СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ X.
Картинки общественной жизни. Письма знатнаго иностранца.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1888.
Нтъ, видно, мало еще съ насъ безподобныхъ ‘перловъ’ инсинуаціи, которыми столь ярко блещутъ многіе публицистическіе этюды и беллетристическія упражненія! Видно маяо еще развелось въ взбаломученномъ мор русской жизни разныхъ ‘Іудушекъ’,— большихъ и малыхъ,— которые клевещутъ не всегда даже за тридцать серебренниковъ, а часто даромъ, изъ ‘чести’, и не только не испытываютъ ни малйшаго желанія пріобщиться къ осин, а, напротивъ, еще хвалятся съ апломбомъ шуллера, съ яснымъ взоромъ мднаго лба, когда слпой случай приведетъ неопытнаго Іудушку къ отвту передъ судомъ! Видно, повторяю, въ многочисленныхъ ‘увражахъ’ не вполн разносторонне разработанъ вопросъ о благородств сикофантства и недостаточно ясно доказана безнравственность и слпота людей, клеймящихъ презрніемъ это ‘благородство’,— если на помощь къ этой славной ста комментаторовъ сочла долгомъ явиться еще дама — писательница!
Да, такая дама явилась и торжественно представила читателямъ даму же, свершившую ‘столь славный подвигъ’, въ вид жертвы, стараясь при помощи дамской ‘психологіи’ привлечь къ ‘героин’ то сочувствіе, которымъ преисполненъ къ ней самъ авторъ.
Реабилитированный извтъ! Извтчица въ вид несчастной жертвы! Въ нкоторомъ род ‘дама изъ Амстердама’ на правахъ героини! Даже и по ныншнимъ временамъ, когда практики-‘психологи’ наводнили ‘улицу’, такая ‘психологія’ нсколько рискованна. Ужъ на что опытны такіе беллетристы-психологи, какъ гг. Маркевичъ и Авсенко, а и т не дерзнули возвести въ перлъ созданія подобное ‘психологическое’ положеніе.
Но на что не посягнулъ дерзкій мужчина, на то, къ крайнему изумленію, посягнула представительница слабаго пола, г-жа Ольга Шапиръ, напечатавшая въ апрльской книжк ‘Журнала романовъ и повстей’, издаваемыхъ редакціей ‘Недли’, разсказъ свой ‘Жертва’, въ которомъ пытается утвердить на ‘психологическихъ’ началахъ булюбашевскую теорію, во имя высокаго чувства любви.
Я сказалъ: къ крайнему изумленію, потому что до сихъ поръ вещи названной дамы-писательницы не подавали повода прозрвать въ г-ж Ольг Шапиръ такого серьезнаго конкуррента гг. Маркевичамъ и Авсенкамъ. Правда, нсколько повстей и разсказовъ, написанныхъ г-жей Ольгой Шапиръ, никогда не обнаруживали не только глубокаго, но даже и большого пониманія описываемыхъ ею явленій и не особенно рекомендовали глубину авторскихъ соображеній, но, согласитесь, что отъ недостаточнаго пониманія до той ‘психологіи’, какую даетъ намъ теперь г-жа Шаппръ — ‘дистанція огромнаго размра’, которую перешагнуть даже и не особенно сообразительной дам, казалось бы, не такъ-то легко!
Чтобы читатель не обвинилъ меня въ голословности дйствительно тяжкихъ обвиненій, взводимыхъ мною на г-жу Ольгу Шапиръ, я познакомлю его вкратц съ сущностью разсказа, съ его специфическимъ запахомъ и своеобразной ‘психологіей’. Итакъ, къ длу.
Въ нкоторомъ провинціальномъ город жили поживали дв барышни: одна, которая передаетъ исторію своей подруги, барышня благоразумная и солидная, другая — будущая ‘жертва’, по словамъ автора, ‘миловидная, цвтущая двушка, живая, горячая и порывистая’. Какъ и слдуетъ настоящимъ барышнямъ, он ‘вмст танцовали на вечерахъ, вмст переживали сладкіе бальные тріумфы, кружили головы молодежи и влюблялись сами’. Къ концу третьей зимы, Маша ужъ была почти невста мстнаго интереснаго прокурора, какъ вдругъ, вмсто того, чтобы выйти замужъ за интереснаго прокурора, влюбилась въ прізжаго изъ Петербурга студента 4-го курса и, несмотря на проклятіе родителей, вышла за него замужъ… Полюбила эта барышня, если врить словамъ разскащнцы, не просто, а, такъ сказать, необычайно. ‘Во всю свою жизнь я больше не видала такой любви, эта не была обыкновенная привязанность человка къ человку — это было рабское обожаніе, недостойное самоуниженіе, возмутительное плненіе человческой личности’.
Я нсколько подробно цитирую объясненія автора, какъ полюбила милая двушка, не безъ нкотораго умысла относительно дальнйшей ‘психологіи’ г-жи Ольги Шапиръ. Но это еще впереди, а пока Маша Волкова безумствовала и восторгалась своимъ героемъ… Нужно ли прибавлять читателю, что солидная подруга Маши не особенно долюбливала этого господина. И въ самомъ дл, любить его было не за что: онъ обращался съ невстой ‘сдержанно, иронически, подчасъ прямо грубо’. Что заставило, тмъ не мене, студента жениться на барышн Волковой — о томъ не только не можетъ догадаться читатель, но, по чистосердечному признанію автора, этого не берется ршить и онъ самъ. Однако, сыграли свадьбу и ухали въ Петербургъ. Вотъ тутъ-то многолюбящая Маша и узнала, что значитъ выйти замужъ и не слушаться совтовъ благоразумной подруги… Изъ Петербурга она шлетъ рядъ писемъ, въ которыхъ жалуется на свою судьбу, и эти письма таковы жалостливы, что солидная подруга, успвшая къ тому времени выйти замужъ за солиднаго человка, много плакала надъ ними, сравнивая обоюдныя доли: ‘себя, въ нашемъ уютномъ, комфортабельномъ гнздышк, окруженную ежеминутнымъ вниманіемъ преданнаго мужа — и мою бдную Машу, на каждомъ шагу отталкиваемую, униженную, виноватую, не смющую быть самой собой, выносящую скуку, одиночество, лишенія… Она дорого расплачивалась за превосходство своего Сережи’.
Читатель прозрваетъ, каковъ гусь былъ этотъ Сережа! Рядъ писемъ обрисовываетъ его въ надлежащемъ свт. Правда, краски, которыми описываетъ г-жа Ольга Шапиръ злополучнаго Сережу, не новы и взяты изъ склада окрасочныхъ матеріаловъ ‘Русскаго Встника’, несомннно и то, что г-жа Ольга Шапиръ совсмъ не обнаруживаетъ знанія среды, которую живописуетъ, и если что слышала о ней, то, такъ сказать, однимъ ухомъ, но все это, тмъ не мене, нисколько не помшаетъ извстнаго сорта читателямъ признать въ Сереж самаго заправскаго гуся.
Въ самомъ дл, вы только полюбуйтесь, какъ поступаетъ этотъ ‘гусь’ съ влюбленной въ него Машей. Онъ почти съ ней не говоритъ, такъ какъ занятъ ‘длами’, и если говоритъ, то рзко и грубо, постоянно глумясь надъ нею. Друзья его, которые немножко презираютъ Машу, постоянно толкутся въ комнат, пропитанной табачнымъ запахомъ, говорятъ и безконечно спорятъ, всецло увлеченные своимъ дломъ, а Маша съ своею любовью въ сторон, постоянно одна, униженная и оскорбленная. Свое недоумніе она между прочимъ высказываетъ въ такихъ словахъ: ‘Какъ могутъ эти юноши, эти двушки любить или ненавидть все это сердцемъ, а не воображеніемъ!’ И дале: ‘Куда двать свое несчастное сердце, если оно, глупое, не соглашается стушеваться передъ ‘великими вопросами?’
Рзкій, грубый, унижающій жену, не позволяющій ей (о варваръ!) даже надть простого бантика, этотъ Сережа не обнаруживаетъ даже никакой радости, когда жена сообщаетъ ему о своей беременности, и такъ-таки и выпаливаетъ ей, что ребенокъ — ‘лишняя обуза’, и что онъ, Сережа, въ сущности ‘не имлъ права жениться’ и т. п.
Когда ребенокъ, наконецъ, явился на свтъ Божій, то Сережа не только не проявляетъ ни малйшаго чувства,— эти люди вдь не имютъ никакихъ человческихъ чувствъ!— но даже объявляетъ бдной Маш непремнное желаніе помстить куда-нибудь на время несчастнаго крошку. Я не стану перечислять дальнйшихъ злодйствъ Сережи, которыми кишмя кишатъ письма столь многолюбящей жены. Короче сказать, въ повсти г-жи Ольги Шаппръ Сережа является тмъ шаблоннымъ чудищемъ, какимъ обыкновенно рисуетъ суздальская живопись извстной школы. И если г-жа Ольга Шапиръ не заставила Сережу поджарить и скушать собственнаго своего ребенка, то, надо полагать, единственно потому, что имла намреніе пріуготовить изъ ребенка полезнаго гражданина отечества, отнявъ его у столь невозможнаго отца, для передачи на воспитаніе солидной подруг злополучной Маши.
Въ самомъ дл, нельзя сколько-нибудь серьезно говорить объ этомъ манекен, выдаваемомъ г-жей Ольгой Шапиръ за человческое подобіе! Нельзя трактовать бездарно и грубо намалеванное чучело какъ произведеніе художественной кисти! Можно еще возражать, напримръ, по поводу фальши тургеневскаго Нежданова, но доказывать, что Сережа — плодъ дамской фантазіи, испуганной возможностью жить и поживать не въ уютномъ и комфортабельномъ гнздышк и имть мужа, который осмлился бы не нести все въ домъ, а изъ дому,— доказывать, говорю, все это было бы полнйшимъ неуваженіемъ къ читателю, знакомому достаточно со всми ‘чудищами’ по гг. Незлобину и Цитовичу. Поэтому я оставляю на сообразительности автора даже такой естественный вопросъ: почему этотъ Сережа, не любившій жены, которая вдобавокъ ему мшала, не разстался съ ней по добру по здорову, а продолжалъ ее мучить?— и затмъ перейду къ дальнйшей ‘психологіи’, приведшей, по вол г-жи Ольги Шапиръ, эту многолюбящую и преданную жену къ булюбашевскому подвигу. Пока были цвточки, ягодки еще впереди.
Есть дамы, для которыхъ безъ любви и свтъ не милъ, и что бы ни творилъ надъ ними любимый человкъ, он все-таки будутъ обожать его. Такъ и наша Маша, настрадавшись вволю и отъ грубаго обращенія, и отъ табачнаго дыма, и отъ умышленнаго скрыванія отъ нея мужемъ своихъ длъ, не только не приходитъ къ убжденію, что самое лучшее было бы ей уйти отъ мужа, которому мшаетъ,— такой исходъ дйствительно показалъ бы настоящую любовь,— но показываетъ образецъ во истину идіотскаго терпнія. Это, впрочемъ, не столько можно поставить на счетъ Маши, сколько на счетъ Ольги Шапиръ. Она, т.е. злополучная Маша, продолжаетъ терзаться, страдать, еще сугубе любитъ Сереліу и въ конц концовъ придумываетъ, наконецъ, средство спасти любимаго человка отъ нравственной гибели, при чемъ наивно разсчитываетъ, что посл спасенія этотъ любимый человкъ посвятитъ одной любви вс дни живота своего. Средство это — необычайное средство и, если не ошибаюсь, едва ли приходившее досел на умъ какимъ-нибудь ‘героинямъ’ какой-нибудь изъ европейскихъ литературъ,— но явившееся внезапно въ головку злополучной Маши, вроятно, подъ впечатлніемъ долгаго чтенія ‘Московскихъ Вдомостей’ тайкомъ отъ Сережи. Средство это не боле не мене, какъ ‘сообщеніе’ куда слдуетъ о любимомъ человк… Сюрпризъ, какъ видите, неожиданный даже и по ныншнимъ временамъ, даже и для женъ, ненавидящихъ мужей… Мы слышали съ вами и читали, что изъ-за любви люди вшаются, топятся, убиваютъ любимыхъ людей — все это понятно, но чтобы чувство любви,— само по себ чувство почтенное и нравственное,— проявилось въ такой грандіозной, можно сказать, подлости, объ этомъ едва ли кто когда-либо слышалъ. Ужъ если и законъ отводитъ близкихъ людей отъ свидтельства, основываясь, именно, на естественномъ чувств любви и привязанности, то что же сказать о проявленіи его въ такой гнусной форм, уничтожающей самое понятіе любви… Мы читали о предательств ради тхъ или другихъ корыстныхъ цлей, но предателей ‘изъ любви’ не знаемъ…
Было бы, конечно, несправедливо винить въ такой сугубой пакости злополучную Машу. Она дйствительно жертва, но жертва г-жи Ольги Шапиръ. При всей своей недальности и слащавости, Маш и въ голову не пришло бы разршить свои сомннія по рецепту Булюбаша… Нтъ, если она любила, она бы этого не сдлала — иначе она не любила… Все это за нее сдлала г-жа Ольга Шапиръ и потому отвтственна за ту сугубую мерзость, какую всклепала, во-первыхъ, на любящую женщину, и, во-вторыхъ, за то сочувствіе, которое она тщится возбудить къ своей героин, свершившей, по ея вол, подобную гадость…
Посл этого не далеко до того, что всякій литературный ‘Іудушка’ будетъ объяснять свои ‘подвиги’ любовью къ человчеству, и мы, если слушать г-жу Шапиръ, должны будемъ врить ему на слово, особенно если найдутся боле сообразительные, чмъ г-жа Шапиръ, комментаторы этой ‘любви’ къ человчеству.
Г-жа Ольга Шапиръ виновна въ томъ, что написала свою ‘Жертву’, но, по совсти говоря, несравненно боле виновна редакція ‘Недли’, пріютившая у себя такую недвусмысленную ‘психологію’. Если г-жа Шапиръ, судя по ея повсти, и не отличается особенной сообразительностью, то она еще молодая писательница, репутація ея только что устанавливается и, быть можетъ, на нее подйствовалъ бы добрый совтъ изорвать рукопись. При нкоторомъ усиліи, она — хотлось бы думать — поняла бы, что ея произведеніе — одна клевета, одинъ комъ грязи, что выставлять ‘жертвой’ женщину, свершившую глубочайшую мерзость — значитъ содйствовать распространенію безнравственности и играть въ руку всякимъ литературнымъ предателямъ, которыхъ и безъ того много. Повторяю, очень вроятно, что посл дружескаго совта, г-жа Ольга Шапиръ одумалась бы и, такимъ образомъ, избавила бы свое литературное имя отъ посрамленія.
Но редакція ‘Недли’ не спасла литературной репутаціи молодого собрата, а напечатала себ дтище г-жи Шапиръ съ легкимъ сердцемъ. Какъ ни странно ‘народничество’ журнала ‘Недля’, какъ ни удивителенъ ея ‘панглоссовскій’ оптимизмъ за послднее время, какъ ни часты въ наши дни разныя журнальныя ‘превращенія’ страха іудейска ради, но, признаюсь, я не ожидалъ, чтобы реабилитація извта могла найти себ мсто въ ‘Недл’, которая когда-то… Въ дл помщенія подобной повсти вопросъ ужъ идетъ не о направленіи, а о простой чистоплотности.
Или г. Гайдебуровъ не вникъ въ смыслъ шапировской ‘психологіи’? Ужъ не увидалъ ли онъ въ разсказ безпристрастной и художественно разсказанной исторійки и, чего добраго, не прозрлъ ли въ ней выраженія особеннаго, одной ‘Недл’ свойственнаго, либерализма?..
Предположить это трудно, безъ особенно обидныхъ представленій насчетъ редакціоннаго глубокомыслія, но такое предположеніе, какъ оно ни обидно, во всякомъ случа было бы самымъ лучшимъ для литературной репутаціи ‘Недли’.
Я хотлъ, было, совсмъ покончить съ этимъ разсказомъ, въ которомъ злополучная Маша является жертвой г-жи О. Шапиръ, а г-жа О. Шапиръ жертвой г. Гайдебурова, но еще два слова…
Въ этомъ разсказ, несмотря на общую его нелпость, затронута, однако, тема, которая у боле сообразительнаго беллетриста могла быть разработана не безъ интереса. Я говорю о сопоставленіи двухъ разныхъ натуръ, двухъ разныхъ умственныхъ организацій, соединенныхъ между собою узами любви,— въ жизни это часто бываетъ. Тема не новая, но не лишенная поучительности. Вообразите себ любящее, доброе, честное, преданное созданіе, но не понимающее, что занимаетъ, что волнуетъ, чмъ бьется сердце любимаго человка. Естественно, что об стороны страдаютъ, и об стороны по своему правы.
Это преданное и любящее существо, которое подчасъ коробитъ любимаго человка своимъ непониманіемъ, ежедневно, ежечасно, ежеминутно самымъ трогательнымъ образомъ выражаетъ свою любовь и самымъ искреннимъ образомъ оскорбляется, что любимый человкъ не всецло принадлежитъ ей и не такъ любитъ, какъ любитъ она и какъ, по ея понятіямъ, должно любить. Сначала это обыкновенно выражается въ мене рзкой форм, оскорбительность которой скрадывается первыми годами любви и не слишкомъ близкимъ знаніемъ другъ друга, но потомъ все это идетъ crescendo. Она страдаетъ, подозрвая нелюбовь мужа, страдаетъ, глядя по темпераменту, молча или разразкаясь упреками. Онъ страдаетъ не мене ея, глядя на страданіе любимаго человка. Положеніе обоихъ въ высшей степени тяжелое. И та и другая стороны считаютъ себя жертвами. Если вдобавокъ ‘жертва’ женскаго пола вполн порядочный человкъ, то положеніе усложняется до того, что у другой жертвы мужского пола явится, наконецъ, неодолимое желаніе бжать отъ такой безпредльной привязанности, которая въ конц концовъ обращается въ пытку, и тмъ неодолиме будетъ стремленіе, чмъ покорне и преданне будетъ ‘жертва’ женщина. Эта тема, мимоходомъ, затронута у графа Толстого, но разработка ея, повторяю, была бы весьма интересна, въ виду всхъ нелпыхъ разъясненій супружескаго вопроса, которыми въ послднее время занимаются ‘калужскіе’ мужья и ‘калужскія’ жены въ печати.
Г-жа Шапиръ разршила вопросъ по своему — такъ, какъ разршаютъ нынче всевозможные вопросы ‘патріоты своего отечества’.
А ‘патріотовъ своего отечества’ объявляется нынче во всхъ уголкахъ Россіи столько, что ими хоть прудъ пруди, а не то, что жаловаться и грозить, грозить и жаловаться, какъ длаютъ ‘Московскія Вдомости’, что настоящихъ людей, понимаете ли, настоящихъ, совсмъ нтъ или очень мало. По обыкновенію, почтеннйшая газета преувеличиваетъ, съ дипломатической цлью, свое безсиліе. Напротивъ, такихъ ‘настоящихъ’ людей, какіе именно ей нужны — а для кого-же секретъ какіе ей нужны,— не только не мало, а ихъ избытокъ, такъ это предложеніе несомннно превысило бы спросъ, если бы почтеннйшая газета могла кликнуть кличъ, чтобы пристроить, глядя по способностямъ, всю эту ‘соль’ земли русской.
И — Боже мой!— какое разнообразіе типовъ, какая градація профессій при общемъ, такъ сказать, уравнивающемъ ихъ всхъ, ‘доподлинномъ патріотизм’, обнаруживающимся, повременамъ, во всемъ своемъ блеск въ судебныхъ учрежденіяхъ. Въ этомъ ‘патріотическомъ’ сборищ вы найдете и стараго отставного Держиморду, и молодого Китъ Китыча, добирающагося до сосда, и юркаго проходимца, готоваго ршительно на все за два пятіалтынныхъ, и содержателя увеселительнаго заведенія наряду съ редакторомъ-издателемъ, и кляузнаго подъячаго, строчащаго доносы по пятачку на кого угодно, хотя бы на самого Господа Бога, и отщепенца студента, и ‘даму сомнительнаго поведенія’, и кулака-мщанина, мастерящаго кляузу на ‘социловистовъ’… Если собрать вс эти устныя, письменныя и печатныя произведенія ‘кляузы’ — и все во имя ‘патріотизма’ — за послднее время, то какая громадная библіотека россійскаго развращенія и безграмотства составилась бы изъ этихъ сочиненій!.. Портретная галлерея авторовъ тоже была бы любопытная по своему разнообразію, если начать ее съ представителей печатной кляузы и кончить хоть знаменитымъ г. Тальквистомъ, тмъ самымъ казанскимъ нмцемъ и содержателемъ увеселительнаго заведенія, который, если возможно, ‘катковисте’ самого ‘божка’ своего…
Г. Тальквистъ въ своемъ род характерная современная ‘знаменитость’, заставляющая о себ говорить мстныя газеты. Для посщающихъ Казань посмотрть на этого ультра-проходимца почти всякому обязательно. Это остервенлый, повидимому, поклонникъ ‘Московскихъ Вдомостей’, хотя по происхожденію нмецъ и прусскій подданный. Изъ своего увеселительнаго заведенія онъ устроилъ нкую своеобразную академію пропаганды. На самомъ почетномъ мст заведенія, г. Тальквистъ, какъ удостовряютъ мстныя газеты, повсилъ въ золоченыхъ рамахъ портреты гг. Каткова и Скарятина, бывшаго казанскаго губернатора, а по стнамъ избранныя передовыя статьи въ рамкахъ, такъ сказать, для напоминанія постителямъ, какъ должно дйствовать доброму россіянину. Въ читальн находятся только ‘Моск. Вд.’ и газеты, близкія имъ по духу, остальныя не допускаются. Кром такой пропаганды прусскимъ нмцемъ ‘истинно русскаго’ духа, г. Тальквистъ пропагандируетъ его самолично, за что не разъ и судился у мировыхъ судей: онъ ужъ черезъ-чуръ усердно проявлялъ свой ‘патріотизмъ’, ругая постителей, которые, по его мннію, недостаточно проявляли свои чувства, съ тмъ нахальствомъ, на которое способенъ всякій проходимецъ, торгующій ‘патріотизмомъ’ распивочно и на выносъ.
Замчательно, что вс эти ‘высокія’ чувства прусско-русскій ‘патріотъ’ сталъ проявлять только въ послднее время, до того онъ былъ обыкновенный нмецъ какъ нмецъ. Недавно онъ вновь отличился, по словамъ казанскихъ газетъ. Когда появилась передовая статья ‘Моск. Вд.’, метавшая громы и молніи за то, что г. Скарятина отдали подъ судъ, г. Тальквистъ громогласно читалъ названную статью среди своихъ постителей и выказывалъ чувства восторга передъ Катковымъ. Затмъ, названная статья была заключена въ рамку, и горе постителю, если бы онъ выказалъ передъ г. Тальквистомъ неодобреніе.
Какъ реклама, реклама, придуманная г. Тальквистомъ, пожалуй, и не лишена остроумія: о немъ заговорили газеты, ему этого и надо. До сихъ поръ онъ, конечно, въ своемъ прав. Но что вы скажете, если такой джентльменъ, въ самомъ дл, можетъ, здорово живешь, надлать вамъ непріятностей? Не улыбайтесь, нынче подобныя дла не рдкость, и мало ли выкинули судебныя разбирательства на свтъ божій такихъ проходимцевъ, которые, ради сведенія личныхъ счетовъ, а то и просто ради ‘отлички’, возводятъ на ближняго обвиненія? Подите, судитесь съ такимъ ‘патріотомъ’! Ему терять нечего — напротивъ, быть можетъ, онъ даже мечтаетъ выиграть!— а вамъ предстоитъ рядъ непріятныхъ объясненій, пока не прекратится это такъ называемое ‘недоразумніе’, вызванное иногда пьянымъ безстыдникомъ.
Недавно еще въ Петербург случилось слдующее происшествіе. Одинъ молодой человкъ проходилъ по улиц, когда засталъ его дождь. Онъ укрылся подъ навсомъ одного изъ трактировъ, какъ вдругъ изъ трактира спускается пьяный субъектъ и кричитъ городовому, указывая на господина: ‘бери его, веди въ участокъ!’ Городовой, было, поколебался, но магическое: ‘по политическому длу’, прекратило всякія колебанія, и ни въ чемъ неповиннаго человка новели въ участокъ. ‘Субъектъ’ слдомъ за ними. Въ участк частнаго пристава не оказалось, и когда помощникъ просилъ объяснить въ чемъ дло, то ‘субъектъ’ пьянымъ голосомъ потребовалъ самого пристава, опять прибавивъ магическое: ‘по политическому длу!’ Наконецъ, явился приставъ, и пьяный субъектъ объяснилъ слдующее: Пригласилъ онъ своихъ товарищей обдать въ трактиръ ‘Золотой Якорь’ и въ конц обда приказалъ играть народный гимнъ. Вс встали, но двое господъ не встали и, когда онъ, ‘субъектъ’, шелъ къ нимъ, чтобы потребовать объясненій, то они скрылись. Онъ бросился за ними и вотъ одинъ изъ нихъ оказался стоящимъ подъ навсомъ крыльца.
Осторожный частный приставъ счелъ долгомъ проврить показаніе молодого человка, объяснившаго, что онъ не былъ въ трактир и случайно остановился подъ навсомъ, возвращаясь къ себ домой отъ брата. Послали къ брату, разбудили его и допросили, оказалось, часъ выхода молодого человка отъ брата совпадалъ co-временемъ, когда онъ могъ быть у подъзда гостиницы, затмъ призвали половыхъ, они показали, что молодого человка въ числ постителей трактира не было, а что ‘субъектъ’ напился и сильно буянилъ. Тогда приставъ перемнилъ тонъ и сообщилъ по телефону о происшествіи плацъ-адъютанту, который пріхалъ и посадилъ на гауптвахту пьянаго ‘патріота’.
Фактъ мелкій, но, согласитесь, характерный. Какъ бы тамъ ни было, а приходится на каждомъ шагу чувствовать свою незащищенность отъ тхъ ‘настоящихъ’ людей, къ которымъ взываютъ ‘Московскія Вдомости’.
Вотъ и еще ‘настоящій человкъ’, на этотъ разъ литературный — бездарный публицистъ г. Комаровъ. Убдите его, что сикофанствовать во меньшей мр гнусно, и при томъ, для него лично, пожалуй, и безполезно? Есть люди, усердіе которыхъ даже и не замчается.
А между тмъ, по поводу выбора редактора ‘Встника Европы’, г. Стасюлевича, въ товарищи городского головы, ‘С.-П. Вдомости’ испустили такого рода подлйшую кляузу:
‘Какъ гласный нашей думы, говорятъ ‘Спб. Вд.’, г. Стасюлевичъ появился въ двухъ-трехъ довольно эффектныхъ роляхъ. Такъ, онъ предложилъ обложить всхъ квартирантовъ налогомъ, но зато дать имъ избирательныя права — одно изъ пожеланій петербургскихъ жителей. Когда недавно минуло десятилтіе со времени появленія здсь новаго городового положенія, г. Стасюлевичъ щегольски составилъ и прочиталъ въ дум отчетъ о дятельности городской администраціи, отчетъ, разумется, вышелъ хвалебнымъ гимномъ въ честь нашихъ муниципаловъ. Это самыя выдающіяся дйствія г. Стасюлевича, какъ гласнаго петербургской думы. Профессура г. Стасюлевича сдлала ему выгодное положеніе, на подписку на ‘Встникъ Европы’ жаловаться не приходится, теперь г. Стасюлевичъ неожиданно сталъ de facto нашимъ лордъ-мэромъ. Все это сдлалось шагъ за шагомъ, незамтно, ловко. Въ этомъ отношеніи дятельность г. Стасюлевича однородна съ дятельностью г. Спасовича, о которой мы говорили на-дняхъ. Въ общественномъ отношеніи они положительно сіамскіе близнецы, тмъ боле, что оба, въ одно и то же время, заняли два видные въ столиц поста: одинъ глаза столицы, другой — столичной адвокатуры, у обоихъ за спиною стоитъ цлый кружокъ, если не цлая партія,— люди не безъ средствъ и не безъ ршимости сейчасъ же дйствовать. Является вопросъ: кто они, къ чему стремятся, что будетъ длать на новомъ посту г. Стасюлевичъ?
Спросите, къ чему нужно было г. Комарову въ нсколькихъ строкахъ обнаружить столько… столько ‘благородства’? И, главное, онъ вдь самъ отлично знаетъ, что лжетъ, на каждомъ слов лжетъ: что г. Стасюлевичъ никакой партіи за спиной не иметъ и никакой ршимости ‘сейчасъ же дйствовать’ не проявлялъ. Къ чему, спрашивается, эта сикофантская ложь?
Если для того, чтобы помшать назначенію г. Стасюлевича товарищемъ городского головы,— сообщеніе г. Комарова опять-таки безполезно, такъ какъ правительство, разумется, несравненно лучше его знаетъ политическій ‘dossier’ г. Стасюлевича и, конечно, не нуждается въ добровольныхъ услугахъ г. Комарова. Наконецъ, и самъ г. Комаровъ ужъ не на столько же несообразителенъ, чтобы не понять, что даже и съ его точки зрнія было бы желательно видть въ должности товарища городского головы человка образованнаго и добросовстнаго, хорошаго работника и т. п. Вдь на этомъ мст не придется заниматься политикой, а просто блюсти городское хозяйство.
Иль ужъ таково свойство каждаго ‘патріота своего отечества’ — инсинуировать на порядочныхъ людей, инсинуировать съ тмъ большимъ безстыдствомъ, чмъ порядочне и граждански-нравственне человкъ? Вдь и у отптаго проходимца шевелится же когда-нибудь нчто въ род стыда, и его безстыжіе глаза должна же рзать чужая безупречная общественная дятельность!.. И вотъ, чтобы заглушить эти проблески стыдливаго чувства, чтобы успокоить сознаніе своей дрянности и своего нравственнаго ничтожества, нердко подобные люди клевещутъ съ какимъ-то озлобленіемъ, съ какой-то слпотой разсвирпвшаго звря. Съ самого начала своей издательской дятельности, г. Комаровъ былъ тмъ, что есть — бездарнйшимъ журналистомъ ина вс руки мастеромъ. Слышала о немъ публика еще какъ и о сербскомъ генерал, но эти слухи тоже были не особенно лестны для репутаціи г. Комарова. Съ тхъ поръ г. Комаровъ лзъ изъ кожи вонъ, чтобы отличиться въ газет, въ род того, какъ казанскій Тальквистъ въ своемъ увеселительномъ заведеніи: онъ и ‘истинно народную’ политику одобрялъ, онъ и пасквили противъ графа Милютина печаталъ, онъ славословилъ ‘Моск. Вд.’ и юродствовалъ, прославлялъ и гг. Ламанскаго и Полякова, кадилъ желзнодорожникамъ, подмазывался и къ полякамъ, завелъ и ‘Свтъ’, и журналъ романовъ,— но вс эти старанія остались втун. Газета его влачитъ печальное существованіе, а самъ онъ пріобрлъ репутацію такого журнальнаго ничтожества, которое не стоитъ даже и поощренія.
И вотъ подобный ‘дятель’ журналистики кричитъ: ‘караулъ!’ и, какъ человкъ мало сообразительный, но черезъ-чуръ усердный, даже не соображаетъ, что обвинять г. Стасюлевича чуть ли не въ ‘революціонныхъ’ вожделніяхъ такъ же неправдоподобно, какъ неправдоподобно было бы ‘обвинить’ г. Комарова въ литературной порядочности!
А именно литературной порядочностью и можетъ, по совсти, гордиться М. М. Стасюлевичъ. Въ теченіи долгой своей журнальной дятельности онъ не свершилъ ни одного литературнаго поступка, который бросилъ бы тнь на его репутацію, а этимъ могутъ похвалиться немногіе изъ его собратьевъ. Онъ честно и искренно служилъ тому направленію, которому сочувствовалъ, не топталъ своего знамени въ годины журнальныхъ бдствій и постоянно боролся съ противниками прогресса и знанія. Съ направленіемъ, которое защищалъ г. Стасюлевичъ, можно было не вполн соглашаться, но это разногласіе нисколько не отнимало у г. Стасюлевича правъ на уваженіе. Быть можетъ, ‘его стаканъ былъ малъ, но онъ пилъ изъ своего стакана’. Онъ никогда не отклонялся отъ прямого пути, никогда не отрекался, страха ради іудейска, отъ своихъ мнній и высказывалъ ихъ съ обычной неуклонностью и съ обычнымъ доктринерскимъ спокойствіемъ, какъ въ ‘Встник Европы’, такъ и въ ‘Порядк’, въ теченіи всхъ вяній, нережитыхъ журналистикой за послднее время. Онъ умлъ честно молчать, и на страницахъ его органовъ никогда не появлялось тхъ льстиво-фальшивыхъ статей, которыми по-временамъ разражалась почти вся газетная печать. ‘Порядокъ’, какъ извстно, просуществовалъ недолго. Когда г. Стасюлевичъ увидлъ, что онъ не можетъ вести газету такъ, какъ считалъ нужнымъ, онъ прекратилъ ее, хотя число подписчиковъ и не вынуждало его къ такому шагу.
Теперь г. Стасюлевичъ, какъ говорятъ, оставляетъ журнальное поприще для новой дятельности. Что заставляетъ его промнять тяжелую, но заманчивую дятельность на другую — это его дло. Быть можетъ, онъ изнемогъ въ этихъ мелочахъ журнальной борьбы?
Какъ бы то ни было, но нельзя не пожалть, что на нашей, и безъ того небогатой, журнальной нив однимъ стойкимъ и честнымъ журналистомъ можетъ стать меньше.
Замтили ли вы, какъ въ тиши нашего прозябанія, нарушаемаго лишь скандальными выходками разныхъ Тальквистовъ и Комаровыхъ да непрерывающимися рчами прокуроровъ, вообще взывающихъ о стыд хищенія,— замтили ли, говорю, какъ въ разныхъ углахъ и уголкахъ нашего отечества возникаютъ надежды, казалось бы давно похороненныя, вожделнія чисто опереточнаго свойства, которыя были бы только потшны, еслибъ мы имли съ ними дло въ ‘Аркадіи’, а не въ дйствительной жизни. Еще недавно робкія, неувренныя, боявшіяся дружнаго смха печати и общаго презрнія, он выползали на свтъ божій, крадучись, нердко обволакивая свои завтныя мысли боле или мене приличными покровами, но теперь… долой даже фиговые листки! Вдь можно явиться во всей нагот невжества безъ боязни. Къ чему — скажите на малость — стыдливость, когда стыдливые зрители стыдливо молчатъ, а безстыжіе одобряютъ, леля мечтанія о слав?
Прислушайтесь ко всмъ этимъ свободно раздающимся ‘голосамъ изъ провинціи’, къ разнымъ дебатамъ дворянскихъ, земскихъ и городскихъ собраній, прочитывайте проекты разныхъ захолустныхъ Бисмарковъ изъ Сызрани, вникайте въ подвиги разныхъ мстныхъ Держимордъ, и вы уловите торжествующую нотку такого нахальнаго невжества, такихъ безстыжихъ вожделній, что можно было бы подумать, будто мы разсчитываемъ вернуться совсмъ ‘домой’, еслибъ не ободряющая увренность, что эти псни — не общія псни, что эти люди — не вся Россія.
То въ ‘оживившихся’ мстныхъ собраніяхъ ландъ-лордовъ вы слышите какъ пресерьезно говорятъ о необходимости вернуть ландъ-лордамъ прежній блескъ, разумется, на счетъ государственнаго казначейства, то вдругъ до васъ донесется, словно изъ подземелья, хриплый старческій голосъ какого-то захолустнаго педагога о необходимости ‘обновить’ гимназіи введеніемъ розогъ, то раздастся окрикъ: ‘А bas гласный судъ’ и вамъ предложатъ ‘возрожденіе’ капитанъ-исправника (онъ же и судья) на основаніи проекта ‘Моск. Вд.’, то вдругъ, изъ среды крпостниковъ и разныхъ оголтлыхъ и цивилизованныхъ Деруновыхъ, ходящихъ въ чуйкахъ и во фракахъ, пронесется горчайшая жалоба о бдномъ народ, развращаемомъ интеллигенціей, словомъ, то тамъ, то здсь, то въ Торжк, то въ Уржум… гд-нибудь да раздаются отраженные голоса: ‘сократить, искоренить, обновить!’
Надъ всмъ этимъ гуломъ высится, конечно, знамя народное. Вс эти слова произносятся, разумется, во имя ‘народа’, надъ именемъ котораго только лнивый проходимецъ не пробуетъ теперь своей силы. И вс эти вновь объявляющіеся изъ захолустій реформаторы, еще недавно точившіе въ своихъ углахъ безсильную злобу на солнце за то, что оно свтитъ,— теперь спшатъ вынести на стогны накопившуюся желчь, серьезно думая, будто можно заслонить солнце, остановить рки и сравнять горы…
Подчасъ, просто они смшны,— смшны, когда претензіи не преступаютъ области мечтаній. Мечтайте себ, милостивые государи, сколько вамъ угодно,— мечтать не возбраняется!
Такимъ особенно мечтательнымъ настроеніемъ отличалось послднее дворянское собраніе въ Смоленской губерніи. Ландъ-лорды размечтались такъ, что впору самому Манилову. Но не ручейки и цвты занимали смоленскихъ ландъ-лордовъ,— посл ‘эмансипаціи’ ручейки и долинки остались лишь пріятнымъ воспоминаніемъ. По словамъ ‘Недли’, они ‘особенно скорбли объ оскудніи дворянской кассы, о переход дворянскихъ имній въ руки разночинцевъ и исчезновеніи дворянскаго престижа: если у дворянъ нтъ имній, если ихъ родовые ‘майонтки’ разошлись по чужимъ постылымъ рукамъ, то какіе же они посл этого дворяне! И вотъ встаетъ дворянинъ Бартоломей и держитъ такую рчь:— Дворянство, говоритъ онъ, иметъ полное юридическое право при переход дворянскаго имнія въ руки разночинца получать соотвтственное вознагражденіе за потерю источника обложенія. Такимъ образомъ, съ каждаго имнія, сдлавшагося, путемъ продажи, не дворянскимъ, слдуетъ взыскивать такую сумму, проценты съ которой доставляли бы въ оскудвшую дворянскую кассу капиталъ, равный дворянскому сбору за извстный смтный періодъ. (То есть, г-ну Бартоломею желательно заставить разночинцевъ платить за честь, которою они не будутъ пользоваться!)
На замчаніе губернскаго предводителя, что такое ходатайство было уже однажды возбуждено и отклонено, находчивый г. Бартоломей отвтилъ такъ:
— Да, прежнее ходатайство было отклонено, вроятно потому, что облагаемый ни прямо, ни косвенно не принималъ бы участія въ опредленіи размровъ обложенія… Теперь совсмъ не то. Я предлагаю облагать вовсе не лицо, не того или другого разночинца, купившаго дворянское помстье вовсе нтъ! Я предлагаю облагать самое помстье, т. е. хочу удержать источникъ обложенія, укрпить дворянскій сборъ, вотъ и все. Оскудніе дворянской кассы заставляетъ насъ позаботиться, чтобы дворянскій сборъ не былъ постоянно измняющейся и притомъ уменьшающейся величиной. Напримръ, въ Бльскомъ узд въ руки разночинцевъ перешла масса дворянскихъ имній…
— Но оскудніе дворянской кассы не можетъ служить достаточнымъ основаніемъ къ тому, чтобы лица другихъ сословій были обложены въ пользу дворянства, возражаетъ оратору предводитель Рославльскаго узда, г. Азанчевскій.
— Объ интересахъ лицъ другихъ сословій неумстно даже говорить въ зал дворянскаго собранія! воскликнулъ г. Бартоломей.
Вс эти требованія и іереміады, какъ видите, имютъ главной цлью ‘презрнный металлъ’. Имъ нуженъ собственный дворянскій банкъ, нужны деньги на дворянскій институтъ, они просятъ сложить съ дворянскихъ имній недоимки. ‘Возрожденіе’, о которомъ мечтаютъ ландъ-лорды, нисколько, впрочемъ, не мшаетъ имъ торговать ‘распивочно и на выносъ’ водкой не хуже любого кабатчика. Такъ, по словамъ ‘Смоленскаго Встника’, одинъ изъ ландъ-лордовъ, особенно заботившійся о дворянскихъ хартіяхъ, торговалъ водкой въ кабак подъ поэтической вывской ‘Кудрявой березы’, въ то же время онъ былъ и мировымъ судьей, но сосдство камеры съ ‘Кудрявой березой’ нисколько не кололо глазъ благороднаго ландъ-лорда.
‘Кудрявая береза’ наряду съ рыцарскимъ шлемомъ! Вотъ завтная мечта современнаго потомка какого-нибудь счастливца!.. Кто, впрочемъ, нынче не мечтаетъ! Кто только не пишетъ проектовъ, тревожа прахъ покойнаго Аракчеева?.. Мечтаетъ и ландъ-лордъ, мечтаетъ и тотъ самый провинціальный ‘административный человкъ’, который одно время, было, смутился, прочитавъ въ ‘Новомъ Времени’, что на счетъ правды и хищенія будетъ нынче строго.
Не такъ давно я встртился съ такимъ человкомъ, пріхавшимъ изъ далекой провинціи, и подивился происшедшей въ немъ перемн. Во время прежнихъ его наздовъ спеціально для того, чтобы понюхать чмъ пахнетъ въ департамент, онъ былъ чинуша какъ чинуша, помню, какъ въ первый пріздъ онъ отчаянно либеральничалъ и такъ трогательно говорилъ объ умиротвореніи, что хоть сейчасъ плачь, если обладаешь такими слабыми нервами, какъ г. Суворинъ, который чуть попадетъ въ Москву — сейчасъ плачетъ. И у всхъ знакомыхъ просилъ содйствія. Придетъ, бывало, и проситъ: ‘окажите содйствіе’. Затмъ, въ слдующій пріздъ, онъ либеральничалъ гораздо меньше, но за то объявился такимъ народникомъ, что страхъ! Тмъ не мене, онъ по-прежнему жаловался на свою исправничью долю, на трудности положенія, испытаннаго имъ во время различныхъ вяній. Съ одной стороны ‘взыскать во что бы то ни стало’, съ другой — чтобы народъ чувствовалъ правду и въ меланхолію не впадалъ. А какъ тутъ ухитриться, чтобы поротый плательщикъ не чувствовалъ меланхоліи? Однако, длать нечего, приходилось ухищряться: посчь маленько и объяснять, что это, молъ, больше для виду. ‘И шарлатанишь’, прибавлялъ разскащикъ, ‘потому что тоже дти, а жить дорого’. По тогдашнему времени онъ и съ мужичкомъ заигрывалъ: ‘мужичекъ, такой-сякой, не писанный’, даже адресъ себ отъ нихъ написалъ и представилъ по начальству. Адресъ былъ слдующій:
‘Ваше Высокоблагородіе,
Многолюбимый Кузьма Кузьмичъ!
Вс мы, поселяне волостей (слдуетъ перечисленіе волостей) много довольны Вами и надемся впредь быть довольными, такъ какъ Вы начальство справедливое и милостивое и свято чтите заповди Господни и высшія распоряженія начальства. Вы насъ надоумили на счетъ правды, и Вы насъ отвратили отъ хищенія. Вы, Ваше Высокоблагородіе, памятуя законъ, всегда къ нему были нелицепріятны и по взыску недоимокъ снисходительны безъ послабленія, за что и считаемъ долгомъ, какъ истинные сыны Отечества и Престола, нелицемрно все сіе выставить доподлинно передъ лицомъ всего свта за Вашу добродтель. Властительствуй же надъ нами, мудрый исправникъ, а мы завсегда готовы повиноваться и въ случа чего какъ одинъ человкъ встанемъ въ славу и честь Россіи’.
Не знаю, произвелъ ли этотъ адресъ какое-нибудь существенное впечатлніе въ вид единовременнаго пособія… Кажется, что нтъ, но помню, что Кузьма Кузьмичъ очень носился съ этимъ адресомъ и, наконецъ, пристроилъ его въ одну газету, редакція которой предпослала слдующую краткую замтку:
‘Изъ этого, отъ души вылившагося, безхитростнаго мужицкаго заявленія да поймутъ наши либералы, сколько мудрости и политическаго прозрнія кроется въ народ! Въ чествованіи почтеннаго исправника чествуется власть исправника, власть сильная и справедливая, въ самой себ черпающая мудрость и въ самой себ находящая правду, ненуждающаяся ни въ какихъ постороннихъ указаніяхъ, кром указаній высшаго начальства. Гд, въ какой стран, можетъ быть такое единеніе начальства съ поселянами? А намъ говорятъ объ антагонизм… Ахъ, вы, либералы!’
Но, вскор за напечатаніемъ этого заявленія случился маленькій скандалъ. Въ одной изъ газетъ, кажется, что въ ‘Голос’, мстный корреспондентъ сообщалъ, что никакого адреса крестьяне не писали, а что нсколько писарей и волостныхъ старшинъ дйствительно подписали заявленіе, сочиненное самимъ же исправникомъ. Къ этому прибавлялось нсколько фактовъ, рисующихъ любовь поселянъ къ Кузьм Кузьмичу нсколько въ иномъ свт.
Какъ теперь помню негодованіе Кузьмы Кузьмича на ‘Голосъ’. О, онъ знаетъ, кто смастерилъ эту фальшивую корреспонденцію, кто хотлъ набросить тнь на его доброе имя и повредить ему въ глазахъ начальства! Это — никто иной, какъ одинъ изъ становыхъ приставовъ, давно кующій на него ковы и желающій спихнуть его съ мста. Онъ такъ этого не оставитъ… Однако, онъ такъ и оставилъ дло, хотя здилъ объясняться съ г. Бильбасовымъ. Съ этихъ поръ онъ такъ разсердился на ‘Голосъ’, что, вернувшись домой, сталъ убждать знакомыхъ не возобновлять подписки на ‘Голосъ’ (дло было какъ разъ передъ подпиской), а подписываться на ‘Новое Время’, причемъ на ухо сообщалъ, что г. Бильбасовъ опасный человкъ и дни его сочтены…
Встрчаю на дняхъ Кузьму Кузьмича и сразу даже не призналъ его — такъ онъ преобразился. Идетъ по улиц гоголемъ, сіяющій, словно только что получилъ Станислава на шею, поступь твердая, увренная, точно за душой у него нтъ никакихъ хищеній, обыкновенно толстое, мордастое лицо его стало еще толще и мордастй, его свиные глазки, прежде не совсмъ увренно блиставшіе въ щелкахъ, смотрятъ весело и беззаботно, словомъ, вся его коренастая, приземистая фигура точно просвтлла и сіяла.
Онъ пожалъ мн руку и проговорилъ съ какой-то особенной развязностью:
— Дышете еще?
— Отчего же не дышать, Кузьма Кузьмичъ!
Слово за слово — и пошелъ Кузьма Кузьмичъ. Откуда у него явился даже и слогъ — прежде его не было — слогъ нсколько возвышенный и патетическій. И сколько апломба! Его словно прорвало, и онъ сталъ выкладывать передо мной историческія свднія, обнаруживъ нкоторое знакомство съ учебникомъ Иловайскаго. При этомъ онъ колотилъ свою грудь съ такимъ азартомъ, что можно было подумать, будто онъ только что свершилъ какую-нибудь пакость. Онъ объявилъ, что въ провинціи вс ждутъ не дождутся, когда наконецъ исправники станутъ на высоту положенія, чтобъ успшно руководить… Прошли времена, когда можно было шутить… Шабашъ!
И вдругъ, точно его поддало, онъ съ какой-то злостью прибавилъ:
— Какой-нибудь мерзавецъ и вдругъ сметъ писать о человк, который тридцать лтъ…
Я подумалъ, что Кузьма Кузьмичъ сдлалъ какую-нибудь ‘неловкость’ и попалъ въ газеты — и не ошибся. Послдовалъ разсказъ, убдившій меня въ справедливости предположенія. Оказалось, что Кузьма Кузьмичъ ‘разнесъ’ штундистовъ, получилъ выговоръ и по этому случаю пріхалъ въ Петербургъ.
Я полагалъ, что онъ вытащитъ изъ кармана благодарственный адресъ отъ штундистовъ, но когда я деликатно намекнулъ, нтъ ли у него таковаго, онъ даже обидлся и сказалъ:
— Здсь у васъ въ Петербург все шутки… Пора перестать шутить — нашутились. Давно надо вотъ какъ!
И, взмахнувъ здоровеннымъ кулачищемъ, онъ показалъ какъ надо и что бы онъ могъ сотворить, если бы этотъ кулакъ былъ возстановленъ во всей своей мощи… А кулакъ, я вамъ скажу, былъ величины необыкновенной.
— Есть люди, они понимаютъ,— заговорилъ онъ,— необходимость обновленія, надо, чтобы вс, понимаете ли, вс окончательно поняли, что мы не просто исправники, а, такъ сказать, носители власти… Особенно надо, чтобы понялъ это мужикъ.
— А разв онъ не понимаетъ?
— Развратили его. Подлецы, въ самомъ дл, на что-то надются… Сидитъ онъ въ деревн и все больше на счетъ земли мечтаетъ… Даже иной разъ прямо спрашиваетъ: ‘Скоро ли прирзка будетъ?..’ Ну ему и задашь прирзку!.. Что подлаешь. А тутъ эти ваши газеты… То нехорошо, то неладно…
Вдругъ замолчалъ и, сердито взглянувъ на меня, распрощался.
Вотъ такого ‘настоящаго’ человка непремнно бы похвалили ‘Московскія Вдомости’, но какъ бы они попались въ просакъ! Сегодня онъ ‘настоящій’, а завтра?.. Что будетъ съ Кузьмой Кузьмичемъ завтра, если придется распространять не одну меланхолію?
Не возьметъ ли подъ свою защиту почтенная газета и каменецъ-подольскаго полнціймейстера, г. Горячко, о которомъ на дняхъ сообщали въ подцензурную газету ‘Одесскій Лист.’ слдующее: ‘Недавно жена одного ссыльнаго, котораго, по приговору общества, надлежало выслать изъ города, явилась къ полиціймейстеру просить за своего мужа. Г. Горячко (фамилія полиціймейстера) погорячился и ударилъ просительницу ногою въ животъ. Та была въ интересномъ положеніи и тутъ же родила мертваго ребенка’.
Дло передано судебному слдователю. Что жъ дремлетъ газета и не мечетъ громовъ и молній за то, что полиціймейстеръ отданъ подъ судъ? Быть можетъ, онъ и увлекся, но увлекся во имя соблюденія власти, а такъ какъ власть — и въ увлеченіи власть, то, слдовательно, г. Горячко правъ…
Или почтенная газета поддерживаетъ только увлекающихся представителей власти высшихъ ранговъ, а маленькихъ готова принести въ жертву прокуроровъ?.. А вс эти младшіе представители играютъ важную роль въ нашей жизни. Съ ними приходится сталкиваться на каждомъ шагу непосредственно, безъ этихъ невольныхъ спутниковъ всей нашей жизни вы не можете, выражаясь метафорически, чихнуть. Онъ всегда можетъ освдомиться: на какомъ основаніи вы чихнули. Онъ въ состояніи не только испортить вашу жизнь, но отъ него, нердко, зависитъ благополучіе массы людей, какъ напр. въ деревняхъ. Какой-нибудь не въ мру усердный становой можетъ (примры бывали) вызвать серьезныя бды, какой-нибудь тюремный смотритель властенъ сдлать то, чего не въ силахъ высшее начальство — смягчить или обратить въ муку жизнь человка, имвшаго несчастье попасть въ тюрьму. Всякій изъ маленькихъ чиновниковъ, имющихъ непосредственное отношеніе къ публик, можетъ раздражить самаго скромнаго человка, и роль ихъ гораздо важне, чмъ обыкновенно думаютъ — не даромъ и начальство часто напоминаетъ имъ о вжливомъ обращеніи. Министра или директора департамента я, быть можетъ, во всю жизнь не увижу и не буду имть случая узнать его любезнаго обращенія, но почтамтскаго чиновника, урядника, станового, городового, квартальнаго и т. п. маленькихъ чиновниковъ я принужденъ видть и имть съ ними дло въ теченіи всей своей жизни, такъ какъ безъ ихъ просвщеннаго содйствія нельзя родиться, жениться, умереть. Онъ, какъ ангелъ-хранитель, постоянно у васъ за спиной, готовый во всякую минуту оказать вамъ содйствіе во всхъ мелочахъ жизни, отъ благоразумія какого-нибудь отставного унтеръ-офицера иногда зависитъ, чтобы эта роль архангела не обратилась въ роль маленькаго тирана, отъ расположенія духа какого-нибудь маленькаго чиновника въ банк, въ почтамт, въ департамент зависитъ ваше собственное расположеніе… Каждый изъ нихъ можетъ отравить вамъ цлый день, заставить потерять время и т. п. Все это мелочи, но изъ этихъ мелочей складывается цлая жизнь, по крайней мр для маленькаго человка. Я не говорю о тхъ ‘большихъ’ людяхъ, которые любятъ иногда обходиться безъ всякаго закона и для которыхъ ‘ангелы хранители’ не нужны… Они, такъ сказать, вн конкурса, но для насъ съ вами, для массы, которая только и иметъ дло съ ‘маленькими’ чиновниками, это вопросъ первостепенной важности, иногда нчто въ род гамлетовскаго ‘быть или не быть’. Конечно, затруднительно отыскать такую массу ‘ангеловъ-хранителей’, (предполагая, что безъ нихъ невозможно) которые бы стояли на высот положенія и не смшивали понятія о чести съ поврежденіемъ какой-либо части тла, лично они не всегда даже и виноваты — все это азбука, но тмъ не мене азбука, повторять которую приходится каждый день.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
