ВСТРЕЧА ПАРЛАМЕНТА
ВСТРЕЧА ПАРЛАМЕНТА
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Встреча парламента, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество (Статьи 1906—1907 гг.)
М.: Республика, 2003
Одна из стихий современного движения — необыкновенное оживление…
Все молодо было в это утро 20 февраля: молодое солнце, молодой снег, молодые лица, массы молодого народа. Молодое чувство точно перелилось из души на улицы, дома, природу, — и всему ‘скинуло лет двадцать с плеч’… И все, почувствовав себя моложе, чем есть, засмеялось, развеселилось.
…Уже издали, по Литейной, Надеждинской, Знаменской улицам виднелись черные ‘кишки’ народа, эти разорванные куски змеи, которые то сливались в одних местах, то разрывались — в других. И чем ближе к Таврическому дворцу, тем чаще они сливались и, наконец, превращались в сплошной, движущийся черный тротуар. Конки полны народа, внутри и на империале. И все спешит в одном направлении. И все одни лица, приблизительно одни: старше, моложе, все они ‘учатся’, ‘читают книжку’ (простонародье), все гадают, думают, у всех складка на лбу. И вот все это ‘думающее’ и ‘читающее’ пришло взглянуть на то, что вышло, осуществилось из ‘чтения’ и ‘думок’ всей России. Народ спешил к Таврическому дворцу именно с этим чувством матери, торопящейся взглянуть на свое новорожденное дитя. Право, я не ошибаюсь: у толпы, частью необразованной, бесправной, не ‘штатной’ по рубрике ‘парламентаризм’ и вообще совершенно частной и глубоко частной, — Бог весть откуда родилось чувство старшинства и материнства в отношении к депутатам, которые проехали или ожидались, и даже к самой Думе, конституции и вообще ‘ко всему этому’. Даже гимназисты, студенты, подростки, курсистки, мастеровые точно гордились, как молодая мать: ‘Смотрите, какой!’ ‘Этот — мой!’ ‘Я родила, выносила!’ ‘Трудно было девять месяцев, — но как теперь я счастлива’.
Наплыв народа к Таврическому дворцу был значительно больше сравнительно с прошлым годом. Тогда образовалось два тока: к Зимнему дворцу, где совершалось молебствие и откуда депутаты должны были выйти, и к Таврическому дворцу. Во всяком случае, тогда совершенно свободен был проход даже по Шпалерной улице, на которой стоит Таврический дворец, почти вплоть до него. Теперь приходилось ‘пролезать’ через толпу, и к часу дня уже началась небольшая ‘давка’, из которой тревожно спешили назад все, кто послабее.
Едут кареты, много карет, коляски, пролетки. К открытию Думы спешит и дипломатический корпус, и вся знать. Но толпа выглядывает ‘свое дитя’.
‘Свое дитя’, ‘депутата’, она как-то инстинктивно узнает: ‘не свои’ сидят строго, чинно и холодно. Притом же упряжь, лошади и вся отделка экипажа другая. Но вот едут двое, чумазые, старые, темные, что-то из Туркестана, не ближе!
— Ура! ура-а!! ур-р-а-а!!!
Смеются, чуть не топают ногами. ‘Тюбетейки’ снимают картузы и смеются же. Едва ли по-русски, ясным словом и без акцента сумели бы ответить. Дитя тоже обрадовалось, глядя на свою ‘мать’ — толпу.
Этот обмен взглядов, ласки, какой-то междуплеменной и междуверный или, точнее: соединенно-племенной и соединенно-верный, меня тронул до слез. Впервые это видишь в России: на идее ‘свободы’, ‘освобождения’, на инстинкте ‘дайте вздохнуть’ — слились и обнялись народы России, веры самые разные и племена такие, которые только по географическому словарю отыщешь.
— Какой партии? Говорите, какой партии! Говорите! Говорите!
Это к депутатам, между которыми некоторые и в цилиндрах.
— Из какой партии (передразнивая)! Или не видите: в цилиндре! Вот те и партия!
Визг, смех и свист. Свистели и визжали много, как только карета поторжественнее, а особливо с гербами или с лакеями в парадных красных ливреях, — визг переходил в такой гам, что сидевшей в карете ‘персоне’ едва ли было по себе. ‘Пронес бы Бог’. Но только не тронули, не обидели. Только выразили ‘чувства’ и манифестировали ‘левые убеждения’. Толпа, очевидно, была ‘левая’. Почему? Почему, в самом деле, гимназист, курсистка, мастеровой, даже чиновник — все, однако, ‘слиянно и нераздельно’ суть левые?
— Чем левее, тем моложе, чем левее, тем моложе! — точно звучал у меня в голове ответ. — А кому молодости не хочется? Кто хочет быть старым грибом?
Я думаю, это самый общий и самый основательный ответ.
В четыре часа дня я опять выехал к Таврическому дворцу. Народу было еще гуще, но он весь двигался назад. Очевидно, я опоздал к выходу депутатов из Думы. Не доезжая до нее, я увидал огромные черные массы, шедшие по Фурштадской площади. Я направился туда. Занимая поперек всю улицу, толпа шла, неся 3—4 очень маленьких красных флага. Как старый ревнивец около молодой любовницы, сзади угрюмо следовала, тоже огромной толпою, полиция. Но не вмешивалась. В нервном возбуждении толпа шла чрезвычайно быстро, и ее трудно было догнать. Показалась фигура, поднявшаяся на извозчичьей пролетке, которая, сняв фуражку и размахивая ею, что-то говорила.
— Отлично! Отлично! Так!
— Ура! ур-р-а!!
‘Ну, что же, — подумал я, — молодое резвится, молодому как не резвиться!’
Но меня кто-то толкнул, и вдруг все стали толкаться, и затем увидели, что все бегут не вперед, а назад и толкаются в быстро захлопывающиеся стеклянные двери подъездов. Отряд солдат (конной полиции?), с ружьями за плечами и чертя шашками в воздухе, но (кажется) не опуская их, вообще не ударяя, мчался во весь карьер по улице, от Литейной к Таврическому саду. Быстро повернув, таким же галопом он промчался назад. Все бежало, рассыпалось, кричало.
— Кровопийцы! Грабители! — кричали вслед, конечно, необорачивавшимся солдатам.
— Вот вам и свобода, вот вам и свобода: совсем измяли барыню! — тараторила испуганная прислуга.
— Ушибли!
— Ранили!
— Убили!
— Нет, не убили, а только ранили!
— Никого не ранили, а только помяли лошадью. Так и мнут, так и мнут! Нехристи! Ироды!
‘Вот вам и резвость первого дня. Все кончилось розгами’, — как и предсказывали беззубые старухи, одне в этот день усидевшие дома.
РС. 1907. 23 февр. No 43. Подпись: В. Варварин.
Все молодо было в это утро 20 февраля… — т. е. в день открытия II Государственной думы.