'Всякая всячина', Екатерина Вторая, Год: 1769 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

‘Всякая всячина’

Западов В. А. Русская литература XVIII века, 1770-1775. Хрестоматия

М., ‘Просвещение’, 1979.

Сии листом бью челом, а следующие впредь изволь покупать.

ПОЗДРАВЛЕНИЕ С НОВЫМ ГОДОМ

Тысяча седмьсот шестьдесят девятый год отменно счастливо начинаем (если бы не предстояла война {Речь идет о русско-турецкой войне 1768—1774 гг. Турция объявила войну России осенью 1768 г., начало действий русской армии планировалось на весну 1769 г., однако в связи с нападением крымских татар военные действия открылись в январе.}, но даром: на начинающего вить бог). Всякая всячина всегда с нами пребывала, но ни который год не мог похвалиться иметь оную напечатанную. До сих пор она была в действиях, во словах, в мыслях, и везде оказывалась, но ныне она положена на бумагу и увидит свет. О, коль сей год отличен от прошедших! Происхождения были во свете все те же, нового ничего нет, но ныне оные можно будет читать. День, гонимый днем, уже с собою в вечное забытие не вовлечет здесь записанных достопамятных происшествий. Достойны быть поздравлены все те, кои дожили до сего отличного дня, в который они, может статься, увидят себя не только снаружи в зеркале, но еще и внутренние свои достоинства, начертанные пером. О, коль счастливо самолюбие ваше в сей день, когда ему новый способ приискался смеяться над пороками других и любоваться собою.

О год, которому прешедшие и будущие будут завидовать, если чувства имеют! Каждая неделя увидит лист, каждый день приготовит оный. Но что я говорю? мой дух восхищен до третьего неба: я вижу будущее.. Я вижу бесконечное племя ‘Всякия всячины’. Я вижу, что за нею последуют законные и незаконные дети, будут и уроды ее место со временем заступать. Но вижу сквозь облака добрый вкус и здравое рассуждение, кои одною рукою прогоняют дурачество и вздоры, а другою доброе поколение ‘Всякия всячины’ за руку ведут. Но пора мне проснуться. Я сам себя поздравляю, что мне судьбина определила говорить с вами, любезные мои сограждане, целый год. Но как всякая вещь должна быть взаимна и я свою работу не почитаю вам быть эпитимьею или наказанием, то и вас поздравляю, что вы со мною будете иметь дело, а для чего? Вы увидите из моего сочинения. Я давно читал, что весьма прилично писателям, не все прописывая, оставлять кое-что на острую догадку читателям,— и для того прощайте на сей случай.

КО ЧИТАТЕЛЮ

Любезный читатель, предприял я сообщить вам все то, что мне за благо рассудится, безо всякого порядка. Иногда дам вам полезные наставления, иногда будете смеяться. Будут и такие времена, в которые ожидаю от вас удивления, также и попреканий, но на сии последние воистину не буду глядеть. И подобно как редкая плотина может остановить быстрое течение больший реки, так-то никакая препона не может меня отвратить от великого сего моего предприятия. Мне сказали мама {Кормилица.} и няня, как я был шести лет, что я умев, у меня есть ласкатели, кои то же ныне подтверждают,— ибо не у одних князей и бар, да у двора, найти сих животных можно. Сверх ума моего я заподлинно из опытов уверен, что у меня сердце доброе. Итак, надейтеся, господин читатель, что, куля мой труд, вы не вовсе потеряете свои деньги. Не вздумайте же впрямь, что мне нужда в ваших деньгах: я, право, дважды в день сыт, и еще остается столько, что и вас накормить можно. Я знаю, что все сие отправляется на чужий счет, ибо доход мой есть дань, мною наложенная на людей, кои более меня работают в поте лица своего, а я то проживаю без толикого труда в часто без благодарности к ним, в чем уже друзья мои часто мне попрекали, говоря, что стыдно в том быть не признательну и что я равных себе мало уважаю, хотя во мне спесь и не велика. Я сей свой порок приписываю дурному воспитанию и хулительному тех людей, с коими обращаются, примеру, а отнюдь не своей гордости.

Прощай, господин читатель, чрез сии строки мы довольно спозналися. Каково жить будем вместе, время окажет, все сие зависит ото нрава так, как и в женитьбе.

Государь мой!

Я весьма веселого нрава и много смеюсь, признаться должно, что часто смеюсь и пустому, насмешником же никогда не бывал. Я почитаю, что насмешки суть степень дурносердечия, я, напротив того, думаю, что имею сердце доброе и люблю род человеческий. Итак, не извольте ошибиться в моем нраве, когда говорю, что я смешлив, но выслушайте, чему я намнясь {Намедни, недавно.} смеялся так, что и теперь еще бока болят. Был я в беседе, где нашел человека, который для того, что он более думал о своих качествах, нежели прочие люди, возмечтал, что свет не так стоит {Это программное письмо ‘Всякой всячины’, направленное против сатиры вообще, имеет и конкретного адресата: в нем высмеиваются взгляды, сочинения и манера поведения крупнейшего сатирика эпохи А. П. Сумарокова.}, люди все не так делают, его не чтут, как ему хочется, он бы все делать мог, но его не так определяют, как бы он желал: сего он хотя и не выговаривает, но из его речей легко то понять можно. Везде он видел тут пороки, где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, насилу приглядеть могли слабости, и слабости, весьма обыкновенные человечеству. Ибо все разумные люди признавать должны, что один бог только совершен, люди же смертные без слабостей никогда не были, не суть и не будут. Но ворчаливое самолюбие сего человека изливало желчь на все то, что его окружало. Для чего же? Для того, что он стыдился выговорить свои собственные огорчения,— и так клал все на счет превратного будто света, которого, он сказывал, что ненавидит, да сие и приметить можно было из его речей. Один тут случившийся молодец удалый, долго слушая, терпеливо и молча, поношения смертных, наконец потерял терпение и сказал ему: ‘Государь мой, вы весьма ненавидите ближнего своего, тиран Калигула во своем сумасбродстве говаривал, что ему жаль, что весь род человеческий не имеет одной головы, дабы ее отрубить разом, не того ли и вы мнения?’ Наш рассказчик сим вопросом был приведен во превеликий стыд и, чувствуя, что он страстьми своими был проведен к показанию толикой ненависти к людям, что подал причину вспомнить Калигулу, вскочил со стула, покраснел, потом пальцы грыз, бегая по комнате, напоследок выбежал и уехал, знатно {Очевидно, вероятно.}, от угрызения совести. А мы во весь вечер смеялись людской слабости. Но после, размышляя о сем происшествии с большим примечанием, расстались, обещав друг другу: 1) Никогда не называть слабости пороком. 2) Хранить во всех случаях человеколюбие. 3) Не думать, чтоб люден совершенных найти можно было, и для того 4) Просить бога, чтоб нам дал дух кротости в снисхождения. Я нашел сие положение столь хорошо, что принужденным себя нахожу вас просить дать ему место во ‘Всякой всячине’. Я же есмь

ваш покорный слуга

Афиноген Перочинов.

P. S. Я хочу завтра предложить пятое правило, а именно, чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит, и шестое, чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить.

Господин сочинитель!

Думаю, что у такого автора, как вы в сочинении ‘Всякия всячины’ ежедневно упражнятесь, надлежит быть великой вивлиотеке, из которой вы толь пространные и разные материи на листах ваших изображаете.

Прошу потрудиться и выписать для меня из оной, буде найдется, такий эксперимент, коим бы можно перевести подьячих, которые до третьего градуса привели меня во изнеможение.

Я старался и тем от них избавиться способом, которым переводят клопов, блох и всех кровососных насекомых, однако ничем не мог оборониться, но, истоща весь свой дом на то, и ныне стражду от сих кровососов.

Вычитал было я у Поливия {Полибий — древнегреческий историк II в. до н. э.} таковую махину, которая по тысяче и больше в день неприятелей побивала, но недостаток мой оную построить не дозволил, и для того ища легчайшего способа, к вам с прошением о том прибегаю и, прося вашей помощи и ответа, с почтением пребываю

ваш усердный слуга

Занапрасно Ободранный.

Ежели ж вашей помощи не получу, то больше не останется способа, как петь только по-книжному:

‘Ты господи, сохраниши ны и соблюдеши ны от рода сего и во век’ {Цитата из псалтыри.}.

Подьячих не можно и не должно перевести. Не подьячие и их должности суть вредны, но статься может, что тот или другий из них бессовестен. Они менее других исключены из пословицы, которая говорит, что нет рода без урода, для того, что они более многих подвержены искушению. Подлежит еще и то вопросу: если бы менее было около них искушателей, не умалилася ли бы тогда и на них жалоба. Но чтоб удовольствовать писателя вышепоставленныя грамоты в его требовании, как перевести обычай, чтоб подьячие не приводили никого в изнеможение, в ответ ему скажу, что сие весьма легко. Не обижайте никого, кто же вас обижает, с тем полюбовно миритеся без подьячих, сдерживайте слово и избегайте всякого рода хлопот.

Все сказки, кои мне сказывали с ребячества, начинаются: ‘Жил да был царь’. Мне сие начало наскучило, и для того начну свою сказку так:

Жил да был мужичок. С молоду он казался слаб, ибо как он имел весьма великую живность, коя разделяла его мысли, то он сам с собою никогда не был согласен. Сия разделенная его мысль так много действовала над его сложением, что он весьма ослабел. Врачи, кои его лечили, замучили его пуще еще лекарствами и не позволяли ему долго вставати с постели. Но с летами выросло его рассуждение. Он единожды осмелился, вскоча с кровати, выгнати врачей из дома. Сделав такое сильное движение, почувствовал он великую охоту есть. Он ел, и хотя он от того не окрепчал, но, однако ж, толще становился час от часа. Кафтан ему стал узок, а достаток не дозволял часто делать новый. Пошел ко приказчику, стал просить: ‘Господин приказчик, прикажи кафтан сшить. Видишь, каков я толст! Сам не смогу сшить: недостаток не дозволяет’. Приказчик был человек свирепый, сказав: ‘Тотчас’,—приказал принести плетей, да ну сечь мужика. Мужик оттерпелся, пошел домой, говоря: ‘Бог милостив! авось-либо хозяин, увидя, что приказчик все себе собирает да нас бьет, умилосердится, определит другого’. Погодя сменили приказчика, послали нового. Сей, осматривая село, увидел на улице мужика претолстого, на коем кафтан, у которого все швы треснули, кликнул его и приказал для него шить кафтан, но от скорости не молвил, кому и из чего шить мужику кафтан. Приказчик между тем уехал. Погодя сделался хлеба недород и скотский падеж, и уже никому шитье кафтана и в мысль не приходит. А мужик что более работает, то более ест, и чем более кушает, время от времени все становится толще, а кафтан его старее и негоднее, нагишом же ходить нельзя, и не велят. Заплатами зачал зашивать. Что более зашивает, то более дерется. По смене разных приказчиков сыскался один добрый человек, велел шить мужику новый кафтан. Шили до зимы. Как пришло надеть кафтан — не лезет: позабыли мерку снять. На тот случай приехал дворецкий заготовити все к хозяйскому приезду, увидел мужика почти нагишом, осведомлялся, что тому причиною, услыша, послал сыскать сукна. Привезли сукно, собрали портных. Портные зачали спорить о покрое, а мужик между тем на дворе дрожит, ибо тогда случилися крещенские морозы. Принесли образцовый кафтан, положили на стол. Иный говорит: ‘Хозяин наш желает видеть на своих мужиках кафтаны немецкие’. Другий: ‘Нам велено шить кафтан,— а о рукавах мы приказания не имеем’. Третий сказал, что, не видав, какие будут пуговицы, нельзя кроить. Четвертый молвил, что такому толстому мужику половинки сукна мало, надобно две. Наконец, кое-как зачали кроити в запас, пока дворецкий разрешит спор. Вошли четыре мальчика, коих хозяин недавно взял с улицы, где они с голода и с холода помирали. Дворецкий приказал им тут же помогать портным. Сии мальчики умели грамоте, но были весьма дерзки и нахальны: зачали кричать и шуметь. Один из них говорит: ‘Шить не хочу, я призван глядеть’. Другий: ‘Вить я не дурак: мы знаем, что вы хотите шить не кафтан, но мешок, в который нас посадя кинете в воду’. Третий стоял у порога и, не вразумясь, говорил: ‘Нас в воду кинуть хотят? Сем-ка мы остережемся, я первый ни с места не пойду’. Четвертый не хотел говорить, но три первых толкнули его в бок, и тот зачал, а что говорил, никто не понял, ибо он сам не знал, что говорил, но на конец раскрыл нагольную шубу и окончил сими словами: ‘Пускай мужик нагишом ходит, мы сами наги, ибо шубы мы носим на голом теле: износили кафтаны, просим вам отдать те, кои у пас были, как мы были пяти лет,— мы в них очень нарядны будем, нам теперь пятнадцать лет’. Портные сего мальчика сочли за безумного, но, услыша такий необычайный крик и видя сих неугомонных мальчиков дерзость, поостановили свой спор и зачали их унимать, говоря им, что дурно им быть так непризнательным, что они пришли в изодранной рубашонке, а ныне уже у них шуба есть, что пятилетние кафтаны на пятнадцатилетних не лезут, да и черт знает, где те ветошечки, ибо мальчики недавно к хозяину пришли, что они должны слушаться дворецкого, что они лгут, будто их топить хотят и для того заставляют шить мешок, а не кафтан, что сами видят, что мужик без кафтана на улице почти замерз, что, шив мужику кафтан, и они могут надеяться на малость хозяина, что одеты будут, только им наперед ту милость заслужить должно, а не по-пустому упорствовать {‘Сказка’ в иносказательной форме объясняет с правительственных позиций причины созыва и неудачного хода работы Комиссии но составлению нового Уложения (свода законов). Смысл иносказаний: мужичок — русский народ, хозяин — Российская империя, износившийся кафтан — устаревшее Уложение Алексея Михайловича 1649 г., свирепый приказчик — по-видимому, намек на правление царевны Софьи, новый приказчик — Петр I, при котором было сделано три безрезультатных попытки составить новый свод законов, добрый человек — Елизавета Петровна, при которой была создана новая комиссия, составившая часть свода законов (результат работы не утвержден императрицей), дворецкий — Екатерина II, портные — депутаты Комиссии для сочинения нового Уложения, созванной в 1767 г., образцовый кафтан — ‘Наказ Комиссии о составлении проекта нового Уложения’, сочиненный Екатериной, споры портных — дебаты в Комиссии между представителями разных сословий и различных группировок, четыре мальчика — представители четырех областей, вошедших в состав России в конце XVII — начале XVIII вв.: Лифляндии, Эстляндии, Малороссии (Правобережной и Слободской Украины), Смоленщины, которые требовали сохранения их старинного местного самоуправления (‘пятилетних кафтанов’).}.

Продолжение впредь сообщу {18 декабря 1768 г. было объявлено, что в связи с началом войны с Турцией Комиссия распускается впредь до созыва вновь.}.

На ругательства, напечатанные в ‘Трутне’ под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая {Уничижая, презирая. Автор ответного письма в ‘Трутне’ сделал вид, что слово употреблено в значении ‘превращая в ничто’.} оные, а только наскоро дадим приметить, что господин Правдулюбов нас называет криводушниками и потатчиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение к человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостьми. Господин Правдулюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие. Но добросердечие его не понимает, чтобы где ни на есть быть могло снисхождение, а может статься, что и ум его не достизает до подобного нравоучения. Думать надобно, что ему бы хотелось за все да про все кнутом сечь. Как бы то ни было, отдавая его публике на суд, мы советуем ему лечиться, дабы черные пары и желчь не оказывалися даже и на бумаге, до коей он дотрогивается. Нам его меланхолия не досадна, но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать. Если б он писал трагедии, то бы ему нужно было в людях слезливое расположение, но когда его трагедии еще света не узрели, то какая ему нужда заставляти плакать людей или гневаться на зубоскалов.

Из письма, писанного к господину сочинителю ‘Трутня’ от Тихона Добросоветова, а к нам по несыскании его присланного для напечатания чрез его приятеля, не подписавшего имени, мы здесь только издаем во свет правило, в оном предписанное всем сочинителям, которое гласит тако: ‘Добросердечный сочинитель, во всех намерениях, поступках и делах которого блистает красота души добродетельного и непорочного человека, изредка касается к порокам, чтобы тем под примером каким не оскорбити человечества, но, располагая свои другим наставления, поставляет пример в лице человека, украшенного различными совершенствами, то есть добронравием и справедливостию, описывает твердого блюстителя веры и закона, хвалит сына отечества, пылающего любовию и верностию к государю и обществу, изображает миролюбивого гражданина, искреннего друга, верного хранителя тайны и данного слова, присовокупляет к тому пользы, из того проистекающие, и сладкое сие удовольствие, какое чувствует хранящий добродетель в том, что ни раскаяние, ни угрызение совести в сердце такового человека места не имеют. Вот славный способ исправляти слабости человеческие! При чтении такового сочинения каждый чувствует внутреннее восхищение, прилепляется к добродетели, не имея ни к себе, ни к сочинителю отвращения, сам без обличителя охуждает пороки, которым следовал от безрассудности. Злонравного же человека есть предмет из всего составляти ближним поношение, к порокам их присовокупляти свои собственные, бранити всех и услаждаться, других уязвляя’.

Мы и сами сему правилу будем стараться последовать, и других к тому, почитая оное весьма справедливым, приглашаем. Что же касается до остального содержания того письма, то или писатель оного, или приятель его могут к господину сочинителю ‘Трутня’ идти, который, думаем, укажет, где его найти можно, и поступит с оным по своему произволению,

1769

ПРИМЕЧАНИЯ

Первый лист (т. е. номер) еженедельного журнала появился в первых числах января 1769 г. и раздавался бесплатно. Условия подписки на ‘Всякую всячину’ были опубликованы 6 января, в No 2 ‘Санктпетербургских ведомостей’. Имена издателя, редактора и сотрудников журнала объявлены ие были, большинство статей анонимно либо опубликовано под псевдонимами или инициалами (реальными или условными). В части расписок фактора типографии Академии наук, где печаталась ‘Всякая всячина’, указано, что деньги за издание журнала вносил Григорий Васильевич Козицкий (ок. 1725—1775). Украинец по происхождению, он учился в Киевской духовной академии, затем в Бреславльской гимназии и Лейпцигcком университете. По возвращении в Россию Козицкий в 1756 г. служил учителем академической гимназии, в 1759 г. получил звание адъюнкта Академии наук, с 1763 г. стал одним из секретарей графа Г. Г. Орлова, а с 1768 г.— одним из статc-секретарей Екатерины II. Как и И. П. Елагин, Козицкий правил черновики указов, публицистических и литературных произведений императрицы. Сам он сотрудничал как переводчик и публицист в журналах ‘Ежемесячные сочинения’, ‘Трудолюбивая пчела’ и т. д. Через посредство Козицкого обращались с прошениями к императрице Новиков, Сумароков, Попов и другие писатели, получавшие от Екатерины значительные суммы на свои издания. В ‘Опыте исторического словаря о российских писателях’ Новиков писал о Козицком: ‘Слог его чист, важен, плодовит и приятен, по сему-то некоторые и заключают, что ‘Всякая всячина’, еженедельное сочинение 1769 года, приобретшее толикую похвалу, есть произведение его пера’.

По-видимому, именно благодаря Козицкому во ‘Всякой всячине’ сотрудничали, хотя и эпизодически, такие литераторы, как Сумароков, Фонвизин, А. О. Аблесимов. Однако большинство сотрудников журнала составляют лица, в большей или меньшей степени близкие ко двору: И. П. Елагин, А. П. Шувалов, Т. И. Остервальд, А. С. Строганов и др. Судя по обилию и резкости нападок на В. И. Лукина со стороны прогрессивных журналов, какую-то роль во ‘Всякой всячине’ играл и он (впрочем, не исключено, что, высмеивая Лукина, сатирики метили в его высокопоставленных покровителей — статс-секретаря императрицы Елагина и саму Екатерину). Наконец, в 1863 г. П. П. Пекарский, разбирая бумаги Кабинета Екатерины II, обнаружил черновики четырех небольших статей из ‘Всякой всячины’, написанных рукой самой императрицы. Так впервые обнаружилось, что определенную роль в издании журнала играла сама Екатерина. Последующие поколения исследователей из этого частного факта сделали ряд далеко идущих выводов: Екатерине стали приписывать чуть ли не большинство опубликованных во ‘Всякой всячине’ материалов, ей, а не Козицкому, отвели роль главного редактора и издателя журнала и т. п. Утверждалось, что издатели и сотрудники других журналов знали об участии Екатерины во ‘Всякой всячине’, и любой выпад Чулкова, Рубана, Эмина, Новикова, направленный против ‘Всякой всячины’, стал истолковываться как выступление лично против императрицы.

Все это, безусловно, не соответствует истине. Екатерина действительно играла руководящую идейную роль в журнале и сама сотрудничала в нем, однако современники об этом не знали. Не только писатели XVIII в., но и крупнейшие историки литературы и библиографы начала XIX в. (Евгений Болховитинов, В. Г. Анастасевич, Д. И. Хвостов и др.), все исследователи сатирических журналов 1769 г., вплоть до А. Ы. Афанасьева и Н. А. Добролюбова, даже не подозревали о личном участии Екатерины во ‘Всякой всячине’. Но издатели прогрессивных журналов 1769 г. прекрасно понимали, что ‘Всякая всячина’ — издание официозное, проправительственное, ‘политическое’ (Ф. А. Эмин). Это было ясно и но именам известных сотрудников (Козицкий, Елагин, Лукин и др.), и по активной защите журналом В. Петрова и В. Лукина — литераторов, которых поддерживало правительство, и по яростным нападкам на Сумарокова, нелюбимого императрицей и ее приближенными (особенно Елагиным), и по характеру материалов, разъяснявших политику правительства по тому или иному вопросу (см., например, сказку о мужичке и кафтане).

Поэтому борьба просветительских сатирических журналов Новикова и Эмина (‘Трутень’, ‘Смесь’, ‘Адская почта’) против ‘Всякой всячины’ била борьбой против правительственной, екатерининской политики в области литературы и общественной мысли, и это для судеб русской литературы имело неизмеримо более принципиальный, глубокий и серьезный смысл, чем мнимые нападки на личность государыни.

В этой борьбе ‘Всякая всячина’ потерпела поражение, и хотя издание журнала продолжалось в 1770 г. под названием ‘Барышек Веяния всячины’ (т. е. остаток, избыток ‘Всякой всячины’), тираж его сокращался, и к маю 1770 г. журнал был закрыт.

Читайте также: