И. И. Ясинский
И. И. Ясинский
ВТУНЕНКО
ВТУНЕНКО
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
И. И. ЯСИНСКИЙ
ВТУНЕНКО
Втуненко, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1893
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Писатели чеховской поры: Избранные произведения писателей 80—90-х годов: В 2-х т.— М., Худож. лит., 1982.
Т. 1. Вступит. статья, сост. и коммент. С. В. Букчина.
Дом, в котором помещалась редакция ‘Разговора’, стоял во дворе. Вышневолоцкий вошел в редакцию и спросил в передней, где живет редактор ‘Разговора’ Лаврович.
— А они тут не живут,— отвечал мальчик в синей блузе, выбегая из боковой комнаты.
— А где же?
— А они тут не служат.
— Редакция ‘Разговора’?
— Типография господина Шулейкина.
— Но ведь вывеска, что редакция помещается…
— Здесь, здесь! — крикнул из глубины передней хриплый голос.— ‘Разговор’ здесь! Пожалуйте! Что угодно?
Из-за грязного шкафа, разделявшего переднюю на две половины — темную и светлую,— выглянула незнакомая физиономия с толстым, смешно приставленным к лицу носом алого цвета и с длинной беззубой улыбкой.
— Вам что?
— Хотелось бы повидать Лавровича…
— Зачем?
— Надо.
— Как редактора? Господин Шулейкин его рассчитал. Чересчур расписался! И стихами, и прозой начал валять! Прошу покорно пожаловать… Вы не господин Стародубов?
— Нет, я Вышневолоцкий.
Петербургский литератор с любопытством окинул взглядом редакцию московского журнала, объявившего его своим сотрудником. Грязная клеенка покрывала стол, на котором лежали первые нумера ‘Разговора’ с безвкусными виньетками. Два белых простых стула стояли по сторонам стола. На подоконнике лежали ваксенные щетки.
— Господин Вышневолоцкий! Очень приятно! Давно изволили пожаловать в Москву? Не по вызову ли господина Лавровича? Но я за него. Хозяин прямо сказал: ‘Корнил Саввич, разговаривайте!’ Да, журнальчик был бы хороший, если бы умеючи взяться. А то ведь чего только нет: и Бисмарк, и Гладстон1, и спиритизм, и полемика с ‘Московскими ведомостями’2, и полемика с ‘Русскими ведомостями’3, и порнография, и славянофильство! Эх, грехов много — не могу я сам быть редактором, не утвердят: что я сделал бы! Журналисты от зависти лопнули бы!
Он с сожалением покачал головой, ‘Какой у него шагреневый нос,— подумал Вышневолоцкий,— как наперсток, истыкан’.
Московский журналист продолжал:
— Я на литературе зубы съел! Полстолетия честно служу высшей идее! У меня взгляды и глубокое образование. Я со всеми корифеями был знаком… С Тургеневым, с Некрасовым… Вам удивительно?
— Мне по своим делам… Дайте адрес Лавровича! — проговорил Вышневолоцкий.
— Лаврович станет порицать меня и издателя,— начал журналист, оторвав кусочек бумаги и макнув перо в закапанную чернильницу,— так вы не очень-то верьте. Господин Лаврович забрал до двух тысяч денег еще в прошлом году, когда журнала не было. Весь год жалованье получал. Господин Шулейкин, бывало, каждое первое число на себе волосы рвет от чрезмерного горя, расставаясь с двумя радужными и, так сказать, бросая капитал на ветер… Получите адрес господина Лавровича.
Рот его растянулся в добродушную улыбку, и на кивок Вышневолоцкого одною головою он стал низко кланяться всем станом.
На улице Вышневолоцкий услышал, что его кто-то зовет. Он оглянулся: за ним бежал журналист в рыжем ветхом пальто и в облезлой меховой шапке.
— Господин Вышневолоцкий! Вышневолоцкий! А Вышневолоцкий!
Вышневолоцкий покосился из-за своих бобров на темного московского писателя, которого он не знал даже по фамилии и нос которого особенно ярко алел под золотистым лучом солнца-невидимки, скрытого высокими каменными домами.
— Позвольте узнать, вы тот Вышневолоцкий?
— Что вы хотите спросить? — произнес Вышневолоцкий, улыбаясь.
— Сочинитель романа ‘Силуэт’?
— Да.
Старик с умилением схватил его за руку,
— Читал! Все выдающееся читаю! Как же, с большим удовольствием! Был тронут! Дважды прослезился! Господин Вышневолоцкий!
Он замолчал, не находя слов или опасаясь высказать свое желание, и только уловив в глазах Вышневолоцкого что-то вроде расположения к себе, произнес:
— Отправляюсь завтракать… Живу близко, на Живодерке. Сделайте честь, ко мне хоть на пять минут. Позвольте представиться: Корнил Саввич Втуненко. По происхождению — малоросс, автор повести исторического характера: ‘Василий Темный’…4 Прошу! Эй, на Живодерку, пятнадцать копеек!
Вышневолоцкий хотел сначала отказаться, но вспомнил, что действительно когда-то в детстве читал ‘Василия Темного’, и решил заехать к Корнилу Саввичу из благодарности и из любопытства.
Миновав множество деревянных домишек, извозчик остановился у ворот, над которыми торчала жердь с надписью: ‘Сие место продается участками’. Корнил Саввич пошел вперед по мосткам, Вышневолоцкий следовал за ним и глядел вокруг на огромный пустырь, расстилавшийся по обеим сторонам мостков. Вдали виднелся желтый деревянный жиденький дом, о двух этажах, без всяких служб и сараев. Корнил Саввич торопливо и неровно семенил ногами. Он был в истоптанных сапогах. Его синие брюки были отрепаны назади каблуками, и чья-то заботливая рука заштопала их и наложила заплатки из черного сукна.
Перед самым домом лежала, выделяясь на снегу, мусорная куча. Вороны клевали ее и с хриплым криком кружились в воздухе. Корнил Саввич, радостно улыбаясь, сказал:
— А право, тут можно охотиться. Прежирные бестии!
Он посмотрел на ворон и прицелился палкой.
— Пожалуйте, пожалуете! По лестнице, сюда! Не бойтесь, что скрыпит: новый дом, осенью строен, еще не успел устояться.
Холодная стеклянная галерея окружала второй этаж. Корнил Саввич вел гостя мимо нечистых корыт и матрацев, которые, по его объяснению, вымораживались во избавление от некоторых мучителей, неразлучных будто бы со всяким новым домом.
— В опилках заводятся… самозарождение!
Наконец он постучал в дощатую некрашеную дверь. Вышневолоцкий зажал нос, какая-то маслянистая вонь отравляла воздух квартиры. На перегородку брошены были платья, полотенца и просто тряпки.
Красивая женщина, цыганского типа, с болезненным худым лицом и неопрятными волосами, выглянула и спряталась.
— Жена — Марья Саввишна,— молвил Корнил Саввич и потер руки.
Вышневолоцкий вошел по приглашению хозяина в небольшую светлую комнату.
Каштановый сеттер с умными, как у человека, главами лежал на ковровой подстилке. Перед ним стояла чашка с нетронутой овсянкой и вода в разбитом горшочке. Увидав хозяина, сеттер слабо повилял хвостом.
— Моя гордость! — вскричал Корнил Саввич,— несказанной красоты! Кличка — Перл. На стене, под стеклом — похвальный лист Перлу. На собачьей выставке всех удивил! За него двести дал, а пятьсот предлагали, да я отверг. Еще не дошел до того, чтобы собаками торговать. Перлушка, милый Перлушка! Что приуныл, брат, что призадумался? Болен, бедняжка! Не хочется к ветеринарам обращаться — живо уморят, Марья Саввишна, давала ему серку? Перлушка, милый мой Перлушка!
Корнил Саввич нагнулся, пес привстал и лизнул его в губы.
Вышневолоцкий сел на венский расшатанный стул и поднес к носу свой белый надушенный платок, потому что все еще не мог привыкнуть к зараженному воздуху, который, однако, не смущал хозяев. Бедность и неряшливость царили в комнате. Постель в углу незастлана. Вороха газет, между которыми видное место занимал ‘Разговор’, валялись на комоде и на полках покосившейся этажерки, на столе. Сырость намочила обои. Внизу двойных рам были сделаны деревянные желобки, и их наполняла вода, струившаяся со стекол.
— Неприглядное жилище? — спросил Втуненко.— Семнадцать рублей плачу,— ух! как трудно достаются. Марья Саввишна, нам бы закусить чего-нибудь! А главное, водочки, водочки! капельку!
Он показал на пальце, сколько именно водочки.
— Корнил Саввич, я считал вас гораздо старее,— начал Вышневолоцкий.— Ни одного седого волоса… Сколько вам лет?
— Шестой десяток идет… Что, молод?
— ‘Василия Темного’ я читал еще в первом классе гимназии… помню, с картинкой.
Втуненко закинул голову и хвастливо посмотрел на Вышневолоцкого.
— Теперь не пишут исторических романов,— сказал он.
Вышневолоцкий не возразил ничего.
— Нет той эрудиции! — начал Корнил Саввич, помолчав.— Марья Саввишна, помнишь ‘Силуэт’? Это — их сочинения!..
Марья Саввишна вошла с тарелкой в руке и с графинчиком.
Вышневолоцкий встал.
Марья Саввишна была в красной кофточке, застегнутой не на все пуговицы: их недоставало там, где они более всего были нужны. Поставив завтрак на стол, Марья Саввишна протянула гостю руку.
— Здравствуйте, не взыщите за угощение. Я, Корнил Саввич, купила наваги на десять копеек, да гусиных ланок.
Вышневолоцкий понял, что воздух был отравлен навагою, которой он терпеть не мог.
— Ну, будем же здоровы! — произнес Корнил Саввич, держа рюмку у рта. Он медленно проглотил водку, помотал головой и налил Марье Саввишне.— Она пьет не хуже меня!
— Неправда! Вот уж неправда! Я пью для удовольствия, а ты из жадности.
— Что же вы не закусываете? — спросил Корнил Саввич.
— Они непривычны к нашей пище,— произнесла Марья Саввишна.— Кушайте лапки.
Вышневолоцкий взял лапку.
— Почему нападаете вы на Лавровича? — начал Вышневолоцкий.— Я сейчас поеду к нему, и, может быть, недоразумение, которое возникло, мне удалось бы уладить.
— Ах, нет, напрасная забота-с! — вскричал Корнил Саввич.— Я одному только удивляюсь, что как вы, будучи истинно либеральным писателем, можете находиться в каких-то отношениях с господином Лавровичем? Господин Лаврович держится устарелых взглядов, несмотря на свою сравнительную молодость, и принадлежит к партии Страстного бульвара5. Да-с.
— Неужели? — сказал Вышневолоцкий.— А вы говорили, Лаврович завел полемику с ‘Московскими ведомостями’.
— Признаюсь, полемика-то была с ‘Русскими ведомостями’, а я, по праву корректора, переделал… Так что ему должно влететь от Страстного бульвара-с.
Вышневолоцкий улыбнулся и спросил:
— Вы корректором в ‘Разговоре’?
— Управляю типографией Шулейкина и вместе корректор. Конечно, корректор корректору рознь… Другой не посмел бы. А я напутал: хозяин давно просил выставить господина Лавровича. Хозяину надо, чтоб журнал ничего не стоил, чтоб купцы платили за бесчестье, чтоб сотрудники печатали у нас ябеды и еще нам платили!
— Послушайте, я не пойму — вы за кого же собственно?
Корнил Саввич выпил рюмку водки и, блеснув глазками, шепотом произнес:
— За себя-с, за сохранение своей престарелой униженной личности!
Вышневолоцкий вдумчиво посмотрел на него, Корнил Саввич отвернулся.
— Марья Саввишна,— сказал он, беря жену за руку,— сколько нам, душа моя, необходимо в месяц денег?
— Да, если не пить, Корнил Саввич, то пятьдесят рублей надо. Меньше никак нельзя! — обратилась она к Вышневолоцкому и сделала жалобное лицо.
— А с питьем, Марья Саввишна?
Она улыбнулась.
— Много ты жрешь водки, Корнил Саввич. Господь тебя знает! Иной месяц на двадцать, а иной сотню пропьешь.
— Вместе с тобой, Марья Саввишна, вместе с тобой!
— Что срамишь меня при чужих людях?
— Ну, а все ж таки… Так вот, господин Вышневолоцкий, сколько денег нам надо, чего требует наша личность! Только не подумайте, что я принцип продам за рюмку водки. Нет-е, я человек стойкий. Меня какие люди уважали! Но ежели с одной стороны Лаврович, а с другой Шулейкин, то наплевать. Бьюсь как рыба об лед, ибо вечно, ежечасно, ежеминутно желаю есть, а также имею потребность кормить семью, состоящую из Марьи Саввишны, сына Андрея и из бесценного Перла. Поднимающий меч от меча погибнет6. Лаврович считал меня старым псом, которого пора выбросить. Но я жить хочу, и вся моя семья точно так же желает жить. Я насмотрелся на своем веку на такие вещи, что не поверите, если я вам расскажу. Шулейкин грошелуп, низкая тварь, но он, на мой взгляд, выше Лавровича и многих других деятелей, имена которых ныне гремят в литературе. Никто не стал бы меня держать, а господин Шулейкин держит. Теперь скажите, за кого я должен стоять?
Он налил три рюмки водки и пригласил любезною улыбкой жену и гостя выпить. Вышневолоцкий едва дотронулся губами до рюмки. Он внимательно слушал Кориила Саввича. До сих пор он вращался в той литературной среде, которая всегда пользуется и уважением и достатком.
Он первый раз был в жилище забытого, несчастного старика, который считался когда-то почтенным литератором и теперь впал в нищету, испьянствовался и дошел до какого-то нравственного отупения… А между тем было же у него назади светлое время, когда он знался с ‘корифеями’ и когда для него ‘принцип’ не был звуком пустым… Хорошо еще, что какой-то подлый Шулейкин эксплуатирует старика. Что было бы о Корнилом Саввичем без Шулейкина?
— Не смею осуждать вас, Корнил Саввич,— сказал Вышневолоцкий.— Мне понятны причины, почему вы против Лавровича. Но я его помню хорошим человеком… Он мой товарищ.
— Хороший человек! У цензора крестил детей!
Вышневолоцкий рассмеялся.
— Что ж, если цензор порядочный человек! Гончаров был цензором7.
— Литератор — особа священная,— возразил Корнил Саввич и надменно указал на свою грудь.
— К нам околоточный в гости ходит,— начала Марья Саввишна,— тоже обожает литераторов.
— Ну, ну, ну! Какой околоточный! Рехнулась, матушка?
— А Николай Константинович?
Корнил Саввич тихонько показал жене кулак и пояснил гостю:
— Зря болтает моя Марья Саввишна! Кто подумает, и в самом деле я с участком имею сношение! Она меня подведет! Между нами, околоточный ходил с повесткой, я учинил дебош… Да, я еще дебошир! А Марья Саввишна сейчас: к нам ходит околоточный!
Он сплюнул, Марья Саввишна хранила молчание.
— Господин Вышневолоцкий! Насчет стариков сложилось такое мнение, что ежели сед, то и ретроград. Ошибка-с. Вот я, к примеру… На Татьянин день меня, как одного из старейших и благороднейших студентов Московского университета, на руках качали…8 два пальца вывихнули… Нет дыма без огня, и если обо мне сложилось мнение добропорядочное,— значит, я добропорядочный. И вы меня с детства знаете, а Марья Саввишна околоточного называет по имени и отчеству! Нехорошо, Марья Саввишна,— обратился он к жене,— могут подумать, что ты не супруга Корнила Саввича Втуненко и что Корнил Саввич не образовал тебя, а, взяв из мастерской, где ты шила рубашки разным околоточным, предоставил тебя твоему собственному глубокому невежеству.
— Оставь уже, Корнил Саввич, замолчи! — сказала со смехом Марья Саввишна.— Без тебя видят наше образование… Что у вас на сюртуке: булавка модная?
Вышневолоцкий посмотрел на петлицу своего сюртука: певица, у которой он утром был в гостях, приколола ему на прощанье веточку свежего гиацинта. Он сказал?
— Нет, цветок.
— А я думала, что новая мода,— произнесла Марья Саввишна и вздохнула.— Пахнет?
— Слабый запах.
Марья Саввишна наклонилась к цветку, понюхала и опять вздохнула.
Толстый желтый кот мягко прыгнул на постель и мяукнул. Марья Саввишна взяла с тарелки пальцами головку наваги и подала коту.
— Знаете, сколько ему лет? — спросил Корнил Саввич.— Без малого пятнадцать. Пятнадцать лет мы женаты с Марьей Саввишной, пятнадцать лет кот свидетелем нашей борьбы за жизнь. Эх, много видел он горя! Дети каждый год умирали — случалось, голодной смертью. Я по три года без работы сидел.
— А собак покупал,— заметила Марья Саввишна.
— А собак покупал, верно-с. Без собак никогда не мог жить. Мое имя не раз было пропечатано, благодаря собакам. Портрет в журнале ‘Охота’ и под портретом: собака такого-то. Какой-нибудь граф или миллионер читает и думает: должно быть, Корнил Саввич Втуненко богат, а Корнил Саввич Втуненко прозябает во мгле и пухнет на соломе… Поняли вы мой характер? Перл! Иси! Ну, Перлушка, встань! Встань, милый, порадуй меня!
Сеттер, неподвижно лежавший на подстилке, оживился и, виляя хвостом, подошел к хозяину.
— Будь здоров, Перлушка!
Корнил Саввич выпил. Он ничем не закусывал и только подносил к носу кусок черного хлеба, сильно нюхая его.
— Я вам сейчас покажу, какой у меня умница Перл. Смотри, Перлушка, ты болен, но любишь жареную рыбку…
— Андрюше надо оставить,— робко сказала Марья Саввишна.
— Останется. Гость ничего не ест… Перлушка, смирно!
Корнил Саввич положил на нос Перлу навагу и начал:
— Ел Греч, ел Булгарин9, ел Лаврович, ел Шулейкин, ел Страстной бульвар…
Сеттер стоял неподвижно, опустив хвост, покорно глядя на хозяина своими красивыми, большими глазами.
— Ел Корнил Саввич Втуненко!
Пес подбросил носом рыбку и схватил ее в воздухе раскрытою пастью. Корнил Саввич с торжеством посмотрел на гостя.
‘Тенденциозная собака’,— подумал Вышневолоцкий.
— А кот не умеет?
— Выжил из ума… А впрочем, до сих пор амурится. А жирный, каналья. Сала много. Говорят, за границей котов едят…
Корнил Саввич с задумчивой, сластолюбивой улыбкой стал ласкать кота.
— Андрюша! — позвала Марья Саввишна сына.— Иди!
Вошел мальчик-горбунчик, с старообразным лицом н острыми плечами, приподнятыми до ушей.
— Поклонись гостю! — скомандовал отец. Горбунчик издали шаркнул ножкой.
— Кушай, детка.
Мать подала ему ломоть хлеба и пару рыбок. Андрюша отошел в сторону, к окну, и молча съел завтрак. Потом он поклонился гостю и, сказав: ‘Покорно благодарю вас, папаша и мамаша’,— ушел назад.
— Хорошо учится…— произнес отец.— Ну-те, что же вы приуныли? Марья Саввишна, проси! Выходит так, что я один пью… Не хотите? Один выпью!
Алый цвет шагреневого носа Корпила Саввича стал еще гуще, щеки покрылись сине-багровым румянцем. В узеньких глазах блестела влага того пьяного бессмыслия, которое так противно трезвым людям. Но Корнил Саввич еще крепился и не хотел показать, что он пьян.
— Василий Темный! — говорил он,— не ожидал, что встречу… Василий Темный был великий государь. Но только я на его слепоте теорию построил. Сам Герцен погрозил пальцем: умно, Корнил Саввич, умно! А я его в ручку… Но, позвольте, вы к нам или в Петербург? Мое дело сторона, есть тут купец Самореин и очень нуждается в легком пере, потому что фабричный инспектор уголовщину возводит, а у него, надо сказать…— Корнил Саввич подмигнул Вышневолоцкому и дополнил речь жестом, который состоял в движении пальцем по неопределенному направлению.
Вышневолоцкий встал и начал прощаться. Хозяева удерживали его. Корнил Саввич едва стоял на ногах. Когда он сидел, то не казался таким пьяным. Вышневолоцкий уронил шапку — старик бросился поднимать ее и поскользнулся.
— Пьяненький,— сказала Марья Саввишна.— Что юродствуешь? Иди спать на диван.
Корнил Саввич поднялся, улыбаясь и мотая головой.
— А, не правится! Расскажу им, какой ты муж и каково мне с тобой. Был у нас, знаете, диван и надоел до того, что не могу видеть. Я позвала хламщика и продала диван за два рубля. А хламщик встречает через неделю и говорит: благодарю вас, Марья Саввишна, купил диван за два рубля, а в диване, под спинкой, нашел пять рублей… Кто же, как не Корнил Саввич? От жены прячет деньги и кутит, а людям говорит, что мы вместе пьем.
Корнял Саввич стоял, сонно улыбаясь. У Марьи Саввишны глаза горели, как угольки: ей было жаль пяти рублей. В отворенную дверь виднелось пространство за перегородкой. Там у окна сидел горбунчик, подперши голову рукой, и задумчиво смотрел вдаль, на златоглавую Москву.
Вышневолоцкий еще раз простился с хозяевами и ушел.
Тяжело было у него на сердце.
При отборе произведений для настоящего издания в него прежде всего были включены произведения, в той или иной степени одобренные А. П. Чеховым. Публикуются также рассказы, небольшие повести, сатирические миниатюры, которые хотя и не получили чеховских отзывов, но являются вещами характерными для творчества автора, запечатлевшими быт и нравы эпохи. Из-за ограниченного объема сборника пришлось отказаться от включения многих вполне заслуживающих того произведений, как, например, от талантливых романов М. И. Альбова ‘Ряса’, И. Н. Потапенко ‘Не герой’ и др.
Отбор произведений потребовал просмотра множества отдельных изданий, собраний сочинений, комплектов газет и журналов. Неизученность творчества большинства включенных в двухтомник писателей составила особую сложность для установления первой публикации отдельных произведений. В связи с этим в комментариях указываются в основном только те источники, по которым печатаются тексты. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию.
Краткие справки о писателях содержат сведения об их жизненном и творческом пути, оценки современной им критики, а также информацию относительно их связей с А. П. Чеховым.
Иероним Иеронимович Ясинский (псевдоним — Максим Белинский) родился в 1850 году в Харькове. Учился на естественных факультетах Киевского и Петербургского университетов, но курса не кончил, отдавшись всецело журналистике. Ясинский начал печататься в 1870 году, выступив как писатель демократического, народнического направления. Этот период его творчества запечатлен в сборнике ‘Семидесятые годы. Повести и рассказы’ (СПб., 1901).
Молодого писателя привлек к участию в ‘Отечественных записках’ М. Е. Салтыков-Щедрин, писавший Н. К. Михайловскому 11 сентября 1881 года: ‘По-моему, Ясинский талантлив’ {М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 19, кн. 2, с. 38.}. В 1881—1884 годах в журнале были напечатаны получившие одобрительный отзыв Салтыкова-Щедрина рассказы ‘Наташка’ и ‘Спящая красавица’, а также повести ‘Болотный цветок’, ‘Искра божия’, ‘Старый сад’, ‘Всходы. Картины провинциальной жизни’. Произведениям Ясинского, вышедшим в 1888 году в четырехтомном ‘Полном собрании повестей и рассказов’, присущ характерный оттенок бытописания, в котором подчас звучат критические ноты. Они особенно ощутимы в его книге ‘Киевские рассказы’ (1885), где много внимания уделено судьбам обездоленных, бездомных бедняков.
В середине 80-х годов в творчестве Ясинского произошел поворот от проблем, выдвигавшихся жизнью, к защите ценностей ‘чистого искусства’. В 90-х годах в творчестве Ясинского выявляются охранительные тенденции, он становится сотрудником консервативной печати.
Как литературный критик Ясинский высоко отзывался о книгах Чехова ‘Дуэль’, ‘Хмурые люди’, ‘В сумерках’, ‘Пестрые рассказы’: ‘Из молодых беллетристов, выступивших на литературное поприще в восьмидесятых годах, Антон Чехов бесспорно самый даровитый, и его ожидает блестящая литературная будущность’ {Журнал ‘Труд’, 1892, No 2, с. 479.},— писал он. Он более тонко и правильно понимал творчество Чехова, чем, скажем, народническая критика, постоянно упрекавшая писателя в ‘холодности’. По поводу рассказа ‘Убийство’, например, он утверждал, что ‘холодность’ эта есть ‘редкий дар’ объективности, которая сродни таланту Толстого. Общение писателей, познакомившихся в 1889 году, поддерживалось в первой половине 90-х годов. Отношение Чехова к творчеству Ясинского не было однозначным. 3 апреля 1888 года он писал Суворину: ‘Ясинский непонятен (это или добросовестный мусорщик, или же умный пройдоха)…’ Эта ‘непонятность’ в немалой мере вызывалась манерой Ясинского, в которой фантазия и живая наблюдательность сочетались с небрежностью, эскизностью письма, развязностью стиля. Но некоторые рассказы Ясинского Чехову нравились. Так, очерк ‘Пожар’ (1888) Чехов считал ‘превосходной вещицей’ (письмо Леонтьеву-Щеглову от 4 февраля 1888 г.), о повести ‘Дача на Черной речке’ (1894) сказал, что ‘Ясинский выше Щеглова’ (А. С. Суворину от 26 июня 1894 г.).
Признавая за Ясинским такие человеческие качества, как доброжелательность и внимательность (в письме к Л. А. Авиловой от 19 марта 1892 г.), Чехов одновременно видел и его беспринципность, проявившуюся в частности в согласии Ясинского сотрудничать в газете ‘Новое время’, ранее подвергшей его произведения самой уничижительной критике. Та же беспринципность Ясинского сказалась и в 1896 году по время провальной премьеры чеховской ‘Чайки’ в Александринском театре, когда некоторые писатели, рецензенты повели себя в высшей степени некорректно по отношению к драматургу. Чехов вынужден был зачислить Ясинского в круг тех своих знакомых литераторов, с которыми он ‘дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья’ (А. С. Суворину, 14 декабря 1896 г.) и которые в театре подвергли его глумлению.
В мемуарной книге Ясинского ‘Роман моей жизни’ (М.—Л., 1926) есть глава, посвященная Чехову.
После Октябрьской революции Ясинский принимал участие в работе Пролеткульта, редактировал журналы ‘Красный огонек’ (1918), ‘Пламя’ (1919). В 1919 году вышли сборники его стихотворений ‘Воскреснувшие сны’, ‘Книга любви и скорби’, ‘На земле’, пьеса ‘Последний бой’. В 1923 году он осуществил перевод поэмы Ф. Энгельса ‘Вечер’, Умер Ясинский в 1931 году в Ленинграде.
Рассказ печатается по изданию: И. Ясинский. Осенние листы. Новые рассказы. СПб., изд. А. С. Суворина, 1893.
1 Бисмарк — см. коммент. на с. 434. Гладстон Уильям Юарт (1809—1898) — английский государственный деятель.
2 ‘Московские ведомости’ — газета, выходившая с 1756 но 1917 г. Со второй половины XIX в. стала крайне реакционной.
3 ‘Русские ведомости’ — газета, выходившая в Москве С 1863 по 1918 г. В 80-е годы имела либерально-демократическое, народническое направление.
4 Василий Темный (Василий II, 1415—1462) — великий князь Московский (с 1425). В 1446 г. был ослеплен его противниками, претендентами на московский престол (отсюда и прозвище — ‘Темный’).
5 На Страстном бульваре в Москве находилась редакция газеты ‘Московские ведомости’.
6 См. коммент. на с. 448.
7 Писатель Иван Александрович Гончаров (1812—1891) с 1856 г. был цензором Петербургского цензурного комитета, с 1863 по 1867 г.— членом совета министров по делам книгопечатания.
8 Татьянин день, день св. Татьяны по церковному календарю — 12 января, дата основания Московского университета (учрежден в 1755 г.). Татьянин день ежегодно отмечался студентами и бывшими выпускниками университета.
9 Греч Николай Иванович (1787—1867), Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) — русские журналисты и писатели, издававшие совместно реакционную газету ‘Северная пчела’.