Второе покушение на В. И. Ленина, Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич, Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о ЛЕНИНЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘НАУКА’
Москва
1969

ВТОРОЕ ПОКУШЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА

(в Москве, 30 августа 1918 г.)

Писать о том, что чуть было не лишило весь угнетенный мир, все обездоленное, эксплуатируемое человечество их лучшего друга, защитника и вождя, неустанного борца, — писать не только трудно, но ужасно… Воспоминания об этих скорбных событиях, нельзя сказать — волнуют, а угнетают душу, и десятилетний флер вселечащего времени является слишком тонким, дабы дать безболезненно прикоснуться к этой смертельной рале страдающего человечества… Все те, кто имели несравненное счастье общаться с ним, как я думаю, не только имеют право, но обязаны записать все, что помнят, что знают о нем, ибо наступит время, когда жизнь его будут изучать не год за годом, а день за днем, и каждое слово, исходящее из его уст, каждое свидетельство о его жизни, делах и событиях, связанных с ним, будут важны и нужны для человечества, как важен и нужен свет, исходящий от солнца.

——

— Что это значит? — сказала мне моя четырнадцатилетняя дочь Леля, встретившая меня в коридоре квартиры.— Только что звонила Анна Петровна {Анна Петровна Кизас, работавшая в Управлении делами Совнаркома почти с первого дня Советской власти.} и просила прислать бинт, говорит — перевязать рану Владимиру Ильичу.

Я знал, что Владимир Ильич выехал на митинг, что его нет в здании Совнаркома, откуда я только несколько минут как вышел. Это было часов в шесть вечера. Я только что вернулся домой с работы на маленький перерыв и не успел подойти к телефону, чтобы справиться о словах дочери, как вдруг раздался звонок прямого провода, за ним другой, третий… Тревожно, тревожно…

Я бросился к телефонной трубке.

— Скорей! Скорей! Несчастье…— кричал кто-то в телефон искаженным, рыдающим голосом.

— Ранен, убит?..

— Ранен, ранен…

— Владимир Ильич?

— Да, — кричал мне товарищ Гиль, бессменный шофер Владимира Ильича, —скорей! скорей!

Я бросил трубку. Оцепенение охватило меня, как это не раз испытывал я в минуты наиболее тяжкой опасности.

Схватил из домашней аптечки Веры Михайловны йод, бинты и какое-то возбуждающее, сказав домашним, что Владимир Ильич ранен и чтобы скорей звонили — разыскивали Веру Михайловну, я бросился опрометью из дома.

В мозгу горела, как свеча, одна мысль: что с ним?

Выбежав на Дворцовую улицу, я подумал:

— Как бы не было нападения на Кремль! Урицкий, Ильич…

Я зашел в комендатуру, вызвал коменданта товарища Малькова в отдельную комнату и распорядился:

— Привести караулы Кремля и всех красноармейцев в боевую готовность. Охрану усилить… Беспрерывное дежурство у всех ворот, на стене, у входов в Совнарком и ВЦИК… Ильич ранен, — добавил я.

— Что? — вскрикнул этот видавший виды матрос и зашатался.

— Ранен… Действуйте… Живо…

Товарищ Мальков овладел собой, и не успел я выскочить из комендатуры, как уже зазвенели телефоны, приводившие в движение весь гарнизон Кремля…

Вбежав в маленькую квартиру Владимира Ильича, я прежде всего увидел Марию Ильиничну, метавшуюся из комнаты в комнату и в крайне нервном возбуждении повторявшую:

— Что же это такое? До каких пор это будут терпеть? Неужели и это пройдет им даром?

— Мужайтесь, Мария Ильинична, — сказал я ей и, встретившись взглядом, понял все потрясающее горе, написанное в ее сосредоточенных глазах.— Спокойствие прежде всего… Отдадим все наше внимание ему…

Тут же, прижавшись к стене, тихо рыдала Анна Петровна. Я сказал ей, что плакать нельзя, что это расстраивает. Она посмотрела на меня своими жалостливыми большими глазами и тихонько, как маленькая девочка, прошептала:

— Сейчас, не буду…— и зарыдала.

Минут через пятнадцать она была уже спокойна и твердо выполняла все ей поручаемое…

Владимир Ильич лежал на правом боку на постели, которая стояла ближе к окну, и тихо, тихо стонал… Лицо его было бледно… Разорванная рубашка обнажала грудь и левую руку, на которой виднелись две ранки на плечевой кости. Он был полуодет, без пиджака, в ботинках… По ту сторону Владимира Ильича, спиной к окну, стоял товарищ А. Н. Винокуров ¹, который раньше других пришел на заседание Совнаркома и который, узнав о несчастье с Владимиром Ильичем, тотчас же явился в его квартиру, расположенную в том же этаже близко от Совнаркома.

Я предложил немедленно смазать отверстие ран йодом, дабы предохранить от внешнего заражения, что тов. Винокуров сейчас же и сделал.

Я стоял со стороны лица Владимира Ильича. Он открыл глаза, скорбно посмотрел на меня и сказал:

— Больно, сердце больно… Очень сердце больно.

— Сердце ваше не затронуто… я вижу раны… они в руке и только… Это отражательная нервная боль…— сказал я ему, стараясь быть спокойным.

— Раны видны? В руке?

— Да…

— А сердце? Далеко от сердца? Сердце не может быть затронуто?

И он затих, закрыв глаза. Через минуту застонал тихонько, сдержанно, точно боясь кого-то обеспокоить. Лицо стало еще бледней, и на лбу появился желтоватый восковой оттенок.

— Как бы не умер…— пронеслось у меня в голове.

Я бросился в соседнюю комнату к телефону и позвонил домой.

Оказалось, что Вера Михайловна только что вошла. Ей сказали, что Владимир Ильич ранен, и она тотчас же, захватив что-то в аптечке, бросилась бежать на квартиру Владимира Ильича.

Я теперь знал, что первая помощь будет оказана, позвонил в Московский Совет и попросил дежурного и случайно бывших там товарищей сейчас же ехать за врачами. Выяснили по телефону: нужны немедленно Обух, Вейсброд² и еще хирург. У товарищей не было машин, которые все были в разгоне по митингам. Было послано несколько машин из автобазы Совнаркома к Московскому Совету, а три машины и самокатчики вытребованы на дежурство в Кремль к подъезду Совнаркома. В это время позвонил тов. Садовский. Я попросил его на всякий случай немедленно привезти подушки с кислородом, разыскав их в московских аптеках. У нас в Кремле еще не была организована медицинская помощь: не было ни аптеки, ни больницы, и за всем надо было посылать по городу. Затем позвонил Я. М. Свердлов, которому только что кто-то сообщил о ранении Владимира Ильича. Я рассказал ему, что предпринял, и стал просить найти еще хирурга. Он ответил мне, что сейчас же пошлет за доктором Минцем.

В это время прибежала Вера Михайловна, и когда мы вошли с ней к Владимиру Ильичу, то я заметил в нем сильную перемену к худшему: он был без сознания, лицо сделалось смертельно бледным и подернулось каким-то матовым, землистым цветом.

Вера Михайловна сказала мне, что от страшной боли у него может быть колляпс, т. е. может остановиться сердце, и что необходимо немедленно впрыснуть морфий. Я хотел бежать за морфием и шприцем, но Вера Михайловна позвонила домой, вызвала к телефону нашу дочь Лелю, рассказала ей, где взять ампулы с морфием и шприц в ее личной аптеке, и приказала ей бежать как можно скорей на квартиру к Владимиру Ильичу. Через несколько минут Вера Михайловна уже впрыскивала в ногу Владимиру Ильичу морфий и выслушивала пульс. Узнав, что вызваны хирурги, она посоветовала не трогать Владимира Ильича, лишь по возможности освежать его, снять ботинки и поскольку возможно раздеть его. Случилось так, что, передавая друг другу порядочный пузырек с нашатырным спиртом, его уронили и разбили. Комната быстро наполнилась запахом нашатыря. Я стал подтирать разлитую жидкость, подтекшую под кровать Владимира Ильича, и он вдруг очнулся и сказал:

— Вот хорошо…— вздохнул и опять забылся.

Очевидно, нашатырь его освежил, а морфий несколько утолил боль.

В это время приехал Вейсброд. Вейсброд быстро сбросил пиджак и стал готовиться к осмотру Владимира Ильича. Но тут вошел профессор Минц. Он, не здороваясь ни с кем, не теряя ни одной минуты, как власть имущий, прямо подошел со стороны спины к Владимиру Ильичу, мимоходом взглянув в лицо, и отрывисто сказал:

— Морфий…

— Впрыснут…— ответила Вера Михайловна.

Минц был уже одет в медицинский белый халат. Он примерил как-то руками, соразмеряя в воздухе обоими указательными пальцами расстояние ранок на руке Владимира Ильича, на минуту задумался и быстрыми гибкими пальцами стал ощупывать Владимира Ильича, и на лице его читалось недоумение. В комнате стояла мертвая тишина. Иногда только были слышны слова профессора Минца:

— Одна в руке…

— Где другая?..

— Цела, цела…

— Крупные сосуды не затронуты…

— Другой нет…

— Где другая?

Вдруг его лицо что-то омрачило, и он сам, отшатнувшись и страшно побледнев, стал ощупывать всеми своими тонкими быстрыми пальцами вокруг шеи Владимира Ильича.

— Вот она…— указывал он на противоположную, правую сторону шеи. И все стихло… Доктора переглянулись и смутились… Воцарилось ужасное, томящее, изнывающее молчание… Все без слов понимали, что случилось что-то страшное, может быть, непоправимое… Минц первый, через минуту, показавшуюся вечностью, очнулся.

— Руку на картон… Нет ли картона?

Я принес нетолстый бумажный переплет конторской книги и лист картона, случайно лежавший в Управлении делами Совнаркома.

Минц быстро вырезал подстилку под руку и положил на нее раненую руку.

— Так будет легче… Упор руке… Ловчей… Боль меньше…

И когда он поднял эту обессилевшую руку, показавшую явный свой излом, а Владимир Ильич тихонько застонал, — так было ужасно больно чувствовать то, что случилось…

——

Садовский привез подушки с кислородом, которые мы положили здесь же в углу, поблизости от кровати. Приехал Свердлов, стали сходиться товарищи. В Совнаркоме наступила тишина. Все сидели за столом, каждый в своем, уже привычном кресле, получали сведения из комнат Владимира Ильича и по телефону из города, и все были крайне подавлены, убиты… Почти не говорили между собой.

Владимира Ильича раздели окончательно и стали готовить к перевязкам.

Вера Михайловна вышла в соседнюю комнату. Я знал, что ей пришлось видеть на поле битв и жестоких сражений тысячи раненых, и не только видеть, но как врачу полевого госпиталя войны 1914 г., стоявшего у самых позиций в линии огня, непосредственно делать перевязки и операции тут же в поле, — я знал, что она скажет мне о настоящем положении вещей.

— Ранение безусловно крайне опасное, даже смертельное, если бы та пуля, которая засела под челюстью, задела бы пищевод или позвоночный столб, но, видимо, этого нет. Ближайшие часы все определят. Но я уверена, — сказала она мне и товарищам, — что пуля проскользнула, несколько поранив легкие, ничего не задев, иначе была бы кровавая рвота, а этого нет, хотя прошло уже почти три часа после ранения. Он будет жив, — твердо шепнула она мне. И я до такой степени уверовал в ее слова, которые она никогда в таких случаях не бросала на ветер, что совершенно убедился, что ‘он будет жив’… и именно так уверенно говорил товарищам…

Худенькое обнаженное тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати, — он лежал навзничь, чуть прикрытый, — склоненная немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, — все это было так ужасно, так безмерно больно, что с трудом удавалось сдерживать себя от заливающего сердце волнения… А мысли неслись своим чередом… И в эти минуты вспоминалась вся долгая жизнь, недавняя пламенная революционная борьба, радость побед, глубокие надежды на будущее… И все это везде и всегда, с ним и только с ним, с этим истинно вдохновенным, гениальным вождем тех масс, которые безмерно и беспредельно всюду верили ему, шли за ним и готовы были отдать жизнь.

В мировой истории совершается перелом: классы угнетенные поднимаются за свое господство, чтобы через свое первенство, борьбу и власть совершенно уничтожить всякие классы и перейти от общества борьбы и взаимного истребления к обществу всеобщего дружеского сотрудничества и радостного труда во благо единого целого.

Человечеству в этой трудной борьбе нужен вождь, нужен тот, кто, претворив в себе, в своем гениальном мышлении, все порывы, все стремления, все основы многовековой классовой борьбы, своим даром предвидения осветил бы бойцам человечества, этим несметным ратям угнетенных и порабощенных, их долгий путь непрестанной борьбы за лучшее настоящее для прекрасного будущего.

И этот вождь, вождь человечества, вот здесь, перед нами, сраженный предательской пулей, — в сердце России, в многострадальной Москве, и мы, его сотрудники и единомышленники, имевшие несравненное счастье быть возле него, слышать его, ощущать его, стоим здесь перед ним, поверженным, безмерно, безропотно, тихо страдающим в стенах древнего, седого Кремля.

— Он не может, не должен умереть, — подумал я, — он нужен, нужен человечеству, и он будет жить…

А он лежал тихо, спокойно, и из его уст не выходило ни одного звука, хотя всем было ясно, сколь тяжки и ужасны его страдания. Только иногда открывались глаза, и его ясный светлый взор, подернутый теперь поволокой, встречаясь с нами, говорил нам о том, сколь непомерны его мучения.

Дыхание становилось тяжелым, прерывистым…

— Левая плевра наполнилась кровью…— сказал кто-то из докторов.

Он чуть-чуть кашлянул, и алая кровь тихой струйкой залила его лицо и шею…

Почти безжизненное тело его прикрыли белой простыней… И мне стало страшно.

— Неужели это саван смерти?..

— Нет и нет…— отогнал я ужасную мысль.— Он будет жив! Того хочет весь пролетариат, все исстрадавшееся человечество.

Страшная тишина наступила в комнате Владимира Ильича, и мы все бесшумно вышли, предоставив делать свое дело врачам.

——

В это время с митинга возвратилась Надежда Константиновна, предупрежденная у подъезда о случившемся. Я встретил ее, все время болевшую, но мужественно исполнявшую свой партийный долг сверх всяких сил, и сообщил ей, что Владимир Ильич ранен, что рана в руку, доктора делают перевязку и что он, — сказал я ей с той же уверенностью, — будет жив и здоров.

Она спокойно, точно всегда была готова к тому, что случилось, так же твердо, как посылала она сотни товарищей на самую ответственную партийную работу, вошла в спальню, взглянула на Владимира Ильича и тотчас же отошла в проход к комнате.

— Еще взволнуется…— чуть слышно сказала она и села на стул около самой входной двери в комнату, откуда ей был виден Владимир Ильич. Тут она просидела почти всю ночь, изредка выходя к товарищам, не отводя глаз от того, с кем провела всю свою многотрудную жизнь бессменного борца пролетарской революции. Мы были удручены мыслью, что будет в ближайшее время с тем, за жизнь которого каждый из нас с радостью отдал бы свою жизнь. Нам нужно было, обязательно нужно было знать откровенное мнение врачей, тех врачей, которые ранее лечили Владимира Ильича, знали его организм, которые могли бы сказать нам вполне откровенно и вполне объективно всю правду, как бы она ни была тяжела и даже ужасна.

Здесь уже были товарищи Вейсброд и В. М. Величкина. И они, и мы хотели, чтобы здесь сейчас же был Владимир Александрович Обух, наш старый партийный товарищ и друг, врач, постоянно наблюдавший и, когда нужно, лечивший Владимира Ильича, прекрасно знавший его организм и его силы. Мы приняли все меры, чтобы отыскать Владимира Александровича, который в это время выступал на одном из окраинных заводов Москвы.

Наконец он разыскан, и нам сообщили по телефону, что он спешно выехал на автомобиле. Минуты тянутся часами.

— Скорей бы! Скорей бы! — сверлит в мозгу, хотя и знаешь, что ничего не изменится, но какую-то еще лишнюю нить надежды протягивает нам судьба, и мы готовы были крепко-накрепко ухватиться за нее.

Владимир Александрович спокойно вошел, не запыхавшись, он, очевидно, не спешил, поднимаясь по лестнице, прекрасно сознавая, что на него как на постоянно лечащего Владимира Ильича врача будут устремлены все взоры и что он должен будет сейчас же приступить к ответственнейшему медицинскому делу. Все стихло. Владимир Александрович так же спокойно вошел в комнату Владимира Ильича, где доктор Минц вершил свое изумительное дело хирурга.

Товарищ Обух тихонько взял здоровую руку раненого и начал считать пульс, испытующе и пристально вглядываясь в лицо Владимира Ильича, прислушиваясь к прерывистому, тяжелому дыханию. Он изловчился и послушал сердце и, насколько мог, легкие.

Перевязка была окончена, и Владимир Ильич уложен на высокие подушки. Прибыли сестры милосердия.

Профессор Минц, сказав все, что нужно, об уходе за Владимиром Ильичем и оставив свой адрес и телефон, собрался уезжать.

Мы собрались вместе и ждали Владимира Александровича, который вскоре вышел к нам вместе с В. М. Величкиной и с доктором-хирургом Вейсбродом, который все время присутствовал при работе Минца.

Температура поднялась. Владимир Ильич находился в полузабытье, иногда произнося отдельные слова. Минц, уезжая, выразил свое крайнее изумление стойкости и терпению Владимира Ильича, который не проронил ни звука даже тогда, когда ему делали ужасно болезненную перевязку. О состоянии Владимира Ильича Минц не говорил ничего определенного, сказав лишь, что это ранение принадлежит, несомненно, к разряду весьма тяжелых.

Мы, несколько человек, собрались на квартире Владимира Ильича, в комнате Марии Ильиничны, и чуть слышно перемолвились.

Я спросил у В. А. Обуха, как его мнение.

— Завтра увидим… Выживет…— шепнул он мне.— Я в этом уверен…

— Почему?

— Сложилось такое определенное внутреннее убеждение, я даже не знаю, почему. Самые опасные часы прошли. Сердце у него здоровое, и сам он здоровый… Да что тут говорить… Ильич будет жить!..— твердо и убежденно сказал он мне.

Я знал, что Владимир Александрович пользует Владимира Ильича и хорошо присмотрелся к его организму, уверен был и в опытности тов. Обуха, и в лечении, и в диагнозах его, но ясно сознавал, что здесь у него говорит не только холодное чувство рассудка научного наблюдателя, но и глубокое сердечное отношение к самому больному, и что он так же, как и все мы, жаждет одного и того же, хотя бы это было чудо… И удивительное дело — это чувство уверенности, что Владимир Ильич должен быть жив, что вражеские пули эсерки не должны его выхватить из рядов революционных бойцов пролетариата, все более и более охватывало всех в эту же первую, самую тяжелую ночь за время нашей революции и наконец через несколько дней охватило весь пролетариат Москвы и России. Это настроение выразилось в тысячах писем, телеграмм, адресов и наконец было как бы подытожено лозунгом одного из номеров ‘Правды’.

И это общее настроение содержало столь глубокую уверенность, что иначе и думать не хотелось.

Наши товарищи-врачи не хотели уходить из помещения Совнаркома и беспрерывно дежурили около комнаты Владимира Ильича, отрядив на первую ночь наблюдающим врачом у постели больного Веру Михайловну Величкину. С ее слов я знаю, что эта первая ночь, которая должна была определить все, прошла в большом неустанном напряжении врачей, ночевавших в соседней комнате, принадлежащей канцелярии Совнаркома.

Тревожно, глубоко печально и грустно протекали эти ночные часы и для членов Совнаркома. Мы, каждый на своем посту, выполняли всю сложную правительственную работу, вдруг нахлынувшую на нас в еще большей степени. Москва уже вся жила этим событием. Страна оповещалась. Телеграф и телефон работали безостановочно, лихорадочно.

Но все мысли наши целиком и полностью были там, в соседней комнате. Каждая малейшая перемена в положении больного принималась нами с большой тревогой.

Ночью показалась вновь кровь в мокроте, а потом отделился сгусток.

Когда узнали о крови, все переполошились.

Вера Михайловна твердо сказала мне:

— Это, как тот раз, из легких. Кровь натекла туда от разрыва мелких сосудов. Оттого у него и сердце болит. Давит кровь. Кровоизлияние, вероятно, значительное, но если бы был поражен пищевод, что самое опасное, то была бы кровавая рвота, а тут кровь при кашле со слюной совершенно алого цвета, а не бурого, как из желудка.

Врачи решили на другой день утром созвать консилиум и пригласить М. А. Мамонова и В. Н. Розанова: Мамонова как специалиста по внутренним болезням, а Розанова как хирурга.

Поздно ночью пришел тов. Козловский, которому как члену коллегии Комиссариата юстиции было поручено произвести первый допрос эсерки Каплан, поднявшей руку на вождя всемирного революционного пролетариата.

Козловский рассказал, что Каплан производит впечатление крайне серого, ограниченного, нервновозбужденного, почти истерического человека. Держит себя растерянно, говорит несвязно и находится в подавленном состоянии. Козловский сказал, что, несомненно, это дело рук организации эсеров, хотя Каплан и отрицает это, и что здесь ясна связь с петербургскими событиями (убийство Володарского³, Урицкого), и что, конечно, можно ожидать и других выступлений. Подробности картины покушения Козловский еще не знал, так как следственные власти только что собирали на месте преступления все материалы.

——

К глубокой ночи стала выявляться политическая сторона всего этого события. Совершенно ясно стало, что на власть диктатуры пролетариата ведется атака со стороны всех контрреволюционных элементов, кто бы они ни были. Здесь все были заодно: и белогвардейцы, и кадеты, и эсеры, и представители иностранных держав. Ясно, что был провозглашен белый террор против представителей рабоче-крестьянской власти. На удар необходимо было ответить в сто раз сильнейшим ударом. На белый террор — красным террором.

Другого исхода не было и не могло быть. Все то сдержанное отношение, которое до сего времени проявляли представители Советской рабочей власти ко многим явным противникам диктатуры пролетариата и тем, кто плелся за ними якобы из-за каких-то теоретических разногласий с большевиками, а на самом деле по прямому сродству с элементами реакции и контрреволюции, — должно было быть прекращено. Контрреволюционные деятели настолько обнаглели и так стали поднимать голову, что надо было сразу показать всем элементам, враждебным рабочему классу, что с ними шутить не будут, и если не хотят уняться сами, то их уймут силой принуждения. Медлить было нельзя. Каждый день приносил новые известия о раскрытых организациях белогвардейщины. Всюду шныряли какие-то темные личности, распространяя самые превратные, не только ложные, но и клеветнические слухи. Возмущенные наглым нападением на вождя мировой революции, рабочие горели местью против тех, кто хотел вырвать из рук пролетариата власть, завоеванную столь длительной борьбой и столь большими усилиями и беспрерывными жертвами со стороны рабочего класса.

И в ответ на кровавые выступления контрреволюции был провозглашен красный террор по всей стране⁴.

Многие из оставленных в заложниках, арестованные за контрреволюционные выступления члены раскрытых белогвардейских организаций были расстреляны по приговорам особо уполномоченных троек ВЧК и ее отделений.

Буржуазия и белогвардейщина не ожидали такого крутого решения власти. Они, очевидно, не предполагали, что власть диктатуры пролетариата действительно настолько крепка, что, не колеблясь ни минуты, примет столь ответственное решение. Воля пролетариата и тех, кого он избрал править страной, перед всем миром выявила свою твердость и непоколебимость в самые трудные, в самые ответственные минуты, когда все было направлено, чтобы поколебать единую революционную власть.

Красный террор положил предел всяким сомнениям в том, что власть диктатуры пролетариата может дрогнуть при каких бы то ни было обстоятельствах, что она может растеряться тогда, когда вождь Коммунистической партии опасно ранен, когда столь неожиданным и наглым нападением на главу центральной власти потрясена вся страна.

Уже наутро 31 августа пролетариат и крестьянство России могли читать во всех газетах твердое и мужественное заявление правительства, из которого всем было ясно видно, что правительство диктатуры пролетариата не запугаешь, что власть твердо и неуклонно идет по пути, предуказанному вождем.

——

В это время советский правительственный аппарат стал работать особенно интенсивно. При первой возможности я сообщил в Петроград по прямому проводу все подробности ранения Владимира Ильича, составив наскоро письменное описание происшедшего и ранее прочтя его товарищам, находившимся в то время в Совнаркоме. Эти же сведения я послал во все московские и петроградские газеты и сообщил правительственному телеграфному агентству для передачи по телеграфу по всей России. В Петрограде было установлено дежурство в Совете, и мы сообщали туда все новое почти каждый час.

В Совнарком беспрерывно звонили из всех районов, где немедленно собрались рабочие, и все вооруженные силы московского пролетариата взяты были на всякий случай под ружье.

Мы еле успевали передавать эти сведения. Совершенно было ясно, что необходимо организовать выход бюллетеней, в которых бы извещалось о ходе болезни Владимира Ильича. Я сейчас же принялся за это дело. Эти бюллетени Управление делами Совнаркома рассылало всем наркоматам, в Президиум ВЦИК и Московского Совета для немедленного ознакомлении всех работающих там. Кроме того, те же бюллетени расклеивались в первое время дважды в день по городу и, конечно, печатались во всех газетах. И надо было видеть, с каким трепетом ожидало население рабочих кварталов появления этих бюллетеней и других газетных извещений о здоровье Владимира Ильича. Повсюду на углах улиц все, касавшееся Владимира Ильича, читалось вслух. У заводов, у фабрик собирались митинги, обсуждавшие все сведения и общее политическое положение Красной столицы. Совершенно было ясно, что пролетарские массы готовы каждую минуту ринуться в бой на защиту завоеваний нашей социалистической революции.

Как только первые вести о покушении на Владимира Ильича докатились до городов, заводских районов и фабричных центров, оттуда посыпались сотни писем, телеграфных запросов, стали приезжать делегации от рабочих. Негодованию не было конца. Совершенно отчетливо выявилась воля всего пролетариата и революционного крестьянства, воля к борьбе, к натиску на всю белогвардейщину, на всю контрреволюцию, на всю буржуазию где бы она ни гнездилась, кто так или иначе ни принадлежал бы к ее рядам.

В моменты величайшего горя чувствовалась сильнейшая спайка между всеми бойцами пролетариата. Сила и могущество класса, поднявшего на свои плечи всю тяжесть власти, добытой в огне революционной борьбы, здесь выступали особенно ярко.

Так же точно в эти дни можно было оценить и почувствовать ту действительно необъятную и беспредельную любовь рабочих к своему непоколебимому вождю, всю глубокую, трогательную привязанность, которую питали эти тысячи людей, а через них и миллионы пославших их в Москву к Владимиру Ильичу. Все хотели знать подробности и обстановку покушения, и мне пришлось множество раз рассказывать в приемной Совнаркома рабочим депутатам о том, что я успел узнать о самом происшествии.

——

С Владимиром Ильичем всегда, еще в Петрограде, ездил очень опытный шофер тов. Степан Казимирович Гиль, работавший в автобазе Совнаркома, в высшей степени аккуратный, находчивый, исполнительный и быстро соображающий работник, знающий машины и всю работу шофера безукоризненно. Я отметил его с несколькими другими шоферами еще в разгар Октябрьской революции и именно его назначил, как только потребовалось, к Владимиру Ильичу.

Тов. Гиль был почти единственным свидетелем, несмотря на огромную толпу парода, на глазах у которой стреляла во Владимира Ильича сумасбродная эсерка Каплан, видевшим всю картину покушения и все то, что было после него, почему его рассказ особенно важен и ценен.

В тот роковой день 30 августа Владимир Ильич выехал, как и обычно, на митинги, в самую гущу рабочей массы.

‘Сначала, — рассказывал мне тов. Гиль, — мы поехали на Хлебную биржу, где был митинг. Здесь народу было много. Митинг прошел благополучно {Следствие выяснило, что и здесь за Владимиром Ильичем следили эсеры, но им что-то помешало совершить задуманное покушение.}, и мы уехали на завод бывший Михельсона, на Серпуховскую улицу, где мы бывали и раньше раза два. Въехали прямо во двор. Во дворе было много народу. Охраны ни с нами в автомобиле, ни во дворе не было никакой, и Владимира Ильича никто не встретил: ни из завкома, никто другой. Он вышел совершенно один из машины и быстро прошел в мастерские. Я развернул машину и поставил ее к выезду со двора шагах в десяти от входа в мастерские.

Спустя десять — пятнадцать минут ко мне подошла женщина с портфелем — после, на следствии, выяснилось, что это и была убийца Каплан — и спросила меня:

— Что, товарищ Ленин, кажется, приехал? Я на это ответил:

— Не знаю, кто приехал… Она засмеялась и сказала:

— Как же это? Вы шофер и не знаете, кого возите…

— А я почем знаю? Какой-то оратор, — мало их ездит, всех не узнаешь, — ответил я ей спокойно.

Она отошла от меня, и я видел, как она вошла в помещение завода.

Я подумал: ‘Что это она ко мне привязалась? Какая настойчивая’. Но так как почти всегда интересующихся, кто приехал, да кого привез, было много, иногда даже обступали машину и рассматривали ее, то я на слова этой женщины не обратил внимания. У пас было только одно строгое правило: никогда никому не говорить, кто приехал, откуда приехал и куда поедем дальше.

Спустя, думаю, с час из завода вышла первая большая толпа народа, все больше рабочие, и заполнила почти весь двор. Я понял, что митинг кончился, стал готовиться к отъезду и завел машину. Через несколько минут из завода выкатилась другая большая толпа народа, среди которой шел Владимир Ильич. Я сидел на руле и машину поставил на скорость. Владимир Ильич разговаривал с рабочими, которые задавали ему много вопросов. Он очень медленно подвигался по направлению к машине. Не доходя шага три до машины, Владимир Ильич остановился против дверцы и намеревался сесть. Дверцы были кем-то из толпы открыты. В это время он разговаривал с двумя женщинами и объяснял им относительно провоза продуктов, и я слышал слова Владимира Ильича:

— Совершенно верно, есть много неправильных действий у заградительных отрядов, но это все безусловно устранится.

Разговор длился две-три минуты. Около Владимира Ильича стояли еще две женщины, немного выдвинувшись вперед. Он был стиснут толпой, а когда он хотел сделать последние шаги к машине, вдруг раздался выстрел. Я в это время смотрел на Владимира Ильича в полуоборот назад. Я моментально повернул голову по направлению выстрела и вижу женщину с левой стороны машины у переднего крыла, целившуюся под левую лопатку Владимиру Ильичу. Раздались один за другим еще два выстрела. Я тотчас же застопорил машину и бросился к стрелявшей с наганом, целясь ей в голову. Она кинула браунинг мне под ноги, быстро повернулась и бросилась в толпу по направлению к выходу. Кругом так было много народу, что я не решило! выстрелить ей вдогонку, так как чувствовал, что наверное убью кого-нибудь из рабочих. Я ринулся за ней и пробежал несколько шагов, но мне тут вдруг ударило в голову: ‘Ведь Владимир Ильич один… Что с ним?’ Я остановился. С секунду была страшная, мертвая тишина. Потом вдруг все закричали: ‘Убили! Убили!..’, — и разом вся толпа шарахнулась бежать со двора — и мужчины, и женщины, — и образовалась сильная давка. Я обернулся и увидел Владимира Ильича упавшим на землю. Я бросился к нему. За эти мгновения двор уже опустел, и стрелявшая женщина скрылась с толпой.

Я подбежал к Владимиру Ильичу и, став перед ним на колени, наклонился к нему. Сознания он не потерял и спросил:

— Поймали его или нет?

Он, очевидно, думал, что в него стрелял мужчина. Я вижу, что спросил тяжело, изменившимся голосом, с каким-то хрипом, и сказал ему:

— Молчите, не говорите, вам тяжело…

В эту минуту поднимаю голову и вижу, что из мастерских бежит в матросской фуражке какой-то странный мужчина, в страшно возбужденном состоянии, левой рукой размахивает, а правую держит в кармане и бежит стремглав прямо на Владимира Ильича.

Мне вся его фигура показалась крайне подозрительной, и я закрыл собой Владимира Ильича, особенно голову его, почти лег на него и закричал изо всех сил:

— Стой! — и направил на него револьвер.

Он продолжал бежать и все приближался к нам. Тогда я крикнул:

— Стой! Стреляю!..

Он, не добежав нескольких шагов до Владимира Ильича, круто повернул налево и бросился бежать в ворота, не вынимая руки из кармана. В это же время с криком ко мне подбежала сзади какая-то женщина.

— Что вы делаете? Не стреляйте!..— крикнула она, очевидно предположив, что я хочу стрелять во Владимира Ильича. Я не успел еще ей ничего ответить, как в это время из мастерских раздался крик какого-то мужчины: ‘Это свой! Свой!’, и я увидел троих бегущих из мастерских с револьверами в руках по направлению к Владимиру Ильичу. И опять закричал:

— Стойте! Кто вы? Стрелять буду… Они тотчас же ответили:

— Мы — заводской комитет, товарищ, свои…

Узнав одного из них, которого я видел раньше, когда мы приезжали на завод, я подпустил их к Владимиру Ильичу. Все это произошло очень быстро, в несколько минут.

Кто-то из них настаивал, чтобы я вез Владимира Ильича в ближайшую больницу.

Я решительно ответил:

— Ни в какую больницу не повезу. Везу домой. Владимир Ильич, услышав наш разговор, сказал:

— Домой, домой…

И я вместе с товарищами из комитета — один оказался из военного комиссариата — помогли Владимиру Ильичу подняться на ноги, и он сам с нашей помощью прошел несколько шагов до машины. Мы помогли ему подняться на подножку, и он сел на заднее сиденье в автомобиле, на обыкновенное свое место. Двое товарищей сели в машину — один со мной, другой внутри автомобиля. Я поехал очень быстро, изо всех сил, как позволяла только дорога, прямо в Кремль. Я несколько раз оглядывался на Владимира Ильича. Он с половины дороги откинулся всем туловищем на сиденье, полулежал, не стонал и не издавал ни одного звука. Лицо его было бледно. Товарищ, сидевший внутри, немного поддерживал его. В Троицких воротах я не остановился, а только крикнул часовому: ‘Ленин’, — и проехал прямо к квартире Владимира Ильича во двор. Здесь мы все трое помогли выйти Владимиру Ильичу из автомобиля. Он вышел тяжело, при нашей поддержке, видимо, страдая от боли, но не издал ни одного звука. Мы сказали ему:

— Мы вас внесем…

Он наотрез отказался.

Мы стали просить и умолять его, чтобы он разрешил нам внести его, но никакие уговоры не помогли, и он твердо сказал:

— Я пойду сам…— и, обращаясь ко мне, прибавил:

— Снимите пиджак, мне так легче будет идти.

Я осторожно снял с него пиджак, и он, опираясь на нас, пошел по крутой лестнице в третий этаж. Поднимался он совершенно молча. Придя к двери, мы позвонили, и нам открыли. Я прямо провел его в спальню и положил на кровать. Хотел снять рубашку, но этого сделать было нельзя и разрезал ее. В этот момент пришла Мария Ильинична. С криком: ‘Что случилось?’ — она бросилась сначала к нему, а потом ко мне и сказала:

— Звоните скорей! скорей!

Я тогда позвонил вам и все объяснил. В это время вбежала Анна Петровна и сейчас же выбежала в Совнарком, и с ней пришел А. Н. Винокуров.

После того как я позвонил вам, Мария Ильинична просила меня предупредить Надежду Константиновну, и как можно осторожнее. Надежда Константиновна была в комиссариате. Когда я спускался во двор, меня кто-то догнал из Совнаркома, чтобы вместе идти предупредить Надежду Константиновну. Мы стали ждать ее во дворе. Спустя очень скорое время она подъехала. Когда я стал к ней подходить, она, видимо, догадавшись по моему взволнованному лицу, что что-то случилось, остановилась и сказала, смотря в упор в мои глаза:

— Ничего не говорите, только скажите — жив или убит?

— Даю честное слово, — ответил я ей.— Владимир Ильич легко ранен.

Она постояла с минуту и пошла наверх, и мы молча пошли ее провожать. Вошли в квартиру. Я побыл здесь несколько минут и ушел домой’.

——

Оказалось, что женщина-убийца выбежала вместе с толпой со двора завода. С толпой же выбежала и та женщина, которая расспрашивала Владимира Ильича о заградительных отрядах и, как оказалось после, была ранена третьей пулей. Она сначала не почувствовала ранения, а потом упала и была доставлена в больницу.

Толпа бежала, сначала не зная, где та или тот, кто стрелял во Владимира Ильича.

Ребятишки, бывшие во дворе во время покушения, гурьбой бежали за стрелявшей и кричали:

— Вот она! Вот она!

После первого переполоха толпа стала искать убийцу, и одному из товарищей рабочих с завода Михельсона удалось ее задержать. Толпа хотела растерзать ее, и только с величайшим трудом ее доставили в комиссариат, откуда ее сейчас же отправили в ВЧК. Она оказалась членом партии социалистов-революционеров Фанни Каплан.

——

Второй и третий день после ранения были крайне тревожные. Температура у Владимира Ильича поднялась. Потом стало несколько лучше. Решили сделать рентгеновский снимок грудной клетки. Для этой цели был привезен переносный рентгеновский аппарат. Машины были все крайне тяжелые. Мне пришлось обратиться к товарищам-красноармейцам, стоявшим в Кремле, и просить их выбрать четверых самых сильных, дабы в очень тесное, маленькое помещение, где жил Владимир Ильич, бесшумно перенести эти тяжеленные сундуки и иные приспособления. Товарищи на цыпочках вошли в комнату Владимира Ильича, неся все эти принадлежности на руках, украдкой взглянули на него и бесшумно вышли в коридор, где безмолвно стояли, понурив головы, дожидаясь, пока доктор сделает снимки, дабы после так же спокойно вынести все эти тяжести.

В эти же дни после первого консилиума я обратился к доктору Мамонову и просил сказать мне его откровенное мнение по поводу положения Владимира Ильича.

— Только отмеченные судьбой могут избежать смерти после такого ранения, — сказал он мне полушепотом.

Я недоуменно посмотрел на него.

— Он будет жив, — сказал мне Мамонов, — смертельная опасность миновала, —как и почему, я не знаю. Здесь все крайне загадочно и непонятно… Ранение безусловно смертельное, таких случаев я не видел и не слыхал.

Сердце щемило: ‘А что, вдруг да не миновало?’ — думалось невольно.

— Нет, он будет жить!..— тотчас же отгоняли мы эту мысль.

Дело стало идти на поправку. Владимир Ильич героически переносил все ужасно мучительные перевязки раздробленной левой руки. Как-то Владимир Ильич, улучив минуту и очевидно почувствовав прилив сил, встал с постели и сам отправился за нуждой через коридор в отведенное помещение. Оттуда он еле вернулся, страшно ослабев, и доктора боялись, что он очень сильно повредил себе. Температура действительно вновь поднялась, но вскоре упала. И в этом случае выразилось все то же стремление Владимира Ильича как можно меньше кого бы то ни было беспокоить и занимать собой. За ним учинили строгий надзор, дабы он по своей изумительной скромности не сделал себе чего-нибудь во вред, не желая просьбами обременять других.

——

Я каждый день несколько раз навещал Владимира Ильича: неудержимо хотелось хоть только взглянуть на него. Говорить было нельзя: доктора строжайше запретили. И вот как-то на минуту войдя к нему, я вдруг заметил, что Владимир Ильич смотрит совсем не так, как эти последние дни: глаза его загорелись глубоким светом, а левый — всегда чуть-чуть прищуренный — задорно, весело, пытливо сверкнул, и лицо его озарилось прекрасной мгновенной улыбкой. Это мгновение, когда вдруг почувствовалось, что к Владимиру Ильичу вернулись силы жизни, что он уже весь пронизан глубокой творческой мыслью, было так восхитительно прекрасно, что как будто бы весь мир озарился новым светом, наполнился нечаянной радостью, и безграничные новые силы залили мое за^ трепетавшее сердце…

Я встретился взором с тем, кого считал величайшим вождем человечества, волю и желание которого я готов Пыл выполнить всегда, сколь ни были бы они трудны, опасны, рискованны.

Радостный, как на крыльях, вышел я к товарищам и, как только мог, передал всю полноту моих чувств тем суровым, молчаливым, испытанным бойцам революции, которые во всей своей жизни не знали предела самопожертвованию ради успеха революционной борьбы и которые в эти печальные дни почти не выходили из Совнаркома. Это был первый день, когда мы действительно почувствовали, что Владимир Ильич вне опасности, что к нему возвращаются могучие силы его, что наконец он начинает по-старому проявлять себя. Весть о несомненном переломе в болезни Владимира Ильича быстро разнеслась повсюду, и все, как по мановению волшебного жезла, радостно расцветало, оживлялось, уныние, угрюмость, сосредоточенность исчезали, все наполнялось ликованием.

Наконец Владимир Ильич пожелал знать о ходе дел и политических новостях. Мы понемногу стали рассказывать ему все самое главнейшее. Ему захотелось большего общения с товарищами. Озабочиваясь о том, чтобы не взволновать его излишне, мы выбрали одного из самых спокойных наших товарищей, Николая Леонидовича Мещерякова ⁵, к которому всегда неизменно хорошо и дружески относился Владимир Ильич, и предложили ему посетить Владимира Ильича.

Спокойно и ровно более получаса вел наш старый товарищ беседу с Владимиром Ильичом, искусно обходя наиболее волнующие вопросы и события. Оживленно слушал все Владимир Ильич, задавая вопросы тихим, еще слабым голосом, и как всегда схватывал все самое важное, ответами своими освещая главнейшее. Когда Н. Л. Мещеряков дружески расстался с Владимиром Ильичем, он высказал изумление, как этот гениальный человек, возвращавшийся от смерти к жизни, перенесший такое потрясение, великолепно ориентируется и сейчас, лежа на одре тяжкой болезни, во всей сложной политической обстановке. Его вопросы были глубоки, задевали все самое важное, приковывали внимание к самому центру явлений, совершенно не останавливаясь на мелочах, причем ясно было видно, что Владимир Ильич все провидел так же глубоко, так же ‘мыслил миллионами’, большими числами, отчего и выводы его и предсказания были всегда изумительно правильны, хотя нередко и неожиданны.

Вскоре Владимир Ильич потребовал газеты. Газет ему не дали, но Надежда Константиновна или Мария Ильинична прочитывали ему наиболее важное. С каждым днем он проявлял все больший и больший интерес и даже стал задавать вопросы по текущим делам. Но мы, помня советы докторов, деликатно уклонялись от этих деловых бесед, чтобы как-либо не взволновать Владимира Ильича.

Наконец наступило время, когда доктора разрешили ему принимать друзей и говорить о политических новостях.

Как и всегда он расспрашивал до мелочей о всем его интересовавшем.

Еще несколько дней — и Владимир Ильич оделся, и ему было разрешено перейти с постели на диван. Здесь он по-настоящему стал читать газеты и сам просматривал особо важные бумаги и телеграммы, давая некоторые устные распоряжения по неотложным делам.

Протекали дни, и наконец Владимир Ильич решительно заявил, что он не желает больше болеть, а желает работать, ему скучно, что он так, без дела, хуже заболеет, а что там, в Совнаркоме, ‘сам воздух’ будет его лечить… И вот было назначено заседание Совнаркома под председательством Владимира Ильича.

Во время его болезни Совнарком заседал ежедневно и решал свои дела, причем председательствовали по очереди: то тогдашний председатель ВСНХ Рыков, то Председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов.

Непривычно было видеть эти заседания Совнаркома при невольном отсутствии Владимира Ильича. В первый раз от создания Советской власти пришлось работать Совнаркому без своего бессменного председателя и творца. Несомненное смущение было первое время в рядах наркомов, привыкших решать все вопросы не только в присутствии, но и при прямом участии Владимира Ильича. Но жизнь брала свое, и Совнарком должен был отвечать на текущие требования жизни. Заседания шли своим чередом, повестки выполнялись аккуратно, решения выносились после тщательного, сугубо осторожного обсуждения, и эта первая полная самостоятельность Совнаркома была многознаменательна: Совнарком учился делать свое дело без своего гениального вождя.

— Вот, Владимир Дмитриевич, — сказал мне как-то Я. М. Свердлов, — и без Владимира Ильича мы все-таки справляемся.

Больно и тяжело мне было это слушать, но я, конечно, понял глубину мысли Якова Михайловича, безмерно любившего Владимира Ильича: как ни трудно, как ни тяжело его отсутствие, но политическая жизнь и жестокая классовая борьба труднейшей эпохи диктатуры пролетариата требуют руководства, и это руководство есть, было и будет, что бы ни случилось, ибо партия наша жива и целостна, — вот смысл этих неожиданных слов Якова Михайловича Свердлова, с которыми он обратился ко мне. Этими словами он как бы опровергал то паникерство, которое, несомненно, было и в то время кое-где в наших рядах, ибо некоторые думали, что если бы случилось непоправимое несчастье с Владимиром Ильичем, то все пропало бы, все бы пошло насмарку и большевистская социалистическая революция приостановилась бы, потому что, — говорили эти товарищи, — мы все малоопытны в управлении страной и без Владимира Ильича несомненно наделаем много роковых ошибок, и они повлекут за собой огромные неудачи, которые закончатся общим крахом. Эти пессимистические, панические мысли высказывались на ушко, шептались по углам и, само собой понятно, не могли не вызвать глубокого негодования среди тех старых и закаленных большевиков, безмерно любивших Владимира Ильича, прекрасно знавших огромность его роли в истории нашей большевистской революционной борьбы, его колоссальное значение как вождя боевого пролетариата в дни отчаянной гражданской борьбы за Октябрь, но, несмотря на все это, никак не могущих судьбы величайшей социалистической революции ставить в безусловную зависимость от судьбы отдельного, хотя бы и гениального, ее деятеля.

Интересно и необходимо отметить здесь, что несколько после, когда Владимир Ильич уже более регулярно принялся за работу в Совнаркоме, он, внимательно читая множество газет, особенно вышедших во время его болезни, был воистину огорчен тем безмерным восхвалением и возвеличением его личности, которое глубоко, искренне, непроизвольно выливалось как во всех органах нашей печати, так и в бесконечном количестве телеграмм, адресов и писем, сыпавшихся, как из рога изобилия, со всех концов нашей страны.

— Зачем это? — сказал он мне, показывая многочисленные заголовки в газетах, где повсюду пестрело его имя со всевозможными украшающими эпитетами.

— Мне тяжело читать газеты…— продолжал он.— Куда ни глянешь, везде пишут обо мне. Я считаю крайне вредным это совершенно немарксистское выпячивание личности… Это нехорошо — это совершенно недопустимо и ни к чему не нужно. А эти портреты? Смотрите, везде и всюду… Да от них деваться некуда!.. Зачем все это?..

— Я понимаю, — продолжал он, — что все это товарищи делают от доброго чувства ко мне, по не надо этим злоупотреблять и отвлекать внимание масс к событиям, касающимся одной личности. Пожалуйста, сделайте для меня это, деликатно, никого не обижая, переговорите с Кем нужно, чтобы все это прекратилось…

Владимир Ильич говорил мне, волнуясь, и я чувствовал всю искреннюю глубину его скромности. Действительно, он считал это лишним, ненужным и даже вредным. Я тотчас же переговорил с московскими и петроградскими редакциями, которые в сущности и давали тон всей печати нашей страны, а также вызвал на собеседование всех представителей нашей провинциальной прессы, бывших в то время в Москве, и рассказал им о несомненном желании Владимира Ильича по поводу статей о нем и его ранении. И с тех пор волна газетного экстаза стала ослабевать. Точно гак же отнесся Владимир Ильич к большому числу художников, скульпторов и фотографов, желавших его рисовать, лепить, снимать.

——

Для первого выхода Владимира Ильича в Совнарком после болезни было решено всеми товарищами, чтобы заседание продолжалось не более получаса. И это надо было сделать так, чтобы Владимир Ильич не заметил искусственного сокращения повестки. Заседание Совнаркома⁶ было на этот раз перенесено с восьми часов вечера на шесть. Минута в минуту Владимир Ильич вошел в зал заседаний и как всегда прошел торопливой и немного теперь замедленной походкой к своему председательскому месту. Все народные комиссары, их заместители и другие товарищи, имевшие право на вход в Совнарком, были в сборе и находились на своих местах. Тихий трепет пронесся по залу, все затаили дыхание и благоговейно взирали на того, кто был только недавно на краю смерти.

Владимир Ильич тихим, слабым голосом огласил повестку.

Первым попросил слово Рыков и сделал заявление, что ВСНХ просит снять с повестки его доклад и перенести через два заседания, когда все сведения будут собраны и цифры будут стоять на всех нужных и присущих им местах.

Владимир Ильич укоризненно покачал головой и поставил на голосование.

Совнарком охотно отложил доклад ВСНХ. По второму вопросу не явился докладчик, и наконец приступили к разбору третьего вопроса, продолжавшемуся не более десяти минут, потом заслушали что-то еще и очень искусно свели дело к полному исчерпанию повестки, и через двадцать пять минут это историческое, первое, после того как Владимир Ильич вернулся к жизни, заседание было окончено. Владимира Ильича обступили товарищи. Он как всегда обстоятельно и хорошо поговорил со всеми и тихонько ушел к себе.

С каждым днем ему становилось лучше, и он все более и более налегал на дела. Через неделю Совнарком заработал по старому, и Владимир Ильич, похаживая у председательского стола, после того как рука была совершенно снята с перевязки, делал ею незначительную гимнастику, стремясь достать левой рукой за спиной правую лопатку, и делал это постоянно, точно и регулярно.

——

Так благополучно окончилось это потрясающее событие в жизни революционной рабоче-крестьянской России.

Пролетариат вздохнул свободней, встречая своего вождя таким неописуемым, в мире неслыханным и невиданным восторгом, который может изливаться только из чистых сердец трудящихся, обремененных вековой нуждой.

Предательская, гнусно-подлая партия так называемых социалистов-революционеров и здесь, конечно, еще и еще раз сподличала: она не нашла в себе мужества взять на свою ответственность то, чем руководила и что выполнила по ее непосредственному предписанию ее неврастенический агент Фанни Каплан. Нет, ЦК партии социалистов-революционеров от всякого участия в покушении на Владимира Ильича отказался, вопреки прямой очевидности и непререкаемости улик. Теперь это общеизвестный исторический факт.

Пройдут года, десятилетия, придет время, когда знамя коммунизма будет развеваться над всеми государствами Европы и Америки, и тогда, как и теперь, как и всегда, с проклятьем на устах будут вспоминать все трудящиеся ту партию, которая послала своего сочлена посягнуть на самую драгоценную жизнь для всех борцов социалистической революции во всем мире.

И это проклятие будет лежать, будет тяготеть из века в век над всеми теми, кто сделался предателем рабочих и крестьян растерзанной царизмом и окровавленной мировым империализмом России. Шлем и мы вечное-вечное наше проклятие партии социалистов-революционеров, ее заграничным сподвижникам, этим безумным руководителям множества убийств, этим участникам интервенций, исполосовавших тело многострадальной России, мужественно отстоявшей свою вольность, честь и достоинство от всех посягательств врагов рабочих и крестьян, врагов Советской власти и Коммунистической партии.

(В рукописи ‘Владимир Ильич в Кремле’, написанной В. Д. Бонч-Бруевичем, в 1955 г., эпизод с газетами (см. стр. 362—363) изложен более подробно в следующей редакции:)

На другой день в кабинете Владимира Ильича произошло событие, крайне характерное для Владимира Ильича. Часов в десять он пришел в кабинет и сейчас же принялся за просмотр газет. Не более как через полчаса ко мне раздался тревожный его звонок, повторенный несколько раз. Предполагая, что что-нибудь случилось дурное, я со всех ног бросился в кабинет.

Вхожу, вижу: Владимир Ильич сильно побледнел, встречает меня взволнованным взглядом и с упреком говорит мне:

— Это что такое? Как же вы могли допустить?.. Смотрите, что пишут в газетах?.. Читать стыдно. Пишут обо мне, что я такой, сякой, все преувеличивают, называют меня гением, каким-то особым человеком, а вот здесь какая-то мистика… Коллективно хотят, требуют, желают, чтобы я был здоров… Так, чего доброго, пожалуй, доберутся до молебнов за мое здоровье… Ведь это ужасно!.. И откуда это? Всю жизнь мы идейно боролись против возвеличивания личности, отдельного человека, давно порешили с вопросом героев, а тут вдруг опять возвеличивание личности! Это никуда не годится. Я такой же, как и все… Лечат меня прекрасные доктора. Чего же больше?.. Массы не пользуются таким вниманием, таким уходом, лечением, мы еще не успели дать им все… А тут стали меня так выделять… Ведь это же ужасно!

Я не мог вставить ни одного слова в эту взволнованную речь, и боясь, что Владимир Ильич сильно повредит себе таким волнением, я тихонько, как только он остановился, стал говорить ему о том, что любовь масс именно к нему беспредельна… что Управление делами и я лично осаждены бесконечными телефонными запросами, письмами, телеграммами, депутациями от фабрик, заводов, союзов: все хотят знать о его здоровье, и вот это всеобщее, всесоюзное желание рабочих, крестьян, красноармейцев, матросов, постановивших выслать с боевых кораблей воинские наряды для личной его охраны, — все это и отражается, как на фотографической пластинке, в газетах, в статьях, письмах, постановлениях, решениях фабрично-заводских коллективов.

— Все это в высшей степени трогательно… Я не знал, что я причинил столько волнений и беспокойства повсюду… Но надо это сейчас же прекратить, никого не обижая. Это не нужно, это вредно… Это против наших убеждений и взглядов на отдельную личность… Знаете что: вызовите Ольминского, Лепешинского и сами приходите все ко мне. Я буду просить вас втроем объездить сейчас же все редакции всех больших и маленьких газет и журналов. И передать то, что я вам скажу: чтобы они умненько, с завтрашнего дня, прекратили бы все это и заняли страницы газет более нужными и более интересными материалами… Пожалуйста, сделайте это поскорее.

И Владимир Ильич опять взялся за газеты.

Я тотчас же пошел выполнять желание Владимира Ильича, вызвал автомобиль, зная, что ехать надо немедленно.

Через десять минут и Ольминский, и Лепешинский были у меня в Управлении делами. Я вкратце рассказал им, в чем дело, и, главное, остановил их внимание на том, что все это Владимир Ильич принимает близко к сердцу, очень волнуется, а это ему крайне вредно.

Мы условились во всем, конечно, согласиться с Владимиром Ильичем и немедленно выполнить все его желания.

Я пошел к Владимиру Ильичу и сообщил ему, что товарищи прибыли.

— Давайте их сюда, — заторопился Владимир Ильич. Он встал при их входе и радостно здоровался с ними, его давнишними и близкими друзьями.

— Вот он вам все расскажет, пожалуйста, поезжайте поскорее и прекратите сейчас же это безобразие. В какие-то герои меня произвели, гением называют, просто черт знает, что такое!

Ольминский, как всегда отменно вежливый и воспитанный, сказал Владимиру Ильичу, что субъективно он рад всему случившемуся…

— Почему?

— Благодаря всему этому я могу видеть вас здоровым, жизнерадостным, возмущающимся. А объективно это действительно никуда не годится… Газеты взывают к какому-то коллективному чуду… Как у Горького в ‘Исповеди’ ⁷.

Мы знали, что Ильич не одобрял этого неожиданного припадка Алексея Максимовича…

— А патриарх Тихон, — шутил Лепешинский, — пожалуй, чего доброго, причислит вас к лику святых. Вот уж доходный будет святой! Мне так и хочется вспомнить Женеву и нарисовать все это ⁸…

— Вот это правильно, — воскликнул Владимир Ильич…— Пантелеймон Николаевич, разутешьте… Нарисуйте, как всегда, хорошую карикатуру на тему ‘ерой’ и толпа — к тому же и народников вспомните с Михайловским во главе…

И Владимир Ильич повеселел, смеялся и тут же приговаривал:

— Поезжайте, поезжайте!.. Шутки в сторону: вопрос-то серьезный, надо сейчас же прекратить это возвеличивание личности…

И мы отправились по всем редакциям, начиная с ‘Правды’ и ‘Известий’, передавая всем отрицательное, негодующее мнение Владимира Ильича по этому вопросу, и предложили редакциям всё спустить на тормозах. На все письма немедленно отвечать, что Владимир Ильич здоров, занимается в Совнаркоме, а в газетах давать краткие информации об этом.

Несколько часов потратили мы на это дело и вернулись в Совнарком. Владимир Ильич был у себя дома. Тотчас же принял нас и очень серьезно выслушал о решениях редакций.

— А за газетами все-таки посматривайте и давайте всем, особенно фабрично-заводским, нужные указания…

На другой же день газеты были все в другом тоне, и Владимир Ильич более не поднимал этого вопроса…

ПРИМЕЧАНИЯ

В первой редакции опубликовано изд-вом ‘Жизнь и знание’ (М., 1923) под названием ‘Покушение на В. И. Ленина в Москве 30 августа 1918 г.’.

¹ Александр Николаевич Винокуров (1869—1944) — советский государственный деятель. С 1893 г. участвовал в революционном движении. В 1917 г. депутат Петроградской государственной думы, член коллегии Наркомтруда. В 1918—1921 гг.— нарком социального обеспечении, в 1921—1924 гг.— член Комиссии по борьбе с голодом, в 1924—1938 гг.— председатель Верховного суда СССР, с 1938 г.— начальник отдела санитарного просвещения Наркомздрава СССР.

² Владимир Александрович Обух (1870—1934) — крупный деятель советского здравоохранения. С 1894 г. участвовал в революционном движении. В 1904 г. был арестован в Москве и выслан. По возвращении в Москву работал врачом в 1-й Градской больнице.

Активный участник Октябрьской революции. В 1923 г. по его инициативе был создан первый в СССР Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний. С 1919 по 1929 г. возглавлял Московский отдел здравоохранения.

Б. С. Вейсброд (1874—1942) — хирург, профессор 2-го Московского государственного университета, видный общественный и революционный деятель. С 1904 г.— член партии большевиков, активный участник Октябрьской революции, член коллегии отдела здравоохранения Московского Совета, председатель Чрезвычайной комиссии по борьбе с эпидемиями на Туркестанском и Юго-западном фронтах. В течение долгих месяцев болезни В. И. Ленина находился около него, пользовался исключительным доверием В. И. Ленина.

³ В. Володарский (M. M. Гольдштейн) (1891—1918) — большевик, после Октябрьской революции — комиссар по делам печати, пропаганды и агитации. Убит правыми эсерами 20 июня 1918 г., в дни выборов в Петроградский Совет. (Стр. 351.)

⁴ На заседании ВЦИКа 2 сентября 1918 г. была принята резолюция по сообщению Я. М. Свердлова о покушении на В. И. Ленина. Резолюция заканчивалась следующими словами: ‘Вместе с тем ВЦИК дает торжественное предостережение всем холопам российской и союзнической буржуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на деятелей Советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их. На белый террор врагов рабоче-креегьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов’ (см. ‘Пятый Всероссийский съезд’. М., Изд-во ВЦИК, 1918, стр. 10-11). (Стр. 352.)

⁵ Н. Л. Мещеряков (1865—1942) — социал-демократ, литератор, после II съезда РСДРП — большевик. Подвергался арестам и высылкам в Сибирь. После Октябрьской революции вел редакторскую работу в ряде партийных и советских органов печати. С 1927 по 1938 г.— главный редактор ‘Малой Советской энциклопедии’ и зам. главного редактора ‘Большой Советской энциклопедии’, С 1939 г.— член-корр. АН СССР. (Стр. 360.)

⁶ Первое заседание Совнаркома после ранения В. И. Ленина под его председательством состоялось 17 сентября 1918 г. (Стр. 363.)

⁷ В годы реакции одно время М. Горький примыкал к группе богостроителей. В 1908 г. он написал повесть ‘Исповедь’ с проповедью богостроительских идеи, которая вызвала резкую критику В. И. Ленина. (Стр. 366.)

⁸ П. Н. Лепешинский известен был среди социал-демократов своими политическими карикатурами (‘Как мыши кота хоронили’, ‘В полицейском участке’ и др.), воспроизведенными в его книге ‘На повороте’ (М., 1955). (Стр. 366.)

В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о ЛЕНИНЕ

ВТОРОЕ ПОКУШЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: