Всероссийское разорение, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1892

Критика и публицистика
Время на прочтение: < 1 минуты
Скачать в PDF

ИНСТИТУТ К. МАРКСА и Ф. ЭНГЕЛЬСА

Пролетарии всех стран, соед<иняйтесь!

БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ III

под редакцией
Д. РЯЗАНОВА

Всероссийское разорение

(‘Соц.-Дем.’, кн. IV)

В России голод. Широким, все уничтожающим потоком разлилось бедствие по лицу русской земли, захватив огромную полосу от Вятки до Акмолинской области, от Крымского полуострова до Тобольска. От так называемого на официальном языке недорода хлебов пострадали губернии: Нижегородская, Симбирская, Саратовская, Пензенская, Тульская, Казанская, Самарская, Оренбургская, Тамбовская, Рязанская, Воронежская, Вятская, Уфимская, Курская, Орловская, Костромская, Астраханская, Пермская, Херсонская, Харьковская, Тобольская, Таврическая, части Черниговской и Московской и области Уральская и Акмолинская. Не известно с точностью население этой обширной полосы, по некоторым расчетам оно доходит до 40 милл., т. е. превышает население всей Франции. Русское правительство очень заботится о том, чтобы газеты не волновали читающую публику слишком мрачными известиями из пострадавших местностей: за одну опечатку в телеграмме, касавшейся продовольственного вопроса, ‘Русские Ведомости’ получили второе предостережение. Но истина, хотя и прикрытая цензурной рогожкою, пробирается, однако, на свет божий, производя потрясающее впечатление на всех тех, в ком не окончательно одервенели нервы. ‘Известия о голоде с каждым днем становятся все тревожнее, — говорил только что названный орган еще в No от 17 октября текущего года. — Газеты постоянно приносят новые страшные подробности, печатают раздирающие душу письма о бедствиях, испытываемых населением в неурожайных местностях. За исключением немногих скептиков, стремящихся отвести глаза от печальных картин, все согласны в том, что беда, постигшая нашу страну в этом году, громадна и беспримерна в летописях последних десятилетий. Всего печальнее то обстоятельство, что в большинстве местностей, постигнутых бедствием, неурожай коснулся всех родов возделываемых растений и что полный недобор хлеба совпал с отсутствием корма для скота’.
Мы увидим ниже, до какой степени слова ‘Русских Ведомостей’ далеки от преувеличения. Теперь же, немногими примерами, напомним читателю положение дел в различных уголках голодающей полосы.
‘В последнем заседании самарского епархиального комитета доложено, между прочим, письмо священника села Андреевки, Бузулукского уезда. Письмо — совершенно простое, бесхитростное, не красноречивое, но оно в нескольких строках рисует картину ужасного бедствия, — народного голода.
‘По словам священника, во вверенном ему приходе голод уже достиг крайних пределов. В августе население питалось остатками от скудного урожая и кое-какими заработками. В начале сентября распродали за бесценок домашний скот, чтобы прокормиться. С половины сентября — есть буквально нечего. Изнуренные голодом люди, с утра до вечера, бродят из дома в дом, выпрашивая милостыню, и возвращаются к своим семействам с пустыми сумами: милостыни уже никто не подает.
‘Около недели, — пишет священник, — ко мне ежедневно приходят голодные, преимущественно же — женщины и дети, чтобы высказать свое отчаяние, причем сильно и подолгу плачут’ (‘Новости’, 15 октября).
А вот что пишет в редакцию ‘Нового Времени’ госпожа Е. Половцова из Рязанской губернии:
‘Милостивый государь. Хотя в настоящее время и организовано несколько центров, куда стекаются пожертвования, тем не менее, как свидетельница ужасных бедствий, разразившихся над нашим Скопинским уездом, вследствие полного неурожая, решаюсь обратиться ко всем тем, кто в состоянии отозваться на чужое горе.
‘Голод — это чудовище, неумолимое, страшное, надвигается на нас все ближе и сильнее и жертвам его некуда бежать, некуда спрятаться.
‘Едят лебеду вместо хлеба, но и лебеда уже к концу, а впереди почти год, страшный, голодный, холодный. Ни картофеля, ни капусты, ни огурцов, скотину кормить нечем, топить тоже нечем, нет ни мякины, ни соломы, даже побираться идти некуда, — пришлось бы просить у таких же бедняков, которые ничего не могут дать.
‘Положение безвыходное.
‘В довершение ужаса — пожары: сотни семейств остаются под открытым небом, голодные, без пристанища. ‘Лучше смерть’, говорят многие…’
О другом уезде, Епифановском, той же губернии г. П. Миртьенов рассказывал в ноябре истекающего года, что лебеда сделалась там главным питательным продуктом.
‘…Заваривают кипятком один пуд лебеды, — получается что-то вроде грязи, с тяжелым запахом, — потом высыпают туда муки и пекут хлебы. Получается хлеб землистого цвета, с неприятным, тяжелым запахом, говорят, если поесть этого хлеба теплым, то совершенно очумеешь, собаки и кошки его не едят, а куры от него дохнут, ребята же от такого хлеба долго ревут и часто, наплакавшись, засыпают голодными. Но и этого хлеба станет не больше, как на одну неделю, плохо и грудным: они напрасно теребят пустые уже груди измученных и горем и такой пищей матерей, плач и стоны такого ребенка преследовали меня в вагоне почти без перерыва от Богородицка до Москвы, мать везла его в воспитательный дом’.
Из Екатеринбурга, Пермской губ., в ‘Неделю’ сообщают:
‘Массы крестьян из деревень, в лохмотьях или совсем без покрова, все чаще и чаще начинают являться на улицах нашего города, прося христа ради хлеба. Ночь они проводят в ‘ночлежном’, где помещения на 200 человек, а их там набивается более 1.000. Понятно, что от этого развиваются болезни и смертность, так что ночлежный представляет и больницу, и мертвецкую. Администрация ограничивается пока тем, что понемногу спускает эту массу обратно в опустелые деревни, но это меры, очевидно, временные, потому что деревни представляют ужасные картины: скота нет, домашность и одежда распродана или заложена, дома большею частью заколочены. Если какой народ и сидит в деревне, то это доедающие последние крохи и ждущие, пока перемрут ребята, чтобы освободиться и идти в город. В город приходят положительно по нескольку дней не евши. Вот характерный случай в селе Покровском, в 80 верстах от Екатеринбурга: мать четверых ребят пришла к священнику исповедоваться и на духу говорит, что она думает зарезать ребят, так как не может видеть, как они умрут с голоду. Священник собрал кое-что и пошел накормить их, но было уже поздно: после того, как они поели, начались конвульсии и трое тут же умерли. Хлеб страшно вздорожал и достать его трудно’.
Вот что происходит, вернее сказать, происходило, еще в истекшем сентябре, в Тульской губернии:
‘В редакцию местной газеты ‘Орловский Вестник’ доставлены образцы ‘хлеба’, который едят крестьяне Новосильского уезда, Тульской губ. Состав этого хлеба следующий: жмыхи, лебеда, подсев, т. е. то, что остается от просевания ржи перед молотьбою, иначе говоря, земля с наихудшими, наимельчайшими зернами ржи, да еще с разною непитательною дрянью, и самую меньшую часть составляет ржаная мука, стало быть, голод в Новосильском уезде самый внушительный, когда там крестьяне принуждены есть такой ‘хлеб’. Вероятно, хотя подлинно и неизвестно, такой же хлеб едят и в нашей — Орловской — губернии, в уездах, прилегающих к Новосильскому, в Ливенском, Елецком, это я заключаю из того, что уезды эти были ничуть не в лучшем положении, чем Новосильский: в этих уездах уже давно ели знаменательную ‘болтушку’ из разных трав…’ (‘Новое Время’, от 29 сентября 1891)
В Вольском уезде, Саратовской губернии, ‘не уродилось ни хлеба, ни кормов, заработков нет, денежные и хлебные запасы истощились, нищенство день ото дня развивается все более, а предстоящая зима сулит некоторым местностям уезда голодовку, какой население не испытывало и в тяжелом 1880 г.’ (‘Р. В.’ No 304). Из Балашовского уезда, той же губернии, идут подобные же известия. Там уже осенью истекшего года были случаи, когда люди не ели по нескольку дней.
‘Московские Ведомости’ напечатали письмо г. Шишова от 11 октября, под заглавием: ‘Какой едят хлеб в Симбирской губ.’. ‘Сегодня мною посланы вам образцы хлеба, которым питаются в большинстве сел и деревень в уездах Курмышском, Алатырском и Ардатовском, — говорит г. Шишов. — Нужда здесь страшная, люди едят то, что отказываются есть животные. Хлеб, который я вам посылаю, приготовляется из лебеды с примесью мякины и небольшого количества ржи, отвратительный на вкус, горький, и притом сыроватый, так как не пропекается вполне, он составляет единственную пищу и старого и малого в семье, получить другого неоткуда, посылать за милостыней — бесполезно, ибо ввиду грядущей нужды отказывают в подаянии и те, кто теперь пока еще имеет кой-какие запасы, невыносимо тяжело смотреть на детей, питающихся подобным хлебом’.
‘Грозная туча уже собралась над уездом и готова разразиться голодом повсеместным и почти поголовным, — писали в ‘Русские Ведомости’ в половине октября из Шадринского уезда, Пермской губернии. — Уже и теперь 77.000 жителей питаются хлебом из сорных трав с незначительной примесью ржи. Домашний скот, избалованный добрым сеном, отвертывается от этого хлеба, а люди едят и благодарят бога, у кого есть запас сорной травы на завтрашний день. Но и урожай сорных трав не был значительным. Недалеко то время, когда не останется ничего. Даже и теперь обычное явление, что люди по два и по три дня остаются без всякой пищи, а что будет дальше — страшно подумать. Мы, местные жители, с замиранием сердца ждем этого страшного бедствия’…
В Нижегородской губернии крестьяне, получив ссуду для посева озимого хлеба, во многих местах не могли выехать на пашню: обессиленные голодом, они уже неспособны были к работе.
С наступлением зимы к недостатку хлеба присоединился недостаток топлива, к бедствиям голода — бедствия холода. Неудивительно, что совокупность таких условий вызвала огромную заболеваемость в среде крестьянства. Голодный тиф уже начал свою страшную работу…
Пораженные неурожаем местности еще в недавнее время представляли собою самую плодородную часть России. Недостаток хлеба в этих местностях означает недостаток и дороговизну его в других частях империи, всегда нуждавшихся в привозном хлебе.
Наша крупная и мелкая промышленность поддерживается пока еще главным образом внутренним сбытом. Читатель понимает, какова может быть покупательная сила голодного или полуголодного крестьянства. Кустарные и фабрично-заводские изделия, от кумача до сельскохозяйственных орудий, лишаются сбыта, кустари бедствуют, крупные предприниматели ‘работают’ неполные часы или совсем закрывают фабрики, нередки и случаи банкротства между ними, масса рабочих лишается занятий в ту самую минуту, когда, при дороговизне хлеба, она в них наиболее нуждается. Уже с осени в газетах появились самые печальные известия о положении рабочих в центральном промышленном округе и на Урале. Зимою оно, без всякого сомнения, еще более ухудшится.
Таким образом, бедствие пораженной неурожаем огромной полосы принимает размеры всероссийского бедствия.
Но и это еще не все. Хотя, по словам правительственных чиновников, в голодающих местностях были приняты все меры для своевременного обсеменения озимых полей, но огромная площадь земель осталась незасеянной. В Нолинском уезде, Вятской губ., по сведениям земских начальников, не засеяно 30% озимых полей, ‘из других источников известно, что значительные площади остались незасеянными в Яранском, Уржумском и Малмыжском уездах’ (‘Новое Время’, 5 октября). Подобные же вести приходят с разных концов Поволжья. На юге, по словам корреспондента ‘Русских Ведомостей’, озимые посевы повсюду находятся ‘в самом печальном положении… В южных уездах Херсонской губ. засеяна одна только седьмая часть той площади, которая обыкновенно засевается под озими’. Изо всего этого следует, что в этих местностях надо ожидать голодовки и в будущем году. А в довершение всего оказывается, что озимые всходы плохи даже в тех местностях России, в которых урожай нынешнего года был не ниже среднего. Всероссийское бедствие грозит превратиться во всероссийское разорение.
Что же сделано до сих пор для избежания этого разорения? Какие меры принимает правительство? Как показывают себя органы местного самоуправления? Что думает ‘общество’? Что говорит печать?
Остановимся прежде всего на различных проявлениях нашего общественного мнения и нашей общественной самодеятельности.
‘Вспоминая агитацию в обществе и печати во время архангельской и самарской голодовок шестидесятых и семидесятых годов, шумно взывавших к энергической помощи голодающим, — говорится в августовской книжке ‘Русского Вестника’ {Приводим эту выписку из ноябрьской книжки ‘Русской Мысли’, оставляя нерешенным вопрос о том, кто виноват в грамматической нескладице приводимых строк: орган реакционеров или орган более или менее радикальной ‘легальной’ интеллигенции.}, — и сравнивая тогдашнее тревожное настроение и торопливость властей с нынешним сдержанным тоном печати и деловым образом действий как высших правительственных, так и общественных учреждений, невольно вдумываешься в происшедшую перемену. Двадцать лет тому назад били тревогу по поводу народного бедствия, словно без барабанного боя оно осталось бы незамеченным, учреждали своего рода комитеты ‘общественного спасения’, будто и государственной казны, и наличной исполнительной власти было недостаточно для облегчения участи нуждающихся в каком-нибудь десятке уездов. Теперь недород хлебов поразил более десяти губерний {Nota bene: ‘более десяти губерний’, значит более двадцати, как видел читатель из списка голодающих областей и губерний.}, и никому не приходит в голову мысль о непосильности для государства борьбы с голодом в пострадавших от неурожая местностях… Печать исполняет свою обязанность, спокойно обсуждая меры необходимой помощи, земства, получив от государства широкий кредит, деятельно закупают продовольствие и посевное зерно, грузы коих уже плывут по разным направлениям. Все это делается без шума и треска, без воплей и стенаний сытых корреспондентов, сами нуждающиеся терпеливо ждут помощи…’ {‘Русская Мысль’, ноябрь, Библиографический отдел, стр. 515—516.}.
Итак, по мнению реакционного журнала, общество и печать ведут себя теперь гораздо лучше, чем вели они себя в подобных случаях 20—25 лет тому назад. Это очень большая честь — заслужить похвалу ‘Русского Вестника’, весь вопрос в том, насколько она может считаться заслуженной?
Читатель знает, что похвальный лист обществу и печати выдан был реакционным журналом в августе 1891 г. Что писали около этого времени о голоде наши ‘передовые’ журналы и газеты?
Заглянем во внутреннее обозрение июльской книжки ‘Русской Мысли’: ‘Относительно неурожая, — читаем мы там, — можно еще надеяться, что более полные сведения уменьшат первое представление о его размерах. Урожай, по-видимому, обещает быть не ниже среднего в губерниях северных, западных, кавказских, привислинских, а отчасти и в губерниях центрального промышленного района. Сверх того, состояние яровых хлебов оказалось удовлетворительным даже в некоторых местностях, входящих в черту неурожая. Но полоса, охваченная неурожаем, весьма обширна… Вздорожание хлеба приписывается в значительной степени спекуляции. Но такая спекуляция, которая рассчитывала бы на искусственное поднятие цены, вследствие одного скупа его, могла бы иметь значение только в течение какого-нибудь месяца, т. е. до жатвы. Если же спекуляция состоит в том, что уже теперь возвышается цена хлеба в расчете на то, что урожай, по своей недостаточности, ее не понизит, то против такой спекуляции можно действовать только ее же путем, т. е. покупая хлеб в губерниях, где цены в настоящее время ниже, для составления запасов в местностях, где цены высоки, с открытием затем из земских и казенных складов продажи по пониженной цене и по определенному количеству в одни руки. — Некоторые газеты уже заговорили было о наложении пошлины на отпускной хлеб и даже о временном воспрещении вывоза. Но действительное положение дела, кажется, не оправдывает столь крутых мер, которые, вдобавок, повели бы к разорению сельского хозяйства. Есть иные меры для отвращения нужды, которые могут быть вполне достаточными, если только будут проведены без откладывания: удешевление провоза в нуждающиеся губернии хлеба, назначенного на продовольствие населения и обсеменение полей, ссуды и пособия из общего экономического капитала по ходатайству земств и согласно с собранными ими сведениями, покупка земствами хлеба в местностях более урожайных, образование складов и, в случае дальнейшего вздорожания, мест дешевой продажи хлеба и т. д. Не мало можно сделать и на те 11 миллионов руб. продовольственного капитала, которые состоят налицо, но само собою разумеется, что эта сумма не составит предела для пожертвований государства в случае необходимости… Высшие правительственные органы чутко отнеслись к делу предупреждения хлебного кризиса’…
Дело ясно: что касается ‘Русской Мысли’, то реакционный орган был прав. В лице ‘передового’ ‘толстого’ журнала печать ‘спокойно обсуждала меры необходимой помощи’, даже более того, она старалась образумить людей, склонявшихся к ‘шуму и треску’, она доказывала, что дело обстоит лучше, чем это кажется на первый взгляд, она не одобряла запрещения вывоза хлеба на том основании, что подобная мера может повредить интересам ‘сельского хозяйства’, т. е. интересам господ-помещиков. Она с верой, надеждой и любовью указывала на ‘чуткость’ правительства. Словом, она вполне заслужила похвалу, которой ‘Русский Вестник’ осчастливил общество и печать за их примерное спокойствие и доверие ко власти верховной, от бога установленной.
А что сказать о ‘Русских Ведомостях’? Не заметно ли было с их стороны какой-либо крамолы? Избави бог! В то время, к которому относится похвальный отзыв ‘Русского Вестника’, передовая московская газета вообще не считала нужным пугать общественное мнение страшным призраком голода. Она долго держалась того убеждения, что дело обойдется без запрещения вывоза за границу. Но когда принята была эта, будто бы ‘крутая’ и ‘вредная’ для сельского хозяйства мера, ‘Русск. Вед.’ и тут не возроптали. Они поспешили успокоить сельских хозяев. ‘Правительство прибегло к этому средству содействия нуждающемуся населению лишь после тщательного исследования хлебных запасов от урожаев прежних лет, — уверяла она, — и притом в такое время, когда уже выяснились результаты жатвы текущего года. Запрещение заграничного экспорта хлеба последовало, стало быть, при наличности достаточных сведений о вероятном снабжении внутренних рынков рожью, и эти данные, как мы указывали еще при возбуждении первых толков в печати о тех или иных запретительных мерах по отношению к нашей внешней хлебной торговле (и что за язык!? неужели нельзя писать иначе!), имеют определяющее значение при решении подобных вопросов’ (No 209, 1 августа 1891 г.). Правда, ‘Русские Ведомости’ не могли удержаться от тяжелого вздоха по поводу несимпатичного им правительственного распоряжения. ‘Закрывая европейскую границу для ржи и ржаной муки… нельзя, разумеется, отрицать, — прибавила она, — что прекращение вывоза сопряжено с значительными неудобствами в сфере сложившихся торгово-промышленных отношений’. В последующих NoNo редакция не упустила случая воспроизвести все те отзывы русской и иностранной печати, которые подтверждали ее опасения. Но этим все и ограничилось. Благовоспитанная газета не изменила свойственного ей тона умеренности и аккуратности.
Так держались самые влиятельные и самые ‘передовые’ органы ‘легальной’ интеллигенции. Впоследствии им как будто стыдно сделалось столь похвального поведения. ‘Русская Мысль’ нашла, что ‘лучше бы обществу и печати пересуетиться, нежели отстать на 2—3 месяца в деле помощи голодающим, лучше бы давно уже ‘шумно взывать к энергической помощи’ и ‘тревожиться’, нежели предаваться ‘спокойствию’, рекомендованному ‘Русск. Вестником’ (Ноябрь, Библиографический отдел, стр. 516—517). Это совершенно справедливо. Но почему общество и печать склонились именно к спокойствию, а не к энергическому образу действий? ‘Общество до такой степени приучено не суетиться, не соваться первому со своими мнениями и деятельностью, пока его не спросят, — отвечает ‘Русская Мысль’, — и так ко многому вопиющему привыкло сравнительно с прошлым относиться спокойно, что в начале казалось даже, что оно совсем безучастно относится и к страшному появлению голода’. Вот оно что! Мамка зашибла этих почтенных людей, и с тех пор от них, действительно, немножко отдает… ‘спокойствием’. Виновата мамка, приставленная к ним историей, а сами они решительно ни в чем не виноваты.
В настоящее время, по мнению ‘Русской Мысли’, ‘почти ни одна черта идиллической картины ‘Русского Вестника’ не соответствует более действительности’, теперь язык печати уже гораздо энергичнее, а общество уже не безучастно к судьбе голодающих. Но что же собственно слышим мы теперь от русской печати? Что находим мы хотя бы в той же ‘Русской Мысли’, в той же самой книжке, из которой мы заимствовали вышеприведенные строки? Внутреннее обозрение этой книжки рисует современное положение дел очень яркими красками: ‘Настала зима — зима голодного года. Сколько неизреченных страданий для многих миллионов людей вмещают в себе эти три слова! Нет нужды дожидаться тех картин, какие станут рисовать, по местном, частным своим наблюдениям, корреспонденты. Нет необходимости и в особой силе воображения для того, чтобы представить себе вперед, в живых образах ту грозную действительность, какая должна соответствовать словам — голодная зима. Теперь не осталось уже ни единого дня срока для споров о размерах нужды, о лучшей организации пособий и т. д. Все сословия, все население государства, в силу первейшего долга, связующего граждан одной страны, должны соединиться в одной мысли. Самым решительным образом, всеми способами, какие только доступны для каждого из нас в отдельности, для теснейших кружков и целых обществ, мы должны вступить в борьбу с народным бедствием’. По мнению господина обозревателя, для серьезной помощи голодающим нужно никак не меньше 292,5 милл. руб. (а в июле ему казалось, что ‘не мало можно сделать и на 11 милл. руб. продовольственного капитала!’), цифра эта очень велика (т. е. не 11 милл., а 292,5), но правительство сумеет достать необходимые средства, ‘как ни велик размер бедствия, он не таков, чтобы даже силою одних только средств, находящихся в распоряжении казначейства и добываемых путем кредита, оно не могло быть прекращено’. Г. обозреватель не спрашивает себя, захотят ли прекращать бедствие те люди, в руках которых находится государственное казначейство. По-видимому, он не допускает даже возможности сомнения в доброй воле царского правительства. ‘Итак, нет причины отчаиваться и опускать руки, — восклицает он, — пусть только пойдут широким руслом частные пожертвования — и наиболее острый кризис без особого труда будет осилен’. Частные пожертвования! — в этих двух словах выражается вся программа деятельности, указываемая обществу нашим ‘передовым’ журналом. Мы увидим, насколько может быть удовлетворительна подобная программа.
Как бы, однако, ни была она неудовлетворительна, нельзя сомневаться в том, что предлагающие ее люди искренно желают теперь помочь голодающему народу. Это очень ‘спокойные’ и очень недальновидные, но все-таки честные люди. Они представляют собою во всяком случае лучшую, хотя и наименее влиятельную, наиболее запуганную часть нашего ‘общества’. Другие части общества гораздо менее их заботятся об интересах голодающих, а вернее сказать — они вовсе не заботятся о них. Тако-во, например, ‘всероссийское купечество’. От ‘частных пожертвований’ оно, правда, не отказывается, но, давая одной рукой, оно другою старается залезть в тот самый народный карман, в котором замечаются теперь самые недвусмысленные признаки полнейшего оскудения. Нижегородский ярмарочный комитет ходатайствовал перед министерством финансов об установлении вывозной пошлины на хлопчатобумажные изделия. Подобные пошлины необходимы будто бы в интересах рабочих, которым ‘предстоит перебиваться чем бог послал при нынешней дороговизне хлеба’ и при сокращении производства вследствие неурожая. Подобная заботливость гг. предпринимателей об их рабочих ‘руках’ встретила довольно справедливую оценку на страницах ‘Русского Вестника’. ‘Кому что, а нашим мануфактуристам подавай новые льготы, гарантии, раскошеливайся казна! — с негодованием восклицает реакционный журнал. — И сколько великодушия и патриотизма в этой угрозе выгнать в голодный год и в зимнюю пору на улицу десятки тысяч рабочих! Пусть-де эти несчастные с их семьями ‘перебиваются чем бог пошлет’. Вот истинно торгашеский цинизм, откровенный до наглости и жестокости, до отрицания всякой человечности!’ Но благородное негодование на цинизм торгашей не мешает ‘Русскому Вестнику’ требовать всякого рода ‘льгот’ для гг. землевладельцев. По его словам, ‘окончательно разорять ‘помещичьи имения’ в неурожайные годы нежелательно, прежде всего, в интересах обеспечения народного продовольствия, даже слабые помещичьи хозяйства в состоянии помогать нуждающимся крестьянам, давая им работу’. А чтобы предупредить ‘окончательное разорение’ помещиков, им надо предоставить кредит для улучшений в способах возделывания земли и отсрочить взнос государственного земского сбора, а также и платежи дворянскому банку. И это в то время, когда крестьянский банк в неурожайных местностях ни мало не стесняется продавать земли неисправных должников. Нечего сказать, дворянский цинизм ни мало не уступает ‘торгашескому’.
Движимое чувством сострадания к голодающим, московское дворянство в экстренном собрании 23-го октября постановило пожертвовать в их пользу 25 тыс. руб. Это очень немного, совсем ничего, если принять во внимание доходы московского дворянства, богатейшего в России. Но что ж бы вы думали? И эти жалкие 25.000 руб. способны были растревожить дворянскую алчность. Г. Бланк возбудил в ‘Московских Ведомостях’ вопрос о том, кого следует подразумевать под словами: нуждающееся население — всех ли вообще жителей империи без исключения или одних только крестьян. В ответ на этот, чрезвычайно ‘своевременный’ вопрос, г. Семенкович предложил отдать пожертвованные московским дворянством 25.000 руб. нуждающимся семьям дворян. Свое великодушное предложение г. Семенкович подкреплял чрезвычайно чувствительными жалобами на бездействие дворянства, которое, по его мнению, не обнаруживает достаточной жадности в деле расхищения сумм, пожертвованных в пользу голодающих’. ‘Руки опускаются — голосил г. Семенкович — когда видишь, что не только люди сами не хотят делать ничего для себя и в защиту от нападающих со всех сторон врагов, но даже не хотят воспользоваться тем, что им предоставляется законом’.
Но все это было бы еще ничего. Пусть бы старались вырвать кусок хлеба изо рта голодных крестьян эти люди, возросшие и выхоленные на бесчеловечной эксплуатации крестьянства! Пусть бы жадничали они, не нарушая, однако, заповеди: ‘Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна’. Пусть бы только не клеветали они на бедствующее крестьянство. Но, к сожалению, и от клеветы не могло удержаться доблестное российское дворянство! Знаменитый представитель его, чувствительный поэт Фет вздумал уверять, что крестьянство бедствует единственно только по своей лености и склонности к пьянству. В подтверждение своей мысли он привел несколько ‘фактов’, которые тотчас же были опровергнуты печатью. Мы не знаем, насколько гнусная ложь и беззастенчивая клевета мирятся с эстетикой г. Фета, но мы должны привести в его защиту одно смягчающее обстоятельство: в его лице дворянство судило по себе, оно мерило крестьян на аршин своих собственных, дворянских склонностей к беспутному мотовству и пьянству. В неурожайном 1847 году, когда правительство выдавало ссуды помещикам для продовольствия их крепостных ‘душ’, обнаружилось, что ‘помещики, получая в ссуду деньги для продовольствия крестьян, употребляли их на свои надобности. В одном продовольственном комитете заемщики только переходили из присутствия в другую комнату, и там многие проигрывали в карты деньги, выданные им совсем для другого употребления’. Спустя четыре года, начальник Смоленской губернии, вспоминая поведение дворян в 1847 году, говорил, что ‘невозвратное зло последовало от раздачи правительством ссуд деньгами, ибо соблазн к получению денег действует сильно на всех помещиков, находящихся и не находящихся в нужде, и многие помещики, получив деньги, не употребляли их для той цели, для которой получили, или давали только часть, оставляя крестьян своих в бедствии. Первый случай (т. е. соблазн к получению денег) подтвердился и в настоящее время (1851 г.). По губернии распространились слухи, что правительство ассигновало сумму для раздачи помещикам ‘а закупку хлеба для продовольствия их крестьян, многие из помещиков приехали в город просить денег, когда же узнали, что в продовольственной комиссии лишь составляется одно предположение об оказании пособия не деньгами, а хлебом, то желающие уже не являлись’ {‘Юридический Вестник’, декабрь 1890 г., статья г. Каблукова: ‘Очерк истории русского законодательства по обеспечению народного продовольствия’, стр. 551—552.}.
‘Русская Мысль’ не замедлила оттенить противоречие, в которое попадает орган наших реакционеров при оценке домогательств ‘торгашей’ с одной стороны и помещиков — с другой.
И она, разумеется, хорошо сделала, оттенив это противоречие. Беда лишь в том, что когда ‘Русская Мысль’, высказываясь против запрещения вывоза ржи, ссылалась на интересы сельского хозяйства, она отстаивала в сущности выгоды того же класса, о котором хлопочет ‘Русский Вестник’. Разумеется, она поступала так безо всякой злой воли, просто по недоразумению. Употребляя выражения г. Протопопова, можно сказать, что в требованиях гг. фабрикантов и помещиков заметен ум, но не заметно благородства, в требованиях же нашей передовой печати замечается бездна благородства, но… не хватает кое-чего другого.
Перейдем теперь к земствам. Насколько усердно и насколько удачно содействовали они облегчению народной беды?
Увы! Наша ‘земская смышляевщина’ (как выражался когда-то г. Мордовцев) в лучших случаях оказалась не чем иным, как земской обломовщиной. Начать с того, что земские ‘лутчие люди’ не имели мужества взглянуть беде прямо в глаза и настоятельно потребовать от правительства серьезной помощи. Они предпочли другой прием. Они всеми способами стали ‘сокращать едоков’, уменьшать — разумеется лишь на бумаге — число крестьян, нуждающихся в продовольственной ссуде. Так, например, казанское экстренное земское собрание исключило из числа ‘едоков’ всех лиц рабочего возраста от 18 до 55 лет и малолетних до 5-ти-летнего возраста. Выдавать решено им по 30 фун. хлеба в месяц на каждого едока. Обсеменение рассчитано им на 75 процентов общей площади яровых полей {См. статью г. Г. Успенского: ‘Бесхлебье’ в ноябрьской книжке ‘Русской Мысли’.}.
Николаевское земство, Самарской губ., распределило семенную ссуду во ревизским душам. А так как многие сельские общины давно уже переделили землю по наличным душам, то им и пришлось предпринять новый передел семенной ссуды. На каждую наличную душу досталось не более 1 пуда 5 фунтов. На продовольствие многие общества получили по 8 фун. ржи на едока.
Новоузенское земство выдавало ссуду на надельные дворы, занимающиеся хозяйством, все же бесхозяйные дворы лишены были ссуды, а таких в уезде оказалось налицо 9.182 двора или 18,4 процента общего числа дворов в уезде. ‘Земское собрание постановило всех таких бесхозяйных, вдов, сирот, посторонних лиц и мещан, проживающих в селениях, продовольствовать на средства общества из остатков от полученных ссуд’. Между тем, одних только мещан (из бывших помещичьих крестьян) и бесхозяйных дворов числится в губернии 41.833 двора, да в посторонних дворах проживает 19.202 дв., следовательно, для прокормления одного только этого населения в течение года потребуется до 2 милл. пудов хлеба (‘Р. В.’).
Крестьянам Самарской губернии, купившим в собственность землю при помощи крестьянского банка, как землевладельцам, земства совершенно отказали в выдаче ссуды. В то же время этим ‘землевладельцам’ грозит продажа с молотка их недвижимого имущества ввиду того, что они не могли уплатить своего долга банку.
В Шадринском уезде, Пермской губернии, по сведениям ‘Каз. Лист.’, земство решило выдавать на обсеменение ссуды только тем крестьянам, которые сеяли е недавнем прошлом и у которых уцелел хозяйственный инвентарь. Тамошние ‘пролетарии’ сильно ‘возбуждены’ этим решением. Названная газета склонна, по-видимому, приписывать их ‘возбуждение’ влиянию кулаков, которые пользуются будто бы этим ‘возбуждением бедноты, чтобы направлять ее против лиц, почему-либо пришедшихся им не по вкусу’. Но, спрашивается, — неужели недовольство ‘пролетариев’ не может найти другого, более серьезного объяснения? Ведь земские сборы наверное взыскивались с земель ‘бедноты’ не менее усердно, чем с земель любезных земским деятелям хозяйственных мужичков. Почему же земство отказывается теперь помочь бедноте, т. е. именно тем людям, которые более всего нуждаются в помощи? Потому ли, что беднота давно уже перестала обрабатывать свои поля? Но это могло происходить потому, что они находили более выгодным пропитываться какими-нибудь посторонними заработками, чем ковырять малодоходную землю, теперь же, когда заработков нет и когда на будущий год можно ожидать нового неурожая, т. е. еще большего усиления бесхлебья, беднота решила попробовать счастья ‘около земли’. Какое право имело земство отказать им в поддержке? Права на это у него не было никакого, но очевидно, что шадринское земство, подобно многим другим земствам, ‘ своих попечениях о крестьянстве руководствуется известным принципом: если ты имеешь много, то тебе еще дадут, если же мало, то и это очень малое возьмут.
Тульское губернское земство сам губернатор находит, по словам корреспондента ‘Новостей’, ‘в некоторых случаях даже слишком осторожным’ (понятно, что речь идет о ‘случаях’ помощи голодающим, и что земская ‘осторожность’ выражается в сокращении размеров этой помощи).
Вообще, по словам ‘Русских Ведомостей’, губернские земства, ‘не желая слишком обременять себя (!) тягостью продовольственного долга, еще до представления высшему правительству своих ходатайств, значительно, иногда в три, четыре раза урезывали оценки уездных земств’. Но все это было бы еще только полбеды. О настоящей же беде говорят нижеследующие факты:
‘В некоторых волостях Новоузенского уезда было роздано на обсеменение овинное зерно, т. е. мертвое, обреченное погребению в земле, а не нарождению колоса. На протесты местных обывателей последовали опровержения двух гласных, закупивших мертвое зерно, и земского начальника. В протестах обывателей, между прочим, было указано на опыт крестьянина Покровской слободы, В. Я. Сергиенко — посеять 100 зерен мертвого хлеба, после чего получилось всего 2 отростка… Крестьян спасли не гласные и не земский начальник, а местным же крестьяне, обменивавшие мертвое зерно на живое {Г. И. Успенский, там же, стр. 100.}.
Из Николаевского уезда той же губернии помещик Протопопов писал в ‘Русск. Ведом.’ (15 сентября): ‘Крестьяне составили в свое время приговоры о выдаче им пособия на обсеменение за круговой их порукой. На основании этих приговоров, сельские писаря составляли списки нуждающихся, по которым уполномоченные крестьяне получили хлеб. Тут обнаружилось какое-то странное недоразумение. Так, крестьяне села Подъема …к удивлению своему узнали, что их уполномоченным выдано на некоторых самых бедных домохозяев по одному или по два пуда, между тем как люди зажиточные, даже торговцы, вовсе не производящие посева {Курсив наш, просим сравнить поведение Николаевского земства с отказом Шадринского помочь бедноте.}, получили, кто десять, а кто двенадцать пудов… Одному из крестьян села Подъема приходилось, ввиду неправильности распределения пособий, получить всего 1 пуд. Он отказался и с отчаяния хотел зарезаться косой. И лишь частная помощь выручила его (конечно, на короткое время). Пишущему эти строки пришлось ‘го видеть: он шел, еле передвигая ноги, нервно теребя лохмотья зипуна, лицо у него было потемневшее, исхудалое, он и четверо детей его уже несколько дней не ели хлеба’… Как видите, и здесь тот же принцип: если ты имеешь много, то тебе еще дадут, если же мало, то и это очень малое не возьмут лишь по невозможности взять его, и уже во всяком случае предоставят тебя всем бедствиям голода и нищеты.
В том же уезде на продовольствие крестьянам в сентябре было выдано только по 10 фун. хлеба на нерабочего человека (рабочим не давали ничего), а в октябре по 20. ‘Отчаяние овладело крестьянами’ — говорит г. Протопопов. Еще бы нет!
В селе Абашеве (Самарского уезда) отпущено на октябрь 62 пуда ржи (на 699 едоков), к которым опять-таки относятся только лица нерабочего возраста). ‘Это составляет по 3 1/2 фунта на едока в месяц или по 14 1/2 золотников в день’ {‘В. Е.’, декабрь 1891 год, ‘Из общественной хроники’. Указанный в тексте факт может показаться совершенно невероятным: какой ‘Иудушка’ вздумает ‘помогать’ голодающему населению несколькими золотниками хлеба в день? — скажет читатель. Постараемся же выяснить несомненное историческое происхождение таких, по-видимому, невероятных фактов. Когда заговорили о продовольственной ссуде, губернская администрация известила волостные и сельские начальства о том, что они подвергнутся строгой ответственности, если внесут в списки нуждающихся людей, могущих пропитаться собственными средствами. Сообразно этому, названные начальства вносили в списки лишь одну сельскую бедноту. На основании этих списков была выдана ссуда, урезанная в 3—4 раза. Эта ссуда, согласно существующим порядкам общинного самоуправления, распределялась между всеми домохозяевами прямо пропорционально их имущественной состоятельности, по известному принципу: если ты имеешь много и т. д., таким-то образом и вышло, что богачи получили десятки ‘удов, бедняки же должны были довольствоваться золотниками.}.
В Казанском уездном земском собрании один из гласных заявил, что по количеству наличных запасов на каждого едока, считая только нерабочее население, приходится не более 4 1/2 фунта хлеба в месяц {Там же.}.
В Саратовской губернии огромная площадь озимых полей осталась не засеянной. А от семенной ссуды осталось 461.363 пуда, неизрасходованных уездными земствами. Выдача ссуд на обсеменение, под тем предлогом, что сеять уже слишком поздно, прекращена была во многих местах в то время, когда зажиточные крестьяне и помещичьи экономии только что собирались сеять. Так было, например, в деревнях Ляховке и Глазуновке, Балашовского уезда, о которых писал корреспондент ‘Саратовского Листка’. Крестьяне стали искать ‘арендаторов для своей земли, потому что собственных семян у них нет’. Такие арендаторы и не замедлили, разумеется, найтись в лице местных кулаков. ‘Вот как образуются мудрыми попечителями о народном благе остатки от семенной ссуды, и без того уже высчитанной в обрез’, замечает г. Успенский.
А как происходила закупка земцами хлеба для голодающих?
Казанское земство поручило доставку для него хлеба на обсеменение купцу Дедюхину, который покупал хлеб по одному рублю 10 коп. за пуд., а с земства брал по 1 руб. 30 коп. Это было в июле и августе. В конце октября, когда надо было закупать хлеб для продовольствия, то же земство купило 200.000 пудов в Нижнем по 1 руб. 45 коп. и по 1 руб. 50 коп. Между тем, в сентябре месяце цены на рожь в Казанской губернии не превышали одного руб. за пуд.
Вятское земство покупало хлеб у местных купцов-кулаков, платя им по 1 руб. 17 коп. — 1 руб. 22 коп. за пуд в то время, как & Сарапульском уезде рожь продавалась по 1 руб. 10 коп. и дешевле, а потом еще понизилась, в Малмыжском же уезде в это время скупщики покупали рожь на базарах по 75—77 коп. за пуд. Во многих уездах крестьяне просили выдать им ссуду на обсеменение деньгами, так как они надеялись купить хлеб дешевле, чем покупало его земство. Управы не согласились на это, предпочитая обогащать купцов.
Но больше всех отличилось земство в Самаре. Покупка хлеба поручена была там губернской управе. Та послала с этой целью на юг одного из своих членов, г. Дементеева, г. Дементеев пропал на целых два месяца, в течение которых о нем не было, что называется, ни слуху, ни духу. Не имея никаких запасов, постоянно осаждаемая требованиями со стороны уездных земств, губернская управа была в чрезвычайно затруднительном положении. Председатель решился купить 12 тыс. пудов муки на месте у некоего Шахобалова. Но оказалось, что ‘купленною г. председателем мукою питаться нет возможности, так как без значительной примеси ржаной муки выпечь хлеба из нее физически немыслимо’. Эта мука обошлась земству по 1 руб. 15 коп. пуд {Успенский, там же.}.
Наконец, возвратился, по-видимому, и земский Одиссей — Дементеев. Насколько удовлетворительно исполнил он возложенное на него поручение, можно судить по следующим газетным сообщениям:
‘В редакцию одной одесской газеты доставлена проба пшеницы, отправляемой со станции Жеребково, ‘по свидетельству на провоз Самарского земства’. Газета говорит: ‘по этой пробе можно судить о качестве отправляемой пшеницы, высыпав пробу на лист бумаги, мы увидели в ней массу мелких черненьких зерен, которые обыкновенно находятся внизу зерна и сразу не заметны, это и есть сорная трава, затем, там же мы нашли примесь песку и даже маленьких камешков’. И вот, под именем ‘хлеба’, отправляется по железной дороге, через всю Россию, с одного конца ее на другой, помесь пшеницы с сорной травой, с песком и гравием, любопытно еще, что когда на железной дороге, заметившей явные злоупотребления отправителей, сделано было распоряжение, чтобы, при приеме хлеба, вписывалось в накладные качество посылаемого зерна, то отправители протестовали против такой оговорки, ссылаясь на то, что ‘с ними заключено условие (?), допускающее до 30 процентов сору’. Вероятно, в те же амбары, где хранится пшеница, доставляются целые транспорты сорных трав и привозятся десятки коек с песком и гравием, для оптовой торговли и оптовая фабрикация.
Если такой ‘хлеб’, действительно, едет по юго-западным дорогам, как сообщают местные газеты, в Самарскую губернию для самарского земства, то весьма естественно, что последняя, — как вы читали на днях в самарской корреспонденции ‘Волжского Вестника’, — выдает крестьянам ‘вместо ржаной муки, какую-то прогорклую смесь, главной составной частью которой являются отруби’.
Между тем, председатель самарской губернской земской управы, г. Алабин, исправляет промахи и неустройства своего земства только при помощи газетных опровержений, весьма кратких и голословных, положим, но решительных, категорических, не вдающихся ни в какие объяснения по существу’ (‘Новости’, 9 декабря 1891 г.).
Читатель видел, как заботятся о народе наши земские ‘излюбленные люди’. Пусть посмотрит он теперь, как заботятся они о самих себе.
‘Слободскому председателю уездного съезда, г. Рассохину (говорит ‘Волжский Вестник’), земское собрание определило выдать 750 руб. на разъезды, на экипаж и шубу (!!), Глазовскому — г. Курептеву, на те же предметы (!!) — 600 руб., Вятскому председателю, г. Шубину — назначено заимообразно 300 руб… Саратовское уездное земское собрание назначило председателю своей управы, г. Абакумову, 3.000 руб., в виде ‘награды’. Нашли люди время для наградных поднесений. На 3.000 руб. 2Ґ тыс. пуд. хлеба купить бы можно. Аткарское земство ‘назначило 1.200 руб. пенсии (?) бывшему мировому судье, а теперь земскому начальнику, г. Гордеру, богатому землевладельцу, получающему, кроме того, по новой должности, более 2.000 руб. а год’. Камышинское земство, самое бедное, постановило ‘выдать 3.000 руб. награды председателю своей управы г. Ляух’. Вольское земство ‘дает 500 руб. совсем уже постороннему для него человеку — судебному приставу’…
В ‘Новости’ пишут из Самары, что ‘по достоверным известиям, местное продовольствие вовсе изъемлется из ведения земства’. Рассуждая вообще, нужно сознаться, что поступить таким образом следовало бы не с одними только самарскими земцами. Г. Успенский говорит, что эти последние позволяли себе ‘жестокое издевательство над человеком, истощенным голодом’. Но в таком издевательстве виноваты очень многие земства. Эти ссуды, урезанные до нескольких золотников на едока, эти ‘пролетарии, лишенные помощи’, эти поля, необсемененные, благодаря мудрости управ, эта мука, негодная в пищу, эти ‘тридцать процентов сору’, перевозимые на земский счет с одного конца России на другой, эти шубы, эти экипажи, эти награды, пенсии и займы, раздаваемые земцами друг другу, — все это есть самое бессердечное, самое бесстыдное издевательство над голодными, соединенное с самым недвусмысленным хищничеством. Недостаточно устранить таких людей от заведывания общественными делами, их нужно было бы, по выражению Петра Великого, весьма лишить живота. Но… здесь мы сталкиваемся с вопросом — кем же могут быть заменены эти хищники. ‘Изъяв’ продовольственное дело из ведения земства, правительство передаст его в ведение чиновников. А чиновники окажутся еще хуже земцев. Разница будет лишь в том, что об их ‘хищениях’, пожалуй, совершенно запретят говорить в печати. Кое-какие сведения относительно деятельности чиновников по раздаче пособий попали в печать, несмотря на цензурные строгости, сведения эти, как и следовало ожидать, совсем неутешительны. Вот что сообщают, например, из Кокчетава, Акмолинской области, в ‘Рус. Вед.’:
‘В ‘Русских Ведомостях’ уже сообщалось об общей голодовке в нашем уезде. Она коснулась всего населения, крестьянам выдается уже пособие от казны в размере одного пуда на каждого человека в месяц, к сожалению, не все пособие достигает своего назначения: пользуясь нуждой, доставители хлеба из Кокчетава в поселки — в некоторых местах — взимают с получателя громадную провозную плату, например, 4 пуда за десять пудов, как это было в одном поселке, — затем наживаются мельники, так что в конце концов некоторым семьям приходится получать вместо десяти пудов около 4-х, но это касается только крестьян, тогда как у нас есть еще казаки и мещане, и те, и другие обращались с просьбою о выдаче и им пособия от казны, и первые кое-что получили, именно по одному рублю 60 к. на душу из войсковых сумм. Но что это в сравнении с нуждой. Если даже предположить, что от неурожая страдает половина казачьего населения, то, при правильной раздаче пособия только действительно нуждающимся, на человека придется с неболь-шим 3 руб., тогда как в настоящее время мука продается по 1 р. 20 коп., а зимой может вздорожать, и, кроме того, необходим корм скоту, сохранение которого после прокормления людей должно быть признано предметом наибольших стараний, назначенного пособия на это, конечно, не достанет, мещане же и такого пособия не получили, хотя нужда их такая же, как и прочего населения. Но кроме казаков и мещан есть еще более нуждающаяся часть населения: это переселенцы, никуда не приписанные. Как не принадлежащие к местным обществам, они не имеют права и на пособие. Некоторые из них заблаговременно выбрались отсюда, других же голод застал вполне беспомощными’. Словом, дело обстоит нисколько не лучше, чем в земских губерниях. Да и на чьей ответственности лежат позорные подвиги наших земцев? Прежде всего и больше всего — на ответственности правительства, систематически устранявшего от общественной деятельности все честные, т. е., на его языке, ‘неблагонадежные’ элементы и всегда поощрявшего лишь ‘благонамеренных’ хищников и плутов. Мы никогда не были поклонниками наших земских учреждений: по нашему мнению, они были слишком мало демократичны. И тем не менее, мы убеждены, что лишь под влиянием торжествующей реакции образовался такой подбор гласных, при которых возможны были вышеозначенные безобразия. Раз выдвинут вопрос об ‘изъятиях’, нужно начать с изъятия всей России из ‘ведения’ царского правительства. Только при таком обороте дел можно и должно надеяться, что они пойдут лучше, чем идут теперь.
В самом деле, что дало голодающему народу наше правительство, ничем не связанное, руководствующееся только волей самодержца, да усмотрением царских министров и (по уверению ‘Русской Мысли’) чутко отнесшееся ‘к делу предупреждения хлебного кризиса’?
Известно, что земства были очень скромны, слишком скромны, преступно скромны в определении размеров необходимых для них ссуд на обсеменение полей и продовольствие населения. Но правительству и эта скромность показалась непозволительным нахальством. Оно стало еще более ‘урезывать’ и без того уже донельзя ‘урезанные’ требования. Нижегородское земство испрашивало ссуду в 8,2 милл. рублей, а получило 2,8 милл., саратовское проси-ло 9,5 милл., а получило 2,5 милл., самарское просило 9,8 милл., а получило 4,4, рязанское просило 5 милл., а получило 900.000 руб., казанское просило 6, а получило 4 милл. ‘Вполне или почти вполне получили испрашивавшиеся суммы только губернии: Симбирская — 5 милл., Тамбовская -2,3 милл. и несколько других губерний с более мелкими суммами вспомоществования’ (‘Русские Ведомости’ No 286). Эти цифры относятся к средине октября, т. е. когда жатва давно уже была повсюду окончена, неурожай несомненен, а голод уже начал свирепствовать в пострадавших местностях. Разумеется, уменьшая размер пособий, правительство мало заботилось с сколько-нибудь благовидной мотивировке своих действий. Г. Самарин говорит в ‘Московских Ведомостях’ (No 318), что представитель министерства финансов без дальних околичностей заявил самарскому экстренному губернскому земскому собранию, что размер ссуды на продовольствие и обсеменение не может простираться далее 6 милл. ‘Почему же не может, — спрашивает г. Самарин, — потому ли, что финансовые средства государства не дозволяют увеличивать ссуду свыше этой суммы, или потому, что ходатайство самарского земства о ссуде в 10 милл. неосновательно? Так как это заявление сделано земскому собранию представителем министерства финансов и так как в известии о нем нет даже намека ‘а неправильность исчисления требуемой земством ссуды, мы думаем, что в основание заявления легли соображения исключительно финансового свойства. Такое отношение к делу, по нашему мнению, неправильно’. Нечего и говорить, до какой степени справедливо это мнение. Но мы спросим ‘Московские Ведомости’, как следует поступить с правительством, ‘неправильное’ поведение которого грозит голодной смертью многомиллионному населению?
А что царское правительство повело себя совсем неправильно, это хорошо доказывает тот же г. Самарин, в тех же ‘Московских Ведомостях’. ‘Хотя — говорит он — на продовольствие и ассигновано до сих пор либо 60, либо 48 милл. (последнее вероятнее), так как в 60 миллионах, упомянутых недавно ‘Правительственным Вестником’, заключаются, по-видимому, и 12 милл., отпущенных по 1 сентября на семена), но земские учреждения губерний, пострадавших от неурожая, могли до сих пор (т. е. до половины ноября) производить операцию по закупке хлеба на продовольствие только на 20 миллионов… Понятно, что если бы до 1 сентября было отпущено на покупку хлеба не по одному с небольшим миллиону на губернию {‘Вестник Европы’ замечает, что здесь г. Самарин берет, очевидно, средние цифры.}, то можно было бы воспользоваться и водяными путями, чтобы двинуть массы хлеба по Волге и заготовить значительные запасы хлеба в приволжских губерниях. Тогда бы, конечно, и железные дороги не были обременены перевозкой предъявленных им теперь таких значительных масс хлеба, что они не в силах исполнить эту задачу. Наконец, если бы в свое время размер бедствия был определен правильно, то успели бы даже приспособить и железные дороги для перевозки таких масс хлеба’.
Устами г. Самарина реакционная газета предъявляет правительству слишком уже значительные требования. Легко сказать — если бы в свое время размер бедствия был определен правильно! Считаться с неурожаем приходилось прежде всего министерству финансов, а может ли г. Вышнеградский придерживаться правильных расчетов? Он специалист по части изыскания ‘свободных наличностей’… в пустом пространстве. Когда заговорили о неурожае, он, как кавалерийская лошадь, заслышавшая звук трубы, немедленно пошел привычным аллюром, т. е. принялся разыскивать свободную наличность хлеба. Он заявил в комитете министров, что о недостатке зерна в России не может быть и речи. Это же доказывал и ‘Вестник Финансов’ на основании несомненных будто бы статистических данных. Его страдные выводы немедленно опровергались другими органами печати, но г. Вышнеградский не унимался, и, как видно, долго еще не уймется. В No 333 ‘Русских Ведомостей’ мы находим следующую телеграмму: ‘Петербург, 2-го декабря. Помещенная в 48-м нумере ‘Вестника Финансов’ статья под заглавием: ‘Результаты урожая 1891 года по отношению к потреблению’, приводя числовые данные размеров потребления и наличных запасов хлеба, заключает их выводом, что при расчете потребления на 9 месяцев, по 1-е июля 1892 года, запасы хлеба не только не ниже, но даже выше нормального среднего остатка потребления. В конце статьи говорится: ‘В этих условиях полной обеспеченности снабжения до следующего урожая настоящие высокие цены на хлеб объясняются лишь неравномерным распределением в стране запасов и совершенным видоизменением хода снабжения, так как вывозившие раньше хлеб губернии ныне сами нуждаются в снабжении, — видоизменением, к которому торговля скоро приспособиться не может, и наконец усиленными в одних и тех же местах закупками, повышающими ненормальность цены. С успокоением торговли и более правильным распределением запасов надо ждать понижения цен, тенденция к которому, хотя не повсеместно ясно выраженная, начинает уже проявляться со второй половины ноября’.
По всему видно, что эти успокоительные рассуждения являются ответом на известную статью графа Л. Толстого: Страшный вопрос, наделавшую порядочного шума в России и вызвавшую донос ‘Московских Ведомостей’ относительно заговора, будто бы составленного Толстым в сообществе с В. Соловьевым. Граф Толстой говорил, что никому неизвестно с точностью, хватит ли у нас хлеба до новой жатвы, и что Россия окажется в ужасном положении, если его не хватит. Г. Вышнеградский. через посредство своих рептилий, с истинно хлестаковской развязностью отвечает, что хлеба у нас более чем нужно. Задавая свой страшный вопрос, граф Толстой, по своему обыкновению, упустил из вида сущность дела. Он не вспомнил, что если бы даже у нас и было такое количество хлеба, какого могло бы хватить для прокормления всего населения России, — это еще вовсе не решало бы действительно страшной стороны вопроса: это не ручалось бы нам за то, что у сельской и городской ‘бедноты’ хватит денег на покупку продовольствия. Г. Вышнеградский, как финансист, прекрасно понимает, конечно, что одно дело ‘свободная наличность’ данного товара, а иное дело так называемый в политической экономии действительный спрос на него, определяемый состоянием кошелька лиц нуждающихся в этом товаре: кто ничего не имеет, тот не может купить даже дешевого товара. Знает г. Вышнеградский и то, что состояние кошельков у населения пострадавших от неурожая местностей — более чем плачевно. Но, подобно гоголевской унтер-офицерской жене он от своего счастья не отказывается: он не считает нужным поправлять беспокойного графа, напротив, он пользуется его ошибкой для того, чтобы окончательно отвести глаза читающей публике.
Г. Вышнеградский не лжет, когда говорит, что с половины ноября цены местами начали понижаться. Он только обходит истинную причину этого явления, намекая в то же время, что оно вызвано ‘успокоением торговли’. В действительности об успокоении торговли можно говорить в этом случае лишь очень условно, оно имело место разве в том смысле, что кулаки-торговцы в половине ноября могли уже с полною уверенностью сказать себе: голодный год не только не вырвал из наших рук крестьянина, но еще более подчинил его нашей власти. Это, бесспорно, должно было подействовать на них очень успокоительно. Но… ответ ли это, полно?
В самом деле, нынешний год, год ужаснейших бедствий для огромной массы крестьян, мещан и рабочих, является годом небывалого процветания кулаков всех оттенков и разновидностей. Чтобы хоть на короткое время избавиться от мучений голода, беднота поневоле отдает им решительно все, что имеет, начиная со своих земельных наделов и кончая косами женщин. ‘Приехали, сначала все лучшие вещи забрали, — рассказывает девушка, побывавшая в Рязанской губернии, о купцах, наехавших из Москвы для покупки крестьянского имущества, — кички за два рубля брали… У нас, знаете, у баб кички старинные, богатые, золотом вышитые… Шитье-то они выплавляют, а остальное бросают… Плачут бабы, а нечего делать — отдавать приходится. Опять, вот, шугаи… Тоже все скупили за бесценок. Шугаи тонкие, из молодой шерсти… Теперь и косы скупают… У баб волоса покупают… Заливаются слезами, да кладут головы на стол под бритву… У самого корня срезают, чтобы длиннее волос был… У кого коса русая, густая, длинная — по два рубля дают’… (‘Новости’ No 276). Деятельность Разуваевых приняла такие широкие размеры, что вызвала беспокойство даже в высших сферах: симбирский губернатор обратился к земским начальникам с циркуляром (от 19 октября), в котором предписывал им сделать распоряжение, чтобы волостные и сельские управления не свидетельствовали никаких договоров и условий о продаже или закладе озимей и вообще урожая с надельной земли. ‘При разъездах ваших по участку и при удобных случаях, вы не оставите крестьян без надлежащих разъяснений, что они не могут продавать или закладывать предстоящего урожая с надельной земли, — говорит г. губернатор, — который прежде всего должен служить обеспечением к безнедоимочному выполнению лежащих на крестьянах податных обязанностей и обеспечением их быта’ (‘Р. В.’ No 333). Обеспечение быта есть, разумеется, не более как канцелярская фраза, долженствующая несколько прикрыть истинный взгляд правительства на крестьянина, как на существо, которое не только землею владеет, но и живет на свете единственно затем, чтобы ‘безнедоимочно выполнять лежащие на нем податные обязанности’. В этих ‘обязанностях’ все дело: ‘смотри, не по чину берешь, — говорит кулаку заботливый помпадур, — если ты окончательно съешь крестьянина, то чем же будут питаться высшие сферы? Бери, но оставь и нам что-нибудь, живи и жить давай другим’. Мы уверены, что земские начальники не замедлят разъяснить все это кому следует, но мы наперед знаем, что из их разъяснений ровно ничего не выйдет. Крестьяне отдают кулакам свое движимое и недвижимое имущество не по легкомыслию, а по нужде, нужда же не устраняется административными ‘разъяснениями’. Напротив, она все более и более возрастает, именно благодаря тому ‘безнедоимочному выполнению лежащих на крестьянах обязанностей’, которое одно только и озабочивает наших помпадуров. Так происходило дело с давних времен, так происходит оно и в нынешнем голодном году, когда на крестьянина следовало бы, кажется, взглянуть не только как на платежную силу.
Когда ‘недород хлебных произведений’, — как выражается наш коронованный недоросль в рескрипте на имя своего сына и наследника, — сделался фактом, не подлежащим уже никакому сомнению, земства пострадавших губерний стали хлопотать о рассрочке на несколько лет лежащих на крестьянах недоимок и платежей. Ходатайства их были ‘отклонены’, правительство допустило лишь ‘отсрочку платежей до урожая 1892 года властью губернских присутствий селениям, получившим от земств ссуду на обсеменение полей или продовольствие, и притом лишь по предъявлении просьбы со стороны обществ и под условием согласия на разрешение льгот со стороны губернского представителя министерства финансов’. Но и в таких случаях могли быть отсрочены лишь текущие выкупные платежи, ‘поземельный же налог, оклад которого сравнительно незначителен, предписано собрать по возможности ‘сполна’ (‘Р. В.’ No 228). К чему должно было повести подобное предписание, понять не трудно.
‘Курск, 18 октября в зале курского окружного суда… рассмотрено дело по обвинению крестьянина Польшина, волостного старшины Кроснянской волости, Обоянского уезда, в том, что он при собирании податей принимал побудительные меры, воспрещенные законом. Волостной старшина Польшин при собирании недоимок, в случае, если крестьянин почему-либо не платит добровольно, для побуждения его к уплате, практиковал следующее: по его приказу сотские разували плательщика и, повесив ему на шею лапти и онучи, привязывали самого к гвоздям, вбитым в стену, за руки, задом к ней, затем лили на голову воду’… (‘Русск. Вед.’ No 302).
Курская губерния официально причислена к губерниям, пострадавшим от ‘недорода хлебных произведений’. Трудно найти достаточно сильные выражения для характеристики этого выбивания недоимок из голодающего населения, выбивания, которое по остроумию замысла может сравниться только со зверствами времен Бирона. Положим, волостной старшина приговорен за превышение власти к тюремному заключению, но приговорен только за употребление ‘побудительных мер, не дозволенных законом’, а не за выбивание недоимок. Если бы он сек недоимщиков, вместо того, чтобы обливать их водою, то он заслужил бы полное одобрение со стороны начальства.
Рептилии г. Вышнеградского, указывая на происшедшее местами понижение хлебных цен, приписывают его ‘успокоению торговли’. На самом деле оно оказывается следствием ‘неукоснительного’ взыскания податей в голодающих губерниях. При этом меры, принятые правительством для ‘обеспечения народного продовольствия’, самым удивительным образом сталкиваются с мерами, принимаемыми его же чиновниками для безнедоимочного поступления в казну ‘окладных сборов’. Вятская губерния настолько пострадала от неурожая, что правительство нашло нужным запретить вывоз хлеба из ее пределов. Сначала крестьяне очень радовались этому запрещению. Но пришло время взноса податей, и картина изменилась. Крестьяне стали тайком провозить свой хлеб на продажу за границы губернии. ‘При этом крестьяне, конечно, несут потери, — говорит ‘Волжский Вестник’, — так как цены, вследствие запрещения вывоза и риска тайной торговли, повсюду понизились’ (курсив наш). Подобное же явление имело место по всему Поволжью: сбор податей в этой местности привел к тому, что цены на хлеб некоторое время были там ниже, чем в урожайных губерниях. Какая невероятная доза плутовства и бесстыдства нужна для того, чтобы выставлять подобное понижение цен, как утешительный ответ на действительно страшный вопрос, волнующий всех честных людей в России! Читатель знает, что продовольственная ссуда выдается лишь ‘едокам’ нерабочего возраста. Лицам от 15 до 55 лет предоставлено пропитываться заработками, ввиду чего и облегчена выдача паспортов в нуждающихся губерниях {Облегченная выдача паспортов не облегчила, однако, голодающим возможности передвижения, во многих городах полиция высылает ‘административным порядком’ крестьян, являющихся искать работы.}. Но всякому было известно, что трудно будет найти заработок во время почти повсюдной полной безработицы. Чтобы помочь горю, придуманы были ‘общественные работы’. О них кричала вся печать, при чем даже ее ‘передовые’ органы наивно замечали, что непременно следует воспользоваться существующей теперь дешевизной рабочих рук. ‘Трудно, кажется, сказать, где тот уголок России, где бы не было нужды в общественной работе, — рассуждает князь Мещерский, — следовательно, совсем не трудно приняться за введение общественных работ’. Работы были, действительно, начаты. Решили взяться за ‘лесоустроение’ в казенных дачах тринадцати наиболее важных губерний. Для осуществления этого широко задуманного плана правительство ‘ассигновало’… 200.000 руб… Потрудитесь сами рассчитать, сколько придется на каждую волость. Решено было также приступить к устройству новых и поправке старых шоссейных и грунтовых дорог. На это отпущено 1.125.000 рублей. Наконец, начата постройка двух железных дорог: Московско-Казанской и Курско-Воронежской. Общее число рабочих, занятых на этих линиях в октябре, не превышало 9 с половиною тысяч человек, впоследствии предполагалось прибавить к этому числу еще четыре с половиною тысячи. Не знаем, какова судьба этого ‘предположения’, но это все равно. ‘Что значат эти тысячи, когда в заработках нуждаются миллионы?’, — справедливо замечают ‘Русские Ведомости’. Конечно, значат ровно столько же, сколько значит капля в море. Но это еще не все. По словам симбирского губернатора, на Московско-Казанской железной дороге ‘работа предлагается на чрезвычайно невыгодных условиях: так, за вырытие кубика земли рабочие получают от подрядчика, смотря по расстоянию, на какое следует вести землю, от 60 до 90 коп., тогда как сами подрядчики получают за ту же работу от 2 руб. до 2 руб. 50 коп.’. На Курско-Воронежской дороге, по официальным сведениям, платят за кубическую сажень ‘выемки или насыпи 1 р. 40 коп., взыскивая притом за поломку инструментов (даже деревянных частей лопаты), которые, само собою разумеется, портятся, если ими работают’ (‘Р. В.’ No 307). Как видно, у нас нет недостатка в людях, умеющих пользоваться ‘дешевизной рабочих рук’. Но и это еще не все. Главное дело в том, что ‘земляные работы требуют особой привычки, выносливости и силы. Землекопы берутся поэтому обыкновенно только из некоторых местностей, которые в число пострадавших в нынешнем году не попали. Понятно, что строители дорог постарались возможно ограничить штат рабочих из неурожайных губерний и нанимали голодающих в тех лишь случаях, когда по каким-либо обстоятельствам не представлялось другого выбора. Этим объясняется, что в Старо-Оскольском, например, уезде не было нанято, как сообщает наш корреспондент, ни одной партии, несмотря на желание, заявленное многими крестьянами. Но не один Старо-Оскольский уезд постигла неудача. Подобные же сведения получены из других местностей. В пределах, например, Воронежской губернии, по словам местных газет, ‘на линии Курско-Воронежской железной дороги работают несколько партий крестьян Воронежской и Курской губерний, но инженеры жалеют о том, что землекопов пришлось взять из этих губерний’ (‘Русские Ведомости’, тот же номер). Из всего этого с неотразимой силой вытекает тот вывод, что постройка железных дорог (эта важнейшая, по своим размерам, изо всех предпринятых теперь общественных работ), не принося пользы населению голодающих губерний, очень полезна предпринимателям-подрядчикам, которые выжимают последние соки из рабочих, нанятых в урожайных местностях. Но на какие же заработки может, в таком случае, рассчитывать взрослое население пострадавших губерний, лишенное продовольственной ссуды именно под предлогом будущих заработков. Ему остается только нищенствовать. Но не прокормит его и нищенство. Мы уже знаем, крестьяне почти ничего не подают нищим по той простой причине, что у них ровно ничего нет, ‘общество же, к которому взывает наша печать, обнаруживает прямо неприличное равнодушие к судьбе голодающих. ‘Незначительны жертвы, принесенные и приносимые обществом, — читаем мы в декабрьской книжке ‘Вестника Европы’… Стоит только вспомнить цифры пожертвований, собранных учреждением Красного Креста и попечительствами, состоящими в ведении министерства внутренних дел. Если эти цифры, вместе взятые, лишь немногим более 3/4 милл., то можно сказать с уверенностью, что общий итог сумм, поступивших от частных лиц, не доходит даже до минимальной цифры, предположенной нами месяц тому назад, — до двух миллионов’. Надо заметить, что значительная доля этого незначительного итога составилась из взносов рабочих и бедноты, с грехом пополам перебивающейся ‘службой’ и различными родами умственного труда. Как же ничтожны крохи, кинутые голодному народу богатыми слоями ‘общества’, ежегодно получающими, в виде поземельной ренты, предпринимательской прибыли и процентов на капитал, по меньшей мере сотни миллионов доходов!
Не беда, что потерпит мужик,
Так ведущее нас Провидение
Указало, да он же привык.
Сосчитаем теперь все, что было сделано для голодающего населения России.
Общество не дало ему пока и 2-х миллионов, а в то же время, в лице самых богатых и самых влиятельных своих членов, помещиков и фабрикантов, оно, под предлогом помощи голодающим, стало ‘ходатайствовать’ о новых ‘льготах’ и вспомоществованиях, долженствовавших еще более наполнить и без того уже полные карманы эксплуататоров. Правительство дало ‘либо 60, либо 48 миллионов’ в виде продовольственной ссуды (т. е. взаймы, и в то же время стало собирать в голодных губерниях подати, которые должны были принести ему по меньшей мере такую же сумму {Общая сумма окладных сборов с 50-ти губерний Европейской России простирается до 120 милл. руб. Принимая в соображение, что голодом поражены теперь губернии, считавшиеся прежде богатейшими во всей Империи, можно с уверенностью сказать, что они платят не менее 60-ти милл. сборов.}. Известно, с какою жестокостью и с каким успехом делали это царские чиновники. Падение хлебных цен в голодающих местностях доказывает, что сбор податей вырвал и бросил на рынок последние куски хлеба, имевшиеся в руках крестьянства.
Рядом с жестокостью и бесчеловечием, свойственными лишь азиатским деспотам, русское правительство издавна отличалось лицемерием, далеко оставляющим за собою лицемерие Тартюфа. Ему показались подозрительными даже те ничтожные проявления общественного сочувствия к голодающим, о которых мы говорили выше. Чтобы регулировать будто бы опасный поток этого сочувствия, придумано было учреждение ‘особого комитета’, о котором торжественно оповестил Россию Александр III в безграмотном рескрипте на имя наследника. В члены комитета выбраны столь популярные лица, как Победоносцев, Дурново, фон-Плеве, Воронцов-Дашков и гофмейстер граф Строганов. Мрачный, полупомешанный изувер, два полицейских сыщика и два придворных интригана под председательством больного наследника — вот кому поручено главное руководство делом общественной благотворительности. Кто не захочет идти рядом с ними, тот — нигилист и крамольник, заслуживающий самого строгого наказания.
К сожалению, и этот дерзкий вызов, обращенный в лицо всему обществу, остался безнаказанным: детушки скушали, ложки отерли, сказали спасибо…
Итальянская колония в Москве собиралась дать концерт, сбор с которого пошел бы в пользу голодающих. Этот концерт был запрещен, при чем всем иностранным колониям в России было поставлено на вид, что такая же судьба впредь ожидает всякое предприятие такого рода. Помилуйте, как же вы хотите, чтобы мы брали деньги от иностранцев! Ведь они, пожалуй, перестанут после этого давать нам взаймы.
Земство… мы знаем, что, получив ссуду, заботливые и расторопные земцы поручили закупку хлеба кулакам-хлеботорговцам, заплатили дорогой ценой за хлеб, иногда совершенно негодный ни для посева, ни для питания, роздали ссуду с такой поразительною справедливостью, что богатым крестьянам достались десятки пудов, а бедным пришлось лишь по нескольку фунтов или даже золотников, наконец, удивив всю Россию своей деятельностью, эти бескорыстные люди, в гордом сознании совершенных ими подвигов, начали преподносить самим себе награды, экипажи и шубы и даже раздавать земские деньги своим соперникам, представителям администрации, земским начальникам.
Судите после этого о прекраснодушии ‘Русской Мысли’, которая убеждена, что ‘пусть только пойдут широким руслом частные пожертвования — и наиболее острый кризис без особого труда будет осилен!’. Видали ли вы когда-нибудь более невинных барашков?
Нет, чтобы осилить переживаемый нами острый кризис, нужно очень много труда, и притом труда, именно особого, такого труда, на который, к сожалению, мы не находим даже и намека ни в одном из ‘передовых’ органов нашей печати.
В настоящее время, под влиянием неурожая, у нас пошли толки об ‘искусственном дожде’, который избавит нас от столь неприятных случайностей. Если на борьбу с последствиями голода тратятся миллионы рублей, то можно бы, кажется, затратить несколько сот тысяч на опыт борьбы с его причинами, говорят просвещенные землевладельцы. Действительно следует, нимало не медля, начать энергичную борьбу с причинами бедствия, не только поразившего ныне целую треть России, но и грозящего сделаться постоянным. Нельзя, однако, достаточно надивиться наивности людей, видящих спасение нашей страны в результатах пока еще весьма сомнительных опытов над ‘искусственным дождем’. Не надо подниматься до облаков, чтобы открыть причины голода, они находятся на земле, они заключаются в общественных отношениях России. Против этих-то отношений и должны бороться все те, которые не хотят, по выражению Рылеева, в роковое время позорить гражданина сан.
Не угодно ли вам вдуматься в следующую табличку, заимствованную г. С. Шараповым из земского сборника Новоузенского уезда (‘Новое Время’ 13 октября 1891 г.).
1880 г. — неурожай.
1881, 1882-й, 1883-й и 1884-й гг. — урожай.
1885 г. — неурожай, саранча.
1886 г. — неурожай, почти голод.
1887 г. — травы хороши. Рожь пропала. Яровое ниже среднего.
1888 г. — то же. Раздавали продовольствие.
1889 г. — травы плохи. Рожь пропала. Яровые ниже среднего.
1890 г. — урожай хлебов и трав плохой.
1891 г. — полный неурожай всего.
На четыре урожайных года — 7 неурожайных! Другими словами, последнее десятилетие в местности, о которой идет речь, неурожай стал обычным явлением, а урожай представил собою лишь счастливое исключение.
Вот, поистине, странное положение дел, едва ли объяснимое одной засухой. В самом деле, неужели наш климат до такой степени переменился, что страна, еще недавно бывшая почти исключительно земледельческой страной, может теперь сеять хлеб не иначе, как в убыток? Тут что-то не так. Припомним некоторые, элементарные истины, касающиеся сельского хозяйства.
Кому неизвестно, что чем лучше приемы обработки почвы, тем лучше сопротивляется она всякого рода случайным (атмосферическим и другим) вредным влияниям? Кому неизвестно, что урожаи зависят, например, от удобрения? Кому неизвестно также, что удобрение немыслимо или, по крайней мере, очень затруднительно, а для крестьян совершенно недоступно там, где нет скота? Курское губернское земство убедилось, что ‘почва губернии до того истощилась, что уже не может давать сколько-нибудь хороших урожаев’, оно убеждено также, что ‘так как верхний слой земли сильно истощился, то только возделывание земли глубоко врезывающимся плугом в состоянии поднять урожаи в губернии’ (‘Новое Время’). Это можно сказать решительно обо всей Европейской России: только введение лучших сельскохозяйственных приемов могло бы поднять в ней урожаи. Что же мы видим в действительности? Улучшались ли эти приемы, например, в течение последнего двадцатилетия? Не только не улучшались, но постоянно становились все хуже и хуже, так как крестьянское хозяйство все более и более разорялось. Дурные урожаи подрывали экономическую силу населения, а подрыв его экономической силы приводил к новым и новым неурожаям. Таким-то образом мы и пришли к тому удивительному положению, что неурожай стал обычным явлением, необходимым следствием того способа обработки земли, на который у крестьянина только и хватает силы. Случайные атмосферические влияния, приносившие с собою урожай, могли отдалить на несколько лет быстро приближавшуюся развязку, но изменить роковой ход вещей они не были в состоянии. Неизбежная катастрофа разразилась, наконец, в 1891 г. Она нанесла последний удар крестьянскому хозяйству. Она добила его, как выразилось ‘Новое Время’. Само правительство не иначе понимает нынешний ‘сельскохозяйственный’ кризис. В No 188 ‘Волжского Вестника’ напечатано следующее извлечение из официальных сведений о постепенном упадке экономического быта поволжских крестьян.
‘За последнее время видно, что переживаемый Поволжьем кризис начался еще два года тому назад, так как с этого именно времени стало замечаться значительное уменьшение поступления окладных сборов с сельских сословий Поволжья. Это явление обнаруживалось в сильной степени, главным образом, в тех губерниях, положение которых потребовало энергических мер к обеспечению продовольствия… Так, с крестьянского населения Самарской губ. в 1889 г окладных сборов было получено менее (против оклада) на 1.204.210 р. а в 1890 г. этот недобор возрос уже до 1.996.968 руб. С Казанской губ. окладных сборов в 1889 г. было получено более на 85.422 руб. (этот излишек пошел на погашение недоимок от предшествующих годов), а в 1890 г. на 2.063.731 руб. менее. С Нижегородской губ. как в 1889, так и 1890 был недобор, при чем окладных сборов поступило в 1889 г. на 340.238 руб., а в 1890 г. на 869.442 руб. менее, с Симбирской — в 1889 поступило на 253.032 руб., а в 1890 на 653.623 руб. менее, с Саратовской — в 1889 на 22.538 руб., а в 1890 на 377.130 руб. менее (против оклада). Увеличение недоборов по окладным сборам в перечисленных губерниях в 1890 г. вполне совпадает с уменьшением, против предшествовавшего, собранного сельским населением количества зерновых хлебов: так, в Самарской губ. собрано было хлебов в 1889 г. 48.469.000 пуд., а в 1890 — 41.971.000 пуд., в Казанской губ. урожай в 1889 дал 37.620.000 пуд., а в 1890 — 27.471.700 пуд., в Симбирской губ. в 1889 получено было от урожая 38.139.000 пуд., а в 1890 — 29.422.300 пуд., в Нижегородской губ. в 1889 — 20.839.000 пуд., а в 1890 — 15.298.100 пуд., наконец в Саратовской губ. урожай 1889 дал 59.524.000 пуд., а в 1890 году — 51.960.400 пуд. Таким образом ясно, что уменьшение сбора хлебов увеличило недоборы окладных сборов. Соответственно уменьшению урожаев увеличивалась также и сумма недоимок окладных сборов. Наиболее их числится в губ. Самарской и Казанской. К 1-му января текущего года эти недоимки достигли следующих размеров: в Самарской губ. — 11.378.733 руб., в Казанской — 7.901.976 руб., в Нижегородской — 2.504.229 руб., в Саратовской — 2.287.330 руб., в Симбирской — 1.422.214 руб.
Относительно Самарской губернии у нас есть, кроме того, очень интересные данные, собранные в ноябрьской книжке ‘Юридического Вестника’ за истекший год. Из этой статьи видно, что самарские крестьяне никогда не могли оправиться от последствий знаменитого самарского голода. 1873-й и особенно 1879 — 1880 гг. поставили крестьянское хозяйство в затруднительное положение относительно продовольственных средств: население голодало по случаю полного неурожая хлебов, рабочий и рогатый скот падал от бескормицы. Все, что оставалось от мирских капиталов и волостных вспомогательных касс, было разобрано по рукам и истрачено в 1880 г… Этот достопамятный год сильно подорвал экономическое благосостояние крестьян, тем более, что распространившиеся с этого момента эпизоотии и конокрадство значительно уменьшили рабочий и рогатый скот в губернии: за последнее пятилетие эпизоотии похитили в губернии 536.244 головы крупного рогатого скота… В одном Новоузенском уезде, по сведениям уездной управы, от одной бескормицы пало 58.500 лошадей и 90.000 волов. ‘Затем задолженность крестьянского населения усилилась еще более вследствие плохих урожаев хлебов и трав в 1888—1889 годах. Масса лучших надельных земель и выгонов за бесценок сдана обществами в долгосрочную аренду или заложена за долги своим и сторонним богатеям. Таких сданных и заложенных земель статистическим бюро зарегистрировано в губернии 453.917 десятин’… Крестьянин был совершенно в руках кулака, услугами которого он, естественно, дорожил более всего во время сбора податей. ‘Все, что бы ни зарабатывал, он зарабатывает через своего кулака или купца, или лучше — он работает не на себя, а на эту категорию лиц. Хлеб крестьянин продает не непосредственно в руки потребителя или даже крупного скупщика, а в руки мелкого посредника, который очень часто его обмеривает и обвешивает, и это… потому, что очень часто крестьянину нужны бывают деньги именно в данный момент, может быть, в момент минимальных рыночных цен на хлеб в данном месте, ждать же момента повышения цен нельзя, пришло время и подати платить, и аренду за землю, справлять разные сельскохозяйственные нужды, семью кормить до другого урожая… Вот при таких-то условиях экономическая задолженность населения ростовщику не редко тянется целые годы, тянется до тех пор, пока она совсем не разорит крестьянина: продаются на снос изба, сарай, рабочий скот, телега, а сам разорившийся поступает к кому-нибудь в батраки вместе с женой’… Часто он делается нищим. В Самарской губернии (кроме городов, посада Мелекеса и пригорода Сергиевка) числится 7.687 человек нищих обоего пола. ‘В нашей губернии с глубоким черноземом, производящей на продажу белотурку и др. красные хлеба, крестьянам из года в год не достает собственного хлеба на обсеменение полей и на собственное продовольствие, — продолжает г. Красноперов, — и потому к весне или даже с осени, вскоре после уборки хлеба, покупают его в кредит у посевщиков крестьян и купцов по неимоверно высоким ценам, у тех самых лиц, которым в августе и сентябре они за бесценок отдают свой хлеб в уплату долга’.
Странно было бы ожидать хорошей обработки земли при таком положении земледельца, а в таком положении бедствие 1891 года застало крестьян почти всей России. В октябре 1890 года из Александрийского уезда, Херсонской губ., писали, что там целые села не могли внести в государственное казначейство ни одной копейки. В Воронежской губ. несостоятельными оказывались целые уезды. Из 16.000 всех дворов Задонского уезда недоимка числилась за 11.000 дворов, недоимка эта достигала в среднем огромной суммы 22 руб. на плательщика. В Землянском уезде недоимка достигала 26 руб. на плательщика, недоимщики же составляли 87% общего числа дворов уезда. В Нижнедевицком уезде 82 процента всех крестьянских дворов оказались неисправными плательщиками налогов, а в среднем на каждый из них падало 36 рублей недоимки. Пермская и Нижегородская губернии уже в 1890 году страдали от голода. О Таврической губ. летом того же года писали в ‘Новоросс. Тел.’: ‘Бедность видна во всем: в питании, в одежде, еще осень не вступила в свои права, а уж из разных уездов… получаются известия о появлении тифа, дифтерита, гастрита и других бичей, с которыми земские врачи в селах не в состоянии бороться’. Корреспондент ‘Русских Ведомостей’ (1890 г. No 497) указывал на ‘неизбежное хозяйственное расстройство’ крестьян Киевской губернии.
‘Во многих местностях образовалось какое-то новое крепостное право, — говорит г. Слонимский в октябрьской книжке ‘Вестнике Европы’ за 1890 год, — господами являются уже не помещики, а кабатчики, кулаки и мироеды, грубые полуграмотные хищники, разоряющие народ с беспощадною последовательностью. Необходимость взноса податей в самые неудачные для хозяйства сроки, а также неотложные хозяйственные нужды заставляют крестьянские массы прибегать к такому убийственному кредиту, о каком не мечтали худшие ростовщики на Западе’. Далее автор, словами одного исследователя, следующим образом описывает общераспространенное у нас явление торговли рабочей силой беднейших крестьян:
‘Зимою, когда бедняку (Олонецкой губернии) угрожает экзекуция за неплатеж податей, или весною, когда ему есть нечего, десятник (так называют здесь торговцев людьми) за бесценок покупает летний труд бедняков, выдавая им вперед задатки от 15 до 30 руб. на человека. Весною десятники гонят целые артели рабочих на лесные выгонки, на судовую тягу и на заводы, предварительно распродав их за двойную цену крупным промышленникам. Другие торговцы такого же рода разъезжают по деревням исключительно для закупки детей. Многие бедные родители за дешевую цену продают детей скупщикам на несколько лет, в течение которых дети должны находиться у ремесленников или торговцев в качестве учеников. Накупив таким образом десятка два детей, скупщик отправляет их на подводах в Петербург, подобно тому, как возят в город телят промышленники по этой части. В Петербурге дети распродаются по двойной и тройной цене в ремесленные заведения и торговые лавки. Подобное закабаление детей и взрослых распространено в Московской, Рязанской и других губерниях. К той же категории торговли человеческою силою относится наем на работы недоимщиков, обыкновенно без их согласия, по сделкам с волостным начальством, агентами землевладельцев, лесоторговцев и заводчиков, приезжающими специально для того часто из отдаленных губерний’.
Западноевропейский читатель, конечно, не поверил бы, если бы услыхал, что, занимая деньги у ростовщиков, русский крестьянин платит иногда до 800 процентов в год. Русскому читателю это очень хорошо известно. ‘Суммы отработков, выполняемых заемщиками, так велики, — продолжает г. Слонимский, — что крестьянин работает теперь на других не менее четырех дней в неделю, т. е. более, чем при крепостном праве’. Заметьте, что займы у ростовщиков, иногда целыми крестьянскими обществами, заключаются ‘преимущественно’ для уплаты податей, ‘взыскиваемых в неудобное время и всегда с неумолимою строгостью’. Нечего сказать, очень хорошо ‘обеспечены своими земельными наделами’ русские крестьяне. Это уже как будто не люди, а машины для уплаты повинностей, полусознательные существа, видящие свое назначение в безнадежном труде и ищущие иногда забвения в тяжелом отчаянном пьянстве’.
‘Тут возросли такие типы, — говорит г. Сазонов, описывая положение крестьян Порховского уезда Псковской губернии, — далее которых идти трудно. Вечно пьяные, с искаженным лицом, с блуждающими дикими глазами, в лохмотьях, они выглядят полузверями. Какая-то одичалость, жестокость во всем виде их. И никакой расправы на них нет, их все боятся и более всего волостные и сельские власти. Это даже не пролетариат, а какое-то озверение — тут ничего человеческого не осталось’.
Заметим мимоходом, что пролетарий вовсе не такой близкий родственник зверю, как это кажется г. Сазонову.
Собственно пролетариат тут не при чем, и напрасно говорит о нем г. Сазонов, как кажется, полагающий, что пролетарий только одною ступенью стоит выше зверя. Все дело тут в том закрепощении крестьянина государству, которое некоторыми своими сторонами так восхищает наших народников.
‘В самом деле, разве тебе неизвестно положение земледельцев? Еще до жатвы черви источат половину его хлеба, а остальное пожрут свиньи, поля опустошаются крысами, саранчею, скотом, птицами, если хоть немного не доглядит земледелец, воры растащут все, что у него останется. Орудия труда портятся, рабочий скот выбивается из сил. А там на заставе чиновник требует десятины, являются сборщики податей, с палками, негры с пальмовыми розгами, все кричат: ‘подавай хлеб’. Если нет хлеба у крестьянина, его вяжут и истязуют… Вяжут его жену и детей, покинутых соседями, которые заняты своей собственной жатвой’.
Эти строки принадлежат одному ‘письменному человеку, жившему за полторы тысячи лет до начала нашей эры. Они изображают положение крестьянина в древнем Египте {См. G. Maspero, Du genre pistolaire chez les Egyptiens de l’poque pharaonique. Paris. 1872.}. Есть некоторое основание думать, что египетский дьяк слишком уже черными красками изобразил жизнь тогдашнего феллаха. Но допустите на минуту, что в его картине нет никакого преувеличения, и скажите, — не напоминает ли она вам положения русского крестьянина? Разница лишь в незначительных частностях. Поля феллаха опустошались крысами и саранчею, поля русского крестьянина опустошаются гессенской мухой, саранчею и овражками. С феллаха подати взыскивались натурой, с русского крестьянина они взыскиваются деньгами. Феллаха чиновники били палками, русского крестьянина власти бьют преимущественно кулаками. Феллаха секли за недоимки негры и секли пальмовыми ветвями, у палачей русского крестьянина кожа белая, и секут его березовыми розгами. Но за то египетский феллах был привязан к земле, привязан к ней и русский крестьянин. Система ‘земельного обеспечения’ феллаха обеспечивала прежде всего прочность египетского деспотизма, система ‘обеспечения’ русского крестьянина обеспечивает (пока обеспечивает) прочность русского царизма. В этом отношении в древнем Египте все было comme chez nous {Т. е. все, как у нас.}.
Но есть еще одна, и очень важная, черта различия. Натуральные подати египетского феллаха, наверное, были несравненно легче денежных платежей, лежащих на русском крестьянине и часто во много раз превышающих доходность его надела. Правительственная эксплуатация русского крестьянина по своим размерам представляет собою нечто беспримерно величественное и самобытное.
Закрепощением крестьянина государству мы обязаны не только беспримерною в истории бедностью нашего сельского населения, но даже и нашими пресловутыми устоями.
В последние тридцать лет интеллигенция ни о чем так много не говорила, как об общине, и все-таки происхождение современной русской общины с периодическими переделами земли осталось для нее неясным. Община представляет собою плод самых симпатичных сторон народного духа — вот все, что знает и что беспрестанно повторяет наша интеллигенция. Историческая наука изображает дело менее чувствительно, но зато более точно.
Периодических переделов пахотной земли, подобных существующим в нынешней России, не знала наша древняя сельская община, возникшая на развалинах родового быта, который, — не во гнев почтенным теням славянофилов, — существовал у русских славян, как и повсюду. Пахотная земля составляла неотъемлемую и нераздельную собственность крестьянского, иногда очень многочисленного семейства. Происходившие по тем или другим поводам переверстки не изменяли размеров принадлежавшей каждой данной семье поземельной собственности, они только перемещали ее в пространстве. Но по мере развития государственной власти и чисто восточного деспотизма царей дело принимало иной оборот. Прикрепленные к земле крестьяне утратили свое исконное право на нее, она стала считаться не крестьянской, а государственной, или, точнее, государевой собственностью. Введение подушной подати нанесло последний удар старому порядку. Если ‘тяглая’ земля принадлежит не крестьянам, а государю, если каждая попавшая в ревизию ‘душа мужеского пола’ обложена налогом, то отсюда, по справедливому замечанию г-жи Ефименко, неизбежно следует тот ‘естественный вывод, что государство обязано обеспечить за каждою душой возможность платить путем наделения ее землею’. Излишне прибавлять, что для государства речь шла собственно не об ‘обязанности’, а о простой экономической выгоде, — это ясно само собой. ‘Когда каждый крестьянин будет поселен и удовольствован пашенною землею, сенными покосами и прочими угодиями, — рассуждал один воевода прошлого века, — тогда уже не будет иметь причины только из одного (как ныне есть) дневного пропитания меж двор скитаться, но и под страхом, не только о своем доме и о пропитании, но и о заплате подушных денег всячески стараться и прилежать должен’. Но в Петербурге и без воеводы хорошо знали, как выгодно будет государству, когда земельный надел даст каждой ревизской душе возможность ‘прилежать о заплате подушных денег’. Правительство энергично занималось ‘генеральным поравнением’ (‘чтобы у них, крестьян, земли на душу сколько кому следует уравнительно было’). Напрасно ходатайствовали крестьяне ‘о неотъеме от них старинной их владеемой земли’, — их прошения оставлялись без внимания. Нередко дело доходило до открытого сопротивления властям. Крестьяне восставали против новых порядков, ‘собравшись многолюдственно, с дубьем и дрекольем’. Их усмиряли и ‘забирали’ военные команды, им ‘чинили нещадное батожьем наказание’. В конце концов правительство, разумеется, добилось своего, крестьяне покорились, новые ‘устои’ землевладения были заложены и упрочены. Они составили прочнейшую основу всего нашего государственного порядка.
Там, где правительство не прибегало к прямому насилию для введения новой формы общины, оно достигало своей цели косвенным путем соединенного действия круговой поруки и несоразмерных с доходностью земли платежей. Обязанные платить за малоземельных недоимщиков, многоземельные крестьяне находили выгодным прибегать к периодическим переделам земель, чтобы таким образом вознаграждать себя за уплату недоимок. Так совершались ‘добровольные переходы к общинному землевладению’ в некоторых, и именно наиболее бедных уездах Черниговской губернии {Смотри об этом у Кейсслера в третьем томе его сочинения: ‘Zur Geschichte und Kritik des buerlichen Gemeindebesitzes in Russland’, стр. 56—60. Кейсслер был едва ли не первым (в 1876 г.) писателем, высказавшим вышеизложенную теорию происхождения современной общины с переделами. Чичерина считать нельзя, так как он не имел никакого понятия о древних Формах землевладения в России.}.
Легко понять, что помещикам ‘генеральное поравнение’ было не менее выгодно, чем правительству. ‘Удовольствовать крестьян землей’ значило обеспечить рабочие силы крепостных душ. Вот почему мы видим, что еще в тридцатых и сороковых годах нынешнего столетия помещики вводят периодические переделы земель в таких местностях Малороссии, где их раньше не было.
Наделяя (за деньги, конечно, и притом за очень большие деньги) ‘освобожденных’ в 1861 г. крестьян землей, правительство руководствовалось интересами казначейства: безземельный крестьянин представлял бы собой слишком сомнительную платежную силу. Цепь, привязывавшая к земле крестьянина, не была разрублена. Но после крымского погрома правительство убедилось, что ему нужны не одни только крепкие земле крестьяне. Была признана очень нужной, пустившая к тому времени довольно глубокие корни, крупная промышленность, требовавшая свободных ‘рук’. Приходилось идти на уступки. Державшая крестьянина привязь были удлинена ровно настолько, чтобы он мог поработать не на одно только казначейство, но также и на капиталистов и на помещиков. Все законоположения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, испытали на себе влияние этой сделки. Правительство не устраняет общины с переделами, но в то же время издает ряд законов, ведущих к ее разложению. Она надеется, что такая двойственность ‘удовольствует’ и казначейство, и предпринимателей. В течение некоторого времени могло казаться, что действительность не обманет его ожиданий. Бедность крестьян заставляла их продавать свою рабочую силу за самую ничтожную плату, которая, немедленно и отбиралась у них почти целиком, в виде всякого рода налогов. Но уже с конца шестидесятых годов можно было заметить, что придуманная освободителями ‘хитрая механика’ имеет в высшей степени важный недостаток: беспощадно разоряя крестьянина, она тем самым причиняет возрастающее оскудение казначейства. В семидесятых годах этот недостаток сделался еще заметнее. Даже слепорожденные ‘государственные младенцы’ стали, по-видимому, сознавать, что дело идет не ладно, что экономическая основа царизма расшатывается, что из-под его ног начинает ускользать почва. Но, разумеется, не эти младенцы могли бы дать иное направление естественному ходу экономического процесса.
И замечательное дело: разложение крестьянского хозяйства пошло с очевидным и постоянно возрастающим ускорением, в особенности с тех пор, когда царская политика окончательно и бесповоротно свернула в сторону реакции. В 1881 году вступил на престол Александр III, который торжественно объявил, точнее сказать — за которого торжественно объявили: ‘правительство идет, встаньте, господа!’. Публика ‘встала’ — и что же увидела она, какое зрелище представлялось ей в течение всего царствования нового самодержца? Разрушение экономической основы царизма — мучительный, тяжелый процесс, который становился тем мучительнее и тем тяжелее, чем более росло усердие охранителей. Россия уже не оправлялась после неурожая 1880 года, да при существующих условиях она и не могла оправиться. Уже в 1882 году поступление прямых налогов оказалось на 5 мил. рублей ниже ‘сметных предположений’ и на один миллион ниже поступления предшествовавшего 1881 года. В 1883 г. многие губернии вынуждены были просить продовольственные ссуды, так как урожай этого года местами был посредственный, а местами и вовсе плохой, даже по официальным сведениям. Последующие годы только ухудшили общее положение дел. ‘Царское правительство приходит слишком поздно, — неуклонно отвечала экономия на торжественные возгласы реакционеров. Экономическое банкротство или свержение абсолютизма — таков единственный выбор, представляющийся современной России’. Мы остались глухи к голосу экономии. Мы ‘разочаровывались’ и ‘унывали’ в то время, когда надо было действовать, когда надо было бороться и когда за успех борьбы ручалась несокрушимая сила истории. Что же мы выиграли своим смирением? Решило ли оно страшный вопрос, стоявший перед нами? Десяти лет реакции достаточно было для того, чтобы привести наше отечество на край погибели. Напрасно земства рекомендуют теперь крестьянам улучшенные способы обработки земли, напрасно толкуют они о ‘глубоко-захватывающем плуге’. Кто даст денег на покупку таких плугов? Чем приводить их в движение? Как выкупить земли, заложенные и перезаложенные Разуваевым? Не напоминают ли наши земские радетели доктора, который уверял умиравших от холода и голода бедняков, что в холодное время нужно:
Как можно теплей укрываться,
И тут же совет рассудительный дал
Здоровою пищей питаться.
Сами крестьяне гораздо лучше понимают свое современное экономическое положение.
— А хозяйство как же? спросил корреспондент ‘Нового Времени’ крестьян, шедших из голодной местности на заработки.
— Да уж хозяйства решились. Что уже говорить! Какое хозяйство без лошадей? Хоть бы жен и детей прокормить.
‘Одновременно, на всем пространстве бедствующих губерний, словно электрическая искра, пронеслась уверенность в невозможности дальнейшей борьбы, — говорит г. Шарапов в той же газете. И странное дело! Продажа скота и лошадей приобрела характер не столько личной необходимости в деньгах или невозможности прокормить, сколько чисто эпидемический характер: все продают’.
Нечего и говорить: теперь, когда, по расчетам местных жителей, на 50 душ крестьян в голодающей России останется одна лошадь, на 40 душ одна корова, дальнейшая борьба с природой за свое существование стала совершенно невозможна для крестьянина. Чтобы вывести его из нужды, необходимо изменить общественные условия земледелия.
Голод 1891 года делает невозможным дальнейшее существование нашего государственного строя. Это почти одинаково хорошо сознается как в обществе, так и в ‘правящих сферах’. Теперь даже губернаторы говорят о необходимости изменения нашей податной системы, этого источника крестьянского порабощения. По словам ‘С.-Петербургских Ведомостей’, ‘в правительственные учреждения представлена записка одного из губернаторов Поволжского края, в которой указывается на необходимость перейти на будущее время к новой организации платежа податей. Признавая бедственное положение населения большинства губерний, происходящее вследствие громадной его задолженности, губернатор указывает на то, что главною причиною служит необходимость уплаты недоимок, заставляющая крестьян продавать свой хлеб почти за бесценок. В видах борьбы с этим злом, губернатор предлагает принимать от крестьян зерно в счет государственных, земских и иных платежей’. Орган г. Суворина ‘Н. В.’ (16 окт.) находит, что ‘ничего неосуществимого губернаторский проект собою не представляет’. Не желая спорить с ним по этому поводу, мы заметим только, что превращение денежных податей в натуральные далеко не означает освобождения крестьянина от крепостной зависимости по отношению к государству. Напротив, если бы оно было осуществлено, оно привело бы к еще большему закрепощению крестьянина, к еще большему вмешательству администрации в его хозяйственную жизнь. А во что может обойтись крестьянину это вмешательство, показывают, например, просветительные подвиги Могилевского помпадура.
Этот почтенный администратор решил, во-первых, заняться улучшением породы крестьянских лошадей. Сказано — сделано. На покупку заводских жеребцов взыскано в 4-х уездах по 33 коп. с надела, на содержание их ‘предложено’ вносить ежегодно по 22 копейки с такой же хозяйственной единицы. ‘Это предприятие… не обошлось, однако, к сожалению, без некоторых прома-хов, тяжко отозвавшихся на населении, — скромно говорит корреспондент (‘Р. В.’ No 215). Случные дворы поставлены под надзор крестьянских присутствий и местной полиции. Пользование жеребцами является не правом крестьян, а поставляется им в непременную обязанность, крестьяне водят своих кобылиц на дворы не по собственному желанию и усмотрению, а по наряду, следовательно, зачастую тогда, когда это не имеет смысла. Дабы дело улучшения породы происходило без замедления, в некоторых уездах, напр., в Могилевском, по распоряжению уездной администрации, уничтожены все крестьянские жеребцы, водить на дворы своих кобылиц крестьянам приходится иногда верст за 40, в весеннюю ростепель, что далеко не легко’. Но заботливость мудрого администратора не ограничилась этими мудрыми мероприятиями. Он предпринял не более и не менее как замену трехпольного крестьянского хозяйства — шестипольным. Вводиться эта новая мера будет губернскими по крестьянским делам присутствиями, по раз навсегда установленному шаблону. ‘Члены крестьянских присутствий настолько завалены работой каждый по своему ведомству, — продолжает тот же корреспондент, — что вникать в хозяйственные условия каждого селения — они не имеют времени, да зачастую и знания их не достаточны, поэтому при такой постановке дела шаблон, пожалуй, и необходим, но результаты применения его могут быть и очень печальны, сомневаться же в наличности нужных технических знаний у членов крестьянских присутствий более чем позволительно… Принудительная ломка всего сельскохозяйственного уклада крестьянского населения была бы тогда только допустима, если бы она основывалась на техническом и экономическом расчете такой точности и приспособленности к частным условиям хозяйства каждого населения, что исключала бы возможность ошибки и связанного с нею убытка для и без того небогатого белорусского земледельца… В нашем случае нет и следа правильного и точного расчета. Поэтому на первых же порах встретятся крупные промахи. На один из них можно указать уже и теперь. Крестьяне, согласно предписанию, посеяли клевер на семена на огородах. Крестьянские огороды всегда очень сильно удобрены, поэтому клевер разовьется очень роскошно, поляжет и перепутается, даст массу корма, но на семена годиться не будет, так как сильное развитие зеленых частей растения мешает обильному семяношению и препятствует равномерности созревания семян. Первый блин выйдет непременно комом, этого же обязательно следует избегать в каждом деле, а тем более в таком, где ломается хозяйство всего населения не по его доброй воле, а по предписанию, а ведь от хозяйства крестьянина зависит его благосостояние’.
Нет, не шестипольная система и улучшенное коневодство, насаждаемые мощною рукою помпадуров, спасут Россию от конечного разорения: минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!
Сознание необходимости общественной самодеятельности начинает проникать и в нашу легальную литературу, которая все чаще и чаще заговаривает теперь об обязанностях ‘общества’ и перед самим собою, и перед трудящейся массой. ‘Голод — великий урок, говорят ‘Новости’. Надо во что бы то ни стало суметь им воспользоваться… Точно так же как тридцать пять лет тому назад севастопольская кампания выяснила нам дурные стороны нашей жизни и послужила новодом к ее исправлению, нынешнее народное бедствие должно послужить к нашему вящшему отрезвлению и обновлению’ (No 274).
Совершенно верно, господа. Нынешнее бедствие заставляет невольно вспоминать о севастопольском погроме, положившем конец ‘незабвенной’ николаевщине. К сожалению, ни в ‘Новостях’ и ни в каком другом органе русской легальной печати мы не нашли даже отдаленного намека на важнейшую отличительную черту переживаемой нами эпохи. Севастопольское поражение выдвинуло на очередь такие реформы нашего общественного быта, которые — худо ли, хорошо ли — в состоянии было предпринять и выполнить само правительство. Да и эти реформы предприняты были лишь под давлением общественного мнения. Теперь не то. Теперь история настоятельно требует от нас таких действий и реформ, на исполнение которых у царского правительства не хватит ни уменья, ни — тем менее — охоты. Теперь необходимо:
1) Немедленно найти средства для продовольствия сорокамиллионного населения пострадавших от неурожая губерний и для помощи рабочему классу, бедствующему от причиненной неурожаем безработицы. Для этого нужно, по умеренному расчету, от 300 до 400 миллионов, которых, разумеется, нам никогда не дождаться от г. Вышнеградского.
2) Помочь русскому крестьянству восстановить свое земледельческое хозяйство, в конец разоренное многовековым грабежом, практиковавшимся помещиками и царскими чиновниками.
3) Сверху до низу переделать нашу финансовую систему, всею своею тяжестью лежавшую до сих пор на спине крестьянина.
Эти реформы могут быть предприняты лишь по почину всей русской земли и осуществлены лишь при ее деятельном участии. Осуществите их — и вы похороните русский царизм. Но никакое правительство никогда еще не поднимало на себя руки. Поэтому, ничего не ожидая от царизма, надо действовать вопреки ему. Все честные русские люди, которые, не принадлежа к миру дельцов, кулаков и русских чиновников, не ищут своей личной пользы в бедствиях народа, должны немедленно начать агитацию в пользу созвания Земского Собора, долженствующего сыграть роль Учредительного Собрания, т. е. положить основы нового общественного порядка в России.
Разумеется, в деле подобной агитации непременно должны обнаружиться партионные и фракционные различия, существующие в среде людей революционного или оппозиционного образа мыслей. Но эти различия ничему не помешают. Пусть каждая партия и каждая фракция делает дело, подсказываемое ей ее программой. Результатом разнородных усилий явится новый общественно-политический строй, который во всяком случае будет большим приобретением для всех партий, кроме достаточно уже опозорившейся партии кнута и палки.
То, что мы предлагаем здесь, есть не утопия, измышленная изгнанником, оторванным от родной почвы, а насущное, неизбежное дело. Вы можете, если хотите, осмеять наше предложение сегодня. Но ваша апатия не разрешит страшного вопроса. Если не теперь, то через год, если не через год, то через несколько лет вам придется считаться с этим вопросом. И тогда, как и теперь, перед вами будет лежать только один путь действий борьба с царизмом. И чем раньше вступите вы на него, тем больше выиграет вся Россия. Полное экономическое разорение нашей страны может быть предупреждено лишь помним политическим ее освобождением!
3/15 января 1892.
Плеханов Георгий Валентинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Забавное недоразумение, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1903
  2. Статьи из ‘Черного Передела’, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1880
  3. ‘Дневник социал-демократа’ No 3, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1905
  4. Ответ на письмо Н. Ленина о его выходе из редакции ‘Искры’, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1903
  5. Международное Товарищество Рабочих, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
  6. Синдикализм, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1908
  7. Мангейм, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1906
  8. Революционное движение семидесятых годов, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1923
Электронная библиотека