Всеволод Сергеевич Соловьев, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1904

Критика
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.
КАВКАЗСКІЕ ЛЕГЕНДЫ.
ДЕСЯТЬ ЛТЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1904.

Всеволодъ Сергевичъ Соловьевъ.
Очеркъ жизни и литературной дятельности.

I.

Ни въ одной области искусства не наблюдается такая ускоренная жизнь, такая быстрая смна теченій, какъ въ литератур. Ни въ одной литератур эти эволюціи не отличаются такимъ порывистымъ, спшнымъ темпомъ, какъ въ литератур русской. Ни въ одной отрасли нашей литературы эти смны не поражаютъ такимъ скорымъ отживаніемъ старыхъ формъ и наростаніемъ новыхъ требованій, какъ въ сфер историческаго романа.
Вся исторія нашей исторической беллетристики, отражающая весь длительный процессъ послдовательнаго совершенствованія иноземнаго романа, улеглась въ рамки съ небольшимъ одного столтія. Наивные ‘полеты на быстрыхъ крылахъ воображенія въ отдаленную мрачность’ нашихъ повствователей конца XVIII вка уступили мсто первымъ попыткамъ дйствительно русско-историческаго повствованія. Но уже цлая бездна легла между ‘Натальей, боярской дочерью’ и хотя-бы ‘Ледянымъ домомъ’, и опять огромно разстояніе между тмъ-же ‘Ледянымъ домомъ’ и послдними историческими работами, хотя-бы романами Д. С. Мережковскаго. Пережившій полосы подражательнаго ложно-классицизма (до-карамзинскій періодъ), сантиментальности (Карамзинъ), патріотическаго романтизма съ мелодраматическимъ оттнкомъ, то боле или мене исторически-сдержаннаго (Полевой, Загоскинъ), то фантастически-беззаботнаго (Лажечниковъ, Кукольникъ, Зотовъ, Вельтманъ),— русскій историческій романъ, подчиняясь общему литературному теченію, выступаетъ, наконецъ, въ лиц Алекся Толстого, на реально-бытовую дорогу, раньше подсказанную двумя великими мастерами родной литературы — Пушкинымъ въ ‘Капитанской дочк’ и Гоголемъ въ ‘Тарас Бульб’.
Передъ нами большое литературное наслдство историческаго романиста, имя котораго вмст съ именами Н. И. Костомарова, Е. П. Карновича, Г. П. Данилевскаго, гр. Е. А. Саліаса и Д. Л. Мордовцева, отмчаетъ дальнйшія стадіи реалистически-бытового русскаго историческаго романа, послдовавшія за блестящимъ опытомъ въ этомъ род Алекся Толстого. Эта плеяда беллетристовъ съ разною степенью дарованія, вкуса и историческаго знанія, разработала родную старину и внесла въ историческій романъ нкоторыя обновляющія черты.
Вс вмст они не намтили, однако, той великой реформы въ этой области, которую намтилъ Левъ Толстой въ своей грандіозной эпопе Двнадцатаго года, остающейся до сихъ поръ въ своемъ род единственнымъ и непревзойденнымъ опытомъ историческаго психологическаго романа. Наша литература растетъ, какъ богатырь сказки. Уже черезъ двадцать, черезъ десять лтъ многое въ ней никнетъ, блднетъ, гаснетъ. Старое не удовлетворяетъ, намчаются новыя вянія и требованія. Серьезное критическое размышленіе уже подсказываетъ необходимость какихъ-то ‘новыхъ словъ’ въ сфер историческаго повствованія. Явно повысились вкусы.
Современный читатель, читатель XX вка, предъявляетъ усиленныя требованія къ археологіи романа, съ которыми совсмъ не въ такой мр считался историческій романистъ недавняго прошлаго. Современный читатель не прощаетъ ни одного положенія, которое сбивается на банальщину. Онъ безпощадно осудитъ общее мсто, требуя, чтобы историческій повствователь возстановлялъ былую жизнь въ тхъ-же детальныхъ подробностяхъ, въ которыхъ бытовой разсказчикъ воспроизводитъ жизнь современную. Онъ скучаетъ за романомъ, если авторъ скользитъ по поверхности и не даетъ мткихъ психологическихъ углубленій, потому что въ области неисторическаго повствованія передъ нимъ уже прошли Достоевскій, Мопассанъ, Чеховъ. Малйшій анахронизмъ нестерпимо ржетъ ему глазъ. Малйшее отклоненіе въ шаблонъ, малйшая неосторожность въ примненіи устарлаго и избитаго пріема — ршающимъ образомъ вліяютъ на его сужденіе. Онъ ждетъ какого-то волшебника, который долженъ придти и вдунуть новый духъ въ историческій романъ. Что онъ долженъ сдлать, какія новыя формы принести съ собою, какъ перестроить старыя,— еще не въ силахъ сказать никто. Но эта потребность обновленія чувствуется настойчиво и явно людьми развитого вкуса.
Писатель, сорокъ тетрадей сочиненій котораго подлежатъ нашему освщенію, не принадлежалъ къ первокласснымъ звздамъ русской литературы. Послдній его историческій романъ появился больше десяти лтъ назадъ. Почти тридцать лтъ протекло со времени появленія въ свтъ перваго. Это слишкомъ большой срокъ для русскаго писателя, и время не пронеслось безслдно надъ головой Соловьева. Оно многое отодвинуло съ первой линіи на дальнйшія, обезцвтило яркое, замтне выдвинуло слабыя стороны. Но у Соловьева былъ свой часъ, можно сказать, блестящаго успха. Такъ называемаго, нашего ‘большого читателя’ въ первой половин восьмидесятыхъ годовъ онъ захватилъ своимъ историческимъ повствованіемъ. Провинція буквально зачитывалась его книгами, и это не было модой трехъ-четырехъ лтъ. Соловьеву дано было вкусить сладкой отравы огромной популярности. Если теперь можно не преувеличивать безотносительныхъ достоинствъ его исторической беллетристики, то нельзя не признать несомннности его чисто культурной заслуги передъ русскимъ обществомъ. Онъ былъ однимъ изъ беллетристовъ, развившихъ въ масс любовь къ историческому повствовательному роду. Онъ пріохотилъ этого читателя къ чтенію. И если теперь его романъ не несетъ удовлетворенія строгому вкусу изысканнаго читателя,— во всякомъ случа человку, проходящему путь литературнаго развитія, мы предложимъ книги Соловьева, въ которыхъ сказалось не только извстное искусство и знаніе, но и ненаигранное благородство русской писательской души.

II.

Всеволодъ Сергевичъ Соловьевъ былъ старшимъ сыномъ знаменитаго историка. Онъ родился въ Москв, 1-го января 1849 г. Отъ отца, человка большого таланта, чрезвычайно трезваго и уравновшеннаго ума, съ явнымъ наклономъ въ сторону реально-историческаго знанія, писатель унаслдовалъ любовь къ исторіи, впрочемъ, въ чисто художническомъ, вншнемъ ея воспріятіи, а не въ прагматически-философскомъ усвоеніи. Мать Всеволода Сергевича, урожденная Романова, происходила изъ старинной и даровитой малорусской семьи, въ которой одно изъ звеньевъ родословной представлялъ извстный украинскій философъ-писатель Григорій Сковорода {См. ‘Владиміръ Соловьевъ, жизнь и творенія’, В. Л. Величко 1902 г., стр. 21.}. Отъ дда священника, человка глубокой религіозности, къ будущему романисту, подобно его отцу-историку, перешла религіозная и мистическая настроенность, всегда отличавшая автора ‘Горбатова’. Ta-же семья, какъ извстно, выставила извстнаго философа-моралиста, Владиміра Соловьева, и даровитую поэтессу, Поликсену Сергевну Соловьеву, пишущую подъ псевдонимомъ ‘Allegro’.
Будущій романистъ съ первыхъ дней дтства былъ поставленъ въ исключительно благопріятныя условія духовнаго развитія. Братъ Владиміръ былъ только четырьмя годами его моложе. Заботы родителей о воспитаніи дтей не оставляли желать большаго. Въ семь отца-профессора своими людьми были такіе представители прошлой эпохи, какъ Грановскій, Кудрявцевъ, Аксаковъ, Писемскій. Послднему юноша Соловьевъ показывалъ свои первые опыты въ сочинительств. Намъ приходилось слышать отъ В. С., что насколько онъ считалъ себя обязаннымъ въ руководств въ годы молодости Достоевскому, настолько за первыя поощренія и указанія былъ благодаренъ Писемскому.
Въ родной семь Всеволодъ Сергевичъ и получилъ первоначальное воспитаніе. Оно было продолжено въ нмецкомъ пансіон Циммермана (оффиціальное названіе — ‘Пансіонъ, состоящій при реформатской церкви въ Москв’), считавшемся въ то время лучшимъ московскимъ пансіономъ и бывшемъ въ большой мод. Въ статьяхъ ‘Изъ книги моей жизни’, напечатанныхъ Соловьевымъ въ ‘Свер’ за 1889 годъ {}NoNo 19-22. (въ настоящемъ изданіи они носятъ названіе ‘Пансіонъ’) и имющихъ въ значительной мр автобіографическій характеръ, хотя писатель и ведетъ ихъ яко-бы по тетрадямъ нкоего Гавріила Веригина {Не исключительный для Соловьева примръ. Во вступленіи къ ‘Сергю Горбатову’ онъ, напримръ, заявляетъ о случайно найденныхъ имъ въ старинномъ бюро старой усадьбы ‘маленькихъ, переплетенныхъ въ сафьянъ тетрадкахъ’, на французскомъ язык, якобы послужившихъ ему главнымъ матеріаломъ для ‘хроники четырехъ поколній’. Ниже читатель увидитъ, что это замчаніе было только беллетристическимъ пріемомъ.}, читатель найдетъ не мало подробностей о дняхъ пребыванія будущаго писателя въ стнахъ этого заведенія.
Извстное соотвтствіе вншнихъ чертъ жизни В. С. съ показаніями этихъ воспоминаній и самый тонъ ихъ, казалось-бы, говоритъ за то, что біографъ его не сдлалъ-бы ошибки, если сталъ искать здсь автобіографическія черты. ‘Въ настоящее время,— замчаетъ здсь В. С.:— я могу судить спокойно, безотносительно къ себ самому,— и картина этого ‘воспитательнаго’ заведенія является передо мною точнымъ фотографическимъ снимкомъ съ дйствительности. Передавая эту картину, мн незачмъ сгущать или ослаблять краски’. Это замчаніе казалось-бы особенно значительнымъ. Писатель, какъ видно, даже не настаиваетъ на своемъ инкогнито и въ своемъ ‘Тиммерман’ даетъ полную возможность и право видть ‘Циммермана’. Дале мы увидимъ, что принятіе на вру всхъ показаній Соловьева объ этой школ было-бы, однако, ошибкою.
Соловьевъ рисуетъ это заведеніе, какъ ‘совсмъ исключительное, какое въ наши дни даже трудно себ представить’. ‘Если ученье въ немъ шло недурно, зато способъ воспитанія былъ таковъ, что можно смло задать вопросъ: не былъ-ли устроенъ этотъ пансіонъ для того, чтобы всячески терзать и портить попадавшихъ въ него мальчиковъ’.
Самъ Тиммерманъ не отличался ни жестокостью, ни глупостью. ‘Онъ былъ, безспорно, образованнымъ человкомъ и въ то-же время какимъ-то мечтателемъ, не имвшимъ ровно ничего общаго съ педагогіей. Дтей и дтскій міръ онъ вовсе не понималъ и относился къ нему съ большимъ равнодушіемъ. Открылъ онъ пансіонъ, очевидно, по настоянію своей жены, весьма практичной, холодной нмки, которая видла въ этомъ способъ большой наживы. Она всмъ завдывала и распоряжалась въ пансіон… Холодъ и голодъ, испытанный нами, порча нашихъ желудковъ и всего организма… порча нашихъ характеровъ и всякая нравственная порча, происходившая отъ скверныхъ надзирателей — вотъ на чемъ алчная нмка основала свое благосостояніе…
‘Тиммерманъ только носился по пансіону со своей развивавшейся гривкой и склоненною на бокъ головою… и, очевидно, гд-то виталъ мыслями, о чемъ-то мечталъ. Впослдствіи выяснилось, что его любимымъ занятіемъ, сутью его жизни, были веселыя бесды и попойки съ разными родственниками и товарищами, московскими нмцами всякихъ профессій. Вроятно, вслдствіе этихъ бесдъ и попоекъ, тиммермановскій носъ краснлъ не по днямъ, а по часамъ, и на моихъ глазахъ превратился въ какую-то висюльку ярко-малиноваго цвта.’
‘Надзиратели могли-бы, можетъ быть, занимать какія угодно должности, только не надзирателей. Откуда они брались,— сказать трудно, и я даже отказываюсь длать по этому предмету какія-либо предположенія’…
Въ самомъ дл, одинъ изъ нихъ, по дальнйшему разсказу Соловьева, вчно облпленный пластырями, грязный, глупый и глухой, постоянно мылъ въ класс водою изъ графина надъ плевательницей свои носовые платки и сушилъ ихъ на подоконникахъ, другой спалъ на каедр, третій разсказывалъ своимъ ‘любимчикамъ’ забавные и непристойные анекдоты. Французъ писалъ стихи и былъ преисполненъ сознаніемъ своей геніальности, и ученики должны были, въ угоду ему, на его урокахъ декламировать его-же ‘невообразимо нелпые’ стихи, въ качеств ‘избранныхъ произведеній французской поэзіи’. Нравы были настолько патріархальные, что одного изъ своихъ руководителей, гувернера-англичанина, мистера Джэкоби, озлобленные школяры какъ слдуетъ поколотили, устроивъ въ дортуар своего рода маскарадъ, т. е. завязавъ лица платками съ отверстіями для глазъ. И даже изъ ‘слдствія’ ничего не вышло. Приходилось, разумется, исключить около десяти безобразниковъ-пансіонеровъ. Madame Тиммерманъ нашла это слишкомъ невыгоднымъ.
Нкоторые изъ картинокъ нравовъ въ пансіон-интернат Тиммермана, если всецло полагаться на воспоминанія Веригина, не уступаютъ даже ‘пейзажикамъ’ изъ ‘Бурсы’ Помяловскаго. Какъ объ одномъ изъ самыхъ тяжелыхъ впечатлній этой школьной поры, В. С. разсказываетъ объ отношеніи руководителей пансіона къ несчастному воспитаннику Клеберу, страдавшему одною изъ очень нердкихъ въ дтскомъ возраст болзней, за которую, однако, опрятные Циммерманы считали справедливымъ карать мальчика, какъ за порокъ.
‘Мужъ и жена Тиммерманы,— повствуютъ воспоминанія:— вмст съ надзирателями ршили, что Клебера надо отучать и наказывать. Наказаніе поручалось самимъ воспитанникамъ. И вотъ, когда съ бднымъ мальчикомъ случалась бда, рано утромъ, ему надвали на голову высокій дурацкій колпакъ изъ оберточной бумаги, закутывали его въ грязную простыню, собирали отовсюду щетки и швабры, и съ гикомъ и свистомъ водили безвиннаго преступника по всему пансіону, по всмъ дортуарамъ, корридорамъ, классамъ и столовой. Клеберъ шелъ, покорный, какъ агнецъ, съ несчастнымъ, блдно-зеленымъ лицомъ, съ вытекшимъ гноящимся глазомъ… Я никогда не забуду этого лица, этой закутанной въ мокрую простыню фигуры, всей этой процессіи, на которую спокойно смотрли Тиммерманы и надзиратели! Это одна изъ тхъ живыхъ галлюцинацій, одинъ изъ тхъ болзненныхъ бредовъ жизни, при воспоминаніи о которыхъ морозъ подираетъ по кож!’
Такое утонченное издвательство надъ человческимъ достоинствомъ учащагося въ самомъ дл — въ пору Долбежинымъ и Ливанскимъ дореформенной бурсы. Не надо забывать, что разсказъ Соловьева падаетъ на самое начало 60-хъ годовъ, только что смняющихъ глухое и темное предшествовавшее десятилтіе.
Пансіонъ включалъ до 300 мальчиковъ, большинство которыхъ было полными пансіонерами, круглый годъ жившими въ пансіон. Привозили ихъ изъ деревень, и неудивительно, что при очень пестромъ состав учащихся, въ среду которыхъ попадали и дти хорошихъ дворянскихъ семей, и чада всевозможныхъ знакомыхъ Циммермана, нравственный уровень получался очень пестрый.
‘Несмотря на злость нкоторыхъ надзирателей,— разсказываетъ Соловьевъ-Веригинъ:— и на частыя наказанія (главнымъ образомъ — голоданіе) распущенность пансіонеровъ была необыкновенна. Съ утра и до вечера мальчики ругались самымъ отвратительнымъ образомъ. Съ третьяго класса у насъ, по почину нкоего русскаго англичанина Джибсона и его пріятеля Горша, иначе даже не разговаривали между собою, какъ извозчичьими словами. Составился громадный лексиконъ такихъ словъ и ихъ варіантовъ, и глупый Джибсонъ изощрялся надъ выдумываніемъ самыхъ невроятныхъ, никогда неслыханныхъ гадкихъ словъ. Это былъ своего рода шикъ. Надзора надъ пансіономъ со стороны министерства народнаго просвщенія не существовало никакого. Разъ въ годъ прізжалъ генералъ, попечитель округа’.
Не удивительно, что перебирая потомъ въ памяти своихъ учителей и воспитателей, Соловьевъ не находилъ среди нихъ такихъ, къ кому-бы летло благодарное воспоминаніе. ‘Мы ихъ не любили,— прямо заявляетъ онъ:— да и не за что было любить’. Объ одномъ только Иванов, учител исторіи, В. С. готовъ былъ тепло вспомнить. Это былъ, правда, не высоко парившій и не Богъ знаетъ какой ученый педагогъ, но, по словамъ Соловьева, ‘въ немъ заключался истинный огонекъ, любовь къ своему предмету, а главное — любовь къ воспитанникамъ, человчность, доброе сердце’.
Герой воспоминаній пробылъ у Тиммермана въ качеств пансіонера только два мсяца. Посл этого онъ остался тамъ полупансіонеромъ,— каждодневно уходящимъ домой. Вроятно, такъ именно и было въ дйствительности. Тяжелыя впечатлнія ребенка, вынесенныя имъ изъ непривычной жизни въ полубурс русскаго нмца, стали извстны родителямъ Соловьева. Имъ не было никакой нужды вынуждать его на дальнйшія лишенія, и, конечно, они могли не сомнваться въ большей благотворности ихъ домашнихъ вліяній на сына, чмъ были вліянія Тиммермановъ и Джэкоби.
Передавая личныя воспоминанія Соловьева о дняхъ его пребыванія въ пансіон, біографъ его не въ прав, однако, обойтись безъ сопоставленія показаній самого писателя съ сообщеніями о томъ-же пансіон, сдланными въ 1900 г. однимъ изъ товарищей романиста по циммермановской школ, М. Левицкимъ {‘Котлинъ’, 1900, февраль, No 44, Мих. Левицкій — ‘Старинная школа’.}. Несмотря на то, что авторъ этихъ послднихъ воспоминаній засталъ пансіонъ раннйшаго періода (до 1857 г.) и, казалось-бы поэтому, могъ ближе столкнуться съ дореформенною патріархальностью ‘добраго стараго времени’,— впечатлнія, вынесенныя имъ изъ пребыванія здсь, несравнимо свтле и мягче соловьевскихъ.
Въ своихъ запискахъ, чуждыхъ какихъ-либо беллетристическихъ претензій и чисто описательныхъ, Левицкій вспоминаетъ о Циммерман, какъ о человк по существу добромъ, кормившемъ пансіонеровъ совсмъ уже не такъ плохо, ставившемъ воспитательное дло неважно, но образовательное очень и очень недурно, благодаря подбору дльныхъ учителей. По его словамъ, выходя отсюда, ‘многіе готовились въ университетъ, поступали въ него и шли въ немъ блестяще’. Мрачные тона не окружаютъ у Левицкаго и фигуры жены Циммермана, не нмки, какъ сообщаетъ Соловьевъ, а англичанки Глярнеръ. Тлесныя наказанія, правда, не были изгнаны изъ пансіона, но тогда они были въ ходу ршительно везд, и въ отношеніи ихъ ‘пансіонъ при реформатской церкви’ ничуть не выдлялся своими злоупотребленіями. Не отрицаетъ Левицкій и высшаго начальственнаго надзора за заведеніями. Въ какихъ, вообще, мягкихъ и доброжелательныхъ тонахъ ведется весь его разсказъ, читатель можетъ видть хотя-бы изъ слдующей маленькой выписки, обрисовывающей самого начальника пансіона,— Циммермана.
‘Крикунъ онъ,— пишетъ Левицкій:— былъ порядочный, и, когда сердился, золотые очки прыгали у него на носу. Съ неисправимыми сорванцами не стснялся дать затрещину, но мальчиковъ благовоспитанныхъ никогда пальцемъ не трогалъ. Тлесное наказаніе онъ не отрицалъ, но прибгалъ къ нему рдко и только въ случаяхъ мерзостныхъ скандаловъ, за которые нын выгоняютъ съ волчьимъ паспортомъ. Впрочемъ, тогда кто только не признавалъ необходимымъ посчь ребенка? Во мн, вообще, онъ оставилъ о себ только хорошую память… Ему было за 50 лтъ, но дятельность и подвижность его были совершенно юношескія, а въ класс онъ умлъ всегда всхъ держать въ возбужденномъ состояніи и принимать самое живое участіе во всемъ, что происходило на урок’.
Чтобы примирить т и другія воспоминанія, нтъ надобности думать, что Соловьевъ въ своихъ очеркахъ вдался въ ‘беллетристику’ и ‘сочинялъ’ бытъ и типы пансіона. Правдоподобне объяснить разность этихъ показаній главнымъ образомъ разностью характеровъ воспринимавшихъ дйствительность авторовъ. Неудивительно, что юному Соловьеву, безспорно до извстной степени избалованному въ родной семь, пребываніе въ чужомъ пансіон могло показаться въ своемъ род заключеніемъ въ маленькой Бастиліи, изъ которой онъ всми силами дтской души стремился выбраться. Очень естественно, что тневыя и отталкивающія стороны школьной жизни властно запечатллись въ его памяти и выдвинулись впередъ, совершенно заслонивъ то, что было симпатичнаго въ нравахъ и фигурахъ этого заведенія, и отъ этого впечатлнія онъ не могъ отдлаться, даже ставъ взрослымъ. Противоположныя обстоятельства жизни и черты характера, вроятно, слагали впечатлнія М. Левицкаго. Изъ столкновенія мнній брызжетъ истина. Передъ нами такимъ образомъ — об стороны медали. Странички Левицкаго, во всякомъ случа, очень полезный коррективъ къ воспоминаніямъ Соловьева. Нтъ посл нихъ сомннія, что картина школьной жизни сильно сгущена романистомъ и окрашена въ слишкомъ мрачные тона.
Освщеніе свтлыхъ впечатлній дтской жизни ‘дома’ дано В. С. въ его вводномъ очерк къ ‘Старымъ былямъ’ — ‘Воскресеньи’.
Впослдствіи Соловьеву не приходилось подосадовать на недостаточность даннаго ему образованія. Какъ романистъ, онъ стоялъ на высот настоящаго литературнаго уровня. Онъ свободно владлъ французскимъ и нмецкимъ языками и мене англійскимъ. Поздки заграницу поздне еще значительне расширили его кругозоръ.

III.

Въ 1866 году Всеволодъ Сергевичъ поступилъ на юридическій факультетъ московскаго университета, гд и кончилъ курсъ въ 1870-мъ году со степенью кандидата правъ.
Почти немедленно по окончаніи оффиціальнаго образованія для Соловьева, съ перездомъ въ Петербургъ, началась служба во второмъ отдленіи Собственной Его Императорскаго Величества канцеляріи. Поздне, до 1897 года, онъ состоялъ чиновникомъ особыхъ порученій при министерств народнаго просвщенія, а съ 1897 г. цензоромъ драматическихъ сочиненій при Главномъ Управленіи по дламъ печати.
Тяготніе къ литератур и первые ранніе опыты сочинительства были естественно подготовлены самою жизнью Соловьева въ семь литературной и поставленной въ постоянное общеніе съ литературными людьми. Пробовать свои писательскія силы Всеволодъ Сергевичъ началъ еще въ дтств. Въ август 1866 г., когда ему шелъ всего лишь 17-й годъ и онъ находился еще на университетской скамь, появились въ печати его первые лирическіе стихи. За подписью ‘Всеволодъ С’, ‘В. С-въ’ и поздне подъ буквою W они печатались въ ‘Русскомъ Встник’ Каткова, Кашпиревской ‘Зар’, ‘Встник Европы’, ‘Гражданин’, ‘Нив’, ‘Свер’, ‘Ежемсячныхъ Сочиненіяхъ’ и другихъ изданіяхъ.
Серьезныя и систематическія занятія Соловьева литературой начались съ момента перезда его въ Петербургъ. Онъ вошелъ близкимъ сотрудникомъ въ тогдашнія ‘Петербургскія Вдомости’, руководимыя гр. Е. А. Саліасомъ, и въ этой газет, а потомъ въ журнал ‘Русскій Міръ’ Черняева, напечаталъ цлый рядъ критическихъ фельетоновъ о современной русской литератур подъ псевдонимомъ ‘Sine ira’.
Въ строгомъ смысл дятельность В. С., какъ историческаго романиста, начинается съ 1876 года, когда въ ‘Нив’ была напечатана, его первая историческая повсть ‘Княжна Острожская’. Въ слдующемъ году (1877) тамъ-же появился ‘Юный Императоръ’. Эпоха русско-турецкой войны и грандіозный подъемъ русскаго общества, возмущеннаго зрлищемъ льющейся на ближнемъ Восток крови братьевъ-славянъ, вызвала со стороны Соловьева откликъ въ повсти ‘Русскіе крестоносцы’ (1877), въ которой, въ сущности, авторъ не измнилъ своему обычному историко-повствовательному жанру: разница была только въ томъ, что на этотъ разъ романистъ-историкъ былъ вмст и современникомъ и очевидцемъ описываемыхъ событій, лицъ и настроеній.
Романы ‘Капитанъ гренадерской роты’ (‘Историч. Библіотека’ 1878), ‘Царь-двица’ (‘Нива’ 1878), ‘Касимовская невста’ (тамъ-же, 1879) и ‘Навожденіе’ (‘Русскій Встникъ’ 1879, NoNo 10, 11 и 12) довершили начинавшую уже слагаться репутацію Всеволода Соловьева, какъ историческаго романиста. Но настоящій грандіозный успхъ и огромную популярность въ читающихъ массахъ онъ пріобрлъ лишь съ началомъ печатанія его капитальнаго труда — ‘Хроники четырехъ поколній’ Горбатовыхъ…
По признаніямъ самого покойнаго писателя, первоначальный планъ ‘Сергя Горбатова’ далеко не имлъ такой широты и пространности, какія его отличаютъ теперь. Горизонты беллетриста расширялись по мр того, какъ подвигалась впередъ его работа. Завершалась одна эпоха въ жизни его героевъ,— новое царствованіе, новые нравы соблазняли его къ показанію того, какъ соотвтственно этому измнялась личная жизнь русскаго дворянина, вырисовывалась галлерея новыхъ лицъ, новыхъ фаворитовъ,— и огромное полотно все ширилось и ширилось.
Годы отъ 1881 по 1886, когда въ ‘Нив’ послдовательно появились пять большихъ частей огромной исторической эпопеи Соловьева: ‘Сергй Горбатовъ’ (1881), ‘Вольтерьянецъ’ (1882), ‘Старый домъ’ (1883), ‘Изгнанникъ’ (1884) и ‘Послдніе Горбатовы’ (1886) — были апогеемъ литературной извстности Соловьева. ‘Нива’, еще далекая отъ современной распространенности и успха, но по тому времени бывшая уже самою популярною иллюстраціей, бросала имя и работу Вс. С. въ самые далекіе уголки руской провинціи, въ свою очередь много пріобртая отъ писателя, умвшаго такъ возбудить читательскій интересъ. Успхъ Соловьева очень справедливо сравнить съ успхомъ національной трилогіи Сенкевича. Въ одной изъ статей, посвященныхъ Соловьеву вскор посл его смерти, одинъ изъ московскихъ журналистовъ недурно отмтилъ то настроеніе, какое вызывали романы Вс. С. во время ихъ перваго появленія въ свтъ.
‘Вы помните,— пишетъ авторъ,— тоскливые дни въ деревн. И ожиданіе:
— Скоро-ли прідетъ Степанъ съ почты?
Ее привезли. Наконецъ! Разбираютъ письма.
— ‘Нива’! Гд ‘Нива’?
Споры:
— Дай мн прочесть!
— Я первая!
И ршеніе:
— Читать ‘Горбатова’ вслухъ.
А въ город.
Сборы въ театръ.
— Скоре! Скоре! Не опоздать!
Звонокъ, и почтальонъ приноситъ ‘Ниву’.
— Я готовъ. Мн можно.
И, убжавъ въ уголокъ съ драгоцнной добычей, вы бжите глазами по строкамъ:
— Что съ Горбатовымъ?
— Да брось! Мы опоздаемъ!
— Сейчасъ… сейчасъ… только вотъ… что съ Горбатовымъ?
И въ карет, набитой ‘семьею’, разговоры во время тряской дороги въ театръ.
Вопросы:
— Что съ Горбатовымъ? Ты прочелъ?
И протесты:
— Да не говори. Прочесть интересне!
И побждаетъ.
— Нтъ, нтъ, скажи! Что, что съ Горбатовымъ?
— Опять попалъ въ немилость!
‘Горбатовъ вчно попадалъ въ немилость. То къ Потемкину, то къ Зубову! Выкарабкивался изъ одной бды,— и попадалъ въ новую!
‘И не одинъ Горбатовъ!
‘Горбатовыхъ у Соловьева было безконечное множество, и также безконечны были его романы, и такъ-же безконеченъ интересъ къ нимъ читателей.
‘Издатель состояніе нажилъ на разныхъ Горбатовыхъ, все попадавшихъ въ немилость’.
Дйствительно, было нчто похожее. Мало слышавшій сочувствія отъ присяжной критики, Соловьевъ былъ популяренъ на зависть своимъ собратьямъ изъ историческихъ романистовъ. Не разъ были опубликованы статистическія показанія библіотекъ гд заявлялось, что имя Всеволода Соловьева по количеству требованій стояло тогда на первомъ мст, конкуррируя съ именемъ Шеллера. До сихъ поръ, хотя волны его популярности значительно схлынули, имя Соловьева стоитъ довольно высоко въ библіотечныхъ отчетахъ.
Безъ риска поэтому въ 1887 году, Соловьевъ могъ издать семь томовъ своего перваго собранія сочиненій {Вс. Соловьевъ. Полное собраніе сочиненій. Спб. 1887 года. Цна 15 р. I—VII.}. Въ это изданіе, далеко не полное, помимо отмченныхъ романовъ, вошли первые разсказы писателя, уже окрашенные тмъ мистическимъ колоритомъ, какой поздне еще ршительне и ярче выступилъ въ его произведеніяхъ. Здсь помщены ‘Магнитъ’ (впервые напечатанный въ парижской ‘Nouvelle Revue’ на французскомъ язык), ‘Персъ изъ Индіи’, ‘Двойное привидніе’, ‘Старикъ’, ‘Приключеніе моего доктора’ {Первоначально напечатанъ въ ‘Нив’ 1879, No 15.}, ‘Во сн и на яву’ и мелкіе историческіе разсказы — ‘Старыя были’.

IV.

Не очень рисковалъ Соловьевъ и тогда, когда вмст съ П. П. Гндичемъ основалъ въ слдующемъ 1888 году свой собственный иллюстрированный журналъ ‘Сверъ’. Собственники изданія имли цлью предложить общедоступное, ‘чисто русское, исключительно русское изданіе, преслдующее патріотическія, литературныя и художественныя задачи’. Если успхъ дла не оправдалъ всхъ ожиданій издателя и редактора, то во всякомъ случа первые-же два года изданія обозначили успхъ, не частый въ исторіи русской иллюстраціи. Первый-же годъ начался печатаніемъ первой изъ крупнйшихъ мистическихъ вещей Соловьева — ‘Волхвы’ (1888). Въ слдующемъ (1889) году прошелъ ‘Великій Розенкрейцеръ’,— поздне не разъ переизданныя отдльными книгами (1890, 1892 и 1896).
Время издательства ‘Свера’ было для Соловьева временемъ кипучей дятельности. Очень значительная часть работы его оставалась, разумется, не видной для публики, и теперь только разв редакціонные комплекты могутъ показать, какая огромная часть личнаго, часто чернаго, труда издателя и редактора вложена въ это дло. Съ перваго нумера перваго-же года открывается рядъ ‘Бесдъ Свера’, за подписью ‘Изд—ль’ (издатель), посвященныхъ Соловьевымъ самымъ разнообразнымъ вопросамъ жизни, литературы, общественности. Кто хотлъ-бы знакомиться съ міровоззрніемъ Соловьева, тотъ долженъ былъ бы обратиться къ этимъ статьямъ, въ которыхъ онъ высказывался со всею искренностью. Здсь проходятъ и политическіе, и литературные вопросы, ведется рчь о Толстомъ и ‘Власти тьмы’, о воспитаніи и образованіи, о дворянской чести и двушкахъ-медичкахъ, о религіозномъ равнодушіи и религіозномъ исканіи, о матеріализм, о судебныхъ ошибкахъ по поводу какого-нибудь нашумвшаго случая изъ уголовной практики, о спиритизм, о Новомъ Год и т. д., и т. д. Неотрицаемо, что въ ршеніи большей части этихъ вопросовъ Соловьевъ стоитъ на консервативной точк зрнія, и, по прочтеніи этихъ фельетоновъ, позднйшее появленіе В. С. въ ‘Русскомъ Встник’ и ‘Русскомъ Обозрніи’, уже не представляется только дломъ случайности и никого не можетъ удивить.
Въ 1890-мъ году въ ‘Свер’ прошелъ романъ Соловьева ‘Царское посольство’, въ 1891-мъ ‘Женихъ царевны’.
Почти систематическія и регулярныя въ первый годъ изданія, ‘бесды’ самого издателя съ теченіемъ времени появляются здсь рже и рже. Одновременно замчается и общій регрессъ изданія. Съ 1891 года въ ‘Свт’ появляется уже значительный процентъ переводныхъ произведеній. Съ 1-го нумера 1891 г., съ уходомъ П. П. Гндича, журналъ подписывается уже ‘за редактора’ издателемъ Соловьевымъ. Со второй половины года издательство переходитъ въ руки Е. А. Евдокимова,— В. С. остается только редакторомъ.
Изданіе своего журнала въ конц-концовъ не оправдало надеждъ В. С. Оно принесло ему рядъ горькихъ, разочарованій. Изъ авторовъ, начавшихъ въ ‘Свер’ и выдвинутыхъ имъ, можно назвать покойнаго поэта С. А. Сафонова и здравствующую поэтессу Мирру Лохвицкую.
Любопытно также отмтить, что Соловьеву принадлежитъ иниціатива приложенія къ иллюстрированному изданію литературнаго альманаха съ произведеніями современныхъ авторовъ. Такой опытъ сдланъ былъ имъ въ 1889 году.
Къ позднйшему періоду литературной дятельности В. С. относятся бытовые романы ‘Злые вихри’ (1893, ‘Русс. Обозрніе’, NoNo 3, 4, 7, 9—12) и ‘Цвты бездны’ (‘Русс. Встн.’, 1895 г., NoNo 1—4 и 1896, NoNo 1, 2, 4—6). Переходъ ‘Русскаго Встника’ къ наслдникамъ Каткова въ 1896 году послужилъ причиною того, что окончаніе ‘Цвтовъ бездны’ не появилось въ этомъ журнал. Поздне, въ годъ смерти писателя, романъ этотъ былъ, перепечатанъ въ приложеніяхъ къ одному изъ петербургскихъ иллюстрированныхъ журналовъ. Появилась новая часть. Но В. С. такъ и не закончилъ этого произведенія. Смерть прервала его.
Особенное мсто въ ряду книгъ Соловьева должна занять ‘Современная жрица Изиды’, (первоначально напечатано въ ‘Рус. Вст.’ 1892 г., кн. 2—5, 9—12), посвященная разоблаченію извстной Е. П. Блаватской, основательницы теософическаго общества. Изданное отдльной книгой (Спб, 1893), оно было переведено на англійскій языкъ подъ заглавіемъ ‘А modern Priestess of Isis’ (London, 1895), и выдержало тамъ два изданія.
Творчество сцены не увлекало Соловьева. Правда, посл него остался въ рукописи одинъ изъ легкихъ опытовъ въ этомъ род. Это одноактная пьеска ‘Десять лтъ’,— варіація на тему изъ діалоговъ Provins’а,— пьеска настроенія, какъ ее охарактеризовали-бы теперь. Она впервые выходитъ въ свтъ въ настоящемъ полномъ собраніи сочиненій Соловьева. ‘Великій Розенкрейцеръ’ былъ передланъ (не имъ) для сцены и поставленъ года за три до его смерти въ одномъ изъ частныхъ петербургскихъ театровъ. Огромное содержаніе романа, впрочемъ, плохо улеглось въ сценическія картины, и, несмотря на эффектность и незаурядность содержанія, передлка не имла замтнаго успха. Самому писателю исторія постановки и самая постановка не доставили свтлыхъ минутъ.
Какъ общественный дятель, В. С. потрудился съ конца 1900 года въ качеств предсдателя постоянной комиссіи по устройству народныхъ чтеній. 12-го апрля 1901-го года былъ отпразднованъ его тридцати пятилтній юбилей.
Смерть не застигла Соловьева внезапно. Онъ давно страдалъ мучительною болзнью сердца. Въ послдніе годы опредлилась гипертрофія сердца. Лтомъ 1903 года, уже измученный болзнью, онъ ухалъ на лто въ свое имніе, въ Валдай, и это лто едва не стало для него роковымъ. Приступы болзни были настолько тяжки, что почти не оставалось надежды на выздоровленіе. Но еще сильный организмъ,— Вс. Сергевичу шелъ тогда 54-й годъ,— побдилъ болзнь. Судьба давала ему кратковременную отсрочку,— увы! слишкомъ кратковременную. Онъ возвратился въ Петербургъ, странно похудвшій, осунувшійся, неузнаваемый, но бодрый и полный надеждъ. Онъ всегда казался моложе своихъ лтъ,— теперь его можно было по праву назвать старикомъ.
— Вы видите человка, который буквально убжалъ отъ смерти,— встртилъ онъ насъ въ одно изъ этихъ послднихъ свиданій.— Я совершенно умиралъ и спасся чудомъ. Сердце отказывается служить, и еще слава Богу, что гипертрофія… Теперь ухать-бы только отъ петербургской осени. Вотъ странность:— два человка въ Петербург, обладающіе интуитивною способностью нчто знать о людяхъ, X. и Y.— сказали мн оба въ одинъ голосъ,— и не сговариваясь,— что я былъ на волосъ отъ смерти и, если остался живъ, то потому, что мн предстоитъ какая-то новая и значительная миссія. Пройдетъ осень, я возвращусь, и мы опять увидимся…
Возвратиться изъ этой послдней своей поздки ему было не суждено. Онъ похалъ на Москву, чтобы оттуда, повидавшись съ кмъ нужно, спуститься къ Кіеву и пережить осень на тепломъ юг. Въ Москв первые дни онъ также чувствовалъ себя бодрымъ, жизнедятельнымъ. Но случайная простуда снова уложила Всеволода Сергевича въ постель. Болзнь сердца жестоко осложнилась. Сильныя страданія, перенесенныя имъ въ эти дв предсмертныя недли, были неимоврны. Перевезенный въ клинику Кишкина, онъ скончался здсь 20-го октября 1903 г., въ своей родной Москв, гд встртилъ зарю и провелъ утро своей интересной, духовно содержательной и во многихъ отношеніяхъ трагически сложившейся жизни.
23-го октября совершено было отпваніе его въ Успенской церкви Новодвичьяго монастыря. За гробомъ шла совсмъ скромная кучка провожавшихъ. Почти совершенно отсутствовала литература. Почтилъ память покойнаго только родной ему ‘Сверъ’. Представитель петербургской постоянной комиссіи народныхъ чтеній, П. А. Потхинъ прочелъ надъ свжей могилой слдующее стихотвореніе:
Еще угасъ одинъ художникъ,
Еще умолкъ одинъ баянъ!..
Осиротлъ его треножникъ…
Россійскихъ бардовъ рже станъ…
Въ его твореніяхъ прекрасныхъ
Вставала Руси старина,—
Въ чертахъ и образахъ столь ясныхъ,
Темъ жизни, цльности полна!..
Любилъ онъ Русь, ея преданья,
Ея исторію любилъ,
Свои труды и дарованья
Ей беззавтно посвятилъ.
Вникая въ смыслъ его сказаній
И въ жизнь Руси минувшихъ лтъ,
Бываешь полонъ упованій
На пышный силъ ея расцвтъ…
Онъ былъ еще въ пор и сил
Перомъ отечеству служить,
И вдругъ безвременной могил
Его должны мы уступить!..
Съ тяжелымъ горестнымъ сознаньемъ
Стоимъ надъ прахомъ дорогимъ,
Что меньше стало дарованьемъ,
Талантомъ яркимъ и большимъ,
Что годъ отъ года все рдетъ
Россіи вщихъ бардовъ строй,
Что быстро падаетъ, слабетъ
Искусство родины святой…
Прости, поэтъ, художникъ слова,
Пвецъ родимой старины,
И врь: прискорбія живого
Сердца согражданъ вс полны!..
По дорог къ собору стоитъ могила Всеволода Соловьева. Она подл могилъ его отца и брата Владиміра, но не рядомъ и не въ одной оград. Съ обихъ сторонъ ее стиснули сосдніе мавзолеи. На простомъ деревянномъ крест простая надпись. Могила усажена цвтами. Внокъ ‘Свера’ — единственный. Подл великолпныхъ и осмысленныхъ памятниковъ отцу-историку и брату-философу, могила Соловьева-романиста производитъ слишкомъ скромное и грустное впечатлніе. Меньшій изъ трехъ Соловьевыхъ, которыхъ будетъ помнить исторія, онъ тмъ не мене заслужилъ по праву мсто рядомъ съ ними…

V.

При разсмотрніи сочиненій Соловьева само собою напрашивается одно естественное дленіе. Всякое иное было-бы искусственнымъ и дланнымъ. Его приходится разсматривать, какъ историческаго романиста, какъ беллетриста современности и какъ писателя ярко выраженныхъ мистическихъ задачъ. Въ письм къ одному изъ своихъ критиковъ {К. Петрову (псевдонимъ одного изъ молодыхъ критиковъ), статья въ ‘Историч. Встник’, ‘Литературные дятели.— В. С. Соловьевъ.’} В. С. самъ намтилъ именно такую классификацію своего литературнаго багажа. ‘Въ начал моей литературной дятельности,— читаемъ здсь:— я поставилъ себ три задачи: во-первыхъ,— познакомить по возможности самый широкій кругъ читателей съ различными интересными эпохами прошлой русской жизни, изображая ихъ такъ, какъ он представлялись мн при свободномъ, безпристрастномъ изученіи историческихъ матеріаловъ. Во-вторыхъ, мн хотлось изслдовать ходъ и развитіе мистицизма въ западно-европейскомъ и русскомъ обществ и написать большой романъ, гд изображались-бы результаты этого мистицизма, особенно характерные въ конц XVIII вка и въ начал ХІХ-то. Въ-третьихъ, я разсчитывалъ, приблизившись къ современной эпох не только самымъ ходомъ моихъ литературныхъ работъ, но и результатами личнаго жизненнаго опыта, заняться главнйшимъ образомъ дйствительностью текущихъ дней’.
Выраженія самого романиста о своей задач — какъ желаніи ‘познакомить, по возможности, самый широкій кругъ читателей съ различными интересными эпохами прошлой русской жизни’, конечно, нужно принимать, какъ продиктованныя авторскою скромностью и сдержанностью. Самъ Соловьевъ не смотрлъ на свой трудъ, какъ на простыя популярныя иллюстраціи интересныхъ моментовъ исторіи, совершенно отстраняя отъ себя художественныя задачи и боле серьезныя цли историческаго повствователя,— психологическое, бытовое, нравоописательное, археологическое воспроизведеніе былой жизни. Правда, и психологія, и археологія совершенно блдно представлены въ его романахъ. Въ этомъ смысл, повторяемъ, уже теперь онъ не можетъ дать художественнаго удовлетворенія читателю, чувствующему, что наступила несомннная пора какого-то, пока еще загадочнаго, перелома въ этой области. Нельзя уже умолчать и о томъ, что многіе чисто беллетристическіе пріемы Соловьева успли устарть. Длинные историческіе монологи въ его романахъ, подчеркиванія, банальныя начала книгъ и главъ — явно выдаютъ въ В. С. писателя уже не послдняго дня.
Но стремленія Соловьева дать картину нравовъ и быта, освтить извстную историческую фигуру не въ бгломъ поверхностномъ абрис,— что было-бы цлью простого иллюстратора,— иногда слишкомъ несомннны. Тмъ не мене въ самоопредленіи автора ‘Горбатовыхъ’, въ подчеркиваніи имъ разсчитанной интересности и общедоступности его романовъ дйствительно схвачены существенныя черты его работъ, то что дало ему популярность и вмст то, что представляетъ и въ значительной мр объясняетъ и его недостатки.
Съ точки зрнія интереса главнымъ образомъ дйствительно и цнили Соловьева читатель и критика. Если сдлать исключеніе для его первой повсти, освщающей, правда, очень красивую, но не представляющую въ нашей исторіи значительнаго момента поэму любви и страданій литовской княжны,— надо признать, что во всхъ своихъ остальныхъ романахъ писатель остановился въ самомъ дл передъ наиболе эффектными и полными неподдльнаго интереса страницами русскаго прошлаго. Вотъ красивая исторія краткихъ дней царенія внценоснаго ребенка Петра Второго, грустная поэма ‘разрушенной невсты’, подвигъ великаго русскаго сердца — Наталіи Борисовны Долгорукой, и эффектнйшая ссылка когда-то блестящаго Меньшикова (‘Юный императоръ’). Вотъ страшная пора регентства нмецкаго временщика Бирона, съ ея ужасами, безсмысліемъ чужеземнаго ига надъ русской землей, оглушающимъ трескомъ паденія узурпатора власти и удивительной въ исторіи картиной воцаренія императрицы Елизаветы (‘Капитанъ гренадерской роты’). Вотъ бунты стрльцовъ, пытки и казни, дворцовыя нестроенія и волненія Москвы въ дни борьбы съ геніальнымъ братомъ властолюбивой ‘Царь-двицы’. Вотъ исполненная мягкой грусти исторія сватанья Алекся Михаиловича за Всеволодскую, картины столкновеній чванливыхъ бояръ и привыкшихъ люто ‘кормиться’ воеводъ, сцены старинныхъ боярскихъ происковъ и тихія мечты милыхъ двичьихъ душъ, выросшихъ въ скучномъ молчаніи уединенныхъ теремовъ (‘Касимовская невста’)…
Дальше великолпный вкъ Екатерины, предъ которой Соловьевъ преклонялся,— съ его блескомъ и славою, чисто оперною эффектностью и ожесточенною борьбою за счастье и фаворъ людей, которыхъ судьба и дарованія выдвигали къ ступенямъ трона великой сверной царицы. Еще дальше — вкъ Павла, съ фигурой царственнаго несчастливца, съ продолженіемъ той-же безотрадной битвы титулованныхъ самолюбій, съ милостями и опалами, надеждами и крахами, рыцарственнымъ довріемъ императора и малодушными подозрніями. А за нимъ и ‘дней Александровыхъ прекрасное начало’, съ пробужденіемъ подавленной свободы личности, съ поэтическими мечтаніями масоновъ, съ первыми порывами русскихъ свободолюбцевъ. ‘Тишайшій царь’ и честолюбивая Софья, Екатерина и Павелъ, Морозовъ и Шакловитый, Меньшиковъ и Потемкинъ, Минихъ и Остерманъ, Безбородко и Державинъ, Зубовъ и Каліостро, Кутайсовъ и Нелидова, Фотій и Аракчеевъ — вс эти и десятки другихъ фигуръ, самыхъ интересныхъ фигуръ исторіи,— проходятъ у Соловьева, образуя цлую историческую портретную галлерею.
Въ годы, въ которые начиналъ Соловьевъ, уже дйствовали Достоевскій и Толстой, мощно повернувшіе рычагъ современнаго творчества въ сторону психологическаго повствованія. Всеволодъ Соловьевъ чрезвычайно высоко цнилъ творца ‘Преступленія и наказанія’ и имлъ счастье особенной къ нему личной близости. Но во всякомъ писател наиболе властно сказываются ранніе уроки, Соловьевъ воспитался на школ сороковыхъ и 50-хъ годовъ, и завты психолога-Достоевскаго не могли войти въ его плоть и кровь. Наивозможно глубокое психологическое проникновеніе въ своихъ героевъ онъ поэтому не ставитъ своею прямою и исключительною задачей. Во всемъ наслдств его мы не найдемъ поэтому-же ни одной исторической фигуры, на которой-бы была имъ примнена попытка всесторонняго психологическаго ея освщенія, во всей полнот часто противорчивыхъ чертъ характера. Его типы прямолинейны, какъ персонажи національныхъ романовъ Сенкевича, конечно, очень далекихъ отъ совершенства поздне написаннаго ‘Quo vadis?’.
Соловьевъ изображаетъ свои фигуры по ихъ п_р_е_о_б_л_а_д_а_ю_щ_е_й черт, давая, такимъ образомъ, иногда лишь ихъ контуры, лица, освщенныя свтомъ, падающимъ съ одной, правда, наиболе показательной для нихъ стороны. Это какъ-бы ‘упрощенныя’ фигуры, какъ выразился о нихъ одинъ изъ критиковъ Соловьева. Въ результат самые эффектные моменты исторіи въ его освщеніи производятъ лишь впечатлніе ярко освщенной картины. Страшная сцена паденія Бирона или эффектъ появленія Елизаветы въ спальн Анны Леопольдовны въ воспроизведеніи художника-психолога могли-бы потрясать и захватывать. Справедливость требуетъ сказать, что и во всей русской исторической беллетристик до настоящаго дня имется только одинъ блестящій опытъ въ этомъ род цлостнаго психологическаго освщенія,— историческія фигуры въ ‘Войн и мир’.

VI.

Въ Соловьев жилъ неисправимый старый эстетикъ,— черта и необходимая для историческаго романиста и — при переход извстныхъ границъ — понижающая его достоинство. Красивое въ старин властно влекло автора ‘Горбатовыхъ’. Но оно не только влекло, а и увлекало его. Ради красоты онъ готовъ былъ многое простить извстному лицу, многое оставить въ тни, даже допустить неточность въ отношеніи исторіи. Достаточно остановиться на двухъ примрахъ. Соловьевъ особенною любовью любилъ фигуру императора Павла. Освщеніе ея у него безусловно односторонне. Онъ его горячій апологетъ и панегиристъ, всегда имющій передъ глазами Павла юности и первыхъ дней царствованія и точно закрывающій глаза на послднее время его жизни. Только свтлое въ характер его выдвинуто, и оставлено въ сторон все болзненное, все тяжелое, все то, что окрасило мрачнымъ и зловщимъ колоритомъ эту историческую фигуру. Вс ужасы страшной эпохи точно прошли мимо романиста. ‘Страстное, благородное сердце непонятаго труженика-страдальца успокоилось на вки,— пишетъ Соловьевъ въ заключительной глав ‘Вольтерьянца’.— Все добро, которое въ немъ вмщалось, въ глазахъ людей превратилось въ зло. И этимъ зломъ долго была омрачена его память, пока, наконецъ, съ теченіемъ времени, далекія событія не стали озаряться яснымъ, спокойнымъ свтомъ, пока злоба дня не стала превращаться въ исторію’. Нужно прочитать лучшій трудъ о Павл І-мъ — Шильдера, чтобъ почувствовать все несоотвтствіе взглядовъ безпристрастнаго историка и на этотъ разъ далеко не объективнаго романиста.
Не мене ярокъ примръ освщенія Соловьевымъ личности Потемкина. Блескъ и фантастическая красота великолпнаго ‘князя Тавриды’ подкупила и увлекла беллетриста. Потемкинъ Соловьева — далеко не Потемкинъ исторіи. ‘Отъ него отошло,— читаете вы въ ‘Волхвахъ’:— и разсялось все, что его затуманивало, все, что было ему навязано плохо его чуждыми безпристрастія современниками. Онъ освобожденъ теперь отъ всего, ему непринадлежащаго, и является такимъ, какимъ создала его природа. И влечетъ онъ къ себ невольно, этотъ чародй, этотъ могучій русскій человкъ, одинъ изъ славнйшихъ и достойнйшихъ сыновъ Россіи, великанъ-выразитель лучшихъ качествъ человческаго духа и интереснйшихъ слабостей человческой плоти… Пройдутъ вка, а значеніе славныхъ подвиговъ и длъ чародя-Потемкина не исчезнетъ, не забудется,— ибо онъ длалъ именно то, что нужно было для Россіи‘ {‘Волхвы’ ч. I, гл. XIII. Курсивъ нашъ.}.
Такъ говоритъ беллетристъ. Сопоставьте съ этимъ хотя-бы слдующія слова историка о Потемкин. ‘Это былъ необыкновенный человкъ, надленный большими дарованіями, но утопавшій въ колоссальныхъ порокахъ… Его необузданная натура не хотла знать и не знала препятствій. Въ тотъ вкъ, когда, вообще, слишкомъ мало цнилось ‘пушечное мясо’, онъ производилъ безъ содроганія свои колоссальные опыты, стоившіе огромныхъ жертвъ государству… Душа, превышенная развратомъ, утомленная, испытывала невыносимую тоску, и отъ грубыхъ сценъ разврата онъ переходилъ къ сантиментальной, платонической любви… Громадныя достоинства въ немъ стихійно перемшивались съ отвратительными пороками. Когда представляешь себ эту гигантскую личность во всемъ ея ужасающемъ величіи, ясно видишь, что такія явленія возможны только на почв разнузданныхъ инстинктовъ, не сдерживаемыхъ никакими нравственными началами…’ {‘Потемкинъ, его жизнь и общественная дятельность’, по Брикнеру — Огарковъ.}.
Отецъ нашего романиста, извстный историкъ С. М. Соловьевъ, характеризуетъ Потемкина какъ человка даровитаго, ‘почти ни одно дарованіе котораго не могло быть примнено къ надлежащей цли по страшной жадности и честолюбію, питаемымъ неврностью положенія’ {С. М. Соловьевъ, Исторія Россіи съ древн. врем., т. XXIX, 1065.}.
Какъ видитъ читатель, далеко не свтлое, отрицательное представленіе о Потемкин ‘принадлежало’ не только ‘плохо его его понимавшимъ, чуждымъ безпристрастія современникамъ’, но его раздляли и такіе авторитеты исторической науки, какъ Сергй Соловьевъ и Брикнеръ {Мене значительныхъ отступленій отъ сухой правды исторіи у Соловьева немало. Можно вспомнить въ романтическомъ жанр выписанную имъ фигуру Рылева въ ‘Старомъ дом’, описаніе Нелидовой — ‘нжной, граціозной, съ прелестными глазами’. Шильдеръ въ ‘Очерк жизни Павла І-то’ положительно свидтельствуетъ, что Нелидсва никогда не была красива и т. д.}.
Что касается языка романовъ В. С., то писатель не раздлялъ мннія о желательности возможно точнйшаго воспроизведенія рчи людей изображаемой эпохи. Намъ лично приходилось слышать мнніе автора, что такое стремленіе достигало-бы вполн своей цли лишь тогда, если-бы это было полное возстановленіе языка. Объ этомъ никогда не можетъ мечтать современный романистъ, да такое произведеніе было-бы и вовсе неудобочитаемымъ, такъ какъ требовало-бы поминутныхъ подстрочныхъ объясненій умершихъ словъ. В. С. осуждалъ попытки Д. В. Аверкіева въ этомъ род (‘Вчу не быть’), какъ некрасивыя и искусственныя.
Эти замчанія, разумется, не колеблютъ общаго значенія исторической портретной галлереи Соловьева, и тмъ боле, что за нею идетъ не мене богатая галлерея его историческихъ типовъ. Если-бы, напримръ, нужно было указать въ нашей исторической беллетристик типъ русскаго интеллигента конца XVIIІ-то вка, воспитаннаго на Вольтер, Руссо и Дидро, переварившаго чужеземную отрицательную мудрость чисто русскимъ умомъ и рядомъ съ этимъ либеральнымъ направленіемъ мышленія сохранявшаго въ нетронутой цльности старорусскій нравственный укладъ,— въ самомъ дл пришлось-бы указать на созданную Соловьевымъ фигуру ‘Сергя Горбатова’. Эта фигура, написана post factum, не рукою современника (въ т дни еще и въ зачаточномъ вид не существовалъ у насъ историческій романъ), но, во всякомъ случа, рукою человка, добросовстно отнесшагося къ изученію матеріаловъ, возстановляющихъ эпоху. Типы старыхъ взяточниковъ воеводства (Обручевъ въ ‘Касимовской невст’), старыхъ бояръ, чванливыхъ самодуровъ-карьеристовъ или стойкихъ и прямыхъ ‘своему царю слугъ’, старыхъ вельможъ Екатерининской или Павловой эпохи, то томящихся въ опал, то разыгрывающихъ сатраповъ въ своей блестящей пріемной la Зубовъ въ ‘Вольтерьянц’,— все это передано у Соловьева достаточно правдиво и красочно. Къ слову сказать, картина пріема Зубовымъ просителей невольно вызываетъ въ памяти великолпную и изумительно смлую по своему времени сатиру Державина — ‘Къ вельмож’.

VII.

Огромнаго значенія требованіе, которое критика, стоящая на высот современнаго пониманія, предъявляетъ къ историческому романисту,— это требованіе изображенія, соблюденія дйствительнаго историческаго колорита, художественнаго возсозданія и раскрытія смысла эпохи. Въ этомъ отношеніи Соловьевъ не представлялъ счастливаго исключенія въ той плеяд историческихъ романистовъ, къ какой его принято относить. Можно замтить, что его всегда по преимуществу интересовалъ не въ собственномъ смысл народъ, но верхніе круги русской интеллигенціи, къ какимъ обычно принадлежали и избираемые имъ герои.
Онъ почти совсмъ не подходилъ къ чисто народному типу, если не сдлать исключеніе для колоритной фигуры русскаго мужичка-добровольца Трофимова въ ‘Русскихъ Крестоносцахъ’, отправившагося прямо отъ сохи на защиту Сербіи, которую онъ считалъ русской губерніей. Народъ, если фигурировалъ у Соловьева, то фигурировалъ въ качеств ‘толпы’, выступающей въ эффектной картин въ напряженіи негодованія или радости. Рдко, но бывали случаи, когда, пользуясь народною жизнью, какъ фономъ, Соловьевъ успвалъ схватить и передать настроеніе даннаго историческаго момента. Въ этомъ смысл можетъ быть названа очень удачной картина революціонныхъ дней во Франціи во 2-й части ‘Сергя Горбатова’.
Отъ нея дйствительно ветъ тревогою этихъ жуткихъ и зловщихъ дней. Было-бы, вообще, говоря, несправедливо отрицать въ нашемъ автор стремленіе къ возсозданію быта и нравовъ разсматриваемыхъ имъ историческихъ періодовъ. Бытъ старыхъ русскихъ царей и царицъ (‘Царь-двица’), нравы Литвы XVI-то вка (‘Княжна Острожская’), обычаи и повадки старыхъ бояръ (‘Касимовская невста’), придворная жизнь при Павл, образъ жизни золотой молодежи временъ Екатерины (‘Хроника 4-хъ поколній’),— все это читатель найдетъ до извстной степени освщеннымъ на страницахъ романовъ Соловьева. Если онъ не всегда давалъ въ этомъ смысл полное удовлетвореніе читателю, если вмсто широко схваченнаго историческаго явленія онъ нердко бралъ всего лишь анекдотъ изъ прошлаго, случайную ‘старую быль’,— неотрицаемо, что такое чтеніе возбуждало историческое любопытство, отъ котораго недалеко до научнаго интереса къ исторіи. Культурное значеніе Соловьева въ этомъ смысл очень значительно.
Мы уже отмтили умнье Соловьева останавливаться на интереснйшихъ страницахъ русскихъ лтописей. Здсь слдуетъ отмтить въ частности, и его умнье эффектно строить свой замыселъ и сочетать его съ историческимъ моментомъ. Эпизодическій случай, иногда простой анекдотъ подъ его перомъ окружается цлою цпью неожиданныхъ и эффектныхъ осложненій и часто подолгу держитъ читателя въ напряженіи любопытства. Вспомните, напримръ, эффектъ ареста Сергя Горбатова въ ‘Вольтерьянц’, въ самый канунъ его свадьбы, разршающій одну изъ частей книги мощнымъ и красивымъ аккордомъ. Эффектныя сцены отправленія Меньшикова въ Сибирь и встрчъ съ нимъ возвращающихся ссыльныхъ, угодившихъ въ далекій край изъ-за его происковъ, картина поздки героини ‘Горбатовыхъ’ Нины въ ссылку за Борисомъ или гибели еди въ топкихъ наносныхъ пескахъ литовскаго края — врзываются въ память, и ихъ трудно забыть.
Само по себ это искусство сообщать интересъ разсказу разсчитанными эффектами, конечно, могло сильно подкупать читателя, но оно пріобртало у Соловьева особенную силу, благодаря тому, что коллизіи его героевъ, ихъ трагедіи и радости всегда внятно говорили читательскому чувству, и — надо сказать — всегда хорошему чувству. Вотъ писатель, котораго, не колеблясь, можно цликомъ дать въ руки юношества: въ его книгахъ не найдется ничего, что могло-бы смутить чистый умъ разнузданною картиной или встревожить его нескромнымъ намекомъ. Въ этомъ отношеніи въ области историческаго романа В. С. далъ то, что Шеллеръ далъ въ области бытового повствованія. И книжная статистика, свидтельствующая, что до сихъ поръ имена этихъ двухъ писателей стоятъ очень высоко въ спискахъ библіотечныхъ требованій, показываетъ, что ихъ обоихъ читающее юношество пользуетъ въ должную силу и мру.
Соловьевъ въ самомъ дл освщалъ жизнь своихъ героевъ съ благородной, нравственной точки зрнія. Теченіе французскаго натурализма во глав съ Зола, современное ему и нашедшее немедленно извстное отраженіе въ русской беллетристик, прошло мимо него стороной. Сдержанность Соловьева въ этомъ отношеніи почти доходила до pruderie. Только чистая любовь привлекала его вниманіе, и въ его книгахъ вы почти не найдете адюльтера, столь моднаго въ современной и исторической, и бытовой беллетристик. Французскую беллетристику типа Бурже онъ называлъ ‘съ дозволенія полиціи школой ежедневнаго, приходорасходнаго разврата для двицъ, женъ и матерей’ {‘Злые вихри’, ч. I, XXVI т.}. Къ трогательному типу старой русской женщины или двушки, чистой, тихой, смиренницы, явно тяготла душа Соловьева. Такіе образы, какъ образъ Тани въ ‘Вольтерьянц’, Ирины въ ‘Жених царевны’ — трогали его. Особенно чаровалъ Соловьева образъ русской женщины, которую обстоятельства происхожденія и безсмысленныя условія неустроенной русской жизни сдлали своею жертвой, разбивъ и разрушивъ ея счастье и приведя ее къ вчной глубокой тоск или къ монастырской кель. Читатель вспомнитъ Фиму Всеволодскую, ‘разрушенную невсту’, Ирину и Машу изъ ‘Жениха царевны’, Любу Кадашеву, въ инокиняхъ Вру, изъ ‘Царь-двицы’ и многіе подобные образы.
Надо признать, что и въ изображеніи иныхъ душевныхъ коллизій, помимо романтическихъ, Соловьевъ, когда хотлъ, умлъ быть трогательнымъ. Довольно назвать хотя-бы фигуру беззавтно преданнаго стараго слуги Горбатовыхъ, Моисея Степаныча (Моськи), его смерть въ ‘Старомъ дом’ или описаніе смерти сестры Петра ІІ-то Наталіи въ ‘Юномъ император’. Писатель держался стараго литературнаго завта — искать въ человчеств свтлое и прекрасное.

VIII.

Пока идетъ рчь объ историческихъ романахъ Соловьева, мы можемъ до извстной степени оставаться въ сторон отъ вопроса объ общемъ міровоззрніи писателя. Историческаго романиста, само собою, не можетъ быть безъ любви къ старин, безъ ощущенія красоты въ минувшемъ. Но любить прошлое, чувствовать его красоту еще не значитъ быть ретроградомъ. Историческій писатель только тогда можетъ быть зачисленъ въ мракобсы, когда видны вс его симпатіи на сторон темнаго и злого, что было и прошло, на сторон физическаго и нравственнаго закрпощенія свободной человческой души, на сторон тхъ темныхъ силъ, которыя мшаютъ свтоносному движенію прогресса. Конечно, ничего мракобснаго не найти въ историческихъ романахъ Вс. Соловьева. Путь истиннаго европейскаго просвщенія онъ считалъ единственнымъ для родины, и въ его книгахъ можно найти восторженныя страницы и строки, посвященныя великому преобразователю Россіи. Судьба русской женщины, ея теремная тепличная жизнь, затхлая и тоскливая, заставляла его относиться къ ней съ жалостью, но онъ явно давалъ почувствовать читателю великую ненормальность этого ‘женскаго крпостного права’. Не скрывая свтлыхъ сторонъ русской старины, Соловьевъ не щадилъ своего осужденія ея темныхъ сторонъ. Лично писатель гордился своею объективностью и свободою, отъ какихъ-либо предвзятыхъ тенденцій.
При переход къ разсмотрнію романовъ В. С. изъ современной жизни, вопросъ объ его направленіи выступаетъ уже съ большею ршительностью. Итакъ, либераломъ или консерваторомъ былъ Соловьевъ?
Вншнимъ моментомъ для сужденія, склонявшимъ критику и печать при жизни Соловьева къ признанію его консерваторомъ, является участіе его въ органахъ печати, къ которымъ не лежатъ симпатіи. Какъ извстно, онъ печатался въ ‘Русскомъ Встник’, въ ‘Русскомъ Обозрніи’,— журналахъ не имющихъ ничего общаго съ прогрессивнымъ направленіемъ. Въ цитированномъ выше письм Соловьева находимъ на этотъ счетъ слдующія строки: ‘въ теченіе всей моей литературной дятельности я стоялъ вн какихъ-либо журнальныхъ партій и лагерей и печаталъ свои вещи въ тхъ журналахъ, которые меня, заботясь лишь о томъ, чтобы это были изданія безупречныя въ литературномъ отношеніи’.
Нтъ никакихъ основаній считать это заявленіе неискреннимъ. Въ силу своего характера, Соловьевъ былъ дйствительно способенъ идти только туда, куда его звали. По складу своего ума онъ дйствительно не искалъ примкнуть къ опредленной партіи, потому что партіи, всецло отвчавшей его личнымъ устоямъ, отчасти прогрессивнымъ, отчасти столь-же безспорно консервативнымъ,— онъ не видлъ. Поступиться для кого-нибудь, хотя-бы для явныхъ личныхъ выгодъ, какимъ-нибудь параграфомъ своего прочно сложившагося катехизиса онъ не хотлъ. Прогрессивная партія не всегда могла признать его своимъ. Но и консервативную могли испугать нкоторые его взгляды.
Нкоторую попытку дать характеристику своего личнаго уклада Соловьевъ предложилъ въ своемъ роман ‘Цвты бездны’ устами стараго русскаго барина Щепина-Недева,— личности, описываемой имъ съ явной симпатіей.
‘— Ахъ, съ меня за глаза, довольно россійскихъ либерализмовъ и консерватизмовъ…— восклицаетъ его герой:— не могу я больше! Ну, какіе у насъ могутъ быть либералы или консерваторы! Пора, наконецъ, понять всю фальшь этихъ опредленій, перенесенныхъ на русскую почву! Мн одинаково тошно, если меня обзовутъ либераломъ или консерваторомъ. Нашимъ либераломъ, въ смысл отвлеченнаго доктринерства, безцльнаго будированія, космополитства и закрыванія глазъ на русскую дйствительность и ея насущные интересы,— я не могу быть потому, что живу на русской земл и чувствую свою связь съ нею.
Но не могу я тоже быть и нашимъ консерваторомъ. Время остановить нельзя, вчерашній день не повторяется и каждый новый день несетъ съ собою свое новое, не справляясь о томъ,— кому это пріятно или непріятно…
‘— Вы правы, какъ и всегда,— замчаетъ собесдникъ Щепина:— однако, какъ-бы намъ не окунуться въ тотъ, такъ называемый, ‘квасной’ патріотизмъ, гд тоже не все обстоитъ благополучно по части живой дйствительности…
‘— Боже избави! На этакій патріотизмъ насъ тоже не поймаешь. Помилуйте! Отлично видишь вс недостатки, смшныя стороны своей матери, и возмущаешься, негодуешь, страдаешь, борешься съ ними,— а все же любишь всею душою, а все-же готовъ за нее въ огонь и воду! Отъ такого отношенія къ матери до закрыванія на все глазъ съ одной стороны, и до издвательства съ другой — очень далеко!
‘— Чего-же вы хотите для Россіи?
‘— Чего хочу? Просвщенія и образованія, еще образованія и еще образованія! Вотъ первая задача нашего новаго дня — и какъ-бы ни тормазили это дло и наши либералы,— оно будетъ совершаться, ибо приспло ему время…’
Какъ видно, Соловьевъ не былъ очарованъ россійскимъ консерватизмомъ, и нельзя сказать, чтобы эти строки его звучали совершенно въ унисонъ тому, что печаталось въ журнал наслдниковъ Каткова — рядомъ съ его романомъ. Соловьевъ хотлъ быть самимъ собою, не сходя ни направо, ни налво.
Нельзя не сознаться, что путь этотъ чрезвычайно скользкій, и съ Соловьевымъ повторилось то, что повторялось со многими и боле крупными фигурами нашей литературы. Неспособность простить прогрессивной партіи несоотвтствіе двухъ-трехъ параграфовъ своего установившагося кодекса склоняла къ противоложному пути. Трудно отрицать, что Соловьевъ не склонялся боле къ консерватизму, чмъ къ либерализму. Это въ особенности трудно посл ознакомленія съ его публицистическими фельетонами въ ‘Свер’. Въ ‘глас народа’, причислявшаго его къ консерваторамъ, была очень значительная и, разумется, грустная доля правды. Не безынтересно здсь сдлать и такое наблюденіе: какъ историческій романистъ, В. С. использовалъ многое изъ нашей исторіи, но онъ не оставилъ ни одного романа изъ эпохи Петра Великаго,— эпохи въ высшей степени колоритной и богатой содержаніемъ.
Первый романъ Соловьева изъ современной жизни ‘Навожденіе’ (1879) еще совершенно чуждъ публицистическихъ тенденцій. Это чисто романическая исторія загадочно-сложной женщины, удивительно-двойственной натуры, сочетающей въ себ умъ, красоту и увлекательность съ лживостью, коварствомъ и вчною потребностью игры мужскимъ сердцемъ. Психологія романа не глубока, но вы съ интересомъ слдите за разными перипетіями любви къ Зин человка, въ судьбу котораго она врзалась такъ фатально. Обычное умнье строить интригу не измнило Соловьеву и въ этомъ первомъ опыт неисторическаго романа. Читателя расхолаживаетъ только нсколько банальный конецъ разсказа, гд герой встрчаетъ героиню, когда-то свтскую красавицу, принятую во всхъ салонахъ,— циничною кокоткою въ Париж…
Второй романъ того-же типа ‘Злые вихри’ (1893), посвященный въ основ также психологической тем, явился выраженіемъ многихъ сторонъ психики нашего писателя. Самый герой романа, одиноко стоящій пвецъ-музыкантъ, до извстной степени выразитель упрямо-субъективнаго художническаго настроенія Соловьева. Читая заключительныя строки романа, вы видите, что это говоритъ именно самъ Соловьевъ по своему собственному адресу. ‘Я стою особнякомъ, не принадлежу ни къ какому кружку, за моей спиной нтъ друзей-прославителей. А у насъ все дло въ этомъ: ‘кто не съ нами, тотъ врагъ намъ’. Я знаю,— меня станутъ или замалчивать, или травить анонимными газетными статейками. Меня будутъ ‘стирать съ лица земли’ десятками полуграмотныхъ строчекъ, топить въ ложк съ водой. Но, авось, Богъ милостивъ, не сотрутъ и не утопятъ… Всякій долженъ длать свое дло, рыть свой кладъ и не оглядываться по сторонамъ, не пугаться ночныхъ привидній’.
Въ своемъ род выразительное показаніе для характеристики Соловьева — это его полемика въ этомъ роман съ Толстымъ, съ его ученіемъ о непротивленіи злу, о безбрачіи и съ слпымъ подражательствомъ ему ‘толстовцевъ’. Нужно не забывать, что это было время апогея популярности Толстого, когда у всхъ на устахъ было его имя, а ‘Крейцерова соната’ вызывала тысячи разнообразныхъ эхо. Соловьевъ всмъ складомъ своего воспитанія, характера и ума, при всемъ своемъ преклоненіи предъ художническою силою автора ‘Войны и Мира’, былъ подготовленъ къ полному антагонизму его ученію, и выступилъ въ ‘Злыхъ вихряхъ’ рзкимъ обвинителемъ яснополянскаго философа.
‘— Я знаю, что христіанамъ запрещено мстить врагамъ,— критикуетъ онъ ученіе о непротивленіи злу устами одной изъ героинь романа:— что добродтельный человкъ обязанъ даже совсмъ смириться предъ своими врагами и за нихъ молиться. Только изъ этого вовсе не слдуетъ, что надо терпть зло и, видя его, бездйствовать… Люди тонутъ, а я должна спокойно идти мимо? Человка ржутъ, а я должна идти мимо, не постаравшись отнять ножъ у того, кто ржетъ? По вашему такъ выходитъ!.. Зачмъ-же вы говорили мн о любви къ ближнему, о служеніи человчеству?.. Вы будете служить только себ, своему безсердечію, лни, эгоизму!..’
Не мене горячо Соловьевъ взываетъ къ здравому смыслу устами Аникева и по поводу философіи ‘Крейцеровой сонаты’.
‘— Я помню,— говоритъ герой ‘Злыхъ вихрей’:— мн было лтъ двнадцать. Одинъ очень почтенный монахъ меня сталъ исповдывать по подробному требнику… Я многихъ грховъ совсмъ не понималъ и, думаю, до сихъ поръ-бы, несмотря на всю мою грховность, не зналъ-бы объ ихъ существованіи. Но монахъ счелъ нужнымъ дать мн на вс объясненія. Я ушелъ отъ него съ ужасомъ и омерзеніемъ въ душ… Въ требник правда, но изъ этого еще не слдуетъ, что нелпйшіе грхи… составляютъ общее правило. А Толстой именно говоритъ обо всемъ, объ общемъ правил… Если есть люди, даже много людей, которые совсмъ заглушили въ себ духовнаго человка и живутъ какъ зври,— это еще не значитъ, что все человчество превратилось въ стадо животныхъ. Если Позднышевы, хотя-бы имя имъ было легіонъ, не понимаютъ ни истинной любви, ни настоящаго брака,— это еще не значитъ, что совсмъ и нтъ любви, и что бракъ — мерзость’.
Самъ всегда шедшій своей дорогой и не плясавшій ни подъ чью дудку, Соловьевъ поэтому не находилъ достаточно презрнія для того, чтобы заклеймить мелкихъ людишекъ, стадно бгущихъ за любымъ вожакомъ и пользующихся новымъ ‘ученіемъ’ только для того, чтобы прикрыть красивыми словами дрянь своей крошечной душонки и грхи своего гаденькаго сластолюбія. Такова въ ‘Злыхъ вихряхъ’ каррикатурно-отталкивающая фигура нкоего Вейса, замышляющаго бросить вс дла, опроститься, заняться портняжнымъ ремесломъ и въ конц романа бросающаго соблазненную имъ двушку подъ предлогомъ озаренія его свтомъ ‘Крейцеровой сонаты’. ‘Вся эта мерзость,— выясняетъ онъ бдняжк:— вся эта мерзость, называемая любовью, которой мы предавались, какъ грязные зври, навсегда должна быть кончена между нами. Отнын мы можемъ быть только братомъ и сестрою’. И онъ узжаетъ отъ обольщенной двушки со спокойной совстью, предоставляя ей ‘искать себ подходящаго звря для зврской жизни’.
Обличительный элементъ вообще весьма значителенъ въ ‘Злыхъ вихряхъ’. Очень недурно показываетъ В. С. между прочимъ пустоту великосвтскихъ салоновъ, неискренность, натянутость и мертвящую условность свтской жизни, отпугивающія каждаго умнаго и духовно-облагороженнаго человка.
Третій и послдній современный романъ В. С.— ‘Цвты бездны’. Онъ остался незаконченнымъ и, согласно вол покойнаго, не желавшаго вводить въ свое полное собраніе неоконченныя работы, не входитъ въ настоящее изданіе. Соловьевъ выставилъ здсь типъ современнаго человка-хищника, проникнутаго идеями грубо понятаго ницшеанства, проникнутаго не вншне и ради эффекта, но внутренно и глубоко. Въ лиц своего героя, Алексева, онъ мечталъ показать, къ чему должна привести человка хищная мечта о сверхчеловчеств, заглушеніе совсти ради достиженія личныхъ плановъ, способность не останавливаться ни передъ чмъ, даже передъ преступленіемъ, ради твердо поставленной впереди эгоистической задачи. Богато одаренный природою, молодой, красивый герой ‘Цвтовъ бездны’ весь ушелъ въ свою скачку за призракомъ счастья, за манящими его цвтами, растущими въ пропасти. Его любитъ милая, чистая двушка, но онъ ломаетъ эту любовь и заглушаетъ свое чувство, чтобы пріобрсти милліоны нелюбимой двушки. Милліоны въ его рукахъ, подавленное чувство снова распрямляется и, привыкшій побждать свою совсть, Алексевъ насильственно удаляетъ изъ жизни свою нелюбимую жену. У него все — деньги, положеніе, почетъ, женщины, но — увы!— ничто не несетъ ему сытости и удовлетворенія, все опостылло, кровавые призраки стоятъ на его пути и омрачаютъ существованіе. Одно самоубійство остается этому новому Раскольникову, Раскольникову 80-хъ годовъ, сдлавшему свою жизнь осуществленіемъ одной ложной идеи, что для достиженія счастья человку дозволено все. Этого завершенія романа, о которомъ извстно лишь по устнымъ разсказамъ романиста, Соловьеву не довелось сдлать.
Любопытно, что фигурою Алексева Соловьевъ въ средин 90-хъ годовъ первый намтилъ этотъ типъ убжденнаго русскаго ницшеанца, подготовленнаго практицизмомъ и научнымъ позитивизмомъ конца вка. Въ прошломъ имлась въ такомъ род только одна фигура Раскольникова. Поздне не одинъ такой типъ прошелъ въ романахъ чуткаго къ явленіемъ современности П. Д. Боборыкина.

IX.

Мы приблизились къ третьей сторон литературной дятельности Соловьева,— его произведеніямъ, посвященнымъ мистицизму,— сторон, ставящей его имя совсмъ въ особенную рубрику въ ряду русскихъ беллетристовъ.
Мистическая жилка — въ дух русскихъ писателей, и извстную дань принесли ей наши большіе художники — Гоголь (‘Портретъ’ и многіе изъ раннихъ разсказовъ: ‘Страшная месть’, ‘Вій’, и др.), Лермонтовъ (‘Отрывокъ изъ начатой повсти’), Тургеневъ (‘Собака’, ‘Стукъ… стукъ…’, ‘Страшная исторія’, ‘Разсказъ о. Алекся’ и др.), Лсковъ (‘Русскіе демономаны’, ‘Александритъ’, ‘Блый орелъ’, ‘Таинственныя предвстія’). Но по интенсивности мистическаго настроенія никто изъ русскихъ беллетристовъ ни первоклассныхъ, ни соотвтственныхъ Соловьеву литературныхъ силъ не отдавался такъ мистическому разсказу, какъ авторъ ‘Волхвовъ’ и ‘Великаго Розенкрейцера’. И ни въ комъ это увлеченіе не было такимъ искреннимъ увлеченіемъ сердца, какъ у него. И Тургенева, и Лскова ихъ мистическія темы боле интересовали со стороны чисто теоретической.
Самъ Соловьевъ считалъ эту сторону своей дятельности отнюдь не мене, чмъ дв остальныя, значительною. Въ письм, не разъ нами цитированномъ, онъ пишетъ: ‘выполненію второй задачи (т. е. мистической повсти), потребовавшей отъ меня пятилтнихъ усиленныхъ трудовъ, преимущественно за границей, посвящены ‘Волхвы’, и ‘Великій Розенкрейцеръ’. Относительно этихъ романовъ я также не могъ быть вполн удовлетворенъ, такъ какъ здсь я былъ боле, чмъ когда-либо, связанъ съ одной стороны формою повствованія, съ другой стороны — неподготовленностью огромнаго большинства читателей къ интересовавшему меня предмету. Тмъ не мене этимъ трудомъ я не могу быть недоволенъ, такъ какъ мною все-же сказано больше и ясне, нежели иностранными, увлекавшимися тми-же явленіями, напримръ, Бульверомъ въ его извстномъ роман ‘Занони’ {См. вышеназванную статью К. Петрова въ ‘Истор. В.’.}.
Работы В. С. въ области мистическаго повствованія начинаются довольно ранними разсказами: ‘Магнитъ’, ‘Кименисъ’. ‘Во сн и наяву’, ‘Приключеніе моего доктора’, ‘Персъ изъ Индіи’, къ которымъ должны быть отнесены и два загадочно-фантастическихъ разсказа: ‘Старикъ’ и ‘Двойное привидніе’. Посл того интереса, какой ‘онъ обнаружилъ въ посл ихъ книгахъ своей ‘Хроники четырехъ поколній’ въ отношеніи загадочной фигуры Николая Горбатова,— появленіе ‘Волхвовъ’ и ‘Розенкрейцера’, прямо посвященныхъ мистицизму и его историческому ходу, представляется уже совершенно понятнымъ и естественнымъ. Завершительнымъ трудомъ такого жанра явилась его книга о Блаватской, вызванная на свтъ смертью въ 1891 году этой странной и интересной женщины.
Все это являлось непосредственнымъ отраженіемъ напряженнаго интереса покойнаго писателя къ вопросамъ таинственнаго. Такое душевное предрасположеніе, очевидно, было до извстной степени наслдственнымъ. Вспомнимъ, что оно въ неменьшей мр было присуще и брату его, Владиміру, всегда тяготвшему къ изслдованіемъ въ сфер сверхчувственнаго знанія. Въ студенческіе годы Владиміръ Соловьевъ, какъ извстно, сильно увлекался спиритизмомъ и былъ даже ‘пишущимъ медіумомъ’ {См. цитированную выше книгу о немъ В. Величко, стр. 19.}, а послднимъ его трудомъ, какъ извстно, была его мистическая повсть объ антихрист. Таже черта духовной пытливости отличала и Всеволода Соловьева. Она была не случайнымъ, минутнымъ порывомъ, но выраженіемъ глубокой душевной мистики, и точно такъ-же, какъ братъ, Всеволодъ Сергевичъ прошелъ черезъ многія стадіи мистическихъ увлеченій,— отъ теоретическаго изученія оккультной литературы разныхъ эпохъ до практическаго ознакомленія съ разнородными проявленіями спиритизма и медіумизма. Парацельсы, Трисмегисты, Фламели, Леви, Эккарстгаузенъ были для него не пустыми именами, усвоенными изъ популярной статьи, знакомящей съ мистикой, но авторами, пытливыя книги которыхъ дали ему много новыхъ думъ и заключеній.
‘Обыкновенная вра въ таинственное, свойственная большинству, пишетъ о Соловьев одинъ изъ литераторовъ, имвшихъ возможность хорошо знать Соловьева: ‘вовсе не могла идти въ сравненіе съ врою въ реальное существованіе духовъ, въ реальные признаки тснаго общенія людей съ міромъ, отъ насъ, сокрытымъ,— какою проникнутъ былъ да мозга костей Соловьевъ. Слабаго человка, нервнаго, впечатлительнаго, своими бесдами, полными убдительныхъ доводовъ и краснорчія, онъ могъ превратить въ такого-же яркаго мистика, оккультиста, какимъ былъ онъ самъ едва-ли не съ первыхъ шаговъ своей дятельности… И самая личность его, если къ ней приглядться поближе, представляла очень много страннаго, таинственнаго. Нердко посл бесды съ нимъ по душ, мн казалось, что у меня какъ будто двоится въ глазахъ. Передо мною былъ одинъ человкъ, а изъ за него словно выглядывалъ кто-то другой, чуждый меркантилизма, глубоко грустный, совершенно чуждый міра сего, негодующій безъ гнва, но со скорбью на рчи и дянія своего двойника, если можно такъ выразиться далеко не часто видлся съ Соловьевымъ, между моими встрчами съ нимъ проходили иногда цлые годы, но, встрчаясь съ нимъ и посл длиннаго промежутка, я видлъ все того-же, застывшаго въ своихъ врованіяхъ, упорнаго въ своихъ взглядахъ, вкусахъ и привычкахъ фанатика, враждебно относящагося къ людямъ иныхъ убжденій, несогласныхъ съ его воззрніями, точно закоченвшаго’. {П. В. Быковъ, статья о Вс. С. Соловьев въ ‘Звзд’, 1903, 91.}.
Мистически-пытливые умы — Захарьевъ-Овиновъ въ ‘Волхвахъ’, Николай въ ‘Послднихъ Горбатовыхъ’ — это, въ сущности, самъ Всеволодъ Соловьевъ въ своемъ вчномъ мистическомъ исканіи. Ихъ убжденіе въ наличности въ мір огромной мистической тайны, доступной ищущему, было и его убжденіемъ. Осуждая огромную часть оставленной вками мистической литературы, онъ, однако, врилъ въ истинность легшаго въ ея основу зерна, врилъ, что часто ‘подъ словами и понятіями, осмянными и признаваемыми за шарлатанство и вздоръ, скрывается дйствительно очень серьезная и важная сущность. Въ древнемъ мір существовала истинная наука, точная и безошибочная, далекая отъ всякой произвольности и гадательности, отъ всякой фантастичности. Эта древнйшая математика, открывавшая великимъ ученымъ протекшихъ временъ, лучшимъ работникамъ истекшаго дня жизни человчества, многія тайны природы, выражалась знаками и символами, истинный смыслъ которыхъ можетъ быть извстенъ и понятенъ только посвященнымъ. Эта единственная наука, заключавшая въ себ, по своему свойству, всевозможныя науки, обладала огромной силой, знаніемъ природы, достигавшимъ до владычества надъ природою, а потому въ рукахъ человческихъ она могла быть какъ источникомъ высочайшаго блага, такъ и источникомъ высочайшаго зла’. Эти строки изъ ‘Волхвовъ’ являются выраженіемъ настоящаго взгляда В. С. на этотъ предметъ.
Итогомъ пытливыхъ устремленій въ эту область таинственнаго и являлись разсказы и романы Соловьева третьей категоріи. Въ ‘Кименисъ’ онъ коснулся одной загадочной и посейчасъ полно невыясненной разновидности самогипноза,— такъ называемаго, автоматическаго письма, явленія котораго не были безызвстны автору и по личному опыту. Сюжетомъ ‘Во сн и наяву’ служитъ одинъ изъ загадочныхъ случаевъ телепатіи, которой никогда не отрицалъ Соловьевъ. Въ ‘Магнит’ вы наталкиваетесь на одно изъ явленій, такъ называемаго, животнаго магнетизма. Опыты полно удающагося внушенія производитъ Николай Горбатовъ. Къ той-же области загадочныхъ явленій, вызываемыхъ произвольно, подходитъ онъ въ ‘Перс изъ Индіи’, въ ‘Приключеніи моего доктора’. Вс эти разсказы написаны уже довольно давно. За какіе-нибудь послдніе двадцать лтъ въ этой области таинственнаго наук удалось сдлать не мало боле или мене устойчивыхъ гипотезъ, кой въ чемъ разобраться и, во всякомъ случа, признать за фактъ удивительную сложность и капризность человческой души. В. С. врно думалъ, что онъ, какъ и вс психологи его эпохи, ‘живутъ въ одинъ изъ раннихъ утреннихъ часовъ новой работы, на развалинахъ громаднаго труда, совершоннаго работниками древнихъ цивилизацій’ {‘Волхвы’, 188.}. Нкоторыя изъ явленій, отмченныхъ въ разсказахъ Соловьева, кажутся теперь уже примитивными и слишкомъ знакомыми. Нельзя не чувствовать иногда нкоторой ихъ устарлости. Это особенно можно наблюдать хотя-бы на ‘Двойномъ привидніи’. За два десятка лтъ, истекшихъ со дня появленія этого разсказа, какой изъ беллетристовъ не использовалъ, такъ или иначе той-же темы о заколоченномъ таинственномъ дом съ появляющимся въ немъ призракомъ! Какія рождественскія святки обошлись безъ полдюжины разсказовъ съ такимъ сюжетомъ! То, что когда-то бы по ново и свжо,— теперь стало банальнымъ. Полно и цльно, насколько это позволили рамки беллетристическаго труда, Соловьевъ провелъ свои мистическіе взгляды въ двухъ своихъ мистическихъ романахъ. Знакомый съ исторіей мистики и оккультизмомъ увидитъ здсь огромную теоретическую подготовку. Мысль о написаніи такихъ романовъ занимала Соловьева издавна. Въ 1884 году, закончивъ ‘Послднихъ Горбатовыхъ’, онъ уже лелялъ планъ ‘Волхвовъ’, живя въ Париж ‘совсмъ не парижскою жизнью, въ никмъ не возмущаемомъ уединеніи’, весь погруженный въ выписки изъ каббалистовъ и оккультистовъ, сдланныя въ Biblioth&egrave,que Nationale. Для ознакомленія съ взглядами В. С. этого рода, конечно, достаточно отослать писателя къ самымъ романамъ. Біографъ Соловьева долженъ только не забыть отмтить благородную христіанственную струю, проникающую оба мистическихъ его романа. Самое по себ оккультную мудрость, если-бы она была возможна въ отршеніи отъ великаго завта любви, если-бы она сводилась къ одной мечт чудотворенія и власти надъ природой,— Соловьевъ жестоко осудилъ ‘Великимъ Розенкрейцеромъ’. Чудо безъ любви безсмыслица, ненужность и невозможность. Идеальнымъ человкомъ, по его сужденію, оказался не Захарьевъ-Овиновъ, но его братъ, священникъ, съ своею прямою Христовой мудростью. ‘Аще имамъ пророчество, и вмъ тайны вся и весь разумъ, и аще имамъ всю вру, яко и горы преставляти, любве-же не имамъ,— ничтоже есмь’,— таковъ прекрасный эпиграфъ, поставленный В. С. къ обоимъ романамъ.

X.

Особая страница въ біографіи Соловьева — его увлеченіе, въ 1884 г., извстною Блаватской и разочарованіе ею, въ 1885-мъ году, фактически выразившееся въ цлой книг его разоблаченій ‘Современной жрицы Изиды’, напечатанныхъ уже по ея смерти.
Исторію жизни и дятельности этой интересной женщины, геніальнйшей обманщицы, по мннію однихъ, феноменально одаренной таинственною силою, по сужденію другихъ, интересующійся предметомъ читатель найдетъ при одной изъ вышедшихъ на русскомъ язык книгъ покойной Радда-Бай — ‘Загадочныя племена на Голубиныхъ горахъ, въ дебряхъ Индіи’ {Е. П. Блаватская (Радда-Бай). ‘Загадочныя племена на Голубиныхъ горахъ. Дурбаръ въ Лагор’. Спб, изд. Губинскаго. Изъ другихъ работъ ея вышла въ ‘Русск. Встник’ и затмъ отдльнымъ изданіемъ книга ‘Изъ пещеръ и дебрей Индостана. Письма на родину — Радда-Бай’, Москва, 1883.}. Этотъ очеркъ панегирическаго характера,— что и естественно, такъ какъ онъ писанъ рукою родной сестры Радды-Бай, В. П. Желиховской,— является какъ-бы второй стороной той медали, первую сторону которой далъ въ своей книг Соловьевъ. Объективный читатель иметъ возможность выдлить субъективный элементъ отношенія Желиховской къ своей сестр, и, во всякомъ случа, найдетъ здсь вс нужные ему вншніе факты жизни и дятельности этой, безспорно, выдающейся женщины, ни большой талантливости которой, ни исключительнаго загадочнаго дара (впрочемъ, уживавшагося съ неотрицаемымъ обманомъ) не отвергалъ, въ конц-концовъ, самъ Соловьевъ.
Основательница много нашумвшаго теософическаго общества, дочь небезызвстной русской писательницы Ганъ (‘Зинаида Р-ва’), Елена Петровна Блаватская была женщиной незаурядной судьбы. По уму, энергіи, жажд сильныхъ ощущеній, ршительности и стойкости въ жизни, это былъ скоре мужской, чмъ женскій характеръ. Въ 17 лтъ она самовольно вышла замужъ за человка, годившагося ей въ отцы {Очеркъ Желиховской, стр. 2.}, бросила его черезъ нсколько мсяцевъ, и десять лтъ затмъ исчезала, безвстно отъ родныхъ, гд-то вн Европы. Нсколько лтъ, несомннно, она прожила въ Сверной Индіи, изучая санскритскій языкъ и древнюю науку индійскихъ браминовъ. Поздне, посл побывки въ 1859 г. въ Россіи, она постила Грецію, Египетъ, Америку (1873). Разнаго рода феноменальныя явленія, подводимыя подъ понятіе спиритическихъ (стуки, сопровождавшіе ее, свченіе, передвиженіе въ ея присутствіи предметовъ и т. п.), отчасти подъ понятіе ясновиднія и медіумизма (странныя пророчества и предчувствія) окружили ея имя своеобразною славой. Блаватская увряла, что она находится въ постоянныхъ психическихъ сношеніяхъ съ своими учителями оккультизма въ Тибет и на Цейлон, и что вс окружающіе ее феномены — дло ихъ рукъ. Ея труды по оккультизму вызывали сотни лестныхъ отзывовъ. Соловьевъ, прочитавшій ея ‘Isis Unveiled’ (капитальный трудъ Блаватской — ‘Разоблаченная Изида’), призналъ въ 1884 году самое появленіе этой книги феноменомъ. Поздне, ближе ознакомясь съ мистической литературой, онъ взялъ свое сужденіе назадъ {См. примчаніе къ XXVIII гл. ‘Современной жрицы Изиды’.}.
Масоны Англіи прислали ей свой дипломъ ‘таинственнаго масона’. Старйшая въ мір ложа бенаресскаго общества прислала ей еще ране дипломъ на членство. Настоящая слава пришла къ ней съ учрежденіемъ ею теософическаго общества (1875 г.) и издательствомъ сирего журнала ‘Теософистъ’. Изъ Лондона, Парижа, Германіи посыпались къ ней приглашенія. Камиллъ Фламмаріонъ просиживалъ цлыя утра у Блаватской. Все, интересующееся областью таинственнаго, тянулось и группировалось около этой загадочной женщины. Горячій сторонникъ и правая рука Блаватской, англичанинъ-полковникъ Олькотъ, сильный магнетизеръ, рядомъ съ ея феноменами совершалъ вызывавшіе большіе разговоры исцленія.
‘Онъ такъ-же,— разсказываетъ Желиховская:— лчилъ и романиста, Всеволода Соловьева, который дивился его сил. Но еще боле и восторженне онъ дивился ‘феноменамъ’ Е. П. Блаватской, звуковымъ, которые всмъ были слышны, и, которые онъ одинъ постоянно вокругъ нея видлъ. Г. Соловьевъ, столь круто измнившій впослдствіи свои мннія о теософизм и свои взгляды на его провозвстницу, въ то время былъ ярымъ поклонникомъ того и другого, предрекая ей великую славу. Все это явствуетъ изъ писемъ г. Соловьева къ Е. П. Б. и ко мн. Онъ не только ждалъ великихъ благъ отъ покровительства всесильныхъ ‘учителей’ или ‘махатмъ’,— патроновъ теософическаго общества,— но даже состоялъ въ общеніи съ ними: получалъ письма Раджъ-Іога Кутъ-Хуми и видлъ самого Раджъ-Іога Морію въ его астральномъ тл… Онъ, впрочемъ, видлъ и самое Блаватскую у себя въ комнат, въ Париж, въ то время, когда она была въ Индіи. Онъ намъ разсказалъ объ этомъ явленіи чрезвычайно интересно, въ письм отъ 22 декабря 1884 г. Но надо думать, что онъ увлекался’… {Очеркъ Желиховской, 25 стр.}
Не отрицающій своего научнаго увлеченія Блаватскою, Соловьевъ, какъ видитъ читатель изъ его книги, впослдствіи перемнилъ мнніе о ней. Почему случилось такъ,— это полно мотивировано имъ въ ‘Современной жриц’. Случайности, подобныя исторіи съ фокусническимъ шкафомъ Куломба, расшатали репутацію основательницы теософическаго общества.
Въ 1891 г. Блаватская умерла. Прахъ ея былъ раздленъ на три части, которыя хранятся въ трехъ урнахъ: въ Лондон, Нью-Іорк и Адіар въ тхъ комнатахъ, гд нкогда она проживала. Комнаты эти сохраняются нетронутыми и необитаемыми.
Знакомство съ Блаватской въ итог не принесло лично Соловьеву ничего, кром разочарованій. Только чувство жалости сохранилъ онъ къ ней, какъ къ несчастному человку, да объективное признаніе удленныхъ ей природою недюжинныхъ силъ. ‘Я не только былъ свидтелемъ,— пишетъ онъ:— отвратительныхъ ея дяній, но и на самомъ себ испыталъ ея грязное мщеніе,— и все-таки, вспоминая нкоторыя минуты нашихъ бесдъ съ нею, я не могу думать о ней безъ жалости. Я никогда не позволялъ разростаться во мн этому чувству, я всегда его сдерживалъ и неуклонно длалъ свое дло,— наблюдалъ, слдилъ за нею, ловилъ ее. Когда пришло время,— я спокойно способствовалъ всмъ, что было въ моей власти, ея разоблаченію, не упустилъ ничего, не проявилъ относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость къ ней всеже осталась… Причину странной симпатичности ‘современной жрицы Изиды’ слдуетъ искать въ ея самобытной, своеобразной, горячей какъ огонь, талантливости и въ ея бурной, бшеной энергіи. Такая талантливость и энергія — стихійная сила, съ которой не легко бороться. Эта сила въ соединеніи съ душевной изворотливостью произвела одно изъ весьма интересныхъ и характерныхъ явленій ХІХ-то вка — ‘теософическое общество’.
Полемика съ Блаватской — чрезвычайчо характерный эпизодъ для личности Соловьева. Напряженный искатель таинственнаго, этою страницею своей біографіи онъ засвидтельствовалъ строгую научность своего міровоззрнія и отсутствіе въ себ слпого влеченія ко всему, что приклеивало себ марку таинственности и премірности. Онъ не остановился предъ разрушеніемъ одной изъ самыхъ дорогихъ своихъ иллюзій, разъ убдясь, что обманъ привходилъ въ дятельность того интереснаго лица, къ которому поначалу онъ отнесся съ полнымъ довріемъ.
Въ исторіи Блаватской, этого новаго Каліостро ХІХ-то вка, Соловьевъ сыгралъ большую роль. Благодаря его личной авторитетности и незаподозриваемой искренности, одно его отрицательное показаніе о Радда-Бай уже низводитъ ея имя изъ ряда дйствительно необыкновенныхъ людей исторіи.

XI.

Свою литературную карьеру Соловьевъ началъ стихотвореніями. До послднихъ лтъ онъ не потерялъ ‘дара созвучій’, но въ послднее десятилтіе почти совмъ не печаталъ стиховъ. Отдльнаго изданія ихъ онъ никогда не длалъ при жизни, ограничившись тмъ, что извстную часть ихъ приложилъ къ собранію своихъ романовъ. Они повторены въ настоящемъ полномъ собраніи. Поэму въ лирико-драматическомъ род лелялъ В. С. послдніе годы. Она должна была называться ‘Форнариною’. Поэма осталась незаконченною въ рукописи.
Стихотворное наслдство Соловьева не выдаетъ въ немъ особенно яркой поэтической индивидуальности. Черта обычнаго нашему писателю литературнаго изящества формы сказывается здсь съ особенной ясностью. Сказывается его обычный благородный идеализмъ, духовная философская настроенность. Но въ области поэзіи Соловьевъ не сказалъ новаго слова, не проявилъ выдающейся самобытности или особенно напряженнаго, захватывающаго чувства.
Есть нчто въ этой поэзіи, что очень роднитъ музу Всеволода Соловьева съ музой Владиміра Соловьева. Конечно, несравнимо ярче, глубже, могуче поэтическій талантъ автора ‘Оправданія добра’. Но общее у обоихъ братьевъ — это та одухотворенность, идеальность, отршимость отъ земли и полетъ вверхъ, которыя проникаютъ поэтическія мечты того и другого. Огромная часть ихъ стихотвореній можетъ быть безъ всякой натяжки подведена подъ заголовокъ ‘Excelsior’, часто примняемый въ поэтическихъ сборникахъ. Это, въ самомъ дл, псни и думы, внушенныя порывомъ ‘выше’,— въ просторъ, въ небо, къ высотамъ, къ духовному отъ земного, къ сверхчувственному отъ плотского.
Открывающее тетрадь стиховъ В. С., стихотвореніе ‘Искушеніе Будды’ {‘Будда’ Соловьева при сравненіи съ аналогичною поэмою Д. С. Мережковскаго ‘Будда’ не уступаетъ послдней въ сил мысли, но блдне образами и слабе по форм.} въ этомъ смысл, дйствительно, стоитъ на своемъ мст, являясь какъ-бы эпиграфомъ ко всему остальному. Будда, выстаивающій передъ всми соблазнами земли, предъ искушеніями женскихъ чаръ, земной радости, ликованія весны, ради достиженія истинной свободы духа — это по-Соловьеву идеалъ отношенія духовнаго человка къ земл. На дальнйшемъ протяженіи книги стиховъ Вс. С. читатель видитъ не случайность выбора Соловьевымъ такого вступленія. Онъ наталкивается на постоянный порывъ поэта отъ земли вверхъ, ‘въ чудный міръ, въ обитель грезъ далекихъ хоть на мигъ я-бъ улетлъ душой…’ Расцвтъ весны устремляетъ его вниманіе не на пышность земли, но заставляетъ поднять взоръ къ небесамъ,— ‘и слышу въ нихъ я пснь, и псн той внимаю, и она поетъ, что жизнь — не здсь, а тамъ’. Живя на земл, онъ постоянно думаетъ объ этомъ тамъ, и ‘отраженья отчизны иной’, мысль о ней, мечта о ней грезятся ему, подобно тому, ‘какъ въ краю непріютномъ, чужомъ, все покинутый грезится домъ’…
Съ этой одухотворенной, какъ-бы мистической точки зрнія Соловьевъ смотритъ и на земныя печали. ‘Не думай о бд, пугающей разлуки,— разлука только, и нтъ разлуки тамъ’.
Совершенно понятенъ отсюда и благородный, идеальный тонъ псенъ его о любви. Какая-то цломудренность и чистота отличаетъ псню любви Всев. Соловьева, какъ отличала и стихи его брата. У него вы не найдете бурной и клокочущей страсти, смлыхъ картинъ, нескромныхъ образовъ. Любовь Соловьева выливается въ тихіе, почти робкіе звуки, обвянные тихой печалью, и въ этихъ псняхъ есть что-то усталое, осеннее и грустное. Недаромъ поэтъ бралъ иногда рамкою къ такой псн картинку вечерняго заката. ‘Померкъ закатъ, поля печальнй, мрачне тнь… Какъ отголосокъ псни дальней смолкаетъ день… Все улеглося и застыло въ душ моей,— и лишь одинъ твой образъ милый сіяетъ въ ней’…
Женщина проходитъ въ стихахъ Соловьева прекраснымъ идеальнымъ образомъ, рождающимъ не эротическія, но духовныя мысли и очарованіе идеальною стороною ея красоты. Выписываемъ одну изъ самыхъ красивыхъ въ этомъ род пьесъ В. С., не введенныхъ имъ въ свое собраніе и едва-ли не самую послднюю изъ напечатанныхъ имъ {‘Ежемсячн. соч.’ I. Ясинскаго, 1900, мартъ, 42.}.
О чемъ мечтаешь ты то грустно, то отрадно?
Куда тебя унесъ невдомый призывъ?
На что ты такъ глядишь? Что слушаешь такъ жадно,
Не видя никого и цлый міръ забывъ?
Что сталось вдругъ съ тобой? Въ твоихъ глазахъ чудесныхъ
Откуда принесла ты этотъ дивный свтъ?
Быть можетъ, онъ зажженъ и не въ лучахъ небесныхъ,
Но на земл у насъ такого тоже нтъ…
Философомъ-мистикомъ является Соловьевъ и въ значительной части своихъ стиховъ. Ни одно изъ нихъ не диссонируетъ съ представленіемъ о немъ, какъ объ автор ‘Волхвовъ’ и ‘Розенкрейцера’. Въ стихотвореніи ‘Мертвъ онъ и страшенъ, любимый нашъ садъ’ простое созерцаніе вдругъ освщеннаго лучами солнца помертввшаго сада будитъ въ поэт глубокія мысли о ‘тайн’, о ‘безсмертіи’. Грандіозная картина моря въ льдахъ даетъ ему ощущать какъ-бы вяніе здсь ‘Духа Божія надъ бездной’. Размышленіе о слабости человка-песчинки устремляетъ его мысль опять къ той-же великой міровой тайн. Выписываемъ характерное стихотвореніе въ этомъ род.
Въ безпредльномъ эир предвчныхъ небесъ
Въ мор свта безсмертной мечты,
Средь немолчнаго хора и тайнъ, и чудесъ —
Лишь песчинка ничтожная ты.
Что земные твои быстротечные дни?
Что борьбы твоей жалкой года?—
Только трепетъ безсильный да вздохи одни…
Краткій мигъ,— и отъ нихъ ни слда!
Но бываютъ мгновенья… Въ застывшей тиши,
Сквозь замолкнувшій лепетъ обманчивыхъ сновъ,
Пробужденной и въ вчность глядящей души
Раздается таинственный зовъ…
Теб врятъ эирныя волны небесъ
Въ мор свта безсмертной мечты,
И, средь хора немолчнаго тайнъ и чудесъ,
Тайна чуда великаго — ты!..
Удивительно опредленный и красивый призывъ Соловьева отъ ‘чертога земной красоты’ къ мечт объ ‘ослпительномъ храм красы неземной’ читатель найдетъ въ стихотвореніи, заключающемъ тетрадь его стиховъ (‘Въ заповдномъ чертог’…). Къ этой мысли еще разъ онъ вернулся въ своей пьес ‘Изида’ {Нтъ въ собраніи стиховъ.}, подчеркивающей недостаточность одного умственнаго исканія тайны и доказывающей необходимость пламеннія любовью въ этомъ духовномъ исканіи.
Онъ дерзновенно входилъ
Въ мракъ молчаливыхъ могилъ:
Тни вковъ передъ нимъ
Вс проносились, какъ дымъ.
Мудрости призракъ сдой
Велъ его скользкой тропой,
Но воспаленнымъ мечтамъ
Чудный все видлся храмъ…
Храмъ тотъ — не грезы, не санъ:
Вотъ у дверей его онъ,
Врный въ рукахъ его ключъ,
Зовъ его воли могучъ!

* * *

И двери отверзлись. Средь чуднаго храма
Стоитъ онъ, на мигъ недвижимъ,
Въ лазурномъ покров, во мгл иміама —
Богиня предъ нимъ!
Свершилось! покровъ заповдной святыни
Сорветъ онъ безстрашной рукой
И въ звздныя очи великой богини
Заглянетъ душой.
Онъ смло рванулъ вковчныя ткани,
Но… вмигъ, пораженный, упалъ…
Таинственный голосъ, какъ шепотъ мечтаній,
Надъ нимъ прозвучалъ:
‘Напрасно дерзнулъ ты безумной рукою
Сорвать мой священный покровъ…
Ты въ храмъ мой пришелъ, но я все-жъ предъ тобою —
Виднье лишь сновъ!
Иди и упейся святою любовью,
Земного страданья вкуси!
И сердце твое, исх одящее кровью,
&nbsp, Ты мн принеси…
Тогда, по ступенямъ, къ престолу свіятыни
Взойдешь ты безстрашной стопой
И дивныя тайны великой богини
Постигнешь душой’.
Это стихотвореніе — великолпный эпиграфъ къ мистическимъ романамъ Соловьева. Вмст съ тмъ оно — девизъ всей его литературной проповди, эпиграфъ къ его благородной и прекрасной душ…
Для характеристики Вс. С., какъ человка, позволяемъ себ привести нсколько страничекъ изъ нашихъ личныхъ о немъ воспоминаній.

XII.

— Не то плохо, что вы опоздали на нсколько минутъ,— плохо то, что я умираю…
Это были первые слова автора ‘Горбатовыхъ’, которыя я услышалъ отъ него въ отвтъ на свое привтствіе и извиненіе приблизительно за годъ до его смерти. Онъ былъ, какъ всегда, безукоризненно,— для дома почти роскошно одтъ, тщательно выбритъ, въ лиц не было худобы умирающаго, и оно было полно и даже свжо. Но черезъ темное, дымчатое пенснэ смотрли утомленные, печальные, немолодые глаза, и дыханіе у него было порывистое, тяжелое и напряженное. Что-то старо-барственное чувствовалось въ его фигур, манер держаться, слушать и говорить, но отсутствіе бороды молодило его и, несмотря на то, что волосы его явно серебрились и ему шелъ шестой десятокъ,— его какъ-то нельзя было назвать старикомъ. Давно уже онъ страдалъ сердцемъ, внушавшимъ серьезныя тревоги, и усиленно лчился.
— Что-то странное съ моимъ сердцемъ,— пояснилъ онъ.— Никто ничего не понимаетъ. Я не могу спать,— боюсь, что задохнусь. Профессоръ воспретилъ выходить изъ дому, и я сижу здсь въ четырехъ стнахъ, какъ узникъ въ темниц, оторванный отъ міра, отъ воздуха, пью капли микстуры и считаю часы, приближающіе смерть…
Было литературное дло, касавшееся его послдняго романа ‘Цвты бездны’ и заставлявшее меня его безпокоить. Дловой разговоръ неизбжно наклонилъ бесду въ сторону литературы.
— Я, вдь,— отставной,— съ горькой усмшкой сказалъ онъ.— Опальный и поконченный. Мое время прошло. Теперь я никому не нуженъ и не интересенъ.
Охлажденіе посл огромнаго вниманія публики произвело на Соловьева тяжелое впечатлніе. Онъ жилъ въ самомъ дл въ послднее десятилтіе какъ-бы уже въ отставк отъ литературы, въ какомъ-то почти безучастіи къ себ, въ паническомъ страх и отвращеніи къ какимъ-либо рекламнымъ о себ напоминаніямъ. У него не было даже своего портрета позднйшихъ лтъ, и на фотографіи, снятой лтъ за пять до его смерти и наиболе распространенной, онъ еще представляется моложавымъ, полнымъ, совсмъ не такимъ, какимъ былъ въ послдній, изнурившій его годъ. Въ нкоторомъ какъ-бы отдаленіи отъ него совершался базаръ современной литературы, гд торговали и торговались,— съ новыми богами, съ новыми именами, которыхъ онъ не могъ и не хотлъ услдить…
Ему, очевидно, доставляло какое-то терпкое удовольствіе бередить ноющую, вчную рану, и онъ точно радъ былъ попыткамъ возраженія, какъ новому поводу настаивать на своей мысли.
— Нтъ, нтъ, я еще живу, но я умеръ. Полевой, нын уже покойный, въ своей исторіи литературы такъ прямо и написалъ, что я уже умеръ. Другой авторъ ходкой исторіи литературы напрямки назвалъ весь трудъ моей жизни лубкомъ. Я не могъ никогда и не могу сейчасъ пожаловаться на читателя. Онъ меня любилъ и дарилъ такими вещественными проявленіями симпатій,— кучами писемъ, показаніями библіотечной статистики,— какихъ безспорно, не видло большинство моихъ собратій. Знаете, онъ улыбнулся:— бывали презабавные курьезы. Когда я кончилъ ‘Послднихъ Горбатовыхъ’,— нкоторые изъ читателей посылали мн письма, спрашивая, въ какомъ узд теперь проживаютъ мои герои. Но критика всегда была ко мн презрительна и враждебна. Какія поносныя статьи удляла она мн, какія нелпыя обвиненія, сколько вообще слпого и невжественнаго издвательства надо мной судьбы и литературы! Чужіе стихи печатались за моей подписью. Библіотеки подъ мое имя ставили стихи и разсказъ брата Владиміра. Когда онъ защитилъ диссертацію, въ газетахъ писали: ‘молодой ученый — не только философъ, но и изящный беллетристъ, и его перу принадлежитъ повсть ‘Княжна Острожская’. Меня травили, какъ врага. Я молчалъ. Я никогда не заявлялъ печатно объ этихъ ошибкахъ и никого собой не безпокоилъ. Только поначалу я вздумалъ было откликаться на обвиненія, когда писалъ у Саліаса въ ‘Петербургскихъ Вдомостяхъ’. Совсмъ юношей я былъ у него секретаремъ. Но отецъ далъ мн добрый совтъ разъ навсегда бросить полемику. ‘Тебя не хватитъ на пять лтъ такой жизни. Прочитай, что пишетъ писатель побольше тебя’,— и онъ открылъ мн страничку изъ воспоминаній Тургенева: ‘Еще одинъ послдній совтъ молодымъ литераторамъ и одна послдняя просьба. Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую-бы ни взводили на васъ клевету. Не старайтесь разъяснить недоразумнія, не желайте — ни сами сказать, ни услышать ‘послднее слово’. Длайте свое дло, а то — все перемелется. Во всякомъ случа, пропустите сперва порядочный срокъ времени и — взгляните тогда на вс прошедшія дрязги съ исторической точки зрнія’ {Тургеневъ ‘По поводу Отцовъ и дтей’ T. XII, 102.}. И я сохранилъ этотъ завтъ, какой-бы вздоръ обо мн ни писали и какъ позорно ни обвиняли. Мн иногда совтовали отвчать. Я молчалъ. Я даже просилъ:— ‘не безпокойтесь доставать брани обо мн,— это не такъ интересно, какъ вы думаете’. Я зналъ людей, которые давали мн въ печати возмутительную оцнку и черезъ какой-нибудь годъ печатали обо мн восторженныя статьи. ‘И башмаковъ еще не износили!’ Не правда-ли, я имю право не совсмъ доврять критической искренности?
Оживившись, онъ началъ вспоминать примры недобросовстнаго отношенія критики къ другимъ авторамъ, литературные скандалы на этомъ фон и, повидимому, искренно удивился, что я знаю объ этихъ случаяхъ, которыхъ лично уже не могъ застать, и разъ или два указалъ даже годъ и книжки журналовъ, гд разразилась полемика.
— Вы, кажется,— странный человкъ,— улыбнулся онъ.— Вы читали меня. Вы, при вашей молодости, помните, годъ напечатанія ‘Марины изъ Алаго Рога’. Вотъ мы столько времени сидимъ, говоримъ о литератур, и намъ не скучно. Вы, кажется, любите литературу?
Онъ услышалъ искренность въ моихъ увреніяхъ и что-то юношеское мелькнуло въ его глазахъ, страстныя, искреннія ноты зазвучали въ голос.
— Дайте вашу руку, если вы ее, дйствительно, любите. Я тоже люблю ее страстно, болзненно, какъ маньякъ. Любите ее! Такъ мало теперь людей, которые ее безкорыстно любятъ. Ее совсмъ не любятъ (тоска послышалась въ его голос). А я-бы не могъ дня прожить безъ литературы. Всю жизнь я горлъ ею. Послдніе годы я долженъ былъ отчасти уйти въ чужое мн, служебное дло. Это меня гнететъ, давитъ. Но она все-таки моя царица, и безъ нея я не могъ-бы жить. ‘Тотъ рабъ ея, кто разъ ее полюбитъ’. Мое сердце — врагъ мой, но и сейчасъ я лелю замыслы и жду свой часъ свободы. Теперь я кончаю ‘Цвты бездны’, большая часть которыхъ уже была напечатана въ ‘Русскомъ Встник’. Знаете что,— удлите мн вечеръ вниманія: я прочту вамъ вновь написанное. Мои родные искренни, но они, можетъ быть, дружественно пристрастны ко мн. Чужіе, можетъ быть, льстятъ. Мн было-бы интересно мнніе сторонняго литературнаго человка, которому нтъ поводовъ ни лгать, ни льстить.
Я выразилъ ему мое удовольствіе, и онъ общалъ меня увдомить письмомъ о дн чтенія.

XIII.

…Ему было не лучше и на этотъ разъ, и онъ читалъ тяжело, съ постоянными паузами, съ одышкой, точно волнуясь, отдыхая все чаще и чаще, чмъ дальше двигалось чтеніе.
— Вы счастливецъ,— можете пить вино и чай. А мн осталась только вода съ малиновымъ вареньемъ и… капли.
Онъ читалъ красиво, ясно, безъ дланнаго паоса. Литераторское, а не актерское чтеніе, въ которомъ гораздо больше вкуса, искренности и силы. Кабинетъ съ фамильными портретами и картинами, оригинально выгнутымъ стариннаго типа шкафомъ для книгъ и мягкою мебелью,— тонулъ въ полумрак. Только нашъ уголъ, его, сидящаго въ кресл, и столъ съ рукописью освщалъ рожокъ электрической лампочки. Когда наступало время, онъ принималъ лкарство и изрдка прохаживался по кабинету уже совсмъ нетвердою, старческою походкой.
— Усталъ. Поговоримъ.
И мы говорили по получасу, по часу. Съ трудомъ дошелъ онъ до намченнаго мста.
— Будетъ. Остального я не читалъ еще и своимъ, и на-дняхъ прочту это и имъ, и вамъ вмст. Однако, я не ожидалъ, что окажусь сегодня такимъ молодцомъ.
Въ дальнйшемъ разговор, конечно, пришлось коснуться его трудовъ и онъ много разсказывалъ о себ, о своей литературной дятельности.
— Хронику Горбатовыхъ,— говорилъ онъ: — естественно родила сама жизнь. Я задумалъ поначалу одинъ романъ. Дописывая послднія главы его, я уже видлъ, что не утерплю и вернусь къ своимъ героямъ снова. Такъ и вышло, и тоже повторилось при второмъ, третьемъ, четвертомъ романахъ, пока все не завершилось пятымъ. У меня гд-то въ хроник есть замчаніе, что я пользовался особыми фамильными документами. Это, разумется, авторскій вымыселъ. У меня не было такой канвы. Правда, одно лицо дало мн возможность видть частную переписку Павла І, для меня очень цнную. Конечно, я изучалъ много рукописей. Благодаря положенію отца, я имлъ возможность въ историческихъ музеяхъ и архивахъ видть такіе документы, какихъ не могъ видть никто. Именно изъ такихъ документовъ я вынесъ свое, а не иное освщеніе личности Павла І-то, за пристрастіе къ которому меня упрекаютъ. Но фамильныхъ записокъ не было. И въ этомъ смысл никогда въ жизни мн не счастливилось. Все являлось естественнымъ итогомъ долгихъ изученій и воображенія. Романы имли успхъ. Я могу это сказать безъ похвальбы, потому что при нихъ ‘Нива’ возросла съ 20 тысячъ подписчиковъ до 100.
Неизбжно рчь коснулась основаннаго Всеволодомъ Сергевичемъ ‘Свера’.
— Это было тоже одно изъ проявленій моей страсти къ литератур,— сказалъ онъ.— Я думалъ дать настоящій литературный дешевый журналъ, но при несомннномъ его сравнительномъ успх,— такъ удачно рдко кто начиналъ,— я понесъ въ нсколько лтъ колоссальные убытки — до 100,000 р. и потерялъ здоровье. Боже мой, какую кабалу я несъ! Какое было возмутительно неблагодарное непониманіе черни! Съ огромными усиліями и за значительныя деньги я добывалъ, напримръ, рпинскій карандашный рисунокъ Толстого, и меня засыпали письмами: ‘ну, Всеволодъ Сергевичъ, провели вы насъ,— общали картины, а даете то, что намажетъ мой 9-лтній Коля!’ А сколько ночей я просидлъ, выправляя начинающихъ! Скверно сдлано, а горитъ искорка, и — сидишь, свое отдаешь. О, какъ тогда я обкрадывалъ самого себя! Мои крестныя дти — поэтъ Сафоновъ и поэтесса М. Лохвицкая. Остальное все затерялось въ мор посредственности. Но все-таки то время было лучше, чмъ теперь. Потомъ пошло сплошное меркантильное направленіе…
И онъ говорилъ о современности, взволнованный и гнвный.
— Не т времена, не т люди. Мы благоговли передъ стариками, и старики любили насъ. Я ужъ не говорю о великанахъ. Мн выпало счастье близости къ Достоевскому. Храню его письма. Вотъ книга съ его автографомъ. (Онъ взялъ, кажется, ‘Преступленіе и наказаніе’, врученное авторомъ ‘дорогому Всеволоду Сергевичу’). Многаго я не могъ внести въ свои печатныя воспоминанія объ этомъ человк великаго духовнаго порыва и вмст великаго грха. Мы, впрочемъ, любили и небольшого писателя. Теперь не любятъ писателя вообще. И намъ остается допвать печальныя осеннія псни. Вотъ, вы знаете, что я писалъ и пишу стихи, а спросите — многіе-ли еще знаютъ…
Онъ взялъ миніатюрную книжечку, кажется, въ пергамент, и раскрылъ ее.
— Сюда вношу, что напишется и — только. Зачмъ печатать то, что никого не интересуетъ? Вотъ вамъ,— онъ улыбнулся:— если хотите, прочту. Вы не осудите.
Онъ читалъ позднйшія свои пьески, и отъ нихъ, дйствительно, вяло осенью. Это были псни догорающаго заката. Я высказалъ ему свое впечатлніе.
— А разв я не на закат? Вдь, я и въ самомъ дл старъ. И сердце, сердце!.

XIV.

…Мы говорили объ его мистическихъ произведеніяхъ и мистическихъ склонностяхъ. Я отмтилъ, что постоянная повторяемость у него мистическаго мотива, вс его загадочныя фигуры въ романахъ, Николай и Нуръ Сингъ въ ‘Горбатовыхъ’, Захарьевъ-Овиновъ въ ‘Волхвахъ’ и ‘Великомъ Розенкрейцер’, герой ‘Кимениса’, рука котораго машинально пишетъ какъ-бы подъ диктовку таинственнаго существа, загадочный ‘Персъ изъ Индіи’, герой ‘Магнита’, чувствующій таинственныя влеченія къ странной женщин, и т. д.,— выдаютъ какъ-бы дйствительную вру его во все, о чемъ онъ разсказываетъ, говорятъ не о случайномъ писательскомъ увлеченіи интересной темой, не о порыв, но о постоянной такого свойства настроенности.
— Вы правы,— отвтилъ онъ.— Я былъ-бы лжецомъ и игрушечныхъ длъ мастеромъ, если-бы сочинялъ это, не вря, и игралъ въ эти литературныя бирюльки. Я, дйствительно, глубоко врю, что ‘есть многое на свт, что не снилось нашей школьной мудрости’. Эту вру въ таинственное я пронесъ черезъ всю жизнь, глубоко въ ней убдился и готовъ былъ-бы сейчасъ подтвердить ее смертью. Да, я умеръ-бы за нее! И если-бы не было этой вры или вдругъ не стало, т. е. я убдился-бы, что это вздоръ,— не стоило-бы жить. Многіе годы я посвятилъ изученію мистики
Кабы вы знали, какой подготовки стоилъ ‘Розенкрейцеръ!’ Съ дтства меня глубоко интересовалъ духовный міръ. Я не оставлялъ безъ разсмотрнія и частныхъ отраслей этого знанія. Въ Париж я бралъ уроки у знаменитаго хироманта Дебарроля. Сколько времени я возился съ Блаватской. Я хватался за все, гд чувствовалъ легкое приподнятіе таинственной завсы Изиды.
Я былъ внимателенъ къ своей жизни и останавливалъ вниманіе надъ тмъ, мимо чего обычно проходятъ. Попробуйте такъ слдить за своей жизнью, и многое, повидимому, мелкое и ничтожное, вдругъ освтится передъ вами какъ значительное, важное, полное глубокаго смысла, выдающее участіе разумной силы. Передо мной прошли замчательные люди и удивительныя книги и рукописи. Въ ‘Розенкрейцер’ мн не удалось сказать и десятой части того, что я хотлъ-бы сказать, хотя изучившій мистику и найдетъ и здсь между строкъ гораздо больше, чмъ простой читатель. И мое смя падало не всегда на камни. Иногда я слышалъ яркій откликъ на свое слово. Мн никогда не забыть, какъ по напечатаніи ‘Розенкрейцера’ ко мн явился одинъ офицеръ, пріхавшій спеціально откуда-то издалека, съ безпокойнымъ вопросомъ, который онъ поставилъ мн съ дрожью въ голос: ‘Скажите мн, только совершенно искренно: правда-ли то, что вы написали въ ‘Розенкрейцер’? Если это вашъ вымыселъ,— пусть это признаніе останется въ вашихъ стнахъ. Еслиже это правда, такъ, вдь, это настолько значительно, что стоитъ бросить все — службу, радости жизни, семью, обезпеченное положеніе, любимое дло — и идти, и искать…’ Я отвтилъ ему коротко: ‘если это выдумалъ я,— преклоняйтесь предо мной, потому что, значитъ, я геніаленъ, если мой умъ могъ создать все это’. И на этомъ кончился нашъ разговоръ.
— Я всегда былъ мистикомъ,— продолжалъ Всеволодъ Сергевичъ:— и все въ этой области меня влекло. Мн всегда нравилась старинныя вещи. Я врю, что нкоторая часть духовнаго какъ-бы отслояется на вещественное. Оттого я очень люблю, напримръ, древнія иконы. Меня ничуть не удивляетъ старообрядецъ, въ которомъ такой образъ сразу воспламеняетъ духъ. Фамильная иконка, маленькій мдный складень, которымъ прабабка благословляла мать! Сколько душъ черезъ ея посредство горло и летло въ высь, слагало сюда молитвы, благодарность, жалобу, смертную тоску!.. Вы только подумайте!..
Бесда сплошь соскользнула на эти темы. В. С. говорилъ объ евангеліи, о несимпатичномъ ему пониманіи его Толстымъ, о Кирилл Александрійскомъ, нкоторые частные взгляды котораго онъ готовъ былъ раздлять, о спиритизм, которымъ когда-то сильно интересовался, о таинственномъ въ жизни. Онъ былъ положительно неистощимъ въ иллюстраціяхъ проявленій въ бытіи этого мистическаго начала,— онъ искалъ этого, и его опытъ былъ здсь естественно чрезвычайно обширенъ. Выяснялось удивительно стройное, красивое и по своему убдительное міровоззрніе его, ясно и достаточно просто разршавшее философскій узелъ жизни, удостоврявшее въ торжеств высшей правды въ судьб человка и придававшее одухотворенный смыслъ жизни. Что иногда предносилось уму, какъ поправка къ существующему взгляду, какъ мистическая догадка,— оказывалось давно принятымъ элементомъ его стройной системы, улегшимся въ ней въ соотвтственной рамк…
Во время минутной паузы онъ всталъ и, уйдя въ тнь отъ освщеннаго стола, воскликнулъ:
— Удивительная бесда! Вотъ замчательно! Лтъ двадцать назадъ совершенно былъ-бы невозможенъ такой разговоръ! Тогда не говорили о такихъ вопросахъ и даже не было такихъ вопросовъ. Не интересовались. И еще между стариками, какъ я, пожалуй, но, вдь, вы-то молодой!.. Положительно мняются времена!..
Въ томъ углу, гд онъ стоялъ, было уже совершенно темно. Шелъ второй часъ ночи. Въ моей сторон кабинета я могъ различать на стн очертанія портретовъ, до которыхъ едва долеталъ свтъ, выбивавшійся изъ-подъ низкаго абажура. Въ эту ночь я уносилъ съ Стремянной улицы впечатлніе одного изъ интереснйшихъ вечеромъ моей жизни.
…Новое чтеніе на слдующій разъ, удалось плохо. Прочитавъ листовъ десять, на этотъ разъ въ присутствіи и своихъ родныхъ, В. С. усталъ, изнемогъ и сложилъ рукопись.
— Простите. Обманулъ. Не могу читать.
И мы снова остались одни въ томъ-же кабинет за обычными разговорами и засидлись за полночь. Говорили на т-же темы,— литературныя и мистическія,— онъ вспоминалъ о Достоевскомъ, отмчая въ частности пророчества его о ницшеанскомъ антихрист, говорилъ объ отц, о Писемскомъ, Тургенев, котораго не очень любилъ, и какъ человка, и какъ писателя, о Леонтьев, котораго считалъ неоцненнымъ и напрасно забвеннымъ, о брат Владимір, о Горькомъ, о ‘Мысли’ Андреева, въ геро которой было нчто общее съ героемъ его послдняго романа ‘Цвты бездны’, о его взгляд на русскій историческій романъ и нашъ мистическій разсказъ (Гоголя, Тургенева, Лскова), о загадочной мистической рукописи масонскаго происхожденія, которую я принесъ ему и которая его очень заинтересовала, о тайныхъ наукахъ, розенкрейцерств, Эккартсгаузен, Юнг, Элифас Леви, Блаватской и своей книг о ней, о хиромантіи и графологіи, Лурд и вынесенныхъ оттуда впечатлніяхъ и, наконецъ, о своемъ больномъ сердц. Онъ и боялся за него и хотлъ врить, что жизнь еще не кончается, хотя въ своемъ міровоззрніи находилъ утшеніе даже и при мысли о конц.
— Одна жизнь кончится — начнется другая. А мн ужъ и такъ — ‘все покинутый грезится домъ’. Помните?
Онъ напоминалъ мн свое осьмистишіе, вписанное въ мой литературный альбомъ и вошедшее въ собраніе его стиховъ.
Вскор Всеволодъ Сергевичъ ухалъ въ Валдай, гд лтомъ едва не умеръ. Заглянувъ на нсколько дней въ Петербургъ, въ самомъ начал августа 1903 года, Соловьевъ вызвалъ меня къ себ письмомъ, и я трижды видлся съ нимъ въ теченіе недли. Онъ страшно похудлъ, сталъ какимъ-то другимъ, мало похожимъ на существующія фотографіи.
— Не правда-ли, какъ я страшно похудлъ?
Не соглашаться съ нимъ было нельзя,— видлъ-же онъ себя въ зеркало!— и приходилось напирать на то, что въ немъ явилась какая-то живость, точно легкость и бодрость духа, и оживленіе въ глазахъ. Онъ точно обрадовался.
— Да, да! Это не вы одинъ говорите. Теперь убгу отъ вашей осени, и если ее протяну, то, должно быть, въ самомъ дл останусь живъ.
И онъ радостно разсказывалъ, какъ ‘буквально убжалъ’ отъ смерти, точно чудомъ, и Валдай его поднялъ. Опять бьется сердце, циркулируетъ кровь, явился интересъ къ жизни…
Онъ былъ опять полонъ планами и замыслами, подсчитывалъ находящіяся въ замысл и начатыя вещи. ‘Форнарина’, потомъ историческій романъ ‘Шестьсотъ шестьдесятъ шесть’ (о Наполеон), изъ котораго уже написано нсколько первыхъ главъ… Онъ говорилъ, что, какъ только осядетъ на мсто, кончитъ послднюю часть ‘Цвтовъ бездны’. Потомъ — за большую, листовъ въ пять, неисторическую повсть мистическаго характера. Нкоторыя частности ея уже созрли. Журналъ, ее принимающій, долженъ только не испугаться мистики.— А то, разсказалъ онъ,— былъ у меня нкогда одинъ уважаемый мною издатель, и мы совщались съ нимъ о моей вещи. ‘Только нельзя-ли, говоритъ, чтобы тамъ не было… ну, этой вашей мистики…’ — ‘Нтъ, говорю, тамъ будетъ ‘эта моя мистика’, и потому кончимъ о дл и побесдуемъ на частныя темы’.
Это была наша послдняя встрча. Посл этого онъ ухалъ въ Москву, и въ двадцатыхъ числахъ октября телеграфъ принесъ оттуда печальную всть о смерти третьяго изъ прекрасной и удивительной семьи Соловьевыхъ.

А. Измайловъ (Смоленскій).

Измайлов Александр Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Поэт Леня Гмырев, Афонин Ефим Лаврентьевич, Год: 1918
  2. Круг ‘Мира искусства’, Добужинский Мстислав Валерианович, Год: 1942
  3. Известие о кончине императора Александра, Воейков Александр Федорович, Год: 1838
  4. У Ф. К. Сологуба, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1912
  5. Антверпен, Гент, Брюгге, Муратов Павел Павлович, Год: 1928
  6. Английская поэзия, Гербель Николай Васильевич, Год: 1875
  7. Иветта Гильбер, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1898
  8. Сервантес, Вейнберг Петр Исаевич, Год: 1892
Электронная библиотека