З. H. Гиппиус
Второй кошмар
КОММЕНТАРИИ
Второй кошмар, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1927
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
На вечере евразийцев (прения по докладу П. Н. Милюкова) мне опять думалось: как мы должны быть благодарны докладчику за его основательное рассмотрение евразийства. Такая работа необходима, а проделать ее самостоятельно не всякому под силу. Милюков дал нам солидное оружие против многоголового… ну, не дракона, положим, — просто существа, называемого евразийством. Многоголовие, как известно, секрет его соблазнительности. Каждый находит голову по своему вкусу и ради нее, уже не глядя, принимает остальные, сидящие на той же шее.
Фашист, социалист, монархист, чекист, графоман, советоман, революционер, православный, народолюб, непман, — не говоря о националистах всех толков, — для каждого в евразийстве есть зацепочка, каждому какая-нибудь голова да улыбается.
Стрелы Милюкова отлично попадали в цель. И на наших глазах многие улыбки превращались в гримасы. Но в колчане Милюкова не хватало одной стрелы, и шея многоголового существа осталась неуязвленной.
Говоря вне метафор: Милюков не подверг исследованию иррациональную сторону евразийства. Между тем, она имеет не малое значение, и подойти к ней следует.
Евразийцы, выступавшие на вечере, сразу поняли, какие позиции всего лучше защищены, куда выгоднее отступить. Первый, Вышеславцев, тотчас же, с дешевой грацией, перепрыгнул в область ‘иррационального’, где и дал простор своей не менее дешевой, лирике, всяким излияниям сердца, проникновениям в ‘русскую душу’, такую ‘безмерную’, такую… ‘большевицкую’. (Я не могу упрекать Вышеславцева в дурном тоне, ведь он не специалист по ‘хорошему’, но все же, когда нам преподносят такую ‘Красоту’, мы вправе усомниться, стоят ли за ней Истина и Добро.) После Вышеславцева и другие евразийцы старались держаться на тех же позициях, — благо сам докладчик назвал их неприступными, а тех, кто на них стоит, — просто ‘поврежденными’.
С этим я никак не могу согласиться. Почему неприступные? Около них достаточно было борьбы во все времена. Методы исследования этой области, — духовной, душевной, религиозной, мистической и т. д. — тоже существуют. А присутствие в человеке иррационального начала есть нормальный факт, еще не говорящий о ‘повреждении’. Не само это ‘начало’ подлежит, конечно, исследованию, но и важно-то не оно в себе (неизменная данная точка), а разнообразные степени и формы, в каких являет его жизнь. Важно, как люди к нему относятся, что и когда с ним делают, куда направляют, во что преображают или во что превращают, и что из этого выходит. Тут исследования, даже оценки, необходимы — и вполне возможны.
Да, область опасная. В ней легко ‘повреждаться’, легко ‘повреждать’. (Но какая безопасна?) Подчеркивание евразийцами ‘иррационального’, заслон ‘иррациональным’ в критические минуты — поведение характерное и говорит очень много, особенно в связи со всеми их другими положениями.
Попробуем выбраться из сложностей, упростить дело до грубых линий, наименее спорных. И начнем с конца.
Евразийцы — ‘смена’. Так они и сами на себя смотрят. Их отношение к сегодняшней власти в России — ‘tes-toi de l que je m’y mette’ {‘убирайся, дабы я мог занять твое место’ (фр.).}. Вот цель, и рядом — уверенная надежда на ее достижение. Явилась ли эта цель (и надежды) как следствие таких-то и таких-то идей, или сами ‘идеи’ евразийцев вытекают из фактического задания? Ответ не труден, ибо не трудно проследить, что эти ‘идеи’ рождаются и формируются по мере возникающих в России ‘настроений’, потенциально годных для цели, и такими настроениями регулируются. На каждое мы находим заботливый отклик в евразийской системе (если это система, а не просто ‘чего изволите’). В евразийстве нет ‘свободы’ и нет ‘России’. Не ясно ли, почему? Да потому, что в ‘настроениях’, полустихийных, эти слова — еще не сказались. А чем настроение темнее, стихийнее, ‘иррациональнее’ — тем для евразийцев полезнее: надобен ‘размах’, ‘безмерность’.
Настроения всем известны. Стоит ли перечислять их евразийские отзвуки? Они тоже известны: большевизм без коммунизма, советы, собственность, евреи надоели… Для самых сильных настроений — самые громкие отклики. Смутному оскорблению национального чувства и приобретенной ненависти к Европе — предлагается удовлетворение в виде такого национализма и мессианства, каких свет не видал. А для ярко вспыхнувшего влечения к гонимой коммунистами религии — истоком и оплотом евразийства объявляется православная церковь, торжествующая, единая истинная, коей покорены будут все инакомыслящие еретики. Как бы православный интернационал…
Ленин тоже умел угадывать настроения момента, учитывать силу стихии и пользоваться всем этим для своих целей. Только он действовал искуснее, грубее, с поправками: мировую революцию облеплял понятным шоколадом: ‘Бей всех (т. е. мировых) буржуев’, национализацию подавал в виде ‘грабь награбленное’, ненависть к европейской государственности насаждал при помощи слов: ‘Антанта, которая хочет войны’. И действовал так уже на месте. Но самое главное отличие Ленина от евразийцев, — и, кажется, единственное, — это что у Ленина была… идея. Как бы ни относиться к Ленину и коммунизму (хотя бы так, как я, с последней абсолютной непримиримостью), но отрицать, что коммунизм есть идея и что у Ленина она была, — нельзя. У евразийцев, в прямом смысле, идеи нет, да и быть не может: Евразия вообще не идея и никаких атрибутов идеи не имеет. То, что мы облыжно, в общежитии, называем евразийскими идеями, — не более чем обрывки соответственно вывернутых, прилаженных, перекрашенных уже известных положений, порой до неумеренности избитых, непрочно и произвольно склеенных.
Продолжим параллель с коммунизмом (фактическая их параллельность достаточно доказана, но я хочу кое-что еще прибавить). По существу, в евразийстве элемента обмана больше, чем в коммунизме, или обман как-то… обманнее, ядовитее. Это мы увидим, если вступим в ‘заповедную’ область иррационального, духовного, мистического, религиозного, где с таким пафосом и с такой торжественной легкостью распоряжаются евразийцы.
В этой области человек называет свои ценности — ‘святыми’. И слово соответствует определенному к ним отношению, ‘Святое’, прежде всего, всегда, — самоцельно. Оно не может быть ни орудием, ни средством для чего-нибудь, не мыслится играющим служебную роль. Видеть оскорбление святыни — конечно, страдание для верующего. И немало русские люди страдали от надругательств над их святынями. Но… большевики открыто, — насилием, как всегда, — однако, прямо следовали своей идее, в которую входит ‘искоренение’ святынь. Обмана тут не было. И это, для верующих людей, были только посторонние насильники, о которых сказано: ‘Не бойтесь убивающих тело и более ничего не могущих сделать’. Их и не боялись, глядя на попытки убить церковь, — ‘тело Христово’ для нескольких миллионов русских людей.
Но что бы сказали те же русские люди теперь, когда они не только не перестали чтить свою святыню, но особенно близко подошли к ней, гонимой, — что бы они сказали, если б действительно поняли, какое употребление хотят сделать евразийцы из этой святыни? Как бы они отнеслись к тому, что их повышенную духовную настроенность хотят ‘использовать’ для смены вывесок: ‘СССР’ на ‘Евразия’? Мы уж знаем, что за вывесками осталось бы то же, лишь обозначение другими буквами: вместо ЧК — положим, ДУ, ‘Добродетельное Учреждение’, или БеПе, ‘Благое Попечительство’ и т. д. Но в отношении церкви перемена будет поглубже, поядовитее. Из помехи, из гонимой, предполагается, украсив приятными словами, возвести ее в чин служащей порядкам не коммуно-большевицким, а евразо-большевицким. Ведь она для Евразии (спросите любого евразийца, выбрав попроще) — лишь ‘этнографический факт’, то есть один из факторов.
Даром разукрашивать церковь не будут: служба предстоит серьезная. Прежде всего, ЧК не требовала от нее благословений: ДУ или БП — потребуют. За объявление ее единой истинной, вселенской — потребуют активной борьбы со всеми, без разбора, еретиками — иудеями, язычниками и христианами других церквей. Возложат на нее и просветительную работу по разъяснению политграмоты (евразийской). Служба не шуточная, потяжелее царской, а ведь и та в свое время довела церковь до ‘паралича’. С теперешним же положением церкви, этой духовной народной святыни, положение ее при Евразии и сравнивать нельзя. Евразийцы не коммунисты, которые бьют по телу, ‘а больше ничего не могут сделать’. Евразийцы посягают на дух церкви христианской, дух Господен, ибо посягают на свободу: лишь там, где свобода, — дух Господен.
Не скажут ли евразийцы, что все это не так? Не скажут ли, что из коренных положений евразийства нельзя вывести именно такого отношения к церкви, со всеми вытекающими из него последствиями? Не будут ли заверять, что в этих коренных положениях нет ничего, что раскрывало бы настоящий смысл их экскурсов в область религии, мистики, духа и т. д.?
‘Головка’ евразийская, конечно, все это будет говорить. Недаром же выдумана ‘гибкая инструментовка’. Я нисколько не сомневаюсь, что среди соблазняемых и увлекаемых, среди слабоумных прозелитов, есть люди подлинно религиозные, искренние всех оттенков. В них специально поддерживается стихийно-гомерическое душевное состояние, граничащее с одержимостью. Но головка евразийства, ‘отбор’ — вовсе не одержимые или, по слову Милюкова, ‘поврежденные’. Им и принадлежит изобретение ‘гибкой инструментовки’, довольно, впрочем, грубой: вся она, порою, сводится к простому отрицанию того, что утверждалось вчера одним евразийцем и вновь будет утверждаться завтра — устами другого.
Но здравый ум, твердую память, истинное религиозное чувство — гибкость не обманет. Как ни ‘инструментируй’ Евразию с географией, ее стихийностью, мессианством, этнографическим православием, приятием большевизма и большевиков, гомерическим, экскоммуникативным национализмом, советами (а может быть, и царем) — ничего о ‘России’ мы во всем этом не услышим, ничего о ‘свободе’, — а, следовательно, и о религии, да еще христианской, связанной со свободой единым корнем.
Нет, пока евразийцы раз навсегда, и начисто, не отказались от всех своих вышеперечисленных положений и даже от самой Евразии, как слова и представления, мы с полным правом будем утверждать: их основа, — несмотря на претензии водительства в области ‘иррационального’, — мелкий рационализм. Я подчеркиваю: мелкий, ибо лишь такой не затрудняется, в полезных случаях, натягивать на себя обманный плащ ‘духа’, перекрашиваться в защитный цвет ‘божественности’.
Не буду вдаваться в предсказанья, гадать, верны ли расчеты евразийцев, как удается им ‘использовать’ разнообразные российские настроения. Я коснусь еще лишь одного вопроса, который остается темным: это вопрос о тактике евразийцев. По собственным заявлениям, даже по уверению сочувствующих, они ‘единственная реальная, активная, пореволюционная сила’, они презирают ‘болтающую’ эмиграцию. Каков же их конкретный план действий? Прежде всего: думают ли они бороться за смену, или надеются произвести ее мирным путем? В обоих случаях, особенно в последнем, пора бы им быть на местах, а не ‘действовать’ в эмигрантских журналах и обивать наши эстрады. Или, может быть, они идут вплотную ‘по стопам великого Ленина’? Выжидают, когда чьи-нибудь руки смахнут коммунистическую головку, чтобы тогда ринуться со своей — на смену?
Это, пожалуй, и опрометчиво. Умаляет шансы успеха. Ленин Лениным, но полной аналогии исторических моментов не бывает. Кто знает, какое временное правительство создастся в промежутке, и не встретятся ли запоздавшие евразийцы с какими-нибудь новыми, неожиданными настроениями?
Но пусть активисты пользуются приятностью и удобствами ‘выжидания’. Пусть побольше болтают о своем ‘утопо-реализме’ и действенности. Чем громче они кричат — тем вернее надежда, что наша родина проснется от коммунистического кошмара свободной Россией, а не рабской Евразией.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1927. 2 марта. No 170. С. 2.
Евразийство — идейное движение русской эмиграции в 1920-е годы, пытавшееся найти пути преобразования большевистской власти. В конце 20-х годов произошел раскол движения. Вокруг газеты ‘Евразия’ (1928—1929) образовалась группа С. Я. Эфрона и Д. П. Святополка-Мирского, симпатизировавшая сталинскому режиму.
Антанта (‘Тройственное согласие’) — блок Великобритании, Франции и России, оформившийся в 1904—1907 гг., в 1918 — 1920 гг. организовал интервенцию против большевистской России.