Встречи и разлуки*
Встречи и разлуки*
Рассказ
* Печатается по рукописи: ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 960. Л. 1-11 об.
РАЗЛУКА.
Встречи и разлуки, Глинка Авдотья Павловна, Год: 1863
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Глинка А.П. Проза
Тверь: Издатель Кондратьев А.Н., 2013.
Ярко во всех направлениях блестела рассыпчатыми лучами зала благородного собрания. Ослепительно хорошо было первое впечатление для входившего, потому что в этот вечер устроен был базар для благотворительной цели и каждая палатка, имея свой особенный очерк, блик и цвет, придавала хотя что-то странное для первого взгляда целому, но оно было великолепно. Трудно было решить, чему отдать преимущество, чем восхищаться и на чем остановиться: прелестному ли выбору товаров, изящно расположенных, цветам ли, так мило выглядывающим из под различных тканей, живописно раскинутых на палатках, или, наконец, тем живым прелестным созданиям, которые в этот день, забыв свои аристократические права зазывали очень грациозно покупщиков на покупку товаров. Эти три предмета трудно разгадать, они зависят от вкуса, чувств, ума, до какой степени дошло их развитие — предметы закрытые для всякого, задушевные тайны, которые иногда или очень глубоко затаиваются, или слишком резко и явно выказываются. Здесь входили тысячи, а не сотни, мудрено ли, что всякий из посетителей был побуждаем каким-нибудь чувством, может быть даже, иные входили и с целью благотворения. А иные, как знать, и так, слово, которое такие имеет различные значения, а иногда, случается, и то, что пришедший так возвращается с выигрышем или с утратою. Я говорю не в материальном отношении. Купить или не купить какую-нибудь модную безделку — ничего не значит в глазах людей, понимающих жизнь внутреннюю, жизнь сердца, в этом только смысле нет мелочей. В моем рассказе две минуты, но в них вместилась почти жизнь и целый мир дивных и мучительных ощущений.
Молодой, прекрасный человек с очерком лица почти азиатским, потому что в нашем севере черные глаза так не блестят, поутру только что прилетевший из Петербурга по железной дороге, попал в этот вечер на базар. Кто-то мимоходом его пригласил, и почему ж не посмотреть, не провести вечер приятно, если это можно. А на базаре обещают много наслаждений, а может, и сдержат. В этом случае, он не обманулся… Все было придумано, и к великолепию наружному присоединялись пленительные звуки известного оркестра. Они стройно переливались в чудных мотивах и переходили от важного до легкого, от крещендо до самого тихого. Правда, что они иногда заглушались говором, громкими зазывами и даже пискливыми голосами детей, которые здесь не менее больших участвовали в деле торга. Они то показывали разные изделья, то предлагали билеты, упрашивая мило посетителей. Но все-таки по временам чудная музыка брала свое: перед ней затихало базарное волнение, и среди этого гула отрадно было погрузиться в мир волшебных звуков, высказывающих так много душе.
Перед одним столом, нагруженным всякими блестящими безделицами, украшенным огромными из французской бронзы канделябрами с цветами, стояли две молодые женщины. Обе прекрасны, но в разных родах, и по лицу, и по характеру. Первая, повыше ростом, живая брюнетка с розовыми щеками, в платье из белой материи с цветами, между черных волос с лепестками розы. Все вместе было так свежо, так прелестно, что нельзя было не остановиться и не полюбоваться этим олицетворением весны со всей ее роскошью. Она держала фарфоровое блюдечко с билетами на аллегри, и она вся, с ее немного коварной улыбкой в уверении непременного выигрыша, и умилительные просьбы во имя бедных заставляли невольно брать у нее билеты. Когда выходил пустой, она так мило утешала надеждой на будущий выигрыш, что у нее опять непременно пустело блюдечко в пользу бедных… В этом случае легко вкрадется грешная мысль, что бравшие у нее билеты почти не имели в виду бедных, а билеты — это для того, чтоб долее полюбоваться прелестной зазывальтпиттей.
Другая, стоящая возле нее дама при той же должности зазывать на аллегри, была, как я уже сказала, совершенно в другом роде. Чтоб оценить и уловить ее красоту, которая не ослепляла так при первом взгляде, как ее подруга на тот раз, надобно глубоко чувствовать. Трудно описать эту неуловимую прелесть в выражении всякой черты ее лица: в нем можно было ясно прочитать, но не всякому, сколько тайных сокровищ для любящего сердца под этой эфирной оболочкой. В ее правильных, тонких чертах просвечивала какая-то грусть, какая-то робость, и улыбка ее редко была веселая. Для сумеющего разгадать, чем дышали и взор ее, и эта улыбка, впечатление не могло быть минутное, но глубокое. Здесь почти при первом взгляде являлась мысль, как бы сладостно было возбудить в ней чувство, и эта мысль не могла не произвесть самой пламенной любви. <,…>,
Что ж такое неодушевленная красавица? Глаза и привыкнут, и, наконец, устанут глядеть, а сердце у нее ничего не попросит. Ослепит како молния, а воспоминания не оставит. Костюм ее был какой-то фантастический, не бальный и не похожий на других: темное бархатное платье, а на голове сетка из белых бус легко наброшена была на густую косу.
Когда приезжий молодой человек подошел к этим двум особам, то его остановила первая, со всею грациозностию и наиглупейшей живостью, взять несколько билетов. Отказать было невозможно. Пока он брал, глядя на эти блестящие глаза, слушал, как этот серебряный голос рассыпался живыми речами, он взглянул нечаянно на другую. А та стояла неподвижно, держала в руках блюдечко и никого не приглашала. Какая-то задумчивость осеняла в эту минуту юное чело, об чем она думала, где была, кого ожидала, кто мог это знать? А он взглянул, и в один миг исчезла стоявшая перед ним. Он подошел, и что-то совершилось для обоих. Их взоры встретились, машинально он взял несколько билетов, и глядел на нее, и все глядел. В это время беспрестанно проходили, толкались около них, говорили, шумели. Наконец, он опомнился, подошел к столу торговать разные безделки, и, казалось, что ничто уж не могло отвлечь его от этого места. Тотчас он познакомился с торгующими и уж во весь вечер тут оставался. Когда сердце заговорит, то самые ничтожные разговоры для посторонних слушателей имеют, однако, особенное значение для тех, которые поняли друг друга: все становится занимательным, одно странно, что хотя слова льются потоком, а все еще остается что-то досказать… Мудрено уловить, что здесь происходило, ничего разительного, а между тем для обоих началось что-то непостижимое, неразгаданное, мучительное и упоительное. Вечер пролетел стрелою, как говорится, которая еще летит там, где исчезают вся и все, кроме одной и одного. Кажется, что едва ли они узнали имя, фамилию друг друга и свое значение в обществе. Да и на что ж бы оно и понадобилось?.. Здесь их не нужно было представлять, не надо было сказать: ‘имею честь представить такого-то!’ Выиграв в аллегри какую-то безделку, он просил позволения приехать за ней к даме-распорядительнице этого стола. А главное было в том, чтоб получить с позволением надежду ее еще увидеть.
Видите ли вы, как он хорош, какая утонченная изысканность во всякой мелочи его утреннего туалета, как изящны эти пуговки из сердолика, застегивающие из-под сюртука, из самого тонкого голландского полотна рукава, хоть французские перчатки нежного цвета плотно обхватили его руку. Чудной экипаж довез до той дамы, к которой из вежливости надо было приехать за выигранною вещью. Но это был один короткий визит, один предлог, чтобы узнать, где живет хотя вчерашняя только знакомая, но которой нужно было объяснить столько важных вещей, а главное, еще увидеть это задумчивое интересное лицо, узнать — многое узнать! Он подъехал к дому и — без другого доклада послал свою карточку, прося принять его… Беседа была продолжительная, перебирали и важные предметы, и легкие. Они уже разговаривали как старые знакомые! Но почему заводит он речь о браке? Он с жаром говорит, что не женился бы на слишком молодой девице, но на такой, которая бы уже изведала, что такое жизнь, не женился бы и на богаче себя. Почему после длинных рассуждений на эти темы он кончил тем, что ему надо скорее уехать, далеко, по делам, а возвращение неизвестно.
Когда она у него спросила, почему такая поспешность, или потому, что не ждет ли его семейство? Он отвечал только: ‘разве я похож на женатого?’ И в самой вещи он не был похож на семейного человека по его почти юношескому лицу, по этой еще веселой и откровенной улыбке, в нем было еще столько свежего чувства!..
Уезжая, он просил еще позволения приехать, чтоб проститься.
Но зачем это все, подумала она, когда он уехал… Что это за сцены? Может быть, он и не свободен!.. Какие он мне предлагал загадки? Что ж еще, для чего являться мне, которая в самой весне моей была измучена горькими опытами, в этом прелестном образе то, что так страшно и дивно охватывает все существо. — Зачем эта встреча? Эти мысли заполняли ее душу, туманили голову, а, между тем, взоры молодой женщины не покидали того места, где он сидел. К ее тревожным мыслям присоединилось странное обстоятельство… Еще вчера он поразил ее своим сходством с ее покойным мужем! Да, она много перестрадала… Едва она окончила учиться и была выдана замуж! Она любила мужа, как полюбила молодая девица первого, кто ею займется. Сцены ее жизни так быстро переменялись! Глубокому чувству некогда было разыграться! Жизнь раскинулась важно, сериозно перед молодым воображением, еще мечтавшим только о нарядах, удовольствиях! Через год она была матерью, и еще через год у нее на руках умерли муж и дитя! Вот и вся жизнь. А ей было 22 года! А у нее было сердце, жаждущее любви!.. И с этим целый ряд томных, неприязненных отношений, и она одна против такого рода столкновений, которые отравляют и опустошают все, чего может ожидать создание, одаренное чувством и прелестной наружностью. Чем более она вспоминала его слова, стараясь их разгадать, тем живее он сам ей представлялся! Он обещал приехать! Или еще что осталось досказать…
Когда занята душа исключительно одним предметом, то никакое занятие не имеет интересу, тогда время, кажется, остановилось, ждет, томится, а, между тем, приближение желанной минуты, от трепетного ожидания, наводит какой-то бессознательный страх. Так проходило время для нее, и внутреннее волнение не утихало, надо ж чем-нибудь рассеяться, поехала прокатиться, это не помогло, хотелось скорее домой возвратиться, как будто легче, не случилось ли что в ее отсутствие, сердце все замирало. Вот и вечер пришел, но ничего нового не принес. Завтрашний день сулит что-то, лучше будет. Так переходило в тревожной ее душе, и она обрадовалась, услышав бой часов — било десять — пора! Только что хотела раздеваться, как вдруг резкий звук колокольчика возвестил посетителя. Это был он — кто ж станет звонить так нетерпеливо?!
Он взошел — его робкий, болезненный вид смутил ее. Он начал с того, что просил извинения, что так поздно приехал, но сбирался и, думая завтра уж выехать, не мог удержаться, чтобы еще раз не увидеть, не поблагодарить за несколько минут самых счастливых его жизни — и проститься.
Все это говорилось отрывисто, перерывалось невольными вздохами, и он не ехал и не прощался! Им так хорошо было. Мало по малу разговор оживлялся и робость исчезала… Как-то странно стали проявляться в его речах взгляды, которые ложились болезненно на сердце молодой женщины. Он пылко защищал и оправдывал умеющих пользоваться жизнью в молодости… Зачем ее тратить на скуку, когда можно быть счастливым. На эти темы так можно красиво говорить, но это нашепты демона, ему недоступно чистое чувство любви, оно слишком свято. Что это за перемена! Так думала она, молчала, и чем он более оживлялся на эти предметы, тем более слова его обливали льдом ту, которая только что стала расцветать, согретая впечатлением хотя еще неясного чувства любви… Она встала и вместо ответа просила его ехать домой, потому что она нездорова и что уж поздно было! Он уехал, и она терзалась в своих догадках!.. Будет ли развязка, а все вместе непостижимо.
Наступившее утро не прояснило тревожных ее дум, она не могла разгадать, что выйдет из этого нового, нечаянного эпизода. Вчерашняя беседа затемняла упоение присутствия до того, что ей не хотелось бы уж и увидеться! а после того, думала, как не желать узнать развязку всех загадок. Но все эти вопросы, соображения остались не разрешенными и прибавили тревожность, которая ничем не могла утолиться. Чем тут займешься, ничто не пойдет на лад: фортепьяно нестройно, книга глупа, работа, о, эта всего хуже — здесь слишком свободно разыгрываются мысли — а их надо уничтожить, заставить замолчать. Здесь было собрание полное всего, что так в иную минуту безжалостно нападает на душу. И вдруг опять послышался сильный звук колокольчика. Она вздрогнула. Это он, подумала она, лучше бы не так скоро! У нее занялся дух. Но, к счастью, пришли сказать, что не он, а от него… В минуты сильной работы душевной все изощреннее: и слух и зрение — тайные какие-то проводники сближают расстояние, она почувствовала, что все-таки весть была от него. Он на словах просил позволить приехать проститься и за кольцом, которое он у них оставил нечаянно.
Что за кольцо? Где ж оно? Посланному был один ответ: хорошо. А как же опять не призадуматься об таком новом обстоятельстве? Если нечаянно, а нарочно — это для чего же? Стали искать и в самом деле его нашли на столе, подкатившимся под лампой. Кольцо было золотое, гладкое, без надписи, могло быть и венчальное.
Развязка приближается, подумала она, какова будет, а жаль этого сна, мучительного, но сколько в нем прелестного.
Двойная, лихорадочная жизнь проникает все существо, и в эти минуты душа перейдет через столько разных переходов, и в воображении разыграется столько разных сцен, что их ни уловить, ни описать невозможно, а, между тем, все вместе оставляют раны, которые едва ли совершенно заживают.
К вечеру вообще нервы успокоиваются, и, хотя не совсем, но с угасающим светом раздражение утихает. Она стала спокойнее, но какая-то робость заступила эту душевную тревогу. Вот уж и человек принес в гостиную лампу, покрытую голубым прорезным кружевом, и от нее разлился какой-то таинственный полусвет. Тихо взошла она в комнату, оглядываясь как будто в незнакомом месте. А как она бледна! То идет, то встанет… Ожидание всегда мучительно.
Вот кто-то сильно зазвонил. Кто ж может так сильно звонить, кроме его! Он взошел, и, казалось, еще более встревожен, чем она, и едва слышным голосом просил извинения в том, что ему показалось, что она оскорбилась тем, что он, может быть, сказал, не помня себя, чтоб не подумала об нем что худое, а напротив того, с его стороны это есть величайшая жертва, но которую он должен принесть… И она так трудна, продолжал он с сильным порывом чувства, что, может быть, вы ее вполне только тогда оцените, когда узнаете все, что еще осталось вам досказать…
Он остановился от того, что голос его перервался.
— Вы так загадочны, — сказала она ему едва слышным голосом.
— Да, это правда! Но сознайтесь, по крайней мере, в том, что надобно много силы и глубокое чувство, чтоб действовать против себя в пользу другого. И надобно в этом случае этого другого любить более себя! не правда ли? Оно несомненно! И… я это сделал… заметить то, что в другое время было бы для меня верх блаженства и клеветать на себя, говорить языком века, который никогда не был в согласии с моим сердцем, чтоб остановить развитие чувства в душе прекрасной, дивной, каких мало в этом мире!.. О!.. не всякий способен, повторю я вам, на такие самоотверженные признания! И если в чем другом, то в этом не прошу извинении я. Вы теперь меня поняли, для чего я хотел вам показаться другим, и возбудить в вас против себя другое чувство!..
Она опустила глаза, душа поняла, но язык ничего не мог выговорить, она все еще слушала и, когда он окончил, едва могла собрать силы, чтоб спросить его: но что же, наконец, это за кольцо и зачем он его оставил?
— Это мое, — и он замолчал, как бы дожидаясь еще одного вопроса и опять сказал:
— Вы не поняли, — сказал он, запинаясь, и опять замолчал.
— Что ж такое, говорите, — прервала она с сильным порывом, и щеки ее запылали. — Что все это такое, я хочу знать…
— Я женат!.. — сказал медленно молодой человек. — Но я вас люблю, как никогда не любил и не могу любить, — выговорив эти слова, он тихо стал перед нею на колени и закрыл лицо руками.
Тяжкий вздох вырвался из груди молодой женщины. Она побледнела, брови ее сдвинулись, в ней, казалось, происходила сильная борьба, как будто она в себе собирала что-то и через несколько минут твердым голосом ему сказала:
— Что ж вы здесь делаете? Поезжайте к вашей жене. Сегодня-то она должна страдать в эту минуту. — Говоря это, голос ее возвышался и делался тверже. — Вы не знаете, как могут страдать женщины, которые любят. Она вас любит. Поезжайте, вам незачем здесь оставаться.
Выговорив это, она перевела дух, встала, оперлась на стул, и казалось, что она не могла бы уж прибавить ни одного слова от внутреннего волнения, которое заметно было по ее необыкновенной бледности.
— Я поеду, если вы так хотите, — отвечал тихо молодой человек, — с одним только условием, еще раз с вами увидеться. Не откажите ради Бога. Завтра вечером приезжайте в маскарад. Не откажите в последней милости и…
Она отвечала: я буду. Он уехал.
Какова развязка! Он вполне открылся. Вот чего она желала и боялась. Все здесь совершилось! Тот только может постичь безотрадное это положение, который мог полюбить страстно. Видеть, признать в нем глубокое чувство, а между тем, вырвать из души целый мир упоительной взаимности.
Встретить такую утонченность чувства с таким самоотвержением в минуту роковую, где сердце вполне могло узнать и самую пламенную любовь, и то, что надо было навсегда разлучиться. О, это ужасно! Здесь-то перед ней ясно раскрылось, для чего он клеветал на себя, заметив ее влечение к нему. И как же в таком мучительном кризисе справиться скоро с сердцем, которое рвалось к нему?! Как в один миг разорвать то, чему надобно бы было никогда не разрываться?! Утратить в таком дивном образе представление!.. Подписать самый холодный приговор жестокой разлуки и даже без всякого утешения, не сметь просить его помнить ту, которая так дорого заплатила за несколько незабываемых минут! Выразить трудно такое соединение чувств, упоительных и вместе раздирающих душу: можно только дивиться тому, сколько может перестрадать сердце!!!..
Она изнемогла от внутренней борьбы, голова ее опустилась на грудь, она впала в бесчувственность. Но кризис совершился ее победой. Она поднялась и, с твердостью взяв лист бумаги, написала к нему:
Я вас не увижу!.. Поезжайте к вашей жене и будьте счастливы. Возвратите мне мою записку.
Он отвечал несвязно, обещал исполнить приказание, просил извинения…
Когда она получила ответ, долго она его перечитывала, долго остановилась на слове: ‘сего дня я буду далеко’. Какая-то непонятная сила приковывала ее к этому столу, перед ней лежала эта записка. Ночь проходила медленно, а она не вставала с этого места, и утро сменило темную ночь и прямо взглянуло на это бледное лицо, на эти заплаканные глаза.
С этим утром встречи и свидания нельзя было ожидать, а началась
15-е февраля 1853.