Союз 17-го октября, в застегнутом на одну пуговицу жилете поверх крахмальной сорочки, расхаживал по комнате, закинув руки за спину. Дебелая Черная сотня, в домашней распашонке, совсем не скрывавшей ее грузных форм, сидела на диване под образами и пила чай с блюдечка. Серый кот мурлыкал, греясь у печки. В клетке прыгала и простуженным голосом чирикала канарейка. На столе, покрытом бумажной скатертью, медленно испускал дух самовар.
— Нечего сказать, хорош! — молвила Черная сотня, отставив блюдечко. — Грехи, говорить, раскрою! Злоупотреблениям, говорит, конец положу! На бюджет, говорит, наведу порядок! Ах ты анафема несчастная! И еще прикидывается! Понять, говорит, не могу, с чего это Стахович ко мне привязался… В толк, говорит, не могу взять, с чего это кадеты вздумали ко мне сватов засылать… Ты бесстыжие глаза твои не отворачивай, когда жена тебе выговаривает! Я тебе не шлюха Конституция! Тебе законная жена говорит, так ты слушай, аспидная твоя душа!.. Признавайся, что ли, виделся с халдой своей Конституцией? Обещался ей? Да ты мне глаз-то не отводи, ты говори прямо, а не то, провалиться мне на этом месте, сейчас самоваром в тебя запущу!..
На круглом бритом лице Союза 17 октября отразилось страдание. Он хотел было что-то возразить, но Черная сотня заткнула ему рот градом упреков.
— А я-то, дура, на него, как на каменную стену, надеялась! А я-то, дура, думала, что мне за ним, как у Христа за пазухой будет! То-то, я гляжу, начал мой смиренник прифасониваться. И тебе побреется, и тебе сорочку чистенькую переденет… Для меня наряжаться нечего, — я тебя и черненьким полюбила… А это он к Конституции через забор лазает да с кадетами перешептывается!… Что же это ты, каинская твоя душа? Сам перемигиваешься, а сам словно ни в чем не бывало? Я твоей шлюхе Конституции ужо морду купоросом сполосну, так она будет знать, как чужих мужей отбивать. А с тобой разговор впереди будет. Ты мне глаза-то подлой рожей не отводи! Ты говори прямо, снюхался с Конституцией? Чтож ты молчишь, словно в рот воды набрал? Бегал, что-ли, задами к Конституции?
— Матушка! — страдальчески м голосом произнес Союз 17-го октября, —ведь для видимости только и ходил, для благородства… Да и всего-то был, может, два раза… А в Стаховиче, видит Бог, не виноват! И с чего это ему попритчилось? И с чего это ему померещилось?
— А про бюджетный порядок говорил?
— Матушка, ведь это для видимости…
— А что бороться будешь с произволом говорил?
— Матушка, для видимости ведь, для политики, — начал Союз 17 октября, останавливаясь. — Твоя политика какая? Взяла дубинку потолще и пошла молотить. А у меня, матушка, политика тонкая, — мне, матушка, дубьем не взять, а все подходцами, все подходцами. В моем деле, матушка, чистота большая требуется. Тебе хорошо, матушка, с твоими хулиганами. Дала им по чарке водки — и ладно. А мне, матушка, иной раз и благородство надо проявить: у меня публика чистая, любит чтобы поблагородней да показистей. Мне вот и сюртучок нужен чистенький, и сорочка крахмальненькая! Тебе хорошо, матушка, с твоими хулиганами, а у меня публика чистенькая. Мне другой раз и культурность проявить нужно, и уважение к законности… Ежели я к своей публике да в затрапезном виде выйду, так это что же получится? Другой раз и Конституции подмигнешь, — что ж из того? на то политика! Но ведь ты же знаешь, матушка, что душой я всегда с тобой, во всем с тобой…
— Вишь какой прикинулся, — сказала Черная сотня, несколько смягчившись. — Чистоту, вишь, соблюдать ему надобно… А какой в ней прок, в чистоте? В грязи-то теплее. А по-моему, наплевал бы ты всем в глаза да и взял бы, как я, здоровую орясину в руки. Чего тут фигли-мигли-то разводить? Бей наотмашь! — вот-те и вся программа или, как ее там, платформа, что ли! А то, вишь, какую завел волынку! На бюджет, говорит, порядок наведу, грехи, говорит, раскрою, злоупотребления да произвол прекращу!… Да знаешь ли ты, что надо бы тебя за эти самые слова дубиною по башке разделать?
— Матушка, — сказал Союз 17-го октября, подсаживаясь на диван к Черной сотне, — ты не гляди, что я говорю, ты гляди, что я делаю. Я этой Конституции подлой сам рад шею свернуть, так нельзя покамест. А как в Думу мы с тобой придем да рядком усядемся, — тут мы себя и покажем.
— Вишь, чистоплюй какой! — совсем уж весело сказала Черная сотня, шлепнув Союз 17-го октября по гладко выбритой щеке. — Право, чистоплюй… И сорочку передел к выборам крахмальную, и с Конституцией перемигивается, — ни дать, ни взять — кадюк… Ну, садись уж, что ли, политик… Тебе с кружовенным, что ли, налить или с черносмородинным?