П. Е. Щеголев
Встречи с Толстым
——
——
——
——
ПРИМЕЧАНИЯ
ВСТРЕЧИ С ТОЛСТЫМ
Встречи с Толстым, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1928
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова.— М.: Современник, 1987.— (Б-ка ‘Любителям российской словесности. Из литературного наследия’).
В 1894 году жил я в Воронеже, учился в местной классической гимназии, был уже в седьмом классе, давал уроки или, как тогда говорили, репетировал. Мой самый приятный ‘урок’ был в семье Русановых1, где я состоял репетитором 12-летнего мальчика из второго или третьего класса. 1 апреля явился я в обычное время — часов в 6 — к Русановым, начал урок и сразу же заметил, что мой Коля находится в необычайно возбужденном состоянии: он все время ерзал, был рассеян, порывался что-то сказать, что-то открыть, но с большим трудом удерживался. Все-таки проговорился, сначала едва-едва, обще: ‘а вам будет сюрприз, если останетесь пить чай’, а затем под большим секретом, взяв слово, что сделаю вид, будто ничего не знаю, сказал: ‘приехал к нам Лев Николаевич Толстой, сейчас пошел гулять, а к чаю вернется’. После такого сообщения трудно было вести ‘репетицию’: и учитель, и ученик сидели, как на иголках, поджидая, когда кончится назначенный для занятий час и нас позовут к чаю. И теперь мне памятно то волнение, которое переживал семнадцатилетний гимназист при мысли, что вот сейчас, через несколько минут он увидит Льва Толстого, самого Льва Толстого2…
В то время обаяние имени Толстого было необычайно. Очарование его художественного гения было беспредельно, а борьба, поднятая им против церкви и царизма, против православия и самодержавия, покрыла его деятельность революционным ореолом. В эпоху политического безвременья разрушительная толстовская критика устоев жизни давала толчок, питала революционные настроения в слоях, далеких от толстовства. Конечно, я сразу и навсегда был покорен художником, и Толстой стал для меня великим человеком. С философским и этическим учением Толстого я начал знакомиться позднее, с класса четвертого, пятого гимназии,— значит, с 1892 года. Теперь не припоминаю хода моих чтений Толстого. Все эти сочинения Л<ьва> Н<иколаевича> были в то время запретными, нелегальными, ходили в изданиях гектографированных или заграничных. В гимназические годы нелегальная, революционная литература доходила до нас, правда, в ничтожном количестве, но, несомненно, ни одно т<ак> н<азываемое> нелегальное произведение не производило на меня такого впечатления, как сочинения Л<ьва> Н<иколаевича> — ‘Исповедь’, ‘В чем моя вера’, ‘Так что же нам делать’, ‘Церковь и государство’, ‘Тулон и Кронштадт’3. Последняя вещь и до сих пор кажется мне первоклассным памфлетом. Интерес к Толстому поддерживала во мне и снабжала книгами семья Гаврилы Андреевича Русанова, восторженного и убежденного почитателя Льва Николаевича, состоявшего с ним в переписке и лично знакомого с ним. В этой семье было 5 человек детей — все сыновья4. Все дети в то время находились под влиянием идей Л<ьва> H<иколаевича> которые были знакомы из книг и из рассказов родителей. В этом доме становилась известной всякая новая строка Толстого. Я помню то нетерпение, с каким ожидалось получение нового рассказа, нового письма Л<ьва> Н<иколаевича>. Произведения Л<ьва> Н<иколаевича>, запрещенные в России, были известны здесь по большей части в тщательно переписанных и выправленных текстах.
Несомненно, что революционные настроения создаются в значительной мере критикой политического строя, нравоучительные сочинения Толстого били дальше той цели, в которую метил автор. Подрывание основ строя у нас в России было выполнено Толстым с замечательной силой и блеском. Эффект получался неожиданный в сторону подъема революционного настроения.
Наконец нас позвали к чаю. За столом сидела вся семья. Было как-то наряднее и светлее, чем обыкновенно, видно было, что кого-то ждали. Глава семьи не без лукавства поглядывал на меня. Послышался шум в передней, все насторожились. Вошел Толстой.
Поздоровался, меня представили. Волнуясь, комкая слова, еле слышно я назвал свою фамилию. Совершенно неожиданно Лев Николаевич, вглядываясь пристально, переспросил: ‘Как ваша фамилия?’ Глубокий, проницательный взор. Первое впечатление: показалось, о чем бы ни спросил этот человек, на все ответил бы, не умолчал, не скрыл, не солгал.
Разговор шел общий, главным образом на литературные темы. Лев Николаевич интересовался, что читаем мы, подрастающее поколение. Читали мы все много, я в особенности. Некоторое время Льву Николаевичу не удавалось назвать ни одного произведения, которое было бы нам не известно. Но на Диккенсе мы были пойманы: мы читали, понятно, все популярные вещи, но вынуждены были дать отрицательные ответы на вопросы: ‘а читали роман ‘Наш общий друг’?, ну а ‘Большие ожидания’? — Ну, я вам завидую,— сказал Лев Николаевич,— какое вам предстоит удовольствие, а я уже прочел.
Разговор перешел на критику, и много читавший гимназист седьмого класса длительно занял внимание Льва Николаевича пересказом только что прочитанной и недостаточно усвоенной книги Геннекена ‘Опыт построения научной эстетики’5. Лев Николаевич терпеливо слушал, задавал вопросы и убеждался, что гимназист не очень разбирался в дебрях эстопсихологии6, но хотел показать свою ученость, хотел поразить его, Льва Николаевича, именами и мнениями авторов, названиями книг. Толстой не ценил мнений критиков, не высоко ставил и наших знаменитых вождей. Шутливо сказал о Белинском: ‘Я признаюсь, только никому об этом не рассказывайте: я хотел прочесть всего Белинского, начинал читать, но на шестом томе бросил, дальше не мог’. Когда на другой день Лев Николаевич уезжал, мы, школьники, приступили к нему с просьбой написать ‘на память’. Он исполнил просьбу и много читавшему гимназисту написал на клочке бумаги: ‘Желаю вам думать самому. Лев Толстой’. Это наставление оказало на меня значительное влияние.
Первая встреча с Толстым оставила сильнейшее впечатление и вызвала интерес и увлечение чисто толстовскими идеями. Их влияние продолжалось в гимназические годы и первые годы студенческой жизни, пока не уступило места влиянию революционных идей того времени (1897—1899 в Петербурге). Толстой некоторое время был учителем жизни.
Прошло полтора года со времени первой встречи с Толстым, и зимой 1895 года, проезжая Москву по дороге из С.-Петербурга в Воронеж, после многих колебаний и сомнений я решил навестить Толстого и побеседовать с ним по вопросам его этического учения. Я не знал, примет ли он меня, узнает ли. И вот я стою в прихожей Хамовнического дома Льва Николаевича, спрашиваю робко у лакея, дома ли Лев Николаевич и принимает ли он. Лакей собирается ответить отрицательно, но в этот момент на лестнице с верхнего этажа вниз в прихожую показывается Лев Николаевич. ‘Да вот их сиятельство сами!’ Тут меня поразила память Льва Николаевича. Он вспомнил не только меня, но и мою фамилию, сказал: ‘А, Щеголев, здравствуйте! Ну, пойдемте’. Лев Николаевич вернулся вместе со мной в свой кабинет. Помимо беседы о морали, был разговор и о литературе. Повод к разговору дали книги, лежащие на столе. Среди них были самые необычайные авторы. Мне запомнилась книжка московского ‘символиста’ Емельянова-Коханского ‘Кровь растерзанного сердца’7. Символист был большим шарлатаном, и стихи его были шарлатанским издевательством над здравым смыслом. И на этой книге красовалась надпись Толстому: ‘Твоя от твоих тебе приносяще’.
Лев Николаевич говорил о скудости современной литературы, о современных писателях, говорил о том, что у нас никто не выдвигается и не обещает многого. Это было зимой 1896—1897 года. Из уст Льва Николаевича я услышал классическое суждение:
— Что вы говорите о русской литературе! Кто же у нас? Ну, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, я — вот и вся литература.
Не ручаюсь за то, что Лев Николаевич назвал эти имена в таком порядке, но самое перечисление со включением самого себя резко запечатлелось в моей памяти,— да, и понятно, не могло не запечатлеться.
В 1899 году мне пришлось навестить Л<ьва> Н<иколаевича> по особому поводу. Мне пришлось принять самое близкое участие в историческом университетском движении, когда впервые было применено новое средство протеста — забастовка, в качестве члена комитета, организовавшего студенческое движение8. Одной из задач организаторов было привлечь внимание и симпатии ‘общественных’ кругов к делу студентов и воздействовать на ‘общественное’ мнение. Первые же дни было решено отправить специального посла к Л. Н. Толстому. Посол должен был рассказать Л<ьву> Н<иколаевичу> причины и историю движения, выяснить мирный характер студенческого протеста и просить его высказаться за студентов. Делегатом, как любили тогда выражаться, был выбран С. Н. Салтыков, позднее член 2-й Государственной Думы, по процессу социал-демократической фракции осужденный на 6 лет каторжных работ9. С. Н. Салтыков нашел в семье Л<ьва> Н<иколаевича> самый радушный прием, а у Л<ьва> Н<иколаевича> встретил самое живое сочувствие движению. Л<ев> Н<иколаевич> был особенно заинтересован той формой, в которую вылилось движение, и студенческая забастовка представлялась ему одной из форм ‘непротивления злу насилием’10. Беседа С. Н. Салтыкова с Л<ьвом> Н<иколаевичем> дала материал для следующей заметки, появившейся в гектографированном ‘Бюллетене 7-го дня по закрытии университета’ от 16 февраля 1899 года:
‘Л. Н. Толстой, по собственным его словам, присоединяется всей душой к нашему движению. Он шлет нам свое полное одобрение, называет средство, избранное нами, самым целесообразным и обещает в скором времени дать гласный отзыв о нашем движении. По мнению Л<ьва> Н<иколаевича>, настоящее движение открывает новую эпоху в истории студенческих движений, становящихся на разумную общественную почву’.
Так в измененной и сгущенной окраске сообщил студенчесский агитационный листок о сочувствии Л<ьва> Н<иколаевича>11.
Когда, после назначения комиссии П. С. Ванновского12, была начата новая забастовка, симпатии ‘общества’ к студентам раскололись. Стали говорить, что движение уже принесло практический результат и что продолжение его означало бы просто беспринципные беспорядки. Те, кто раньше был в числе сочувствующих, стали порицателями. Для того, чтобы вновь повернуть ‘общественное’ мнение в сторону студенчества, организационный комитет поручил мне (С. Н. Салтыков был в это время уже арестован) посетить Л. Н. Толстого и вновь выяснить его взгляды.
Я пришел к Л<ьву> Н<иколаевичу> с одним московским студентом из группы, руководившей движением13. Мы изложили Л<ьву> Н<иколаевичу> все происшедшее в Петербурге и Москве, выяснили причины, которые заставили нас агитировать не за прекращение, а за возобновление и продолжение забастовки. Л<ев> Н<иколаевич> очень поражался организованностью движения и той связью, которая установилась между учебными заведениями различных городов. Ему нравилось чувство товарищества, которое побуждало к протесту, по крайней мере, до возвращения в университет высланных и арестованных товарищей. И на этот раз Л<ев> Н<иколаевич> отнесся сочувственно к движению, о котором подробно рассказал ему я и мой московский товарищ. Понятно, сочувствие было выражено в общей форме, и вряд ли было понято и верно освещено в следующем сообщении ‘Бюллетеня 23 дня от 19 марта’:
‘Какое впечатление произвело на всех честных людей наше действие, видно из слов Толстого, переданных нам сегодня одним из посетивших его товарищей… Л<ев> Н<иколаевич> говорил, что факт солидарности всех наших учебных заведений настолько замечателен, что мы должны им дорожить, и теперь студенты не имели права прекратить движение, не считаясь с провинциальными товарищами. Необходимо было узнать мнение учебных заведений всей России и только тогда принимать то или другое окончательное решение. Затем он возмущен административными высылками и считает нашей обязанностью протестовать против них всеми силами’.
Конечно, в этом сообщении надо отделить сообщение о факте сочувствия Л<ьва> Н<иколаевича> от толкования, которое было продиктовано агитационными целями14.
Беседа с Л<ьвом> Н<иколаевичем> происходила наверху, в кабинете Льва Николаевича, наедине. Когда я и мой московский товарищ кончили свой доклад Л<ьву> Н<иколаевичу>, вошел слуга и доложил о Борисе Николаевиче Чичерине. Л<ев> Н<иколаевич> сделал досадливое движение плечами, выражавшее как будто нежелание видеть Чичерина. Вошел Чичерин, крепкий старик, убеленный сединами.
— Здравствуй, Лев. Как живешь? — спросил Чичерин.
Л<ев> Н<иколаевич> отвечал односложно, не желая: втягиваться в разговор. Но Чичерин настойчиво желал разговора.
— Что пишешь теперь? — спрашивал Чичерин, но Л<ев> Н<иколаевич>, уклоняясь от беседы15, сказал Чичерину:
— Нет, ты послушай, что делается в Петербургском университете. Пожалуйста, расскажите еще раз все, что говорили: мне,— обратился ко мне Л<ев> Н<иколаевич>.
Я должен был повторить свой рассказ. Чичерин слушал его с видимой неохотой, и лишь только я кончил, как он вновь обратился к Л<ьву> Н<иколаевичу> с тем же вопросом.
— А что же ты теперь пишешь?
И Л<ев> Н<иколаевич>, опять уклоняясь от ответа, перебил вопрос Чичерина:
— А что делается в Московском университете! Это очень интересно. Ты послушай. Расскажите,— сказал Л<ев> Н<иколаевич> моему московскому товарищу.
И московский студент во второй раз рассказал о происшествиях в Московском университете Чичерину, которому это было совершенно неинтересно.
Не знаю, как вышел бы из положения Л<ев> Н<иколаевич>, когда рассказ был бы окончен, и Б. Н. Чичерин снова вопросил бы Л<ьва> Н<иколаевича> о его работах. Но в это время пригласили всех, бывших наверху, вниз к чаю…
Внизу мы еще раз послужили Льву Николаевичу тараном против наступлений на него Чичерина и рассказали еще раз, об университетских событиях в Петербурге и Москве. Чичерин завязал беседу с Софьей Андреевной. Софья Андреевна рассказывала о своей поездке в Петербург, о разговоре с Победоносцевым, о запрещении сочинений Толстого. У нее вырвалась фраза: ‘Ведь это же крупный убыток’. Льву Николаевичу стало неприятно, он досадливо сказал: ‘Вечно ты о деньгах!’16
В 1905 году я напечатал работу о Грибоедове и декабристах. Она была издана А. С. Сувориным, и к изданию было приложено необычайно тщательно выполненное факсимиле хранившегося в Государственном архиве дела о Грибоедове, производившегося в следственной комиссии по делу декабристов17. О точности факсимиле можно судить по следующему инциденту. Директор архива С. М. Горяинов, получив от меня книгу с факсимиле, вызвал чиновника архива, в ведении которого были дела декабристов, и, показывая ему факсимиле, сделал ему выговор за небрежное хранение, за то, что ‘дело’ оказалось не на месте, а в его, директора, кабинете, и приказал положить ‘дело’ на место. Чиновник (милейший А. А. Привалов) был ошарашен, вертел в руках факсимиле, ничего не мог привести в оправдание и, очевидно, мучимый угрызениями совести, удалился из кабинета его превосходительства. Не прошло двух минут, как он, нарушая правила субординации, без доклада, ворвался снова в начальственный кабинет и, потрясая факсимиле, восклицал: ‘Ваше превосходительство, подлинник дела на месте, а это копия’.
Зная, что Толстой интересуется и занимается декабристами18, я послал ему свою книгу вместе с факсимиле. В ответ я получил от него следующее письмо:
‘Очень благодарен вам, Павел Елисеевич, за присланное прекрасное издание о Грибоедове и за обещание (если я верно понял) прислать ‘Русск[ую] Правду’ Рылеева19.
Если декабристы и не интересуют меня, как прежде, как матерьял работы, они всегда интересны и вызывают самые серьезные мысли и чувства.
В вашей присылке есть ‘Дело о Грибоед[ове]. Благодарю за него. Что с ним делать?
Еще раз благодарю Вас за ваш подарок, остаюсь уважающий и помнящий Вас Лев Толстой. 8 июня 1908 г.’20
И Лев Николаевич был обманут воспроизведением ‘дела’ и принял его за подлинник.
Сборник избранных работ П. Е. Щеголева характеризует его исторические и литературные взгляды, общественную позицию. В подобном составе работы исследователя публикуются впервые. Составитель стремился представить особенность творческого метода Щеголева, как синтез литературного и исторического поисков, становление в его творчестве исследовательской проблемы — ‘Русская литература и освободительное движение’. Весь материал представлен по двум разделам: в первом разделе помещены статьи, посвященные ‘первому революционеру’ А. Н. Радищеву, ‘первому декабристу’ В. Ф. Раевскому, А. С. Грибоедову и его роли в движении декабристов, А. А. Дельвигу, и воспоминания о Л. Н. Толстом. Во втором разделе — статьи, посвященные А. С. Пушкину и его роли в освободительном движении. Следует сразу же оговориться, что этот состав статей отнюдь не исчерпывает всего творческого наследия П. Е. Щеголева по данным вопросам. В этот сборник не вошли работы исследователя, посвященные Н. В. Гоголю, В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и т. д. При включении в книгу статьи ‘Возвращение декабриста’ удалось воспользоваться лишь публикацией из нее ‘Воспоминаний В. Ф. Раевского’, бывших в распоряжении П. Е. Щеголева, и местонахождение которых сейчас не установлено.
Все статьи печатаются по тексту последних прижизненных публикаций исследователя (за исключением статей ‘Зеленая лампа’ и ‘К истории пушкинской масонской ложи’) и основными источниками являются сочинения П. Е. Щеголева (‘Исторические этюды’. Спб., 1913, ‘Декабристы’. М.—Л., 1926, ‘Из жизни и творчества Пушкина’. 3-е изд., испр. и доп. М.—Л., 1931). С целью приближения библиографического описания к современным издательским требованиям и в то же время стараясь сохранить авторскую манеру подачи материала, решено было, в ряде случаев, вводить редакторские и авторские уточнения, заключая их при этом в квадратные скобки. Во всех остальных случаях современное библиографическое описание дано в тексте комментариев. При публикации без оговорок исправлены явные описки, опечатки. Слова и заголовки, дополняющие текст, заключены в угловые скобки.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами, исключение составляют тексты публикуемых документов. Купюры, сделанные в свое время П. Е. Щеголевым, чаще всего по цензурным и редакторским соображениям, восстановлены в угловых скобках.
Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (справочный), 1959, т. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2, при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская).
Впервые сделан перевод иноязычных текстов, при переводе пушкинских текстов было использовано академическое издание сочинений поэта.
Впервые — Новый мир, 1928, No 9, с. 207—213. П. Е. Щеголев, всегда интересовавшийся творчеством и личностью великого русского писателя, посвятил ему, кроме данных воспоминаний, еще две статьи: ‘Популярность Толстого’ (Вестник и Библиотека самообразования, 1904, No 4) и ‘Блондинка’ в Ясной Поляне в 1910 году’ (Былое, 1917, No 3 (25)), перепечатанную затем в его книге ‘Охранники и авантюристы’ (М., 1930).
1 Русанов Гавриил Андреевич, с 1863 года близкий знакомый Л. Н. Толстого, его корреспондент и адресат, автор воспоминаний о писателе, его жена, Антонина Алексеевна, также корреспондентка Толстого.
2 О визите Л. Н. Толстого к Русановым 1 апреля 1894 года см.: Гусев H. H. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. Ч. 2. 1891—1910. М., 1960, с. 129 (далее — Гусев H. H. Летопись…).
3 В ‘Исповеди’, впервые опубликованной в журнале ‘Русская мысль’ (1882, No 5), писатель стремился рассказать о себе, о напряженных поисках смысла жизни, перелома в мировоззрении, об отношении к вере. По распоряжению Московского цензурного комитета, запретившего печатать ‘Исповедь’, была уничтожена корректура, но текст ее разошелся по стране в многочисленных гектографированных или литографированных перепечатках. Впервые ‘Исповедь’ была полностью опубликована в Женеве в журнале ‘Общее дело’ (1883—1884), в России — впервые лишь в 1908 г. (Всемирный вестник, No 1). Резонанс произведения Л. Н. Толстого, его воздействия на русскую и мировую общественность — огромны. Об этом см.: отзывы И. С. Тургенева (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. Л., 1968, т. 13, кн. 2, с. 133—134), В. Фрея (Гусев Н. Н. Материалы…, с. 491), С. М. Степняка-Кравчинского (ЛН, т. 75, кн. 1, с. 546)’ А. Стринберга (там же, с. 123) и многих других.
‘Исповедь’ (см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т., т. 23).
Основанием для написания статьи ‘Так что же нам делать?’ явились итоги московской переписи 1882 года. В 1884 году Толстой решил опубликовать эту работу в журнале ‘Русская мысль’, но дальнейшее печатание было приостановлено. Первые 20 глав этой книги, под названием ‘Какова моя жизнь’, были опубликованы в Женеве в 1886 году, полный текст опубликован там же в 1889 году, в России — лишь в 1906 году. Но только в 1937 году, в т. 25 юбилейного издания, текст был впервые дан в окончательной авторской редакции.
Социально-исторические корни критики Толстым частной собственности вскрыты В. И. Лениным в 1910 году в статье ‘Л. Н. Толстой и современное рабочее движение’. Ссылаясь на книгу ‘Так что же нам делать?’ (но не называя ее), В. И. Ленин писал: ‘Критика Толстого потому отличается такой силой чувства, такой страстностью, убедительностью, свежестью, искренностью, бесстрашием в стремлении ‘дойти до корня’, найти настоящую причину бедствий масс, что критика действительно отражает перелом во взглядах миллионов крестьян, которые только что вышли на свободу из крепостного права и увидели, что эта свобода означает новые ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни среди городских ‘хитровцев’ и т. д.’ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 40).
Написание работы ‘Церковь и государство’ относится к концу 1879 года. Первое литографированное издание вышло в 1886 году (см. : Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 64, с. 406). В России — впервые в издании ‘Обновление’, No 8. Спб., 1906, в юбилейном издании см. т. 23, с. 475—486.
В работе ‘В чем моя вера’ (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 23, с. 304—468) писатель изложил свое понимание христианства, в частности учение о ‘непротивлении злу’, свое отношение к церкви, государству, революционной борьбе и пр. Работа была написана в 1883 году и вышла отдельным изданием тиражом в 50 экз. Но духовная цензура запретила к распространению это издание и приказала его уничтожить. Полностью была опубликована в Женеве в изд. М. Элпидина, без указания года. В 1888 году — там же, вторым изданием, с соответствующим указанием. В России — впервые лишь в 1906 году (Всемирный вестник, 1906, No 2).
Под названием ‘Тулон и Кронштадт’ имела распространение в 90-е годы работа Л. Н. Толстого ‘Христианство и патриотизм’ (т. 39, с. 27—80), написанная в 1894 году. Поводом к ее написанию послужила та шумиха, которая была поднята в печати по случаю прибытия в 1893 г. в Тулон русской эскадры в связи с заключением франко-русского союза. Статья впервые была опубликована на франц. яз. (Париж, 1894) и на англ. яз. в ‘Daily Chronicle’ в этом же году. В 1895 году в Женеве М. К. Элпидиным была осуществлена первая публикация на русском языке. В России отдельной брошюрой работа Л. Н. Толстого была опубликована лишь в 1906 году.
4 У Русановых было четыре сына: 1) Алексей Гаврилович, 2) Андрей Гаврилович, врач, автор ‘Воспоминаний о Льве Николаевиче Толстом. 1885—1901’ (Воронеж, 1937), 3) Борис Гаврилович, инженер путей сообщения и 4) Николай Гаврилович, ученик П. Е. Щеголева, участник русско-японской войны.
5 Геннекен (Hennequin) Эмиль, франц. критик, положивший основание научной критике в новом духе, строящей свои оценки на социологическом анализе, придавал большое значение влиянию писателей на окружающую среду, интересовался вопросом об отношении читателя того или иного автора к определенному кругу и чем это может быть объяснено.
6 Об этом см. : Гусев H. H. Летопись…, ч. 2, с. 130.
7 В московских библиотеках нами не обнаружен сборник с подобным названием. Скорее всего, Щеголев имел в виду вышедший в 1895 году сборник А. Н. Емельянова-Коханского ‘Обнаженные нервы. Сборник стихотворений (Посвящается мне и египетской царице Клеопатре)’ (М., 1895).
8 В нараставшую революционную борьбу конца XIX века все активнее втягивалась и студенческая молодежь. Ярким примером этого явились события в столичном университете. 8 февраля 1899 года студенты С.-Петербургского университета, оскорбленные заявлением ректора В. И. Сергеевича, известного историка русского права, грозившего студентам, в случае нарушения порядка во время университетского акта, различными репрессиями, в знак протеста сорвали со стены это заявление и освистали ректора. Расходившихся с пением студентов у Румянцевского сквера атаковали конные отряды полиции и устроили над безоружными студентами дикую расправу. С 12 февраля студенческим протестом было охвачено свыше 30 высших учебных заведений. Студенческое движение, начавшееся в академических рамках, вскоре приобрело общеполитический характер. Царское правительство, в соответствии с ‘временными правилами’ от 29 июля 1899 года, стало отдавать бастовавших студентов в солдаты. Об этом см. статью В. И. Ленина от января 1901 года ‘Отдача в солдаты 183-х студентов’, в которой он призывал рабочих поддержать студенческие протесты (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 393—396). Л. Н. Толстой сочувственно относился к студенческому движению и резко протестовал против правительственных карательных мер. Об этом см. его статью ‘Студенческое движение’ (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 31) и переписку с В. Г. Чертковым (там же, т. 88).
События 1899 года, о которых свидетельствует мемуарист, активным участником которых он был, выходили за рамки обычных академических требований. Щеголев вспоминал позднее, что примененная студентами ‘форма протеста — впредь до получения гарантий известной неприкосновенности личности была явным сколком с форм рабочего движения’ (ИМЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 2, л. 3). Эти новые тенденции и ‘заставили’ власти с особой ‘серьезностью’ отнестись к университетским событиям. За организацию и участие в забастовке Щеголев, в частности, был исключен из университета и 13 марта 1899 г. арестован. Отбыв двухмесячное заключение, он был освобожден и оставлен в Петербурге впредь до разрешения студенческого дела в административном порядке (там же). Об участи и роли П. Е. Щеголева в этой забастовке см. воспоминания также одного из ее участников, будущего выдающегося советского экономиста, академика С. Г. Струмилина, ‘Из пережитого’ (в кн.: Пролетарский пролог. Воспоминания участников революционного движения в Петербурге в 1893—1904 гг. Л., 1983, с. 231. Серия: Библиотека революционных мемуаров ‘Из искры возгорится пламя…’).
9 Салтыков Сергей Николаевич, будучи активным участником студенческой забастовки 1899 года, был делегирован в Москву, где и рассказал о событиях в Петербургском университете другу Л. Н. Толстого — И. И. Горбунову-Посадову. Толстой выразил желание услышать рассказ Салтыкова лично и дважды, вероятно, 13 и 14 февраля 1899 года, состоялись эти встречи. По возвращении в столицу Салтыков был арестован и выслан. Впоследствии, по процессу социал-демократической фракции II Государственной думы, депутатом которой он был в 1907 году, был осужден на пять, а не на шесть, как у П. Е. Щеголева, лет каторги. По отбытии срока заключения занимался книгоиздательством, редактировал журнал ‘Русский экономист’.
10 В черновом письме к А. С. Суворину от 8 марта 1899 года H. M. Ежов сообщал: ‘Толстой решительно стоит ‘за студентов’. Стачку учащейся молодежи он считает чем-то очень хорошим и даже разумным. Он говорит, что вступиться за обиженных — подвиг. ‘Я же,— говорил Толстой,— по правде сказать, всегда твержу: уходите из современного университета, потому что он неудовлетворителен. О студенческой же стачке опять и опять скажу: это прекрасное дело. Самая стачка совершалась без насилия, что опять главное’. (Гусев Н. Н. Летопись…, ч. 2, с. 315).
11 20 февраля 1899 года Л. Н. Толстой получил письмо от С. Н. Салтыкова с просьбой ‘дать публичный свой отзыв’ о студенческом движении. 21 февраля Толстой записал в дневнике по этому поводу следующее: ‘Студенческая стачка. Они все меня втягивают. Я советую им держаться пассивно, но писать письма им не имею охоты’ (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч, т. 53, с. 509).
12 Ванновский Петр Семенович (1822—1904), генерал-адъютант, в 1881—1901 годах военный министр, в 1902—1904 годах министр народного просвещения, 8—14 марта 1899 года возглавил правительственную комиссию по расследованию причин студенческого движения.
13 Визит датируется серединой марта, до 18 марта 1899 года (см.: Гусев Н. H. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого, ч. 2, с. 315).
14 Подробнее об отношении Л. Н. Толстого к студенческим забастовкам (см.: Шохор-Троцкий К. Толстой и студенческое движение 1899 г.— ЛН, т. 37—38, с. 651—655).
15 По свидетельству современников, Л. Н. Толстой не любил расспросов о его работе. В описываемое время он работал над романом ‘Воскресение’.
16 Речь идет о визите С. А. Толстой весной 1891 года в Петербург с целью добиться аудиенции у Александра III и получить разрешение на издание ‘Крейцеровой сонаты’. Она была принята царем, и получено разрешение на публикацию повести только в собрании сочинений, а не отдельным изданием. По ее возвращении и рассказа о приеме Толстой записывает в дневнике: ‘Было неприятно ее заискиванья у гос[ударя] и рассказ ему о том, ч[то] у меня похищают рукописи.— И я б[ыло] не удержался, неприязненно говорил, но потом обошлось’ (т. 52, с. 27, см. также: Гусев H. H. Летопись…, ч. 2, с. 26, 28).
17 См.: Щеголев П. Е. А. С. Грибоедов и декабристы (По архивным материалам). С приложением факсимиле дела Грибоедова, хранящегося в Государственном архиве. Спб., 1905, 46 с. + факсимиле дела. В Яснополянской библиотеке, кроме этой книги Щеголева, имеются также два издания его исследования, посвященного В. Ф. Раевскому (Первый декабрист Владимир Раевский: Из истории общественных движений в России в первой четверти XIX века. Спб., 1905, 1906). Толстой положительно отозвался об этой работе молодого историка, ‘хвалил ее’ (‘У Толстого’. Яснополянские записки Д. П. Маковицкого. М., 1979, кн. 2, с. 86). С большим интересом отнесся Толстой и к исследованию П. Е. Щеголева, посвященному декабристу П. Г. Каховскому, опубликованному в только что основанном журнале ‘Былое’ (1906, No 1, 2). Маковицкий сохранил для нас два свидетельства на этот счет. Первая запись от 11 февраля 1909 года: ‘До какой степени интересно в ‘Былом’ описание декабриста Каховского. Все это для славы людской. И Рылеев, и Пестель, о которых нельзя без уважения говорить: они ведь были казнены’ (там же, кн. 3, с. 327) и от 14 февраля 1909 года: ‘Л. Н. читал в ‘Былом’ про декабриста Каховского: интересно, хороши подробности. Он, который мнил себя Брутом, постепенно ослаб, пробыв в заключении больше года, оговорил товарищей. Л. Н. растроганно рассказывал с сочувствием и сожалением к Каховскому о нем и опять сказал: ‘Tout comprendre — tout pardonner’ (‘Все понять — значит, все простить’) — франц. пословица.— Там же, с. 330). На столе у Толстого лежали номера ‘Былого’, публикации которого вызывали его горячие одобрение и поддержку.
18 О работе Л. Н. Толстого над романом, посвященном декабристам (см.: Цявловский М. А. Декабристы. История писания и печатания романа.— Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 17, с. 469—528).
19 Явная ошибка со стороны Л. Н. Толстого. Щеголев сообщал ему о подготовленном им издании ‘Русской Правды’ П. И. Пестеля (см.: Пестель П. И. Русская Правда. Наказ Временному Верховному Правлению. / Ред. и предисл. П. Е. Щеголева. Спб., 1906). Экземпляр этой книги хранится в Яснополянской библиотеке.
20 Письмо Л. Н. Толстого П. Е. Щеголеву от 8 июня 1908 года (см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 78, с. 163, 176).