ВСТРЧИ.
ВСТРЧИ.
(Изъ ‘сказокъ дйствительности’).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
Встречи, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 64 минут(ы)
Вызвздило. Цлый день ползли грузныя, скучныя, сплошныя тучи. Такъ и казалось — еще минута и он опустятся вровень съ землею, заволокутъ дали и изъ глазъ пропадетъ ровная, прямая, какъ стрлка, дорога съ однообразными верстовыми столбами и безжизненныя ржавыя поля по сторонамъ. И на поля даже. Когда-то были такими — по нсколько лтъ подъ рядъ — сколько въ нихъ ни бросали зерна — не рожали ничего. Не стало вовсе творческихъ силъ. Если и подымался колосъ, такъ низкій, шелудивый, рдкій… Даже и пустая трава росла больная, слабая — и на нее не хватало соковъ у загубленной земли. И какъ на больномъ тл пролежни, такъ и на ней мутныя, тусклыя мокрины. По утрамъ надъ ними паръ. ‘Нтъ моей мочи!— говорило все кругомъ.— Терзай меня сколько хочешь плугомъ, хоть до самаго сердца ржь, все равно — смерть приходитъ’. Изнеможенныя, обездоленныя во вс стороны ложилися дали, и если на чемъ-нибудь тамъ останавливался глазъ — мало ему было радости въ этомъ… Деревушки тоже худосочныя, пришибленныя, сквозныя какія-то. Ни непогод, ни втру нигд препоны. Дуй и мочи во всю, не эти разшатавшіяся стны помогутъ. Кровли точно ребра палаго и изглоданнаго волками скота — балясинами наружу торчатъ. Заборы, гд и остались, будто нищенскія лохмотья, такъ и зіяютъ прорхами. И все это насквозь прогнило, почернло. Тронь — разсыплется… По пути мужикъ встртится. Точно онъ изъ этихъ мокринъ выросъ и никогда его солнцемъ не обогрло. Лицо въ подтекахъ, выцвло. Бороденка желтыми лохмами треплется, въ глазахъ — забота. Одежда въ дырьяхъ и тоже ржавая. Трясется этотъ ныншній Микула Селяниновичъ на телег и такъ и кажется, вотъ-вотъ сначала онъ, а потомъ и она прахомъ разсыплются на пути… Лошаденка — разв во сн увидть такую. Призракъ! Ничего въ ней дйствительнаго. Что ни шагъ, то споткнется. На изнанку выворачивается вся. Головой мотаетъ — точно это поможетъ ей на вчной страд. Шкура — въ ссадинахъ, даже гноемъ сочится, вотъ-вотъ расползется по всмъ швамъ и кости наружу вылзутъ… Тормошится, бдная,— скокъ-скокъ, а все пространства одолть не можетъ. Дивное дло, какъ она не рухнетъ на землю — длайте-де со мной что хотите! И брюхо у нея отвислое, громадное. Видимое дло, кром соломы съ крышъ, нного корму не знаетъ… Дв-три рощи попались по дорог. Но какія? Должно быть, и на срубъ ихъ никто не взялъ. Чудомъ стоятъ истлвшія деревья на гниломъ мст. Ни листа на нихъ! Насквозь видно. Только оставленныя гнзда шапками чернютъ. Но едва ли птица залетаетъ сюда. Она, вдь, умне человка, да и крылья донесутъ, куда ей захочется, гд солнца и зелени больше и живется легче… Сначала я еще смотрлъ на эту жуть, но потомъ меня охватила такая оторопь, безнадежность, будто все окрестъ изъ глазъ пропало. А тутъ еще дождь просыпался. Мелкій, мелкій, будто сквозь сито… Я поднялъ верхъ тарантаса, съ головою завернулся въ пледъ и, самъ себя обманывая, притворился спящимъ. Это было тмъ удобне, что и ямщики попадались молчаливые, хмурые. Торчитъ палкой на облучк. Спросишь — хрипнетъ что-то. ‘Не до тебя-де, уйди, отстань’. И брови у нихъ надъ глазами нависли — и видимое дло на душ такая муть, что не до твоихъ дурацкихъ разговоровъ, И безъ того человка на смерть тянетъ, а его еще разспрашиваютъ: ‘скверно ли живется и отчего скверно’. Кабы онъ зналъ ‘отчего’, врно нашелъ бы выходъ самъ! А то еще жалть начнетъ его сдокъ. Точно этою жалостью накормишь семью да натопишь избу… Одинъ такъ и отвтилъ мн. ‘Не трожь, баринъ, и безъ тебя скуплю!’ Псни — я за эту недлю не слышалъ. Кому пть на этомъ, забытомъ Богомъ и людьми, простор… Спросилъ я какъ-то у одного: какая это деревня въ сторон…— Да разв у насъ, какъ у прочихъ — деревни.— А что же?— Такъ, паршь завелась — вотъ те и жилье… Сказываютъ есть мста, только намъ туда не дойтить!— Почему?— Силы нтъ подняться… Обмякли мы наскрозь, очумли… Пропадать надо… Только шевельни насъ — подохнемъ…— Подъ вечеръ волчій вой въ сторон. Отчаянный. Это единственный голосъ, который подала мн болотина. Только въ немъ и сказалась еще таившаяся въ ней жизнь.— Кого и драть-то? Обернулся къ нему ямщикъ. Коровенка если въ сел осталась — слава Богу. Не сладко теб, бродяг, ну да и намъ не рай!— Да такъ и замеръ до слдующей станціи… Вечеръ отгорлъ — я его и не замтилъ. Ни одной радужной просвти въ облакахъ и тучахъ. Было сыро — стало темно, вотъ и все… Мы сдлали еще одну станцію, и вдругъ невсть откуда налетлъ холодный втеръ, остуживая и безъ того не знающую тепла землю… Налетлъ, засвисталъ по глади, занылъ въ сторон, видаясь вправо и влво, точно отыскивая чего-то. Вернулся — заплакалъ вверху. Собралъ вс свои силы — и тронулъ застоявшіяся тучи. И он шевельнулись. Въ темнот я не видлъ откуда, только угадывалъ, что надо мною бжали еще дальше на постылый сверъ тяжелыя, мокрыя лохмы ихъ, разрывались и опять сплывались, очищая небо, отъ котораго он заслоняли землю. И хотя бы днемъ:— солнце приласкало бы забытую болотину, заронило въ ея ржавчину золотые лучи — и они воскресли бы потомъ благоуханными цвтами… Нтъ, втру точно было недосугъ тогда. Или спалось ему, какъ всей этой окраин. Только ночью потянулся и согналъ муть сверху… И вдругъ надо мною блеснули звзды таинственными сочетаніями, изъ мрака родившіяся и во мрак живущія… Робко блеснули и печально. И имъ было страшно видть подъ собою эту умирающую землю… Да еще и различаютъ ли ихъ очи жизнь въ этой обширной могил. Можетъ быть, для нихъ она давно мертва и оттого-то они и жмурятся, чтобы не видть ея.
На станцію мы пріхали часамъ къ десяти вечера… По осеннему была уже ночь. Я помню, что въ темнот едва различалъ жалкіе домишки по сторонамъ. Ни въ одномъ окн не было огня. Чуть намтилась блая церковь и ея колокольня. Въ сел тихо до странности. Ни собака не залаяла, ни одна душа не отозвалась на окликъ ямщика… ‘Чего добраго, еще задавишь!— объяснялъ онъ мн.— Путаются по середь дороги — бываетъ. Поневол орешь’. Но, очевидно, опасенія его были напрасны. Точно здсь никого живого не осталось. Только надъ подъздомъ станціи тускло мигалъ огонекъ фонаря, бросая причудливые отблески въ тяжелый и мертвый мракъ. Втеръ раскачивалъ этотъ фонарь, заставляя жалобно скрипть, словно ему было нивсть какъ и холодно, и больно. Когда я поднялся на ступени, съ такимъ же скрипомъ отворилась дверь и на меня пахнуло затхолью, будто я входилъ въ давно не освжавшійся погребъ… Комната какъ на всхъ станціяхъ — голая, не пріютная. Въ углахъ соръ, на стол видимо никогда не высыхающія пятна, на стн оффиціальныя объявленія, гласившія, сколько верстъ до сосднихъ станцій, и неизбжная надпись карандашомъ соскучившагося пассажира:
‘Я дуракъ и ты дуракъ,
Дураки мы оба!..’
Къ кому относилась эта обоюдная любезность — оставалось неизвстнымъ, подписи не было… Дальше хать ночью нечего и думать. Мн и ямщикъ объяснилъ — ‘до разсвту-не повезутъ’ — Почему?— ‘Потому: разв тутъ дорога будетъ: трясина да колдобина. Ну и народъ то же!..’ — Какой народъ?— Онъ помолчалъ-помолчалъ… Видимо ему не хотлось говорить… ‘Голодный, вотъ какой… Оттого у него и мысли въ голов… голодныя!..’ Смотритель, бочкомъ продвинувшійся въ комнату, тоже объявилъ: ‘Лошади ежели желаете — есть. А только — не порато хать… ‘ — Шалятъ у васъ?..— ‘Всякое бываетъ. Недавно купца зарзали…’ Этотъ отвлеченный ‘зарзанный купецъ’ преслдуетъ васъ на всхъ глухихъ русскихъ дорогахъ. Можетъ быть, и не всегда его ржутъ — вдь этакъ и купцовъ бы не хватило пожалуй, а что пугаютъ икъ постоянно — это такъ.
— Гд жъ мн ночевать… Неужели здсь?..
Смотритель безнадежно оглянулся.
— Точно, что… Ежели вы по своей нжности клопа не одобряете…
— А ихъ много?
— Лабазъ открыть можно — вотъ сколько. Вы извольте заглянуть — вотъ щель… Она вдь отъ него махровая. Видятъ и ждутъ, подлецы, кого имъ Богъ на пропитаніе пошлетъ.
— Отчего же вы не уничтожаете?
— Ихъ-то? Да разв это можно? Были такіе, пробовали. Эту бы станцію надо съ четырехъ концовъ керосиномъ обливши, поджечь… Ну тогда точно… Вдь это не дерево, а губка. Тутъ онъ и внутри сидитъ. Его не одолть, сила?
— Да какъ же вы живете сами?
— Не живемъ, а чешемся… Куда дваться! на улицу не уйдешь. Еще лтомъ — на сн. Но и тамъ свой дивертисментъ. Комаръ. Онъ у насъ тоже особый. Надъ мокринами — тучей стоитъ. Издали идешь — слышишь музыку эту самую. Одинъ тутъ изъ города — хорошій господинъ — жениться халъ да и заночевалъ у насъ на легкомъ воздух. Подумайте, такъ его отдлали комары: утромъ онъ пришелъ — смотритъ въ зеркало и пятится. Кто это? спрашиваетъ. Не лицо и не образъ и подобіе, а, такъ сказать, въ нкоторомъ род фантазія. До того, что невста ему отказать хотла. Едва его въ нашатыр отмочили… У насъ комаръ — патріотъ. Страсть онъ къ чужому человку строгъ.
— Ну ужъ лучше пускай меня, какъ купца, заржутъ, а здсь я не останусь.
— Разв вотъ что… Какъ, вы человкъ образованный!.. Можетъ быть, батюшка васъ пуститъ.
— Какой?
— Отецъ Петръ… Наше село ‘Пустынное’ называется, такъ онъ себя изъ средней исторіи Петромъ Пустынникомъ величаетъ.
Очевидно, и смотритель не чуждъ былъ нкоторому просвщенію.
— Если желаете, я къ нему пошлю?..
— А не будетъ это неловко?
— Ну вотъ. Онъ, что вы думаете — изъ духовной академіи…
— Изъ духовной академіи — и здсь.
— За строптивость… Онъ вдь у насъ писатель. Статью отпечаталъ — не понравилась. Ему бы повиниться, а онъ на дыбы и вторительно… къ тисненію прибгъ и еще даже того высокоумне. Такую завинтилъ, что его за безпокойство сюда. Ненадолго врно — смилуются. Онъ даже любитъ прозжихъ. Только, говоритъ, и свту въ окн, какъ навернется господинъ попутно да нашихъ мужичковъ блуждающихъ испугается и застрянетъ на ночь, ну душу отведешь. А то хоть совлекай съ себя священный санъ и бги вонъ… Такъ я пошлю…
Смотритель распорядился и черезъ нсколько минутъ оповстилъ меня: батюшка васъ покорнйше проситъ.
Петръ-пустынникъ встртилъ меня на порог своего ‘дома’.
— Простите, ради Бога. Я васъ потревоживъ, спали врно.
— Ну нтъ. Мы съ женою ложимся поздно. Какъ и въ Москв, держимся тхъ же распорядковъ. Иначе тутъ совсмъ опустишься. Сидимъ, случается, и за полночь. Особенно какъ надетъ кто-нибудь. Я радъ вамъ — ничего особеннаго предложить не могу, но чаю и яичницу сейчасъ подадутъ. И спать вамъ будетъ хорошо. Домъ новый — ничего завестись не успло. А то здсь это, повтріе… Вотъ позвольте васъ познакомить, Софія Самойловна.
Жена его молоденькая и хорошенькая женщина, ласково улыбалась, въ комнатахъ было чисто. Взглядъ отдыхалъ на книгахъ и журналахъ. Отовсюду вяло спокойствіемъ и даже довольствомъ. Потомъ ужъ оказалось, отцу Петру помогалъ его ддъ, важный петербургскій священникъ. Самъ хозяинъ одтъ былъ въ длинное пальто свтскаго покроя. ‘Я его дома ношу иногда. За границу здилъ — сдлалъ себ, не выбрасывать же! Іерею оно, быть можетъ, и неприлично — ну да авось не осудятъ. Вдь платье еще попа не длаетъ. Если и грхъ — такъ малый!’… Посл я узналъ, что о. Петръ былъ очень строгъ въ себ. Человкъ убжденный, онъ спокойно выносилъ постигшую его несправедливость и свято исполнялъ обязанности, говоря, что для священника нтъ ‘мелкой среды* и ‘ничтожнаго дла’. Везд Богъ и всякое велико, если положить въ него душу. Въ первое время онъ еще мучился здсь. Его тянуло назадъ, но какъ увидлъ и узналъ, какое кругомъ глубокое и безбрежное море нищеты, горя и страданій, какъ прочно осло здсь невжество я суевріе, какую силу надъ этою хлябью и темью захватили міроды, — его задачи выросли передъ нимъ до необъятной высоты и онъ невольно весь отдался ихъ выполненію. Скудная нива, жалкая, гнилая… Да авось и тутъ Господь поможетъ сдлать кое-что. На тучную всякій пойдетъ. Тамъ работается весело… А тутъ впроголодь эту да стужу надобна настоящая сила. Сначала онъ хлопоталъ, чтобы его сняли отсюда, а потомъ написалъ дду — ‘не проси за меня, хочу душу испробовать: хватитъ ли ея’. И такъ вотъ третій годъ сидитъ здсь неотступно. Кое-что уже удалось ему. И крестьяне, сторонившіеся сначала, теперь со всякимъ дломъ доврчиво и смло идутъ къ нему. ‘Точно бы ты и не начальство’.— А какое жъ попъ начальство?..— Попъ? задумывались т… Ну это ты, братъ, отецъ Петръ, того. Какъ не начальство… По менй становаго точно, а все по важнй писаря будетъ. Насъ изъ-за попа, бывало, какъ дули. Всего случалось!
— Вотъ вамъ здсь постелютъ.
Маленькая комната тоже съ книгами на стол и подоконникахъ. Чисто. Сильно пахнетъ геранью, отъ которой такъ сладко, крпко и спокойно спится.
— Вдь эта постель занята была кмъ-нибудь?
— Не безпокойтесь, учительница у насъ здсь. Она на эту ночь къ Софь Самойловн перейдетъ.
— А вы.
— А я на диван… Да вы не совститесь. Я часто и такъ на диван сплю. Заработаюсь, ну, чтобы не будить, и прикурну. И Анна Герасимовна тоже не въ претензіи. Она съ женою — друзья. Имъ будетъ отлично.
— Это ея книги?
Даже странно было въ такой глуши видть французскія, нмецкія и итальянскія изданія.
— Ея. А что, васъ удивляетъ.
— Да, откуда хоть вотъ эта могла бы попасть сюда, въ Пустынное.
Я указалъ ему на ‘Piccolo mondo antico’, Антоніо Фогавдаро.
— Анна Герасимовна, какъ и мы здсь — человкъ случайный. Она долго жила за границей. Пожалуй, и воспиталась тамъ. Она особенная, не какъ вс прочія. Вотъ увидите сами. На маломъ не мирится. Изъ тхъ, знаете, что всю себя отдаютъ длу. Безъ остатку. Умрутъ — а не отойдутъ прочь. Во время войны были такія ‘сестры милосердныя’, ну вотъ и эта имъ подобна. Наше Пустынное похуже Шибки. Тамъ вдь на міру, а здсь въ одиночку, въ темнот, въ безвстности. Тамъ хотя и грязь госпитальная, а все красиво. Пули летятъ, пушки стрляютъ, герои разные. Все какъ бы театральная декорація, ну и подруги есть. Одна ослабнетъ — другія поддержутъ. А какъ одинъ въ под воиномъ останешься, много характеру надо… При ея воспитаніито! Изъ богатой семьи — пожалуйте-ка въ народную глубь. А вдь эта глубь — просто омутъ. Склизкій, страшный. Это издали ничего. Темень, задохнешься въ ней… Да вотъ и сама Анна Герасимовна…
И вдругъ отецъ Петръ оскся.
Мы съ Анной Герасимовной быстро подошли другъ къ другу.
— М-lle Свшникова… Вотъ не думалъ?
— Да и я… Встртить васъ здсь посл Венеціи.
— Я-то что… Я зжу везд. Волка ноги кормятъ. Надо виДть все… А вы… вы… Гд вс ваши?
— Все тамъ же. По заграничнымъ курортамъ слоняются. Вотъ видите, книжки посылаютъ. Я такъ рада васъ видть. Не ожидала. Точно тепломъ пахнуло изъ итальянской дали…
Было поздно — у меня глаза слипались отъ утомительнаго дня. Тянуло въ постель. Я скоро распрощался съ хозяевами и заснулъ какъ убитый, безъ грезъ, безъ пробужденія до самаго разсвта. Вроятно, и тогда бы не поднялся, если бы не птухъ. Вмсто забора, онъ взлетлъ на мой подоконникъ и оттуда всей вселенной громко сообщалъ о своихъ побдахъ надъ подвластными ему курами. При этомъ хлопалъ крыльями, точно стучался во мн въ стекла, глупо и смшно вытягивалъ шею, надувалъ гребень и вообще являлся такимъ героемъ женскихъ романовъ, что я невольно расхохотался. Спать посл этого не могъ. Я всталъ — посмотрлъ на улицу. Церковь была по другую сторону. За небольшимъ дворомъ священника едва-едва въ скупомъ сумрачномъ разсвт выступалъ рядъ черныхъ избъ. Покосившіяся, продырявленныя, точно проденныя кавернами. Краше въ гробъ кладутъ!.. Изъ двухъ или трехъ клубился уже дымъ и срые тоны его сливались съ такими же небесами. Втеръ за ночь утихъ, т же согнанныя имъ тучи поползли назадъ и все заполонили вругомъ. Даже не врилось, что гд-нибудь есть ярвій свтъ, розовыя краски зари, бездонная лазурь надъ цвтущею заласканною землею… Насколько мн была видна отсюда сельская улица — ее всю прососала какая-то промзглая слякоть. Вонъ посереди брошенная телга. На одинъ бокъ легла — должно быть, колесо сломалось… Птухъ еще разъ подлетлъ было къ подоконнику, но, замтивъ меня, какъ-то подавился на первой гамм и тяжело шлепнулся назадъ… Гд-то клохтала снесшая яйцо курица. Рядомъ въ комнат заговорили — должно быть, тамъ проснулись. Я разслушалъ, что Софья Самойловна убждала Анну Герасимовну спать еще, потому что самоваръ и безъ нея поставятъ, но учительница все-таки встала…
— Не спится…
— Такъ разговаривать будемъ.
— О чемъ…
— Мало ли.
— Нтъ, Соня, у меня отъ нашихъ разговоровъ сердце щемить будетъ. Ну ихъ.
Я прилегъ опять и въ явь передо мною воскресли и въ дивныхъ краскахъ выступили изъ срыхъ и скучныхъ потемокъ встрчи съ Анною Герасимовной. Вотъ ужъ кого я не ждалъ увидть здсь! И что ее могло загнать въ эту глушь — хорошо обезпеченную, тонко образованную и избалованную родными женщину? Я зажмурился, и вся въ голубой дали такъ и раскинулась передо мною piazza Santa-Maria gloriosa! Мало кто изъ посщающихъ Венецію знаетъ ее. Она въ сторон отъ св. Марка. Табуны англичанъ и косолапые нмцы сюда ходить не любятъ. Здсь вдь ни кафе, ни дворцовъ нтъ. Все кругомъ говоритъ о далекомъ прошломъ. Сегодняшнему нечего длать на пустынныхъ камняхъ этой площади. Еще въ окружающихъ ее узкихъ и тсныхъ улицахъ кипитъ жизнь, но она прячется въ ихъ тнь отъ строгаго и безпощаднаго солнца… Посреди величавый и молчаливый соборъ… Эту церковь нельзя назвать иначе. Темная пирамида, которую только кое-гд тронули мраморнымъ кружевомъ и рзьбою. Цлыми вками строилась она — да такъ и осталась незаконченною. Врно, никто уже не дочитаетъ послднихъ строкъ этой величавой средневковой поэмы. Ныншнее время, щедрое на казармы и форты, изукрасившее ими даже развнчанную царицу Адріатики, равнодушно проходитъ мимо старыхъ храмовъ. Подъ величавыми сводами, у царственныхъ колоннъ, въ недосягаемой высот развтвляющихся надъ полною благоговнія бездной камня и бронзы — даже не молятся. Стоитъ вчная тишина, гд-то вдали звенитъ колокольчикъ, мерещится священникъ въ блой кружевной сутан, едва-едва клубится фиміамъ и въ синей дымк точно возносится мраморная Мадонна. Сквозь громадныя окна солнце заливаетъ мягкимъ свтомъ плиты внизу. Изъ нихъ каждая — точно щитъ, прикрывшій рыцаря — носитъ его гербъ и девизъ. Это — кладбище. Вс он — могилы. Вы по нимъ ступаете, на нихъ преклоняете колна, отдыхаете въ прохлад отъ зноя большой, разумется, по венеціанскому, площади… Я люблю эту церковь. Здсь похоронены и Тиціанъ, и Канова. Великіе мертвецы живые между живыми до скончанія вка. Это еще гиганты. Но вы присмотритесь: какія имена кругомъ! О чемъ вамъ говорятъ эти камни. Дожи, народные вожди, блистательные патриціи, суровые кондотьери, славные художники — вс они нашли здсь покой и тишину, какихъ не знали при жизни. Ихъ придавили глыбами порфира и сіенита, яшмы и мрамора, обвили каменнымъ кружевомъ, поставили надъ ними ихъ собственныя изображенія, ихъ коней, ихъ рабовъ, изваяли изъ серпентина и вычеканили изъ бронзы ихъ побды да такъ и оставили на удивленіе ничтожному потомку. Смотри-де и сравнивай съ собою. Что сдлали они и на что живешь ты — великій ловецъ передъ Господомъ — старыхъ англійскихъ ключницъ, разворовавшихся на служб у полоротаго лорда.
Въ этой церкви Маріи Преславной у меня два любимыхъ мстечка. Одно — памятникъ Кановы. Свтлый геній великаго ваятеля почтенъ здсь свтлыми, созданными изъ каррарскаго мрамора, образами. Знатоки искусства почему-то не особенно высоко ставятъ ихъ, но, при всемъ моемъ уваженіи къ этимъ знатокамъ, я придаю имъ такое же значеніе, какъ и академикамъ въ дл хотя бы литературы. Вдь и академики ползутъ всегда въ хвост за нами, профанами. Они послдними признали у насъ Пушкина и Гоголя, во Франціи — Гюго, а Шекспира и до сихъ поръ отрицаютъ иначе, какъ въ слащавыхъ передлкахъ Делавиня. У мундирныхъ судей вмсто вкуса — кодексъ. Соотвтствуетъ извстному параграфу его — хорошо, а не соотвтствуетъ — плохо. Они примряютъ на признанныя мрки, тогда какъ геніи создаютъ свои. Особенно чуть коснется новшества — тутъ академикъ скалитъ зубы и издали рычитъ такъ, что вчуж за панталоны страшно — въ клочья изорветъ. Попадись литература — академикъ и ее приметъ за то же. Бда, когда малые сіи не только вообразятъ себя ршителями судебъ, но и въ дйствительности будутъ облечены уже соотвтствующею властью. Я думаю, что памятникъ Кановы только выигрываетъ отъ академическаго отрицанія. Это истинная поэма печали — ясной и нжной, какъ все созданное тмъ, надъ прахомъ кого она воздвигнута. Стройная, законченная, художественная, полная высокаго примиряющаго чувства. Пирамида съ полуотвореннымъ таинственнымъ ходомъ въ царство Скоре покоя и тишины, чмъ смерти. Только тишины священной, молитвенной. Оттуда ветъ благоговйнымъ ожиданіемъ, точно во мрак и недвижности присутствуетъ божество, чудится его невидимый алтарь. Около дверей въ загадочную область нашего общаго будущаго, распростерся левъ и опустилъ факелъ, опирающійся на его могучую спину геній жизни. Посмотрите на это сліяніе красоты и силы, его поэзія краснорчиве рифмованныхъ строкъ говоритъ вамъ. Здсь въ каждомъ изгиб больше правды, чмъ во всхъ кувалдахъ, которыя якобы ‘съ натуры’ высваютъ наши скульпторы, употребляя для этого почему-то вмсто стоеросоваго дерева — благородный мраморъ. Съ другой стороны, къ священному входу въ могилу угасшаго генія идутъ съ мромъ въ амфорахъ его поклонники, представляющіе собою вс возрасты человка. Смотришь на великолпныя фигуры и не вришь, что видишь камень. Эти груди дышутъ. Ноги и руки замерли только на мгновеніе, пройдетъ оно и вы поразитесь чуднымъ разцвтомъ и несравненной гармоніей жизни. Боги древности несомннно вдохнули бы въ нихъ душу. Имъ было бы жаль оставить въ вчной неподвижности небесную красоту идеальныхъ формъ. Канова самъ начерталъ этотъ памятникъ, желая почтить имъ равнаго себ генія, Тиціана. Но надъ Тиціаномъ такой же коронованный академикъ-императоръ Фердинандъ I воздвигъ тутъ чисто аракчеевскую будку — скучную, правильную, мертвую, въ которой только и хорошо рабское воспроизведеніе въ мрамор ‘вознесеніе Богородицы’ великаго художника. Поэтому ученики Кановы — Мартини, Феррари и Фабрисъ, воспользовавшись готовымъ рисункомъ ваятеля, создали надъ нимъ самимъ, вющую свтлымъ геніемъ Греціи, элегію смерти. Другая жемчужина этой церкви — Мадонна Беллини. Передъ нею поневол застаиваешься — отъ ея кроткаго лица ветъ на васъ нжный и чарующій свтъ. Въ одинъ изъ тусклыхъ дней я сидлъ передъ нею. За стнами собора — дуло сирокко. Лазурь венеціанскаго неба и ясные тоны лагунъ были подернуты обезцвчивающимъ и знойнымъ дыханіемъ далекой Африки. Оно гнало передъ собою заряженныя электричествомъ тучи. Поминутно он разражались дождемъ, но горячія плиты города тотчасъ же сохли, окуриваясь теплымъ паромъ. Гремло, молнія падала въ присмирвшее море. Оно только злилось и шипло, точно чья-то грозная и громадная пята грозила придавить его. За то въ этомъ маленькомъ боковомъ алтар было тихо, мирно и спокойно.
— Вотъ картина великаго Тиціана!— раздался за мною грубый, какъ скрипніе ржавыхъ петель, голосъ гида.— Эту мадонну увезъ отсюда Наполеонъ, но нашъ Гарибальди отнялъ ее у французовъ.
Что за белиберда! Я оглянулся, наивное личико двушки поразило меня. Полное такой же святой тишины, какъ и чудный образъ Богоматери передъ нею. Съ нею старушка и какая-то дама.
Я не хотлъ вмшиваться. Мало ли врутъ гиды. Вдь и этимъ сть хочется. Не читать же имъ Мунтца! Да и беллиніевская Мадонна, что она потеряетъ, если ее припишутъ Тиціану. Имютъ эти дамы понятіе о живописи, и сами не поврятъ. Что же до Наполеона, то на его памяти столько великихъ преступленій! Она не омрачится, если наивный гидъ припишетъ ему еще одно сравнительно мелкое. Но вдругъ постительницы заговорили между собою по русски. Это уже мняло положеніе дла. Нельзя же было допускать, чтобы такъ надували соотечественницъ.
— Вы врно знаете, — обратился я къ гиду,— что эта картина Тиціана?
— Еще бы! Онъ вдь изъ нашего рода!
Я всталъ и почтительно поклонился потомку великаго художника. Дамы расхохотались. Такимъ образомъ между ними завязалось знакомство.
Въ Венеціи я жилъ на Лидо. Кто не знаетъ этой нкогда скромной и милой идилліи лагунъ, золотистаго острова съ чуднымъ песчанымъ берегомъ, подернутымъ великолпною изумрудною зеленью. Теперь онъ испорченъ въ конецъ. Спекуляція ради привлеченія праздной международной безтолковщины настроила тутъ балагановъ, гд цлые дни неистово гремятъ дурацкія шарманки, вертятся карусели съ пьяными ослами. Для удовольствія англичанъ, не отличающихся, какъ извстно, тонкими и изящными вкусами, выведены музеи съ изображеніями орангутановъ, похищающихъ двицъ, средне вковыхъ пытокъ, несчастныхъ матерей, рождающихъ на глазахъ у публики восковыхъ близнецовъ. Явился даже barracone съ русскою красавицей Moina. Эта Мойна показывалась детально: руки стоили десять сантимовъ, ноги — пятьдесятъ. ‘Остальное по соглашенію’. Въ мое время ничего подобнаго не было. На солнечныхъ отмеляхъ у зеленоватыхъ водъ Адріатики копошились ребятишки, въ волнахъ купались венеціанки, а на цломъ остров — по которому среди рощъ и виноградниковъ можно дойти до Маламокко — царила тишина. Отовсюду вяло здсь такимъ благополучіемъ жизни, простотою и скромностью, что самые раздерганные нервы поневол успокоивались. Этотъ гармоничный миръ природы — глубокихъ водъ и золотыхъ плажей, лазурныхъ небесъ съ очаровательнымъ очеркомъ Венеціи плывущей среди лагунъ съ сотнями куполовъ и колоколенъ, дворцовъ и башенъ заколдовывалъ васъ. Бывало, прідешь съ ненавистью ко всему живому и къ себ самому прежде всего, и не пройдетъ двухъ-трехъ дней, какъ вдругъ тебя охватываетъ такая нжная любовь къ милому, ласкающему уголку, что отъ недавнихъ мрачныхъ мыслей не остается даже изгари.
Въ тотъ же день, когда въ Санта-Маріа Глоріоза я встртилъ соотечественницъ съ гидомъ, потомкомъ Тиціана, вечеромъ я сидлъ въ Лидо у моря. Терраса выдвигалась въ самое царство его тихихъ водъ — былъ приливъ и он безшумно катились подъ тонкимъ деревяннымъ поломъ, обдавая запахомъ водорослей, брызгами соли, бодрящимъ вяніемъ здороваго простора. Казалось, прямо въ наши лица дышутъ загадочныя глубины исчезающаго въ полутонахъ моря. Оно въ этотъ вечеръ было очаровательно. Позади солнце садилось за Венеціей, опускаясь къ мягко очерченнымъ вершинамъ Евганейскихъ горъ. Здсь еще сіяли краски дня. Ничего рзкаго, преувеличеннаго, ржущаго глазъ. Все въ отливахъ, тонкихъ, трудно уловимыхъ переходахъ. Все чуть тронуто кистью великаго художника природы, предоставляющаго вамъ угадывать больше, чмъ видть. Море слалось въ безконечную даль жидкимъ серебромъ, едва отражающимъ блдную лазурь неба и только густо синющимъ въ сгибахъ и складкахъ. На плажъ оно набгало, свертываясь волною, и, заполонивъ его, вдругъ на золот песка, раскидывало причудливйшее кружево пны. Далеко-далеко, пользуясь чуть подымающеюся трамонтаной, выходили въ открытое море суда рыболововъ. Мы не видли заходившаго солнца, но различали его прощальный отсвтъ на ихъ желтыхъ и красныхъ парусахъ. Они мерещились совсмъ рубиновыми надъ этими прохладными безднами. Рубиновыми, топазовыми… И все въ этой влаг пріобртало эмалевую нжность. Не блескъ! Блескъ былъ бы слишкомъ ярокъ и нелпъ среди этого изящества, мягкости и безъискусственности. Все даже купающіеся были озарены особеннымъ свтомъ. Ихъ пестрые костюмы на блесовато-голубомъ серебр влаги казались фантастическими. Не было черточки, атома, который бы весь такъ и не трепеталъ тепломъ, радостью…
— А мы сегодня устали. Послышалось около.
Я оглянулся — мои утреннія знакомыя.
— Вотъ по вашему совту на Лидо пріхали.
— Отличный часъ выбрали. Утромъ и теперь лучшія краски здсь.
— Да! Не наглядться на всю эту прелесть!
Двушка, замченная мною въ dei Frari, не говорила ни слова, но теплый свтъ заката, казалось, не ложился на ея лицо снаружи, а весь такъ и струился отъ нея самой. На что она ни обращала глазъ — они ласкали и море, и берега и паруса далекихъ лодокъ и медлительно колыхавшіяся воды. Она нехотя производила впечатлніе. Вдь, кажется, молчитъ, но вы чувствуете, что имете дло съ натурой глубокой, съ двушкою умной, требующей отъ жизни многаго. Такія рдко удовлетворяются окружающей ихъ дйствительностью. Счастливы не бываютъ никогда. Въ нихъ вчно живетъ порывъ къ чему-то высшему, можетъ быть, именно потому обстановка, вншнія условія для нихъ не имютъ никакого значенія. Даже не замчаются. Все равно, въ лучшемъ и худшемъ случа эти условія ничто рядомъ съ стремленіями души, съ ея томительной жаждой подвига, самоотверженія, самопожертвованія. Пролетавшіе ангелы дйствительно роняли въ ихъ колыбели райскіе цвты. Восточная сказка хорошо передаетъ эту неистребимую, неутолимую, страстную жажду того, что трудно отыскать на земл. Цвтокъ всю жизнь остается въ сердц — и оно мирится скоре съ страданіями, чмъ съ будничнымъ счастіемъ, съ лишеніями, съ непомрнымъ трудомъ и непосильнымъ подвигомъ, но никакъ не съ мщанскимъ довольствомъ, покоемъ, гд все впередъ извстно, заключено въ опредленныя рамки, размрено и взвшено до отвращенія…
Я потомъ имлъ случай ближе познакомиться съ нею.
Удивительно сосредоточенный человкъ. Бывало, всхъ слушаетъ, но каждый изъ близкихъ знаетъ, что она поступитъ непремнно по своему. Переработаетъ въ себ все, что ей совтовали, разберется и, разумется, найдетъ лучшій исходъ. Не смотря на молодость, Анна Герасимовна умла такъ отличать людей, что ни разу еще не попадала въ просакъ. Должно быть, вмст съ нравственною чистотою у нея было много тонкаго, безсознательнаго чутья. Часто она сама себ не давала отчета, почему именно она судитъ такъ, а не иначе. Случалось, сошлется на, повидимому, незначительное обстоятельство, которое потомъ вдругъ оказывается крупнымъ и ршающимъ. Вс русскія дамы того времени въ Венеціи съ ума сходили отъ графа Гальби, одна Анна Герасимовна сторонилась, и если и подавала ему руку, то съ видимымъ отвращеніемъ. ‘Не знаю… Говоритъ онъ хорошо и красиво. Все, что хотите. Ничего дурного я о немъ не слышала… Но вы присмотритесь, когда онъ думаетъ, что никто имъ не занимается — какое у него отвратительное выраженіе лица… И не приписывайте значенія его словамъ, а вслушайтесь въ тонъ’. И дйствительно, черезъ нсколько времени, влюбленныя всероссійскія Матрёны оказались въ дурахъ, а ихъ Адонисъ вышелъ отчаяннымъ мерзавцемъ. Какая-то увлекшаяся двчонка лтъ шестнадцати даже застрлилась изъ-за него…
Часто Анна Герасимовна казалась скучающею.
— Что съ вами?— добивались у нея.
— Не къ чему рукъ приложить…
— Посмотрите, какъ хорошо кругомъ. Вся площадь залита золотымъ свтомъ, мозаики св. Марка такъ и горятъ. А какъ на синемъ неб рисуются купола и колонны собора съ ихъ статуями и рзьбою.
— Да, но это все для себя и только.
— Какъ?— не понимали ее.
— Отъ всего этого себ хорошо. Мн кажется…— Она краснла, видимо стсняясь выразиться опредленно.— Мн кажется, надо и для другихъ. Такъ скучно — для себя. Да и совстно…
— О чемъ ты?— останавливала ее тетка.— Ты двушка обезпеченная…
— Ахъ, это не то.
— Найдешь человка по душ, выйдешь замужъ.
— Никогда!
Барыни засмялись. Анна Герасимовна видимо близко приняла это къ сердцу — и вспыхнула.
— Я ужъ не такъ все это… глупо… Можетъ быть, я не умла выразиться. И врно не умла потому, что вы сметесь… Я думаю, что и безъ замужества много дла и потомъ я не хочу разочарованій.
— Какихъ?
— Найдите мн хоть одинъ бракъ, гд бы ихъ не было. Мечта всегда выше дйствительности. Пусть даже вполн осуществится и все-таки выйдетъ тускло и блдно. Я видла и жениховъ, и мужей. Вдь это противоположности! Сплошная, хоть и искренняя ложь. Я не желаю ни сама лгать, ни другихъ заставлять длать это. Богъ съ ними! Мн одной отлично. И потомъ мн кажется, кто хочетъ прожить не даромъ, тотъ долженъ быть свободенъ. Замужество связываетъ.
— По твоему воспитать дтей — это значить прожить даромъ.
— Во-первыхъ, будутъ ли еще они… а во-вторыхъ, если хватитъ на большее, зачмъ удовлетворяться меньшимъ.
— Не всмъ же города брать!— обижалась тетка.
— Я не о томъ большемъ говорю. Есть такія великія дла, которыя внизу кроются и никому не замтны. На нихъ рдкая идетъ, потому тамъ мученичество, трудъ к никакого показу нтъ… Правда, голодъ часто гонитъ на это, но голодъ не призваніе… Ахъ, я не умю выразить. Тутъ, дотрагивалась она до сердца, такъ много, и я ясно понимаю, а словъ нтъ.
— Просто чудачествуешь. Наткнешься на своего рыцаря и, какъ вс мы, замужъ выйдешь.
Она не отвчала ничего, но по упорно нахмуреннымъ бровямъ и особому огоньку въ глазахъ видно было, что на такую наживку ее не поймаютъ. И дйствительно, встртилъ я ее въ Швейцаріи черезъ годъ — та же самая. Тетка на нее жалуется: представьте, наша невста не невстная въ старыхъ двкахъ хочетъ засидться. Зимою у нея такія партіи были въ Петербург. Ея знакомыя двицы чуть съ ума не сошли отъ зависти, а она всмъ отказъ. Чего ты ждешь, Аня!
— Жду, чтобы мн было двадцать одинъ годъ.
— Зачмъ.
— Я тогда — совершеннолтняя и поступлю такъ, какъ сама хочу, не соображая, понравится ли это другимъ или нтъ…
Вопросъ о ея будущемъ подымался нсколько разъ.
— А если ты ошибешься?
— Ошибусь, поправлюсь. Это еще не большая бда… Лучше самой споткнуться и самой на ноги встать, чмъ все ожидать, не протянется ли рука со стороны.
Она себя показала съ тмъ же графомъ Гальби… И даже столь театрально, что вс диву дались, откуда это у нея. Она оправдывалась: надо было произвести впечатлніе.
Весною пріхала въ Венецію и опять на той же площади встртила легкомысленнаго красавца, но уже занятаго другою русскою двушкою, очень богатою москвичкой. Анна Герасимовна широко раскрыла глаза. Неужели онъ забылъ бдную Сашу?.. Ей это казалось невозможнымъ. Она еще не была вполн знакома съ людскою подлостью. А Гальби даже и не особенный негодяй былъ. Такъ — обыкновенный итальянскій giovinotto, усвоившій мнніе, что молодость и красота — капиталъ, который необходимо помстить на возможно выгоднйшихъ условіяхъ. Даромъ здсь не женятся. Оставаться при гербахъ и заложенномъ дворц на большомъ канал, но безъ денегъ — перспектива не особенно для венеціанскихъ нобилей привлекательная. Саша была давно забыта. Да съ тхъ поръ еще не одна такая же Саша сломала на немъ голову.. Это здсь просто ‘divertimento’ и ничего боле. Поигралъ и бросилъ. А что она застрлилась, это ея дло, ни до кого не касающееся. Анна Герасимовна познакомилась съ москвичкой и въ первый же день разобрала игру графа. Похала къ его матери — старой венеціанк въ парик, выкрашенной и затянутой всевозможными пружинами, и съ негодованіемъ передала ей все, что знала о ея сын. Та даже не нашла нужнымъ притворятся удивленной.
— Вы врно сами его любите?
— Кого, графа?
— Да. Онъ вдь такъ хорошъ. Это — совсмъ мой портретъ. Что же, если у васъ тоже есть милліоны…
Анна Герасимовна оборвала ее съ негодованіемъ.
— Я васъ не понимаю. Возразила старуха. Разв мало русскихъ двушекъ прізжаютъ сюда выходить замужъ?.. А я, напротивъ, хвалю сына за то, что онъ серьезно думаетъ о нашей будущности. Это доказываетъ, что у него золотое сердце, тмъ боле, что въ благополучіи онъ наврное не забудетъ la povera mamma!
И у нея даже выступили на глазахъ слезы благодарности.
Анна Герасимовна очень внимательно смотрла на громадную волосатую бородавку, вздрагивавшую надъ верхней губой этой povera mamma и вдругъ, не говоря ни слова, встала…
— А что касается до этой двушки, которая покончила съ собой, то она была безбожница и pazza (сумасшедшая). За нее даже церковь не молится!
Съ тмъ Анна Герасимовна и ухала.
Впрочемъ, для нея этотъ визитъ не остался безъ послдствій. Черезъ день вся Венеція сплетничала (а сплетничаютъ здсь какъ въ русскомъ уздномъ город), что signorina Анна помшалась отъ любви къ красавцу Гальби. Она, видите ли, здила въ его матери и, упавъ передъ нею на колни, вся въ слезахъ умоляла ее поговорить за нее своему сыну и т. д. Когда объ этомъ передали Анн Герасимовн, та расхохоталась. Ее это даже не задло. Я рдко слышалъ у нея такой веселый смхъ. Она вообще не была на него щедра. Она и улыбалась не часто.
— Это кто же разсказываетъ? La povera mamma?
— Вс…
— Ну и на здоровье…
Съ графомъ она встртилась въ тотъ же вечеръ въ плохенькомъ театр Малибрана. Феличе почти постоянно закрытъ и потому въ Венеціи работаютъ второстепенные — Гольдони, Россини и Малибранъ. Давали ‘Manon’ Массне. Въ антракт, проходя мимо ложи, гд сидла Анна Герасимовна, Гальби встопорщился было настоящимъ побдителемъ. Птухъ — птухомъ. Точно для моментальной фотографіи! Анна Герасимовна — отъ этой скромной и даже робкой двушки никто и не ожидалъ — вдругъ наклонилась и громко позвала:
— Послушайте, графъ!
Тотъ немедленно придалъ себ соболзнующее выраженіе лица и покорно остановился.
Вс такіе же giovinotti изъ перваго ряда насторожились. Одинъ изъ нихъ потомъ признавался: мы ожидали, что signorina Анна будетъ при всхъ молить его о любви.
— Вы слышали, о чемъ кричитъ вся Венеція?
Тотъ притворился непонимающимъ.
— Будто я влюблена въ васъ…— Анна Герасимовна весело засмялась.— Наврное вы думаете иначе. Я, можетъ быть, и полюблю когда-нибудь, только ужъ наврное не человка, который смотритъ на бракъ, какъ на выгодную спекуляцію. И потомъ у насъ дома, въ Россіи, слишкомъ много нужды. Я своимъ деньгамъ найду гораздо лучшее употребленіе, чмъ возобновлять ваши дворцы и платить ваши счеты портному. Притомъ мн вдь еще не пятьдесятъ лтъ, чтобы мечтать объ итальянскихъ молодыхъ графахъ.
— За что она меня обидла?— добивался потомъ у всхъ трафь Гальби.
Итальянская молодежь за то притворялась ее не узнающею.
— Сплетн всегда надо идти на встрчу, а не бжать ютъ нея!— оправдывалась Анна Герасимовна.
Тутъ-то она врно и задумала ту самую ‘комбинацію’, какъ назвалъ потомъ этотъ случай одинъ венеціанскій репортеръ.
Надо отдать ей справедливость, разыграна была эта комбинація артистически! За минуту никто не зналъ, что Анна Герасимовна хочетъ сдлать. Даже отъ своей кузины, съ которою очень дружна была, съумла сохранить тайну. Насъ всхъ удивило только: чего она такъ тормошится и хлопочетъ устроить какое-то partie de plaisir. Формально, впрочемъ, не она была вдохновительницей и хозяйкою этого знаменательнаго дня, а ея тетка, которая потомъ жаловалась: ‘ты бы насъ предупредила, что хочешь разыграть комедію. А то на-ко, заставляешь пожилыхъ дамъ изображать собою какихъ-то фантошей’. Мн Анна Герасимовна сказала только одно, ‘на васъ я надюсь. Вы меня поддержите’.— Въ чемъ?..
— Узнаете въ свое время.
И больше ни слова!
Повидимому, она задумала невинную прогулку на пароход въ Мурано, Бурано и Торчелло.
Пароходикъ взятъ былъ маленькій, всего-то за него пятьдесятъ лиръ потребовали. Московская невста заготовила конфекты, пирожное и фрукты. Анна Герасимовна холодную закуску и ростбифъ, мы — вина. Все это въ рамкахъ очень скромныхъ, да иначе въ Италіи и нельзя. Тамъ и понятія не имютъ о дорого стоющихъ, а по веселости дешевыхъ поздахъ. День удался удивительный. Когда съ Fondamenta Nuova мы садились на ‘Elegante’, уже пыхтвшій клубами чернаго дыма, вся даль передъ нами тонула въ голубой прозрачности чистыхъ лагунъ. Густою синью намчался на свер горный Фріуль, кое-гд подернутый снгами, точно по темному плюшу сверху разбросаны были серебряные узоры. Когда мы отплыли, лагуна изчезла подъ нами. Пароходъ несся надъ лазурною бездной внизу, подъ такою же лазурною бездною вверху. Я еще ни разу не видлъ даже здсь подобнаго освщенія! Въ этой безконечности плыли куда-то каменные города на своихъ островахъ, точно корабли, вмсто мачтъ, поднявшіе тонкія колокольни средневковыхъ соборовъ.
— Мы въ Мурано прежде всего?
— Нтъ.— И Анна Герасимовна загадочно улыбнулась.
— Куда же?
— Что это?— указала она вмсто отвта.
Надъ бездною торжественно и медленно двигалась процессія черныхъ гондолъ.
Въ передней открытый гробъ. Впереди и позади его священники и члены похороннаго братства въ красныхъ домино съ опущенными на лицо такими же капюшонами. Въ рукахъ у нихъ толстыя восковыя свчи. Такъ тихо плыла гондола и такъ неподвиженъ былъ голубой воздухъ, что желтое пламя свчей только слегка откидывалось назадъ. Въ слдовавшихъ за этою гондолахъ родные и знакомые. Я взялъ бинокль. Въ гробу, видимо, весьма почтенный веницейскій патрицій. Кругомъ разставлены гербы, а позади скоро заиграла и муниципальная музыка. Все какъ слдуетъ при столь величественныхъ похоронахъ, включая и важность, въ лиц мертвеца, какъ будто сознававшаго, какую роль онъ играетъ во всемъ этомъ.
— Вы видли когда-нибудь венеціанскія похороны?— обратилась Анна Герасимовна въ московской невст.
— Нтъ… Это ‘ужасно’ красиво.
— Хотите — посмотрть на кладбище.
Она указала на залитый солнцемъ и потому кажущійся золотымъ храмъ посреди водныхъ безднъ. Онъ подымался изъ лагунъ. Это собственно было cimettero, но издали оно, обнесенное высокою стною, кажется величавымъ и цльнымъ, какъ настоящая базилика. Пароходъ, тяжело пыхтя, въ хвост похоронной процессіи, направился туда же. Мн почудилось, что даже на лиц покойника отразилось нчто самодовольное и радостное. Подумайте завтра ‘Gazzetta di Venezia’, и ‘Adriatico’, и ‘la Difeza’ сообщатъ читателямъ: ‘сотни’ форестьеровъ почтили своимъ присутствіемъ погребеніе ‘великаго гражданина’. Надо, впрочемъ, сказать, что у насъ ничего не напоминало о смерти. Было жарко и потому прислуга раскупоривала ‘Moscato-Gancia’. Графъ Гальби въ сромъ редингот съ перетянутой таліей картинно наклонясь надъ московскимъ капиталомъ, предназначеннымъ судьбою возстановить изъ руинъ его историческіе дворцы, нашептывалъ что-то. Капиталъ сладко улыбался. Надо отдать ему справедливость, очень былъ глупъ, какъ и всякій капиталъ, если врить Марксу Нордау.
— Вы видли когда-нибудь графа Гальби во время купанья?— обратился ко мн сосдъ.
— Нтъ.
— Стоитъ. Вверху на террас сидитъ она,— и веницейскій сплетникъ кивалъ на московскій капиталъ — а внизу, чуть пятки въ вод, принимаетъ живописныя позы и показываетъ атуры графъ въ ‘банномъ’ костюм,— нчто еще боле откровенное, чмъ трико. Очень хорошо. По крайней мр безъ обману. Товаръ лицомъ. Видите, что покупаете!
Я вспомнилъ, что не одинъ графъ Гальби таковъ. Вся веницейская молодежь продлываетъ то же самое. Выстроются подъ террасой въ купальныхъ фуфайкахъ. Море и до колнъ не доходитъ. Обопрутся о столбы и веревки и играютъ всевозможными изгибами. А дамы вверху, лорнируя, выбираютъ, кого изъ нихъ привлечь къ законной отвтственности.
Мы высадились на кладбищ.
— Что это все случайно?— спросилъ я у Анны Герасимовны.
— Разумется, нтъ.
— Не могли же вы заказать ‘великому гражданину’ умереть два дня назадъ, чтобы его хоронили сегодня.
— Я все равно устроила бы такъ, чтобы пароходъ присталъ сюда.
— Ничего не понимаю!
На кладбищ общество невольно слдовало за погребальною процессіей. Когда останки великолпнаго нобиля были преданы земл и какой-то взъерошенный малый отбарабанилъ надъ свжею могилой нчто невроятное по напыщенности я приподнятому тону, мы направились назадъ на пароходъ.
— Господа… Попрошу у васъ минуту вниманія.
Анна Герасимовна какъ-то нервно выкрикнула это, вся блдная отъ волненія.
Мы остановились. Она продолжала по-русски.
— Пойдемте почтить одну, никому неизвстную могилу. Тмъ боле, что сегодня ровно годъ, какъ наша соотечественница скончалась и схоронена въ ней…
Итальянцы слдовали за нами, ничего не понимая. Да и мы въ этомъ отношеніи знали не больше ихъ. Миновавъ католическую часть кладбища, вышли въ ‘иноврческую’ и крайне удивились, встртивъ здсь греческихъ священниковъ, приглашенныхъ изъ церкви св. Георгія въ Венеціи.
— Это вы все устроили?— спросилъ я.
— Да… Вчера еще… Для панихиды. Вра едоровна,— обратилась она къ московскому капиталу.— Вы не отходите отъ меня. Именно вы будете нужны мн.
Та сдлала большіе глаза, отчего ея лицо нисколько не стало умне. Шевельнула завитою чолкой и остановилась.
Началась служба. Итальянцы, кажется, думали, что все это входитъ въ программу ‘gita di piacere’ и ожидали пріятнаго сюрприза — угощенія, что ли. Графъ Гальби придвинулся впередъ къ самой могил.
— Кто похороненъ здсь?— спросилъ онъ меня.
— Не знаю…
Черный мраморный крестъ и больше ничего. Ни надписи на немъ, ни плиты съ именемъ.
Солнце щедро обливало насъ лучами. Ярко загорались они кругомъ на могильныхъ камняхъ, вспыхивали красными и голубыми огоньками въ цвтахъ и золотыми зигзагами бжали по стнамъ, придавая радостное движеніе жизни безмолвному царству смерти. Служба шла по-гречески, мы даже не поняли, кого поминали. Когда все окончилось и священники ушли, Анна Герасимовна еще боле взволнованная, круто обернулась къ стоявшему около меня графу Гальби.
— Я слышала, какъ вы спрашивали, кто похороненъ здсь?
— Да. Не я одинъ и другіе… Никто не знаетъ.
— Другимъ простительно… Я думала, что вы именно часто бываете здсь, молитесь и просите у нея прощенія.
— Здсь… у нея?.. У кого…
— У бдной синьорины Alessandra. Такъ вы ее, кажется, называли…
Гальби отшатнулся и поблднлъ.
— Господа, сегодня ровно годъ, какъ сюда опустили трупъ несчастной Александры Васильевны… Вы помните — она застрлилась въ Albergo 8. Магса. Это надлало большого шума, но вдь она никому не была дорога, кром графа… Потому врно ее и позабыли такъ быстро. Я не имла права сдлать — тоже. Въ ея бумагахъ нашли письмо ко мн… Оно написано за полчаса до ея смерти.
Гальби было отшатнулся и хотлъ уйти. Она это замтила.
— Графъ. У васъ не хватаетъ мужества остаться тутъ… Я васъ прошу именемъ покойной подождать.
— У меня нервы… Голова болитъ. Мн здсь тяжело…
— Ей было тяжеле васъ.
Какъ ни настроили меня противъ графа, но и я жаллъ его въ эту минуту. Его лицо синими пятнами пошло. Онъ дрожалъ передъ чернымъ крестомъ, какъ передъ судьей. Я перевелъ глаза на Анну Герасимовну. О, тутъ онъ едва ли могъ ожидать пощады! Въ ея чертахъ было что-то, вовсе ей несвойственное: неумолимое, жестокое, злобное. Даже губы поблли и стянулись въ ниточку.
— Вра едоровна… Это и васъ касается.
— Я не долго васъ всхъ задержу… Я сейчасъ… Должна же я въ самомъ дл исполнить послднюю волю покойной! Я дала ей слово прочесть это письмо здсь передъ всми. То-есть, не ей, а ея тни, ея душ. Я убждена, что она сама этого хочетъ. И если страдальческій призракъ здсь, онъ врно ждетъ теперь… Впрочемъ я не то… Я не умю говорить… Мн хочется выразить такъ много, такъ много. Главное, чтобы вы, графъ, почувствовали, если можете, и исправились бы, пока у васъ еще не совсмъ зачерствла душа. Простите за дурной переводъ. Я вдь недостаточно хорошо знаю итальянскій языкъ. Но все равно, вы поймете. Я обращаюсь и къ вамъ, Вра едоровна. Въ другой обстановк и въ другихъ условіяхъ вы бы не поврили мн и не послушались. Увлеченіе слпо, а потомъ за него приходится жестоко расплачиваться!.. Впрочемъ, вотъ письмо, я сейчасъ, сейчасъ.
Она вынула изъ кармана пожелтвшій листокъ бумаги.
Анна Герасимовна была немного близорука. Она поднесла его чуть не къ самымъ глазамъ и начала медленно передавать содержаніе его на чуждомъ ей язык.
‘Вамъ странно будетъ получить эти строки отъ меня… Но мн некогда разсуждать. Я только теперь, когда уже поздно, вспомнила все, что слышала отъ васъ, и если есть человкъ на свт, чья ласка и печаль тронули бы меня теперь, такъ это вы. Черезъ полчаса меня не будетъ на свт. А я еще такъ молода. Подумайте, мн нтъ и восемнадцати лтъ. Мн такъ не хочется, такъ страшно умереть. Этотъ мракъ, это молчаніе пугаютъ душу, но нельзя, нельзя. Я не могу, не смю, не должна жить. Опозоренная, жалкая — кому я нужна? Мать написала мн, чтобы я не смла ей показываться на глаза. Отецъ — но мн о немъ больно и подумать. Я лишняя, совсмъ лишняя. Мн здсь нечего длать и я ухожу. Вы вс знаете, что я до безумія увлеклась человкомъ, который, какъ теперь я поняла, не только не стоилъ такого чувства, но игралъ мною, обманывалъ меня, смялся надо мною. Я это о граф Гальби. Его спеціальность — иностранки. Онъ самъ написалъ мн, что пользоваться ихъ глупостью — право каждаго благороднаго венеціанца. Глупостью онъ называлъ доврчивость. Вы не знали того, что онъ сдлалъ мн предложеніе. Его мать была у меня, умоляя составить счастье ея сына. Я сообщила объ этомъ роднымъ, они согласились. Судьба дала мн нсколько дней счастья и только. Тяжко приходится за нихъ расплачиваться! Что и кто могъ удержать меня. Мой женихъ притворялся такимъ влюбленнымъ, такимъ страстнымъ. А тутъ венеціанскія ночи, музыка, гондола, закрытая это всего міра. Мудрено ли, что и я, зажмурясь, отдалась этому чувству! И не прошло недли, какъ онъ явился ко мн, блдный, негодующій, чуть не сжимая кулакъ.
‘— Вы… вы,— едва могъ проговорить онъ.— Не изъ тхъ Нашумовыхъ… которые…
‘Я не поняла, въ чемъ дло. Изъ какихъ Нашумовыхъ?
‘ — Ну, не изъ тхъ, у которыхъ въ Москв фабрики.
‘— Нтъ, у меня ничего нтъ.
‘— Значитъ, вы обманывали меня, завлекали, заставляли даромъ терять время.
‘Мн стыдно писать это, но я передаю его упреки слово въ слово. Не усплъ еще онъ достаточно объясниться, какъ явилась его матъ. Эта просто ругала меня, какъ публичную женщину, опутавшую ея сына.
‘— Разв вы не понимали, что молодому человку, носящему такую фамилію — дорого время. Онъ не долженъ бросать его такъ глупо. Его обязанность заране устроить свою судьбу…
‘Я не могу передать вамъ, всего что я услышала въ этотъ страшный, мучительный день!..’
Не стану пересказывать всего письма, написаннаго странно, если хотите, даже литературно. Несчастная двушка резонировала въ немъ. Между прочимъ, она говорила: ‘Я гд-то читала, что самоубійцы длинныхъ писемъ не оставляютъ — я, значитъ, исключеніе, а можетъ быть, мн только не хочется умирать и я длю послдокъ оставшейся мн жизни’. Въ заключеніе она говорила: ‘я не могу и не хочу прощать мерзавцу, погубившему меня’. Это ‘мерзавцу* Анна Герасимовна не поколебалась перевести весьма точно по итальянски и подчеркнуть его даже интонаціей. ‘Въ ужасный часъ прощанія съ міромъ я беру съ васъ слово, что вы скажете ему при всхъ, кто онъ и что онъ. Пусть онъ переживетъ хоть часть тхъ мукъ, которыя привели меня къ этому концу. Молитесь за меня иногда… Я знаю, что за такихъ, какъ я, гршно просить Бога… Но согршите, можетъ быть, этотъ грхъ зачтется вамъ за другую добродтель…’
Когда письмо было прочитано, случилось нчто совсмъ неожиданное.
Съ нами былъ Палотти, дядя графа. Одинъ изъ ‘тысячи’, длавшій когда-то Италію. Онъ отдалъ все свое состояніе освобожденію родины и остался бднякомъ. Старикъ такъ былъ не похожъ на ныншнихъ ничтожныхъ потомковъ великихъ предковъ! У него и наружность поражала величіемъ души, отраженной благороднымъ лицомъ. Масса сдыхъ волосъ, горящіе юношескимъ огнемъ глаза и полная подкупающей нжности улыбка. Его любили вс, кто его зналъ. Простонародье звало его zio — дядя — и ломало передъ нимъ шапки при встрч. Во время одного изъ бунтовъ, когда раздраженные савойскими поборами на вооруженіе, крестьяне Стра, Доло и Марано выгнали чиновниковъ и поднялись, какъ одинъ человкъ, довольно было одного слова zio, чтобы они успокоились. У него на тл до сихъ поръ шрамы отъ австрійскихъ сабель, а въ памяти долгіе годы заключенія въ швабскихъ крпостяхъ. Его четыре раза приговаривали въ смерти. При знаменитомъ фельдмаршал Радецкомъ даже подсылали наемныхъ убійцъ покончить съ опаснымъ патріотомъ. И вотъ этотъ-то благородный старецъ твердо подошелъ къ племяннику, взглянулъ ему въ глаза такъ бшено, что тотъ отшатнулся.
— Такъ вотъ для кого мы умирали, страдали и дрались!.. Вотъ во что выродилась Италія — единственная вра всей моей жизни!.. Вотъ кто идетъ на смну намъ въ свободномъ отечеств… Нтъ, врно намъ было некогда быть мужьями своихъ женъ. Мы слишкомъ занимались несчастіемъ родины!.. А вы… Вы отъ лакеевъ и гондольеровъ…
И вдругъ вс вздрогнули отъ звука, съ страшною силою раздавшагося въ тишин.
Старикъ размахнулся и далъ племяннику пощечину.
Потомъ снялъ шляпу, низко поклонился Анн Герасимовн.
— Прошу васъ сдлать мн честь и позволить проводить васъ.
Онъ подалъ ей руку и, не накрываясь, довелъ двушку до парохода…
— Если бы у насъ были такія жены, какъ вы — Италія гордилась бы своими дтьми.
Этими словами онъ простился съ нею. Разумется, gta di ріасеге не удалась и мы вс вернулись въ Венецію.
Этотъ эпизодъ былъ бы не конченъ безъ поясненія, что случилось потомъ ёъ дйствовавшими въ немъ лицами.
Вра едоровна ухала въ Москву. Подъ свжимъ впечатлніемъ всего случившагося она, разумется, прогнала матушку графа Гальби, когда povera mamma явилась къ ней съ объясненіями, желая поправить дла сына. Потомъ я Вру едоровну встрчалъ дома — она каялась, что поторопилась.
— Мало вамъ здсь графовъ и князей…— утшалъ я ее.
— Ну нтъ, это все не то. Эти точно не настоящіе.
— Какъ такъ?
— У итальянскихъ — дворцы!.. У нихъ такіе дворци, что Бедекеръ и то упоминаетъ ихъ у себя да еще съ двумя звздочками. Я бы корону могла носить. У нихъ это полагается. Потомъ замки… Въ сколькихъ романахъ про предковъ того же Гальби разсказываютъ. Какъ хотите, это понять надо. Со всего свта прізжаютъ туда и смотрятъ. Куда же нашимъ! Какъ миткалю до бархата…
— Онъ бы обобралъ васъ.
— Ну, нтъ. Я бы ему денегъ въ руки ни за что. Такъ, на иголки отпускала бы чего не жаль. За усердіе. Заслужилъ — и получи на чай… А то бы такъ въ кулакъ сжала, что сквозь пальцы бы сокъ брызнулъ.
Пожалуй, не кстати отомстила за бдную Сашу Анна Герасимовна. Чего добраго, графу Гальби съ такой женой была бы не жизнь, а каторга.
Какъ ни опустились современные венеціанцы, но графъ Гальби все-таки не выдержалъ скандала. Онъ поступилъ въ берсальеры, ухалъ въ Африку и участвовалъ въ… бгств изъ подъ Ады-Гарима. По крайней мр, еще надняхъ мн разсказывали, что въ одномъ изъ здшнихъ кафе, чуть ли не у Флоріани, видли его по возвращеніи въ Венецію изъ славнаго похода. Кто-то поднялъ рчь о сравнительныхъ достоинствахъ разныхъ родовъ войска въ Италіи. Графъ Гальби горячо защищалъ берсальеровъ. Въ пылу спора, онъ даже, какъ самый побдоносный агрументъ, привелъ: ‘Что вы мн толкуете. Изъ подъ Ады-Гарима первымъ кто прибжалъ въ Массону, назадъ. Ну кто?.. Все т же берсальеры!..’
Вотъ что эта была за двушка. Я иногда вспоминалъ о ней, но представить себ ее подъ отечественными разверзнувшимися хлябями никакъ не могъ. Я думалъ, что она затерялась среди сотенъ другихъ такихъ же, какъ и она,— лтомъ по курортамъ, зимою въ Петербург и Ницц. Пустое и глупое существованіе, въ которомъ погибло не мало нашихъ, въ лучшемъ случа вышедшихъ замужъ и наплодившихъ дтей, въ худшемъ — высохшихъ въ ожиданіи своего предла. Безрадостные потемки, душные и затхлые, гд хирютъ люди! Просвты въ род спектакля съ Фигнеромъ или корсета отъ Массонъ и потомъ опять бездльныя, тусклыя будни. Т, кто борется, мучится, терпитъ не знаетъ этой скуки… Разумется, Анна Герасимовна была изъ другого матеріала — да вдь у насъ какіе матеріалы не портятся! Въ этомъ особенность русской жизни. Въ молодости человкъ города беретъ, весь міръ готовъ обнять и претерпть за него. Мечтами онъ въ небесахъ. Все впереди кажется ярко, розово. Жизнь съ ея страданіями и муками полна неизъяснимаго обаянія… А получитъ Станислава въ петличку и безъ всякихъ переходовъ обращается въ великолпнаго помощника столоначальника. Или если это двушка — выйдетъ замужъ и какъ улитка заберется въ раковину. Это уже такъ положено. Своего рода эволюція! Жизнь была бы несравненно прекрасне и люди неизмримо лучше, если бы они могли до самой смерти оставаться молодыми!.. Когда я вышелъ въ другія комнаты (ихъ всего было три), отецъ Петръ меня встртилъ, улыбаясь.
— А мы на вашъ счетъ здсь…
— Что такое?
— Да такъ… Придется вамъ застрять у насъ, пожалуй, до завтра. Мы этому рады.
— Почему застрять. Я лошадей къ девяти часамъ веллъ привести.
— Дорогу размыло версты на дв… Сами знаете — прокисла земля тутъ. Ничего на ней не держится. Пока обходъ сдлаютъ — ждите. Я ужъ и обдъ заказалъ для васъ скоромный. Птуха казнилъ за дурное поведеніе. Да и Анна Герасимовна рада будетъ. Наговоритесь. За границей вы часто видлись.
— Если бы мн сказали, что она здсь, я бы не поврилъ.
— Дйствительно трудно! Мы, впрочемъ, вс случайные въ этомъ Пустынномъ.
— Не понимаю, какъ вы выдерживаете.
— Знаете — взялся за гужъ… А потомъ, гд же и трудиться, какъ не тутъ. Вс отсюда бжали, ршительно вс. Точно изъ проклятаго края. Послднимъ оставался здсь помщикъ одинъ — столозовъ. Въ хорошую погоду его усадьба видна. Вонъ тамъ,— показалъ онъ въ окн на какую-то склизкую марь, лежавшую на поляхъ,— да и онъ не выстоялъ. Хотлъ продать землю. Ну кому здсь покупать? Что она стоитъ? Бросилъ все и къ вамъ, въ Петербургъ… Въ околоточные надзиратели.
— Вотъ теб и на!
— Пишетъ оттуда, хотя и тяжелая служба, а свтъ увидлъ наконецъ. Тутъ, поврите ли, онъ на каждый крюкъ съ аппетитомъ смотрлъ. Бывало, сидитъ за чаемъ… И вдругъ у него: хорошо бы!.. Спрашиваемъ, что хорошо?— а вотъ на этотъ гвоздь закинуть веревку да и повситься… Смшно читать даже газеты ваши.
— Почему ‘мои’.
— Да вдь и вы въ нкоторомъ род повинны. То же плоть отъ плоти и кость отъ костей. Вчера это мы съ Анной Герасимовной статью одну отмтили. Теперь ихъ, впрочемъ, какъ дождевыхъ пузырей на болот и вс по одной программ. Должно быть, господа чиновники по наряду пишутъ: и ростъ отечественнаго благосостоянія, и невиданное развитіе промышленности, и подъемъ народнаго богатства. Это имъ все изъ петербургскихъ канцелярій такъ кажется. А попробовали бы они сюда вотъ, я бы имъ показалъ это богатство! Въ прошломъ мсяц у насъ по избамъ народъ пухъ отъ голоду. Если бы не Анна Герасимовна — не знаю, что бы тутъ было.
— Ваша мстность — исключеніе.
— Да. Ну нтъ. Я и другія знаю. Тоже поздилъ. Шубу съ земли сняли, лса вырубили. Рки обмелли, поля зачахли. Разумется, вашимъ столоначальникамъ — все равно. Имъ каждое двадцатое число — урожай… А то и невдомекъ, что ради этого двадцатаго числа у насъ съ неплательщиковъ въ избахъ крыши дерутъ. Что вою бываетъ! Вы бы послушали этотъ концертъ. Жаль, своего Вагнера нтъ. Онъ бы такую отечественную оперу написалъ!.. А вотъ и Анна Герасимовна.
Она пришла съ улицы вся мокрая… Я всмотрлся въ нее: въ чемъ только душа держится.
— Сейчасъ… Сапоги перемню — въ грязи совсмъ… Соня, у тебя чай готовъ.
— Да.
— Я съ собой Стешу привела, напой ее ради Бога. Захолодла она вся. Да не найдется ли пріодть ее. Опять у нихъ отецъ все пропилъ… Не пропадать же дтямъ!— точна оправдываясь, пояснила она.
— Ну, что, Стеша?— обратился отецъ Петръ къ крохотной двочк въ лохмотьяхъ, дрожавшей у порога.— Входи, чего боишься?
Она не двигалась съ мста, только косо смотрла на меня.