Врагъ въ неб.
Врагъ въ неб.
Наброски А. P. Бляева.
Наброски А. P. Бляева.
Вечеръ.
Вечеръ.
Ночь.
Ночь.
Утро.
Утро.
А. БЛЯЕВЪ
‘Приазовскій край’. 1916. No 95. 10 апреля. С. 8-9.
Враг в небе, Беляев Александр Романович, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Точно улей гудитъ большое зданіе гимназіи, въ которомъ размщался комитетъ западнаго фронта всероссійскаго земскаго союза. Въ узкихъ корридорахъ бурлить встрчное теченіе людского потока. Комнаты переполнены. Здсь формируются отряды лазаретовъ, подвижныхъ госпиталей, бань, питательныхъ пунктовъ. Работа идетъ потнымъ ходомъ, несмотря на то, что уже десятый часъ вечера,— пора и на ужинъ.
Въ многоголосый шумъ вдругъ вплетается отдаленный, тревожный гудокъ. То сигналъ: къ городу летитъ цеппелинъ. Всть мгновенно облетаетъ все трехъэтажное зданіе. Гуль голосовъ еще больше усиливается. но скоро спадаетъ: точно граммофонъ во время игры, перевели ‘на низкій регистръ’. Стало тише, тревожнй… Звенитъ звонокъ, и чей-то голосъ выдляется въ общемъ гул: ‘Цеппелинъ приближается, гасите огни въ корридорахъ’!
Несмотря на приближеніе врага, столовая, которая помшается въ томъ же зданія, переполнена. Можетъ быть потому, что она расположена въ низшемъ этаж: здсь безопаснй.
Ужинъ тянется дольше обыкновеннаго. Т, кто уже поужиналъ, жмутся у стнъ корридора, не ршаясь идти домой. Съ полумрак слышны шутки мужчинъ, нервный смхъ женщинъ.
А тревожный гудокъ все стонетъ… Летитъ страшный змй. Кто обреченъ въ жертву этому Минотавру нашихъ дней?
Однако, это пассивное состояніе ‘жертвы’ становится слишкомъ тягостнымъ, и публика ршается, наконецъ, выглянуть на улицу.
Тьма. На неб свтлй, чмъ на земл. Тамъ, сквозь легкія облака, проглядываютъ звзды. Желтый мсяцъ съ блднымъ контуромъ потной окружности латы коснулся горизонта.
Въ этотъ вечеръ, подъ тревожные звуки гудка, весеннее небо стало другимъ…
Тысячелтія оно противополагалось нашей гршной, суетной земл, какъ символъ вковчнаго покоя, великой тайны мірозданія —
Но люди забыли небо, и оно мстить. Звзды притаили у себя смерть, звздная сть охватила земли, отъ края до края. Небо стало врагомъ.
Ad astra летятъ теперь не мысли, философа и поэта, а шрапнели.
А небожители? Въ ихъ роли выступили нмцы. Взобрались на небо, чтобы стирать людей съ лица земли.
Зачмъ? Колоніи? Проливы? ‘Агадирскій вопросъ’? Все это поводы, по не причины.
Въ объясненіяхъ причинъ войны происходитъ та же ошибка, что и въ объясненіяхъ причинъ любви. Когда человкъ влюбляется, онъ говоритъ: ‘Я ее полюбилъ потому, что она очаровала меня?’ Но онъ не знаетъ, что лто происходитъ какъ разъ, наоборотъ: она очаровала его потому, что онъ полюбилъ ее, а полюбилъ потому, что не могъ не полюбить: иначе не существовала бы жизнь. Приходитъ волшебникъ Пуки и вливаетъ въ глаза таинственные соки. Откроетъ человкъ глаза,— и,— волшебная сила!— влюбляется даже въ ослиную голову.
Тоже и съ войной. Если нтъ подводовъ къ войн, которая назрла, ихъ выдумываютъ Жесточайшая война возникла изъ-за спора о томъ, съ какой стороны правильне разбивать яйца: острой или тупой. Такъ повствуетъ ‘путешественникъ Гулливера’. Очевидно, люди въ настоящее время, по крайней мр, не могутъ не воевать.
Сказывается ли тутъ жестокій законъ борьбы за существованія, ‘естественный подборъ’, перенесенный въ широкую область цлыхъ государствъ, является ли война реакціей на быстрое размноженіе населенія, исполняетъ ли она какое либо иное назначеніе, мы не знаемъ, но мы видимъ ясно одно, что Духъ войны сильне всхъ нашихъ человческихъ чувствъ, мыслей и разсчетовъ.
Иначе, какъ понять, что вс не желаютъ войны, и воюютъ, ужасаются ея ужасамъ, и создаютъ ихъ, жаждутъ мира, но продолжатъ истреблять другъ друга.
По сил принудительности, поистин, есть что то общее въ любви и войн, въ этихъ двухъ полярностяхъ,— созиданія и разрушенія,— человческой жизни.
А вотъ и символъ этого единенія: парочка влюбленныхъ. Ихъ не разогналъ по домамъ даже цеппелинъ. Только плотне прижались другъ къ другу.
— Умремъ, такъ вмст!
Прохожихъ все меньше.
Какъ странно они выглядятъ. Сжались въ комокъ, голова ушла въ плечи, кажется,— если бы можно было, залзли бы въ собственный жилетный карманъ.
Когда-то я видлъ на плакат кинематографа картину, изображающую солдата, который ладонью защищаетъ лицо ребенка отъ летящаго снаряда. Тогда мн показалась смшна эта картина. Теперь я убждаюсь, что психологически она правдоподобна. Когда надъ головой цеппелинъ, взрослые люди крпче надвигаютъ на уши шапки. Пассивностъ — невыносима, а что можетъ сдлать обыватель противъ бомбы? Шапку по уши надвинулъ, будто и дло сдлалъ.
А цеппелина все не видать. Только въ неб нервно вздрагиваетъ голубоватый огонекъ. Говорятъ, это прожекторъ ‘на фокусъ наводятъ’.
Вотъ гд-то далеко мягко забухали пушки. Очевидно, воздушный врагъ обнаруженъ.
Десять-пятнадцать минутъ гудитъ канонада и замолкаетъ. Недолетлъ, видно?
Гроза пронеслась стороной.
Я проснулся отъ какого-то необычайнаго шума и возни за дверьми моей комнаты. Сдержанные голоса, дтскій плачъ…
Въ тотъ же моментъ я услышалъ тяжко ухнувшій орудійный выстрлъ. Еще и еще.
Цеппелинъ! А спать-то какъ хочется… Услужливый разумъ ткетъ вереницу успокоительныхъ мыслей: не все ли равно стоятъ или лежатъ, быть раздтымъ или одтымъ? А если это и случится, такъ во сн даже лучше! И я засыпаю…
Стучать въ дверь.
— Слышите?
— Слышу, слышу!
Да и нельзя не слышать. Характерный звукъ взорвавшейся бомбы потрясаетъ воздухъ, жалобно звенятъ стекла. Громче плачутъ дти. Спать не придется…
Сажусь на кровати, зажигаю свчу. На столик карманные часы, спички, номеръ ‘Русскихъ Вдомостей’. Все такіе мирные, знакомые предметы. И вдругъ — цеппелинъ, бомбы, которыя въ одно мгновеніе могутъ испепелить меня вмст со спичечной коробкой и номеромъ ‘Русскихъ Вдомостей’…
И эта газета, часы, спички становятся мн какъ-то по новому дороги и близки, какъ символы мирной жизни, далекой отъ треволненій военнаго времени. Съ ними не такъ жутко, не такъ врится въ опасность.
Не стыдно ли, въ самомъ дл, бомб разрываться среди мирной коробки спичекъ и карманныхъ часовъ?
Одваюсь и застаю въ передней всю семью хозяевъ квартиры, за исключеніемъ больной ихъ родственницы, которая не можетъ подняться съ кровати, каково-то ея лежать? Ея больной отецъ, въ этомъ же дом, при первомъ налет цеппелина, не могъ перенесть волненій и умеръ къ утру.
У всхъ лица не только серьезны, но даже какъ-то торжественны. Точно желаютъ выказать почтеніе грозному гостю и тмъ задобрить его.
Вс одлись, но дальше не знаютъ, что длать. Практика еще не выработала плана опредленныхъ дйствій. Можетъ быть, собрались идти прятаться въ подвалъ, да боятся выйти.
У насъ квартира ‘со всми удобствами’: хозяинъ приспособилъ для квартирантовъ спеціальный подвалъ спасаться отъ бомбъ. Говорятъ, подвалъ даже меблированъ.
Плачущія дти, блдныя лица дйствуютъ на меня хуже, чмъ буханье пушекъ.
Выхожу на дворъ. У воротъ толпятся солдаты. И ищутъ на звздномъ неб цеппелина.
Точно дв гигантскихъ шпаги, скрестились на синемъ фон неба яркіе лучи прожектора. Ищутъ. Врне преслдуютъ, цеппелинъ ускользаетъ, прожекторы бгутъ слдомъ. Гд же онъ, этотъ коварный графъ?
Приходится убждаться, что самый непріятный врагъ — это врагъ и тайный, невидимый. Не знаетъ, откуда придетъ опасность, и потому кажется, будто ею отравленъ весь воздухъ. Напрягаю зрніе и вижу, наконецъ, маленькій предметъ, не больше папироски. Парить почти на недосягаемой высот. Трудно попасть въ него. Но орудія бьютъ безпрерывно.
— Буммъ, — гремитъ выстрлъ, слышно, какъ надъ головой пролетаетъ снарядъ, жужжанье его полета замираетъ въ вышин, и вдругъ тамъ, въ ночномъ весеннемъ неб, вспыхиваетъ голубая звзда, горитъ секунду-другую и меркнетъ. А еще чрезъ 2-3 секунды долетаетъ заглушенный звукъ ‘покъ’, будто кто ударилъ пальцемъ по пустой коробк. Это рвется шрапнель.
Цлыя плеяды такихъ звздъ загораются и потухаютъ на неб.
А въ толп зрителей уже переходить изъ устъ въ уста ‘творимая легенда’ о нмецкомъ ‘шар’, который ‘одвается въ звздный нарядъ’, чтобъ лучше укрыться межъ звздъ.
Добрыхъ четверть часа длится канонада, Цеппелинъ поднимается выше, но упорно кружится надъ избранной цлью и бросаетъ бомбу за бомбой. Наконецъ, очевидно, считая свою задачу выполненной, онъ скрывается.
Но куда? Можетъ быть, описавъ дугу и поднявшись на недоступную глазу высоту, онъ уже кружится надъ нашими головами?…
Замолкли пушки, стало необычайно тихо…
Жуткая тишина! Прожекторъ нервно бороздилъ небо, но оно не выдаетъ страшную тайну.
Стоимъ безсильные, покорные, и ждемъ…
Солнечное, ликующее, радостное весеннее утро. Улица полна движенія. Золотые лучи будто поновили дома, почистили витрины магазиновъ, омолодили лица людей. Вотъ детъ на извозчик сестра милосердія и чему то улыбается. Съ звонкой псней проходить солдаты. Весна расшевелила всхъ. Даже старушка собираетъ въ улыбку свои морщинистыя губы и щурится на солнц. Какое счастье жить!…
Что это, выстрлы? Такъ и есть! Стрляютъ изъ пушекъ.
Точно электрическій токъ пробжалъ по улиц, и она заволновалась какъ потревоженный муравейникъ. Но это не было волненіе напряженнаго вечерняго ожиданія или тоскливой безысходности ночи. Въ это солнечное утро чувствовался какой-то удесятеренный подъемъ жизнерадостности.
Сутолка и безтолочь продолжались не больше минуты, а потомъ, какъ по команд, произошло ‘разслоеніе’ толпы: трусливая часть публики, съ кинематографической быстротой, скрылась въ подворотни и за двери домовъ, оставшуюся, какъ втромъ смло на одну сторону улицы.
Это — наблюдатели. Собрались въ тхъ мстахъ, гд видно, какъ на голубомъ неб появляются, точно комки блой ваты, дымныя пятна разрывающихся шрапнелей.
Блыя пятна медленно таютъ, превращаются въ легкія облачка, и по нимъ легко сосчитать выстрлы.
А вотъ онъ и самъ ‘виновникъ торжества’ ныряетъ среди блыхъ облачковъ.
Срая изящная птичка, формой и размромъ напоминающая бумажныхъ голубей, что мастерятъ дти. Ловко лавируя, аэропланъ поднимается выше и упорно летитъ на городъ.
Новыя и новыя облачка появляются вокругъ него, но онъ, попрежнему, невредимъ.
Среди орудійныхъ выстрловъ вдругъ раздался тяжелый, какой-то ухнувшій звукъ,— то взорвалась бомба.
Смертоносная птица уже надъ городомъ.
Но разв можно серьезно врить въ смерть въ такое радостное, солнечное утро?
Опасность придастъ только особую остроту жизни.
Ахъ, почаще бы заглядывать въ глаза смерти, и мы научились бы жить! Но отъ того ли тускла и нудна наша жизнь, что мы забываемъ о ея мимолетности.
А вотъ здсь, когда надъ головой кружится смерть, начинаешь вдругъ чувствовать жизнь до самой глубины. Какъ то радостно-возбужденно бьется сердце, остро и ясно работаетъ мысль и, будто, ощущаетъ, какъ горячая, живая кровь струится по жиламъ.
Посмотрите, какъ блестятъ у всхъ глаза, какая вызывающая улыбка на устахъ, какія смлыя позы у тхъ самыхъ людей, что прятали свои головы въ плечи въ тревожный вечеръ и съ унылой безнадежностью вперяли свой взоръ въ ночную тьму.
Неужели это превращеніе сдлало солнце?
Откуда эта бодрая радость, этотъ ‘пира, во время чумы?’
Мн всегда казалось, что ‘пиры во время чумы’ объясняются только желаніемъ забыться. теперь я вижу. что это не совсмъ такъ, и что ‘чума’, смертельная опасность является сама по себ великолпной приправой на пиру жизни: отъ лея кажется слаще вино и остре прянности.
Не отъ этого ли особенно жизнерадостны врачи, имющіе дло съ наиболе тяжелыми больными, не отъ этого ли такая бодрость духа на фронт подъ огнемъ и такіе ‘удушливые газы’ въ настроеніи тыла, которому самый смертельный врагъ рисуется въ образ сосдняго будочника?
Толпа живо реагируетъ на каждый новый выстрлъ.
— Недолетъ! Перелетъ!
Два блыхъ облачка, почти одновременно, появились подъ самымъ аэропланомъ. По толп пронесся одобрительный гулъ. Аэропланъ какъ то неувренно шарахнулся въ сторону. Это вызвало цлый взрывъ восторженныхъ восклицаній, свистковъ, смха.
— Попало таки! Подстртили! Долетался! Еще поддай!
О томъ, потомъ, на высот двухъ-трехъ тысячъ метровъ сидли живые люди, кажется, не думалъ никто. Да и люди ли? Тамъ, подъ облаками, парила наша смерть, а къ смерти разв можно чувствовать жалость?
Неудивительно, что когда аэропланъ сталъ падать зигзагами, какъ брошенный кусокъ бумаги, толпа пришла въ неописуемый восторгъ. Однако, летчику, видимо, удалось выправить аппаратъ и, хотя и медленно, съ большимъ креномъ, онъ улетть изъ сферы орудійнаго огня.
Говорилъ, аэропланъ опустился, поврежденный, въ шести верстахъ отъ города.
Публика медленно расходилась, будто бы съ нкоторымъ даже сожалніемъ о томъ, что кончилось столь волнующее зрлище и что приходится возвращаться опять къ той обывательщин. которая не знаетъ страха смерти, но зато и не чувствуетъ трепета жизни.