам.
Vulgata
Осип Мандельштам.
Vulgata
(Заметки о поэзии)
Примечания
Примечания
Vulgata, Мандельштам Осип Эмильевич, Год: 1923
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Современная русская поэзия не свалилась с неба, а была предсказана всем поэтическим прошлым нашей страны, — разве щелканьем и цоканием Языкова не был предсказан Пастернак, и разве одного этого примера недостаточно, чтоб показать, как поэтические батареи разговаривают друг с другом перекидным огнем, нимало не смущаясь равнодушием разделяющего их времени? В поэзии всегда война. И только в эпохи общественного идиотизма наступает мир или перемирие. Корневоды, как полководцы, ополчаются друг на друга. Корни слов воюют в темноте, отымая друг у друга пищу и земные соки. Борьба русской, т. е. мирской бесписьменной речи, домашнего корнесловья, языка мирян, с письменной речью монахов, с церковно-славянской, враждебной, византийской грамотой — сказывается до сих пор.
Первые интеллигенты были византийские монахи, они навязали языку чужой дух и чужое обличье. Чернецы, т. е. интеллигенты, и миряне всегда говорили в России на разных языках. Славянщина Кирилла и Мефодия для своего времени была тем же, чем волапюк газеты для нашего времени. Разговорная речь любит приспособление. Из враждебных кусков она создает сплав. Разговорная речь всегда находит средний удобный путь. По отношению ко всей истории языка она настроена примиренчески и определяется расплывчатым благодушием, т. е. оппортунизмом. Поэтическая речь никогда не бывает достаточно ‘замирена’, и в ней через много столетий открываются старые нелады, — это янтарь, в котором жужжит муха, давным-давно затянутая смолой, живое чужеродное тело продолжает жить и в окаменелости. Все, что работает в русской поэзии на пользу чужой монашеской словесности, всякая интеллигентская словесность, т. е. ‘Византия’, — реакционна, т. е. зла, несет зло. Все, что клонится к обмирщению поэтической речи, т. е. к изгнанию из нее монашествующей интеллигенции, Византии, — несет языку добро, т. е. долговечность, и помогает ему как праведному совершить подвиг самостоятельного существования в семье других наречий. Возможна и совершенно обратная картина, скажем, если бы народ с природной теократией, вроде тибетского, освобождался от светских чужеземных завоевателей, вроде манджур. В русской поэзии первостепенное дело делали только те работники, какие непосредственно участвовали в великом обмирщении языка, его секуляризации. Это — Тредьяковский, Ломоносов, Батюшков, Языков и, наконец, Хлебников и Пастернак.
Рискуя показаться чрезвычайно элементарным, донельзя упростить предмет, я изобразил бы отрицательный и положительный полюсы в состоянии поэтического языка, как буйное морфологическое цветение и отвердение морфологической лавы под смысловой корой. Поэтическую речь живит блуждающий, многосмысленный корень.
Множитель корня — согласный звук, показатель его живучести (классический пример ‘Смеярышня смехочеств’ Хлебникова). Слово размножается не гласными, а согласными. Согласные — семя и залог потомства языка.
Пониженное языковое сознание — отмиранье чувства согласной.
Русский стих насыщен согласными и цокает, и щелкает, и свистит ими. Настоящая мирская речь. Монашеская речь — литания гласных.
Благодаря тому, что борьба с монашески интеллигентской Византией на военном поле поэзии после Языкова заглохла и на этом славном поприще долго не являлось нового героя, русские поэты один за другим стали глохнуть к шуму языка, становились тугими на ухо к прибою звуковых волн и только через слуховую трубку различали в шуме словаря свой собственный малый словарь. Пример: глухому старцу в ‘Горе от ума’ кричат: ‘Князь, князь, назад’ (Соллогуб). Небольшой словарь еще не грех, и не порочный круг. Он замыкает иногда говорящего и пламенным кругом, но он есть признак того, что говорящий не доверяет родной почве и не всюду может поставить свою ногу. Воистину русские символисты были столпниками стиля: на всех вместе не больше пятисот слов — словарь полинезийца. Но это по крайней мере были аскеты, подвижники. Они стояли на колодах. Ахматова же стоит на паркетине — это уже паркетное столпничество. Кузмин посыпает паркет травкой, чтобы было похоже на луг (‘Нездешние вечера’).
У Пушкина есть два выражения для новаторов в поэзии, одно: ‘чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, снова улететь’, а другое: ‘когда великий Глюк явился и открыл нам новы тайны’. Всякий, кто поманит родную поэзию звуком и образом чужой речи, будет новатором первого толка, т. е. соблазнителем. Неверно, что в русской речи спит латынь, неверно, что спит в ней Эллада. С тем же правом можно расколдовать в музыке русской речи негритянские барабаны и односложные словоизъявления кафров. В русской речи спит она сама и только она сама. Российскому стихотворцу не похвала, а прямая обида, если стихи его звучат, как латынь. А как же Глюк? — Глубокие, пленительные тайны? — Для российской поэтической судьбы глубоко пленительные, глюковские тайны, не в санскрите и не в эллинизме, а в последовательном обмирщении поэтической речи. — Давайте нам вульгату, не хотим латинской библии.
Когда я читаю ‘Сестру мою жизнь’ Пастернака — я испытываю ту самую чистую радость вульгатности, освобожденной от внешних влияний мирской речи, черной поденной речи Лютера, после напряженной, пусть понятной, всем, всем, конечно, понятной, но ненужной латыни, заумной некогда, но давно переставшей быть заумной, к великому огорченью монахов. Так радовались немцы в своих черепичных домах, впервые открывая свеженькие, типографской краской пахнущие, свои готические библии. Чтение же Хлебникова может сравниться с еще более величественным и поучительным зрелищем, как мог бы и должен был бы развиваться язык-праведник, не обремененный и не оскверненный историческими невзгодами и насильями. Речь Хлебникова до того мирская, до того вульгатна, как если бы никогда не существовало ни монахов, ни Византии, ни интеллигентской письменности. Это абсолютно светская и мирская русская речь, впервые прозвучавшая за все время существования русской книжной грамоты. Если принять такой взгляд, отпадает необходимость считать Хлебникова каким-то колдуном и шаманом. Он наметил пути развития языка, переходные, промежуточные, и этот исторически не бывший путь российской речевой судьбы, осуществленный только в Хлебникове, закрепился в его зауми, которая есть не что иное, как переходные формы, не успевшие затянуться смысловой корой правильно и праведно развивающегося языка.
Когда пароход после каботажного плаванья выходит в открытое море, те, кто не выносит качки, выходят на берег. После Хлебникова и Пастернака российская поэзия снова выходит в открытое море и многим из привычных пассажиров придется распроститься с ее пароходом. Я уже вижу их с чемоданами, стоящими у трапа, перекинутого на берег. Зато как желанен каждый новый пассажир, вступивший на палубу именно в эту минуту!
1922—1923
Русское искусство, 1923, кн. 2-3 (февраль), с. 68 -70. В текст и даже в заглавие статьи закралась ошибка: следуя расхожей этимологии (vulgata, лат.— общепринятая, всеобщая, публичная), Мандельштам назвал ‘Вульгатой’ лютеровский перевод Библии на немецкий язык, тогда как в действительности так называли именно латинский перевод Библии, с которого и переводил Лютер (на эту ошибку издателю ‘Русского искусства’ С. А. Абрамову в письме от 3 декабря 1923 г. указал Волошин — ГБЛ, ф. 1, к. 1, ед. хр. 18). Готовя ОП, куда данная статья вошла как первая часть ‘Заметок о поэзии’ (ОП, с. 46-51), Мандельштам исправил эту ошибку. Редакцию ОП, являющуюся контаминацией исправленной этой и следующей статей,— см. Приложения.
… Тредьяковский, Ломоносов, Батюшков, Языков…— в ОП далее вставлено: ‘Пушкин’.
Поэтическую речь живит блуждающий, многосмысленный корень — ср. рассуждения о внутреннем склонении слов в статье Хлебникова ‘Наша основа’ (Хлебников В. Творения. М., 1986, с. 627).
‘Смеярышня смехочеств’ Хлебникова — см. ст-ние Хлебникова ‘Черный любирь’ в его кн. ‘Изборник’ (1914).
Литания гласных — в журнале: ‘литания согласных’ (исправлено по смыслу).
‘Князь, князь, назад. » — слова княгини Тугоуховской в комедии Грибоедова ‘Горе от ума’ (сцена 3, действие 7).
Он замыкает иногда говорящего и пламенным кругом… — намек на книгу упомянутого в предыдущих фразах Ф. Сологуба ‘Пламенный круг’ (1908).
… на всех вместе не больше пятисот слов — словарь полинезийца. Ср. высказывание Пастернака (1915 г., в присутствии Гумилева и Мандельштама) о символистах и их эпигонах в воспоминаниях Н. Н. Вильям-Вильмонта: ‘… Всего слов триста на всю бражку. Словарь не больше, чем у бушменов… Верлен — и скудость языка, Рильке — и скудость языка. Немыслимо! А у нас какое-то столпничество, игра…’ (СК, с. 284).
Ахматова же стоит на паркетине — это уже паркетное столпничество. Ср. слова Ахматовой в передаче Л. Я. Гинзбург: ‘В двадцатых годах Осип был очень радикально настроен. Он тогда написал про меня: ‘столпничество на паркете» (Гинзбург Л. О старом и новом. Л., 1982, с. 396).
‘Нездешние вечера’ — название книги стихов Кузмина (1921).
У Пушкина есть два выражения…— далее следуют неточные цитаты из ‘Моцарта и Сальери’, у Пушкина: ‘… в нас, чадах праха, после улететь!’