Врубель
Врубель
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Врубель, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1930
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
М., ‘Русский путь’, 2010.
В конце октября поздно вечером возвращался в свою мастерскую на Долгоруковской улице в Москве. Шел мелкий дождь.
Мимо меня быстро прошел человек, одетый в летнее пальто, с поднятым воротником, с опущенными в карманы руками.
И вдруг я услышал знакомый голос:
— Коровин…
Я обернулся: передо мною стоял Михаил Александрович Врубель. Я не ожидал, что он в Москве, и спросил:
— Давно ты в Москве? Отчего же ты до сих пор не отыскал меня? И Антон здесь… ‘Антоном’ мы звали Серова (‘Валентин — Валентоша — Антоша — Антон’).
— Я недавно приехал. Не в том дело. Пойдем в цирк…
— В цирк? Зачем? Поздно…
— Ты никогда не видел такой женщины. Понимаешь? Ты никогда не видел такой красоты…
Врубель стоял передо мной. Котелок его был надвинут на лоб. Худое прекрасное лицо Врубеля выражало в эту минуту какую-то особенную радость, какой-то полет.
— Что ты говоришь?.. Какая красота,— сказал я,— ну, пойдем…
Мы прошли за кулисы цирка мимо каких-то артисток, артистов, собак, лошадей…
— Постой…— остановил меня Врубель,— сейчас как раз ее номер.
Действительно, мимо нас проезжала нарядно одетая балериной — с бледным лицом и нежным взором темных глаз — сидящая высоко на лошади женщина.
— Вот она, смотри…
За ней двигались другие лошади. Несли большие кольца-обручи с натянутой бумагой, через которые прыгают в цирках. Несли высокие табуреты, какие-то другие предметы.
К нам подошел низкого роста человек, перевязанный у пояса красным шарфом, в синей вязаной рубашке, красивый, коренастый и с очень широкой сильной шеей. Он поздоровался с Врубелем, и они заговорили по-итальянски (Врубель говорил на восьми иностранных языках). Врубель познакомил меня с ним. Это был муж цирковой наездницы.
Издали я видел, как она на своей лошади носилась по арене. Она прыгала через обручи. За ней бегал рыжий клоун. Но вот ее номер кончился, и, возвратившись со сцены, она соскочила с лошади, подошла к Врубелю и быстро заговорила с ним по-итальянски. Познакомив меня и с ней, Врубель сказал:
— Мы сейчас поедем вместе… Я живу с ними… Здесь недалеко… Пойдем туда…
Мы пришли с ним в убогую московскую квартиру, где-то на Третьей Мещанской, в деревянном доме, на втором этаже.
На некоторое время мы остались с Врубелем одни. Он зажег лампу. Лампа осветила небольшой, покрытый вязаной салфеткой стол. На нем грудой лежали пустые коробки из-под папирос, краски, кисти. Тут же я увидел стоящие на диване две большие — до самого потолка — картины.
На одной из них огромное лицо женщины, с прямой, высящейся, как столб, шеей, большими глазами, прямо в упор смотрело на меня. В этих глазах была непостижимая глубина взора. Матовые губы, алые, извилистые, выражали печальную кротость. Лики мадонн вспоминались мне!..
На фоне картины были облака — мягко-ритмические, как бы излучающие пучки разложенного на цвета радуги спектра… Лицо женщины было подобно видению… Оно терялось в облаках, переходя в них, ритмически соединяясь с ними и очертаниями формы, и цветовыми созвучиями. Странная, невиданная картина!.. Она не походила ни на что, созданное доселе в живописи…
— Что? — сказал Врубель.— Это она… Ты увидишь… Большая потому, что я так хочу… Эти избитые, вечно одни и те же, размеры мне надоели… Они вовсе не нужны… К чему нужно это подобие правды?.. Все эти головы в прическах куаферов {От фр. coiffeur — парикмахер.}? А вот я делаю ее так, как она является воображению… Я знаю, что это испугает всех. Но ведь ничего не существует в отдельности. Эти облака и она — они равно прекрасны. Но формы, формы!.. Я о них думаю… Вы, никто, не знаете, что такое форма… Вы просто все списываете… Как всегда… Ах, как мне все это надоело!..
На том же диване, рядом с картиной женщины, стоял такой же большой картон, и на нем было написано распятие поникшего головой Христа.
Все тело Христа было как бы из мелких-мелких филигранных бриллиантов, и каждая грань их светилась радужным сиянием. По обе стороны Христа — два херувима, и они сияли гранями рубинов и изумрудов. На расстоянии очертания самих фигур не были различимы за этим сиянием… Спускавшиеся драпировки и ткани были отделаны золотом. Фон — Поль Веронез {Правильно: Веронезе.}, a verte meraude {Изумрудно-зеленый (фр.).}. И на нем — пейзаж с склоняющимися оливковыми деревьями, каких-то удивительных форм, как мелкий-мелкий изысканный узор. Эти две картины, столь противоположные друг другу, были совершенно своеобразны. Они покоряли своей торжественной мощностью.
В комнату вошла артистка-наездница и с нею ее муж. Поспешно и ловко они убрали стол для чая. Муж и жена хлопотали оба. Откупорили красное вино, и хозяйка, посмотрев на меня, на ломаном русском языке сказала:
— Господин, раздевайтесь… Садитесь… Есть… Я вас любит… Вы друг Миша…
А тем временем Врубель и ее муж уже быстро и горячо говорили о каких-то делах цирка, о каких-то несправедливостях, о каких-то завистях и интригах артистической цирковой среды.
Я, невольно вглядываясь в лицо женщины, увидел какую-то особенную торжественность. Ее наряд — зеленая кофта из шерсти-жерсе {Современное название: джерси.}, красная юбка, пестрый безвкусный наряд, напоминающий попугая,— и бархатная лента на шее с большим помятым золотым медальоном — составляли чрезвычайный контраст с ее прекрасным лицом, как бы явившимся к нам из другого далекого века. Прямая посадка… Изумительной красоты удлиненное лицо… Его торжественность… Какой-то царственной формы лебединая шея… И на ней прекрасная голова с опущенными вниз глазами — глазами невыразимой кротости — такие прекрасные глаза бывают у лошадей и оленей…
Я помню — у одного убитого на моей охоте лося были такие же чистые, такие же кроткие глаза…
Мы долго сидели за столом, и разговор Врубеля с хозяином квартиры продолжался по-прежнему оживленно. В их разговор, все о той же цирковой жизни, изредка вмешивалась и она, вставляя в него отдельные замечания.
‘Странно,— подумал я,— какой особенный человек Врубель!.. Почему он увлечен этими далекими от него интересами цирка?.. И как он оживлен, разговаривая о том, что кто-то кого-то победил в цирковом трюке и что кто-то не смог спрыгнуть с трапеции на каком-то восьмом кругу… Странно…’
Так прошел этот вечер.
Я поднялся из-за стола и стал прощаться. Я условился с Врубелем, что он на другой же день утром придет в мою мастерскую.
Помню, помогая надеть пальто, артистка-наездница сказала мне:
— Я вас очень любит… Картины Врубель тоже… Он Джотто… Да, да, даже больше… Искусство понимайт очень трудно… Мало понимает искусство… Бог и искусство мало понимайт…
По дороге домой, на Долгоруковскую улицу, на убогом московском извозчике, в 2 часа ночи, я думал:
‘Особенный человек Врубель… Какой замечательной, какой искренней души!.. Но что это такое?.. Поклонение красоте этой женщины?.. Да, она красива — особенно красива. ‘Искусство и Бога мало кто понимает>>… Как странно было услышать это из уст цирковой артистки’.
На другое утро, в 10 часов, Врубель приехал ко мне. Моя большая деревянная мастерская в саду архитектора Червенки на Долгоруковской улице в Москве была прекрасна. Врубель восхищался ею. Я предложил ему поселиться у меня. И спустя два часта Врубель и его картины поместились у меня в мастерской.
Кроме картин, красок и кистей у Врубеля не было ровно ничего. И в то же время, как всегда, он был чрезвычайно элегантно одет. Мы поехали с ним завтракать в ‘Эрмитаж’. Дорогой, по его желанию, мы заехали на Кузнецкий Мост, в магазин Дарзанс,— и он накупил там одеколона, парижских духов, модных рубах, галстухов…
Помню, за завтраком в ‘Эрмитаже’ он очень интересовался разными сортами вин и поспорил по поводу марки поданной нам бутылки с метрдотелем. Тут же, в ‘Эрмитаже’, я познакомил тогда его с Мамонтовым, Саввой Ивановичем…
Когда к нам в мастерскую пришел Серов, он недоуменными глазами посмотрел на большие картины Врубеля и опустил голову.
— Замечательно…— сказал я.— Не правда ли?..
— Не знаю…— ответил Серов.
— По-твоему, это не то? — спросил Врубель, обращаясь к Серову.— А т-а-к я не хочу… Скучно… Все одинаковы, как гробы… Я не хочу этого… Я не интересуюсь, кто как умеет… Все уже написано так, как никому уже не написать… А я хочу другого…
— Может быть, ты и прав, Михаил Александрович,— сказал Серов,— но я-то этого не понимаю…
— А я не понимаю середины… Я не люблю то, что похоже на натуру… Я вижу не людей, а сплав чего-то… прекрасного и ужасного!.. Слово и язык искусства не есть копия и натура, а художник и его восхищение… Но об этом не стоит говорить… Это долго и бесполезно… Ах, меня совсем не интересует — кто как пишет теперь… Я просто не могу смотреть на все это… Неприятно. Краски в тубах прекраснее, чем теперешние произведения художников! Вы счастливцы… Вы смотрите выставки, восхищаетесь… Находите какую-то разницу нового от старого, какие-то достижения… А я никаких не вижу… Не смотрю и не люблю смотреть… Мне просто представляется все одинаково плохим и невозможно скучным… Лучшее, что я вижу теперь, это — ярлыки на бутылках коньяков и ликеров… Какие они бывают замечательные!.. За границею с этим ушли очень далеко вперед. А какие ярлыки на шампанском!.. Сделать их вовсе не просто… Не думайте…
Серов вскоре простился и ушел. А мы поехали к Мамонтову.
— Какой же русский художник тебе нравится? — спросил я однажды Врубеля.
— Какой?.. Много хороших художников русских…— ответил Врубель.— Иванов — величайший… Он очень постиг декоративность форм. Декоративность концепции на холсте… Его этюды поразительные… Но он не оставил после себя следа… А Тропинин?..
— А кто за границей восхищает тебя?
— Ватикан.
Врубель хорошо знал искусство итальянцев, Ренессанс. Он постиг его глубины. Любил Италию и много раз ездил туда.
Чем более жили мы с Врубелем, тем более я убеждался, что он нездешний жилец, что он пришел к нам откуда-то, издалека, и что вся бездна глубины души его нездешняя, что он пришелец, мимоходом проходящий по путям нашей жизни. Порой внешне он казался таким же, как и все… Он мог дружить со всеми. В ресторанах он мог часами разговаривать с метрдотелем, с промотавшимся игроком, с каким-нибудь помещиком или персидским ханом, с самим содержателем трактира ‘Теремок’ в Сокольниках. Но однажды, познакомившись у меня с Поленовым, он промолчал целый вечер.
Получив от Кушнерева наказ иллюстрировать Лермонтова, он разрезал свой эскиз Распятия, о котором я говорил выше, на части, и оклеив бумагой, сделал на этих разрезанных кусках свои знаменитые иллюстрации к ‘Демону’. Тогда же он уничтожил и свой огромным холст с портретом итальянки-наездницы, которую, кстати сказать, переехав ко мне, он более никогда не встречал.
— Зачем ты погубил свое ‘Распятие’? — спросил я Врубеля.
— Все равно… Никому это не нужно…
Однажды в мою мастерскую пришел П.М. Третьяков. Он смотрел мои работы. А в стороне, тут же, рядом, стояли эскизы Врубеля ‘Тамара в гробу’, ‘Выстрел’, ‘Хождение Христа по водам’…
Я сказал:
— Посмотрите. Это Врубель. Какие у него замечательные произведения…
Павел Михайлович посмотрел. Потом, отвернувшись, сразу стал прощаться со мной…
— Я этого не понимаю… Прощайте,— сказал он и ушел.
Пришел Врубель. Я рассказал ему, что был Третьяков и что он сказал. Врубель сразу повеселел и рассмеялся.
— Чему же ты радуешься? — спросил я.
— Плохо было бы, если бы он сказал, что хорошо…
Какая добрая была улыбка у Врубеля! Какая мягкость была в ней… В нем не было ничего злого, ни в малейшей степени, ничуть… Он смеялся и всегда был остроумным… Временами Врубель, конечно, и сердился. Но — странная вещь! — чаще на плохо пришитую пуговицу, чем на не понравившуюся ему мысль или неприятное в человеке… Когда ему бывали неприятны чьи-нибудь слова, он опускал голову и торопился перевести разговор на другую тему. Он никогда не спорил с художниками. При Репине, Васнецове, Сурикове, встречаясь с ними у Мамонтова, он обычно не участвовал в общей беседе. Во время подобных встреч — на людях — он выглядел иностранцем, чужаком, появившимся в русской среде откуда-то со стороны…
Однажды я застал Врубеля за довольно странной работой: на голубом атласе широкой ленты он витиеватыми буквами, какого-то чрезвычайно сложного и фантастического стиля, отчетливо и остро, без всякого предварительного эскиза, делал надпись золотом:
Карлу Евгеньевичу слава!
Боже, Левочку храни!
Шурочке привет!
И все.
— Что это такое ты делаешь? — спросил я.
Врубель, смеясь, рассказал мне, что из соседнего дома пришел хозяин-немец, у которого серебряная свадьба, и что эта лента нужна для украшения золотого рога изобилия, в котором будут конфекты. Карл Евгеньевич — доктор: он вылечил Левочку, а Шурочка, это — мать его, героиня серебряной свадьбы…
Но как эта работа была выполнена! Какой редкой красоты были буквы и как великолепен был стильный орнамент!.. А сделано это было в полчаса.
Врубелевские иллюстрации к ‘Демону’ Лермонтова вызвали бурное негодование. Все завопило по его адресу: ‘декадентство’. Меня эта кличка бессмысленно и глупо увенчала еще до этого. Но по отношению к Врубелю эта травля дошла до величайшего ожесточения. Его начали сторониться. И заказанные ему графом С.Ю. Витте для Нижегородской Промышленной выставки два огромных панно — ‘Микула Селянинович’ и ‘Принцесса Грез’ {Правильно: ‘Принцесса Грза’.},— уже доставленные в Нижний, по приговору Академии художеств были сняты и вынесены из павильона вон.
Вместе с Врубелем мы приехали в Нижний (на этой выставке мною был построен отдел, посвященный Крайнему Северу, и в нем висели мои панно природных богатств нашего русского Севера). Помню, мы сидели с ним в этот день и час в ресторане. Мимо нас прошел ареопаг судей — академиков. Среди них были Беклемишев, Мясоедов, Ярошенко, Вл. Маковский, Киселев… Они шли судить Врубеля. Лишь один из них поздоровался с Врубелем: это был Киселев. Остальные сделали вид, что не заметили его. Академический ареопаг постановил — снять панно, и их сняли.
С.И. Мамонтов тогда же немедленно, тут же, рядом с выставкой, выстроил на свой счет особый павильон и выставил в нем огромные панно Врубеля.
Пресса выла: ‘декадент!’ — и радовалась расправе над Врубелем.
Когда мамонтовский павильон был готов, я был на его открытии с самим Саввой Ивановичем, и на наших глазах там разыгралась удивительная сцена.
Несколько студентов с барышнями стояли у барьера, отделявшего панно от публики, и, рассматривая их, громко обсуждали и отчаянно смеялись над ними. Один из студентов, самый старший по внешности, однако, не ограничился одними насмешками, но, подойдя возможно ближе к ‘Микуле Селяниновичу’, плюнул прямо на холст Врубеля. И общий одобрительный смех поддержал его.
Савва Иванович выразительно посмотрел мне в глаза:
— А шестая-то держава,— сказал он,— силища. Ох, страшная штука — пропаганда! Я думаю: а что Пушкин? Не был ли бы и он оплеван теперь? Наверное, тоже назвали бы ‘декадентом’… А кто понимает, в сущности, это иностранное слово: ‘декадентство’…
Выставка ‘Мира Искусства’ в Петербурге.
Врубель в это время был уже в больнице. На этой выставке была выставлена его ‘Сирень’ и мои парижские панно.
Государь и Великий Князь Владимир Александрович были на этой выставке. Дягилев, организатор выставки, сопровождал Государя. Позади, в свите, был и гр. И.И. Толстой, вице-президент Академии художеств.
Государь, посмотрев на картину Врубеля, сказал:
— Это мне нравится. Кто это?
Владимир Александрович, наоборот, громким голосом запротестовал.
— Это Врубель, Ваше Величество,— ответил Дягилев.
— Врубель, Врубель…— как бы что-то вспоминая, проговорил Государь и вдруг, обернувшись назад, прибавил: — Граф! Иван Иванович! Ведь это тот, которого казнили в Нижнем?..
На лице гр. И.И. Толстого, на обращенные к нему слова Государя, несколько подавшегося вперед, расплылась странная улыбка.
Врубель умер.
Я не был в России в то время и не мог быть на его погребении. Но я слышал, что его гроб несли его гонители и его несправедливые судьи. Теперь их тоже нет в живых. Но, помню, как-то я сказал Михаилу Александровичу:
— Есть страшный черт, дьявол… Я его боюсь… Этот дьявол есть непонимание…
Ко мне в мастерскую пришел П.М. Третьяков и спросил:
— Нет ли у вас чего-нибудь из эскизов Врубеля?
— Как же… вот это его эскиз.
Я показал ему ‘Хождение по водам Христа’. На другой стороне этого же картона был эскиз занавеса для Частной оперы Мамонтова: на нем — вся роскошь эпохи Чинквеченто — певцы Италии, окруженные прекрасными девушками на фоне итальянской ночи.
Третьяков долго смотрел на эту вещь и спросил меня, не могу ли я уступить ему ее.
— Я очень рад,— сказал я Павлу Михайловичу,— что вы хотите приобрести эту вещь… Она прекрасна… Позвольте мне подарить ее вам…
После смерти П.М. Третьякова вывешенный в раме в Третьяковской галерее эскиз Врубеля ‘Хождение по водам’ заставил меня обратиться в комитет, заведующий галереей, с указанием, что на обратной стороне его находится другой отличный эскиз занавеса того же автора. Комитет Третьяковской галереи внимательно отнесся к моим словам и, разделив картон на два листа, извлек на свет Божий и этот второй врубелевский эскиз, спрятанный было навеки за рамой.
Как все это странно!..
В Третьяковской галерее и сейчас висят эти два эскиза Врубеля.
Да, Врубель был проходящий по нашей земле пришелец к нам из другого мира… И он был гений…
Врубель — Впервые: Россия и Славянство. 1930. 19 апреля. Печатается по газетному тексту.
У К.А. Коровина было еще одно воспоминание о художнике Врубеле под названием ‘М.А. Врубель’ (Возрождение. 1936. 26 января, 2 февраля). Именно этот рассказ вошел в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’ под названием ‘Встречи у Мамонтова’. В настоящее издание не входит.
магазин Дарзанс — располагался на Кузнецком Мосту в известном на всю Москву доме Татищева, славившемся магазинами, магазин купца Дарзанса ‘Город Париж’ поражал современников универсальностью товаров.
Получив от Кушнерева наказ иллюстрировать Лермонтова…— надворный советник И.Н. Кушнерев в 1869 г. открыл в Москве переплетное заведение, достаточно скоро превратившееся в одно из крупнейших издательств, специализирующихся на издании изящной литературы (знаменитая Типография т-ва ‘Кушнерев и К’). Большая заслуга в этом принадлежит П.П. Кончаловскому, назначенному заведующим издательством. Он активно привлекал к работе молодых художников, ставших впоследствии его друзьями,— В.А. Серова, К.А. Коровина, A.M. Васнецова и М.А. Врубеля.
…свои знаменитые иллюстрации к ‘Демону’ — именно Врубелю поручил Кончаловский сделать иллюстрации к юбилейному изданию М.Ю. Лермонтова 1891 г. Созданные Врубелем образы Демона и Тамары поражают до сих пор.
…для Нижегородской Промышленной выставки…— см. прим. к с. 63.
А шестая-то держава…— выражение ‘шестая держава’ подчеркивало независимость и могущество прессы.
Выставка ‘Мира Искусства’ в Петербурге — ‘Мир Искусства’ — художественное объединение конца XIX-начала XX в. Его возникновению предшествовал ‘кружок самообразования’, организованный в конце 1880-х гг. Его ядро составляли выпускники частной гимназии К.И. Мая — А.Н. Бенуа, Д.В. Философов, В.Ф. Нувель. Позже к ним присоединились Л.С. Бакст, С.П. Дягилев, Е.Е. Лансере, А.П. Нурок, К.А. Сомов. Их первым публичным выступлением стала ‘Выставка русских и финляндских художников’, организованная в 1898 г. в Музее Центрального училища техники рисования барона Штиглица. Наряду с членами кружка в выставке участвовали А.М. Васнецов, М.А. Врубель, К.А. Коровин, И.И. Левитан, С.В. Малютин, М.В. Нестеров, А.П. Рябушкин, В.А. Серов и другие художники. В ноябре того же года начал выходить журнал ‘Мир Искусства’, давший название новому художественному объединению. Обложку первого номера журнала выполнил К.А. Коровин (см. прим. к с. 61). ‘Мир Искусства’ организовывал художественные выставки. Первая прошла в январе-феврале 1899 г. в Музее барона Штиглица, в 1900-1903 гг. в Петербурге состоялось еще четыре выставки журнала. Картина Врубеля ‘Сирень’ экспонировалась на Третьей выставке ‘Мира Искусства’, которая проходила с 10 января по 6 февраля 1901 г. в залах Академии художеств.
Врубель умер — М.А. Врубель умер 1 апреля 1910 г.