Встречи господина де Брео, Ренье Анри Де, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 170 минут(ы)

Анри де Ренье

Встречи господина де Брео

Перевод М. Кузмина

Ренье де А. Грешница: Романы: Пер. с фр. Фед. Сологуба, М. Кузмина и М. Лозинского.— СПб.: Сов. писатель, 1993.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Вот роман, представляющий из себя почти что комедию, так как события в нем часто излагаются в форме разговоров, а действующие лица отличаются простотой и преувеличенностью, приличествующей подмосткам. Тем не менее я полагаю, что, переработай я ‘Встречи господина де Брео’ для сцены, они едва ли появились бы на ней. Только книга может вынести встречающиеся в этом романе вольности языка и мысли, но читатель, надеюсь, не поставит мне этого в вину. Конечно, местами шутки тут грубоваты, но веселое и, в сущности, здоровое добродушие оправдает их в глазах тех лиц, чьи уши они могли бы покоробить, тем более что иногда они касаются чувств вполне почтенных, оскорблять которые я не имел ни малейшего желания.

Сильнее всего люди отличаются друг от друга взглядами не столько на эту жизнь, сколько на будущую, и в данной книге как раз речь будет идти о личностях, которые ни во что не ставили убеждение, будто какая-то частица нашего существа переживет нашу земную оболочку. В XVII веке их называли вольнодумцами, и они полагали вместе с Нинон де Ланкло {Нинон де Ланкло (1616—1706) — знаменитая французская куртизанка, в салоне которой собиралась образованная аристократия, исповедовавшая эпикурейство и свободу нравов.} что ‘достойны сожаления те, которые для руководства в их жизни нуждаются в религии, это доказывает достаточную ограниченность ума и испорченность сердца’.

Ряд свободомыслящих, которых я задался целью здесь изобразить, говорят довольно зло о том, что им кажется предрассудками. Может быть, мне следовало бы воздержаться от передачи их рассуждений, но, во-первых, эти мысли составляют исключительно их собственность, а потом я считал, что они образуют любопытную картину нравов или, как я говорил, род балаганной и нарочитой комедии, кричащие краски которой намалеваны по серьезному и важному фону сюжета, так что вместо подлинного лица нам показаны только крашеные рты и картонные щеки масок.

Каковы бы ни были эти ‘Встречи господина де Брео’, я не хотел обнародовать их без предуведомительных слов. Конечно, мне могут ответить, что лучший способ избежать необходимости объясняться — уничтожить произведение. Может быть, я так бы и сделал, если бы не был убежден, что из этой книги яснее, чем из какой бы то ни было другой, видно, что при писании я ищу единственно прелестного и всегда нового наслаждения — заниматься бесполезным делом.

А. Р.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

В КОТОРОЙ Г-Н ДЕ БРЕО ВИДИТ Г-ЖУ ДЕ БЛИОН И ВСТРЕЧАЕТСЯ С Г-НОМ ЛЕ ВАРЛОНОМ ДЕ ВЕРИНЬИ.

Четыре танцующих сильвана {Сильван — фавн — бог лесов, полей, покровитель стад и пастухов.} в сельских костюмах из зеленого бархата и рогатых париках — господа де Гайарден, де ла Моринэ, де Бревьер и дю Тронкуа — расступились при выходе на сцену г-жи де Блион, исполнявшей роль нимфы фонтанов.

Г-жа де Блион приблизилась к самому краю подмосток, где горел ряд свечей. Лиственные арки служили фоном театра под открытым небом и обрамляли сцену с боков. Колонны из зелени соединялись между собою цветочными гирляндами, и у подножья каждой карликовые лимонные или апельсинные деревца, в крашеных фаянсовых горшках, круглили свои стриженые верхушки, где различными оттенками блестело золото их плодов.

Все взоры устремились на г-жу де Блион. Лицом она была обращена к партеру, где общество занимало место и за которым поднимался зеленый пригорок для тех зрителей, которым не хватило кресел, табуреток и скамеек. Ведь г-жа маркиза де Преньелэ собрала у себя в замке Вердюрон очень многочисленное общество, чтоб развлечь его различными зрелищами, из которых не последним был этот балет в мифологических костюмах. Первый ряд пар очень понравился размеренной гармоничностью движений и блеском нарядов.

Действительно, уже те, что в данную минуту показывали господа дю Тронкуа, де Бревьер, де ла Моринэ и де Гайарден, в своем уборе лесных дьяволов, развеселили общество своею странностью и манерою держаться этих ряженых господ. Но еще большее удовольствие было смотреть на танцы г-жи де Блион. Миловидная наружность, прелесть всех ее движений придавали ей необыкновенную привлекательность, усугубляемую еще необычным и соблазнительным нарядом.

Ее облекала пышная широкая юбка из серебряной парчи, затканной рисунком, где всевозможные водяные растения сплетали свои гибкие стебли вокруг талии, образуя около бюста род корзины, в которой покоились ее округлые груди. У г-жи де Блион была прекрасная грудь, стройная шея и правильное лицо, волосы в локонах все блестели бриллиантами, так что своей красотой, зеркальной поверхностью платья, спокойным водоемом плеч и переливающейся бахромой головного убора она действительно напоминала фонтан. Она дополняла это сходство радужным шарфом, который, танцуя, она свивала и развивала. Такое приятное зрелище было встречено шепотом одобрения.

С дерновой скамьи, на которой устроился г-н де Брео, он не отрываясь смотрел на г-жу де Блион. Смелыми и грациозными движениями она ускользала от нескладных жестов и неловких нападений четырех сильванов в париках, которые волновались и горячились около нее и размеренными скачками, исполненными с совершенством, старались выразить свое желание утолить жажду серебристой влагой этой прекрасной нимфы. Свою досаду они передавали разными корчами и извивами, при чем еще больше выступала странность их платья и масок, на лицах у них находились маски, придававшие им нарочитую и смехотворную безобразность.

Тем не менее, г-н де Брео не смеялся. Четырем танцующим сильванам не удавалось вывести его из созерцательного состояния. Вместо того чтобы следить за их играми, он продолжал наблюдать г-жу де Блион. Вид ее давал его мыслям совсем особое направление и пробуждал сладострастные наклонности. Конечно, упоительность вердюронских празднеств в течение трех дней, когда г-н и г-жа де Преньелэ ничего не жалели для увеселения гостей, содействовала, такому состоянию духа. Привлекательное местоположение и благоприятная погода дополняли удовольствие от пребывания в замке Вердюрон. Хотя жар был сильный, но не казался чрезмерным, и прохлада ночей доставляла отдохновение после дневного зноя. Г-жа Преньелэ так умело распределила занятия дневных и ночных часов, что чередование это не оставляло желать ничего лучшего. Ужины устраивались всегда в разных частях сада, один раз даже в итальянском гроте из раковин, обширном и причудливо украшенном подводными диковинами всякого рода. Было отведено время и для бесед, наряду с игрою в кегли и скачками на призы. Даже и в этот вечер после балета должен был быть фейерверк в знак окончания развлечений, которые сопровождались полным успехом и удачей. Положим, каждый старался изо всех сил, как г-н Конджери, так и г-н Флоро де Беркайэ. Пиротехник Конджери был маленьким смуглым человеком, приехавшим из Милана. Целый день можно было видеть, как он в круглой шляпе, с ленточными бантами на плечах перебегал с места на место с зажигательной палкой в руке, поправляя колеса, пристраивая ракеты и прочие затеи. Между тем г-н Флоро де Беркайэ, сочинивший балет сильванов, хлопотал, все время отирая лоб, чтобы танцы и выходы были хорошо разучены, из-под сдвинутого парика видна была рыжая щетина, она же выступала, несмотря на бритье, у него на щеках, и у него всегда из подмышек при движении пахло козлом, что всего ощутительнее было для него самого.

Г-н де Брео продолжал смотреть на г-жу де Блион, которая стояла в серебряном платье посреди четырех маскированных сильванов на фоне освещенной зелени. Не без некоторого волнения он думал, что от тяжелого костюма и от движения при танцах, несмотря на то что все происходило на открытом воздухе, ей должно быть жарко под облачением нимфы, кожа у нее влажна и все тело вспотело. Пот, вероятно, каплями выступил по всем местам, струится по спине и между грудями, и мокрое белье плотно прилипает к телу. И г-н де Брео внезапно представил себе г-жу де Блион совершенно голой, будто серебряное платье вдруг сделалось прозрачным, как вода фонтана. Он видел мысленно длинные ноги, крепкие ляжки, широкие бедра, нежный живот, полную грудь, белейшую кожу, и все это так отчетливо и правдоподобно, будто он касается теплого, разморенного тела, так что он даже открыл рот, чтобы лучше вдыхать чувственный и здоровый запах.

Однако он не различал его от других запахов, которыми была наполнена ночь. Чад плошек и восковых факелов смешивался в воздухе с мускусом и амброй, исходившими от женских платьев. Мужчины также не отказывались от пользования пудрой и саше. Теплые волны всего этого доходили до обоняния г-на де Брео вместе с тонким духом листьев, цветов и помятой травы, в которых он тщетно старался найти тот запах, который им овладел при мысли об обнаженном и влажном теле г-жи де Блион, стоявшей в своем серебряном наряде водяной нимфы между аркадами из зелени, среди четырех маскированных и рогатых сатиров, что танцевали вокруг нее под звуки скрипок и гобоев.

Г-н де Брео продолжал следить прощальным взглядом за г-жой де Блион, которая теперь удалялась в сопровождении пастухов, уводя с собою окованных сильванов, как вдруг глубокий вздох совсем около него заставил его обернуться. Вздыхавший таким образом был человек хорошего роста, с лицом сангвиника, в высоком черном парике. У него были густые брови, большой рот, толстые губы и круглый подбородок. Вся его фигура была тяжеловесной и плотной. Он встретился взглядом с г-ном де Брео. Одно и то же желанье волновало этих двух людей, но у последнего оно выражалось в плотоядной гримасе, пылающих щеках, трясущемся подбородке так откровенно, что г-ну де Брео сделалось не по себе, особенно когда толстяк грубо толкнул его, покидая свое место, что в данную минуту делала вся публика, в том числе и г-н де Брео вместе со своим соседом, чьи мысли он случайно прочел, но фамилии которого он не знал.

Между тем он знал по фамилии многих лиц из общества, собранного маркизою де Преньелэ в замке Вердюрон. Г-жа де Преньелэ удалялась туда не столько для пользования чистым воздухом, сколько для того, чтобы дать случай своим друзьям доказать, что из любви к ней они готовы преодолевать грубую мостовую дорог, так как, чтобы попасть к ней, нужно было несколько верст сделать в экипаже. Г-жа де Преньелэ была женщиной достаточно остроумной, чтобы стоило перед нею показать ум, и считалось хорошим тоном пользоваться у нее репутацией умника. Однако не этого добивался старый маршал де Серпьер, сгорбленную спину и трясущийся затылок которого г-н Де Брео видел в двух шагах от себя. Вне военного времени, где маршал де Серпьер наводил на все местности страх тем, что всюду его сопровождал целый ряд фургонов, куда он без разбору сваливал все, что находил для себя подходящим, он мало чем выделялся, если не считать старомодного платья и привычки везде плевать — не только на пол, на землю, но в воздух, на ковры, куда попало, рискуя попасть прямо в лицо человеку. Г-жа де Преньелэ переносила этот недостаток маршала, имея в виду его влияние при дворе. Так что за г-ном маршалом очень ухаживали, и он вместе с князем де Тюином был самым видным лицом в компании. Г-н князь де Тюин, младший сын г-на герцога де Монкорнэ, был молод и красив. Падкий до женщин, он любил, чтобы они сдавались быстро, и еще быстрее бросая их. Несмотря на опасную репутацию в любовных делах, он обладая большим очарованием, благодаря приятной своей внешности и уму. Ум у него был злой, и он пользовался им без зазрения совести, присоединяя жестокие выпады к своим изменам, для которых он находил оправдание в тайных несовершенствах, какие можно найти у любой красавицы, когда перестаешь верить, что лучше ее никого не может быть. Г-жа де Преньелэ тем охотнее прощала этот недостаток г-ну князю де Тюину, что она была уже не в тех летах, чтобы он мог причинить ей какие-либо неудобства. Ей оставалось только удовольствие выслушивать, как князь де Тюин злословит о тех, которые по возрасту могли давать пищу его насмешкам и которым он таким манером отплачивал за их уступчивость.

Помимо князя де Тюина и маршала де Серпьера, г-н де Брео мог бы назвать по фамилиям целый ряд дворян, сановников и финансистов, как, например, г-на президента де Нарлэ, г-на де Кадоавиля и знаменитого г-на Эрбу, партизана {Партизан — откупщик налогов — крупный предприниматель, выкупивший у государства право взимать налоги с продажи некоторых товаров, с таможенного сбора и т. д.}, нисколько не уступавшего другим в вежливости и обращении. Достаточно знал он и женщин. Не все были ровеснцами г-жи де Преньелэ или г-жи Шеверю, матери г-жи де Блион, на пополневшем и довольном лице которой видны были еще остатки красоты, уже не ищущей побед, но от прошлых сохранившей тот оттенок благодушной веселости, которая украшает женщин, переставших быть молодыми, но в своей юности хорошо знавших любовь. Если г-жи де Преньелэ и де Шеверю отказались от любви, то г-жа де Гализ де Водр и многие другие легко могли ее внушить, равно как и г-жа де Сиркур, которая не стеснялась отвечать на чувства г-на де Сен-Жермона по отношению к ней. Г-да де Фразен и де Риго подчеркивали свое презрение к женщинам и разговаривали об этом вполголоса между собою, жеманясь. Г-н де Брео отошел от них и снова встретился с господином, только что бывшим его соседом. Толстяк, окруженный группой людей, жестикулировал. Фамилия г-жи де Блион донеслась до слуха г-на де Брео. Он охотно присоединился бы к похвалам, расточаемым по ее адресу, но те, которыми он хотел бы ее наградить, были не совсем удобны для произнесения вслух, так что он оставил при себе открытия, сделанные им сквозь серебряное платье нимфы, и то, какою она предстала ему на мгновенье, дозволяя видеть свои сокровеннейшие прелести и самое строение своей красоты.

В таких размышлениях он шел следом за компанией до того места, куда привел их маркиз де Преньелэ и откуда лучше всего можно было любоваться фейерверком, только что зажженным г-ном Конджери из Милана. Это была терраса с балюстрадой перед замком. Все заняли места, чтобы удобнее наслаждаться огненным зрелищем, долженствующим ознаменовать собою конец празднества. Впрочем, самые неутомимые могли еще танцевать под звуки скрипок всю ночь до утра, меж тем как остальные отправились бы немного отдохнуть, многие должны были с раннего утра засесть в кареты, чтобы поспеть в Париж, покуда солнечный жар не сделался слишком сильным. Они, конечно, не преминут распространить по городу новость, что г-н и г-жа де Преньелэ сумели в течение трех дней подряд в замке Вердюрон доставить развлечение, помещение и угощение больше чем шестидесяти персонам, из которых многие были весьма имениты, и все это было так благоустроено, что каждый получил то, чего хотел, у всех была отдельная кровать и отдельная комната, исключая некоторых, кого пришлось поместить вместе.

Так, например, г-н де Брео, как только прибыл, был отведен в помещение, где уже находились господа де Фразен и де Риго. Увидя их, г-н де Брео, которому вовсе не улыбалось проводить ночь в такой компании, велел лакею провести его на квартиру г-на Флоро де Беркайэ. Тот принял его как нельзя лучше, хотя для спанья был только матрац на полу, да и то для этого пришлось потревожить молоденькую служанку, которая как раз в эту ночь спала около г-на де Беркайэ, в чем последний очень извинялся перед г-ном де Брео. Г-н де Брео отлично выспался. Положим, главная работа у г-на де Беркайэ с девушкой была уже окончена, так что он разбудил ее только на рассвете для легкого прощанья, скорее деликатного, чем пылкого.

Г-н де Беркайэ именно для свидания с этой девушкой и покинул только что г-на де Брео, рядом с которым он дивился искусным ракетам. Громкие аплодисменты, вызванные миланскими выдумками г-на Конджери, привели г-на Флоро де Беркайэ в раздражение. Его бесило, что пороховые затеи имеют не меньший успех, чем те, в которых он претендовал быть знатоком и для которых требовалась изощренность остроумия, знание мифологии и способность создать из этого зрелище, приятное не только по красоте костюмов, но и по скрытому смыслу и по намекам, в нем заключенным. Ведь в своем балете с сильванами г-н де Беркайэ аллегорически изобразил, как маркиз де Преньелэ обратил сельское безлюдье Вердюрона в сад утех, где он вызвал к жизни фонтаны и воды. Не это ли должна была обозначать прекрасная нимфа, победительница деревенских рогатых божеств? Но большая часть публики увидала во всем этом только танцы в костюмах. И г-н Флоро де Беркайэ проклинал свое ремесло, жалея о муках, которые оно ему доставляло, меж тем как итальянский шарлатан привлекает к себе общее внимание, зажигая порох, заключенный в картонных трубочках, и производя этим в небе цветную забаву, воздушную трескотню.

Высказав эти соображения, полные горечи, г-н де Беркайэ оставил г-на де Брео, а сам пошел спать, что советовал сделать и своему собеседнику. Но г-ну де Брео спать не хотелось, и он безлюдие садов предпочел матрацу, с которого слышно было бы, как шуршит своим сенником г-н де Беркайэ во славу молоденькой служанки, дожидавшейся его дома. К тому же ночь продолжала быть великолепной. Запах пороха и ракет г-на Конджери рассеялся, и темнота была чистой, почти прозрачной. Плошки догорали вдоль цветников, обрамляя их своим неравномерно расположенным светом. Там и сям гаснущие фонари еще освещали боскет.

Кривые дорожки наконец привели г-на де Брео к театру из кустов. Последние факелы там умирали. Г-н де Брео присел на минуту на дерновую скамью, откуда он смотрел на танцы г-жи де Блион. Он хотел бы, чтобы она вновь пред ним предстала. Он закрыл глаза. Образ прекрасной нимфы возник из глубины его памяти, блестящий, но в крайне уменьшенном виде, с точной, но словно удаленной окраской. Г-н де Брео не ощутил по отношению к ней желания, только что испытанного, но почувствовал своеобразное удовлетворение при мысли, что в мире существует особа с таким совершенным телом.

Находясь всецело под властью подобных мыслей, г-н де Брео поднялся. Ветерок пробегал по деревьям над его головой и доносил до слуха звуки скрипок. Он направился к месту танцев, отыскивая, как мог, дорогу в лабиринте кустарников. Дойдя до перекрестка, он остановился в нерешительности. Ему показалось, что он слышит жалобный голос, то прекращавший, то снова возобновлявший свои стоны. Г-н де Брео сделал несколько шагов. Он находился у грота из раковин. Вход туда был еще иллюминован. На пороге стоял человек, преклонив колени. Тень его удлиненно падала перед ниц на пол. Эта личность, по-видимому, находилась в расстроенных чувствах. С непокрытой головой, он изо всех сил бил себя кулаком в грудь. Присмотревшись, г-н де Брео, к великому своему удивлению, узнал в нем того человека, который только что вздыхал так шумно подле него при появлении г-жи де Блион на сцене в кругу рогатых сильванов.

Г-н де Брео решил удалиться, не разузнавая более подробно, что этот незнакомец там делает, как вдруг тот сам обратился к нему со следующими словами:

— Кто бы вы ни были, сударь, не бойтесь подойти ко мне. Я не тот, за кого вы могли бы меня принять. Я не безумный злоумышленник, не колдун, скребущий землю, чтобы найти клад, не икающий, упившийся пьяница, хотя последний грубый образ слишком хорош для того, что я собою представляю перед самим собою и перед Господом Богом. Мне нет необходимости выдумывать на себя всяческие низости, чтобы почувствовать свою, потому что человек через грех теряет свое место в мироздании и падает до самой низкой ступени, и я, сударь, жалкий грешник.

И он снова ударил себя в грудь. На лице его, которое г-н де Брео помнил в краске желания во время танцев г-жи де Блион, теперь явственно можно было прочитать смущение и искреннее отвращение к самому себе. Углы его полного рта опустились в унылой гримасе.

— Посмотрите на меня, сударь,— продолжал он через минуту,— научитесь, как слаб человек без божественной помощи и без поддержки его милосердия. Мы не более как прах, сударь, но если наш состав тленен, то нетленна та искра, которая его одухотворяет. Мы умираем, а она остается. Небо ее принимает, или она присоединяется, к гееннскому огню. Не ужасно ли сознавать это, хотя Господь вселил в нас это сознание как доказательство своей любви и заботы о нас?

Он остановился и перевел дыхание, как человек, привычный к произнесению речей.

— Вас, без сомнения, удивляет,— продолжал он,— что в состоянии расстройства, в котором вы меня видите, в моих словах есть известная последовательность и довольно правильные обороты. Это следствие привычки к словесным занятиям. Я преуспеваю в них, даже снискал известную славу, но — увы! — к чему она послужит мне в последний день? Господь глух. Приговоры его ужасны, и никакое красноречие не смягчит их справедливости, не умалит их строгости.

Незнакомец поднялся. Г-ну де Брео стало очевидным, что платье незнакомца не в надлежащем и благопристойном порядке. Грешник находился, если можно так выразиться, в самом греховном облачении: камзол расстегнут, белье скомкано, штаны спущены. При приближении г-на де Брео он немного оправился.

— Как, это вы, сударь? — произнес он, беря его за руку, самым естественным тоном.— Хотя я совершенно не знаю вашей фамилии, но наружность вашу припоминаю отлично. Только что я видел в ваших глазах опасное пламя, ведущее к худшим ошибкам. И вы в женщинах любите не их душу, а тело, и я готов поклясться, что в делах любви вы идете по греховной стезе.

Г-н де Брео не протестовал и улыбнулся.

— Не смейтесь,— с жаром воскликнул толстяк,— не смейтесь! Значит, вам, сударь, совершенно неизвестно, с кем вы имеете дело?

Г-н де Брео думал, что тот назовет свою фамилию. Ему было любопытно знать, кто этот человек, с кем он так странно встретился. Незнакомец отступил на несколько шагов.

— Вам, сударь, это неизвестно? С проклятым!

На его лице изобразился подлинный ужас, и он закрыл глаза руками, словно для того, чтобы скрыть видение гееннского огня. Затем он грузно опустился на скамью из раковин. Слышно было, как ветер пробегает по листьям да звучат скрипки.

— А между тем я — порядочный человек,— снова начал незнакомец после довольно продолжительного молчания,— и во мне есть страх Божий. Я воспитан в уважении к его законам и заповедям. Я сообразую с ними свою жизнь, насколько могу, и должен сказать, что соблюдение их обычно не представляет для меня большого труда. У меня нет гордости, мне кажется, то, что я открываюсь вам, служит этому доказательством. Кроме того, я не скуп. У меня есть состояние, и я трачу его довольно щедро. Я оставляю его нетронутым и не допускаю увеличиваться, пользуясь только доходами. Дом у меня превосходно поставлен. Выезд и платье соответствуют моему положению и званию. Я исполняю свои обязанности и занимаю надлежащие мне должности. Значит, я не ленив. Гнев я испытываю почти исключительно против самого себя. Чревоугодие мое незначительно. Своих друзей я угощаю лучше, чем сам ем, и совсем не пью вина, опасаясь похмелья. Тем не менее, питаться я люблю. Но меня удовлетворяет простейшая пища, только бы ее было в достаточном количестве. Тело у меня сильное, и его крепость требует существенных блюд. Не правда ли, это — изображение порядочного человека? Не кажется ли вам, что подобный человек живет согласно Божьей воле? Я еще не сказал вам, что ко всему этому я человек религиозный. Не благоприятные ли это условия для спасения души? По-видимому, мое спасение должно было бы считаться обеспеченным. Вот некто, можно сказать, кто внидет в царствие небесное, если и не теми путями, какими его достигают благочестивые люди и святые, то, по крайней мере, широкой дорогой, открытой для общей массы избранников.

Он снова остановился, и голос его окреп. Углубленность грота, у входа в который они сидели, усиливала звуки.

— И все это, сударь, ни к чему! — продолжал он с горечью.— И все потому, что природа вложила в меня инстинкт, который меня губит.

Он поправил опять спустившиеся штаны.

— Почему, сударь, я обречен повиноваться демону моих чресел. Он увлекает меня ко греху и доведет до преисподней.

Это слово всякий раз, как незнакомец его произносил, вызывало на его чертах выражение истинного страха. Пот крупными каплями выступал на его лбу, по которому он провел волосатой рукой.

— Я делал все, чтобы сдерживать себя,— продолжал он,— и Господь до сих пор не дал мне своей благодати, без которой все заботы человека о самом себе — только тщетные усилия, его же истощающие, Я люблю женщин, сударь. И эта наклонность сильнее моей воли. Я знаю себя отлично в этом отношении, сознаю все свое бессилие и свою гнусность. Это же чувство отклонило меня от брака. Вы, наверно, представите мне сейчас довод, что, взяв жену, притом красивую, я мог бы дать законный исход страсти, с которой я не в силах совладать. Что же, вы хотите, чтобы я осквернил супружеское, ложе беспорядочною похотью и к заблуждению страсти присовокупил преступное прелюбодеяние? Впрочем, к чему эти бесполезные уловки. Грех мой во мне.

И он ударил кулаком в свою крепкую грудь.

— Не думайте, однако, сударь, что я свой грех люблю, что я им наслаждаюсь. Наоборот, я его ненавижу: и в других и во мне он кажется самым отвратительным. Через него человек себя унижает до состояния скота, руки его щупают, нос обоняет, рот испускает слюну, и весь пыл тела приводит к короткому и смешному содроганию. И в этом-то, сударь, я провел большую часть своей жизни. Если бы еще я был молод, у меня были бы некоторые извинения, но я уже не молод. Каждый день приближает меня к гибели, и она неизбежна, если только какое-нибудь великое событие меня целиком не изменю или Господь не возродит во мне человека, свойственного моей природе, каким вам я не желаю быть, сударь, кто бы вы ни были.

Он посмотрел в лицо г-ну де Брео, тот не шелохнулся.

— Но нет, сударь, вы не похожи на меня. Положим, когда только что мы смотрели на танцы г-жи де Блион и наши взгляды, еще полные ее образа, встретились, я прочел в ваших глазах то жк желание, которое испытывал сам, но вот теперь я вас вижу здесь, лицо ваше спокойно, одежда в порядке, между тем, как вы можете видеть, у меня белье смято, парик на боку, камзол расстегнут.

Он вздохнул еще раз, но на этот раз, по-видимому, не столько от горечи, сколько от сожаления, потому что речь свою он продолжал в тоне более умеренном.

— Между тем, удалился я в этот грот исключительно для того, чтобы испросить помощи Божией и помолиться, дабы рассеялось смущение, в которое привело меня столь языческое зрелище. К тому же, признаюсь, я не охотник до фейерверков и ракет. Все эти огни, от которых загорается небо, и все эти петарды, трещащие прямо над ухом, заставляют меня думать о гееннском пламени. Мне представляются его языки, и мое обоняние с ужасом слышит запах паленого в воздухе. Итак, все время, пока длилась эта шумиха, я самым спокойным образом просидел внутри этой незатейливой морской пещеры. Я удобно разместился в своего рода нише и между двух молитв, чтобы рассеять свои мысли, принялся обдумывать некоторые частности своего ремесла. Речи подготовляются лучше всего в молчании, сударь. Когда составляешь их таким образом, они получаются более пышными и правильно развитыми.

— Я пробыл в таком положении довольно долгое время и собирался выйти из своего убежища и отправиться спать. Я уже радовался доброму следствию молитв и уединения, как вдруг я услышал, что песок грота заскрипел под чьими-то шагами. Две женщины вошли сюда. По-видимому, они покинули почему-то бал и не заметили моего присутствия. Я собирался дать знак им каким-нибудь движением, чтобы избежать риска подслушать невольно их тайный разговор, в котором, очевидно, они нуждались, но очень скоро мне стало ясно, что я ошибался относительно их намерений и что они пришли сюда не для разговоров, а для того, чтобы на свободе исполнить естественную надобность. Они подобрали платья и со смехом принялись облегчаться. Ах, сударь! Пути дьявола сокровенны, и чем только он не пользуется, чтоб уловить нас! Почему я не обратился в бегство? Но мог ли я думать, что созерцание отправления столь отвратительного не наведет меня только на справедливые размышления о низости нашей натуры и о нашем ничтожестве? Поверите ли, сударь, что это зрелище вместо ожидаемого впечатления произвело на меня совсем обратное действие? Я ринулся из тени моего убежища. Одна из женщин поспела вскочить и убежать, взвизгнув, другая же, сударь…

И толстяк удрученно поник головою.

— Право, то, что вы мне сейчас рассказали, сударь,— отвечал ему через минуту г-н де Брео с отменной учтивостью,— нисколько меня не удивляет. Природа вложила в нас различные склонности, и та, что побудила вас к вашему поступку, не является таким исключением, как вы думаете. Можно быть вполне порядочным человеком и любить в женщинах самые низкие и обыденные свойства их тела. Это не препятствует быть рассудительным в различного рода вопросах. И даже в данном случае, что в конце концов вы сделали такого, что заслуживало бы с вашей стороны столь горьких упреков? Какие настоящие угрызения совести могут тут иметь место, кроме тех, что вам самому заблагорассудилось испытать? Конечно, я не спорю, было бы более тонко пустить в ход любовь и чувство там, где вы применили только силу и смелость, но и самый изысканный любовник поступает с любимым предметом в конечном счете всегда так же, как и вы поступили в только что рассказанном вами случае.

Незнакомец слушал очень внимательно г-на де Брео, не прерывая его речи.

— То, что более другого во всем данном происшествии заслуживает порицания и чего я решительно не одобряю,— продолжал г-н де Брео,— это насилие, к которому вы прибегли, чтобы сломить сопротивление этой дамы. Конечно, нет ничего неестественного в том, что мы следуем нашему желанию, особенно когда мы в силах это делать, но следует удостовериться, не принуждает ли оно другого человека поступать против его желания. Разумеется, дама, о которой вы мне говорили, пришла в этот грот из раковин, и в мыслях не имея, что с нею поступят так, как вы с ней поступили. Она явилась сюда, чтобы удовлетворить вполне почтенную потребность, и вы совершенно напрасно заставили ее послужить к удовлетворению вашей потребности. Вот мое мнение на этот счет, сударь, и простите смелость, с которой я его высказываю.

Незадолго до того, как г-н де Брео принялся говорить, начало рассветать. Небо забелело над деревьями. Г-ну де Брео показалось, что лицо незнакомца осветилось легкой улыбкой, от которой оживились у него глаза и губы стали не такими печальными. Темные брови его разгладились, и он отвечал г-ну де Брео почти хорохорясь:

— Ваши слова, сударь, конечно не лишены смысла. Женщины так уступчивы к просьбам, что совершенно бесполезно прибегать к насилию. Конечно, доступность их в этом отношении может служить оправданием человеку, который захотел бы предвосхитить ее. По-видимому, все они соответствуют своему назначению. Не составляет исключения и г-жа де Тронкуа. Ведь это она и была здесь, сударь. А муж ее с такою естественностью изображал, танцуя, одного из рогатых сильванов г-жи де Блион!

И толстяк расхохотался во все горло. Затем внезапно он снова нахмурился и, понизив голос, жалобно произнес:

— Все равно, сударь, я совершил прегрешение, потому что Господь запретил нам такие поступки.

Г-н де Брео в свою очередь рассмеялся.

— Запрещению истек срок. Бог состарился, и боюсь, что не только свои запреты, но и самого-то себя он не помнит.

Незнакомец взглянул на г-на де Брео с беспокойством и строгостью.

— Может быть, вы из безбожников, сударь? Судя по вашим речам, вы очень снисходительны к людям, но страха Божьего там не видно. Может быть, вы не верите в существование Бога?

— Слишком смело было бы, сударь,— мягко отвечал г-н де Брео,— утверждать, что его нет, но, может быть, еще ответственнее признать его существование. Мне кажется, для него совершенно достаточно, чтобы допускали существование его возможным.

Незнакомец поднялся и молча смерил г-на де Брео взглядом. На его одежде были следы мокрого песка, по которому он валялся с г-жой де Тронкуа, и он принялся возбужденно ходить, не думая о том, что при каждом движении у него видно было нижнее белье.

— Как, сударь, существование его возможно? Как, возможно?! Не доказывает ли все, что он есть? Мы сами, которых он создал, мир, в котором мы находимся, гармония сфер и течение звезд, вплоть до этой прекрасной зари, что занялась на востоке!

И, подняв перст, он указал на небо. Там простирались нежно наложенные, прозрачные и пышные краски. Скрипки бала умолкли, и птицы начинали щебетать. Мокрые камушки тихо блестели по песку в аллеях. Вердюронские сады были очаровательны в утренней свежести. Незнакомец схватил г-на де Брео за руку. Они шли молча.

При повороте обсаженной кустами дорожки открылся замок. Г-н де Брео, казалось, хотел высвободить свою руку. Спутник его удержал.

— Не думайте, сударь, что я вас так и оставлю. Не лучше ли вместе вернуться в Париж? Я приказал людям быть готовыми чуть свет. Экипаж у меня неплохой, и в дороге мы побеседуем о многом. Природа наделила меня известным красноречием, и лучшего ему применения я не найду, как обратив вас к истинам, от которых вы мне кажетесь далеки. Господь послал вас мне навстречу, чтобы я привел вас к нему. Это будет к обоюдной пользе для нас обоих. Кто знает, не ниспошлет ли он мне в обмен за душу, которую я приведу к нему из тьмы нечестия и вольнодумства, ту благодать, без которой втуне человек борется против греха? Не лишайте меня этого случая и скажите мне, сударь, как я должен вас называть, как вас нарекли ваши родители при рождении, потому что если с вами предстоит много хлопот, то привести они должны не столько к таинству покаяния, сколько к таинству крещения.

— Мое имя — Арман, сударь, и зовусь я господином де Брео.

— Ну так, господин де Брео, меня зовут господин Ле Варлон де Вериньи, я стряпчий при Большом Совете и бедный грешник.

И г-н Ле Варлон де Вериньи открыл черепаховую табакерку, взял щепотку табаку и, положив ее в широкую ноздрю, весело хлопнул по плечу г-на де Брео, словно беря его в свое владение с понимающим видом человека, взявшегося за дело.

Они обогнули замок и дошли до конюшен, перед которыми было выстроено в ряд множество карет. Карета г-на Ле Варлона де Вериньи, внутри обитая шелком огненного цвета, была запряжена лошадьми в яблоках. Перед тем как сесть в нее, г-н де Брео, извинившись, сказал, что ему нужно зайти в свою комнату отдать кое-какие распоряжения слуге.

Он вошел в замок. Там все спали. Г-н де Брео прошел через обширный зал, где было еще не убрано со стола. Фрукты, рассыпавшиеся из корзин, лежали рядом с недопитыми стаканами. Пчелы, залетевшие через открытые окна, ползали и жужжали. Уткнувшись носом в тарелку, г-н де Преньелэ храпел на стуле. Это был жирный, хромой человечек небольшого роста. Г-н де Брео посмотрел на него с любопытством. Он руководил осадами и переходами, а теперь в его ведении был распорядок трапез и балетов. Вместо полета бомб он наблюдал теперь в небе фейерверки г-на Конджери, миланца. Г-н де Брео оставил г-на де Преньелэ храпеть сколько ему угодно и поднялся по лестнице.

Идя по коридору, он смотрел на карточки у закрытых дверей с именами гостей, занимавших отведенные г-ном де Преньелэ для них комнаты. Так он прошел и мимо запертого помещения г-жи де Блион. Прекрасная нимфа, вероятно, вкушала покой после грациозной усталости от танцев. Г-н де Брео тихонько вздохнул при этой мысли. Он не останавливаясь проследовал мимо дверей г-на маршала де Серпьера, но с удивлением заметил, что вход в жилище г-жи де Тронкуа открыт настежь и на квадратном матраце спит мертвым сном г-н де Тронкуа, не снявший даже нарядного костюма рогатого сильвана. Идя дальше, он встретился со скользившей вдоль стены дамой, в которой он узнал г-жу де Тронкуа. Ей самой, казалось, было неприятно, что ее застали на заре бродящей по закоулкам, по которым г-н де Брео продолжал свой путь. Он дошел до дверей г-на Флоро де Беркайэ и тихонько поднял щеколду.

Комната была залита солнцем, и поперек кровати спал г-н де Беркайэ, совсем голый и весь золотистый от света, оттенявшего его рыжие волосы на теле. В комнате стоял запах стойла и козла. Что касается до служанки, она, наверное, уже улизнула. Г-н де Брео нашел свой плащ, отдал распоряжение лакею и снова спустился к г-ну Ле Варлону де Вериньи, ожидавшему его у кареты.

Он уже сел в нее и пригласил г-на де Брео занять место около него.

— Пожалуйте, сударь, и поедемте. По дороге я знаю одного священника, воспользуюсь им, чтобы получить отпущение грехов, и закажу несколько обеден за успешное ваше обращение. Я ведь твердо надеюсь привести вас туда, сударь, куда все равно придется прийти, как бы остроумны вы ни были и каким бы вольнодумцем сами себя ни считали.

И г-н Ле Варлон де Вериньи фамильярно похлопал своего нового друга по плечу.

Кучер тронул кнутом по крупам в яблоках своих лошадей. Карета качнулась и выехала за золоченую решетку, служившую воротами Вердюрону. Г-н Ле Варлон де Вериньи вытянул ноги, поправил парик и, взяв сливу из корзинки, которую он поставил перед собой на скамейку, чтобы освежаться во время дороги, положил ее целиком в рот. Сочная слюна показалась у него на губах. Потом он поднял руку, чтобы привлечь внимание.

Г-н де Брео в свою очередь выбрал сливу в корзинке. Он осторожно держал ее двумя пальцами. Казалось, она была из нагретого агата. Он вонзил в нее ноготь…

— Бог, сударь…— произнес г-н Ле Варлон де Вериньи и через опущенное стекло дверцы выплюнул косточку, которая на солнце казалась совсем золотой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

КАКИМ ОБРАЗОМ Г-Н ДЕ БРЕО ЗАВЯЗАЛ ЗНАКОМСТВО С Г-НОМ ФЛОРО ДЕ БЕРКАЙЭ.

Если с г-ном Ле Варлоном де Вериньи г-н де Брео встретился при обстоятельствах довольно исключительных, условия, при которых несколько месяцев тому назад он завязал знакомство с г-ном Флоро де Беркайэ, тоже представляли некоторые особенности.

Ежегодно при наступлении весны г-н Флоро де Беркайэ впадал в дурное расположение духа, которое живо обращалось бы в черную меланхолию, если бы он не прибегал к лекарству, которое он не опускал случая применять, как только чувствовал в нем потребность. Итак, в одно прекрасное утро г-н Флоро де Беркайэ задул свечу, надел шляпу, положил ключ под сенник и вышел на улицу. Как только он вышел, он начал шумно вдыхать воздух, громко ступать по мостовой и, совсем развеселившись, поднял свою козлиную морду, чтобы посмотреть снизу на узкое и высокое окно чердака, где он в течение стольких ночей — на плечах рубище, под ногами солома — мучился за маленьким некрашеным столом, закапанным чернилами, прибирая точные рифмы, приятно звучащие, или составляя выдумки, могущие быть занятными для зрителя. И те и другие в смысле награды доставили ему как похвалы, лестные для его тщеславного сердца, так и кое-какие кошельки, наполненные золотыми, что позволяло ему поддерживать свой гений.

Талант свой он применял то к оде, то к сонету, к мадригалу, эпиграмме и балету. Однако ему было несколько затруднительно приспособляться к господствующему вкусу, требующему, чтобы все было одинаково очищено, представляло новые и возвышенные мысли, куда не входило бы ничего избитого и вульгарного. Г-н де Беркайэ часто говаривал, что ремесло это не легко и что заниматься им следовало бы со всеми удобствами, сидя на хороших пуховых подушках, а не торчать на соломенном стуле, который только протирает штаны да колет и царапает ягодицы.

Бедность представлялась ему довольно плохим условием, чтобы производить превосходные вещи, которых ожидают от поэтов, и нетопленое логовище казалось ему неподходящим местом, чтобы собирать туда богов и богинь и приглашать мифологических героев за тем, чтобы из их приключений извлечь картины для танцев или аллегорических изображений. Кроме того, эти знаменитые личности долго ломаются, раньше чем согласятся навестить кого-нибудь, у кого для их приема есть только край сенника и в чьей берлоге вместо лавров, вокруг чела они найдут только вязаный колпак, надвинутый от холода на уши и затылок.

Если бы еще г-н Флоро де Беркайэ мог письменно изложить то, что обычно приходило ему в голову, это помогло бы делу. У него был известный вкус к смешной пародии, и он мог бы отличиться в этом роде искусства, но по несчастной случайности, которую он немало оплакивал, мода на такие произведения прошла, а прежде не знала границ. Грубые шутки, которыми прежде развлекалось лучшее общество, теперь не были занятны для самого заурядного. Требовалось благородство, пышность и галантность. Больше не выносили веселых грубостей, от здоровой откровенности которых до колик смеялись добрые люди и в которых находило удовольствие даже изысканное общество. Теперь эта грязь и шутовство занимали только челядь. И г-н Флоро де Беркайэ очень жалел о последствиях этой утонченности, потому что чувствовал в себе что-то шутливое и насмешливое, что приходилось ему, в силу того, что он называл бедствием своего времени, хранить для себя. Для пропитания он принужден был пользоваться талантом, ему не свойственным. Тем не менее, он старался бодро переносить эти затруднения и придавать своим произведениям учтивость и возможную пристойность, чтобы снискать одобрение знатоков.

Маркиза де Преньелэ, покровительствовавшая г-ну Флоро де Беркайэ, была непреклонна на этот счет. Низкое или тривиальное слово жестоко ее оскорбляло, так что г-н де Беркайэ тщательно воздерживался от них в ее присутствии. Ему достаточных трудов стоило заставить ее переносить уже его наружность, в которой не было ничего возвышенного, и козлиный запах. Чтобы найти в последнем сходство с баснословными фавнами и сильванами, фигурирующими в его балетах, понадобилась вся мифология его стихов. К счастью, маркиз де Преньелэ был покладистее своей жены, принадлежа к тому времени, когда людей веселило то, что теперь навлекало на себя порицание и о чем он сохранил воспоминания молодости. Иногда г-н Флоро де Беркайэ на ухо в уголках говорил ему такие шуточки, за которое его тотчас же выставили бы из кабинета, где госпожа де Преньедэ возглавляла кружок светлых умов и порядочных людей.

Г-н Флоро де Беркайэ вознаграждал себя за эти стесненья, посещая таверны и кабачки. Музу свою он оставлял за дверями, перед тем как входить, и попадал в компанию, где он мог быть нараспашку. От вина языки развязывались. Вольности, изгнанные модой из книг, там находили себе приют. Г-н Флоро де Беркайэ разливался там такими речами, которых ни в каком другом месте он бы себе не позволил, равно как и пить так неумеренно, что он неукоснительно делал в подобных случаях. Опьянение г-на де Беркайэ было опасно. Его натура высказывалась во всей своей естественности, а известно, что не всегда мы представляем из себя в точности то, чем казаться заставляют нас обычаи и хорошее общество. Можно это было наблюдать на примере г-на де Беркайэ во время его беспутства: тогда он оказывался затейником и любителем сальности. Кстати сказать, не он один вел себя таким образом: и сам князь де Тюин не брезговал принимать участие в этих кабацких забавах, где его дерзости и кощунство не уступали в цинизме и грязи ничему, что говорилось вокруг него самого рискованного, а господа эти в своих выражениях не стеснялись. И г-н де Беркайэ не ронял себя на этих пирушках. Облокотившись на стол, он вел себя барином, поглощал пищу, курил из длинной глиняной трубки вонючий табак и щипал служанок.

Действительно, они наравне с пьянством и курением служили одним из утешений для г-на Флоро де Беркайэ в жизненных невзгодах и превратностях судьбы. Хотя ему было уже за сорок, у него сохранилась телесная крепость и довольно пылкий темперамент, о чем свидетельствовали румянец в лице, живой взгляд и рыжие волосы на теле. Эти наружные признаки вполне оправдывались при испытании. К тому же в этом отношении г-н де Беркайэ был мудрецом на свой лад. Он не предъявлял никаких особых требований, кроме необходимых для удовлетворения его наклонности. Для этого достаточно было женского тела, независимо от его цвета и пропорции, лишь бы оно охотно отдавалось. Г-н де Беркайэ не любил затруднений и сопротивлений. По его словам, то, что он собирался делать, настолько естественно, что не заслуживает особенного труда, и, кроме того, нет необходимости заниматься выбором, если в общем то, что попадается под руку, вполне равноценно тому, что с превеликим трудом отыскивали бы за тридевять земель. Так что г-н Флоро де Беркайэ не утруждал себя и довольствовался тем, что попадалось под руку. А рука его, как служанки скоро замечали, была смела и проворна.

Говорил он также для собственного оправдания, что так как любовь есть потребность, как и всякая другая, то служанки, назначение которых в том и состоит, чтобы следить за потребностями, которые мы можем иметь, отлично могут удовлетворять и эту. Он добавлял, что, в силу своего ремесла, они как раз к этому наиболее приспособлены. Усталость, сопряженная с ним, требует выносливости и услужливости. Так что всегда есть возможность среди прислуживающих девиц встретить крепких, которые в конце концов будут очень рады, окончив работу, которой они добывают себе пропитание, найти другую для разнообразия. Обратите внимание еще и на то, что, по большей части простушки, они отлично подходят к подобному занятию, делая его здоровым и приятным своей непосредственностью, которая существует только у простонародья, откуда и они происходят. Что за важность, если у них деревенский говор, раз дело идет не о речах или комплиментах, а о работе всего тела, приводящей к обоюдному наслаждению, место действия для которого безразлично и которое можно вкушать с одинаковым успехом на холстине сенника и на самом тонком, отлично выстиранном белье!

Эти мудрые соображения не позволяли г-ну Флоро де Беркайэ направлять свое желание на более высокую цель. Он выставлял на вид, что дамы, пожелавшие наставить рога мужьям, легко могли бы жаловаться на его козлиный запах, тем более, нужно сознаться,— заканчивал он шутливо,— что подобного рода упражнения усиливают в человеке его естественные выделения и это может обеспокоить жеманниц, меж тем как добрые девушки, привыкшие убирать постель и выносить помои, не будут на это обращать внимание.

Двойное это занятие — юбками и кабачком — поддерживало обычно г-на Флоро де Беркайэ в довольно хорошем настроении, особенно в те дни, когда ему за столом легко удавалось найти образ для сонета, острую мысль для эпиграммы, новые фигуры для балета. Тем не менее, в известное время года он делался печален и впадал в странное расслабление. Чернила сохли в его чернильнице, трубка гасла. Когда его собутыльники по пятницам затевали яичницу с салом, приправляя ее отборным богохульством и изысканным сквернословием, он оставался молчаливым в своем углу, не удостаивая бутылки ни одним взглядом, не делая попытки пощупать служанку. В это состояние он приходил при первых весенних днях, как только от солнца подсохнет парижская грязь, зазеленеют деревья на Кур-ла-Рен или на Королевской площади и наново зацветут беседочки в загородных кабачках. С началом всего этого г-н Флоро де Беркайэ мрачнел все более и более, пока не наступал день, когда он уже не мог дольше выдерживать. Он спускался из своей берлоги, заперев дверь и положив ключ под сенник, чтобы отправиться за город,— потому что ежегодно за город убегал в это время г-н Флоро де Беркайэ.

Для этой прогулки г-н де Беркайэ, не заботящийся вообще о своем туалете, вынимал из шкафа что там было лучшего. Он надевал самую тонкую рубашку, самое чистое платье, на голову самый густой парик. Одевшись таким образом, он с зарей отправлялся в путь. Только что он проходил заставы и выходил из Парижа, как принимался напевать на самый нелепый мотив свои сочинения, состоящие из набора бессвязных слов, но которые заставляли его смеяться всю дорогу. Г-н де Беркайэ развлекался по пути, выделывал тысячи дурачеств, так что многие оборачивались посмотреть на прохожего, который то прыгал, то скакал, то шел размеренным шагом. Иногда г-н де Беркайэ останавливался и долго лежал во рву или на луговой траве, потом внезапно перелезал через изгородь, обнимал ствол дерева, пускал блинчики по болотным лужам. Так что ему нужно было много дней употребить, чтобы вдоль Сены дойти до Фонтенебло и добраться до хижины, где была харчевня, называемая Вальван. В какое бы время дня он туда ни приходил, он прежде всего требовал постель и кувшин с вином. Опорожнив его, он ложился и спал, покуда не просыпался сам. Если было темно, он снова засыпал до следующей зари.

Встав с петухами, г-н Флоро де Беркайэ тщательно одевался и спускался с лестницы. Сена, вся серебряная, протекала вдоль леса, отражавшегося отчасти в воде. Г-н де Беркайэ кликал перевозчика. Тяжелая лодка пересекала течение наискось и приставала к противоположному берегу. Перевозчик с удивлением смотрел, как господин, сидевший спокойно на скамейке, соскочив на берег, бросается плашмя на землю, словно желая ее поцеловать, и, поднявшись, отвешивает низкий поклон деревьям, после чего скрывается под их кров. Таким способом г-н де Беркайэ выражал свое почтение природе и объединялся с безмолвием, чтобы освежить ощущение нашей человеческой сущности.

Г-н де Беркайэ не думал, чтобы наша душа отличалась от нашего тела и имела более длительное существование. Совокупность наших атомов — только одна из случайностей обширной вселенной. Мы в достаточной мере подобны окружающим нас вещам, как бы мы себя ни дурачили на этот счет. Это именно и объяснял г-н Флоро де Беркайэ г-ну де Брео, сидящему насупротив него за одним столом в маленьком трактирчике, где они только что встретились и впервые вступили в разговор.

— Не странно ли, сударь,— говорил г-н Флоро де Беркайэ, вытирая локти и коленки, зазеленные травой, по которой он целый день валялся,— всю жизнь рассматривать природу только в тех формах, которые наложил на нее человек, и в том виде, который он ей придал, когда у нее столько других образов, которыми она обязана самой себе? Конечно, улицы, экипажи, дома — зрелище приятное, но оно нас заставляет считать человека не за то, что он есть на самом деле. Не заключается ли в этом известная опасность, и не находимся ли мы в странном заблуждении, принимая состояние, в котором человек живет, за наиболее ему свойственное и за точный показатель его способностей? Оно наталкивает нас на мысль, что в человеке кроме того, что он смертен и разделяет общую судьбу существ, есть еще нечто бессмертное, откуда проистекает, сударь, гордость, от которой ему следует освободиться. Многие светлые умы, к счастью, сумели стать выше этого предрассудка и покорно признали, что в нас нет ничего, чего бы не было в окружающем, и что, по правде сказать, мы — только разновидность материи. Надеюсь, общество таких господ доставило бы вам удовольствие. Ваши рассуждения доказали мне, что вы наш единомышленник в главнейшем пункте, и я очень рад этому, сударь, потому что ваша наружность с первого же взгляда внушила мне невыразимое уважение.

Г-н де Брео поблагодарил г-на де Беркайэ за прекрасные слова и поднял стакан за его здоровье. По мере того как г-н де Беркайэ наполнял и осушал свой стакан, он все более удалялся от философических тем, на которые вначале он беседовал с г-ном де Брео, и перешел на предметы более частного характера, вроде качества вин, подаваемых в различных кабачках Парижа, и достоинства прислуживающих девиц. Г-н де Брео мало-помалу убедился, что, если он и согласен с новым своим другом относительно происхождения и назначения человечества, то совершенно расходится во взглядах на женщин и в манере держаться с ними, даже если оба партнера имеют честь принадлежать к людям, не верующим в Бога.

По правде сказать, г-н де Брео попросту думал, что даже наилучшим образом обоснованное безбожие не обязывает людей есть прожорливо, упиваться сверх меры, курить трубку, сквернословя и посылая по адресу небес дикие вызовы, и спать с первой встречной, что с одинаковым успехом могут делать и святоши и вольнодумцы. Г-н де Брео из этого делал вывод, что самое определенное безбожие может обходиться без показной стороны и трескотни и соблюдать во всех своих проявлениях сдержанность, что более подобает порядочному человеку, чем слишком открыто заявлять, что идешь вразрез с общепринятыми мнениями. Он высказал это г-ну де Беркайэ.

— Вы правы,— ответил тот,— и если бы вам удалось убедить в этом наших вольнодумцев, вы оказали бы большую услугу нашей партии, которая хороша тем, что учит нас жить сообразно природе, в то же время отводит от суеверий, отклоняет от самонадеянного мнения, будто человек занимает в мире какое-то особенное место, исключительность которого привлекает к нему особливое внимание Создателя. В этой тщеславной суетности святош и заключается причина моего нерасположения к ним. Они были бы недовольны, если бы не думали, что Бог интересуется непосредственно их особами и их поведением руководствуется в своих поступках. Ваше поведение, сударь, мне представляется удивительно мудрым, и, не надеясь когда-нибудь быть в состоянии подражать ему, я был бы счастлив узнать, как вы достигли этих принципов. Расскажите мне, сударь, пока я еще в состоянии вас слушать, потому что от этого винца у меня начинает шуметь в голове, и я боюсь, что через минуту я не так, как теперь, буду способен выслушивать, на чем основаны ваши принципы и кто вы такой.

— Скажу вам прежде всего, сударь,— начал г-н де Брео,— что я дворянин. Если я говорю о своем сословии, то не смотрите на это, как на признак тщеславия, а скорее как на результат скромности, которой я пожелал бы всем, кто, как я, принадлежит к хорошим, но незнаменитым семьям. Если бы она была знаменита, мне достаточно было бы назвать свою фамилию, чтобы вы уже были убеждены в моих достоинствах, и мне не приходилось бы прилагать стараний рассеять ваше вполне законное незнание моей фамилии. Мы зовемся де Брео, это представляет собою кое-что в нашей провинции и не говорит почти ничего тому, кто не из Берри. Там родился я, там же со мною и во мне родились те принципы, которйе снискали ваше одобрение. Нужно полагать, действительно, что мысль о человеческой ничтожности свойственна по природе людям, так как достаточно мне было жить, чтобы мало-помалу убедиться в ее справедливости. Я видел, как постепенно укреплялась ее незаметная сила, покуда в один прекрасный день не стало мне ясно, что нужно решиться быть тем, чем создала нас природа, то есть чем-то преходящим и тленным. Конечно, и мне говорили, как всем, что в нас находится нечто, что нас переживет, но, признаться, такого рода бессмертие всегда мне было не по вкусу и ничего мне не говорило. Если бы во власти Бога было заставить нас пережить нашу тленную оболочку, ему было бы так же легко сохранять нас в прежнем виде, вместо того чтобы давать нам второе существование за счет первого. Короче сказать, я ограничился убеждением, что живу я только однажды, и на том стою. Это чувство отнюдь не сделало меня печальным, наоборот, вложило в меня сильное желание быть счастливым и как можно лучше воспользоваться временем, пока длится это вполне земное и только земное существование. Я люблю наслаждения, я вкусил некоторые из них. Одно из самых моих любимых — играть на лютне. Я умею с приятностью сопровождать голос, если он не безобразен. Нахожу я исключительное наслаждение и в сопряжении своего тела с телом женщины. В подобных занятиях провел я годы моей жизни вплоть до двадцать шестого года, который мне теперь идет.

Вы возразите, сударь, что можно было бы найти более целесообразное применение своим молодым годам, но в оправдание я скажу, что мне не представлялось случая действовать иначе. По правде сказать, я чувствую себя способным на прекрасные поступки, как и всякий другой, но ничто никогда меня не вызывало на них, потому что по рождению своему я не был предназначен к поприщу, связанному со славой. К тому же судьба не позаботилась послать мне на помощь каких-либо несчастий или неудач, что тем более досадно, что по характеру я не принадлежу к тем людям, которые хлопочут о создании событий, чреватых большими последствиями, и охотно упражняются в этом.

Всему свое время, и наступает такой момент, когда принимаешь решение, о котором менее всего думал. Вот и я таким же образом вздумал покинуть провинцию и отправиться в Париж, и вот на этом пути вы меня сегодня и встречаете. Я уступил упрекам, которыми осыпали меня за мою праздность, но согласился ее нарушить только потому, что пришел к убеждению, что лучше впоследствии опять к ней вернуться, чем держаться за нее с упрямством, о котором могу пожалеть, когда будет упущено время.

Не правда ли, сударь, Париж — такой город, в котором судьба охотнее, чем где бы то ни было, берет свою жертву за шиворот? Мне думалось, что хоть один раз мне следовало бы самому предоставить себя в ее распоряжение, посещая места, где скорее всего можно рассчитывать на неожиданные встречи. После этой попытки, если капризная богиня во мне не нуждается и пройдет мимо, мне останется только, не говоря ни слова, вернуться обратно, туда, где я жил до сих пор, и жить без неудовольствия, не навлекая на себя упреков, что я уклонился от испытаний, которым каждый должен подвергать себя добровольно.

Г-н Флоро де Беркайэ внимательно слушал речь г-на де Брео. В продолжение ее он несколько раз одобрительно кивал головой, что, конечно, можно было приписать не столько интересу к рассказу, сколько некоторой отяжеленности в голове от чрезмерно выпитого вина. Так что отвечал он ласково, заплетающимся языком:

— Весьма опасаюсь, как бы вам раньше, чем предполагали, не отправились обратно в свою провинцию, и я даже удивляюсь, что вам вздумалось ее покинуть. Не имели ли вы там всех удобств, кров и пищу и лютню, на которой вы играли и приятного занятия которою вполне достаточно, чтоб заполнить часы, что проходят ежедневно между обедом и временем ложиться спать? Лучшей жизни вы здесь не найдете. Если бы вы были обременены суевериями, я понял бы, что вы приехали к нам с целью освободиться от самых тяжелых из них, но ваш ум вполне здрав и не требует улучшений. Если бы для веры в Бога остались только вы да я, дело было бы скоро прикончено. Но какого дьявола ищете вы в Париже? Люди с сердцем едва ли там к месту. Теперь не так, как в смутные времена, когда порядочному человеку открывалась масса удобных случаев и возможностей, а по лестнице удач взбирались те, у кого ноги посмелее.

Да, сударь, все это совсем изменилось. Нужно вам сказать, что теперь повсюду царствует столь хорошо установленный могущественным и входящим во всякие мелочи королем порядок, что каждый представляет собою лишь звено цепи и колесо общего механизма. У всякого свое ремесло, и мне сдается, что ваше заключается в игре на лютне, как мое — в писании стихов. Будемте этого придерживаться, и считайте еще за счастье, что ваш талант ценится хорошим обществом, потому что гораздо более увлекаются искусством извлекать звуки из струн, чем уменьем вызывать из своего воображения благородные, грациозные и галантные образы. Таков дух времени, сударь. Мы ничего с ним не можем поделать, а он с нами может очень многое.

Потому я вас должен предупредить, что нечестивцы не на очень хорошем счету в краях, куда вы намерены вступить. Король не ханжа, но привержен к религии и любит, чтобы показывали религиозность, даже когда ею вовсе не обладают. Вы увидите, до какого положения доведены наши вольнодумцы: они переговариваются шепотом или запираются в низких залах кабачков. Положение вольнодумцев очень ухудшилось, и если нам прощаются кое-какие вольности против религии, то только в силу наших беспорядочных нравов, так что причин нашего образа мыслей скорее ищут в попустительстве, которое он предоставляет распущенности, чем в особенном расположении ума. Вот, сударь, как обстоит дело, и скоро наступит время, когда я принужден буду постоянно жить в этом лесу, где я люблю по весне бродить, предаваясь мечтам и раздумью. Там вы меня встретите не в человеческом уже костюме, а голого, на четвереньках, так как я предпочту уподобиться зверю и питаться травою, чем вернуться к распространенному заблуждению и снова верить, что я из себя представляю какое-то исключение, а не преходящее и обреченное на гибель создание, созданное необъяснимой игрой природы и не имеющее в отмеренном для его жизни промежутке времени другой цели, кроме смерти, и не имеющее о своей сущности иных познаний, кроме уверенности в предстоящем небытии.

На этом и остановимся. Вот ведут вашу лошадь. Итак, расстанемся. Увидимся вновь в Париже, а пока вы будете ехать, я воспользуюсь приятным настроением, в которое меня привело это винцо, и подумаю о маленьком балете, заказанном мне маркизою де Преньелэ для исполнения в замке Вердюрон. Я буду обдумывать выходы и вариации, допивая за ваше здоровье эту бутылку, которая сама танцует у меня перед глазами.

И г-н Флоро де Беркайэ посоловевшими глазами поглядел, как г-н де Брео тихонько поехал по дороге вдоль реки, а сам привлек на колени к себе деревенскую служанку, меняющую бутылки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГДЕ И В КАКОМ ПОЛОЖЕНИИ СНОВА НАХОДИТ Г-Н ДЕ БРЕО Г-НА ЛЕ ВАРЛОНА ДЕ ВЕРИНЬИ.

Некоторое время после происшествия в Вердюроне г-н де Брео не видал г-на Ле Варлона де Вериньи. Он заявился в особняк на самом краю острова Сен-Луи, где проживал г-н Ле Варлон, поблагодарить его за то, что тот довез его в своей карете, и за добрые наставления в религии во время пути, пока они оба лакомились крупными сливами с мелкими косточками, но в прихожей ему сказали, что г-на Ле Варлона нет дома.

На первый раз г-н де Брео заметил только высокие окна и закругленный фасад прекрасного обиталища г-на Ле Варлона. Выстроено оно было лет десять тому назад. Говорили втихомолку, что для того, чтобы получить деньги на постройку, г-н Ле Варлон усиленно советовал младшей сестре своей, Клодине Ле Варлон, последовать примеру своей старшей, Маргариты Ле Варлон, постригшейся в монастыре Пор-Рояль-де-Шан и принявшей имя матери Юлии-Анжелики.

Эта Клодина, не будучи слишком привязана к миру, может быть, не вздумала бы от него отрекаться, если бы брат не представил ей в ярких красках опасности, каким подвергаются в свете, будучи, как она, приятной внешности и застенчивого характера. Этот добрый брат был так красноречив и настойчив в своих речах, что кроткая барышня, под впечатлением описания современных нравов, решила постричься у кармелиток в Шайо.

Это успешное обращение было не из последних дел, на которые г-н Ле Варлон де Вериньи рассчитывал, чтобы в глазах Божьих загладить тяжесть своих прегрешений. Господь не мог не быть благодарным ему за то, что тот к подножию его алтаря привел столь чистую, как у этой настоящей агницы, душу. Она пребывала там денно и нощно, как заступница грешнику, и г-н Ле Варлон чувствовал себя более уверенным, зная, что в месте благом есть у него предстательница, чьи молитвы до известной степени восполняют промахи в поведении брата, так как г-н Ле Варлон оплакивал свои ошибки и, трепеща за их последствия, не находил в самом себе сил для исправления. Так что он употребил все усилия, чтобы побудить свою сестру к этому благочестивому и душеспасительному шагу. Когда же он увидел ее за решеткой всерьез и уже в одежде послушницы, он испытал святую радость и возблагодарил небо за то, что оно одарило его столь естественным и действенным красноречием, которое привело в овчарню эту послушную овечку. Он охотно перебирал в памяти все речи, что он держал к этой покорной пасомой, краски и линии для которых он брал из собственного запаса, так как он лучше кого бы то ни было знал опасности, которые представляет жизнь в миру.

Это была одна из прекраснейших ораторских речей, которую г-н Ле Варлон де Вериньи когда-либо произносил и которою он был доволен, хотя обращена она была к простой девушке, не способной оценить, как должно, обороты и последовательность доводов. Тем не менее г-н Ле Варлон де Вериньи не жалел, что потратил свой талант, раз он был вознагражден по заслугам. С этих пор сестра его находилась под хорошей защитой от мирских козней и неистовств. Более того, она так прониклась сознанием бренности земных благ, что пожелала письменно отказаться от своего имущества (ее собственная доля в котором была значительна) в пользу брата, прилагавшего с такою нежностью усилия к тому, чтобы отвлечь ее ото всего подверженного гибели и неразрывными узами привязать к тому, что длится вечно и в чем заключается и наше бессмертие, так как истинная наша жизнь не в нас, а в Господе Боге.

Раз сестра в новом своем положении пожелала донага совлечься всех достояний, г-ну Ле Варлону ничего не оставалось, когда дело было сделано, как принять то, что не представляет никакой ценности в глазах человека, отрекшегося от самого себя. Разумеется, он мог бы на эти деньги основать какое-нибудь богоугодное заведение, но ценность этого поступка была бы ничтожна по сравнению с тем, который он только что совершил. Поэтому он счел более целесообразным употребить вновь полученное богатство на постройку дома, который был бы его достоин.

Так именно и поступил г-н Ле Варлон де Вериньи. Дом свой он обставил изысканной мебелью, светлыми и прозрачными зеркалами, в которые он гляделся с большим удовольствием, не задумываясь о том, что та, которая должна была бы в них отражаться, молится, склонив колени, на голом полу и спит с власяницей на теле в тесной келье.

Г-н Ле Варлон считал, что все устроилось прекраснейшим образом, и одобрял свое доброе дело, когда вспоминал о нем, как поступок, обеспечивающий спасение души сестры его Клодины и вместе с тем поднявший его в глазах его старшей. Мать Юлия-Анжелика Ле Варлон в этом случае оказала ему некоторое уважение, в котором с давних пор отказывала ему, как человеку, увлеченному на дурные пути, где так легко утратить вечное блаженство.

Мать Юлия-Анжелика, женщина высокомерная и несдержанная, один из светочей Пор-Рояля, считала, что спасти свою душу дело нелегкое и что в миру его достигнуть трудно. Она полагала, что для того, чтобы заслужить царство небесное, нужна ежеминутная работа над самим собою и что не излишне присовокупить к этому полное удаление от мира и строгое одиночество. Ревностная говельщица, она присоединяла еще к этому пост и молитву и все-таки была убеждена, что все эти средства недостаточны для увенчания успехом этого трудного предприятия без особой поддержки со стороны Господа Бога и без помощи его благодати, которая одна делает наши старания и наши намерения не тщетными. Так что на брата она смотрела как на человека, спасение которого далеко не обеспечено, если не придет на помощь какого-нибудь чудесного стечения обстоятельств, рассчитывать на которое не следует, так как Господь обычно посылает их только тем, кто с жаром, которому ничто не может противиться, вымолит их у скупого и нещедрого неба.

Между тем, неожиданное поведение г-на Ле Варлона де Вериньи в монастырском деле заставило мать Юлию-Анжелику признать, что в этом закоренелом грешнике есть кое-что не плохое и что для него не погасла слабая надежда подняться со временем из своей грязи. Несмотря на свои прегрешения, г-н Ле Варлон не был то, что называется безбожником, он был только до постыдной степени плотским человеком. Хотя он не соблюдал заповедей Божиих, он сохранял, по крайней мере, некоторый страх перед его судом, так как не переставал изыскивать каких-нибудь себе оправданий у нашего судьи. И так как мать Юлия-Анжелика вернула некоторое расположение брату, которого обрекла было уже на окончательную гибель, то и г-н Ле Варлон не замедлил почувствовать возобновление ее интереса к нему. Но это ему стоило жестоких объяснений, в которых мать Юлия-Анжелика пыталась открыть ему глаза на всю нечистоту его состояния.

Случалось довольно часто, что мать Юлия-Анжелика вызывала к себе брата. Он всегда дрожал всем телом, идя туда, потому что приглашали его только в тех случаях, когда г-н Ле Варлон де Вериньи, поддавшись пылкости своей натуры, совершал какие-нибудь слишком выходящие из ряда вон проказы. Мать Юлия-Анжелика всякий раз бывала в точности о них осведомлена. Несколько ловких и незаметных личностей, на которых было возложено это поручение, незамедлительно доносили ей все, что этого касалось, и тогда г-ну Ле Варлону де Вериньи приходилось подвергаться строгим выговорам и суровым наставлениям. Бедняга и не пытался уклониться от этого. Поджавши хвост, он садился в карету и отдавал приказание ехать в Шан. Не без ужаса он смотрел, как у решетки приемной показывается грозная мать Юлия-Анжелика с пожелтевшим и раздраженным лицом и красным большим крестом поперек худого тела. Он склонял голову под тяжестью поношений и поднимал ее только после того, как до его слуха долетало, что он не более как жалкий грешник, которого только и ждет гееннский огонь, и верная пожива дьяволу.

Подобно своему брату, мать Юлия-Анжелика обладала природным красноречием, и г-н Ле Варлон де Вериньи чувствовал, как мороз у него пробегает по коже и пот течет по спине, когда она описывала ему будущие муки. С некоторого времени к своим наставлениям мать Юлия-Анжелика присоединяла еще очень обидные замечания, якобы для предупреждения несчастного, что он стареет, что заметно по досадному ожирению, что краснота его лица не предвещает ничего хорошего, что, может быть, недолго ему придется вести такую жизнь, что неожиданный апоплексический удар очень легко может прекратить его существование и что в подобных случаях смерть наступает так быстро, что часто не успевают сосредоточиться, покаяться и исповедоваться, так что весьма возможно, что прямо из греховного пламени он перейдет в гееннский огонь и не сможет жаловаться, что не был о том предупрежден.

Подобные речи, когда г-н Ле Варлон де Вериньи их слышал, потрясали его до мозга костей и на известное время действовали охлаждающим образом. Он вел себя более сдержанно и избегал дьявольских козней, но демон скоро преодолевал все эти усилия. Он знал, в чем камень преткновения для г-на Ле Варлона де Вериньи, и предоставлял ему удобные случаи вернуться к своим заблуждениям. Немного нужно было для этого, и таким-то образом г-н Ле Варлон де Вериньи попался в ловушку и в сельском гроте Вердюрона при виде поднятых юбок г-жи дю Тронкуа.

Как раз после головомойки, которой г-н Ле Варлон де Вериньи подвергся за приключение в гроте, и встретил его случайно г-н де Брео. Г-жа де Гайарден, находившаяся тогда вместе с г-жой дю Тронкуа и благополучно избежавшая опасности, болтала об этом случае направо и налево. Слухи об этом обычным путем вскоре достигли до ушей матери Юлии-Анжелики, из чего воспоследовало приглашение г-ну Ле Варлону де Вериньи пожаловать, на которое он охотно не отозвался бы, но уклониться от которого не посмел. Нападение было ужасно и упорно. Мать Юлия-Анжелика ставила в вину брату не столько самый поступок, сколько обстоятельства, при которых он был совершен. Значит, он теперь уже не довольствовался любезностью грешниц и молчанием постельного белья, теперь ему потребуется выставлять свои гнусности напоказ, скоро он будет приглашать зрителей на свои гадости. Мать Юлия-Анжелика была бесподобна. Она объявила г-ну Ле Варлону де Вериньи, что она потеряла надежду на его исправление, что дьявол не бродит вокруг него, а сидит в нем, как в животе евангельских свиней,— и с таким шумом захлопнула решетку у него под носом, что он остолбенел и так и остался в обалдении.

Он еще не совсем от него отошел, когда г-н де Брео увидел его идущим к нему навстречу в одной из уединенных аллей Курла-Рен. Г-н Ле Варлон де Вериньи, выйдя из экипажа, прохаживался потихоньку, чтобы прийти в себя. Г-н де Брео заметил расстроенный его вид и обескураженное выражение лица.

— Ах, сударь,— произнес г-н Ле Варлон де Вериньи, предварительно вздохнув,— вы видите перед собою человека в отчаянье, и виною этого состояния — я сам. Не дивитесь, что встречаете меня полного горьких размышлений. Не грустно ли чувствовать, как в тебе уменьшается власть над самим собою, и не находить больше способности к улучшению?

И г-н Ле Варлон де Вериньи развел своими толстыми руками.

— Могу вас заверить,— продолжал он,— да вы и сами были этому свидетелем, что, как бы низко я ни опускался, у меня оставалось желание подняться, но теперь, должен вам признаться, я потерял эту способность, бывшую как бы последней силой в моей слабости, последней возможностью к возвышению в моем падении. Я дошел до того, что жалею, зачем я верую в Бога, когда эта вера заставляет меня только бояться его осуждения и не дает никаких заслуг, чтобы привлечь к себе его милосердие.

После некоторого молчания г-н Ле Варлон де Вериньи снова начал:

— Будь я, по крайней мере, человеком, как вы, откровенно не верующим, я нашел бы оправдание жизни по своему вкусу, и у меня было бы преимущество вести себя без угрызений совести за свои склонности, на которые я смотрел бы просто как на неизбежные свойства моей природы. Я не думал бы о том, чтобы им сопротивляться и сожалеть о их последствиях. Ах, если бы наши поступки не имели никакого отношения к вечности! Какое спокойствие, какое облегчение, какая сладость каждой минуты! И разве не точно таково ваше состояние, если только вас не поколебал тот разговор, что мы вели с вами в карете, если он не повлиял на ваши мысли, конечно не одобряемые мною, но обеспечивающие вам спокойствие духа, которое я в вас наблюдал и которое, по-видимому, вы сохраняете и до сего дня?

Г-н де Брео подтвердил г-ну Ле Варлону де Вериньи, что, действительно, его манера смотреть на вещи, принятая им раз навсегда, не изменилась. Тот остановился и снова завздыхал:

— Вы счастливы, сударь, и позвольте мне в вашем лице выразить почтительное удивление человеку, столь крепкому в своих убеждениях, что ничто не может его поколебать. Как! Всегда вольны вы жить как вам заблагорассудится. Вы можете быть сообразно обстоятельствам холериком, скупцом, чревоугодником, сластолюбцем и делать из вашего тела какое угодно употребление, будучи уверены, что никто не потребует у него отчета в его действиях, когда оно лишится возможности их производить. Это, сударь, дает вам презрение ко всякой стесненности и опасную свободу вашим дерзаниям. Меж тем как я!..

И г-н Ле Варлон де Вериньи поднял руки и в отчаянье снова их опустил.

— Если бы я был в вашем возрасте, сударь,— он понизил голос и огляделся по сторонам,— я не ручаюсь за себя, может быть, я бы постарался освободиться от этой непреложной веры, которая как бы стреноживает меня и портит лучшие минуты жизни, а у последней все меньше и меньше вероятностей быть настолько продолжительной, чтобы по существу стоило ее переделывать. За это нужно было бы приниматься своевременно. Какая польза напоследок делаться безбожником, хотя я чувствую, что и теперь получил бы от этого облегчение, так как если я сильно раздражен против самого себя, то не особенно доволен и Господом Богом. Действительно, что же это за признак доброты — оставлять человека без поддержки против страстей, настоящий виновник которых тот, кто создал нам это тело и не помогает сдерживать его от уклонений? Меня же бесит мысль, что придется держать ответ за свое тело после того, как я буду лишен его, между тем как мне не позволено было использовать его спокойно и не было оказано помощи в опасностях, куда ввергали меня воспаляющие вожделения, которые, не будь у меня в голове страха перед адом, были бы лишь приятным призывом к наслаждению…

— Но почему же…— начал, помолчав, г-н де Брео,— почему же вы не попытаетесь уничтожить в себе то, что составляет ваше несчастие? Я имею в виду не воспаляющие вожделения, но, наоборот, ту ложную уверенность, в которой вы находитесь, что они служат к вашей гибели. Думаете ли вы, что вера есть природное свойство человека, что понятие о ней не есть следствие привычки к такому понятию? Была ли бы она нам так необходима, если бы с детства нам не внушали, что мы без нее не можем обойтись? Мне кажется скорее, что мы обязаны ею больше другим, чем самим себе, и если можно научиться вере в Бога, то также можно и разучиться. И так же, как вы, сударь, на обратном пути из Вердюрона, когда мы ехали вместе, пытались придать мне то, чего, на ваш взгляд, мне не хватало, почему не попробовать мне, в свою очередь, избавить вас от того, что, по вашему собственному признанию, вам представляется излишним и служит только к тому, чтобы мучить вас во время ваших наслаждений, будучи в то же время бессильным обуздать ваши наклонности? Не думайте, однако, что я возьму на себя задачу, все трудности которой я понимаю, но я знаю человека, который отлично с нею справится и, может быть, сумеет достигнуть того, чтобы вы могли обходиться без предрассудков, делающих вашу жизнь печальной. Это один из лучших наших безбожников, сударь. Рассуждает он превосходно. Хотя это не его специальность, я уверен, он не откажется побеседовать с вами на тему, которая нас интересует, и не сомневаюсь, что, выйдя из его рук, вы освободитесь от этих пут, которые созданы не для таких людей, как вы, и с которыми вам нечего делать.

Выражение лица г-на Ле Варлона де Вериньи очень забавляло г-на де Брео. На нем можно было прочитать и любопытство, желание испробовать диковинное средство, и боязнь решиться на это. Эта борьба отражалась на чертах г-на Ле Варлона де Вериньи сменой разнообразных и забавных выражений. Наконец он решил спросить у г-на де Брео, как фамилия этого проповедника навыворот. Г-н де Брео назвал г-на Флоро де Беркайэ.

— Не судите по внешности, сударь,— ответил г-н де Брео, когда г-н Ле Варлон де Вериньи указал ему на положение, занимаемое в свете г-ном Флоро де Беркайэ,— и вспомните, что язычники были просвещены людьми из простого народа. Ноги, обутые в грубые сандалии, разнесли по вселенной то, что долгое время называлось истиной. Позвольте же мне послать вам этого апостола, забрызганного грязью, который за бесценок наскажет вам удивительных вещей, и они успокоят ваши мысли.

После того как г-н Ле Варлон де Вериньи, полушутя-полусерьезно условившись с г-ном де Брео насчет дня, когда г-н Флоро де Беркайэ нанесет ему апостольский визит, снова сел в экипаж, г-н де Брео снова стал наблюдать прохожих. В тот день было много гуляющих и царило большое оживление: встречи, приветствия. Г-н де Брео заметил много важных личностей, которых он знал в лицо. В дверцах кареты показалась морщинистая физиономия старого маршала де Серпьера. Князь Тюин проезжал в своем экипаже. Г-н де Брео обратил внимание на его черты, смелые и резкие, которым улыбка придавала острую и едкую прелесть. И г-н де Брео не мог отогнать мысли, что все это общество, гуляющее взад и вперед, отлично себя чувствует, пребывая в том же греховном состоянии, которое так мучит бедного г-на Ле Варлона де Вериньи. И правда, разве телесное наслаждение не общее всем нам занятие? Разве не для того, чтобы взаимно побуждать друг друга к ним, мужчины и женщины наряжаются, раскланиваются, толкаются, приближаются, льстят один другому? Какой другой грех так откровенно признается, как плотской? Не всякий сознается, что он груб, завистлив, скуп, но открыто выдает себя за повесу, шалуна, развратника, более щепетильные прикрывают свое сластолюбие любовью, но кого же обманет этот маскарад? Самые деликатные и самые грубые — все сходятся на одном. Так что он находил, что г-н Ле Варлон де Вериньи слишком много церемоний уделяет вещи, столь общераспространенной и приятной, которая ему, Арману де Брео, казалась совершенно естественной, раз сама природа приказывает нам ее и снабдила средствами к осуществлению. Г-н де Брео не раз испытал на себе эти требования природы и, в частности, вспомнил недавнее желание, загоревшееся в нем на вердюронском празднике при виде прекрасной г-жи де Блион, танцевавшей в балете сильванов среди зелени и освещения, одетой в серебристое платье, делавшее ее подобной самой нимфе источников. Еще и теперь он почувствовал сладостную дрожь, мысленно себе представив ее обнаженной и струящейся под своим прозрачным убранством.

С той ночи г-н де Брео часто думал о г-же де Блион, так что он не покинул Кур-ла-Рен, пока не удостоверился, что ее кареты там нет. После вердюронского вечера он встретил ее только раз, и то с бархатной маской на лице, что не помешало ему узнать ее по походке и манере держать себя.

С такими мыслями г-н де Брео отправился домой, не забыв, однако, что обещал г-ну Ле Варлону де Вериньи послать к нему как можно скорее г-на Флоро де Беркайэ. Но предвкушение занятной беседы, где г-н Флоро де Беркайэ пустит в ход лучшие доводы, чтобы обратить г-на Ле Варлона де Вериньи, не смогло рассеять его любовную меланхолию, и, зайдя к лютнику за струнами для своей лютни, он выбирал без обычной тщательности и почти не глядя взял кишечную струну, которую с поклоном и с улыбкой предложила ему хорошенькая Маргарита Жеро, продавщица в ‘Серебряной лире’.

Г-н де Брео жил в доме на улице Пти-Мюск, где он снимал помещение. С фасада дом был узкий, высокий и довольно обвалившийся, но возможность пользоваться садиком во дворе делала для него более переносимыми разных соседей, самыми неприятными из которых были господа по фамилии Курбуан, жившие этажом выше его. Г-н Курбуан с женою занимались продажей всевозможных вещей, главным образом старого и перелицованного платья. У них можно было очень дешево обмундироваться и всегда был выбор довольно хорошего платья, так как то, что для одних уже негодно к употреблению, для других как раз годится. Г-н Курбуан, по-видимому, был очень опытным человеком в составлении полной экипировки. Это был гаденький человечек, сгорбленный и подслеповатый, а жена его — дородная кумушка, крикливая и себе на уме. По делам торговли в дом ходили всякого рода подозрительные личности, так что г-н де Брео никогда не оставлял, когда выходил, ключа ни от дверей, ни от сундуков, где у него хранилось платье, белье и несколько лютен, из которых одной, с деревянной инкрустацией, он весьма дорожил.

Ее-то г-н де Брео и вынул из футляра, чтобы натянуть струну, принесенную от лютника, и попробовать ее в садике. Г-н де Брео, любил там посидеть в сумерках, хотя место было довольно унылым, стесненным высокими стенами, с несколькими чахлыми деревьями, листья которых начали осыпаться на мокрые дорожки. Был конец сентября. Уже больше месяца прошло со времени вердюронского праздника. Г-н де Брео провел по струнам, которые печально зазвучали. Образ г-жи де Блион вновь предстал перед ним, очаровательный, серебристый и обнаженный. Он опустил глаза и вместо блистательного виденья увидел девчурку, которая на него смотрела. Это была дочь тех самых Курбуанов. Ей могло быть, самое большее, лет пятнадцать. Она была худа, с бледным и тщедушным лицом, одета в слишком широкое и длинное по ее небольшому росту и хилому телу платье, так как Курбуаны выбирали из своего старья ей костюмы. Звали ее Аннетой, и она часто приходила слушать, как г-н де Брео играет на лютне. Она стояла около него спокойно и внимательно.

Г-н Флоро де Беркайэ, покупавший иногда у Курбуанов белье или тряпки какие-нибудь, когда маркиз де Преньелэ слишком затягивал обновление его туалета, застал раз его в этом обществе. Девочка при его появлении убежала. Г-н де Беркайэ поздравил г-на де Брео с подобной ученицей, сделав хитрый, понимающий вид.

Г-н де Брео пожал плечами, но г-н Флоро де Беркайэ ответил со смехом, что он знает немало людей, которые не отказались бы от этой плоскогрудой худышки, что это не по нем, но кому-нибудь может подойти, и, что-то бормоча, удалился.

Г-н Флоро де Беркайэ без особого восторга встретил предложение со стороны г-на де Брео сделаться наставником г-ну Ле Варлону де Вериньи в деле переработки самого себя. Г-н де Беркайэ, в своем логовище среди горшков и склянок, был не в духе. Г-н и г-жа де Преньелэ не избежали его желчи. Он обвинял их в массе неприятностей, которые его постигли после вердюронского праздника. Прежде всего, служаночка, с которой в постели застал его г-н де Брео, под свежей кожей скрывала болезнь, леченье которой стоит недешево. Кошелек, полученный им от г-на и г-жи де Преньелэ в награду за его балет сильванов, оказался довольно легковесным. Очевидно, важные баре становятся скупыми. Г-н де Беркайэ от души проклинал свое ремесло, которое не дает пропитания и средств на лечение. Он заявил, что все ему опротивело до тошноты.

— Ах, баре, баре! — воскликнул он, с гримасой проглатывая настой из горьких трав.— Они почти не чувствуют благодарности за то, что для них делаешь. Я не знаю этого Ле Варлона де Вериньи, о котором вы мне говорите и который, по вашим словам, нуждается во мне, чтобы я его наставил жить сообразно природе. Но уверены ли вы, что в случае, если я сумею освободить его от хлама, загромождающего ему мозги, он сохранит какое-либо воспоминание об оказанной ему услуге? Может быть, он отсчитает звонкой монетной условленную плату, но будет ли он помнить об учителе, который преподал ему свободные мысли? Нет, когда из святоши я сделаю его свободомыслящим, он будет хвастаться, что сам дошел до этого, и припишет себе всю заслугу. В конце концов, подобная неблагодарность не печалит меня, и не думайте, что я способен потом пожалеть, что сообщил ему убеждения, от которых хочу избавиться в его пользу. Профессия безбожника больше ничего не стоит, и пришло время, когда следует веровать в Бога, так что весьма возможно, что вы будете свидетелем в один прекрасный день, как я перейду на эту сторону, причем, надеюсь, сударь, раз я вмешаюсь в это дело, выйти с честью из этого положения, как и из всякого другого.

Г-н де Брео поздравил г-на Флоро де Беркайэ с новым направлением мыслей и, указав ему, где живет г-н Ле Варлон де Вериньи, удалился. Он был в слишком грустном настроении, так что зрелище человеческого безумия не так его развлекало, как в другое какое-нибудь время. Мысли о г-же де Блион продолжали его беспокоить, тем более что несколько дней тому назад он услышал, будто г-н де Блион, несмотря на позднее время года, увозит свою жену в именье, где они предполагают провести зиму. И г-н де Брео представлял себе прекрасную нимфу источников в заточении, одиночестве, подверженной перемене погоды и обнаженной под серебристым платьем, словно в глыбе прозрачного льда.

Время отъезда г-жи де Блион уже наступило, а г-н де Брео не искал встречи ни с г-ном Ле Варлоном де Вериньи, ни с г-ном Флоро де Беркайэ, и не узнавал, что вышло из того предприятия, для которого он свел их. Октябрь был дождлив, и г-н де Брео почти не выходил из дому. Его тревожили грязные дороги, по которым переваливалась карета г-жи де Блион. Чтобы отвлечься от этих забот или, скорее, для сопровождения их, г-н де Брео играл на лютне, открыв окно в садик, так как воздух был еще тепел и последние ласточки летали по серому небу. Однажды днем, когда г-н де Брео был занят этим времяпрепровождением, он из окна увидел г-на Флоро де Беркайэ, беседовавшего в глубине садика с г-ном Курбуаном. Без сомнения, они сговаривались насчет цены какого-нибудь старого платья, и г-н де Брео собирался окликнуть г-на де Беркайэ и спросить его, как идут дела с г-ном Ле Варлоном де Вериньи, но г-н де Беркайэ внезапно исчез, а Курбуан низко раскланивался ему вслед, как будто разговор шел не о покупке обносков. Г-н де Брео закрыл окно, так как становилось прохладно, и спрятал лютню в футляр. Благозвучным струнам не удалось развлечь его грусть, но он и на следующий день прибег к их помощи для облегчения страданий, как вдруг он услышал, что в двери его скребутся. Маленькая Аннета вошла и села перед ним, не говоря ни слова. Г-н де Брео заметил, что у нее расстроенное лицо и рот готов заплакать. Понемногу темнело. Он перестал играть. Девочка в темноте вздохнула. Ему показалось, что она хочет что-то сказать, как вдруг ее с лестницы позвала мать, девочка вздрогнула и исчезла, ничего не сказав.

Оставшись один, г-н де Брео вспомнил, что обещал маркизе де Преньелэ занести ноты. На обратном пути зашел он в трактир, поужинал цыпленком и бутылкой вина, и, когда вернулся домой, было уже совершенно темно и ночной сторож давно уже прозвонил. Г-н де Брео собирался лечь спать, как вдруг услышал, что снаружи кто-то ходит. Он тихо открыл окно, выходящее в сад. Два человека там, остановившись, разговаривали, и, хотя они говорили вполголоса, г-ну де Брео показалось, что один из них — г-н Флоро де Беркайэ. Затем, обменявшись неразборчивыми фразами, мужчины разошлись.

Г-н де Брео от окна бросился к двери. Шаги поднимались по лестнице. Г-н де Брео через скважину замка увидел, как прошел посетитель. Он был толстым, закутан в темный плащ, шляпа надвинута на глаза. С площадки, где жили Курбуаны, чья-то рука над пролетом лестницы держала факел: значит, они ожидали этого ночного посещения.

Г-н де Брео в нерешительности, вместо того чтобы лечь в постель, сел в кресло. Так он подождал несколько минут. Конечно, Курбуаны обделывали какое-нибудь важное дело, требовавшее секрета, он собирался начать раздеваться, как услышал, что над его головой тяжело и осторожно шагают. Вдруг заглушённый крик, еще раз. Потолок был плотный, но все-таки он отчетливо узнал голос маленькой Аннеты. Шум продолжался. Вроде борьбы. По комнате бегали. С грохотом опрокидывалась мебель. Снова раздались придушенные стоны и смолкли.

Г-н де Брео ринулся на лестницу. Плечом сбил задвижку с двери Курбуанов. Оба сидели на узлах с тряпками, между ними на табурете чадила свечка. При виде г-на де Брео они встали, будто желая загородить ему дорогу. От удара кулаком они повалились на тряпье, жена ничком, муж навзничь, выпустив из рук стопку золотых монет, рассыпавшихся на пол. Не обращая на них больше внимания, г-н де Брео схватил подсвечник и прошел дальше.

Комната, куда он вошел, скупо освещалась одним факелом. На развороченной постели со свисшими до полу простынями распласталось тело. Угловатые члены маленькой Аннеты были совершенно обнажены. Волосы, старательно зачесанные шиньоном, не растрепались. Худые ноги тряслись, и коленки щелкали одна о другую с сухим стуком. Г-н де Брео подошел. Руки у девочки были покрыты синяками, а на шее видны были следы ногтей, сдавливавших ее. Он наклонился к ней. Ребенок открыл глаза. Придя немного в себя, она натянула на голое тело разорванную рубашку, села, свесив ноги, и разрыдалась, закрыв лицо руками, причем на тощей спине ясно обозначился хребет.

Г-н де Брео огляделся вокруг. В углу, носом уткнувшись в стенку, находился толстый господин. Испуганный, жалкий, дрожащий, он обернулся, сложив руки,— и при свечке г-н де Брео узнал, в этом обычном для него положении, г-на Ле Варлона де Вериньи в таком виде, в каком уже видел его однажды: парик съехал набок, белье в беспорядке, жирное, красное и потное лицо искажено, на этот раз, похотью, удивлением и страхом.

Между тем Курбуаны, поднявшись после падения, тоже просунулись в двери. Г-н де Брео направился к ним. Они слушали, что он скажет, опустив голову. Маленькая Аннета перестала плакать и прислушивалась к переговорам. Когда они кончились, г-н де Брео подошел к г-ну Ле Варлону де Вериньи и дал ему знак следовать за ним. Толстяк покорно повиновался. Придя в комнату г-на де Брео, он шлепнулся на сундук. Он не смотрел на г-на де Брео, молча стоявшего перед ним, а уставился в потолок, ослабев, опустив руки на колени. Неизвестно, сколько времени он провел бы в таком состоянии, если бы г-н де Брео не вывел его из оцепенения словами:

— Ну-с, господин Ле Варлон де Вериньи!

Толстяк воздел вздутые свои руки и опять уронил их, произнеся хриплым голосом:

— Не зовите меня, сударь, больше этим именем. Оно обозначает человека, которым я перестал быть и который всегда будет для меня предметом ужаса и отвращения.

Он прибавил с самоуничижением:

— Ведь того, о ком вы говорите, сударь, вы только что застали в положении, не только недостойном христианина, но свойственном настоящему преступнику, подлежащему законной ответственности.

Г-н де Брео утвердительно кивнул головой.

— Однако же,— продолжал г-н Ле Варлон де Вериньи,— для своего наказания не на людское правосудие я рассчитываю. Я слишком хорошо его знаю, чтобы мне не было известно, что существуют преступники, которых оно избегает карать, и я боюсь, что принадлежу к числу подобных. Я опасаюсь с его стороны поблажек, которых вовсе не желаю. Потому-то я обращаюсь к суду Божьему, так как он не обращает внимания на звание и положение судимых, и мы все равны перед его справедливостью и строгостью. В его-то руки я себя и вручаю.

Помолчав, он снова начал:

— Не думайте, сударь, что он будет иметь дело с закоренелым нечестивцем или с бесповоротным безбожником. Нет, ваш Флоро де Беркайэ и все его рассуждения не имели никакого успеха. Он не скупился ни на доказательства, ни на уподобления, вообще исчерпал свою задачу до конца. Не от него зависело, чтобы я сделался одним из столпов вольнодумцев. Но обязан этим я ему, потому что я воспользовался не столько его наставлениями, сколько его услужливостью. Она-то и привела меня сюда, сударь. Думалось, что она доставит мне только наслаждение или, по крайней мере, то, что я по своей низости считал таковым. Но пути провидения таинственны и неисповедимы. Господь сделал своим орудием маленькую девочку, которую г-н де Беркайэ отыскал в трущобе, и уничтожил во мне прежнего человека. Его больше нет, сударь. И причиной этому весьма неожиданное происшествие.

Г-н Ле Варлон де Вериньи помолчал с минуту.

— По правде сказать, требовалось по меньшей мере удивительное стечение обстоятельств, чтобы извлечь меня из той грязи, в которую я поминутно возвращался. Вы видели меня в ней дважды, и сегодня в особенно позорной обстановке. Пусть хоть это зрелище послужит вам на пользу! Научитесь, куда заводит страсть к женщинам, которую вы считаете естественной потребностью и над которой часто подшучиваете. Узнайте, к каким насильственным и яростным поступкам она приводит и как может сделать из нас то, что она сделала, как видите, из меня.

Г-н де Брео продолжал слушать г-на Ле Варлона де Вериньи.

— Да, сударь, я рассчитывал скромненько и втихомолку удовлетворить этого рода желание, когда господин Флоро де Беркайэ меж доводами своих рассуждений указал мне на дочку этих добрых людей. Раз я не в силах изгнать вожделения из моих чресел, не лучше ли обставить тайной свои проступки? Вы знаете, какие досадные слухи возбудило мое приключение в гроте с госпожой дю Тронкуа! Раз мой грех сильнее меня, мне казалось предпочтительнее не давать ему такой огласки. Предприятие, которое мне предлагал господин де Беркайэ, казалось мне скромным и пристойным. Я согласился пойти вместе с ним, и в настоящую минуту, сударь, он ждет меня внизу в карете, не предполагая, в какое место он должен будет отвезти меня отсюда.

Г-н Ле Варлон де Вериньи перевел дыханье.

— Приехав сюда, он передал меня с рук на руки этим честным людям, которым я отсчитал условленную сумму. Они уверили меня, что все сойдет благополучно, что меня ожидают, что особа, о которой идет речь, предупреждена, ко мне расположена наилучшим образом и что я без сомненья останусь ею доволен, особенно если я соблаговолю не обращать внимания на недостаток опытности, вполне извинительный в столь юном возрасте. С этими словами мне открыли двери в комнату, где вы меня и нашли. Освещена она была плохо, одним светильником. Я осторожно подошел к кровати. Малютка заснула и спала так крепко, что я мог, не будя ее, откинуть одеяло и приподнять ей рубашку. Я увидел ее тело. Оно не было ни прекрасно, ни соблазнительно. Я долго созерцал его. Решительно, она казалась мне слишком молодой и не в моем вкусе, так что, может быть, я ушел бы, если бы неблагоразумно не протянул руку туда, где и взглядам не следовало бы задерживаться.

— В ту же минуту, сударь, я почувствовал, что по мне пробежал огонь: пламя меня обожгло. Малютка проснулась. Она, казалось, не удивилась моему присутствию, о котором ее, наверно, предупредили, мило улыбнулась, но покраснела, увидя себя раскрытой, и живо поправила рубашку. Я позволил себе некоторые вольности, но, к моему удивлению, она так защищалась, что я сделал более энергичные попытки. Она сопротивлялась и тихонько умоляла меня уйти, но эти просьбы, которые могли быть одним притворством, только усилили мою смелость и заставили подумать, что малютке все это не впервые. Так что я хотел живее кончить дело. Тогда-то она и принялась кричать и звать на помощь. Эти крики, вместо того чтобы охладить меня, еще больше воспламенили. Я схватил ее, она отбивалась, наконец вырвалась и принялась бегать по комнате. Пришлось вдоволь погоняться за ней. Наконец я схватил ее за рубашку, и мы упали на постель. Она всерьез звала на помощь. Что делать, сударь, я сдавил ей горло. Мало-помалу она переставала защищаться, я прижал ее тело своим. Она смотрела на меня расширенными глазами. Что за мгновенье, сударь! Я чувствовал, как она подо мною тает, как сам на ней таю, но, по мере того как я проникал в нее всем существом своего греха, мне показалось, что лицо у нее на глазах меняется и делается ужасным. Прямо физиономия дьявола, сударь, и этот дьявол был тем, что жил внутри меня и показывался мне во всей своей неприглядности, в жилах своих я ощутил адский огонь, пылающим водоемом и пламенной струей которого я становился.

Г-н Ле Варлон де Вериньи поднялся, весь задыхаясь от своей греховности. Тень от него, брошенная светом свечи на стену, была уродлива и ужасна. Г-н де Брео молчал. Г-н Ле Варлон де Вериньи снова начал с удвоенной экзальтированностью:

— Здесь-то, здесь-то, сударь, и открылось чудо благодати! Пути Господни от нас сокрыты. Нужно было, чтобы я дошел до этой точки гнусности и позора, дабы стало ясно, что без помощи Божьей человек не властен над самим собою. Таким образом, владыка благ земных и небесных допустил меня опуститься до подобия самых низких и опасных животных. Руки мои хватали, ногти царапали. Господь захотел, чтобы благодать его застала меня в таком унизительном положении. Ах, сударь, как рассказать вам, чтобы вы поверили? В эту ужасающую минуту мне казалось, что греховность из меня выходит, с тем чтобы никогда больше в меня не возвращаться. Я, так сказать, опорожнился от нее. Я словно выздоровел после того, как она истекла из моей плоти и была поглощена другой плотью. У меня остались от нее лишь ужас, ломота и усталость.

И г-н Ле Варлон де Вериньи протянул затекшие ноги.

— Я сказал вам правду сейчас. Да, перед вами уже не тот господин Ле Варлон, каким вы знали его раньше, распутный и развратный. С вами разговаривает совсем другой человек, который вспоминает о прежнем только для того, чтобы оплакивать его постыдные дела. Этот вновь пришедший полон прегрешений, но искренне решился получить прощение и вести для этого праведную жизнь, и никакие суровости не отклонят его от этого пути. Это покаянное устремление совсем не то, что вы о нем можете думать. Не смотрите на него, как на легкое угрызение совести, которое подчас грешник испытывает в промежуток между отвращением после содеянного греха и пылким желанием совершить новый. Нет! Я чувствую себя сильным в моем решении и уверен в будущем. Тем не менее, как бы сильна ни была моя уверенность и убежденность в новом моем направлении, не думайте, что я подвергну их испытанию со стороны соблазнов. Я предполагаю уединиться в пустыню. Вы возразите мне, быть может, что я мог бы ждать не так долго и воспользоваться одной из тех передышек, о которых я вам рассказывал. Увы! Неужели бы вы хотели, чтобы свое уединение я загрязнил нечистотою моих мыслей? Я бы населил одиночество желаниями своей плоти, меж тем как теперь я возьму туда с собою лишь телесную оболочку, в которой злое семя уже иссохло и не будет произрастать. Приключение этой ночи таково, что грех сжег во мне свои последние огни и угас в собственном пепле. Я уже выбрал и место для своего уединения. В Пор-Рояль-де-Шан отвезет меня карета, стоящая внизу. Вам известна святая слава этого убежища. Среди тамошних отшельников тот, кто в миру был господином Ле Варлоном де Вериньи, постарается сделаться достойным благодати, которую ниспослал ему Господь и которую от души желаю, чтоб он ниспослал и вам, сударь, как и мне, ибо, без него и без его участия в борьбе против нас самих, что бы мы были?

Г-н Ле Варлон де Вериньи умолк. Г-н де Брео поправил нагоревшую свечку. У Курбуанов больше не слышно было никакого шума. В темном садике тихо капало после дождя.

— Конечно, сударь,— отвечал г-н де Брео,— все это прекрасно. Но эта девочка, может быть, вовсе не заслуживала чести быть причиной столь сильных переворотов, и провидение поступило с ней довольно бесцеремонно. Прибавлю только, что вам завидую. У вас есть Бог, который вам прощает то, чего я сам себе не простил бы, если бы со мной случилось что-нибудь подобное. Впрочем, предположить это довольно трудно, так как, если я и считаю наслаждение, доставляемое женским телом, вполне естественным, то нужно по крайней мере, чтобы женщины были согласны на то, чего мы от них требуем. Поэтому я совершенно не понимаю, чтобы кого-нибудь принуждали к этому обманом ли, деньгами ли, или насилием. За исключением этого, мне кажется, что всякий может жить, как ему угодно, и играть на лютне по-своему.

Тут г-н де Брео, заметив, что его лютня по недосмотру осталась лежать на столе, заботливо спрятал ее в футляр, между тем как Ле Варлон де Вериньи немного был удивлен, что этот маленький провинциальный вольнодумец недостаточно проникся уважением к человеку, так внезапно и таким тонким образом отмеченному Божьей благодатью. И г-н Ле Варлон де Вериньи, подтянув штаны и поправив белье, откланялся г-ну де Брео и важной поступью направился по Божьему пути.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ЧТО ЗАМЫШЛЯЛ Г-Н ЭРБУ, ПАРТИЗАН, И КАКОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ СДЕЛАЛ Г-НУ ДЕ БРЕО.

Маркиза де Преньелэ объявила, что очень довольна услугами маленькой Аннеты Курбуан, которую г-н де Брео поместил к ней, чтобы удалить от родителей. Честные эти люди без больших затруднений согласились на желание г-на де Брео. По-видимому, они несколько растерялись от последствий ночного посещения г-на Ле Варлона де Вериньи и начинали думать, что не так легко, как принято думать, извлекать пользу из тех возможностей, что предоставлены нам провидением в качестве подспорья для недостаточности нашего состояния. Конечно, как результат приключения, у них остался кошелек с золотом, переданный им г-ном Ле Варлоном де Вериньи, но в ушах у них не перестали звучать и нотации, на которые не скупился г-н де Брео. Он дал им понять, что начальник полиции недолюбливает такого рода торговлю, какой они пробовали заняться, так что супруги Курбуаны готовы были на этом и остановиться. Казалось, они примирились с уделом продавать тряпки и старье, вместо того чтобы искать обогащения более коротким и прибыльным путем. Потому они охотно позволили г-ну де Брео увести с собою их дочь Аннету, чтобы препроводить ее к маркизе де Преньелэ, где она должна была помогать этой даме в разных ухищрениях туалета, к которым она неукоснительно прибегала каждый день, чтобы быть в состоянии принимать высшее общество и не отпугивать своею внешностью людей, которых привлекало к ней изящество ее ума.

Она нуждалась в ком-нибудь, кто бы помогал ей в этих заботах. Итак, юная Аннета должна была научиться причесывать, одевать, подавать рубашку, натягивать чулки и оказывать всевозможные услуги, в вознаграждение за которые она получала от г-жи де Преньелэ постель, стол и одно экю в месяц. В короткое время она довольно хорошо освоилась со своими обязанностями. Она поправилась, пополнела и сделалась почти хорошенькой, что не ускользнуло от внимания г-жи де Преньелэ, так что она велела спать девушке в комнате рядом с собою, ключ от которой она прятала себе под подушку. Она не хотела, чтобы с ее любимицей случилась какая-нибудь неприятность, и старательно держала ее в стороне от лакеев и прочей челяди, тем более что по ее наблюдениям, которыми она поделилась с г-ном де Брео, малютка нисколько не жалела о том, что меньше чем два месяца тому назад была изнасилована…

— Да, да,— говорила г-жа де Преньелэ,— нисколечко, даже меньше, чем полагалось бы. Конечно, я согласна, очень естественно, что подобное приключение сначала кажется заслуживающим особого внимания, но вскоре смешивается с мелкими явлениями, из которых составляется обычная жизнь изо дня в день. Потому вполне справедливо, чтобы в памяти оно заняло свое место, не отличаясь почти ото всего, что его окружает. Я не говорю, что после подобного случая , нужно все время ходить, опустив голову, и проливать слезы, но считаю, что нет необходимости задирать нос и выставлять это напоказ. Разумеется, ваша Аннета далека от такой крайности, но уверяю вас, что она вспоминает не без удовольствия о том, что с нею произошло, и, подавая мне чулки или рубашку, своим многозначительным видом л словно говорит, что я не имела чести пройти через руки г-на Ле э Варлона де Вериньи, человека из общества и стряпчего при Большом Совете.

Г-ну Эрбу, партизан, сидевший вместе с г-ном де Брео у кроватимаркизы де Преньелэ, громко расхохотался, несколько тише вторил ему г-н де Брео.

— Не стыдно ли вам, господа,— заметила живо г-жа де Преньелэ,— так хохотать? Смех этот не совсем уместен, по-моему, так как относится не столько к этой девочке, наивное хвастовство которой вас забавляет, сколько к бедному господину Ле Варлону де Вериньи, над которым вы издеваетесь. А между тем, господа, если бы вы потрудились исследовать происхождение вашей веселости, я уверена, вы бы покраснели. Сущность ее заключается в образе, не имеющем в себе ничего ни прекрасного, ни возвышенного. Вы смеетесь над вещью, самая мысль о которой должна была бы вас оскорблять,— для этого достаточно было бы простого обращения занятной идеи в подлинное зрелище. При подобном испытании неужели вы продолжали бы насмехаться над грубыми или неловкими приемами человека, желающего достигнуть своей цели? А между тем, это именно и занимает вас в данную минуту. Вы представляете себе господина Ле Варлона де Вериньи в положениях, гнусность которых была бы вам невыносима, как свидетелям. Я уверена, что вы оба бросились бы на помощь жертве. Да разве вы, господин де Брео, и не сделали этого? Но вот человеческий ум! Он слаб и с трудом удерживает полученные впечатления. Самые сильные скоро бледнеют. На известном расстоянии они получают совсем другой вид, чем прежде нам казались, и воспоминание, которое мы о них сохраняем, далеко не таково, каким оно должно было бы быть, если бы память удерживала точно то, что видели наши глаза. Кое-что общего имеется и в легкости, с какой прощаем мы себе известные поступки, которые, без всякого сомнения, показались бы нам недостойными нас, если бы отдаленность, куда торопимся мы их отослать по нашему равнодушию, не подставляла вместо их настоящего вида размалеванные маски.

— Часто я наблюдал еще следующее,— робко вставил г-н де Брео,— что слова также не всегда сохраняют в полном весе свое значение, и часто порядочные люди говорят о поступках столь жестоких и низких с таким спокойствием, которое вовсе не служит доказательством, что они сами способны были бы их совершать и не испытывают к ним отвращения. Эта, вовсе не похвальная, привычка приводит к тому, что, судя по разговорам, людей можно считать гораздо более грубыми и злыми, чем они есть на самом деле. Многие походя говорят о драках и убийствах, не имея ни малейшей склонности ни к тому, ни к другому, и были бы крайне удивлены, если бы им в руки дали шпагу или палку для употребления, о котором они так свободно разговаривают. Кто сгоряча не желал, чтобы черт побрал его друзей, а если бы тотчас черт с вилами пришел исполнять его желание, он за полы бы стал удерживать своих друзей.

— Это все верно,— согласился г-н Эрбу,— но часто бывает наоборот. Конечно, есть слова, не сохранившие тесной связи со своим смыслом, так что следует быть осмотрительным с их употреблением, если мы хотим произвести ими должное впечатление, но существуют и такие, которые, будучи отделены от точного своего смысла, говорят гораздо больше человеку, не потрудившемуся дать им надлежащий оборот и не задумывающемуся над тем, что они за собою скрывают. Я знаю такие выражения, которые с самого же начала не внушают к себе доверия. Раз навсегда решили, что они не имеют оправдания, и к ним уже не возвращаются, и никто не согласится, что, может быть, при ближайшем рассмотрении они уже не так плохи, как кажутся. Прибавлю, что дурная слава за многими словами установилась по различным причинам. Если бы даже все они обозначали поступки, сами по себе предосудительные, следовало бы обратить внимание на условия, при которых они имели место. Например, я, разумеется, допускаю, что не нужно никого насиловать, что акт этот сопровождается рядом движений и ухваток, которые нам не могут нравиться, особенно в других. Между тем, раньше окончательного осуждения нужно было бы исследовать, не имеют ли эти плотские злоупотребления оправдания в известных телесных потребностях, и, чтобы бесповоротно осудить столь распространенный образ действия и с их названием соединить представление о неизбежном позоре, приличней было бы удостовериться, нет ли у одного из двух действующих лиц необходимых для совершения этого действия веских оправданий и действительно ли второе лицо так пострадало, как это принято думать. Случай с вашей Аннетой, по-моему, совсем сюда не подходит, раз она, судя по вашим словам, не столь уж огорчена этим происшествием, а скорее…

Г-н Эрбу не кончил своих рассуждений, потому что г-жа де Преньелэ с живостью его прервала:

— Ах, сударь, можно ли говорить с такою легкостью о событии, имевшем столь значительные последствия! Я имею в виду не эту малютку, которая через четверть часа уже извлекла из всего этого больше пользы, чем вреда, но бедного господина Ле Варлона де Вериньи! Я не хочу сказать, что приключение для него было плодотворным, раз ему он обязан спасением своей души, но очутился он в довольно досадном положении. Вдруг человек отрывается от светской среды и ведется благодатью в уединение, где он занимается самым строгим умерщвлением плоти! Все подробности этого испытания устанавливаются сестрой его, матерью Юлией-Анжеликой, и не беспокойтесь, она будет следить неукоснительно, чтобы это не была пустая формальность. Действительно, нашему другу предстоит не спокойное завершение, в благоразумном одиночестве, существования, уже очищенного тем состоянием души, которым обыкновенно диктуются подобные решения. Нет, господа, ему досталась большая и нелегкая задача возродиться и обновиться в самом себе. Кстати, не доказывает ли это обстоятельство превосходства нашей религии? Даже в подобном грешнике она сохранила достаточно сильные корни, чтобы из грязи вырос тернистый цветок покаяния. Не должно ли это заставить задуматься безбожников вроде вас и показать вам, что очерствение ваше не так застраховано, как вы полагаете, от внезапного вмешательства благодати?

— Обращайтесь к нему, маркиза,— возразил г-н Эрбу, партизан,— а не ко мне. Правда, говорят, господин де Брео вольнодумец, что очень возможно, но не находите ли вы, что он скорей похож на язычника, чем на рассудительного атеиста? Я подозреваю, скорее, что он не столько не верит в Бога, сколько почитает более тайные божества. Он любит мифологию поэтов, извлекает из лютни звуки, которые могли бы ласкать слух самого Аполлона. Не поклоняется ли он сельским и полевым демонам, наядам и нимфам, обитающим в ручьях и источниках? Не так ли, господин де Брео?

Г-н де Брео не отвечал и слегка покраснел. Он спрашивал себя, случайно ли попали слова г-на Эрбу в цель, или тот намекает на нимфу источников, которая в дни Вердюрона предстала ему столь прекрасной под чертами г-жи де Блион. Положим, г-н де Брео никому не поверял своего чувства, но он не мог удержаться и расспрашивал одних и других насчет г-жи де Блион, исподволь он собрал сведения о ее характере и привычках. Может быть, он недостаточно скрыл восхищение, которое испытывал при виде такой прелести и красоты? Но г-н Эрбу, не обращая внимания на то, что г-н де Брео покраснел и впал в задумчивость, обратился теперь к г-же де Преньелэ:

— Что касается до меня, сударыня, вы должны серьезно отказаться от мысли считать меня в числе нечестивцев, потому что я лично с закрытыми глазами принимаю все учение нашей религии. Положим, я не считаю этого за особенную заслугу. Я слишком определенно и совершенно особенным образом заинтересован в том, чтобы веровать. Хотел бы я знать, как так нет будущей жизни, и я показал бы тому, кто попытался бы доказать мне противное!

И г-н Эрбу сделал угрожающий жест воображаемому смельчаку рукой.

— Да, сударыня,— продолжал он уверенно, поглядывая блестящими и насмешливыми глазами на г-на де Брео,— да, сударыня, это так, и сознайтесь, я был бы дураком, если бы захотел, чтобы было иначе.

Г-н Эрбу помолчал и снова начал с убежденным видом:

— Вы легко поймете ход моих мыслей, если соблаговолите проследить его. От рождения, сударыня, я не был снабжен пышным гардеробом, в каком вы меня сейчас видите, и возможностью играть какую-нибудь роль. Настоящего своего положения я добился исключительно постоянным усилием и упорными стараниями. Но я не думаю на этом остановиться. Разве это все — быть богатым, хотя многие ограничиваются именно этим, что мне представляется наименьшим из того, на что рассчитывать имеет право такой человек, как я? Нет, нет! У меня есть некоторые тщеславные замыслы, осуществление которых я принимаю близко к сердцу, но, как бы искусно я за них ни брался, как бы ни старался — за успех ручаться не могу. В то же время, неудача была бы мне непереносима, потому на случай я и принял свои меры. Я пробил себе дорогу, маркиза, и был бы в отчаянии, если бы в конце этого прекрасного пути оказалась только черная дыра, где я протянулся бы недвижно и бескровно на веки вечные. Нет, черта с два! Так не должно быть. И мне, более чем кому бы то ни было, нужна другая жизнь, раз она поможет мне добиться в ней того, чего я не успею достигнуть в этой жизни.

И г-н Эрбу принял серьезный и скромный вид.

— Разумеется, сударыня, я далеко не жалуюсь на место, которое занимаю в этом свете. Оно бы вполне удовлетворило человека, ищущего только денег. Мое место доставило мне весь почет, который оно могло дать, но, тем не менее, в своем происхождении я чувствую недостаток, последствия которого ощутительны. Хотя светские люди, желающие почтить меня своим благоволением, высказывают по отношению ко мне всяческую благосклонность, им затруднительно считать меня за одного из своих. Хотя бы я прожил еще сто лет, мне бы не удалось уничтожить в их представлении эту разницу, которая им кажется значительной, насколько мне — ничтожной. В этом-то именно отношении, маркиза, Господь Бог и устраивает мои дела, и с моей стороны было бы глупо не веровать в него. Какое место более приспособлено для прекращения всех этих неравенств, о которых я вам говорил, чем его рай? Неужели вы думаете, что среди его избранников имеет какое-либо значение земное наше происхождение? Меж ними может царить лишь какое-то братское отношение, как между детьми одного общего отца. Так что в другой мир я переношу свиданье с теми, кто на этом свете жалел для меня поклона или отдавал мне его с таким видом, словно думал: ‘Ах, вот и почтеннейший господин Эрбу, партизан!’. Пусть они торопятся здесь на земле использовать все, что им полагается. Я их жду там, в небе! Это ожидание должно в ваших глазах заверить полнейшее мое повиновение заповедям религии, религии, прибавлю я, маркиза, тем более достойной удивления, что на наше вечное блаженство и будущую жизнь она смотрит не как на личную возможность и преимущество отдельных людей, но как на достоверное достижение, которое может получить всякий, исполняющий известные обязанности, предлагаемые нам церковью, обеспечивающей нам наверняка необходимые последствия, к которым я привержен всею силою моей заинтересованности, маркиза, и упованием на осуществление заветнейшей моей мечты.

Г-н де Брео не без удивления прислушивался к словам г-на Эрбу, не уверенный, шутит ли тот, или говорит серьезно. Было довольно трудно прочесть что-нибудь на лице г-на Эрбу. Лицо у г-на Эрбу было широкое, крепко выделанное, здоровое, с правильно расположенными чертами, все части тела были также соответственных пропорций. Хотя г-ну Эрбу было под пятьдесят, он был осанист и представителен. Все в нем казалось необыкновенно уместным и ничто не останавливало на себе внимания, то же, что можно было заметить, доставляло спокойное удовлетворение зрению, не привлекая его особенным образом. Одет он был как раз соответственно своей внешности. Г-н Эрбу был богат, но не старался, чтобы это было заметно до его платью или по чему другому. Он не тщеславился своими деньгами, но извлекал из них всевозможные удобства и приятности по части обстановки, стола и женщин. Он отлично умел пользоваться всем этим, зная по опыту, как недостаток в этих вещах может быть горек и тягостен, потому что он принимал все меры, чтобы быть всегда обеспеченным в этом отношении. Потихоньку говорили даже, что ему бы это не так удавалось, если бы он двадцать раз не подвергался риску быть повешенным. Избавлялся он так ловко и удачно, что от виселицы не оставалось других следов кроме веревки, которая, как известно, приносит счастье. Так что г-н Эрбу досыта издевался над маршалом де Серпьером и над его подводами с добычей, которую тот привозил из своих кампаний. Он говаривал, что из-за каких-то ста тысяч экю не стоило откровенно выставлять себя грабителем и мошенником. И с презреньем добавлял, что, если бы он захотел воровать так неосторожно и грубо, он был бы богаче короля.

Пока г-н де Брео рассматривал г-на Эрбу, тот принялся смеяться, видя раздраженное выражение лица у г-жи де Преньелэ.

— Господин де Брео, если вы любите читать мысли по наружности, посмотрите лучше на маркизу, и вы увидите, что она считает меня неблагоразумным и заносчивым. Мое упование на Бога кажется ей подозрительным, и она считает, что я дальше нахожусь от царства небесного, чем этот г-н Ле Варлон де Вериньи, раскаяние которого так умиляет ее, и несомненно она думает, что я должен был бы последовать его примеру, так как она предполагает, что мне найдется, в чем каяться побольше, чем этому распутнику! Конечно, что касается женщин, чтобы не отклоняться от вопроса, на моей душе есть кой-какие проделки, которыми гордиться не приходится, но их нельзя смешивать с поведением почтенного г-на Ле Варлона де Вериньи, заведшим его туда, где мне, может быть, было бы не место.

Выражение лица г-жи де Преньелэ давало понять, что она не расположена слушать продолжения.

— Господин Ле Варлон де Вериньи,— спокойно продолжал г-н Эрбу,— напрасно удовлетворил при помощи этой малютки довольно вульгарное и грубое желание, проистекающее исключительно от известного жара в теле, которому подвержены все люди. Хотя чувствуешь и в себе подобные позывы, тем не менее, когда на других видишь неприкрытыми и резкими их последствия, они внушают отвращение. Но предположим, что вместо этого цинического увлечения господин Ле Варлон де Вериньи почувствовал к данной Аннете Курбуан то, что мы называем любовью. В таком случае нам показалось бы вполне естественным, что он силой или хитростью хотел достигнуть своей цели, потому что любовь имеет свои привилегии и оправдывает средства в силу своей отличительной способности делать обязательно необходимым для нас лицо, на которое она направлена. Она создает странные потребности. Но кому придет в голову оскорбляться ее опасной требовательностью? Так что, как я уже сказал, не только хитрость и насилие, но даже самое дерзкое похищение и утонченнейший обман внезапно для всех делаются почти допустимыми, раз они служат любви. Все согласны на этот счет, так как всякий знает, к каким крайностям отчаяния и скорби приводит лишение любимого предмета. Так что, если бы кто мне сказал, что он обуреваем одним из этих неизлечимых чувств, я посоветовал бы ему, скорее, не отступать ни перед каким злодеянием, чем рисковать сохранить в душе сожаления, что ты не поцеловал губ, не коснулся уголка тела, который отравляет нашу жизнь и мутит самый источник нашего счастья.

Г-н де Брео, заслушавшись г-на Эрбу, покраснел еще раз, думая о г-же де Блион, и в задумчивости своей, может быть, не заметил бы, что г-н Эрбу уже прощается с г-жой де Преньелэ, если бы тот не обратился к нему со словами:

— Приходите завтра ко мне, сударь. Я вам расскажу историю, доказывающую правду моих слов, поистине золотых, как я могу сказать лучше, чем кто бы то ни было.

После чего г-н Эрбу удалился, оставив г-на де Брео наедине с г-жой де Преньелэ.

— Ах, сударь,— сказала она после минутного молчания г-ну де Брео, который тоже собирался уходить, не столько боясь надокучить, сколько из желания предоставить свободу обычному течению своих мыслей, для чего пригоднее одиночество, нежели общество.— Ах, сударь, если бы вы были не тем, что вы на самом деле, а тем, чем вы должны были бы быть, я бы вам от души не посоветовала водить компанию с господином Эрбу! Но вы заняли особое положение, так что нужно добиться, чтобы он простил вам всякую манеру играть на лютне. Если бы вы не были безбожником, вам бы следовало за три версты обегать этого господина! Есть верующие, вера которых имеет такие обоснования и носит такой характер, что оскорбляет и приводит в отчаяние всякого, кто исповедует ту же религию. И господин Эрбу принадлежит к подобным ужасным людям, которые способны отвратить от религии, до того несносно быть их единоверцем!

И г-жа де Преньелэ подняла глаза к небу с выражением отчаяния. Потом продолжала:

— Да, сударь, этот господин Эрбу прямо ужасный человек! Вы слышали, что он только что говорил? Как вам нравится это бесстыдство и упрямое желание выдвинуться, так что неба он ищет, как такого места, где ему удобнее еще продолжать осуществление своих видов и планов и где он может получить еще излишек, которого не мог добиться на земле? Ведь это же значит злоупотреблять обещанием Господа Бога и недостойным образом превратно толковать божественные намерения! Хуже всего, что вот такой господин Эрбу может оправдать свои слова и достигнуть царства небесного, как и всякий другой, даже лучше многих. Ведь, что ни говорите, этот господин Эрбу вполне христианин. Он точно исполняет предписания нашей религии. Он ходит к обедне в свой приход, часто причащается. Он в меру подает милостыню. Он все делает, чтобы обеспечить себе спасение души, и достаточно богат, чтобы заставлять других за себя делать то, где не обязательно ваше непосредственное участие. Ах, сударь, скольких людей он может привлечь к этому делу! У него ни в чем нет недостатка. И помощь, получаемая от таинств, и убеждения духовенства, и молитвы братств. И это такой человек, что достигнет того, чего другие достигнут с большим трудом, а мы никогда не достигнем — я без помощи милосердия Божия, вы же без особой его милости, которая по отношению к вам, сударь, далеко не обеспечена. Тогда как вот такой господин Эрбу так хорошо примет свои меры, что все обойдется самым приятным и им предусмотренным манером.

И г-жа де Преньелэ, раздраженная не на шутку, отпустила г-на де Брео, твердо решившегося не пренебрегать приглашением на завтра, сделанным ему г-ном Эрбу, партизаном.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ, СМЕРТИ И СТРАННОМ ПОГРЕБЕНИИ ГЕРЦОГИНИ ДЕ ГРИНЬИ.

— Я не всегда жил в хорошем обществе, сударь,— начал г-н Эрбу,— и познакомился с ним уже тогда, когда от первоначального моего положения у меня осталось лишь воспоминание, часто помнил я об этом хуже, чем окружающие меня люди. Но я не хочу рассказывать вам, какими средствами я пользовался, чтобы выйти из мрака неизвестности, хотя это и могло бы быть небесполезным для молодого человека, только что вступившего на жизненное поприще. Ничего я не буду говорить и о ступенях, что привели меня из ничтожества, в котором я родился, до положения, в котором вы меня находите в настоящее время. Не собираюсь я перечислять вам и благоприобретенное мною состояние, ни объяснять вам обстоятельства, при которых оно было составлено. Подобное хвастовство было бы признаком плоского ума, которому доставляет довольно низкое удовольствие тщеславно выставлять напоказ богатства, перечень которых гораздо меньше имеет значения, нежели употребление, которое из них делают.

Надеюсь, если вы не закрывали глаз на то, что вас здесь окружает, вы не сочтете, что я без толку тратил свои деньги. Дом этот не слишком безобразен на вид, и думается, что порядок, заведенный в нем, и недурно приготовленные блюда, что нам подавали в столовой, не заслуживают упреков, теперь я мог бы провести вас в кабинет, там есть хорошие картины, но достаточно этого вида из окна на сад. Боскеты только что покрылись зеленью, и фонтаны блестят при луне, безупречно круглой и серебряной.

Г-н Эрбу сделал небольшую паузу и удобнее расположился в своем кресле.

— Я хочу рассказать вам, сударь, о давно прошедших уже временах. Но мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, что я буду стараться удивить вас контрастами или достигнуть романических эффектов. Я не гонюсь также за тем, чтобы настоящее мое богатство повысить в цене моею прежнею нищетою или представить вам все убожество былых дней для оттенения раззолоченности теперешних, но для того, чтобы лучше понять предстоящую повесть, соблаговолите мысленно перенестись из этих мест в места, где я родился.

Относительно своего рождения упомяну только о том, что по торопливости, доказывавшей уже тогда мою удивительную уверенность в судьбе, я появился на свет раньше определенного срока. Были до такой степени неподготовлены к моему несвоевременному появлению, что даже не запаслись пеленками, в которые обычно пеленают новорожденных. Меня завернули в кусок старого полотна, а так как дело происходило зимою и было холодно, то прикрыли меня еще отрезком попавшегося под руку генуэзского бархата чудного алого цвета, затканного сплошь золотом. Увы, сударь! В этом можно видеть не столько предзнаменование и залог будущей моей судьбы, сколько свидетельство о ремесле моего отца, так как добрый человек был не более как бедный обойщик. Он часто на дому заканчивал заказы, исполняемые им довольно искусно, так что в нашей лачуге иногда валялись куски драгоценнейших материй, вроде той, которая согревала мои маленькие закоченевшие члены.

Я не буду злоупотреблять вашей любезностью и вашим вниманием, не буду приводить никаких черт из моего детства. Одной вышеприведенной достаточно, чтобы показать, как бедно и скромно оно было. Пропущу я и то, что я был очень милым ребенком. Это способствовало тому, что родители мои без неудовольствия делили со мною хлеб, заработанный в поте лица. Как бы там ни было, пища, которую они мне предлагали, шла мне впрок, и я сделался полным и крепким, каким оставался в продолжение всей моей жизни. Первые шаги ничем особенным не отличались. В ряду мелких событий я подрос, и мне надели уже штанишки. Научился я, как и все, пользоваться своими руками, ногами, глазами. Наконец, я был в состоянии выражать свои мысли. Они были наивны и просты, вполне соответствуя моему возрасту. Так же естественно обратился я в шалуна, которому грозила опасность сделаться скороспелым бездельником.

Другими словами, мне было лет семь-восемь, как раз то время, когда начинает образовываться характер. Я был отличным представителем своего возраста. Вам случалось, наверно, не раз встречать на улице мальчишек, очень похожих на меня. Они отлично себя чувствуют в своих драных штанах и заплатанном белье. То в одиночку, то ватагой, они валандаются в канавах, бросают камнями в собак, бегают за экипажами, пристают к прохожим и разбегаются, только если на них замахнуться палкой и кулаком. Они — поистине городской бич, улицы загораживают своей возней, ругаются, дерутся. Таким-то вы и меня можете легко себе представить. Все, что по правилам полагается в таком возрасте, я исполнял неукоснительно и отличался от своих товарищей только тем, что слегка начинал задумываться о том, что в будущем меня ожидает. Должен признаться, что делал я это не исключительно по своему почину, но разговоры моих родителей относительно моей будущности зародили в моей голове мысли, которые там укрепились.

Действительно, они, мало стесняясь, говорили при мне о своих делах и еще меньше — о том, что имело касательство до моей маленькой особы. Таким образом я узнал, что настоящее мое состояние, которое было мне очень по душе, весьма непрочно. Я считал в порядке вещей, возвращаясь после шатанья, находить ломоть свежего хлеба и миску разогретого супа, поэтому я был очень обескуражен, когда услышал, что когда-нибудь придется это питание снискивать не кривляньем и повесничаньем, а чем-то другим. Мысль о какой бы то ни было работе сразу показалась мне невыносимой.

Отцовская профессия и скромный заработок, который она давала, нисколько меня не привлекали. Разумеется, материал мне нравился. Я любил куски материи, которые давали отцу для обработки. Я восхищался плотным и изящным тканьем, арабесками, цветами, красками и оттенками. Я восхищался шнурами, сплетенными искусно из одинакового или разноцветного шелка, аграмантом, бахромой. Отец мой пользовался ими с большой ловкостью. Особенно славился он уменьем располагать и комбинировать их так, чтобы они производили наибольшее впечатление. Он занимался драпировкой и обивкой мебели, но я испытывал досаду, видя, как он работает, сидя на скверной деревянной табуретке, своими уставшими и загрубелыми руками над прекрасной мебелью, и мне казалось более естественным хорошенько развалиться на ней, чтобы оценить вполне ее мягкость и эластичность.

Скоро я заметил, что большинство ремесл, которыми занимались наши соседи, приносили им не больше выгоды, чем отцовское, и что, кроме того, есть чрезвычайно тягостные и опасные профессии. Во время своих шатаний по улицам я имел случаи наблюдать их. Мне известны различные работы, над которыми трудится и старается мелкий люд. Видывал я труд кровельщиков и каменщиков, как они карабкаются на крыши домов, кроя их черепицей или железом, как, забравшись на лестницы, кладут кирпичи и замазывают их цементом. Я зажимал уши от топора плотников, пилы каменотесов, молотка кузнецов, бьющих по наковальне, и скрипел зубами, когда слышал визг рубанка. Я убедился, что для всех подобных работ нужны крепкие руки да спина, и не имел никакого желания заняться какою-либо из них. Через слуховое окно, случалось, видел я, как пекарь потеет у своей квашни и булочник у печи. Как у праздношатающегося, времени у меня было много, и я хорошо узнал, как кузнец, подняв лошади ногу, подпаливает копыто. У водоноса коромысло с ведрами оттягивает плечи, у возчика глотка надрывается кричать и руки сведет щелкать бичом. Думалось мне, однако, что существуют же положения, при которых вы можете расхаживать, задрав нос, в хорошем платье, с праздным и равнодушным видом, и которые не требуют такой затраты сил. Но насчет этого я имел виды самые неопределенные, я понимал отлично, что скоро пора будет перестать бегать по улицам, а придется засесть в мастерскую, лавку или ларек.

По слабости характера и непостижимой доброте своей, родители меня не торопили. Я подрастал, но всякий раз, как заходила речь о прекращении моего бездельничанья, я принимался плакать и жаловаться, это на них действовало, и я продолжал жить по-прежнему, с тою только разницей, что лохмотья, на которые я раньше не обращал внимания, стали мне казаться меня недостойными. Хотя я платья не берег, я постоянно требовал лучшего. Матушка из сил выбивалась, чтобы меня удовлетворить в этом отношении и водить меня чистенько. Искусная швея, она добивалась того, что одет я был пристойно. Я был очень горд своей амуницией, и нужно было видеть, как я посматривал на нищую рвань, что толпилась на приходской паперти. Однако у них было преимущество, что они могли сами себя кормить, прося милостыню, что в сущности такой же промысел, как и всякое другое ремесло. Поверите ли, сударь, я стал суетным, и смотреть на простонародье мне было противно. Господа и дамы больше пленяли мое зрение, а оно у меня было острое, и от него не ускользали никакие мелочи их костюма или наружности.

В это же время я начал замечать красоту женщин. Меня уже очаровывали цвет их лица, свежесть кожи, общая грациозность. При встрече с ними что-то неизъяснимое по мне разливалось. Мне было тринадцать лет, и, конечно, лучше было бы бросить лень и шатанье, когда матушка трудилась по дому, а отец без устали работал. Но, признаться, эта мысль почти не приходила мне в голову, а если и приходила, то ненадолго. По правде сказать, я как можно реже бывал дома и предпочитал бегать по улицам и развлекаться по-своему.

Неподалеку от места, где мы жили, находился довольно большой загороженный пустырь. Посреди дикой травы стояло там несколько старых деревьев, когда-то служивших тенистым приютом в саду. Находились там остатки развалившегося фонтана, из которого вода вытекала как попало. Я часто убегал в это пустынное место. В стене были отверстия, которыми я ловко пользовался. Я с удовольствием проскальзывал в это убежище, уверенный, что найду тут уединение и прохладу. Я ложился на траву и иногда спал там. Никому в голову не приходило меня тревожить. Я смотрел на это место как на свою собственность, и оно казалось мне таким подходящим к тому, что я там делал, что не представлялось возможным другое ему применение. Я был бы искренне возмущен, если бы кто пришел туда мешать мне.

И вот однажды летом, пробродив, по обыкновению, полдня и проглазев на проезжающие кареты, я направился к любимому месту.

Красивые лошади, изысканные туалеты, разнообразная пестрота толпы, собравшейся, чтобы себя показать, всячески стараясь выставить себя как можно лучше, так на меня подействовали, что я совсем позабыл про ломоть хлеба, что я спрятал в карман, чтобы закусить. Дойдя до пустыря, я вытащил свою горбушку и с аппетитом принялся ее есть, запивая водою из фонтана. Я так насытился, что, видя вечер близким, решил не возвращаться домой. Все виденное мною за день погружало меня в приятнейшую мечтательность, так что я лег на спину, чтобы лучше наслаждаться тем, что воображение приведет мне на ум. Воздух был тепел и сладостен, через ветки, колеблемые легким ветром, было видно, все в звездах, небо. Я прислушивался к шелесту листьев, как вдруг заметил, что к нему примешиваются звуки музыки. Мало-помалу они выделились из общего шороха и одни завладели моим вниманием. Поверите ли, сударь, я слушал и чувствовал слезы на глазах. Они подступали все сильнее и сладостнее, и я не старался их сдерживать.

Я бы провел так всю ночь, если бы внезапный звук шагов не заставил меня вздрогнуть, кто-то кроме меня проник в пустырь. Я очень испугался и вскочил на ноги как раз вовремя, а то на мое распростертое тело наткнулся бы посетитель, лицом к лицу с которым я очутился. Его заставило отступить мое неожиданное присутствие, которое его, по-видимому, смутило так же, как я удивился его появлению. Названный гость был невысоким господином, полненьким, одет он был в черное и в руке держал флейту. Мой рост его, очевидно, успокоил, и он очень вежливо осведомился, что я делаю в такой поздний час в этом заброшенном месте. Что касается до него, так он часто сюда приходит играть на флейте при луне и в молчании ночи размышлять о своем искусстве… В подобной обстановке он лучше всего может судить о правильности своего дыхания… Сказав так, он без стеснения уселся на траву и запел на своем инструменте. Вблизи музыка его была еще прекраснее. Я снова почувствовал, что глаза мои наполняются слезами. Он заметил мои вздохи и, прервав игру, спросил меня о причине. Я ответил, что звуки флейты — единственная причина. Казалось, он был очень доволен моим ответом и задал мне несколько вопросов, после чего он пожелал узнать, как я зовусь, сколько мне лет, кто мои родители и не приятно ли было бы мне научиться, подобно ему, исполнять разные арии. Он прибавил, что как раз ему нужен ученик, что он принадлежит к труппе музыкантов, которые по приглашению дают концерты, что, в случае у меня обнаружатся какие-нибудь способности, он постарается найти им применение, так что я скоро буду в состоянии оказывать ему помощь. Закончил он свою речь сообщением, что зовется он Жан Пюселар и живет у Трех Ступеней. Так что в конце концов из этого пустыря я вышел, сударь, вместе с мастером Пюселаром, который поручил мне нести его флейту. Нес я ее, как сами можете полагать, будто она была из чистого золота.

Пюселар этот был превосходным человечком. Беря флейту в руки, он становился серьезным, как никто, и играл, опустив глаза с большой важностью, но, как только инструмент был спрятан в футляр, он делался веселеньким и шутливым и легко приходил в радостное настроение. Я каждое утро ходил к нему на уроки с большим жаром. С первых же уроков он соблаговолил высказать мне, что мною доволен. Он обещал мне, что если я буду продолжать с таким же усердием, то могу не то что сравняться с ним, но не слишком пристыдить такого учителя, как он. И на самом деле я сделал такие быстрые успехи, что в довольно короткое время научился не только разбирать ключи и ноты, но был в состоянии прилично исполнять свою партию в небольшой труппе музыкантов, которых мэтр Пюселар водил с собою по домам, чтобы оживлять ариями с вариациями трапезы или играть для танцев тем, кто любит это развлечение.

Этих занятий было недостаточно для моих стараний. Я беспрестанно стремился усовершенствоваться в своем ремесле. Эти старания возбуждали восхищение отца моего и матери. Они не уставали меня слушать. Матушка, скрестив руки, благодарила небо, даровавшее ей такого сына, а отец кивал головой от удовольствия, на минуту переставая натягивать материю и набивать галуны. Еще лучшее впечатление произвело, когда я стал приносить кой-какие деньги домой. Мэтр Пюселар давал мне их, когда бывал мною доволен, что случалось довольно часто. Мои родители начали не на шутку находить превосходным, что не принуждали меня ни к одному из занятий, к которым я выказывал такое отвращение, раз я сам выбрал себе почетное и прибыльное ремесло. В околотке на меня перестали указывать пальцами как на лентяя и бездельника, наоборот, я сделался каким-то чудом в глазах соседей. Я был горд новым своим положением и корчил из себя уже человека со значением, так что, проходя с флейтой под мышкой мимо нашей приходской церкви, я каждый раз бросал несколько копеек в деревянные чашки нищих на паперти. Я их знал всех по имени, и они издали приветствовали меня тоже по имени, чтобы выманить милостыню. Этот народ знает, как приятно быть выделенным из общей массы и что имя, которое мы носим, кажется нам значительнее, будучи произнесено другими и передаваемо из уст в уста, хотя бы то были изголодавшиеся пасти вместо звонкой глотки Известности.

Тем временем мэтр Пюселар, мой учитель, продолжал давать мне уроки. Один за другим он передавал мне секреты своего искусства. Однажды вечером мы решили пойти упражняться на пустырь, о котором я упоминал. Мы предвкушали удовольствие, как при луне будем перекликаться один с другим, но, когда мы пришли на намеченное место, к нашему удивлению, оно оказалось все перевороченным. Большинство деревьев было срублено. Часть почвы перекопана рвами. Место нашего уединения было испорчено и уничтожено, так что мы ни с чем должны были вернуться обратно.

На следующий день первым делом я постарался узнать о причине таких перемен. На мои расспросы смеялись и удивлялись, как я не знаю, что герцог де Гриньи, которому это место принадлежало, решил его застроить. Работы не только начались, но герцог даже отдал приказание вести их с возможной быстротой. Эта неосведомленность лучше всяких слов может вам служить доказательством, насколько мои музыкальные занятия держали меня вдали от всего и насколько внимательнее я прислушивался к звукам флейты, чем к уличным слухам.

Вам может показаться, сударь, что известие об этой постройке должно было бы быть для меня безразлично и что в нем не было ничего такого, что могло бы меня заинтересовать дольше, чем на минуту. Однако это оказалось не так. Я часто об этом думал, и не протекало дня, чтобы я не посещал этого места. То оно приходилось по дороге, то я делал крюк из любопытства, объяснений которому я не искал, и подолгу простаивал, наблюдая, как работают. Спешность работ была достойна удивления. Очевидно, герцога де Гриньи очень слушались, и лучше было исполнять его волю, так как плотники и каменщики не жалели труда. Так что постройка подвигалась на глазах.

Особняк герцога де Гриньи обещал сделаться прекрасным зданием, вполне достойным такого важного лица. Герцог де Гриньи иногда сам захаживал удостовериться, точно ли сообразуются с его намерениями. Однажды я увидал, как он выходил из кареты. Это был человек средних лет, полнокровный и крепкий. Он без страха перелезал через балки и бревна, чтобы во всем дать себе отчет. Я слушал, как вдали раздавался его голос, и пошел домой только после того, как он обратно сел в карету.

Я продолжал оставаться довольным своей участью и сопровождать моего учителя, мэтра Пюселара, повсюду, куда ему было угодно водить меня. Наша маленькая труппа очень хорошо исполняла арии, которые выбирал с тонким вкусом мэтр Пюселар или сам сочинял удивительно талантливо. Он умел придавать им соответствие с блюдами, которые подавали на стол. Были арии для супов, для второго, для жаркого, для сладкого, и все они отлично подходили. Последние особенно бывали удачны, и, должно быть, было истинным наслаждением откусывать тающее печенье или брать в рот душистый торт в такт с нашей музыкой. Я исполнял свою партию с большим прилежанием, не отвлекаясь ни смехом гостей, ни стуком посуды и рюмок. Иногда, впрочем, на минуту я приходил в волнение и дыхание мое становилось менее правильным, когда ко мне оборачивалось какое-нибудь женское лицо или соседи начинали шептаться, глядя на меня. За обедами часто встречались красивые лица, которым вино придавало смелости. Они рассматривали меня благосклонно, так как в пятнадцать лет наружность у меня была свеженькой, но строгий взгляд мэтра Пюселара возвращал меня к моим трелям и репризам.

Но во всякое другое время, кроме концертов, у мэтра Пюселара характер был уживчивый, и, как я уже упоминал, он не прочь был повеселиться. Часто он предлагал мне пойти развлечься и, считая, что музыка располагает к сладострастию, удивлялся моей скромности. Эта моя сдержанность внушила ему даже менее лестное обо мне мнение, чем это было с самого начала. Он предполагал во мне больше пылкости. Так что, по его словам, я хорошо делаю, что ограничиваюсь своим положением исполнителя и не пытаюсь сочинять. Для последнего необходима пламенность ума и искра изобретательности, которыми, по его мнению, я не обладал.

Возвращаясь домой однажды вечером, я задумался над его словами. Я любил бродить так по молчаливым, темным и пустым улицам, и редко случалось, чтобы я прямо дошел домой, не заходя к особняку герцога де Гриньи. Несколько недель уж как он был кончен, но еще никто в нем не жил. Высокий черный фасад его приводил меня в восхищение. Накануне еще я долго стоял, рассматривая колонны портала, они выходили на квадратную площадь, так что можно было отступить, чтобы лучше иметь общее впечатление,— и я был восхищен прекрасными тенями, рисовавшимися на мостовой от света полумесяца, выглядывавшего из-за крыши. Но в тот вечер, о котором я вам рассказываю, небо было облачным и ночная тень так глубока, что я с сожалением вспомнил о вчерашнем. Так я шел, опустив голову, как вдруг на углу переулка неожиданное зрелище заставило меня поднять глаза.

Окна в особняке де Гриньи все были освещены, а на площади ливрейные лакеи держали зажженные факелы. Они сопровождали раззолоченную карету и уже почти въехали в ворота, как вдруг, чего-то испугавшись, быстро попятились. Сильные животные чуть не встали на дыбы от страха. Двигаться вперед они не хотели. Лакеи с факелами суетились, что еще усиливало беспокойство лошадей, так что в конце концов дверца открылась, и я увидел, что на землю соскочил господин, в котором я тотчас признал герцога де Гриньи, и, обернувшись, протянул руку даме, чтобы помочь ей покинуть карету в опасности. На ней был длинный плащ и бархатная маска, которую она сняла с лица, как только почувствовала под своими высокими каблуками твердую почву, что сделано было ею весьма легко и свободно. После чего она огляделась вокруг.

Ах, сударь, вообразите себе свежее, почти детское лицо, прелестный овал, очаровательный рот, превосходный цвет кожи и тончайшие пышные золотистые волосы! На ней было платье из серебристого шелка, затканное цветами и ветками, а в руках она держала большую алую розу, которая при свете факелов, казалось, сочилась кровью. Между тем герцог де Гриньи опять предложил свою руку герцогнне, и, оставив карету с бешено бьющимися лошадьми, они направились, ко входу, при этом герцог поднял руку, словно делал пояснения свое& супруге, и они исчезли из моих глаз.

Я оставался на месте, ошалелый, ошеломленный. Когда я притер в себя, площадь была пуста. Кареты не было. Только два факела догорали в железных кольцах, куда их всунули по обе стороны закрытых дверей. У розы, которую держала герцогиня, осыпалось несколько красных лепестков, казавшихся каплями алой крови на голой и молчаливой мостовой.

Г-н Эрбу на минуту остановился. Его широкое лицо горело, словно от отблеска тех, когда-то горевших факелов, все освещенное старинными воспоминаниями. Он глубоко вздохнул, словно человек, запыхавшийся от бега — далекого и без передышки — в глубь прошлого, и продолжал следующим образом:

— Свадьба герцога де Гриньи с барышней де Барандэн была странной историей. Она была очень молоденькой, когда на нее обратил внимание герцог и влюбился безумно с первого взгляда. Он сам был не стар, не безобразен и очень богат, так что, когда он открыв родителям барышни де Барандэн свое намерение жениться на их дочери, они были ослеплены такой несоразмерно блестящей перспективой. Каково же было их удивление, когда при сообщении ей об этом она вместо того, чтобы захлопать в ладоши, побледнела и лишилась чувств. Сначала они подумали, что этот обморок можно объяснить неожиданной радостью, но вскоре принуждены были отказаться от такой мысли, когда дочь им призналась, что втайне любит знакомого молодого дворянина, по фамилии де Серак, и что они уже поклялись друг другу в верности. Этот господин де Серак был соседом, по имению с госпожою де Барандэн, причем у обоих поместья были небольшие. У господина де Барандэна был ветхий замок вблизи такого же, не лучше, где жило семейство де Серак. Господин де Барандэн вот уже несколько времени как покинул это местопребывание, пригодное только для того, чтобы заживо похоронить себя во всеобщем забвении, и поехал выдвинуться при дворе. Там-то барышня де Барандэн снова встретилась с молодым де Сераком, с которым она в детстве играла и который тоже искал счастья в Париже. Фортуны, капризной богини случая, он там не встретил, но другая богиня предстала пред ним в лице барышни де Барандэн.

Барышня де Барандэн не решилась открыться в своей любви, так как господин де Серак был беден. Они поджидали для этого какого-нибудь счастливого случая. Предложение герцога не дало возможности им дольше ждать.

Мало было надежды, что родители барышни де Барандэн пожертвуют господином де Гриньи в пользу господина де Серака. Но слезами и мольбами она достигла того, что герцога де Гриньи предупредили о состоянии ее сердца, на что господин и госпожа де Барандэн согласились очень неохотно, но барышня де Барандэн очень рассчитывала, что это сообщение охладит пыл господина де Гриньи, что он сообразит, что любовь его не может быть разделена особой, так откровенно во всеуслышание объявляющей, что она любит другого. Господин де Гриньи принял все это без волнения и просил передать барышне де Барандэн, что он ни в коем случае от нее не отказывается и сделает все возможное, чтобы доказать это. Он действительно это и сделал по-своему. Через некоторое время он подошел во время игры в мяч к господину де Сераку, затеял с ним ссору и вызвал на дуэль. Местом поединка был выбран как раз пустырь, принадлежавший герцогу де Гриньи. Борьба была упорной с обеих сторон, противники выказали храбрость и пыл недюжинный. Господин де Гриньи был тяжело ранен, а господин де Серак убит.

Поведение барышни де Барандэн при данных обстоятельствах было более чем странным. Она выслушала без всяких признаков волнения, кроме страшной бледности, известие о смерти господина де Серака и спросила только, по правилам ли происходила дуэль. Ее удостоверили, что все произошло со строжайшим соблюдением обычаев. После этого она долго молчала, наконец с величайшим спокойствием объявила, что, так как воля Божия проявилась на господине де Сераке, то она, барышня де Барандэн, не может противиться тому, чтобы та же воля осуществилась и по отношению к герцогу де Гриньи, и выйдет за него замуж, раз этого от нее желают.

Это решение немало удивило людей, знавших положение дела. Много толковали относительно причуд женского сердца. Более рассудительные полагали, что если кончина господина де Серака произвела впечатление на барышню де Барандэн, то она не осталась равнодушной и к тому, что господин де Гриньи рисковал при этом своею жизнью. Таким образом она как бы доказывала, что любовь она ценит выше, чем любовников, и что ей дороже возможность быть любимой, чем судьба того, кого она любила. Находились и такие, которые уверяли, что барышня де Барандэн была попросту особа расчетливая и открыто делала то, что другие для приличия скрывали. Подобную откровенность скорее одобряли и считали, что, в конце концов, свою нежность по отношению к господину де Сераку она достаточно доказала, предпочитая его, бедняка, господину де Гриньи, и что, наконец, при жизни он имел столь прекрасные знаки любви, что после смерти ему не в чем ее упрекать.

Господин де Гриньи был очень рад узнать о таковом расположении по отношению к нему барышни де Барандэн. Он проклинал рану, мешавшую ему лететь к ногам его красавицы. Он ни минуты не думал, что в глубине души у нее может быть неприязненное к нему чувство за смерть господина де Серака. Разве он не был готов заменить для нее покойного? К тому же господин де Гриньи был так уверен в своих достоинствах и в преимуществах своего происхождения, что не сомневался в том, что честь быть его избранницей заставит барышню де Барандэн позабыть о небольшой неприятности, которую он ей причинил. Счастье быть герцогиней де Гриньи стоит того, чтобы отказаться даже против воли от скромной участи быть женою мелкого дворянина. Таким образом, пред алтарем барышня де Барандэн получила обручальное кольцо из тех же рук, которые так ловко отправили на тот свет молодого господина де Серака.

Хотя этому браку предшествовали только что рассказанные мною события, так что он мог казаться довольно странным, господину де Гриньи, по-видимому, не приходилось раскаиваться. К тому же он по многим причинам мог быть доволен: прежде всего потому, что жена его была красавицей, затем потому, что она оказалась превосходной супругой.

Так и следовало быть, потому что герцог де Гриньи, который до сей поры, несмотря на свое богатство, не считался щедрым, быстро распростился с обычной своей скаредностью. Не только он ни в чем ей не отказывал в смысле платьев и украшений, но он первый ее уговаривал не скрывать, чего бы она могла пожелать, чтобы быть прелестнее и изысканнее всех на свете. Он одобрял все издержки, которые ей приходили в голову, и осыпал ее самыми дорогими подарками. Ничего не было для нее слишком дорогого — ни пышнейшие платья, ни самые сверкающие драгоценности. Правда, она еще более увеличивала их цену прелестью своего лица и всей фигуры. Изысканности эти придавали ей большую красоту, а она обладала способностью, ей одной свойственной, что все, что было на ней надето и принадлежало ей одной, казалось еще прекраснее. Покойный господин де Серак не узнал бы в этой светской даме, пышно разодетой, скромной барышни, руку которой он оспаривал у герцога де Гриньи.

По желанию ли жены, или из любезности, но господин де Гриньи вскоре объявил, что находит особняк, где они жили близ Арсенала, слишком тесным, и высказал намерение построить другой, приятнее и удобнее. Через короткое время стало известно, что он решил соорудить нечто достойное блистательной особы, внесшей в его дом столько блеска и счастья. Место для нового жилища скоро было выбрано. Герцогу де Гриньи как раз принадлежал обширный и весьма пригодный для его цели кусок земли — тот самый, на котором был убит бедный господин де Серак. План господина де Гриньи осуществлен был быстро. И когда, как я вам уже сказывал, я увидел однажды вечером, как он с герцогиней выходил из кареты при свете факелов, они в первый раз вступали во вновь построенный дом.

Г-н де Брео начал живо интересоваться рассказом г-на Эрбу.

— С этого вечера, сударь, вся моя жизнь, все мои мысли сосредоточились около этого особняка де Гриньи. По каким бы улицам я ни шел, они незаметно приводили меня к тому же месту. Едва я взглядывал на его портал, сердце мое начинало биться. Не проходило дня, чтобы я не приходил смотреть на него. И влекло меня — не как прежде — не смутное любопытство, но непреодолимая сила. Иногда во время музыкальных упражнений, сидя в своей лачуге, я вдруг чувствовал, что дыхания у меня вдруг не хватает и одеревеневшие пальцы тяжелеют на флейте. В эти минуты некий демон овладевал мною. Я на середине бросал каденцию и бежал стремглав к особняку де Гриньи. Случалось, подобное же безумие охватывало меня в то время, как я вторил мэтру Пюселару, и только уважение к нему удерживало меня, чтобы не бросить его и не помчаться к роковому месту. Ум мой болезненно был этим занят, и успехи в искусстве моем приостановились. Господин Пюселар жалел о моей рассеянности, но не угадывал ее причины. Часто он с горечью говаривал о кажущихся способностях, которые открываются у молодых людей, но на деле оказываются лишь пустыми надеждами, опровергаемыми слишком скоро. Но, будучи человеком вежливым, он выражался обиняками, смысл которых я отлично понимал и на которые у меня не находилось ответа.

Достаточно было мне увидеть особняк де Гриньи, как исчезал весь стыд и упреки совести. Он представлялся мне местом необычайным. Я испытывал зависть к людям, туда входившим и выходившим оттуда. Они казались мне отмеченными чем-то, что отличало их от остальных смертных. Количество этих избранников было значительно, так как у герцога и герцогини де Гриньи была многочисленная челядь и бывало порядочно посетителей. Выходили из экипажей роскошно одетые господа и дамы, но не занятность этого зрелища заставляла меня простаивать у ворот особняка де Гриньи, а надежда на какое-то другое событие, одна мысль о котором приводила меня в крайнее волнение.

Герцогиня де Гриньи выезжала иногда из дому отдать визиты, то одна, то в сопровождении мужа. Она всю карету озаряла светом и блеском своей красоты. Ах, сударь, это прямо чудо, что меня двадцать раз не переехала ее карета… Увернуться в сторону я бы никак не мог, в таком восхищенном столбняке я находился. Я стоял неподвижно, уставившись на это чудесное лицо, и долгое время спустя, когда оно уже исчезло, я оставался вне себя, ничего не видя. Таким образом я изучил его во всех подробностях. Я знал точный цвет рта, строение кожи, и с каждым разом это прелестное зрелище восхищало меня все более и более.

Так что жизнь я вел одновременно полную волнений и крайне однообразную. Один день отличался от другого лишь тем, видел ли я герцогиню де Гриньи, или был лишен этого счастья. Все остальное представляло смутную неопределенность, где я действовал, не отдавая себе отчета в своих поступках. Подобное состояние могло бы долго продолжаться. Всю зиму я так дежурил, и ничто меня не могло удержать от этого странного безумия — ни грязь, ни лед, ни снег. Нужно было иметь такое крепкое здоровье, как у меня, чтобы не слечь от этих ожиданий, во время которых ничто не в состоянии было меня отвлечь.

Я стал замечать, что вот уже несколько недель, как герцогиня выезжает по большей части одна. Красота ее осталась прежней, но выражение как-то изменилось. У нее был уже не тот застенчивый и скромный вид, придававший ей столько очарования. Теперь она бросала вокруг взгляды довольно высокомерные и смелые. Я не старался объяснить себе этой перемены, я только восхищался новой прелестью, как вдруг случайно мне сделалась известной причина этого изменения, и об этом стоит рассказать.

В один прекрасный день господин Пюселар, мой учитель, был приглашен к господину де Бертоньеру, позвавшему к себе гостей и пожелавшему повеселить их во время трапезы музыкой. Мэтр Пюселар предупредил меня, что я понадоблюсь, и увещевал меня не поддавться рассеянности, о которой он очень скорбел. Я обещал ему быть внимательным и исполнять свою партию более уверенно, чем обычно. Все шло превосходно, и мы так старались, что, по-видимому, нами остались очень довольны. Во время минутного отдыха, чтобы не впасть в мечтательность, я стал прислушиваться к разговорам вокруг. Кто-то из гостей упомянул про герцогиню де Гриньи — и она стала предметом общей беседы. Я весь обратился в слух и не проронил ни слова, тем более чтр господа эти говорили во весь голос. Давно прошло то время, когда герцогиня де Гриньи могла считаться примерной супругой… Это заявление было встречено смехом, доказывавшим если не справедливость его, то по меньшей мере — что оно никого не удивило настолько, чтобы его стали опровергать. Слухи эти были, очевидно, достаточно распространены, раз их можно было так открыто повторять.

Значит, грешки герцогини были так общеизвестны, что могли служить предметом застольной болтовни. Герцог де Гриньи ничего об них не знал и не выказывал никаких признаков ревности по отношению к своей жене. Наоборот, еще на днях он принял при дворе новую должность, которая часто будет держать его вдали от супруги. Доверчивость де Гриньи усиливала веселость гостей.

Да, вот что, сударь, я неожиданно услышал: госпожа де Гриньи заводила романы с кем угодно… Я задыхался, в лицо мне бросилась краска гнева и негодования, потому что все слышанное мною казалось мне клеветою, чудовищным оскорблением, за которое хотелось сейчас же наказать. Я готов был броситься и задушить этих гостей. Вот была бы картина, сударь: музыкантишка вроде меня вдруг налетает с кулаками на почтенных людей! Было бы забавное зрелище — подобный защитник репутаций и новоявленный герой! Ничего подобного не произошло, сударь. Как справедливо, что очень скоро в этом мире приучаемся мы не быть тем, чем хотели бы! Вместо того чтобы выступить в качестве мстителя за добродетель, что бурлило внутри меня, я всем показал себя лишь послушным помощником господина Пюселара, по первому знаку своего учителя я снова принялся извлекать из флейты чистые звуки, хотя дыхание мое еще прерывалось от волнения, от которого сердце мое так сильно билось, что я слышал даже сквозь одежду его стуки.

Этот вечер оставил во мне после себя странное чувство. Я вынес из него отвращение к человеческой злобе, и те, которые так оскорбляли особу, казавшуюся мне чем-то вроде божества, казались мне худшими людьми, каких только можно себе представить. Конечно, пустые их речи не были в состоянии поколебать моего представления о герцогине де Гриньи. Разве недостаточно было видеть ее проезжающей в карете, чтобы убедиться в ее добродетели? Даже сама смелость, замечаемая в ее лице, не была ли доказательством высокомерного пренебрежения к обвинениям, вся низость которых была ей, конечно, известна? Итак, все способствовало укреплению во мне почтительного восхищения по отношению к этой даме, которым я был преисполнен, и тем не менее, поверите ли, сударь, кое-что в моих мыслях подверглось изменению.

В мои думы о госпоже де Гриньи, которым я охотно предавался и которые имели характер почтительного восхищения, начали закрадываться и другие помыслы, для меня самого не совсем ясные, но беспокоившие меня. Они приходили внезапно, помимо воли, и я не мог ни предотвратить их, ни избавиться от них, тем более что облекались они в живые и соблазнительные формы. Я часто наблюдал за лицом и туалетом герцогини, зрелище это ласкало мои глаза, но я не воображал себе ничего больше того, что видел. Дело пошло совсем по-другому после наглых слов, которые при мне были произнесены. Они подействовали на мой ум помимо моей воли. Я начал понемногу, незаметно для себя приходить к заключению, что пышное убранство герцогини скрывает такое же тело, как у всех женщин. Сначала эта мысль появилась бегло и неопределенно, на один миг, и задержался я на ней ровно настолько, чтобы поспеть отогнать ее, но возвращалась она так часто, что скоро я свыкся с тем, что было в ней дерзкого и смелого. Я не избегал ее, как следовало бы. Напротив, я вызывал ее в себе, так что в конце концов малейшие подробности ее стали мне привычны. Дойдя до этой точки, я пошел и дальше. Да… у этой прекрасной дамы есть тело, как у всякой другой, и это тело служит не только для того, чтобы носить на себе материи. Оно имеет еще иные применения, о которых я знал только понаслышке, не соображая точно, в чем они состоят, тем не менее я был уверен, что герцогиня позволяет другим вольности, малейшая из которых показалась бы мне чудесной. Свои губы она предоставляла поцелуям. Поцелуями покрывались ее руки и плечи. Она не только допускала это, она сама отвечала на поцелуи. Это, по крайней мере, было мне известно. К этому приходят с женщинами, и от одной подобной мысли я был вне себя. Легко можете себе представить, что такие размышления, благодаря моей молодости, в одно и то же время и возбуждали и смущали меня, так что я то предавался им с восхищением, то с ужасом отгонял их от себя. Я ненавидел самого себя за то, что на минуту поддался клеветническим наветам. Разве все россказни о герцогине не были ложью и выдумкой? И внезапно та, которую я только что воображал себе с невероятной фамильярностью, снова отдалялась и делалась тем, чем и не должна была бы никогда переставать быть для меня,— самой добродетельной дамой в королевстве.

Тем не менее, несмотря на доводы рассудка, волнения мои не уменьшались. Я плохо спал и потерял аппетит. Все время, что мог я урвать от работы, бродил я около особняка де Гриньи. Дня мне не хватало на это похвальное занятие, и я посвящал ему часть ночи. Я следил, освещены ли окна или свет потушен, я караулил, когда она выезжает и возвращается обратно. Должен признаться, что я не заметил ничего особенного, что подтверждало бы то, что открыто повторялось уже в народе, а именно, что герцогиня пускает к себе в дом любовников, что их много и они часто меняются. Эти слухи меня мучили. Я бы хотел собственными глазами проникнуть через толстые стены особняка. Я мечтал под каким-нибудь предлогом пробраться туда. План этот был одним из излюбленных моих мечтаний. Я придумывал тысячу махинаций — все неисполнимые. Я жил все время в лихорадочном состоянии, рассеянный ко всему окружающему.

Как ни был я слеп, с течением времени пришлось мне заметить, что странное мое поведение заставило господина Пюселара изменить свое отношение ко мне, что отозвалось и на его обращении. С того вечера как мы с ним встретились при луне на пустыре, где теперь возвышается особняк де Гриньи, он выказывал ко мне живейший, неослабевавший интерес, и я многим был ему обязан. Он дал мне флейту в руки и научил ею пользоваться. Как только я был в состоянии прилично применять свои способности, он принял меня в свою труппу и дал таким образом средство к существованию. Но теперь он гораздо реже прибегал к моей помощи. Вполне естественно, что терпение его истощилось, так как постоянная моя рассеянность мешала мне выказывать и то малое искусство, что я приобрел, конечно, он не хотел рисковать и боялся, что я буду причиной нестройности в его оркестре. Действительно, слишком часто я или вступал не вовремя, или фальшивил, что самым неприятным образом нарушало унисон. Так что не раз, прощаясь со мной после концерта, он не приглашал меня участвовать в ближайшем. Наоборот, он старался тайком от меня назначать остальным музыкантам место следующей встречи. Они сговаривались потихоньку и держались от меня в стороне.

Это секретничанье меня не особенно огорчало: занятый всецело тем, о чем уже говорил вам, я не тяготился свободным временем. Я пользовался им для того, чтобы бродить около особняка де Гриньи. Лицезрение герцогини волновало меня все более и более. При виде ее кареты у меня дрожали поджилки и выступала испарина. Часто я принужден был идти домой и ложиться на свой матрац.

Однажды я так валялся, предаваясь своим думам, как вдруг в мою дверь тихонько постучали. Вошел мэтр Пюселар. Я целую неделю его не видел. Он сел со смущенным видом и сказал, что действительно все это время во мне не нуждался, но что, если я хочу, сегодня вечером я могу пойти с ним и Жаком Сегэном давать концерт в дом, куда он ходил уже несколько раз с Сегэном и Ван-Кульпом. Сегэн и Ван-Кульп были обычные сотоварищи мэтра Пюселара. Сегэн играл на скрипке, а Ван-Кульп — на лютне. Последний, будучи нездоров, не выходил несколько дней из дому. Тогда мэтр Пюселар вспомнил обо мне.

Когда я согласился на предложение, мэтр Пюселар понизил голос. Он признался, что сначала у него были колебания насчет меня, я ему казался слишком молод, но в конце концов в пятнадцать лет можно уже не разбалтывать секретов. Он взял с меня клятву не говорить, куда мы пойдем, прибавив, что в наших общих интересах будет помалкивать. Я обещал, что не буду нарушать молчания. Он сказал, что в конце концов мне хорошо заплатят, и ушел, прося не опоздать к месту встречи и одеться чистенько.

Я явился в условленный час на место, указанное мне мэтром Пюселаром, который вскоре пришел с Сегэном. Их таинственность возбудила мое любопытство. Они дали мне знак следовать за ними. Ночь уже окончательно наступила. Преданный обычным своим мечтаниям, я не обращал внимания, по какой дороге мы идем, как вдруг, после многочисленных поворотов, мэтр Пюселар остановился перед потайной калиткой, проделанной в высокой стене, за которой можно было различить деревья сада, тотчас же признанного мною за сад при особняке де Гриньи. Я сразу начал дрожать всем телом, покуда мэтр Пюселар тихонько вставлял ключ в замочную скважину и убеждал нас не шуметь и ступать осторожнее.

Мы прошли мимо нескольких групп деревьев по простой аллее между загородей из кустарников. В конце аллеи на круглой площадке журчал фонтан. Вода стекала в бассейн. Вдали дом де Гриньи представлялся темной и спящей громадой. Мы подошли к нему. Мэтр Пюселар постучался в маленькую дверцу, она открылась, и мы очутились в темном коридоре. Мы спустились вниз на несколько ступеней. Мэтр Пюселар подталкивал меня в спину.

Мы вошли в блестяще освещенный зал, где был накрыт стол. На нем находились блюда и вина, а сбоку — рядышком два стула. Мэтр Пюселар расставил нас в ряд, а сам поместился у стола. Мы ждали. Сердце мое билось. Ах, сударь, оно забилось еще сильнее, и я думал, что оно совсем разобьется, когда я увидел, что в залу вошла сама герцогиня де Гриньи в изящнейшем наряде, золотистые волосы ее были чудесно причесаны, грудь открыта. За нею шел граф де Бертоньер. Что делал он в такой поздний час у графини? Что делали мы сами? Что означал этот тайный ужин? Тем временем они сели за стол. Сегэн настраивал скрипку. Мэтр Пюселар и я попробовали свои флейты. Я думал, что не найду дыханья для звуков. Но удивлению моему тут еще не настал конец.

Вообразите себе мое состояние и положение, в котором я находился. Герцогиня, как только села за ужин, принялась громко смеяться. Она часто подносила ко рту свой бокал и сама наливала графу де Бертоньеру. Тот был молод и красив, но я не мог прийти в себя от его манер и разговора. В ответ на его двусмысленности и даже сальности герцогиня откидывалась на спинку стула с разгоревшимся от вина лицом, и, вместо того чтобы сердиться на некоторые жесты и вольности, она только пуще хохотала. Оба, по-видимому, забыли о нашем присутствии. Мэтр Пюселар как ни в чем не бывало продолжал играть на флейте, я следовал его примеру, сам не знаю как, не спуская глаз с представлявшегося моим взорам зрелища.

Господин де Бертоньер скоро окончательно напился. Он принялся буянить, бить посуду, кричал и пел во все горло. Иногда этот сумасшедший шум прорезывал хохот герцогини. Полуобнаженная, распустив волосы, она побуждала к буйству. Лицо ее, раскрасневшееся не от стыда, а от сладострастия, казалось лицом вакханки. Щеки горели, как во время оргий. Ах, сударь, как она была прекрасна в этом грубом бесстыдстве, вся пылающая развратом!

Мэтр Пюселар перестал играть. Было слышно, как вино выливается из бутылочного горлышка. У меня зуб на зуб не попадал. Я прислонился к стене, чтобы не упасть.

Мне казалось, что потолок на меня обрушится, в голове и ушах страшно шумело. Я смотрел на герцогиню, мало-помалу глаза ее расширились и приняли выражение ненависти, мести и дикой радости. Меня пронзил этот взгляд, мимо меня направленный на кого-то, чье появление, обнаруженное мною, когда я внезапно повернул голову, заставило меня отскочить в угол комнаты, в то время как господин де Бертоньер, сразу отрезвев, выпрыгнул через окно в сад.

На пороге взломанных дверей стоял герцог де Гриньи. Свет падал прямо ему в лицо. Я узнал его скорее по черному парику, голубой ленте и темному платью, чем по чертам, которые необыкновенная бледность превратила в восковую маску. В высоких сапогах со шпорами, в руке он сжимал рукоять охотничьего хлыста. Кто мог ему донести? Впоследствии я вспомнил про нездоровье Ван-Кульпа, но в данную минуту я был в полном недоумении от происходящего и в ужасе от того, что будет.

Герцог сделал шаг вперед. Жена его сделала то же самое. Она больше не смеялась. Она поправляла спустившийся чулок. Обнаженная белая грудь ее выпадала из расстегнутого корсажа. Герцог и она смотрели друг на друга. Вдруг она еще ниже наклонилась, смочила пальцы в луже вина, что краснела на полу, и брызнула в лицо мужу, тот вытер капли отворотом рукава. И я услышал, как герцогиня произнесла слова, смысл которых я понял только позднее: ‘Ты отомщен, Серак!’

Свист бича прервал ее. Плетеный ремень полоснул белые плечи, оставив на них красную полосу. Хлыст свистнул второй раз. Герцогиня не двигалась, будто обратилась в статую. Удары посыпались без промаха. Герцог де Гриньи наносил их изо всей силы. Плетка рвала материю и бичевала тело. Герцог ступил назад и обеими руками сжал рукоятку. У герцогини на этот раз вырвался ужасный крик, и она упала ничком.

Теперь она на полу без памяти выла от боли. Господин де Гриньи оканчивал свое ужасное занятие. Он сорвал оставшиеся лоскутки платья и наступил сапогом на истерзанное тело. Он не переставал бить… Длинный парик подскакивал за спиною. Герцогиня больше не кричала. Герцог грубо, ногой перевернул это окровавленное, недвижное и голое тело, потом нагнулся, закрутил вокруг руки золотистые кудри, и я видел, как он поволок за собою окрашенную пурпуром добычу и исчез за потайной дверью, через которую и вошел.

Я наблюдал за этой сценой, онемев от страха и ужаса, из своего угла. Ветерок, проникший в открытое окно, оживил меня и высушил пот на лбу. Мэтра Пюселара уже не было. Я был один. Прислушался — все тихо. В коридоре темно. Я взял один из горевших еще факелов и нашел дорогу, по которой мы пришли сюда. На дворе была темная ночь. Большие черные облака кучились в небе. Я снова прошел аллею из кустарников и добрался до фонтана. Он по-прежнему струил воду в бассейн. Я сел на камень и заплакал. Потом вышел из сада и вернулся домой. Я заболел горячкой. Когда я поправился, я узнал, что мэтр Пюселар покинул город, Сэгэн тоже, равно как и Ван-Кульп. Флейта сделалась мне ненавистной, я снова, как прежде, принялся бродить по городу и бездельничать. Родители приписали это болезни и думали, что у меня голова не совсем в порядке. Я стал очень молчалив и ни с кем не разговаривал.

Г-н Эрбу умолк на довольно продолжительное время. Г-н де Брео из уважения не нарушал молчания и ждал, когда г-н Эрбу найдет возможность продолжать свой рассказ.

— Герцог де Гриньи,— снова начал г-н Эрбу,— казалось, был искренне опечален смертью своей жены, последовавшей около четырех месяцев после описанных мною событий.

С того времени господин де Гриньи не перестал выезжать из дому и возвращаться, как обычно, у всех на глазах, но герцогиня не сопровождала герцога, что, впрочем, и прежде случалось, а оставалась у себя взаперти. Когда у него спрашивали, почему ее больше не видно вместе с ним, он отвечал очень просто, что доктора предписали ей не выходить по причине холодов, что от простуды у нее пропал голос, так что не слышно, что она говорит.

Родителей герцогини, поехавших ее навестить, не приняли, но на следующий день они получили от нее письмо, где она подтверждала известие о своей болезни, прибавляя, что она воспользуется этим временным уединением, чтобы подумать немного о спасении души. Добрые люди успокоились и не обратили достаточного внимания на почерк, которым было написано письмо и который мог бы им показаться не совсем похожим на почерк герцогини де Гриньи, порадовались, что дочь их имеет такие мысли, так как до них тоже дошли слухи насчет ее поведения, и, не придавая им слишком большой веры, они все-таки подумали, что недурно было бы, если бы благочестивое настроение госпожи де Гриньи положило конец этим сплетням. Господин де Гриньи с видом откровенности и добродушия рассказывал о том, что совершенно неожиданно жена его пристрастилась к домоседству. При случае он даже подшучивал над этим, но с оттенком некоторого почтения по отношению к особе, так хорошо использовавшей телесные немощи для духовного усовершенствования.

На самом деле герцогиня не только скрывалась от посторонних взглядов, но дома даже слуги ее не видали. В ее комнату был вхож только господин де Гриньи, уносивший ключ от дверей в кармане. Герцогиня не прибегала к помощи служанок во время одевания и, говорят, сама делала постель в виде эпитимии. Господину де Гриньи, по-видимому, новый образ жизни герцогини казался вполне приемлемым, можно даже было заметить некоторое влияние на него самого, так как прежде он позволял себе время от времени быть грубым и предаваться гневу, теперь же сделался самым кротким и терпеливым в мире человеком. Эту перемену заметили и люди, терпевшие раньше от его вспышек. Теперь были довольны, что от них избавились, и, подозревая, что до некоторой степени они были обязаны этим его жене, были ей за это благодарны. Так что пришли к убеждению, что слишком скоро поверили сплетням, распускаемым злыми языками про госпожу де Гриньи, и что нужно это загладить. Нет ничего непостояннее, как общественное мнение, в смысле репутации, и госпожа де Гриньи, только что всеми осуждаемая, вдруг сделалась безупречной женщиной, как раз в разгаре общего расположения внезапно распространилась новость, что герцогиню нашли в кровати мертвой и наскоро созванные врачи могли только констатировать смерть, не зная, чему приписать столь непредвиденное и горестное событие. Скорбь об этой смерти была всеобщей, и никто не сомневался, что герцог де Гриньи был неутешен.

Набальзамированное тело герцогини было в полной сохранности. Единственную странность представляло несколько не совсем заживших рубцов. Герцог, проливая слезы, объяснял, что это следы бичеваний, которым в порыве покаяния предавалась госпожа де Гриньи. Люди, которым эта подробность сделалась известной, увидели в пламенном желании герцогини карать самое себя доказательство того, что она получила, наверное, какое-нибудь предзнаменование близкой кончины, потому так неожиданно и бесповоротно удалилась от общества. Герцог разделял это мнение. Со своей стороны он добавлял, что часто уговаривал жену умерить свое суровое рвение, но она и слушать ничего не хотела, в таком религиозном порыве находилась, как пример, он приводил странное завещание, найденное после нее в бумагах. Она выражала волю, чтобы тело ее отвезли в имение родителей, где она родилась, добавляла, чтобы перевозили его без всякой торжественности и чтобы никакой процессии не было кроме семи нищих из ее прихода, в засвидетельствование того, что хоронят останки не мирской светской дамы, а смиренной грешницы перед Господом Богом.

Г-н Эрбу вздохнул.

— Всего ужаснее в этой смерти герцогини де Гриньи не то, что я вам уже сообщил, а то, что хочу еще рассказать, а именно, с какой дьявольской изобретательностью герцог де Гриньи задумал выполнить последнюю волю своей жены и обратить духовный порыв в чудовищную комедию. Ненависть должна была бы прекращаться со смертью того, кто нам ненавистен, но герцог де Гриньи и за гробом преследовал ту, которой он не прощал желания по-своему отомстить за убийство обожаемого возлюбленного. Он должен был удовлетворить свою обиду, как насытил свой гнев и ярость. К ударам хлыста, которыми он терзал тело виновной, к яду, с помощью которого он завершил тайком свое дело, он прибавил нечто, о чем мне следует рассказать вам, сударь, хотя едва ли мне удастся передать весь нелепый и издевательский ужас всего этого.

Г-н де Брео усугубил внимание, и г-н Эрбу продолжал следующим образом:

— Герцог с лицемерным сокрушением сообщал окружающим волю герцогини по поводу ее похорон и объявил, что он решил в точности согласоваться с желанием, ею высказанным. Сначала подумали, что от скорби у него помутился рассудок и что это не более как странность, свойственная первым минутам горя, но развиться которой не дадут здравые соображения. Но от таких предположений пришлось отказаться, очень скоро убедились, что герцог действительно намеревается выполнить то, что говорил. Тщетно родители госпожи де Гриньи хотели противостать тому, что замышлял их зять. Они выставляли ему на вид всю непристойность подобного обращения с дорогим прахом, чтобы везли его по дороге с такими убогими провожатыми. Они упорно старались его убедить, но он заткнул им рот, отдав приказание сейчас же найти ему в приходе семь нищих, предупредить их, что от них требуется, и держать наготове. После чего он отвернулся от господина и госпожи де Барандэн.

Добрые люди находили, что не стоило иметь дочерью герцогиню, раз она будет покоиться в глуши провинции и совершит туда путь в названной обстановке, которую она сама выбрала, но которая жестоко оскорбляла их самолюбие,— потому что оно действительно сильно было задето процессией, приготовляемой герцогом.

В Париже нет недостатка в нищих и голышах. Их толпами можно встретить на улицах, пропитание свое они снискивают где могут, и их больше чем нужно протягивает руку на папертях. Там у них постоянные места. Они стараются тронуть благочестивые души видом своих уродств. Многие, за неимением природных уродств и болезней, пускают в ход поддельные, которые они делают тем более безобразными, что они от них не страдают и что служат они для возбуждения сострадания. Таким образом, нищета обращается в ремесло. Орудиями служат им раны и рубища, а так как средства эти не дороги, то и людей, занимающихся подобным промыслом, находится не малое количество. Так что герцогским посланным нетрудно было заручиться тем, что ему было нужно, и нанять семь молодцов, которые в своих рваных лохмотьях должны были изображать свиту той, которая была прелестнейшей и богатейшей из женщин.

Между тем молва о странных похоронах довольно быстро распространилась и дошла до моих ушей. Со времени смерти госпожи де Гриньи я жил в необыкновенном состоянии духа, где были смешаны чувства горечи и ужаса. Как! Это тело, роскошную красоту которого я видел в ту короткую и роковую ночь, гниет обезображенное! Теперь его везут неведомо куда и заточат в гробницу! Почему мною не были изведаны, как господином де Бертоньерем, его ласки и прелести? Эта мысль оставляла в уме ужасающую обиду и жгучее сожаление. Так что я испытывал непреодолимый соблазн присутствовать при предстоящей церемонии, может быть, при виде, как опускают в землю то, что было герцогиней де Гриньи, я освобожусь от жестокого желания, жало которого меня преследовало, и найду забвение, приличествующее этим событиям, отравленное воспоминание о которых могло быть для меня только пагубным. С другой стороны, надругание, которое мстительный супруг хотел присоединить к своим жестокостям, налагало, казалось мне, на меня обязанность не покидать той, которой я так восхищался. В эти минуты герцогиня переставала для меня быть полуобнаженной женщиной, застигнутой врасплох во время прелюбодеяния, она снова делалась благородной дамой, какой я ее видел однажды вечером, выходящей из кареты при свете факелов перед подъездом особняка де Гриньи, и образ которой я сохранил запечатленным в своем сердце. Ее-то я и хотел сопровождать до могилы и почтить своими слезами.

Приняв такое решение, я стал думать о средствах его выполнения. У меня оставалось немного денег, заработанных на концертах мэтра Пюселара. С этими сбережениями я и направился к церкви, где герцогские слуги производили свой набор. Я с давнего времени знаком был со всеми нищими с паперти, этим самым я иногда и давал, проходя, мелочь. Между ними был некто Жан Ракуйо. На лице у него была короста, что делало его достаточно безобразным, но не приводило в дурное расположение духа, потому что по вечерам он ее соскабливал, а наутро делал новую. Наловчившись в таких проделках, он снискивал себе пропитание. Я не сомневался, что этот молодец одним из первых нанялся на должность, о которой я говорил. Я не ошибся. Сейчас же я сообщил ему свой план. Дело шло попросту о том, чтобы он в данном случае уступил мне свое место. Он был очень удивлен моей просьбой, но не видел никаких препятствий к подобному обману. Так что на предложение он согласился, хотя и не понимал, какое мне удовольствие тащиться за гробом, но деньги убедили его, и даже он стал находить, что так будет очень хорошо. Мы столковались. Он обещал мне одолжить свои лохмотья, нужные для моей новой роли, и изобразить на лице у меня коросту так же искусно, как он делал на своем. Загримировав меня таким образом, он предупредил товарищей о замене, мне оставалось только пойти к особняку де Гриньи под вечер,— и никто ничего не заметил.

Когда я явился к особняку де Гриньи, я был очень взволнован. Меня послали к месту, где уже собрались мои товарищи. В низкой и темной зале смутно копошились тени. Не успел я туда войти, как чуть не задохся от дурного запаха, хотя я и привык к зловонию, исходившему от лохмотьев, которыми меня снабдил добрейший Жан Ракуйо. Мне не дали долго раздумывать над неловкостью своего положения: два лакея меня грубо схватили, один набросил на меня что-то вроде длинного развевающегося платья, другой сшиб у меня с головы шляпу и напялил картонную корону. Взбешенный и озадаченный, я только что хотел спросить, что все это значит, как принесли свет, и я мог оглядеться.

Что за зрелище, сударь! Я готов был сбросить с себя шутовское платье и бумажный венец. Какого странного карнавала оказался я участником! Одного за другим я узнавал актеров и понял лицемерного и отвратительного зачинщика всего этого. Первыми бросились мне в глаза Жан Гильбер, горбун, и Люси Робин. Лицо ей разрисовали ярко-розовой краской, как свиное рыло, через расстегнутый лиф видны были ее груди, как тыквы, и, раскачиваясь худым и костлявым телом, она приподымала юбку над башмаками с большими бантами, на рыжих и нечесаных космах была гирлянда из цветов, вырядившись таким манером, она жеманилась вызывающим образом. Горбун же, весь в черном, таскал за собой плоский мешок. Далее — Шарль Лангрю, одетый в желтое, в каске со свивающимися змеями и с нашитыми на спине языками. Толстый Клод Лардуа, в красном, опирался на алебарду рядом с Жаком Рагуаром, сплошь обмотанным веревками, на которых были повешены сосиски и колбаса,— и, наконец, огромная Жюстина Лекра, страдающая водянкой, словно набитая пухом, кривая и лоснящаяся, со всегда полусонным лицом. У каждого на шее висела надпись, какую и мне надели, на моей золотыми буквами было написано: Гордость, на других я прочитал: Любострастие, Скупость, Зависть, Гнев, Чревоугодие, Леность. Ввиду того что герцогиня де Гриньи выразила желание быть погребенной как простая грешница, герцог и решил дать ей в качестве свиты фигуры, олицетворяющие самые грехи.

На площади собралась большая толпа, когда, наряженные таким манером, мы вышли из особняка де Гриньи, чтобы сесть на повозки, на которых нам предстояло ехать. Соседи пришли подивиться на ту, что, презрев мирскую пышность, хотела, чтобы провожали ее одни бедняки. Такое отречение нравится простонародью, оно видит в этом знак смирения и доказательство, что мы отличаемся от него только по условиям жизни, а не по существу. Они любят, когда и мы признаем равенство всех перед лицом смерти, и они одобряли герцогиню де Гриньи за то, что, умирая, она вспомнила про общий для всех нас удел. Но, когда они увидели наше появление, на минуту они были поражены. Им было бы понятно, что за телом знатной дамы идут семеро нищих, так как перед правосудием Божиим она сама не более как нищая, просящая его о милосердии. Но что они могли подумать о представившемся их глазам зрелище? Почувствовали ли они все его неприличие и издевательство? Я не ручаюсь за это, но при нашем появлении пробежал глухой ропот, заставивший поднять голову герцога, стоявшего в глубоком трауре за гробом своей жены, уже водруженным на дроги.

Минута была странной, сударь. У меня мелькнула мысль, что в нас запустят камнями и стащат с нас наши тряпки. Факелы, высоко поднятые слугами, ярко освещали все наше скоморошество. Я уже поднес руки к своей короне из золотой бумаги, как вдруг посреди наступившего молчания раздался взрыв смеха, за ним другой, третий, пятый, десятый, рты раскрылись, лица побагровели, переходя от соседа к соседу, смех заразил всю площадь, женщин, стариков, мужчин, детей, факельщиков, наконец, нас самих.

Да, сударь, Сластолюбие, изображаемое Люси Робин, и горбун Жан Гильбер — Скупость — надрывались от смеха, Шарль Лангрю — Зависть, толстый Лардуа — Гнев и Жак Рагуар, олицетворяющий Чревоугодие,— держались за бока, у Жюстины Лекра — Лености — трясся огромный живот от хохота, все хохотали, кроме герцога де Гриньи, который не смеялся и дал знак кучеру трогать в гущу толпы, забывшей, что за нашим маскарадом таится тем не менее подлинное лицо смерти.

Г-н Эрбу перевел дыхание и продолжал:

— Повозка, на которой я находился, следовала непосредственно за дрогами, где помещался гроб герцогини де Гриньи. Четверо герцогских слуг с факелами верхами ехали за ним по неровной мостовой, на которой он ужасно колыхался. Я не мог еще прийти в себя от нашего отъезда. Этот смех, эти крики звенели еще у меня в ушах. Мне было жарко. Я вытер пот с лица и вспомнил, что на мне корона. Мало-помалу вспомнил и роль, которую я исполнял в этом мрачном фарсе. Мне сделалось очень стыдно, и, чтобы отогнать мысли, я огляделся вокруг.

В глубине повозки сидел толстый Лардуа рядом с толстухой Жюстиной Лекра, на передней скамеечке вместе со мною — Жак Рагуар: Гнев, Леность, Чревоугодие и Гордость путешествовали в компании. От отвращения у меня перехватило горло, и я стал смотреть в дверцы. Улицы, по которым мы проезжали, были почти безлюды. Повозка катилась все время по скверной мостовой. Иногда прохожий останавливался, пораженный странной нашей процессией, и исчезал во мраке.

Наконец мы выехали из Парижа. Факелы освещали придорожные деревья. Мы встречали кареты, которые уступали нам дорогу. Я слышал, как чертыхались кучера, слышал свист кнутов и в ответ ругательства герцогских лакеев. Мои спутники сначала молчали, потом начали переговариваться. Языки у них развязались. Лардуа — Гнев — вытащил из своих тряпок бутылку вина. Они вели беседу не стесняясь. Я думал, что, полные событий, свидетелями которых им пришлось быть, они о них и будут разговаривать, но, к моему великому удивлению, они толковали об уловках своего ремесла, о ссорах и всяких мелочах своего жалкого существования так же спокойно, как если бы они находились на паперти с чашкой в руках, а не участвовали в необычайном приключении, толкнувшем меня в их общества. Об этом они не обронили ни слова. Я последовал их примеру, и, пока они болтали о своих делах, я молча сидел в углу.

Хорошо, если бы так продолжалось во время всего пути и мне не пришлось бы вам рассказывать о гадостях, при которых я должен был присутствовать и от описания которых я бы охотно вас избавил!.. Между тем мы продолжали наш путь, дорога была неважной, и на ухабах мы валились один на другого. Рагуар пользовался случаем и щипал при этом Жюстину, которая негодовала и давала ему отпор. Вдруг весь цуг остановился, одна из лошадей у погребальных дрог упала и порвала постромку. Когда ее подняли, оказалось, что она охромела. Старший лакей объявил, что мы дотащимся до первого постоялого двора, где постараемся добыть новую лошадь.

Скоро мы добрались до деревни. В гостинице все спали, но мы принялись колотить в двери и подняли весь дом на ноги. Трактирщик показался у окна в вязаном колпаке. При виде факелов и карет он несколько смягчился. Он подумал, что имеет дело с каким-нибудь именитым путешественником, и поспешно спустился отворить нам.

Нельзя описать его остолбенения при виде нашего маскарада. Пришлось старшему лакею серьезно объяснять ему, что мы — грехи герцогини де Гриньи, которую мы сопроваждаем к месту последнего упокоения. Этот непристойный шут гороховый так задурил голову дворнику, что тот, ничего не поняв из того, что ему тут толковали, счел за лучшее низехонько раскланяться и пригласить на кухню тех, кого он учтивейшим образом называл ‘господами грехами’.

Сами понимаете, что, как только зажгли свечи, все потребовали вина. От герцогской щедрости у всех карманы были полны звонкой монетой. Представляете себе, какой поднялся шум и гам? Собственного голоса не слышно было, и уж что делалось, глаза бы не глядели! Толстая Жюстина, сидя на коленях у Жака Рагуара, опорожняла свой стаканчик. А Люси Робин легла на стол, и ее накачивал вином Шарль Лангрю. Сами лакеи разошлись и пили за здоровье герцога. Вытащили трубки и закурили, так что дым над нами стоял облаком. Присоединились к ним и кучера и стали щелкать бичами над головами у всех. Странность общей картины усиливалась еще от мишурного блеска наших костюмов, так что случайные постояльцы гостиницы, потревоженные от сна нашим шумом, спустились, чтобы с порога залы позабавиться нежданной потехой.

Наконец меня стало мутить от вина и табачного дыма, и я вышел на двор освежиться. От освещенных окон гостиницы на землю падал беглый фантастический свет, и этот деревенский кабачок, в оконных рамах которого вырисовывались причудливые тени, напоминал преисподнюю, где мы были бы очень уместны в наших убранствах и дьявольских облачениях.

Не имея желания возвращаться в это пекло, я скрылся в одной из отпряженных карет. Там размышлял я о своей злополучной затее, но тем не менее испытывал громадное желание довести ее до конца и проводить до места упокоения гроб герцогини. Увы, сударь! Звон стаканов, разлитое вино приводили мне на память другое пиршество, более изысканное и более чувственное, и я снова увидел в полуобнаженной прелести ту, что лежала теперь меж четырех тесных досок, колыхаясь на каждом ухабе и сопровождаемая оскорбительной свитой, которою в виде издевательства после смерти снабдил ее тот, чье имя теперь выкликивалось крикливыми и хриплыми голосами.

Занималась заря, когда решили продолжать путь. Лакеи шатались и едва могли попасть в седла. Со мной в повозку на этот раз сели Люси Робин, Шарль Лангрю и Жан Гильбер — Любострастие, Зависть и Скупость. Все трое были до того пьяны, что сейчас же уснули. До конца жизни не забуду, сударь, сколь отвратителен был их сон, прерываемый икотой и рычанием. Робин была особенно мерзка. Смокшее от вина платье прилипало к худому ее телу, и вокруг закрытых глаз ясно обозначились кровавые круги. Уже совсем рассвело, и при дневном свете она казалась еще ужаснее.

Утро обещало быть превосходным. Дорога шла среди прекрасно возделанных полей и лугов, покрытых легким туманом, который с наступлением дня мало-помалу рассеялся. Мы ехали вдоль речки, текущей под ивами то ровно, то по камушкам. Я дышал здоровым и чистым воздухом. Я хотел бы выскочить из повозки, зачумленной от грязи и спертого воздуха, где Робин спала разиня рот и Лангрю с Жаном Гильбером храпели вовсю. Да, сударь, я хотел бы вырваться, пуститься бежать по траве, сбросить свою позолоченную корону и выкупаться в этой свежей и прозрачной воде. В первый раз за долгое время я вспомнил о своей флейточке, чистой и звучной, из которой я извлекал когда-то мелодичные ноты. Отчего ее не было со мною? Я бы растянулся под деревом и музыкой подражал бы журчанию вод и щебетанию птиц.

К трем-четырем часам пополудни мы должны были добраться до местности, которую в своем завещании герцогиня де Гриньи обозначила как место, где она желала, чтобы упокоилось ее тело, покрытое землей, по которой еще ребенком она бегала, играя с господином де Сераком. У Солиньяна дорога сворачивает к замку господина де Барандэна. Было уже два часа, а мы все еще не добрались до этого городка. Когда мы выехали из гостиницы, никто из кучеров и лакеев не потрудились спросить, по той ли дороге мы едем, так как от ночных возлияний голова у них была не в порядке. Расспросы отложили они до ближайшей деревни, скоро она показалась в глубине долины. Достигши, мы услышали звуки музыки и, выехав на плошадь, увидали, что жители были заняты танцами под липками при звуках волынок и тамбуринов.

Ряд наших повозок удивил несколько танцующих, а когда они увидели верховых лакеев, то посторонились, чтобы дать дорогу. Акробаты и актеры приостановили свою работу. Кто пил, не допил бутылки. Когда мы очутились посреди всего этого народа, удивление на лицах сменилось заметною радостью, и один из сельчан, казавшийся вроде ихнего старшины, вежливо раскланялся перед старшим лакеем. При взгляде на наш маскарад добрым людям пришло в голову, что мы — труппа странствующих актеров, и выборный из них пришел нас просить показать свои таланты на их деревенском празднике. Пришлось их вывести из заблуждения и признаться, что компания наша совсем не та, за что они ее принимают, и что нам не до танцев и представлений, что в большом сундуке, что едет перед нами, — не костюмы для переодевания, а тело герцогини де Гриньи, которое нужно кратчайшим путем доставить до места вечного упокоения.

Тут-то мы и узнали, что ошиблись дорогой и что нужно пересечь наискосок, если мы засветло хотим доехать до замка господин де Барандэна. Известие это в повозках было встречено с большим неудовольствием. Седоки жаловались, что они очень устали от дороги. У них пересохло в горле, а вид бутылок только возбуждает жажду. Так что дальше мы тронулись, сделав большой запас, к большому соблазну всех этих добрых людей, крестившихся, когда мы проезжали мимо них, причем у них мелькала мысль, что, быть может, мы — полоумные, которых везут в какой-нибудь сумасшедший дом и которым для удобнейшего выполнения этого намерения придумали роли, подходящие по роду их безумия.

Меж тем, по мере того как мы продвигались прямой дорогой, указанной нам, характер местности изменялся. Природа становилась дикою, высокие скалы меж кривых деревьев чередовались с песчаными, бесплодными равнинами. В самых возделанных государствах встречаются такие неблагодарные места, которые могут приводить в отчаяние трудящихся людей незначительностью результатов от их трудов. Местность, где мы находились, мало-помалу начала нам казаться ужасной, тем более что сумерки придавали ей странный вид и все предметы принимали несвойственные им очертания. Люси Робин перестала пить, и Шарль Лангрю выбросил пустую бутылку через дверцы кареты. Что касается Жана Гильбера, он все склонялся под тяжестью своего горба и бормотал молитвы беззубым ртом. Я сам поддался неприятному впечатлению, особенно усилившемуся, когда мы въехали в аллею высоких кряжистых дубов, кривые ветки которых, казалось, нам угрожали и под покровом которых было темно, как в узкой, длинной пещере.

Дорога эта кончалась бедной деревушкой, скучившейся вокруг маленькой церкви. Вдали видны были остроконечные башни от замка господина де Барандэна. Неприветливый был вид, сударь, у этого старого жилища с его постройками и башнями, окружен он был зеленоватою водою, где мрачно он отражался. Довольно обширные службы высились в некотором расстоянии. Лягушки квакали в поросших тростником рвах. Летучие мыши чертили темный воздух. С трудом я мог поверить, что из этого непривлекательного места могло произойти привлекательное златокудрое создание, превратившееся из барышни де Барандэн в герцогиню де Гриньи. Покуда я размышлял об этом, лакеи старались у замка докричаться. Держа зажженные факелы, они подняли страшный шум у подъемного моста. Наконец у окна показалась какая-то странная фигура. Это был седой человек, казавшийся очень недовольным, что его потревожили, так что, когда старший лакей прокричал, что от него требуется, человек грубо ответил, что им от господина де Барандэна распоряжения не получено, что людям, ему неизвестным, дверей он не откроет и что, если мы будем топтаться там у рва, он нам сумеет доказать, что нет никакой выгоды находиться от него в таком близком расстоянии. При этих словах он навел на нас свой мушкет и, без всякого сомнения, выстрелил бы, если бы назойливые негодяи не отскочили и не спрятались за кареты. В это время деревенские жители, привлеченные криками и светом факелов, прибежали к нам на помощь.

Узнав, что в гробу нашем барышня де Барандэн, они очень этим опечалились. Герцогиня в память дней, проведенных ею в этих местах, присылала обильные пожертвования. Добрые крестьяне эти уверили нас, что от замкового смотрителя ничего не добьешься и что, если с ним продолжать переговоры, он снова примется за пальбу. С другой стороны, по их словам, деревенский священник в отлучке и вернется только завтра, а у него с собой ключ от церкви. Остаются только службы, где можно найти пристанище. Они предложили принести туда корма для лошадей, а для нас соломы. Утром священник вернется и совершит погребение, относительно которого герцог де Гриньи не сделал никаких распоряжений, так же как и господа де Барандэн не озаботились, чтобы тело их дочери принято было надлежащим образом в замке. В глубине души они не могли простить ей сумасбродного завещания, сумасбродно выполненного герцогом, и смиренномудренной причуды истлевать в провинциальной глуши, отправясь туда в сопровождении компании грехов в маскарадных костюмах.

Г-н Эрбу умолк. Г-н де Брео хотел поторопить его с окончанием, но тот сам продолжал:

— Нам пришлось расположиться в конюшне, сохранившейся лучше других полуразвалившихся построек. Втащили в какой-то сарай дроги с гробом герцогини. Солома, которую нам дали деревенские жители, к счастью, оказалась сухой, но такими же сухими оказались хлеб и сыр, которыми они нас снабдили. Съев несколько кусков, я растянулся на спине и закрыл глаза. Крестьяне нам оставили два больших роговых фонаря. Они кое-как освещали конюшню. По временам я открывал глаза. Я видел, как вповалку лежали участники нашей странной поездки. Маски храпели. Неподалеку от меня покоилась Люси Робин рядом с Лардуа. Чревоугодие, Зависть, Гнев, Леность, Сластолюбие и Скупость спали, один другого крепче. Жюстина Лекра и Жан Гильбер, горбун, лежали бок о бок. Глаза у меня снова закрылись, веки стали как свинцовые.

Не знаю, долго ли я спал, проснулся оттого, что зашуршала солома. Немного погодя поднялся Жан Гильбер и вышел тихими шагами. Горбатая тень прогримасничала по стене и исчезла. Через минуту я увидел, как Жак Рагуар сделал то же самое, потом все успокоилось. Маленькая летучая мышь все прилетала к огню от фонаря. Лошади глухо били копытами о землю. Жан Гильбер и Жак Рагуар не возвращались. Так прошло некоторое время, как вдруг я вздрогнул от подозрения. На четвереньках я дополз до двери.

Ночь была темной, но звездной. Я медленно вдыхал воздух. Глаза мало-помалу привыкли к темноте. Через минуту я заметил слабый свет у поворота стены, за которым как раз находился сарай, где стоял гроб герцогини. Я медленно направился в ту сторону. Мокрая трава заглушала мои шаги. Я еще ступил вперед и вышел на полный свет… и вот что, сударь, я увидел:

Жан Гильбер, горбун, с факелом в руке стоял перед гробом, на который Жак Рагуар поставил ногу, Чтобы взломать гробовую крышку, он воткнул туда острие алебарды, входившей в состав костюма Гнева для Клода Лардуа. Рагуар пользовался им как ломом. Время от времени он пыхтел от усилия. Горбун пальцем указывал ему, в каком месте следует нажать, то поднимая, то опуская факел, от которого по земле шевелились страшные тени. Негодяи, надеясь, что на герцогине, без сомнения, надеты какие-нибудь драгоценности, задумали украсть перстни и подвески, которые, по их мнению, не могли не украшать столь именитую покойницу, и, чтобы вырвать их от могилы, не остановились перед отвратительным предприятием. При виде этой кощунственной работы я почувствовал омерзение. Я хотел позвать на помощь, но ни звука не вышло у меня из горла, и я остался недвижно, без сил, без слов.

Они продолжали свое гнусное занятие. Доски трещали от нажимов. Я отчетливо видел каждое их движение. Мало-помалу крышка начала поддаваться. Я онемел от ужаса и едва дышал от любопытства. Та, которою я так часто восхищался в ее нарядах, которую я видел полуобнаженной в ту ужасную ночь, одна мысль о которой приводила меня в трепет, та, останки которой я сопровождал до этого места в постыдном маскарадном костюме, она, сударь, готова была предстать предо мною в последний раз в погребальном убранстве. От этой мысли, сударь, холод проникал до мозга костей.

Вдруг крышка отскочила, и Рагуар упал навзничь. Жан Гильбер бросился вперед, высоко подняв факел одной рукою, другою он стал шарить в открытом гробу, я видел, как двигалась его длинная рука. Горб придавал ему вид паука, чудовищного и свирепого. Рагуар тоже наклонился над гробом и вытягивал оттуда что-то вроде золотой кудели, навив на кулак, это он тянул волосы герцогини.

Я хотел накинуться на негодяев и споткнулся о большой камень. Не помню как, я бросил его под ноги Жану Гильберу, который выпустил факел из рук. Рагуар глухо крикнул. Я слышал их дыхание. Они пробежали мимо, не заметив меня, и скрылись в ночном мраке. Факел на земле трещал, угасая.

Мои руки так дрожали, что я едва мог схватить его. Медленно я приблизился. Герцогиня лежала в гробу, покрытая таким тонким саваном, что все формы ее тела были заметны. Смерть не лишила ее гибкости. Она лежала на боку, я не видел ее лица, а только распущенные пышные косы, которые, казалось, тянулись ко мне, хотели обвиться вокруг рук, колен, окружить меня бесчисленными извивами. Они росли и приближались. Они были из золота, из пламени… Привлекали, как клад, сияли, как костер…

Догоревший факел обжег меня, я тоже его бросил, золотые косы угасли.

Я отскочил. Как добрался я до конюшни, где стояли лошади, сам не знаю. Когда я пришел в себя, я уже несся по полю, уцепившись за гриву лошади. Край неба белел от зари. Топот копыт раздавался у меня в ушах. Я был не бог весть каким наездником, так что нужно приписать чуду, что я так долго продержался на лошади. Она метнулась в сторону, и я свалился. Головой я стукнулся о пень, и только много часов спустя люди графа де Рагьера подобрали меня и, давши подкрепительной настойки, отвели к своему господину, думая его позабавить странной личностью, размалеванной, как скоморох, и одетой, как карточный король.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЧТО Г-Н ЭРБУ, ПАРТИЗАН, ДОБАВИЛ К ПОВЕСТИ, РАССКАЗАННОЙ Г-НУ ДЕ БРЕО.

Г-н Эрбу перестал говорить. Г-н де Брео тоже пребывал в задумчивости и молча осматривался. Все вокруг достаточно ясно говорило, какой путь г-н Эрбу совершил с того утра, когда люди графа де Рагьера подобрали его на дороге в костюме греха. Г-н де Брео вывел заключение, что никогда не нужно отчаиваться, так как у судьбы есть свои пути, которыми она ведет нас к желанной для нее, часто нам самим неожиданной цели. Благодаря удивительному капризу рока, и г-н Эрбу, начавший свое существование в лачуге бедного обойщика, оканчивал его в доме, украшенном драгоценнейшей обстановкой среди всех ухищрений роскоши и наслаждений. Г-н Эрбу был богат и, без сомнения, был счастлив. Мог ли он спустя столько времени испытывать настоящее волнение от приключения ранней юности, только что рассказанного г-ну де Брео? А между тем, последний в течение рассказа не раз замечал у г-на Эрбу признаки взволнованности, как будто память об этой истории была совсем свежей и горячей.

Г-н де Брео раздумывал об этом, как вдруг г-н Эрбу прервал эти размышления довольно неожиданно.

— Вы задаете себе вопрос — я уверен в этом,— как мог я так живо вспомнить эту историю, когда после нее было столько всевозможных приключений? Действительно, воспоминание об этом обладает удивительной живучестью, которая должна была бы утратиться во время длинного, исполненного превратностей, пути, совершенного мной с той минуты до настоящего времени. Деньги трудней приобретаются, чем слава. Искусство разбогатеть не легко, сударь, и я очень рано узнал лишения, налагаемые необходимостью на тех, которые ничего не имеют и ничего собою не представляют. К числу их я отнесу то, что мне пришлось поступить в услужение к графу де Рагьеру, потому что свой карточный костюм я сменил на ливрею, которая, нужно признаться, была как бы первым указанием судьбы. Из такого положения не выберешься, сложив руки, и вы можете себе представить, чему мне пришлось подвергаться и что предпринимать, чтобы добиться известного вам чуда. Не будет хвастовством сказать, что тут требуется не только удача, но и смелость и известная способность. Как угодно представляйте себе этот подъем по лестнице без ступеней. Удался ли бы он мне без помощи тайной силы? Эта сила пришла ко мне как раз из только что рассказанной истории.

Г-н Эрбу помолчал с минуту и вздохнул.

— У меня родилось, сударь, безумное желание сделаться богатым.

Г-н де Брео взглянул на г-на Эрбу.

— Да, сударь, и овладело оно мною помимо моей воли, покуда я мчался почти без сознания, уцепившись за гриву своей лошади. В своих глазах я уносил цвет золотых кос герцогини. Они сияли в моей памяти, как воспоминание о красоте, и в эти минуты, сударь, я постиг раз навсегда ужас быть бедным.

Г-н Эрбу заговорил с новым воодушевлением:

— Действительно, разве не бедности и ничтожному положению я обязан был ужасными сожалениями, которые терзали мне сердце и заставляли слезы течь по щекам? Ах, как хотел бы я быть не скромным флейтистом из труппы мэтра Пюселара, а молодым вельможей, вроде господина де Бертоньера! Конечно, я добился бы знаков расположения со стороны герцогини де Гриньи, которой руководила не столько жажда наслаждений, сколько чувство мести. Как всякий другой, и я мог бы помочь ей удовлетворить досаду на герцога, убившего молодого господина де Серака! Должен прибавить, что сожаление это, длившееся не одну минуту, а всю мою жизнь, еще и теперь чувствуется мною с силой и горечью, которых время не ослабило. Тогда же я решил избегать всяких поводов для подобных сожалений и, как только получил возможность, постарался поставить себя в этом отношении в такое положение, в каком нахожусь и до сей поры.

Я дал себе клятву, раз я почувствую к женщине какое-либо желание, употребить все усилия, чтобы удовлетворить его, особенно если тут замешана так называемая любовь. Мне не хотелось еще раз пережить ужасные муки и постоянную скорбь, что я испытывал оттого, что лишен был герцогини де Гриньи. В этих целях я поставил себе безумной задачей разбогатеть, что есть лучшее средство добиться исполнения своих желаний. Благодаря моим деньгам мне не случалось любить без того, чтобы по крайней мере не делали вида, что отвечают на мою любовь. Не скажу, чтобы это обходилось дешево, но у господина Эрбу достаточно средств, чтобы дать прекраснейшей все, что она запросит, и ни одна из них не подумала просить так дорого, чтобы я не мог еще повысить этой цены.

Таким образом, я могу не таить в своей душе бесплодных и неразделенных желаний, причиняющих жестокие мучения, и пользуюсь вплоть до лет, которые нельзя назвать юными, хорошим расположением духа и хорошею внешностью, пусть в мыслях я и возвращаюсь иногда к этому приключению, о котором советую вам поразмыслить, так как оно содержит в себе небесполезный урок, хотя для меня это одно из самых тяжких воспоминаний, раз ничто в мире, сударь, не может сделать бывшее не бывшим.

Когда г-н Эрбу перестал говорить и г-н де Брео хотел с ним распроститься, явился лакей с докладом, что князь де Тюин желает видеть г-на Эрбу.

— Вот и прекрасно! — воскликнул г-н Эрбу, обращаясь к г-ну де Брео, после того как велел лакею просить князя де Тюина, остававшегося в своей карете.— Он приехал кстати, чтобы рассеять нас от мыслей, в которые мы погрузились и которые рассказ мой вам навеял, а во мне разбудил. Тем более что то, что нам сейчас расскажет господин Тюин, может служить добавлением к моим словам. Я вам указывал средство избежать любовных опасностей, бьюсь об заклад, что господин Тюин обучит вас другому способу, так что вы сможете выбрать из них любой, чтобы излечиться от некоторой меланхолии, которая видна у вас в глазах и не предвещает ничего доброго.

Выход князя де Тюина был великолепен. Наконец-то г-н де Брео мог вблизи лицезреть этого вельможу, которого до сих пор видел только издали. Итак, г-н де Брео рассмотрел его внимательно. Нельзя было представить себе человека более статного и более надменного, чем князь де Тюин. Естественно, что разговор касался любовных дел. Наконец г-н Эрбу задал вопрос г-ну де Тюину, по-прежнему ли он влюблен в г-жу де Горб.

— Влюблен! Влюблен! — ответил тот.— Но вы задались целью выставить меня в глазах вашего друга смешною и отсталою личностью!

И князь де Тюин в шутку принял оскорбленный вид.

— Не правда ли, сударь,— продолжал князь, обращаясь к г-ну де Брео,— ничего не может быть отвратительнее и ничтожнее, как влюбиться в женщину, как приставать к ней, умолять, обещать, лгать, чтобы добиться от нее такой вещи, которой она первая должна была бы желать с вашей стороны? Вот самое противное в мире занятие! Кроме того, ведь это еще не все: а назначать свидания, устранять препятствия, делать встречи безопасными,— скорей это служба для лакея, чем развлечение для дворянина! Как можно с легким сердцем опуститься до такого положения? Если женщины предъявляют права на любовь, пускай они принимаются за дело иначе, а не только требуют от нас исполнения этих скучнейших обязанностей, сделавшихся прямо невыполнимыми! Если бы еще сопротивление их было искренним, то была бы хоть заслуга с их стороны, что они действуют наперекор своей воле, но ведь представьте себе, что самое заветное их желание и состоит в том самом, добиваться чего они нас принуждают с такими трудами и заботами! Любить? Признайтесь, сударь, что стоит труда лишь позволять себя любить! Быть любимым — это единственно что можно выносить, если делать осмотрительный выбор. Действительно, настала пора женщинам показать себя такими, какими они должны быть, а нам оставаться самими собой, и я не думаю, сударь, чтобы вы, недавно приехавший в столицу и обладающий известной внешностью, увеличили собою ряды устарелых глупцов, которые следуют еще старой моде, меж тем как существует более новая и более удобная, для которой вы мне кажетесь созданным. Во всяком случае, надеюсь, что если у вас будут планы насчет какой-нибудь женщины, то вы ей дадите понять, что отнюдь не противитесь ее намерениям относительно вас.

Покуда князь де Тюин так говорил, г-н де Брео, почтительно слушая его слова, смотрел в окно, выходившее в сад г-на Эрбу. Среди подстриженных кустов фонтан распускался в сияющих струях, и г-ну де Брео казалось, что он видит влажную и обнаженную фигуру обитающей там нимфы, приведшей ему на память струящееся и серебристое очарование прелестной г-жи де Блион.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

В КОТОРОЙ СНОВА ПОЯВЛЯЕТСЯ, ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ ИСЧЕЗНУТЬ, Г-Н ФЛОРО ДЕ БЕРКАЙЭ.

То, что испытывал г-н де Брео к хорошенькой Маргарите Жеро, было совсем не похоже ни на жаркое и безудержное желание, подобное тому, какое ему описывал г-н Эрбу, партизан, в своей повести о герцогине де Гриньи, ни на длительное и меланхолическое чувство, которое в нем самом возбуждало лицезрение прекрасной г-жи Блион, но тем не менее ему доставляло некоторое удовольствие смотреть на полное и улыбающееся лицо этой молодой женщины. Ее любезность простиралась до того, что г-ну де Брео не возбранялось продолжить это лицо белой и бархатистой шеей и в меру полной грудью, скрытыми косынкой, и далее скрытыми уже под платьем круглым станом, ровными бедрами, гладким животом и крепкими ногами, стройными, с изящными ступнями.

Чтобы получить возможность наслаждаться всеми этими прелестями, г-ну де Брео достаточно было несколько раз сходить в лавку Жеро, лютника, под вывеской ‘Серебряная лира’. Случайно он зашел туда однажды и смог убедиться, что посетители встречают там хороший прием. Любезная Маргарита Жеро старалась угодить каждому и дать представление, что ‘Серебряная лира’ по богатому выбору товара и обходительности первая лавка в околотке.

Г-н де Брео был приблизительно такого же мнения. Действительно, испытываешь некоторое удовольствие, когда при покупке какой-нибудь вещи видишь, что продают вам весело, услужливо, и деньги, следуемые за купленный предмет, переходят не в скрюченные пальцы, которые того и гляди вас оцарапают, а в руки, которые берут их с таким видом, будто принимают их на память о вас, а не как должную плату. Именно такое впечатление умела производить ловкая продавщица у лютника — с такой охотой выполняла она свои обязанности. Так что г-н де Брео довольно часто захаживал в ‘Серебряную лиру’.

К тому же он обратил внимание на превосходное качество струн для лютни, которые там отпускали, и что звук, издаваемый ими, был полон и нежен. Жеро выражал благодарность за похвалы его товару, а любезная Маргарита Жеро не презирала комплиментов по поводу ее наружности. Даже мэтр Жеро не особенно оскорблялся, когда до его ушей кое-что долетало, хотя слух его более тонко воспринимал звуки настраивавшихся инструментов, чем то, что говорилось вокруг. Он был человеком покладистым и занятым своими делами. Он возился в своей лавке, покуда ухаживали за его женой. Он сметал пыль, перетирал свои инструменты и приводил их в порядок, а г-жа Жеро за выручкой отвечала на любезности.

Лавка мэтра Жеро была очень приятным местом. Всевозможные инструменты составляли естественное ее украшение, в одно и то же время необычайное и пышное по разнообразию форм и по материалу, который иногда бывал очень ценным. Некоторые были сделаны из редкого дерева с инкрустациями из перламутра и слоновой кости, другие были занятны на вид причудливостью своего построения. Закругленные вырезы скрипок чередовались с круглыми тамбуринами, разделяя соседство со стройной или узловатой тонкостью флейт и пикколок. Все эти инструменты гирляндами, в ряд, висели вдоль стен, а некоторые даже были подвешены к потолку и еле заметно качались. Толстопузая лютня казалась бескрылой птицей, готовой снести свое звучное яйцо.

Это зрелище очень развлекало г-на де Брео, и он довольно часто мечтательно его созерцал. Мало-помалу ему начинало казаться, что все эти инструменты оживают, ему чудился беззвучный концерт, к которому присоединялся серебристый смех хорошенькой продавщицы, у которой белые зубы были словно из слоновой кости, достойной в виде инкрустации занять место в ручке виолы или в боках лютни, а светлые волосы должны были бы прелестно вибрировать под смычком. Это наводило г-на де Брео на мысль о наружности молодой женщины. Направление этих мыслей, очевидно, слишком ясно отражалось на его лице, так что она могла заметить их ход. Маргарита, казалось, не была этим недовольна. Мало-помалу присутствие г-на де Брео сделалось настолько ей приятным, что она стала придумывать, как бы встретиться с ним не при народе и не на глазах у мэтра Жеро, который, не будучи ревнив, тем не менее был мужем и, хотя был поглощен своими занятиями, не мог не заметить, чем занимается его жена, переглядываясь с г-ном де Брео.

Мэтр Жеро гордился тем, что в его лавке в точности можно найти все, чего захочет человек, играющий на каком-нибудь инструменте, потому он был несколько раздосадован, когда в один прекрасный день г-н де Брео спросил у него струн известного сорта, которых случайно в лавке не оказалось. Сначала он начал божиться, что ничего подобного не существует, но под конец, смущенный неполнотой своих товаров, стал уверять, что отлично понимает, что ему нужно, и к следующему дню достанет. Г-н де Брео вежливо отвечал, что это не так спешно, и забыл было про обещание лютника, как вдруг на следующий день, после полудня, он услышал, что к нему стучатся. Двери открылись, и с удивлением он увидел на пороге самое Маргариту Жеро, с опущенными глазами, державшую в руке маленький сверточек.

Скромно она ступила вперед. Она не так живо и быстро взглядывала, как когда она за выручкой встречала покупателей. Г-н де Брео церемонно начал благодарить ее за то, что она потрудилась побеспокоиться, и запутался в словах, как вдруг, громко расхохотавшись, она прикрыла за собой дверь и поцеловала его в губы…

Она довольно часто приходила навещать г-на де Брео, и каждый раз они оставались довольны друг другом. Маргарита была пламенна и благочестива. Она охотно предоставляла в распоряжение возлюбленного часы обедни и время, определенное на покупки, предлоги для которых она придумывала, чтобы объяснить мужу свое отсутствие в лавке. Это составляло более или менее порядочный запас времени, которым они пользовались как могли лучше: то г-н де Брео делал беспорядок в костюме молодой женщины, ровно настолько, насколько это было необходимо, то он раздевал ее донага, чтобы насладиться всем ее телом. Насмотревшись на ее белизну, пока она стояла, он укладывал ее на свою кровать и сам растягивался рядом с нею. Ему доставляло удовольствие чувствовать своей кожей ее кожу не потому, чтобы он по-настоящему любил свою любовницу, но он был молод, стояла весна, и нет никакой неприятности испытывать желание, длящееся настолько лишь, чтобы ощущать, легкое нетерпение.

Однажды, когда они дошли до минуты, следующей за более сладкими, в дверь внезапно постучали. Г-н де Брео едва поспел вскочить на ноги, а Маргарита — натянуть на голову простыню, как на пороге показался г-н Флоро де Беркайэ. То, что предстало его взорам, не оставляло никакого сомнения, что он пришел не вовремя, но он не показал виду, вошел в комнату, держа шляпу в руке, и раскланялся по всем правилам голому телу Маргариты и г-ну де Брео, наспех надевавшему кальсоны, потом, не смущаясь, сел на стул, стоявший поблизости, и, помолчав минуту, обратился к г-ну де Брео. Тот примирился с положением дел, подумав, что в конце концов во время вердюронских празднеств г-н Беркайэ принял его тоже в постели, лежа с рыжей служанкой, и что природные потребности для всех одинаковы. Поэтому он не мог удержаться от смеха, когда г-н де Беркайэ сказал ему:

— Как, сударь, вы все такой же, и вкус к подобным ребячествам у вас еще не прошел?

И г-н де Беркайэ указал на то, что прекрасная лютница старалась как можно лучше скрыть от нескромного посетителя.

— Конечно,— любезно продолжал г-н Флоро де Беркайэ,— если у вас сердце еще лежит к подобным забавам, я могу только рукоплескать вашему выбору. По-видимому, у этой молодой женщины, лица которой я не вижу, прекрасная внешность. Я редко встречал с восхищением более свежую кожу, хотя и не всегда — а я имею в этом кое-какой опыт — лучшие плоды бывают безопасны. В конце концов, если я имею основание поздравить вас, то и мое несколько внезапное появление имеет некоторое извинение. Может быть, я прервал вас в тот момент, на котором не любят задерживаться. Умоляю вас, сударь, продолжать, не обращая внимания на мое присутствие. У меня так много важных тем для раздумья тем временем, что вид ваш меня не смутит. Так что, сударь, поступайте так, как если бы меня здесь не было, а когда вы кончите, я объясню вам цель своего посещения.

Г-н де Беркайэ положил на стол свою шляпу. Видя, что, по-видимому, г-н де Брео не собирается ничего другого делать, как только его слушать, он прибавил:

— Вы должны, сударь, дать мне пятнадцать экю взаймы.

Г-н де Брео попробовал опустить руку в карман, забыв, в каком костюме он находится.

— Да, сударь, пятнадцать экю,— продолжал г-н де Беркайэ.— Уверяю вас, что это не для того, чтобы пропить их в кабаке или чтобы исполнить какую-нибудь причуду. С тех пор как мы виделись с вами, я от многих вещей отказался, и образ мыслей у меня совсем не тот, как тогда, но все-таки нужно есть, сударь, потому что человек жив и хлебом тоже, а не только словом, исходящим из уст Божиих.

Г-н де Бэркайэ испустил глубокий вздох из глубины впалого живота.

— Вы удивляетесь, сударь, видя меня в таком состоянии? — продолжал г-н Флоро де Беркайэ.— Что у меня нет денег, это не должно вас удивлять: поэты обычно не взысканы фортуной. Но вам кажется странным, что я не одушевлен более пламенем нечестия, которое некогда не допускало меня произнести имя Божие, не сопровождая его насмешками, что так нравились князю де Тюину и передавались из уст в уста. Таковы были мои привычки, когда в прошлом году мы встретились с вами на постоялом дворе, и я был счастлив, найдя в вас человека, который сходился приблизительно со мной во взглядах на сущность вещей, хотя и по-другому выражал свои мысли.

Слова г-на де Беркайэ заставили улыбнуться г-на де Брео. Они привели ему на память последствия этой встречи с г-ном де Беркайэ. Он был многим ему обязан и, в частности, знакомством с маркизой де Преньелэ, а на ее празднике в Вердюроне он беседовал с г-ном Ле Варлоном де Вериньи и видел танцующей г-жу де Блион. Конечно, тело молодой женщины, которая лежала здесь на постели и которую он поглаживал рукою, чтобы она запаслась терпением, было нежно, стройно и прелестно на вид. Он заключил это по взглядам, которые украдкой бросал в ту сторону г-н Флоро де Беркайэ. Г-н де Брео вполне ценил наслаждение располагать этим телом по своему усмотрению, но он хорошо знал, что, как только прекрасная Маргарита покроет себя материей и придет в обычный вид, он через минуту перестанет об этом думать. Г-н де Брео часто уже испытывал, как легко забывает он о своей любовнице. Тогда он с живостью начинал мечтать о другом, не ее теле. Оно предстало ему на мгновенье, словно нагое, под серебристой прозрачностью наряда, оживленное музыкой и светом, будто в волшебном, танцующем видении. И г-жа де Блион с такою точностью, с такою остротою пришла ему на память, что он закрыл глаза и ему стоило труда отвечать на слова г-на Флоро де Беркайэ.

— Действительно, сударь, перемена, происшедшая в вас, достойна удивления, но мне кажется, что она началась уже тогда, когда я навестил вас, чтобы попросить вас любезно преподать г-ну Ле Варлону де Вериньи тот образ мыслей, от которого теперь вы так далеки. Уже тогда профессия безбожника, как вы выражаетесь, начала казаться вам не столь прекрасной, и вы давали мне понять, что в конце концов могли бы быть способным, как и любой человек, веровать в Бога. И если, действительно, вы приняли подобное решение, мне бы очень интересно было узнать от вас самих, как с вами случилось то, чего, по правде сказать, я все-таки не ожидал.

— Я сейчас все вам расскажу,— скромно ответил г-н Флоро де Беркайэ,— и в подробностях, с условием, что эта прекрасная дама прикроется одеялом, потому что вид ее начинает меня волновать и…

Маргарита Жеро, держа все время лицо тщательно закутанным, натянула с помощью г-на де Брео простыню на остальные части тела. Г-н Флоро де Беркайэ, по-видимому, удовлетворился этим и продолжал следующим образом:

— Вы должны знать, сударь, что некоторые события, о которых я умолчу, очень повредили мне во мнении некоторых особ. Нам прощают все, что касается наших собственных удовольствий, но не любят, чтобы мы занимались удовольствиями других, вам самим известно, как в таких случаях называют нашу услужливость. Случай с г-ном Ле Варлоном де Вериньи пошатнул мое положение в обществе. Если бы я для себя приберег эту маленькую Аннету Курбуан, все обошлось бы как нельзя лучше… Ну, да все равно… Прибавьте к тому же, что кошелек маркизы де Преньелэ открывался все с большим и большим трудом. Она довольно кисло принимала мои произведения, объявив, что воображение у меня иссякло и утратилась та пламенность, которая придавала блеск моим писаниям. Правда, что шипучесть моя приутихла. Обычно я от простых смертных заимствовал черты, которыми наделял своих богинь, а жалкое состояние, в которое привела меня вердюронская служаночка, не давало мне возможности поддерживать свое вдохновение привычным питанием. И вот я в своей норе — совсем один, с высохшей чернильницей и кувшином взвара. Нездоровье удерживает меня от посещения кабаков. Прощай, вино, питье залпом, трубка, яичница с салом и все распутства, служащие привилегией и как бы отличительным признаком вольнодумца! От нечестия у меня осталось только само нечестие. Что же это за нечестивец, который ложится спать с курами, встает с петухами, не предается плотским грехам и живет как любой бедняк? Хорошее занятие, надо признаться, не веровать в Бога, если это не сопровождается разрешением того, чего другие лишают себя в ожидании будущей жизни, где им сторицей воздастся за воздержание здесь, на земле! Это чистейшее надувательство, сударь, и, не желая больше быть в дураках, я решил поскорее вывести дело начистоту!

Г-н Флоро де Беркайэ сделал движение, будто перескочил ручей, и продолжал:

— Признаться, что своим обращением я рассчитывал восстановить свое блестящее положение в обществе. Мне казалось, что этим я завоюю все сердца и добьюсь всеобщего расположения. Этим возвращением к Богу я оказываю поддержку религии, которая должна была бы ответить тем же. Что же может более прибавить ценности вере, как не пример возвращения к ней человека, до сей поры столько напоказ обходившегося без нее? Таково было мое мнение, сударь, тем более что обращение мое не было следствием особой милости Божией, на которую, без сомнения, трудно рассчитывать, но проистекало из вполне рассудительного побуждения, находящегося, так сказать, у каждого под рукой, не порыв, где сам собой не управляешь, а определенная и серьезная наклонность, пробудить которую может всякий человек, исполненный добрых намерений.

Г-н де Беркайэ на минуту умолк.

— Вы ждете, сударь,— насмешливо начал он опять,— что я вам буду живописать все затруднения, которые пришлось мне одолеть в себе самом, чтобы дойти до теперешнего состояния? Вы воображаете, что я с трудом искоренял в себе долголетние и глубокие корни нечестия и цепкие пни мыслей, к которым я привык? Вам хотелось бы испытаний, порывов, новых падений, покаяний, подвигов’ — всего, что принято в подобных случаях? Не обольщайтесь надеждой, сударь. Нет ничего легче и удобнее, и я уверен, что, когда придет для вас срок, вы сами этого не заметите, как и я.

Г-н де Беркайэ остановился. Маргарита Жеро начинала терять терпение под простыней. Она сделала движение, причем одна нога опять открылась. Г-н де Беркайэ продолжал:

— Все дело, как я имел честь вам докладывать, в наступившей минуте. Не трудитесь рассуждать и доказывать. Доводы за веру и против нее совершенно равны. Мы имели свои для того, чтобы быть безбожниками, другие имеют свои, чтобы не быть ими. Одни стоят других, сударь, все дело в выборе, причем не следует рассматривать эти доводы слишком подробно. Уверовать в Бога почти то же самое, что проглотить пилюлю, относительно которой не спорят и не разбирают, из чего она составлена, а просто ожидают счастливого результата.

Г-н де Беркайэ сделал горлом движение, будто проглотил довольно крупный предмет, отчего на худой шее его поднялся кадык.

— Не смейтесь, сударь,— снова начал г-н Флоро де Беркайэ.— Делать, так делать! И я решил сопровождать свое обращенье всеми признаками, чтобы доказать, что оно бесповоротно и чистопробно. Начал я с того, что видоизменил свою манеру выражаться. Быть может, нас судят скорее по словам, чем по делам. Я отрекся от резких и живых выражений, к которым я имел привычку, и заменил их языком елейным, основательным и убежденным. Везде я появлялся крайне благопристойно, стал посещать церкви, присутствовал на проповедях и церковных процессиях. Начал злоупотреблять таинствами. Я излишествовал за трапезой Господней. Сочинял гимны и кантики. Наилучшие я носил к маркизе де Преньелэ. Она выслушала их рассеянно, очень похвалила и не дала ни копейки. Везде повторялось то же самое, вот почему я и явился к вам в надежде встретить у вас лучший прием.

Г-н Флоро де Беркайэ погрузился на минуту в задумчивость. Маргарита Жеро воспользовалась этим временем, чтобы высунуть нос из-под одеяла и посмотреть, каков из себя этот докучный посетитель. Г-н де Беркайэ был не в авантаже. Цвет лица его, не поддерживаемый больше вином, лишился красок. Он казался жалким и опустившимся, и к природному его козлиному запаху примешивался душок ризницы. Он продолжал безмолвствовать, как вдруг воскликнул:

— Странный народ, сударь, эти верующие христиане! Одни находят столь естественным, когда начинают разделять их мнение, что не видят в этом никакой заслуги и ничего, заслуживающего внимания, другие даже оскорбляются тем, что отказываешься от мнения, противоположного ихнему. Им кажется, что для других совершенно достаточно быть безбожниками. Уверяю вас, они смотрели на мое обращение как на неуместную фамильярность. Они сочли это за некоторого рода наглую попытку сравняться с ними и не оставались нечувствительными к подобной дерзости. Некоторым, наконец, не нравится, чтобы число безбожников уменьшалось. Разве безбожники — не отверженные, паршивые стада, заранее обреченные гневу Господнему? В день Страшного суда правосудие Божие, занятое тем, как бы построже наказать нечестивцев, не будет слишком подробно рассматривать проступки обыкновенных грешников, которые, благодаря подобному накоплению, отделаются гораздо легче. Таким образом, сударь, все от меня отвернулись, и я вынужден обращаться к такому нечестивцу, как вы.

Г-н де Брео был вполне расположен прийти на помощь бедному г-ну Флоро де Беркайэ, но перед этим спросил у него, почему, не найдя в религии того, чего ожидал от нее, он не вернулся к прежнему своему образу мыслей. Г-н де Беркайэ пожал плечами с безнадежным видом, потом вдруг покраснел и поднялся, ударив кулаком по столу.

— Подумайте, сударь, как они были бы довольны и как возгордились бы при этом! Неужели для того, чтобы уверовать в Бога, нужно всегда иметь эту веру? Вы хотели бы, чтобы Флоро де Беркайэ на себе доказал неопровержимость этого и признал себя неспособным исполнить то, за что взялся? Да, я спасусь, несмотря ни на кого, и, что бы там ни говорили, я докажу им, что это вовсе не так трудно, как они считают. Славную рожу скорчит добрая маркиза де Преньелэ, когда увидит, что я являюсь на небо, да еще в монашеском платье, так как я хочу, сударь, сделаться именно таковым. Мне говорили о хижине отшельника неподалеку от той гостиницы, где мы с вами встретились. Последний отшельник исчез вместе со служаночкой, которая, помните, подавала нам вино. Я хочу заменить его. Хижина — чистенькая, на опушке. Местность людная, жить можно удобно. Крестьяне богомольны, проезжие щедры и милостивы. Туда я и удалюсь. Отращу бороду. У старого Курбуана найду во что одеться. На это и пойдут ваши деньги. Не сомневаюсь, что и вы когда-нибудь навестите меня, нечестие имеет свой срок, и все приедается, даже прекрасные девицы, вроде той, что у вас сейчас под рукой. Ну, оставляю вас, занимайтесь вашими делами, а я пойду по своим, потому что, сударь, раз взялся верить в Бога, нужно действовать начистоту.

И г-н де Беркайэ, спрятав в карман данные ему г-ном де Брео экю, ушел, не закрыв дверей, а за ним поднялась, вся голая, на кровати прекрасная Маргарита Жеро, очень похожая на искушение, являющееся отшельникам на деревенских картинах фламандских художников.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

О ТОМ, КАК Г-Н ЛЕ ВАРЛОН ДЕ ВЕРИНЬИ ОТ ДУШИ, НО ВТУНЕ ПОКАЯЛСЯ, И О ДОБРОМ СОВЕТЕ, ДАННОМ ЕМУ СЛАВНЫМ Г-НОМ ДЕ ЛА БЕЖИСЬЕРОМ.

Покуда карета везла г-на Ле Варлона де Вериньи из логовища маленькой Аннеты Курбуан к монастырю Пор-Рояль-де-Шан, он составлял в уме прекрасное слово. Он рассчитывал обратиться с ним к сестре своей, матери Юлии-Анжелике Ле Варлон, когда та покажется у решетки в приемной. Все время переезда по ночным улицам, где раздавался звук копыт по мостовой и лила свой свет рогатая луна, не торопясь обдумывал он периоды, готовясь произнести их с надлежащим благолепием. Жест усиливает слово, и г-н Ле Варлон де Вериньи льстил себя некоторой надеждой, что впечатление, которое производят его слова, увеличивается от манеры их произношения. Мать Юлия-Анжелика узнает выраженными в слове, красота и пристойность которого не ускользнут от се внимания, причины, приведшие ее брата в столь ранний час к пустыни, которой он намеревался более не покидать и куда он нес не столько остатки грешного человека, сколько задатки святого. И г-н Ле Варлон де Вериньи испытывал некоторую гордость от нового своего положения.

У него было чувство, что он, взятый сам по себе, уже представляет собою зрелище, не лишенное величия, раз на нем проявилась особая благодать Божья. Разумеется, Бог позволяет иногда людям, к которым особенно благоволит, сразу избавиться от греха, но чаще всего он удаляет их от греховности мало-помалу, так сказать, шаг за шагом: очень немногим дано освободиться так сразу, одним скачком, и с таким треском очутиться за пределами демонской власти. Разве способ, которым очистился он от своей скверны, не ставит его в глазах людей на некоторого рода пьедестал, и не представляет ли он своей особой удивительный пример того, как прекраснейшим образом можно в один день разорвать с тем, что служило всю жизнь жалкой привычкой? Так что г-н Ле Варлон де Вериньи не был бы очень удивлен, если бы увидел, что со всех сторон сбегаются люди, теснясь по краям дороги, чтобы насладиться великолепным и редким зрелищем, какое представляла собою его персона.

Он должен был, однако, признаться, что проезд его совершенно не производил того впечатления, которое ему так живо рисовалось. Дорога продолжала быть безлюдной. По мере того как карета подвигалась, луна заходила и свет ее становился менее ярким. Мрак, который она переставала разгонять, казалось, снова сгущался, но мало-помалу стал утрачивать свою черноту. Он делался менее плотным, казался уже прозрачным, и г-н Ле Варлон де Вериньи различал контуры деревьев и характер местности. Она была безлюдна и погружена в сон. В деревеньке, через которую проезжала карета, ставни были закрыты и двери заперты, никто не показывался на пороге посмотреть, как лошади г-на Ле Варлона де Вериньи рысцой везут его к Господу Богу. Так что г-н Ле Варлон де Вериньи, высунувшийся было из двери, снова откинулся с некоторой досадой на подушки и принялся сызнова строить периоды своей речи и оттачивать красноречивые фразы.

Меж тем заря начала заниматься, и карета приближалась к Пор-Роялю. Г-н Ле Варлон торопился доехать. Наконец показались монастырские постройки в уединенной долине. Пели петухи. Тихонько звякал колокол. Собака залаяла на остановившуюся карету, и г-н Ле Варлон де Вериньи, сойдя с подножки, решительно позвонился у ворот. Будучи впущен, он велел отвести себя в приемную и попросил вызвать к окошечку мать Юлию-Анжелику.

Г-н Ле Варлон де Вериньи, оставшись один, с уверенностью оглянулся. Ему было хорошо известно это благочестивое место, и раньше он всегда проникал сюда не без некоторого трепета. Голые стены эти казались ему обычно грозными, и решетка эта представлялась ему опасной. Сколько раз подвергался он здесь выговорам со стороны матери Юлии-Анжелики и видел, как желтое лицо ее желтело еще больше от гнева и отвращения! Сколько раз на этом самом месте мать Юлия-Анжелика предупреждала его, что он стремится к бездне и что бездна эта, в которую он низринется, полна грязи и пламени! Тогда он только сгибал спину, но сейчас — иное дело! Так что он шагал по приемной, стуча каблуками по плитам, вполголоса для пробы будил эхо, чтобы знать, как зазвучит его речь и как воспримет ее слух матери Юлии-Анжелики. Матушка не поверит своим ушам при столь неожиданном и счастливом известии, чудесный смысл которого, приписывая всю честь этого обращения всецело Господу Богу, не преминет вызвать некоторое уважение и по отношению к тому, кто оказался предметом столь ясно выраженной и нежданной благодати.

Как все великие ораторы — эти неизменные образцы,— и г-н Ле Варлон де Вериньи приступил прямо к сущности дела, так что мать Юлия-Анжелика, как только показалась у решетки, сейчас же узнала, к чему клонится речь. Г-н Ле Варлон де Вериньи приступил к изложению ряда относящихся к делу соображений, как вдруг был прерван самым сухим образом, а именно, ему было сказано, что место, куда он намеревается войти, отнюдь не козий загон, а овчарня, что сюда являются не в таком виде, покрытыми греховною нечистотою, но очистившись уже покаянием, что это — собрание благочестивых людей, сошедшихся для жития в Боге, а не скопление грешников, что нужно предварительно проверить, согласятся ли эти господа принять как своего человека такого сорта, что он может внушить им некоторое отвращение, если искренность слов его не подкреплена еще никакими поступками. Мать Юлия-Анжелика присовокупила к этому довольно много жестких слов и кончила тем, что предложила г-ну Ле Варлону де Вериньи смирненько здесь подождать, пока она позаботится узнать, будет ли его просьба уважена или его отошлют к специалистам по великим покаянным делам, которые с помощью таинств, как ударами валька, грязные души обращают в чистые.

Г-н Ле Варлон де Вериньи опешил. Он ожидал, что перед ним настежь распахнут двери и примут его с выражениями радости, и вот он очутился в пустой комнате с голыми стенами, с деревянными скамьями, скорее в положении лакея, ищущего места, чем знаменитого кающегося грешника. Тем не менее, чувствуя себя готовым пройти через все, что окажется нужным, он сел на одну из скамеек и погрузился в размышления.

Мысли его не сделались менее тревожными, так как бедный г-н Ле Варлон де Вериньи беспокоился в глубине души, какие епитимьи ему готовят. У него уже саднило плечи, словно от ударов плетей, а тело чесалось, как от колючей власяницы. Деревянные скамейки не предвещали ничего хорошего. В какое подземелье отведут его? Он воображал солому, кружку с водой, окно под потолком и череп. Чем будут его кормить? Не будучи лакомкой, он не пренебрегал обильной и питательной пищей. Он вообще проголодался, а никто не появлялся. Очевидно, обсуждался вопрос о нем. Он спрашивал себя, не лучше ли, пожалуй, было бы, если бы ему отказали в доступе в это благочестивое убежище и он отправился бы попросту исповедаться приходскому священнику в своих гнусностях, но, с другой стороны, страх перед адом не давал ему покоя. Он в самом деле увидел лик дьявола в чертах этой девочки и совсем по-настоящему чувствовал склонность переменить образ жизни. Лучше было бы, если бы пришли к нему на помощь в этом влечении, чем оставлять тут томиться в ожидании, которому, по-видимому, не предвиделось конца.

По временам г-н Ле Варлон де Вериньи в нетерпении вставал и принимался ходить по приемной. Было уже за полдень. Проволочки эти, без сомнения, были первой епитимьей и первым искусом, и он решил ему подвергнуться. Он растянулся на деревянной скамье и приготовился соснуть. Вероятно, ему предстояло еще немало строгостей, и он благоразумно решил, насколько мог, подготовиться…

Разбудила ото сна г-на Ле Варлона де Вериньи чья-то рука, которая трясла его довольно грубо, меж тем как чей-то голос говорил:

— Ну, сударь, идемте: я вам укажу вашу комнату.

Личность, произносившая эти слова, стоя перед г-ном Ле Варлоном де Вериньи, была коренастого сложения и с наружностью довольно заурядной. Полное красное лицо, изборожденное морщинами, маленькие живые глазки, беззубый широкий рот, коротко подстриженные волосы с проседью. Большие руки, жилистые и волосатые. На нем было темное платье и деревянная обувь. Вид у него был деревенский и церковный, не то рабочего с фермы, не то пономаря. Г-н Ле Варлон де Вериньи посмотрел на него. Несомненно, это был какой-нибудь служитель, которому поручено было провести его. И г-н Ле Варлон поднялся, чтобы идти за ним, со скамейки, на которой лежал, такой жесткой, что у него все кости разломило. Провожатый, видя, что он потягивается, принялся смеяться.

— Ну, ну, сударь, можно подумать, что вы привыкли к постелям помягче.

Г-н Ле Варлон де Вериньи не любил фамильярности и во всяком другом случае оборвал бы молодца, которому вздумалось бы подшучивать над ним, но тот принадлежал, очевидно, тоже к святым мужам и находился в таком месте, где человек самый незначительный, раз он благочестив, имеет преимущество над грешником.

Выйдя из приемной, г-н Ле Варлон де Вериньи прошел ряд пустынных дворов. Наконец он достиг довольно обширного сада, окруженного высокими стенами и разбитого на квадраты, как огород. Виднелись там плодовые деревья, растущие у стенки или на полной воле. Так как был конец осени, деревья начинали уже ронять желтеющие листья. Человек, за которым шел г-н Ле Варлон де Вериньи, то наклонялся, чтобы поднять упавшее яблоко, то пощупывал запоздавшие на ветках груши. Подошвы его скрипели по гравию дорожки. Г-н Ле Варлон де Вериньи со вздохом вспомнил о теплых и сочных сливах, которые он ел в обществе г-на де Брео, когда они вместе возвращались из Вердюрона, еще глубже вздохнул при мысли о слишком недозрелом плоде, отведать который так некстати посоветовал ему г-н Флоро де Беркайэ. Конечно, г-н де Брео распространит слух об удалении из мира г-на Ле Варлона де Вериньи, и последний почувствовал от этой мысли некоторое удовлетворение. Кто услышал эту новость, наверно, уже представляет себе его коленопреклоненным на каменном полу, готовым запеть псалом, на самом же деле он проходит просто-напросто по фруктовому саду вслед за служителем в деревянных башмаках.

Тем временем дошли они до опрятного довольно строения, куда проводник г-на Ле Варлона де Вериньи пригласил его войти. Сам он при входе разулся и пошел бесшумными шагами по штучному полу прихожей. Простота дома и его выбеленные стены являли вид приятной свежести. Лестница с деревянными перилами вела к длинному коридору, в который выходил ряд совершенно одинаковых дверей. На каждой была надпись с именем, и г-н Ле Варлон де Вериньи мог прочесть и свое на одной из дверей, ведущей в маленькую комнату, беленькую, где в качестве мебели стояла кровать с сенником, стул и деревянный стол. На нем были две прикрытых тарелки и кусок хлеба. Вид всего этого доставил удовольствие г-ну Ле Варлону де Вериньи. Он был голоден.

— Вот для подкрепления ваших сил, сударь! — сказал ему разутый человек, открывая тарелку с простым супом и другую — с отварной зеленью.— Покушайте, если угодно, сколько вам нужно, я подожду, когда кончите, и я скажу вам, что имею сказать.

Указав г-ну Ле Варлону де Вериньи на единственный находившийся здесь стул, сам он без церемонии присел на край кровати.

Г-н Ле Варлон де Вериньи большими глотками проглотил свой постный суп, потом принялся за зелень, причем сделал гримасу: зелень показалась ему безвкусной и недоваренной.

— Хе-хе, сударь, пища, кажется, вам не по вкусу, но вы привыкнете. Овощи неважно приготовлены, а на грядке прекрасно выглядели. Я знаю их, сам за ними ходил. Люблю садоводство, сударь, и здесь предоставляют на мое усмотрение выращивать что мне угодно. Я недостоин этой милости и, будь я рассудителен, киркой своей скорей выкопал бы яму, чтобы зарыть свой сгнивший остов, чем взрывать землю и заставлять ее производить питание для жалкого моего плотского состава, жизнь которого поддерживать и оспаривать у червей, которым оно пойдет на пищу, не стоит, но в земной юдоли нужно ждать часа воли Божьей. Поэтому-то я сюда и удалился, до прихода в это место следовал я путям века сего, и, видя, что ведут они к величайшим опасностям в другом мире, я принял решение, результаты которого вы видите, так как присутствовать при первой вашей у нас трапезе и первых шагах вашего покаяния имеет честь господин де Ла Бежисьер.

И г-н де Ла Бежисьер засмеялся всеми чертами своего розового, несмотря на седину, лица.

Г-н де Ла Бежисьер поступил на службу пятнадцати лет, и единственным занятием его было находиться повсюду, где происходила драка, так что к пятидесяти годам он неоднократно совершал поступки, допустимые на войне. Но если среди них есть полезные действия и героические, то в достаточном количестве есть и дурные, и преступные, они-то и дали мысль, в известный момент, г-ну де Бежисьеру, что стоит переменить образ жизни. Проникнутый действием благодати, он удалился в Пор-Рояль, чтобы там искупить свою вину, состоявшую в том, что он был мужчиной. Его обращение, о котором теперь уже забыли, в свое время произвело некоторый шум. Г-н де Ла Бежисьер сам про себя забыл. Он вел незаметную и простую жизнь. Иногда, впрочем, правильные гряды напоминали ему выстроенные войска, и он обращался со своим заступом так, словно рыл окопы. Круглая форма плода в его глазах являлась подобием бомбы или ядра. Лейка звякала, как задетая кираса. Но он не задерживался на всем этом и быстро возвращался к обычному течению мыслей, где смешивались Божья благость и уход за овощами.

— Да, сударь,— говорил г-н де Ла Бежисьер г-ну Ле Варлону де Вериньи, с трудом жевавшему какие-то бобы, жесткие, как кожа,— мне свет известен, и я покинул мир с тем, чтобы туда не возвращаться больше. Впрочем, я вспоминаю о нем без сожаления. То, что кажется нам в миру самым необходимым, забывается быстро в тиши уединения. Не думайте, однако, что мы тут праздны и бездельны. Далеко не так! Дело не только в том, чтобы возделывать землю в поте лица своего, нужно также образовывать свою душу и свой ум, выпалывать сорные травы, засевать зернами благочестия, орошать молитвами, чтобы произрастали здоровые и достойные плоды, которые спелыми упадут с ветки в корзину нашего спасения в час последнего сбора плодов. Ах, как я хотел бы преподавать вам это двойное садоводство! Ведь мне поручено помогать вам советами первое время вашего пребывания здесь. Но должен вам сказать: не на меня одного возложена эта обязанность, господин Раво вам лучше, чем я, поможет своею мудростью. Да вот, как раз он сам идет вам представиться и приветствовать вас!

Через открытую дверь действительно вошел маленький черный человечек, сухой, бедно одетый, с круглой скуфейкой на голове, который что-то шептал. Он поклонился г-ну Ле Варлону де Вериньи, тот отвесил ответный поклон и должен был прислушаться к его словам — такой слабый и еле слышный голос был у г-на Раво.

— Раз вы к нам приняты, сударь, располагайте нами по вашему усмотрению. Господь здесь для всех, и мы будем счастливы, если сможем помочь вам войти с ним в непрерывные сношения, что составляет прелесть и награду нашего отшельничества. Время вам покажется здесь коротким, если вы сумеете надлежащим образом им пользоваться. Господин де Бежисьер, вероятно, советовал вам физический труд, но я прибавлю, что такой труд не имеет значения без труда духовного. Они должны чередоваться, и сам господин де Ла Бежисьер может служить примером: он умеет работать заступом, но также превосходно владеет пером и пишет маленькие поучительные садовые басенки, из которых некоторые могут служить образчиками благочестия и здравого смысла.

При этой похвале г-н де Ла Бежисьер покраснел, а г-н Раво продолжал еще тише:

— Что касается меня, то, быть может, господин де Ла Бежисьер сказывал вам, что я занимаюсь переводами и комментированием некоторых мест Священного писания и отдельных произведений отцов церкви. Но определенные часы я отвожу и физической работе. Ежедневно я хожу к колодцу и вытаскиваю ведра с водой. Мне кажется, что подобное занятие подходит к человеку, ищущему истину, и представляет бесхитростный образ этих исканий. Крепко надеюсь, что и вы разделите свое время на две части, одну для работ, другую для занятий, и что, если заботу об одной берет на себя господин де Ла Бежисьер, вы мне позволите руководить вами в другой. Остальную часть дня, сударь, вы будете посвящать молитве. Тут уж никто не может вам помочь. Бог один располагает собственной милостью. Желаю вам получить ее в избытке. Теперь же, господин Ла Бежисьер, предоставим господина Ле Варлона де Вериньи его мыслям. Ему есть о чем пораздумать и необходимо побыть в одиночестве.

На этом господа де Ла Бежисьер и Раво откланялись г-ну Ле Варлону де Вериньи. Оставшись один, он стал прислушиваться, как удалялись их шаги, тяжелые и глухие у г-на де Ла Бежисьера и легкие, сухие у г-на Раво. От одного в комнате остался запах листьев и земли, от другого — бумаги и чернил…

День не прошел без того, чтобы г-н Ле Варлон де Вериньи не свиделся снова с матерью Юлией-Анжеликой. Она приняла его снова в приемной. Г-н Ле Варлон де Вериньи ждал благочестивых наставлений. Ничуть не бывало! Мать Юлия-Анжелика высказала только желание, чтобы ее брат прежде всего привел в порядок свои земные дела. Она указала ему ряд мероприятий в этом направлении и заставила дать ей полномочия для их выполнения, так что г-н Ле Варлон де Вериньи вернулся в комнату, передав своей сестре право управлять и распоряжаться по своему усмотрению его имуществом. Надежные люди должны были употреблять доходы с него на дела благотворительности, так как он сам в этом мире не нуждался уже ни в чем, кроме Божьего милосердия.

Г-н Ле Варлон де Вериньи еще размышлял о новом своем положении, когда вошел мальчик-слуга с подносом. Это была та же похлебка и зелень, что и днем, не было только г-на де Ла Бежисьера, чтобы приправить их своей беседой. Стемнело. Чадящая свеча освещала комнату. Г-ну Ле Варлону де Вериньи было не по себе. Однако он принялся за еду и покончил все дочиста. Нужно же было подкрепить жалкую плоть, которой обязан он был тем, что находится в безлюдной глуши, сидит на хромоногом стуле перед оплывающей свечкой, которая скоро погаснет, и он погрузится во мрак и молчание одинокого и затерянного места, предоставленный, быть может, в добычу искушениям дьявола, так как нечистый дух — вместе с тем и дух тьмы, и темнота всегда небезопасна грешнику.

Размышляя таким образом, г-н Ле Варлон де Вериньи собирался уже ложиться спать, как вдруг услышал, что по коридору ходят. Прислушавшись, он узнал сухую и торопливую походку г-на Раво. Г-н Раво занимал келью направо, рядом с г-ном Ле Варлоном де Вериньи. В коридоре раздались другие шаги. Тяжелые и грузные, они выдавали г-на де Ла Бежисьера. Носками своих деревянных башмаков, которые он нес в руках, он постучался в двери. Г-н де Ла Бежисьер возвращался из сада, где прошелся перед сном. Он сел на стул и подул на пальцы.

— Да, сударь, незаметно время летит! Вот и осень! Вечером туманно, и земля сыра. Завтра, если угодно, я покажу вам вашу работу. Ведь не за тем же вы явились сюда, чтобы лентяйничать и бить баклуши? Ну, спокойной ночи, постарайтесь заснуть хорошенько. Если дьявол начнет вас беспокоить, вам стоит только постучать в стенку. Я сплю чутко и сейчас же вскочу. Стану для вас на молитву, чтобы помочь вам в борьбе с нечистым. Если этого будет недостаточно, придется разбудить господина Раво, спящего рядом с вами, и втроем-то, сударь, мы чего-нибудь добьемся.

Г-н Ле Варлон де Вериньи не без тревоги смотрел, как уходит г-н де Ла Бежисьер. С томлением он подумывал, не появится ли дьявол, которого он избежал в его соблазнительных формах, в виде каком-нибудь ужасном и отталкивающем, взбешенный, что добыча, на которую он мог рассчитывать, неожиданным образом вырвана у него из рук. Так что после того, как свечка догорела, он продолжал довольно долго лежать не смыкая глаз, причем его мало успокаивало молчание, царившее в доме, нарушаемое лишь деревенским и воинственным храпом г-на де Ла Бежисьера, храпом, к которому по временам примешивалось короткое, сдерживаемое покашливание превосходного г-на Раво.

Возможно, как рассказывал в вечер приключения с маленькой Курбуан г-ну де Брео г-н Ле Варлон де Вериньи, что он через нее окончательно опорожнился от своей греховности, так как теперь он чувствовал себя в состоянии странного спокойствия, и ничто не смущало его в занятиях, в которых прошло первое время его пор-рояльского отдохновения. Он работал, молился и спал совершенно исправным образом. Ему не приходилось будить ни г-на Раво, ни г-на де Ла Бежисьера. Утром он встал, голова свежа, тело бодро. Эти господа, однако, не скрывали от него, что передышка эта, очень может быть, не более как уловка со стороны дьявола и что, несмотря на все, нужно подготовиться ко встрече с ним, если тому вздумается прибегнуть к искушению, очень важно на подобный случай запастись всеми предохранительными средствами, доставляемыми религией.

Г-н Ле Варлон де Вериньи не пренебрег этим, но начал успокаиваться и думать, что он на самом деле освободился от тягостного влечения к греху, от которого исцелился столь чудесным образом. Разумеется, г-н Ле Варлон де Вериньи знал, кем ниспослана эта перемена к лучшему, и не переставал благодарить за это Господа Бога: Господь взял на себя главный труд, а именно — поддерживать его в новом его состоянии. Г-н Ле Варлон де Вериньи не был так тщеславен, чтобы заслугу в этом приписывать себе самому. Скорее он полагал, что святость места внушила уважение демону и что у того почти не было желания проникнуть на риск за благочестивое ограждение. Так что он сам преисполнился необыкновенным почтением к этому месту. Ничего на свете не было более прекрасного и удивительного! Ему нравились и местоположение и постройки. Самый воздух, который там вдыхали, казался ему исполненным несравнимых свойств.

Чувство это поддерживало в нем веселое и довольное настроение, ясно сквозившее в его словах и чертах его лица. Все подробности существования казались ему удобными и приятными, и он исполнял свои разные обязанности с удивительной радостью и готовностью. Ничто не отталкивало его, не утомляло: ни посредственность пищи, ни продолжительность церковных служб, ни однообразие дней. Г-н Ле Варлон де Вериньи был поистине счастливейшим из смертных, проводя время с таким увлечением и необычайной веселостью, что рай начинался для него уже с настоящей минуты.

Поутру, чуть забрезжит рассвет, он первым просыпался на зов прислуживающего мальчика, который с фонарем в руках обходил коридор и стучался по очереди в каждую дверь, затем сейчас же босиком соскакивал с кровати. Одевался он довольно ловко без посторонней помощи. По правде сказать, этому он научился благодаря своим связям с женщинами. Ему довольно часто приходилось раздеваться донага в любое время дня и быстро разбираться в платье, лежавшем в беспорядке там, куда он его сбросил для удобства. Он благодарил Бога за то, что к его прославлению и служению обращена была эта привычка, оставшаяся еще от времени, когда он подчинялся своей плоти и мало думал о душе. Он испытывал некоторое утешение от сознания, что прошлые его излишества приучили его, по крайней мере, натягивать чулки и штаны и застегивать пуговицы на жилете без посторонней помощи. Не было нужды, чтобы подавали ему рубашку и завязывали галстух. Что касается до парика, так он от него совсем отказался. Он носил свои волосы в натуральном виде. Снарядившись, он обувался в грубые башмаки и, помолившись, начинал свой день.

Осень круто кончилась, и сразу настала глубокая зима. Солнце поздно вставало и рано ложилось, но тем не менее известное количество часов подлежало занятиям. По совету г-на де Ла Бежисьера и г-на Раво г-н Ле Варлон де Вериньи распределил свои занятия раз навсегда и строго придерживался этого расписания. За молитвой следовала работа, прерываемая ради церковных служб. Г-н Ле Варлон де Вериньи не пропускал ни одной, присутствуя на них с большим чувством веры и благочестия и ведя себя наипоучительнейшим образом. Он любил сливать свой голос с голосами окружающих, и так как он обладал голосом сильным, то он узнавал тембр его среди тех, с которыми он его соединял. У него было также впечатление, что Бог его слушает лучше, чем других. В конце концов, Господь не мог не заметить, что г-н Ле Варлон де Вериньи воспевает ему хвалы и старается изо всех сил, чтобы они звучали громче и достигали ушей Всевышнего. Так что случалось, что иногда к концу службы он оставался без голоса и от него валил пар, словно новый род фимиама.

В таком-то виде, еще не отдышавшись от псалмов и антифонов, он приходил к себе в келью, где ждал его г-н Раво. Г-н Раво переводил и комментировал Священное писание, но перевод его был более точен, чем благозвучен, и комментарии более существенны, чем изящны. Г-н Ле Варлон де Вериньи был ему очень полезен: привычка к хорошему языку дает навык в выборе слов и оборотов. С этой точки зрения, г-н Ле Варлон де Вериньи просматривал ученые труды г-на Раво. Он придавал им лоск и приятность, которых им не хватало,— и г-н Раво с восторгом видел, как тексты Священного писания облекаются в совершенную и блестящую форму и как размышления, извлеченные им оттуда, уже не представляют собою бесформенную груду, но располагаются в достойном удивления порядке. Так что г-н Раво и г-н Ле Варлон де Вериньи отлично ладили друг с другом, и только приход г-на де Ла Бежисьера мог оторвать г-на Ле Варлона от пера и чернильницы и заставить его взять в руки заступ.

Г-н де Ла Бежисьер клятвенно обещал посвятить г-на Ле Варлона де Вериньи в садовые работы, но время года было неблагоприятно и приходилось дожидаться весны. Чтобы закалить его в труде и приучить к работе, г-н де Ла Бежисьер уводил его в лес собирать сухие ветки и связывать их в вязанки.

Не было лучшего зрелища как г-н де Ла Бежисьер за работой. Ни снег, покрывавший землю, ни стужа, заморозившая почву, ни грязь, по которой хлюпали его деревянные башмаки, ничто не останавливало его рвения, не охлаждало его жара. Никакая ноша не была тяжела для его плеч. Г-на Ле Варлона де Вериньи подстрекало соревнование. Он хотел, чтобы его вязанка была такой же величины, как и у г-на Ла Бежисьера, так что зачастую они возвращались оба нагруженные ветвями и, идя рядом, так перепутывались своими вязанками, что с трудом могли их распутать. Всякий раз, складывая свою ношу наземь, г-н де Ла Бежисьер повторял, что это — дрова, похищенные из чистилища, что они, по крайней мере, не будут им поджаривать бока, когда придется им проходить через его огонь перед тем, как они займут свои места, уготовленные им в раю.

Г-н Ле Варлон де Вериньи всегда громко смеялся на эти слова. В глубине души он тоже надеялся избежать чистилища: как раз для этого-то он и занимался с г-ном Раво, пел на клиросе и собирал валежник с г-ном де Ла Бежисьером. Не для того ли он отказался от мира? Его обращение было полным и бесповоротным. По этому поводу он удивлялся даже той легкости, с какою порвал путы греха, бывшего для него таким привычным и застарелым и вдруг вылетевшего у него из ума. Он даже задавал себе вопрос, как можно так долго быть привязанным к жалким привычкам, от которых столь легко избавиться и отсутствие которых так мало ощутимо.

Однажды он признался в этом г-ну Раво. Черный человечек посмотрел на него через очки. Он был невзрачен и хил. Мысль, что г-н Раво когда-нибудь мог испытывать плотское желание, показалась бы странной. Так что он тихонечко ответствовал г-ну Ле Варлону де Вериньи:

— Мне всегда, сударь, были не особенно по вкусу так называемые наслаждения, в частности же то, которое доставляется женщинами, и общество их меня не волновало. Как прикажете мне интересоваться личностями столь пустыми, из которых почти ни одна не знает ни еврейского языка, ни латинского, ни греческого и которые выражают только в банальных фразах мысли, лишенные всякого интереса? Так что с моей стороны почти нет заслуги, что я избег из сетей, но если я не подвергался этому искушению, то дьявол не избавил меня от других, и будьте уверены, сударь, что они были немалыми, раз защиты от них я принужден был искать в этом святом убежище.

И добрый г-н Раво погрузил перо свое в чернильницу, как погружают пальцы в кропильницу. Он вспоминал об ученых диспутах, во время которых он позволял обуревать себя гневу и злословию. Люди науки вносят в словопрения необычайную необузданность и озлобление, потому что всякий считает, что истина, выставляемая им, более обоснованна, чем у других, и как приобретают они ее с величайшим терпением, так и проповедуют и защищают с таким жаром, что часто доказательства заменяют оскорблениями, и иногда можно наблюдать, что изящнейшие, тончайшие мысли поддерживаются самым грубым образом и средствами, которым можно только удивляться.

Г-н де Ла Бежисьер, с которым иногда по этому же поводу беседовал г-н Ле Варлон де Вериньи, отвечал иначе:

— Тем лучше для вас, сударь, если дьявол вас оставил в покое. Что касается меня, то мне, несмотря на мой возраст, случается думать, ну, вы знаете, о чем. И вы, мой друг, остерегайтесь и бойтесь возврата. Огонь чувств сокровенен и иногда оставляет в нас коварные искры. К счастью, здесь вы защищены от искушений, но, если вы вернетесь в мир, вы подвергнетесь, может быть, большим опасностям, чем думаете.

Г-н Ле Варлон де Вериньи покачивал головой и начинал смеяться. Мысль вернуться в мир казалась ему забавной. Что бы он там стал делать без парика и в грубых башмаках? Кроме того, он никогда не был так счастлив, как теперь, живя в одиночестве. Он испытывал чувство безопасности и необыкновенного облегчения. Он не представлял себе другого счастья, как поправлять фразы г-на Раво и носить свои вязанки бок о бок с г-ном де Ла Бежисьером.

— Тем лучше, друг мой, тем лучше! — повторял тот.— Останемся там, где мы находимся, поверьте мне, мы избрали благую часть. По правде сказать, мне даже стыдно за себя, что я ее избрал. Сознайтесь, что здесь мы удалены и защищены от опасности и что, в конце концов, это все-таки маленькое плутовство — устраивать для себя особое положение ценою небольших лишений и некоторой строгости по отношению к самим себе. Разве мы не завладели для себя преимуществом, которое порою кажется мне грубым захватом? Не прекраснее ли, не благороднее ли было бы подвергаться общим условиям и искать жизни в Боге, не покидая мира? Воспользуемся охраной, созданной нами же, не слишком, однако, на нее полагаясь. Ах, друг мой, укрепим нашу защиту, и пусть завтра наши вязанки будут круглы и полновесны, чтобы в случае необходимости можно было ими заткнуть брешь и чтобы они помогли нам отбить приступ врага.

Для того чтобы держать душу настороже и в достаточной твердости, у г-на де Ла Бежисьера единственным средством были его вязанки да садоводство, теперь он к ним присоединил ряд других духовных упражнений, вроде умерщвления плоти и бичевания. По его примеру и г-н Ле Варлон де Вериньи решился попробовать эти же средства. Теперь, когда спасение его души казалось ему уже обеспеченным, у него стали появляться другие честолюбивые замыслы. Вместо того чтобы смиренно проскользнуть в рай, как бы через подворотню, отчего бы не войти ему через раскрытые двери следом за славным г-ном де Ла Бежисьером, который явится туда, держа в руках свои деревянные башмаки и неся на спине вязанку сухих веток, которые вдруг зацветут и сделаются зеленее, чем пальмы присноблаженных.

Между тем слухи об удалении из мира и покаянии г-на Ле Варлона де Вериньи распространились по Парижу. Сначала сомневались, что это надолго, но пришлось согласиться, что г-н Ле Варлон дс Вериньи принялся не на шутку за самоисправление, так как прошло уже много месяцев, а его все не было видно. Маркиза де Преньелэ заявила, что г-н Ле Варлон из такого теста, что может сделаться святым. Г-жа дю Тронкуа чрезвычайно гордилась тем, что получила в вердюронском гроте последние знаки внимания столь благочестивой личности, и охотно попросила бы г-жу де Преньелэ водрузить среди раковин надпись, излагающую подробности памятного приключения, завершение которого служило предметом всеобщих обсуждений. Многие, когда погода стала лучше, просили у г-на Ле Варлона де Вериньи позволения посетить его в его затворничестве, но он очень вежливо отвечал, чтобы они не беспокоились, так как вид его не имеет в себе ничего, заслуживающего их присутствия, и они найдут в нем только бедного человека, занятого колкой дров и унаваживанием садовых гряд.

Сад в этом году обещал быть гордостью славного г-на де Ла Бежисьера и щедро вознаградить его за труды. Хорошая погода, наступившая внезапно, казалось, должна была установиться и создавала самые выгодные условия для богатого урожая плодов и овощей. Небо было нежным, и г-н Ле Варлон де Вериньи, приходя к г-ну Раво на занятия, находил окно кельи открытым, в него входил приятный запах листьев и воздуха, смешиваясь с запахом старых книг. Это соединение производило какое-то умиротворяющее действие и вызывало у честного г-на Раво легкую улыбку на желтом и бледном лице. Г-н Раво продолжал оставаться доволен г-ном Ле Варлоном де Вериньи. Решительно никто лучше его не знал толку, как разместить слова в прекрасной последовательности и придать фразам выгодную для них звучность. Сам г-н Раво не придавал большого значения тщетным, на его взгляд, украшениям. В своих работах он главным образом стремился к точности смысла и к правильности истолкования, но он должен был сознаться, что хорошо написанные произведения легче могут быть прочитаны и что публику отпугивает не только непонятность трактуемых тем, но и негладкий, корявый слог. Если бы дело шло об его собственных мыслях, г-ну Раво было бы довольно безразлично, много ли у него слушателей, но дело шло о словах Божиих, и было очень важно распространить их и проложить им дорогу в мир. Так что ничем не следовало пренебрегать для этой цели, и ловкость, с которою г-н Ле Варлон де Вериньи обращал в гладкие самые трудные места и умел их делать понятными, преисполняла восторгом г-на Раво и доставляла ему подлинное удовольствие. Он воспылал к г-ну Ле Варлону де Вериньи искренней симпатией и почти радовался событию, которое привело к нему в уединение столь драгоценного сотрудника. Он хотел бы ни на шаг не отпускать его от себя и иногда упрекал г-на де Ла Бежисьера за то, что тот слишком часто его похищает и так запаривает земляными работами, что пот со лба капает у него на бумагу.

— Я нисколько не осуждаю,— повторял г-н Раво,— физического труда, я сам принимаю в нем участие, вытаскивая ежедневно ведра из колодца, но, раз я вытащил положенные двенадцать ведер, вы меня не заставите вытаскивать еще, между тем как господин де Ла Бежисьер скорее сократит свои молитвы, чем не польет свой горох или не подрежет грушевых деревьев.

Г-н де Ла Бежисьер кротко улыбался на слова г-на Раво, продолжая тянуть за рукав по направлению к саду г-на Ле Варлона де Вериньи, чтобы показать ему, как там все растет и идет на лад. Г-н де Ла Бежисьер был счастлив и хотел разделить свое удовольствие с г-ном Ле Варлоном де Вериньи, но с некоторого времени г-н Ле Варлон де Вериньи казался озабоченным и удрученным. Случилось, что в течение многих минут он был рассеян и чем-то поглощен, это не была углубленность в самого себя, как бывает при мысленных молитвах, но служило указанием, что размышляют о том, что помимо воли приходит в голову. Несомненно, в г-не Ле Варлоне де Вериньи что-то происходило. Менее всего он похож был на человека, который слабеет в своем решении. Наоборот, он удваивал епитимьи и строгости, выказывая себя все более и более жестоким к самому себе, но он утратил довольство и хорошее расположение духа, которыми было отмечено первое время его пребывания в уединении,— эту радость, что освободился от греха, смеющееся выражение, разлитое по его широкому лицу, словно оно постоянно было обращено к восходящему солнцу новой жизни.

Однажды, работая в саду на солнцепеке, он воткнул заступ в землю и удалился в аллею из кустарников, где было немного тени. Он сидел довольно грустно на скамейке, опустив голову и отирая пот со лба, как вдруг увидел, что к нему идет г-н де Ла Бежисьер. Г-ну де Ла Бежисьеру тоже было жарко. Красное лицо его лоснилось, и скулы казались мокрыми. Толстая рубашка из грубого холста приоткрылась на груди, поросшей волосами, по которым тек пот. Для прохлады он снял деревянные башмаки и шел босиком. В каждой руке держал он по лейке и от времени до времени стукал их одну о другую с воинственным звоном. Подойдя к г-ну Ле Варлону де Вериньи, он сел рядом на скамейку и вытащил из пятки застрявшую занозу. Уныние г-на Ле Варлона де Вериньи беспокоило доброго г-на де Ла Бежисьера, и он хотел бы освободить его ум от заботы, которая его тревожит, так же как он освободил свою кожу от острой щепки, вонзившейся туда, но он хорошенько не знал, как приступить к этому. Он несколько раз кашлянул, чтобы привлечь внимание г-на Ле Варлона де Вериньи, но так как тот продолжал молчать, он толкнул его локтем.

— Ну вот, сударь,— проговорил он для начала,— кажется, погода — как на заказ, и сад наш обещает быть прекраснейшим. Слава и хвала Создателю, принявшему труды рук наших. Он награждает наши страданья, что доказывает, что наши усилия ему приятны, так что я воспрял духом. Одно меня огорчает, что вы не испытываете, по-видимому, такого же чувства, что я, и в вашем обличье видны уныние и безнадежность, не свойственные вашей природе, и происходят они, вероятно, от каких-нибудь особенных обстоятельств. Расспрашивать о них вас я не собираюсь, но рад был бы помочь, если это в моей власти.

Г-н Ле Варлон де Вериньи на слова г-на де Ла Бежисьера глубоко вздохнул, что побудило того продолжать.

— Ваша удрученность нагоняет на меня тоску, часто о ней думаю. Жизнь, которую здесь ведут, столь ровная с виду, скрывает иногда тайные трудности. Намерение жить согласно воле Божией встречает некоторые препятствия, которые находятся в нас самих, мне пришло в голову, что и вы переживаете одну из тех минут колебания, преодолеть которые стоит большого труда. Потому я и решил просить вас совершенно откровенно довериться мне и сказать, что вас беспокоит и приводит в смущение.

Г-н Ле Варлон де Вериньи сделал движение на скамейке, где он сидел, так что повернулся к г-ну де Ла Бежисьеру.

— Быть может,— продолжал г-н де Ла Бежисьер,— вопрос мой кажется вам смелым и даже назойливым, я этому не удивился бы. Разве мало здесь у нас искусных людей, отлично умеющих руководствовать душами и знающих лучше, чем кто бы то ни было, в чем они нуждаются! Наши духовники и наставники достойны удивления. В делах веры они знают все до тонкости и рассуждают об этом и в целом и в частностях. Не странно ли, что простой садовник, вроде меня, хочет браться за их дела? Но они люди святые, от мира удалены, потому я и предлагаю вам свой скромный совет. Грех, приведший вас сюда, им знаком только понаслышке, меж тем как я имел несчастье достаточно совершать его, чтобы быть в состоянии если не дать вам полезный совет, то, по крайней мере, посочувствовать вашему затруднению и борьбе, потому что, очевидно, какое-нибудь волнение подобного рода повергло вас в уныние, в котором я вас вижу.

Г-н де Ла Бежисьер умолк. Он почесывал свою голую загрубевшую пятку в том месте, где была только что вынутая им заноза. Г-н Ле Варлон де Вериньи испустил еще более глубокий вздох и наконец сказал г-ну де Ла Бежисьеру:

— Увы, сударь, раз вы меня спрашиваете, не утаю ничего, и, описывая свое состояние таким, как оно есть, я получу некоторое утешение. Вы увидите в моем признании описание человека, который думал сделать как можно лучше и который оказался совсем не в таком прекрасном положении, как можно было предполагать и как предполагал он сам. С вами говорит несчастный, и вы услышите повесть о самом странном повороте, какой только может быть. Ах, сударь…

Г-н де Ла Бежисьер оставил в покое свою пятку и приложил руку к уху, так как был глуховат, и г-н Ле Варлон начал следующим образом:

— Господь, сударь, производит нас на свет по своему желанию, и мы не можем его упрекать за то, чем ему заблагорассудится нас сделать. Но случается, что он вкладывает в нас несколько склонностей, достаточно различных, чтобы вступить в борьбу и поддерживать равновесие между собою, так что долгое время мы пребываем в нерешительности, не зная в точности, что мы собою представляем. Что касается меня, со мной было не так. С самой той минуты, что я себя помню, я находил в себе склонность к женщинам, и она начала проявляться так рано, что весьма вероятно, я с нею уже родился, так как первые признаки этой пагубной страсти были так необузданны и определенны, что заставляли предполагать в ней происхождение более раннее, чем те проявления, какими я мог выказать ее силу… Одним словом, сударь, чтобы быть коротким и не задерживаться, скажу вам только, что, начиная с того дня как обнаружилась во мне эта плачевная склонность, она непрерывно и постепенно забирала все больше власти надо мной, так что с течением моей жизни я совершенно ею был порабощен, и затем она стала вовлекать меня в поступки самые преступные и досадные. Итак, сударь, женщины сделались главным моим занятием, и грех, состоящий в том, чтобы поступать с ними согласно движениям природы, стал моим самым обычным грехом, и преимущественным, в который я впадал со слабостью и постоянством, которых ничем нельзя было преодолеть.

Не буду вести рассказа о моих заблуждениях и живописать свой облик грешника. Вид женщин приводил меня в состояние самое беспорядочное. Заметьте, что, к несчастью, мне вовсе не было нужно, чтобы они были красивы. Я готов был удовлетворять себя где угодно и с кем угодно. Ах, как счастливы лакомки, ищущие совершенства лиц и телосложения! Не чудеснейшая ли эта защита? Но как мало нужно настоящему грешнику!

Добрый г-н де Ла Бежисьер покачал головой при этой истине, и г-н Ле Варлон де Вериньи продолжал:

— Да, сударь, я был именно таковым, каким описал себя вам, во всех других отношениях я был довольно порядочным человеком. Говорю вам это не из хвастовства, а для того, чтобы показать вам, что сущность моей природы не была дурной. Исключая того, что касалось плотского греха, я вел себя благопристойно. Спасительная мысль о моей гнусности удаляла меня от гордости. Когда при мне хвалили мою наружность или способность мою к делам, в уме у меня были причины, чтобы унизить себя в своих глазах. Достаточно было представить себе, какое животное во мне живет, и я видел не того г-на Ле Варлона де Вериньи, которому я слышал некоторые похвалы, а замечал другого, который, выйдя из салона или после придворного приема, будет представлять довольно странную фигуру, так как человек, сударь, ища наслаждение, вы сами знаете где, не прекрасен и не возвышен. Положение тела в любви, сударь, совсем неказисто, и природа, когда мы хотим удовлетворить инстинкт, вложенный ею в нас, предписывает нам движения, которые, доставляя нашему телу внутреннюю приятность, не имеют внешней прелести, так что самый изящный кавалер и наиболее совершенная его помощница образуют вместе чудовищную группу, которую мифология могла бы поставить наряду с кентаврами.

Я не был горд и не был также скуп. Склонность к женщинам приучает легко тратить деньги и платить без колебания сколько нужно, для того чтобы они благосклонно нас принимали. Им же я обязан и тем, что не сделался чревоугодником. Любовные упражнения развивали во мне аппетит, и я предпочитал есть скорее для восстановления сил, чем для наслаждения тонкими яствами. Так что, сударь, по-видимому, мой обычный грех предохранял меня от большинства остальных. Они растворили всю власть свою надо мной в его власти, и я мог думать, согласитесь сами, что если бы мне удалось когда-нибудь уничтожить в себе это непреодолимое влечение, устремляющее меня всегда к делам плоти, я бы сразу сделался христианином не худшим, чем всякий другой, и был бы столь же способен, как все, к спасению души.

Г-н Ле Варлон помолчал с минуту, потом продолжал:

— Случилось обстоятельство, рассказывать о котором я не буду и о котором вы, без сомнения, знаете… Грех, который я считал непреодолимым, вдруг потерял для меня свою пагубную привлекательность. Я воспользовался этой передышкой и устремился в уединение. Вы видели, как я вошел в это прибежище, и сами даже разбудили меня, когда я спал на скамейке в приемной, еще весь разбитый и ошеломленный внезапным действием неожиданной благодати. Вы предупреждали меня тогда об опасности возврата к старому и советовали быть на страже. Я ожидал каких-либо признаков этого. Старое мое существо не появлялось. Ах, сударь, какова была моя радость, радость человека, чувствующего себя спасенным и уверенного, что если и следует еще загладить прошлые проступки, то, по крайней мере, будущее его обеспечено!

Г-н Ле Варлон де Вериньи поднялся и стоял перед г-ном де Ла Бежисьером. Он прокричал ему:

— Зверь пал, сударь, зверь пал, и я ношу перед собой его тяжелую и неодушевленную шкуру. И будь вы, сударь, не почтенным старцем, а совершенно обнаженной женщиной, я бы не испытывал по отношению к вам ни малейшего движения похоти.

Добрый г-н де Ла Бежисьер привскочил при мысли, что мог бы быть совершенно обнаженной женщиной, он стыдливо запахнул на волосатой груди рубашку из толстого небеленого полотна, между тем как г-н Ле Варлон де Вериньи снова начал, понизив голос:

— И тем не менее, сударь, грех продолжает жить во мне, он не вздымается больше в моей плоти, он ползет в ней, копошится, кишит. Он пробегает по мне, грызет меня, колет. Он не пребывает в одном месте моего ‘я’, но занимает всю область моего духа.

И г-н Ле Варлон де Вериньи сделал гримасу отвращения, словно человек, чувствующий, как на нем кишмя кишат невидимые насекомые.

— Да, сударь, таково мое плачевное состояние. Конечно, я больше не любострастен, но я вместо того чревоугодлив, ленив и скуп. Взамен единственного греха, меня мучат и владеют мною множество их! Они не таковы, сударь, как мой старый грех, у них нет внезапных приступов, которые всецело ввергали меня в мое хотенье и при которых, стоило его неистовству пройти, я все же оставался довольно хорошим человеком, немного опечаленным и сокрушенным тем, что с ним произошло. Новые же пришельцы, наоборот, тайком проникши в меня, понемногу овладели моими мыслями и заполонили мое одиночество. Это близкие товарищи, домашние, не покидающие меня, и от которых ничто меня не отвлекает. Они приходят, уходят, во мне ночуют с тем большим удобством, что у них нет случаев покидать меня и нет выходов, через которые они могли бы меня освободить от своего жужжанья и облегчить от своих укусов.

Г-н Ле Варлон де Вериньи отошел на несколько шагов, потом быстро приблизился к г-ну де Ла Бежисьеру и резко потряс его за плечо.

— Скажите, сударь, разве положение мое не жалкое и не смешное? Вы видите перед собой ленивца, который работает, копает землю, вяжет вязанки, покрывает бумагу буквами, чревоугодника, который питается легкими овощами, пьет воду из кувшина, гордеца, у которого нет других свидетелей его гордости, кроме него самого, скупца, который не располагает своим добром и у которого нет ни гроша в кармане. И между тем я таков, каким я себя описал, и вот в какое неожиданное общество я попал. Вот что я здесь обрел, и вот каков я подле вас.

И г-н Ле Варлон де Вериньи, запыхавшись, раскрасневшись от стыда и гнева, грузно упал на скамью, рядом с г-ном де Ла Бежисьером.

— Ах, сударь, зачем Господь извлек меня из мирской жизни и привел сюда! И то, что мне казалось божественною милостью, не есть ли скорее ухищрение небесной казни? Зачем не остался я при старом своем грехе! Для совершения его требовались подходящие случаи, не всегда встречаемые, тогда как новые грехи мучат меня непрестанно, и все одинокие дни, все долгие ночи без перерыва я томлюсь ими.

Г-н Ле Варлон де Вериньи закрыл лицо руками, как человек, подавленный истинным отчаянием. Г-н де Ла Бежисьер перестал чесать себе пятку.

— Я обещал вам, сударь, высказать свое скромное мнение по поводу того, что вы мне скажете, и сейчас я столь же мало, как минуту тому назад, намерен уклониться от своего обещания. Я на самом деле думаю, что вы не созданы для такого места, где мы находимся. Люди, удаляющиеся в подобные места, желают наверняка получить царство небесное и ставят все целиком на эту ставку, очень боюсь, что у вас не хватит силы довести эту игру до конца. У вас хорошие карты на руках, но кто может поручиться, что тем не менее вы не проиграете. Да, входя сюда, вы оставили свой багаж за дверью, но в подкладке остались еще крошки, которыми, помимо вашей воли, питается ваш дух. Я не говорю, что вы в этом виноваты, но этой пыли оказалось достаточно, чтобы некоторые части вас самих вздулись, и опухоль теперь вам очевидна, излечение я вижу лишь в том, что сейчас вам посоветую. На вашем месте я вернулся бы в мир, даже если вы примете свой прежний облик, который там оставили. Прежний вы, может быть, не хуже теперешнего, так как грехи, открытые вами здесь в себе, полны свежести, которую ничто еще не истощило, они слишком полны сил и новизны, чтобы вы могли надеяться видеть их конец в этом уединении, благотворное действие которого они сделают бесполезным.

Возвращайтесь, сударь, но не отчаивайтесь из-за этого в вашем спасении. Везде могут быть счастливые случаи, и, кто знает, может быть, в промежутке между двумя приступами вашего обычного греха, вы найдете время для небольшого покаяния, вполне достаточного, чтобы позволить нам пристойно предстать пред Господом, если ему угодно будет призвать нас к себе в одну из этих минут. Я вижу отлично, что вы мечтали о несколько другом положении в царствии небесном, не о положении человека, пробравшегося туда незаметно, но найти себе там местечко — это тоже уже кое-что, поверьте старому солдату, не беда, что проникнете вы туда не через брешь, а в мешке с мукой или в вязанке сена.

И добрый г-н де Ла Бежисьер опустил на землю босые ноги, меж тем как г-н Ле Варлон де Вериньи смотрел по направлению к маленькой зеленой калитке, выходившей в глубине сада на поле. На толстом ключе паук соткал паутину, и, повиснув на прямой паутинке, его безобразное и хрупкое туловище, казалось, отмечало часы на воздушном циферблате, качаясь на отвесной нити.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ,

В КОТОРОЙ Г-Н ДЕ БРЕО ПОКУПАЕТ ЗЕЛЕНЫЙ БАРХАТНЫЙ КОСТЮМ И СНОВА ВИДИТСЯ С Г-ЖОЮ ДЕ БЛИОН

Уже больше года прошло, как господин де Брео прибыл в Париж если и не в поисках фортуны, так как его дела всегда ему казались во вполне приличном состоянии, то, точнее, для того, чтобы предоставить себя в распоряжение случая в тех именно местах, где ему открыто полное неожиданности поприще. Стоит только ожидать чего-нибудь, как будешь находить все, что с тобой случается, менее замечательным, чем то, о чем мечтал заранее. И когда г-н де Брео думал о различных обстоятельствах своего пребывания в городе, столь знаменитом всякого рода приключениями, он не мог не согласиться, что ему лично удалось заметить события лишь довольно обыкновенные и ни одного такого, которое делало бы вас другим человеком. Г-н де Брео так и оставался г-ном де Брео и для себя и для других. Думал он так же, как и прежде, и не изменился в поступках. Правда, в его памяти все больше и больше прибавлялось личностей довольно необычных, из-за которых в конце концов стоило приехать из провинции, настолько знакомство с ними было любопытно и общение приятно.

Первой из этих фигур приходила в голову г-на де Брео фигура Флоро де Беркайэ. Он как сейчас видел подробности первой встречи с ним: крытая галерейка, где апрельский вечер колыхал только что распустившиеся листья, цвет вина в стаканах, хромоногий стол и само лицо г-на Флоро де Беркайэ, с его длинным носом, рыжей щетиной, сросшимися бровями, разноцветными глазами, его широкий рот, вакхический и красноречивый. Воспоминания г-на де Брео всегда начинались с этой гостиницы, увитой виноградом, у Вальвенского моста. Они там не останавливались, а следовали за г-ном де Беркайэ от кабачка к кабачку. Г-н де Брео им любовался в табачном дыму среди шумных богохульств, но вскоре затем из этого тумана и грохота выступал другой Беркайэ, с вытянутым лицом и опущенными глазами, из вольнодумца сделавшийся святошей, от которого пахло святой водой и ризницей.

Если обращение г-на де Беркайэ вызывало некоторое изумление г-на де Брео, то не менее поразительное зрелище представлял г-н Ле Варлон де Вериньи, направившийся по пути спасения. Да, славный путь от вердюронского грота и лачуги маленькой Аннеты Курбуан к благочестивому уединению Пор-Рояля! Раздумья эти естественно приводили г-на де Брео к маркизе де Преньелэ. В памяти его незамедлительно вставал и г-н Эрбу, партизан, со странной и мрачной повестью о герцогине де Гриньи и о семи смертных грехах. Он слышал, казалось, тонкую и нежную флейту ученика мэтра Пюселара. Она быстро приводила г-на де Брео в лавку лютника, где царила хорошенькая Маргарита Жеро. Как после ее гибкого свежего тела постель пахла здоровым запахом молодости! Г-н де Брео закрывал глаза и впадал в глубокую задумчивость. Под закрытыми веками мрак мало-помалу светлел. Показывались отдаленные огни, приближаясь, они образовывали как бы световую рампу, за которой вырисовывались аркады из зелени, через них входила, прыгая и кривляясь, толпа рогатых Сильванов. Длинные парики их свешивались на сельские костюмы из зеленого бархата, внезапно наступило затишье, и г-н де Брео отчетливо слышал шелест листьев, незаметно переходивший в журчанье воды. Г-н де Брео ощущал, как прелестная свежесть разливается по всем его членам при виде неясной фигуры, подобной неуловимому пару, которая мало-помалу принимала человеческий образ и делалась женщиной, все более и более различимой. Она была одета в серебряное платье, которое, казалось, струилось по ней, как движущаяся волна, и г-н де Брео, восторженно задыхаясь, снова видел, как танцует г-жа де Блион, словно в тот вердюронский вечер, когда она была самой нимфой источников.

Пробуждаясь от этого сна наяву, г-н де Брео испытывал, как никогда, желание, чтобы какая-нибудь необычайная удача, внезапная благоприятность судьбы вывела его из посредственности, выделила из общей массы, и жалел, что он продолжает оставаться такой незаметной личностью. Впрочем, к чему бы это послужило? Доставило ли бы это ему возможность приблизиться к г-же де Блион? Восторг, возбужденный ее танцами, и величайшие похвалы ее грации и красоте побудили ревнивого г-на де Блиона пребывать с того времени с женой в одном из его поместий, где он держал ее в полном одиночестве, не разрешая пользоваться ничьим обществом кроме его. Страннее всего было то, что г-н де Блион, довольно ограниченный толстяк, женился на ней два года тому назад только по семейным соображениям, для поддержания дома. Нужны были злополучные похвалы, что при нем расточали достоинствам этого живого чуда, чтобы он узнал, каким сокровищем он обладает, попросту удовлетворяя свои естественные потребности, без лишних мудрствований. Как только наш молодец понял ценность того, что он до сих пор почти презирал, тотчас же стал проявлять не уважение, с которым всегда должен был бы к ней относиться, а самую грубую и дикую ревность, первым следствием которой было решение запрятать г-жу де Блион от всех взоров. Но, хотя жена всецело была в его власти, он продолжал быть полон подозрений. Меж тем, не находя в деревне успокоения, он вспомнил там некоторые свои вкусы, заглохшие было в городе,— иначе говоря, охоту, так что немалую часть времени он гонялся с собаками и слугами за крупной и мелкой дичью. Пока он рыскал по полям и лесам, г-жа де Блион сидела дома. Будучи воплощенной кротостью, она никому не жаловалась на подобное обращение. В письмах, которые она писала своей матери, г-же де Шеврю, и г-же де Преньелэ, не содержалось никаких жалоб. Единственно, в чем она упрекала своего мужа, это в том, что в свое отсутствие он поручает следить за каждым ее движением наемным людям, которые могут подумать, что поводом к таким предосторожностям служит не лишенная оснований ревность со стороны г-на де Блиона, а действительные основания, которые она могла подать к этому.

Г-н де Брео через молву узнал все, что касалось г-жи де Блион. Мысль, что он ее больше не увидит, казалась ему невыносимой. Пребывание в Париже сделалось ему противным. Развлечения стали казаться нелепыми, зрелища — лишенными интереса. Потихоньку он начал подумывать о своей провинции. Как раз у него там был дом с садиком, оживленным несколькими ручейками. Стоило только направить их течение, чтобы устроить фонтан. Их разделенные силы, соединяясь, образуют бьющую струю, и он отлично знал, какой нимфе посвятит этот фонтан. Там будет проводить он свои дни, играя на лютне и воспоминая.

Мысли о меланхолическом уединении все больше укреплялись в его уме, и наконец он решил привести свой план в исполнение. Он остановился на том, чтобы исчезнуть, ни с кем не прощаясь. Г-н де Беркайэ был в своем убежище, г-н Ле Варлон де Вериньи очищал свои грехи в Пор-Рояле. Г-н Эрбу, партизан, находился в Вердюроне у г-жи де Преньелэ. Ему оставалось только уложиться. Накануне отъезда он спрятал лютню в кожаный футляр и пошел в последний раз к Маргарите Жеро, купить струны. Она продавала ему, не обращая на него особенного внимания, будто они встречались только у прилавка.

Домой г-н де Брео пошел через сад, где в прошлом году маленькая Аннета Курбуан слушала, как он играет на лютне. Отец и мать Курбуаны как раз занимались там рассматриванием узла со старым платьем. Там было старье всякого рода — и простые лохмотья, и другое, еще в довольно хорошем состоянии. Жена Курбуана их сортировала. В ту минуту, как проходил г-н де Брео, отец Курбуан вытащил из кучи странный предмет, вид которого поразил г-на де Брео: это был пышный парик с двумя золочеными рогами. В то же время жена Курбуана стала встряхивать зеленое бархатное платье необыкновенного покроя. Г-н де Брео задрожал. Как могли эти маскарадные обноски достаться в лапы Курбуанов? От кого они: от г-на дю Тронкуа, от г-на де Гэйардэна или от какого другого вердюронского сильвана? Очевидно, одному из них принадлежали этот грязный костюм и парик с рогами,— и г-н де Брео снова увидел перед собою привычный и танцующий образ прекрасной г-жи де Блион. Он спросил у удивленных Курбуанов о цене за эти обноски, заплатил и поднялся в свою комнату. Он присоединил парик и костюм к своему багажу и до сумерек просидел, уставя глаза в пол. На следующий день он уезжал.

Слуга, сопровождавший г-на де Брео и заметивший, что у него невеселый вид, очень удивился посреди второго дня пути, увидя, что внезапно у него исчезло печальное выражение и что вдруг, прервав молчание, г-н де Брео запел полным голосом, похлопывая лошадь по шее, словно уговаривая ее прибавить шагу. Но малый изумился еще больше, когда на перекрестке хозяин его вместо того, чтобы взять налево, куда шла их дорога, уверенно поехал направо, насмешливо на него посматривая. Г-н де Брео внимательно выслушал замечание, высказанное этим дурнем, но вместо того, чтобы ответить что-нибудь на него, пришпорил свою лошадь, так что разговорщику ничего не осталось делать, как пуститься ему вдогонку. Таким образом, вместо того, чтобы заночевать в Рютиньи, путешественники заночевали в Варжеле, откуда они выехали так рано, что засветло добрались до Ворье и на следующий день были в Корвентоне, где и остановились в гостинице ‘Золотая лиса’.

Корвентон — маленький городок, очень чистенький, в чем они убедились, проехав его из конца в конец, чтобы добраться до гостиницы, находившейся в главном конце наклонной, но хорошо вымощенной улицы. Как только лошади были отведены в конюшню, г-н де Брео заказал ужин. В противность предыдущим дням, г-н де Брео приказал накрыть себе в общем зале и подать лучшего вина. Покушав и достаточно выпив, он спросил у хозяина гостиницы, нет ли в окрестностях какой-нибудь достопримечательности, которую стоило бы посмотреть. Гостиник, отвечая на вопросы г-на де Брео, все время мял свой колпак в руках и все оборачивался к какой-то личности, сидевшей около камина и, по-видимому, с большим интересом прислушивавшейся к словам г-на де Брео. По знаку, данному трактирщиком, человек этот подошел к столу и с готовностью принял участие в разговоре.

Как только новый собеседник откланялся г-ну де Брео и трактирщик повторил ему вопрос путешественника, он без церемоний сел на табуретку и налил себе в стакан остаток вина, который и выпил с таким удовольствием, что г-н де Брео немедленно спросил другую бутылку. Покуда ее откупоривали, незнакомец наговорил тысячу приятных вещей молодому человеку по поводу того, как удивительно встретить в таком глухом месте, как Корвентон, дворянина столь представительного и просвещенного. Правда, много людей путешествуют для развлечения, но очень немногие — для обогащения своих сведений, и редко кто в дороге заботится о любопытных вещах, которые случай предоставляет возможность видеть.

— Сильно сомневаюсь, сударь, чтобы вы здесь долго пробыли, если только вас не задержит какое-нибудь дело, так как мало во Франции мест более обыкновенных, чем это. Местность почти дикая и не представляет собою ничего примечательного. Частью покрыта дремучими лесами. Кусочки выкорчеванные, должен сознаться, плодородны, но их так мало, что по одному этому можно судить о лени и косности обитателей. Что касается до города, то лучшее в нем — это гостиница, которая превосходна, как вы сами можете видеть, и где так безукоризненно кормят, что я прихожу сюда отдыхать от той пищи, что подают в замке, в котором я имею честь жительствовать и который, как и сам я, принадлежит господину графу. Конечно, господин граф — вельможа, и дом его — жилище великолепное, но, тем не менее, правда и то, что к столу подают там так много дичины и убоины, что я испытываю в желудке некоторое отвращение и от времени до времени лечу его здесь блюдами, может быть не столь изысканными, но более приятными на мой личный вкус.

Незнакомец запил этот длинный период добрым стаканом вина и продолжал:

— Погреб здесь, сударь, тоже заслуживает внимания, я и ему оказываю честь. Не заключайте из этого, тем не менее, что подвалы замка не снабжены в достаточном количестве всевозможными винами, но граф старательно бережет ключи от них, не от скупости, а по известным соображениям. Он утверждает, что божественная влага плохо действует на сообразительность, притупляет зрение, ослабляет слух, и потому он запрещает мне к ней прибегать, так как ему очень важно, чтобы я все видел и точнейшим образом знал, что происходит в замке. Таковы взгляды на этот счет господина графа, сударь, передаю их как есть,— можете сами судить об их основательности.

Г-н де Брео любезно слушал слова незнакомца, заботясь, чтобы стакан у того не оставался пустым, и изредка поднося свой к губам. Казалось, он был заинтересован рассказом и наконец невинно спросил, кто этот г-н граф, о котором так часто идет речь.

— Точно такая личность, как я вам описывал,— знатный вельможа, могу прибавить, что фамилия его — граф де Блион. Когда завтра будете уезжать из Корвентона, вам будет виден замок, где он живет и где равным образом обитает и ваш покорный слуга, который охотно сделал бы для вас что в его власти. Должность моя — оказывать услуги, да и природная склонность побуждает меня быть обязательным по отношению к ближним.

Когда была произнесена фамилия де Блион, г-н де Брео вздрогнул, но сдержался и только поблагодарил незнакомца за честные его предложения, выражая сожаление, что не имеет возможности ими воспользоваться, так как спешные дела вызывают его в Эрсиньер и завтра чуть свет он отправляется в путь. Незнакомец очень жалел, что г-н де Брео должен уезжать. Вино ли выпитое было крепко, или с непривычки он не выдержал его действия, но незнакомец проникался все большим доверием к г-ну де Брео. Он рассказал между прочим, что был женат дважды и дважды овдовел, что первая супруга, приятная и лицом и телом, доставила ему горе, умерев слишком рано, а вторая, сварливого характера, к его удовольствию, не слишком зажилась на свете, наконец, что зовут его Юссонуа и что он — полицейский сыщик.

— Да, сударь,— продолжал он,— такова моя должность, и я очень рад, что вы, узнав это, не выказали никакого неодобрения. Многие высказывают неблагожелательство к людям, занимающимся подобным ремеслом, но должен заметить, что презрение, до которого даже они доходят по отношению к нам, происходит исключительно от неправильности в ходе мыслей. В чем, в конце концов, можно нас так уже упрекать? Что мы занимаемся чужими делами? Отвечу прежде всего, что не мы одни это делаем. Большинство людей только это и делает из любопытства или по докучной заботливости, а у министров и нет других обязанностей. Так что это обвинение несостоятельно, затем, если бы мы в свою пользу применяли ту прозорливость, какую мы проявляем на чужой службе, мы бы оказались выше похвал и все превозносили бы наш ум и изобретательность. То, что мы наши способности предоставляем в распоряжение ближних, незаслуженно унижает нас в их же глазах. А между тем, сударь, кто решится опровергать по-настоящему нашу полезность в этом мире? Разве наша вина, что человеческая злоба сделала нас необходимыми, и разве справедливо, что эта же злоба упрекает нас за пользу, которую сама из нас извлекает? Скорее это могло бы обеспечить нам уважение, в котором нам без причины отказывают. Нашу заслугу следовало бы высоко ценить, потому что это действительно заслуга — разобраться в тайных происках каждого и, искусно распутав нити интриг, сплести из них веревку и стянуть петлю, в которую попадется шея самих интриганов.

Г-н Юссонуа горько усмехнулся и залпом осушил стакан.

— Да, сударь,— снова он начал,— я бешусь, когда подумаю, что мы собою представляем и кем мы должны были бы быть. Остановлюсь еще на одном пункте, чтобы вы яснее почувствовали несправедливость отношения к нам. Обратите только, прошу вас, внимание, как поступает общество со священниками, и в частности с духовниками. Как высоко ставят их знание и опыт! В них видят настоящих знатоков человеческой природы. Считается, что им вполне известны элементы, ее составляющие, в самых сокровенных подробностях. Черта с два! Стоит ли подымать такой шум! Как же могло бы быть иначе? Эти господа были бы идиотами, если бы не пользовались, притом безо всякого с их стороны усилия, слухами, доходящими до их ушей, стоит им только шире их раскрыть. Разве все наперебой не стараются на ухо им объяснить механизм чувств и тайные пружины страстей? Им всё поверяют: самое черное преступление и мимолетную мысль. Сам человек все про себя им рассказывает в подробностях, и все его планы и предложения открыты им до самых скрытых тайников. Теперь сообразите, сударь, насколько это доверие выгодно: ведь все те господа на все зло, о котором им докладывают, способны ответить отпущением грехов, меж тем как дурные поступки, которые нам удается раскрыть, пробуждают человеческое правосудие. Расстояние между ними и нами — это расстояние между крестом и виселицей.

Г-н Юссонуа на минуту остановился, выпил, поставил пустой стакан на стол и продолжал прерванную речь:

— В конце концов и мы, и они, сударь, приходим приблизительно к одному и тому же, но заслуг больше у нас. Нам недостаточно сидеть несколько часов в день за решеткой, чтобы быть осведомленными о всякого рода делах. Удается нам это ценою массы усилий, ухищрений, иногда даже связанных с большими опасностями. Нам приходится ничем не пренебрегать, и пути самые необычайные, самые низкие нам знакомы и привычны. Мы прибегаем ко множеству выдумок, которые нередко бывают удивительными. Это не мешает, сударь, тому, чтобы вместо почтения к нам ставили нас очень низко и считались с нами только в случаях крайней необходимости.

По мере опустошения бутылок, г-н де Брео узнал от г-на Юссонуа интереснейшие вещи и главнейшие подвиги, которыми прославилась карьера человека, закончившаяся довольно мизерно, по признанию самого г-на Юссонуа, службой у графа де Блиона.

— Он неплохой человек,— вздохнув, продолжал г-н Юссонуа,— и я не стыжусь быть ему полезным, хотя он ничего от меня не требует такого, что было бы достойно человека, оказавшегося на высоте в самых затруднительных положениях, у него мне даже не бывает случая применить свои способности, но иногда нужен некоторый отдых, и тот, что я встречаю здесь, дает успокоение и телу и духу. Но со временем я надеюсь выйти отсюда для больших предприятий, если только от праздности не утрачу тонкости, для нас необходимой, и для сохранения которой в полной свежести, быть может, нужно непрестанно ее упражнять. А здесь, сударь, у меня работы меньше даже, чем предполагает добрейший господин де Блион.

Г-н Юссонуа приостановился и, наклонившись к г-ну де Брео, подмигнул, щелкнул языком и конфиденциально молвил:

— Жена у него хорошенькая!

Г-н де Брео готов был убить г-на Юссонуа одной из пустых бутылок, стоявших на столе, но сдержался.

— Не замечали ли вы,— продолжал г-н Юссонуа,— что достаточно жене быть кокеткой, чтоб муж жил с ней в полнейшей безопасности. А господин де Блион дрожит от страха, как бы ему не наставили рога, меж тем как жена его, что всего замечательнее, отличается самой испытанной и прочной добродетелью. С того дня, как я приставлен следить и надзирать за нею, я ни разу не замечал в ее поведении чего-нибудь, что указывало бы на желание перемен. Госпожа де Блион, сударь, женщина честная, кроткая, ровная и правильная. Самое строгое одиночество она переносит терпеливо, и ум ее не посещают прихоти, смущающие зачастую женщин, живущих в свете, и нередко не покидающие их и в уединении. А между тем, нет такой предосторожности, которой бы не предпринял по отношению к своей жене граф де Блион. Я поделился с ним своими наблюдениями. Он, казалось, был удовлетворен, но ревность его не получила никакого облегчения, и он предписал мне не ослаблять своей бдительности, все время старательно наблюдать за доступом в замок и за людьми, находящимися проездом в городе, так как он боится любовных покушений, думая, что красота его жены должна была оставить по себе в Париже воспоминание достаточно сильное, чтобы какой-нибудь влюбленный, придя в отчаяние от ее отсутствия, захотел попытаться если не достигнуть до нее самой, то доставить ей какое-либо доказательство своей любви. Так что, сударь, вместо того, чтобы сидеть тут с вами, пить вино и толковать по душе, я должен был бы, наоборот, стараться искусно разузнать ваши намерения и удостовериться, что вы не один из тех ухаживателей, которых больше всего боится граф и защищать от которых графиню, проникая в их виды и разрушая их планы, составляет мою задачу.

Г-н де Брео принялся хохотать при последних словах г-на Юссонуа. Слова начали застревать у того в горле, перемешиваясь икотой. Количество выпитого вина заметно было не только по багровым щекам и слипающимся глазам, но и по несвязности речи. Г-н Юссонуа, поговорив о других вещах, причем ясно было, что в голове у него немного путается, вернулся снова к г-ну де Блиону.

— У него только один настоящий недостаток, сударь, но он немаловажный — вопрос о вине, о котором я вам только что говорил и по которому он упрямо не хочет ничего слушать. Что бы он сказал, сударь, если бы мог меня видеть в таком состоянии! Доверие его ко мне сильно поколебалось бы. Хе-хе-хе… Тем более, что на завтра назначена охота и его целый день не будет дома… Друг Юссонуа, будь бдителен!.. Ну, графиня останется довольна. Когда графа не бывает, она пользуется случаем, чтобы помечтать в саду. Я там не оставляю и не надоедаю ей. У женщин от одиночества бывают дикие мысли… а старый черт Юссонуа не хуже других! Друг Юссонуа, будь бдителен! Все женщины, сударь, все женщины… хи-хи-хи… Ну, молодой человек, за здоровье гра…

Стакан г-на де Брео был опущен на стол, а не разбился вдребезги об голову г-на Юссонуа только потому, что тот сам тяжело склонил свою голову среди бутылок. Г-н Юссонуа был совершенно пьян. Г-н де Брео и трактирщик тщетно старались его поставить на ноги,— он снова падал как бездыханная масса, пришлось отнести его на кровать, где он и остался храпеть, меж тем как г-н де Брео отправился спать, чтобы на другой день с зарей быть уже на ногах.

Г-н де Брео начал ворочаться на постели, остаток сна у него пропал от громкого лая собак и щелканья бичей. Он босиком подбежал к окну. Оно выходило на главную улицу Корвентона, где при рассвете мостовая еле белела. Весь этот шум поутру производил охотничий выезд графа де Блиона. Слуги ударяли длинными бичами, и собаки рвались с привязи. Г-н де Брео видел только спину г-на де Блиона и толстый круп лошади в яблоках, на которой он крепко сидел. Ни шум, поднятый сворой, ни топот копыт не разбудили г-на Юссонуа, в чем г-н де Брео убедился, войдя уже одетым в комнату сонули. Пьяница продолжал храпеть, но, очевидно, от привычки к ремеслу, когда нужно, у него сохранялся тонкий слух, потому что вдруг он пошевелился и открыл глаза. Отупелое выражение сейчас же исчезло с его багрового и воспаленного лица, и г-н де Брео был весьма удивлен, когда услышал, как тот пьяным еще голосом, но достаточно раздельно произнес:

— Ах, это вы, сударь? Что вы на это скажете? Вот к каким результатам приводит сидение на воде, к которому принуждает меня граф. Четыре, пять жалких бутылок во что меня обратили! Прежде было не так, и в вине я почерпал удивительную ясность ума. Бывало, соблаговолят поручить мне важное какое-нибудь дело, сейчас же отправляюсь обдумывать его в трактир. Выставлю на стол столько бутылок, сколько, в деле замешано лиц, и, опорожнив их, замечаю, что в меня как бы входит сама сущность противоречивых мнений, так что мне остается только поступать соответственно,

И г-н Юссонуа громко расхохотался, затем сонная голова его снова упала на подушку.

Перед отъездом г-н де Брео поручил г-на Юссонуа хозяину гостиницы.

— Не беспокойтесь, сударь, не в первый раз приходится нам ухаживать за господином Юссонуа в таком состоянии. Часть дня он будет высыпаться как следует, после чего почувствует себя свежим и бодрым. Все-таки, не правда ли, славный человек господин Юссонуа? Всегда-то весел, вежлив, шутит. Представьте себе: когда он отправляется сюда покутить немного, он дома в замке на постель свою обязательно кладет чучело, очень на него похожее, так что, в случае господину графу вздумается подняться в его комнату искать его, что случалось не раз, он подумает, что тот еще спит, и, закрыв двери, на цыпочках уйдет обратно, чтобы не потревожить сна такого верного слуги, уснувшего от усталости после утомительных трудов.

Если бы г-н де Брео вздумал выслушивать до конца похвалы, расточаемые трактирщиком г-ну Юссонуа, ему бы пришлось до заката простоять, занеся ногу в стремя, но наконец он сел в седло и простился с хозяином гостиницы. Слуга его тоже вскочил на свою лошадку, и оба исчезли в конце главной улицы Корвентона, выходящей за город, где они пустились рысью вплоть до леска, в полуверсте от города на склоне холма.

Доехав туда, г-н де Брео углубился в чащу. Выбравшись на полянку, он приказал слуге привязать лошадей к пню и дожидаться его там до вечера. Если же до ночи г-н де Брео не вернется, то молодцу дан был приказ не беспокоиться и отправляться куда ему угодно, с поручением доставить переданное ему письмо одному кузену г-на де Брео, которого звали г-н де Брео де ла Рош и которому оно было адресовано. После чего г-н де Брео вынул из своего чемодана довольно большой, тщательно завязанный узел и, не прибавив ни слова, удалился, раздвигая перед собою ветки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было уже, наверно, два часа пополудни, когда г-жа де Блион решилась покинуть покои и выйти в сад, к чему приглашала ее прекрасная погода — один из тех дней, которыми иногда с очаровательною мягкостью заканчивается осень. Кажется, будто вернулось лето, но с налетом меланхолии, что придает его возврату новую, более тонкую прелесть. Солнце еще греет, и к сохранившейся зелени деревьев примешиваются различные краски, придающие им какую-то неопределенную пышность. Г-жа де Блион очень любила такие дни. Журчанье вод и шелест листьев образовали в молчании садов гармонический, движущийся шорох. Сначала г-жа де Блион прогуливалась вдоль цветников, украшавших замковую террасу. То поправляла цветочный стебель, то словно торопилась дойти до поворота аллей, где останавливалась на минуту в нерешительности. На ней была черная бархатная полумаска в предохранение от загара, прекрасные ее руки в перчатках держали букет осенних роз, с которых падал по временам на песок умирающий лепесток.

У террасы, по которой прогуливалась г-жа де Блион, была каменная балюстрада. Г-жа де Блион облокотилась на нее. Взгляд ее обнимал внизу большую зеркальную поверхность плоской воды, от которой расходились три аллеи в виде гусиной лапки. Они были обсажены большими деревьями, а правая и левая украшены редко поставленными статуями морских божеств, поддерживающих плоские чаши, из которых на них стекали непрерывные струи. Средняя аллея, сжатая двумя шпалерами кустарника, к концу расширялась полукругом, где она раздроблялась на аркады и колонны, окружавшие бассейн, посреди которого била струя воды, снова спадая радужным дождем. Несколько скамеек было предоставлено для спокойного любования этим прекрасным зрелищем.

На одной из них г-жа де Блион любила сидеть, мечтая. Мысли у нее не всегда были приятны. Думая о самой себе, она не испытывала того удовольствия, какое обычно находят женщины в этом занятии. Ей было несколько печально думать о судьбе своей красоты. До некоторой степени она досадовала на нее за то, что та подвигла ее мужа к таким необычайным крайностям. Затем мечтания ее переходили на другое. От некоторых на лице ее появлялось выражение смущения и сожаления, и она оставалась сидеть на скамейке, прислушиваясь к журчанью воды и шороху листьев, из которых многие начали уже опадать, усеивая землю своими маленькими золотыми и пурпурными полумасками, словно сорванными с лица самой осени.

Так она и в этот день смотрела, как медленно падают они, словно повиснув в прозрачном воздухе, как вдруг ей послышался легкий скрип песка за древесной шпалерой, к которой была прислонена скамейка, и в то же время несколько птиц слетело с дерева. Кто потревожил их покой? Г-жа де Блион прислушалась. Ничто не нарушало тишины. Два падающих листа опустились и коснулись воды в бассейне. Г-жа де Блион наблюдала за ними с минуту, потом обвела глазами вокруг, и вдруг крик готов был сорваться с ее губ, но остановился в горле, от неожиданности того, что она увидела.

В отверстие шпалеры просунулась голова. Длинные локоны обрамляли неожиданное лицо, над которым высились два позолоченных рога. Вдруг кустарник раздвинулся, и г-жа де Блион увидела перед собою всю фигуру человека, необычайную и напоминающую лесную пастораль. Туловище одето было в костюм зеленого бархата, но на ногах не было копыт, или они были скрыты элегантными сапогами. Сильван простирал к ней руки, но так как г-жа де Блион сделала движение бежать, обитатель лесов, вместо того чтобы накинуться на свою добычу, бросился на колени, и из его уст до слуха г-жи де Блион донеслись благозвучные и размеренные слова.

— О, не бегите, очаровательная,— так говорил он,— и не показывайте с такою жестокостью, что вы не одобряете моего присутствия в этом саду! Всегда в лесах и рощах водились подобные мне существа, и их вид, каким бы диким он ни был, не имеет в себе ничего ужасного для взора. Наш удел — не в том, чтоб вредить. Ошибочно кое-какие злые проказы приписаны нам баснословием. И если некогда это и было справедливо, то время нас исправило, и век, в котором мы живем, распространил даже до глухих наших и уединенных убежищ свою вежливость и обходительность. Так, ноги наши остерегаются топтать цветы. Наши руки не похищают больше, как встарь, яиц и птенчиков из гнезд. Сами рога не служат больше для того, чтоб ударять врага. Мы миролюбивы и добры. Нам мил запах листвы и зеркало ручьев. И потому,- вместо того, чтобы бежать, будьте доброжелательны к одному из нас. Правда, нет у него подарка для подношения — ни гроздий, сладостных на вкус, ни цветущих гирлянд, ничего, что обычно располагает к благосклонному приему незнакомца, тем не менее, примите его почитание и не доставляйте ему неудовольствия видеть, как красавица, обожаемая им, выказывает к нему ужас, какого он не заслужил и от которого никогда не утешится.

Речь сильвана, казалось, несколько успокоила г-жу де Блион. Не вставая с колен, он продолжал нежным и убеждающим голосом.

— К тому же, разве я для вас уже совершенно неизвестен? Порывшись в памяти, вы, может быть, отыщите далекое и слабое воспоминанье о моей наружности. Неужели она вам так чужда? Как, этот зеленый бархатный костюм, эти позолоченные рога не приводят ничего вам на ум? Мы не всегда в виде умоляющих предстаем очам красавиц. Иногда нас оживляет резвая веселость. Наши лица бывают озарены смехом. Музыка управляет движениями наших членов. Однажды вечером я видел, как некоторые из нас плясали вокруг танцующей нимфы. Она была желанна и прекрасна — в серебряной одежде, как нимфа источников. О, зрелище блаженной ночи, воспоминанье о тебе преследует меня доныне! Не столь счастливый, как мои собратья, я не был закован в цепи руками победительной нимфы, но я присутствовал при этих играх, и если…

При намеке на вердюронский праздник г-жа де Блион покраснела: ее щеки быстро покрылись пурпуровым румянцем.

— Берегитесь, слишком смелый сильван, берегитесь! — вскричала она.— Бойтесь вступать слишком дерзко и безрассудно в эти места. Здесь не найдете вы того, чего ищете. Нимфы, о которой вы говорите, больше не существует, я ее не знаю, мне неизвестно, была ли она на самом деле, а не в пустом сновиденье. К тому же знайте, что хозяин этих деревьев, этих фонтанов не благосклонен к сильванам и нимфам. Не любит он, чтобы гуляли среди его листвы, смотрелись в поверхность его вод. В его садах не безопасно. Сторожевые псы хранят входные аллеи. Смотрите, как бы они не сбежались, оскалив зубы и разинув пасть. Мне кажется, я уже слышу, как они бегут за вами по пятам, и лай их раздается у меня в ушах. Бегите, сильван, пока есть время! Не ждите, чтобы они схватили вас за икры и разорвали ваше тело. А то содранная с вас кожа будет сохнуть на какой-нибудь ветке. Какую могу оказать я вам защиту, и, кто знает, сама-то я…

Она умолкла. Оба стали прислушиваться. Листья глухо шумели в трепете невидимого ветра, словно желая шорохом своим подтвердить слова г-жи де Блион.

— Пускай,— снова начал после молчания лесной обитатель,— пускай за дерзкое проникновение сюда заплачу я смертью, в вашей власти сделать ее сладостной и достойной зависти. Случается, что красота чувствует сострадание к любви. Когда бы мои губы могли только коснуться этой руки, что делает мне знак удалиться! Быть может, эта милость изменила бы мой внешний вид и позволила бы найти свой настоящий облик…

И г-н де Брео, так как это был он, освободившись от костюма и рогатого парика, придававших ему странный вид, поднялся на ноги и подошел к г-же де Блион. Видя, что та при его приближении ступила назад, как будто на этот раз она на самом деле собиралась бежать, он печально улыбнулся и с грустью произнес:

— Сударыня, не бойтесь. Неужели вы думаете, что я поступлю с вами хуже, чем лесной полузверь, шкуру которого я только что снял. Нет, нет, сударыня. Если бы я хотел прибегнуть к силе, чтобы добиться от вас того, что заслужить готов я был бы всею жизнью, неужели я не воспользовался бы маскарадным костюмом, который покрыл бы мое насилие? Все это ряженье мне было нужно лишь для того, чтобы сюда проникнуть, упасть к вашим ногам и вам сказать, что есть на свете человек, чьи ум и сердце заняты вашей красотой.

Г-жа де Блион сделала движение остановить его, но г-н де Брео продолжал:

— Я даже не скажу вам, как я зовусь. Мое имя скромно и вам незнакомо. Я вас люблю, сударыня, вот все, что важно знать вам относительно меня. С тех пор как я вас увидел, ваш образ непрестанно стоит передо мною. Им заняты мои мысли. Он сопутствует моим желаниям. Конечно, я мог бы скрыть от вас чувства, меня одушевляющие, и не подвергать их опасности быть отвергнутыми вами. Вместо того чтобы громко вам их высказать, я мог бы питать их втайне и избегнуть горечи встретить безразличие с вашей стороны. Тогда в своем несчастье винил бы я свое молчание и свою робость. От вас мне остался бы только очаровательный образ, сокровище моих воспоминаний, которым я в мечтах свободно могу располагать по своему усмотрению. Ваша красота без запретов не сделалась ли бы послушным наслаждением моих ночей? Нагая, лежа рядом со мною, она повиновалась бы моим капризам, так как ничто не защитит женщину от мечтаний мужчины. Они должны мириться с неизвестными и неизбежными любовниками, которым они не могут отказать в воображаемых ласках. Почему бы мне так не поступить, сударыня? Но должен признаться, что я считаю за некоторого рода низость злоупотреблять даже тенью любимой, а я вас люблю, сударыня, и то, чего от вас желаю, не пустой призрак. Это вы сами, ваше очаровательное тело и прелестное лицо, созданные для любви и наслажденья.

Фонтан журчал тихонько меж неподвижных деревьев, пока г-н де Брео так говорил. Когда он умолк, г-жа де Блион некоторое время пребывала безмолвной, наконец голосом, которому она старалась придать уверенность, начала:

— Любовь, сударь? Кто вам сказал, что я хочу такой любви, о которой вы говорите? Ах, все вы одинаковы, и мужчины даже не предполагают, насколько слова их, самые искренние,— оскорбительны. Как! Разве любовь, что вы предлагаете, не состоит из наслажденья, которое доставит вам первая встречная и которого вы от нас требуете, не справляясь, находим ли мы удовольствие в этих ласках, кончающихся тем, что быстро понижают нас в ваших глазах, потому что если раньше они представлялись вам чем-то особенным и прелестным, то вскоре начинают казаться чем-то таким, в чем все женщины равны между собою, так что вы даже не видите оснований к благодарности, которую вы нам обещали?

Г-жа де Блион продолжала, все более оживляясь:

— Вы оказываете мне честь, испытывая ко мне желание, которое современный язык зовет любовью, и я охотно верю, что это движение ваших чувств искренне и даже что в нем есть некоторая подлинная сила и увлечение, но, говоря по правде, долговечно ли оно? Оно возникло, сударь, от мимолетного впечатления, развившегося в незанятом уме и в одиноком воображении, но неизвестно, останется ли оно после прикосновения наших тел, после поцелуя наших уст. Во мне вы видели лишь зыбкий образ, который вам понравился, нравится еще и теперь и возродить иллюзию которого вы ищете во мне. Увы, сударь, уверены ли вы, что я такова, как ваше воспоминанье? Вы не боитесь испытания действительностью? Женское тело не всегда таково, каким оно кажется под складками одежды, удаленное подмостками, и то, чего вы желаете от моего тела, поведет вас к новым открытиям, которые, быть может, будут не в мою пользу. То, что вы зовете любовью, придает лицам неожиданные выражения. По вкусу ли придется вам мое лицо, и не пожалеете ли вы об образе, созданном вами и еще закрывающем от ваших глаз тот, который может показаться вам до такой степени различным, что вы не найдете утешения от перемены, в которой вы ничего не выиграли?

Она продолжала:

— Я думаю, сударь, вы не преминете уверять меня, что ваше желание приобрело от впечатления, его породившего, силу, которой я должна быть только довольна, и что многие женщины не отказались бы принять поклонение такого рода и такой пламенности, которое внушается не всеми. Ах, сударь, разве подобный образ мыслей так распространен? Я в самом деле думаю, что мы тоньше в этом отношении, чем представляют себе мужчины. Вы думаете, мы очень заботимся об этих восторгах, из которых большинство женщин извлекает больше, может быть, тщеславия, чем удовольствия? Тело наше нежно и хрупко, сударь. Настолько ли нравится ему, как это утверждают, быть потрясенным во всем существе натиском, чаще его утомляющим, чем пленяющим? Силе мужчин мы скорее подчиняемся, чем наслаждаемся ею. Эти яростные и повторяющиеся порывы скорее нас удивляют, чем забавляют, и я знаю многих женщин, которые предпочли бы этим грубоватым доказательствам внимания иные, более сдержанные ласки, более скромные, что нас волнуют и тревожат сильнее, чем определенность, которую спешите вы нам предложить. И я часто думала, что любовь совсем другое, чем то, что вы из нее сделали, и я охотно вам скажу, какою я ее себе воображаю.

Г-жа де Блион, опустив глаза, продолжала, понизив голос, как будто она говорила сама себе, хотя обращалась к г-ну де Брео:

— Неужели правда, нет ничего слаще того телесного наслаждения, к чему большинство любовников сводят свои искания и встречи и в чем, по их мнению, заключается высшая точка их блаженства и предел взаимных, может быть, подлинных влечений? Хорошо, если бы для того, чтобы этого достигнуть, они могли только следовать обоюдной склонности, влекущей их туда. Но разве это часто случается? Наоборот, сколько приходится им преодолевать препятствий и опасностей! К каким обходам и хитростям приходится им прибегать! На что они не отваживаются, чтобы добиться минуты вульгарного блаженства? Если бы еще им достаточно было вкусить однажды! Но мы замечаем, что они принуждены его возобновлять, и эта необходимость в повторных впечатлениях не доказывает ли нам, насколько оно легко и летуче, раз нет в нем постоянства, способного наполнить навсегда воспоминанье и до старости оставаться его постоянной радостью? Ах, сударь, не тщетно ли любовники такого рода стремятся заключать один другого в цепи объятий, которые их связывают, не соединяя! Подобные мысли всегда удаляли меня от этих способов любви, заставляя предполагать, что существуют другие. Разве, сударь, это не способ, например, знать, что существует человек, которой мечтает о вас нежно и тайно и о котором мы также мечтаем, человек, который всегда с нами, даже когда его нет, и с которым мы не расстанемся, который нас понимает и которого мы понимаем без слов, который составляет половину нас самих и с которым мы составляем одно? Что нам тогда до времени и расстояния! Если два человека однажды испытали подобное чувство, то не образовалось ли между ними чего-то вечного и неразрывного, что заслуживает названия любви? Подобная любовь, сударь, единственно кажется вполне достойной тонкой и пламенной души. Поклонение такого человека я бы приняла навсегда и о нем часто мечтала в моем уединении. Я воображала себе у него на лице почтительность, нежность, дружественность, и в таком-то виде я хотела бы, сударь, сохранить о вас воспоминанье. Ничто так не смягчило бы моей печали и скорби, как сохранение этого вашего образа, которого не стерло бы время из моего сердца, где ему нашлось бы тайное место и где он уничтожил бы тот, другой, под которым вы ко мне сейчас явились и лесные лохмотья которого свидетельствуют о намерениях, для меня оскорбительных, и о планах, которые я охотно предала бы забвению.

Г-жа де Блион умолкла и смотрела на г-на де Брео. Она была бледна, и губы ее слегка дрожали. Г-н де Брео был безмолвен. Слезы текли у него из глаз. Он с восторгом взирал на г-жу де Блион, стоявшую перед ним. Она наступила ногой на рогатый парик. Позади ее фонтан взвивал туманно-серебристую струю. Г-ну де Брео показалось, что он видит в последний раз танцующее тело, рассеивающееся как влажный дым, словно нимфа этих вод исчезла навсегда. Он почувствовал себя готовым лишиться чувств и отвечал умирающим голосом г-же де Блион:

— Раз вы этого хотите, сударыня…

Он не докончил. Она обе руки положила себе на сердце, словно для того, чтобы укрепить слово, только что услышанное ею, и, закрыв глаза, вздыхая, прошептала.

— Благодарю вас.

Роза из букета, который был у нее в руке, осыпалась, как алый аромат.

Г-жа де Блион удалялась. Она шла вдоль бассейна. Г-н де Брео, не двигаясь, смотрел, как она уходила. Вдруг она обернулась, слегка вскрикнув. Уже г-н де Брео обнимал ее. Она покачнулась, мягко уступая. Г-н де Брео поддержал ее в своих объятиях. Наступило продолжительное молчание. Листья тихо падали на пушистый мох, где в солнечном луче блестел златорогий парик. Фонтан в последнем усилии выбросил сияющую струю.

Когда к четырем часам вечера г-н Юссонуа, очнувшись наконец от похмелья, покинул гостиницу в Корвентоне, он направился еще нетвердыми шагами к замку. Но перед тем как вернуться туда, он захотел обойти парк, чтобы освидетельствовать, все ли в порядке. Проходя мимо волчьей ямы, он удивился, заметив висевший на одном острие кусок зеленого бархата, как будто кто-то, пробираясь, разорвал свое платье. Г-н Юссонуа покачал головою и спрятал лоскуток в карман. Перед замком г-н Юссонуа встретил г-жу де Блион, возвращавшуюся из сада. У нее был такой рассеянный вид, что она даже не ответила на поклон г-на Юссонуа. Подобное обращение показалось ему настолько небывалым, что он почувствовал потребность обдумать это в уединении. Так он дошел до площадки, где находился большой фонтан. Последний луч солнца пронизывал бьющую струю. Г-н Юссонуа обошел бассейн. Он с удовольствием стал мечтать, как было бы хорошо, если бы вода в нем обратилась в благородное вино, будучи в этот день в вакхическом настроении, как вдруг запнулся ногой о какой-то предмет. Он наклонился поднять его. Это был парик. Он не похож был на те, которые обыкновенно видишь на головах порядочных людей, и показался г-ну Юссонуа подозрительным и странным. Два маленьких рожка, коротких и позолоченных, выступали из белокурой гривы и торчали кривыми остриями из завитых кудрей. Г-н Юссонуа в недоумении зажал его в кулак и поворачивал с озабоченным видом.

Г-н Юссонуа был обеспокоен, так как под этим рогатым париком ему представилось лицо, которое, в конце концов, могло быть только лицом графа де Блиона.

Читайте также: