H. A. Добролюбов
Впечатления Украины и Севастополя
СПб., 1859
ПРИМЕЧАНИЯ
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
ВПЕЧАТЛЕНИЯ УКРАИНЫ И СЕВАСТОПОЛЯ
Впечатления Украины и Севастополя, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1859
Время на прочтение: 12 минут(ы)
H. A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах. Том четвертый
Статьи и рецензии. Январь-июнь 1859
М.-Л., 1962, ГИХЛ
Много детских воспоминаний пробудила во мне эта книжка, довольно красиво, хотя и не совсем исправно напечатанная ‘в типографии III отделения собственной е. и. в. канцелярии’. Было время, лет пятнадцать тому назад, когда автор ее, известный автор ‘Путешествия по святым местам’ А. Н. Муравьев, — рисовался в моем воображении как недосягаемый образец чистейших чувствований, возвышеннейших мыслей и изящнейшего слога. Я доверчиво слушал и читал тогда восторженные отзывы его почитателей и сам робко преклонялся пред необычайным его красноречием и глубиною мыслей, украшающих все его творения. Несколько лет потом лишен я был удовольствия читать красноречивые страницы А. Н. Муравьева и даже, за разными делами, почти забыл о нем. Только в прошлом году опять напомнил мне о его идеях и слоге г. де Жеребцов, справедливо назвавший его, за чистоту чувствований, шамбеляном.1 После отзыва г. де Жеребцова я с удовольствием стал ожидать новых произведений доблестного шамбеляна, и ожидания мои были не напрасны: в начале нынешнего года появились ‘Впечатления Украины и Севастополя’.
С жадностью принялся я читать ‘Впечатления’ г. Муравьева, надеясь испытать то же умилительное чувство, какое производилось во мне его красноречием в годы моего детства. Я хотел упиться нектаром его духовных размышлений, насладиться эфирною чистотою его чувствований и благообразием его слога… Но — представьте себе мое горе! — я прочитал новое произведение почтенного автора не только без восторга, а, напротив, даже с чувством досады и иронии!.. Мне стало горько за себя: неужели я уж так изменился?.. И, кажется, отчего бы?.. Ведь и в детстве меня ничто особенно не связывало с красноречивым автором ‘Путешествия по святым местам’, я не был под исключительным господством его идей, не принадлежал к числу таких избранных мальчиков, которые бы находились с ним в непосредственных сношениях и употреблялись им — для вперения его стремлений в молодое поколение…2 А между тем все-таки я им восхищался… Отчего же теперь мне смешно и неприятно читать его? Не хочется думать, что я очерствел душою, но не хочется отказаться и от иллюзии, созданной в детстве… Попробую, впрочем, собрать свои мысли, возбужденные во мне книгою г. Муравьева: тогда, конечно, яснее будет, что вернее, — прежние ли мои впечатления или теперешние.
Первое, что меня неприятно поразило и в чем я несомненно убедился вторичным просмотром книги г. Муравьева, — это совершенное отсутствие в его ‘Впечатлениях’ истинного чувства любви, гуманности, теплоты душевной, то есть именно тех качеств, которые прежде старались во что бы то ни стало видеть в красноречивом шамбеляне. Чувства его пробуждаются и разрешаются потоком красноречия — от золоченого купола, ‘сияющего, подобно выспреннему венцу на темени гор’, от известия о человеке, который не ест мяса на масленице, от посещения подвижника ‘благородного происхождения’, от воспоминания о ‘неведомом страннике в тяжких веригах’ и т. п. Но ни одна страница не согрета теплотою любви к человечеству, желанием жизненного блага ближнему, искренним сочувствием к его насущному, житейскому горю. Встречает ли он чумаков в поле, — не мысль о труде и скромной, бедной доле этих скитальцев посещает его, а историческая дума ‘о их дедах, ходивших на ляхов и крымцев’. Выходит ли он в степь, на засеянное поле, на выгон, — никогда ни одним словом не выразит он участия к работе поселян, к их мирной жизни, столь неразрывно связанной с природою, он только погружается в эмблематические мечтания, вроде того, что ‘все это зеленело и расцвело пред моими глазами, напоминая о скоротечности жизни’ (стр. 21), или же красивым слогом описывает, как ‘божья трава благоухает по всей степи, как бы извлекая из земли фимиам кадильный во славу творца, за чудную красоту божьего мира…’ Даже посещение Севастополя как-то дико, нечеловечески действует на красноречивого автора. Патриотизм совершенно заслоняет в нем человеческие чувства и доводит его до того, что он с какою-то злою радостью восклицает о неприятелях: ‘устлали же они своими костями землю русскую, и недаром!’ (стр. 37). И вслед за тем он прибавляет вот какое рассуждение: ‘Над входом одного из кладбищ, где английская позиция сближалась с французскою, написано: ‘Respect aux morts’. {‘Уважение к усопшим’ (франц.). — Ред.} А сами они разве уважали усопших, и еще каких именитых, даже во время перемирия? Кто святотатно коснулся гробниц наших славных адмиралов, посреди основания начатого храма? Это не сделали бы и самые турки, более уважающие святость могил’. Не правда ли — любопытная логика?.. Она напомнила нам школьный анекдот: ‘Как ты смел тихонько утащить книгу у Петрова?’. — спрашивает учитель мальчика. ‘Да помилуйте,— оправдывается воришка, — он сам вчера у Иванова перо украл…’
Вообще суждения почтенного автора-шамбеляна сильно отзываются наивностию счастливого возраста человеческой жизни. Подобно многим малоразвитым детям, он, не восставая против законности факта, часто восстает против его существенных свойств и неизбежных последствий. Дети ничего не имеют против того, чтобы огонь сожигал предметы, но они хотят, чтобы он не обжигал им пальцев. В этом роде г. Муравьев рассуждает, например, о войне. Он не говорит, чтобы она была совершенно бессмысленна и гнусна3 в своей сущности, напротив — он с любовью вспоминает о набегах казаков на ляхов и крымцев, с восторгом говорит о доблести русских воинов, жертвовавших жизнью за веру, царя и отечество, восхищается их воинскими лаврами. Но рядом с этим он никак не может понять, зачем люди, выходя на битву, стреляют друг в друга и вообще стараются нанести неприятелю как можно больше вреда. Это совершенно выходит из круга его понимания, и потому он беспрестанно наипростодушнейшим образом гневается на англо-французов за то, что они не стояли под Севастополем склавши руки, а старались разорить его. В их неприязненных действиях против нас он находит несомненные доказательства варварства… В одном месте он ядовито замечает: ‘Все здесь пробито ядрами и бомбами, как источаются червями плоть и кости, едва ли обретутся и в могиле такие угрызатели?’ (стр. 42). В другом месте он обвиняет лукавых врагов в мошенничестве за то, что они ‘взорвали здание адмиралтейства изнутри, сохранив его наружные стены’, и тем произвели ‘оптический обман, вследствие которого здание не поражает издали своими развалинами’ (стр. 47). Главным образом беспокоится почтенный автор о том, что постройка здания обошлась очень дорого: по его мнению, англичане обязаны были принять это во внимание. ‘Сколько стоило миллионов, — говорит он, — чтобы срыть только одну гору, на которой, по манию царскому, предполагалось строить новое адмиралтейство? Оно долженствовало быть одним из самых чудных зданий в мире и не довершенное пало! Исполинский труд рук человеческих, достойный древних колоссов Египта и Рима, одним мгновением обратился в ничто! А великолепные доки? Можно ли было столь варварски истребить их, и для чего? Они уже не годились для нового устройства кораблей, но можно было пощадить их ради изящества’ (стр. 48). Действительно, нельзя не пожалеть, что англичане во время войны так мало заботились о наших интересах… Кажется, отчего бы им не принять наших выгод столь же близко к сердцу, как принимает их г. Муравьев?.. ‘Но уже таков дух надменных островитян, — удачно замечает красноречивый шамбелян, — истреблять все, что только не их…’ Зато и клеймит же он их: ‘Одна только неистовая вражда, — говорит, — руководила здесь истребителей, которые на каждом шагу ознаменовали свое варварство‘ (стр. 70). Прочитав столь строгий приговор, пожалели мы, что надменные островитяне бросали в нас бомбы со враждою, а не с нежностью, но еще более пожалели о неведении автора ‘Впечатлений’, не умеющего взять в толк, что война и вражда суть понятия более однородные, чем любовь и война…
Впрочем, надобно и то сказать, что для красноречивого автора война и мир, смерть и жизнь, радость и горе человечества — в сущности, совершенный вздор. Они занимают его не сами по себе, а по тем символам и приметам, которые можно извлечь из них. Symbola et emblemmata4 — вот настоящая специальность красноречивого нашего шамбеляна-писателя. Ручей, например, интересует его, как подобие слез участия. ‘Неуловимые стези, — говорит он, описывая Алупку, — подбегают под гранитные утесы, которые будто готовы обрушиться на смелого путника, доверяющегося их нависшей громаде, но его влечет туда живая струя, пробивающаяся из сердца камня (и у камня оказалось сердце, и даже, как увидите, очень чувствительное!), как слезы участия там, где их не видишь, и говором усладительных вод обворожает посетителя сего нечаянного Нимфея’ (?) (стр. 81). Это символическая картина в идиллическом вкусе: а вот нечто грандиозное. Автор говорит о бомбардировке Севастополя: ‘Не было ли это одним из предшествующих зрелищ последнего дня нашего мира, обреченного на сожжение со всеми его стихиями!’ (стр. 43). А то вот еще меланхолический символ, из которого оказывается, что г. Муравьеву жаль Севастополя потому именно, что в Крыму много лавров, но еще более кипарисов. Мысль несколько оригинальная, но не допускающая ни малейшего сомнения в своей действительности: вот подлинные слова г. Муравьева: ‘Лавры и кипарисы! Ах, не есть ли это выражение нынешнего грустного впечатления Крыма, после страшного побоища севастопольского? Много там было лавров, но еще более кипарисов! Вот почему (вот почему!!) невольно сжимается сердце на самых отрадных, по красоте своей, местах южного берега, при одном воспоминании о Севастополе! Все к нему влечет, как бы течением береговым в неизбежную пучину (!?), и его родным пеплом, далеко разносимым, мысленно посыпано все поморие, как лавою и пеплом Везувия засыпались окрестные города. (Как хорошо сравнение Севастополя с Везувием!) Не тот это уже (благозвучие-то какое!) Крым, которым восхищался я за десять лет пред сим (и рифма есть, если хотите), от края и до края, от Керчи до Севастополя’ (стр. 31).
Очевидно, что символические страсти сильно обуревают почтенного автора, так что он беспрерывно жертвует им здравым смыслом и даже лишается при этом свойственного ему изящества слога. Иногда он от меланхолиии идиллии переходит к философскому настроению души и задает самому себе глубокие вопросы. На этом поприще он, конечно, никак не уступает известному Кифе Мокиевичу,5 но symbola et emblemmata и тут его преследуют. Оттого глубокомыслие его большею частию лишено реальной почвы и витает преимущественно в тех местностях,
Где граничат с мирозданьем
Беспредельность и хаос.
Так, например, он задает вопрос: что произошло бы, ‘если бы внезапно поднялся герой наш Лазарев6 и увидел вокруг себя разрушение всего того, что создал он с такою любовию в течение многих лет?’ (стр. 41). Вопрос весьма серьезный и любопытный, но так как Лазарев умер еще в начале 1851 года, то подниматься ему из гроба, чтобы посмотреть на разрушение Севастополя, было бы несколько странно в действительности… Но в символическом мире г. Муравьева это было бы, вероятно, отлично…
В другом месте автор делает остроумные соображения о том, что произошло бы, ‘если бы французам было позволено быть выбитыми горстию храбрых из Малахова кургана!’. Опять важный вопрос, но опять вовсе не реальный, потому что — когда же и кому дается позволение быть выбитым из позиции? А между тем г. Муравьев даже решает этот вопрос положительно. ‘Французы, — говорит он, — захватили курган нечаянно и были бы выбиты опять горстию храбрых, одушевленных геройством Хрулева,7 если бы только было дозволено’ (стр. 49). Из этого видно, что г. Муравьев очень высоко ставит послушание французских войск, но все-таки рассуждения его относятся к области призраков.
Но самое лучшее соображение делает г. Муравьев по поводу английских бомб в Севастополе. Тут замысловатый шамбелян-писатель становится уже просто Мартыном Задекою,8 и мы рекомендуем его рассуждения издателям ‘Новейших и полнейших оракулов и сонников’. Надеемся, что в редкой из гадательных книжек можно найти диковинки, подобные следующему рассказу (стр. 52):
Спутник мне говорил, что много еще валяется начиненных бомб между развалин и надобно быть с ними очень осторожным, потому что бывали несчастные случаи. В прошлом году двое приезжих англичан вздумали пошутить над такою бомбою и заплатили жизнию за свою неуместную отвагу, бомбу разорвало, и их убило на месте. (До сих пор — здравый смысл.) Не есть ли это таинственное возмездие представителям сего неприязненного народа за все то зло, которое нанесли их соотечественники городу, уже беззащитному, во время перемирия, исказив самые его останки, пощаженные осадою? Над сими останками пришли еще поглумиться их туристы, и тут же, в самых доках, разоренных англичанами, обрели себе смерть! Мертвая, по-видимому, бомба и, вероятно, начиненная английским порохом, два года спустя после всех сих ужасных событий таила в себе еще достаточно силы, чтобы поразить англичанина (именно англичанина?) Право, нельзя всегда приписывать случаю такие случайности.
Совершенная правда! Но что бомба таила в себе достаточно силы будто бы для того, чтобы поразить англичанина, а не русского, — это уже опять мы позволяем себе отнести к области символических фантазий, которыми так богат просвещенный автор, столь характеристически названный шамбеляном.
‘На чем же основан успех произведений г. Муравьева?’ — спросили мы сами себя, прочитавши ‘Впечатления Украины и Севастополя’. ‘А на чем основан успех ‘Оракулов’ и ‘Сонников’?’ — явился у нас другой вопрос в ответ на первый. Из сделанных нами выписок читатели могли видеть, в какой степени понятия и стремления г. Муравьева могут соответствовать современным требованиям образованных людей. Ясно, что не они интересуются красноречием и символистикой почтенного автора, ясно, что не для них употребляет он высокий слог, который состоит у него в беспрестанном употреблении местоимения сей да слов вроде обрящет, мание, останки и пр. Очевидно, что его произведения, хотя и печатаются довольно чисто ‘в типографии III отделения собственной е. и. в. канцелярии’, но принадлежат к так называемой серобумажной или лубочной литературе. ‘Бобелина, героиня греческая’, ‘Козел-бунтовщик’, ‘О нравственной стихии в поэзии’ г. Ореста Миллера, ‘Путь к спасению’ Федора Эмина,9 ‘Путешествия’ и ‘Впечатления’ А. Н. Муравьева — все это принадлежит к одному разряду литературных произведений и назначено для одного и того же сорта публики.
Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во ‘Деятель’, 1911—1912.
Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1953—1959.
Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт I—XXVI, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1962 (издание продолжается).
ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.
Гоголь — Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, тт. I—XIV, М., изд-во Академии наук СССР, 1937—1952.
ГПВ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).
ЛН — ‘Литературное наследство’.
Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890.
Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, тт I—XII, М., 1948—1953.
Писарев — Д. И. Писарев. Сочинения в четырех томах, тт. 1—4, М., Гослитиздат, 1955—1956.
‘Совр.’ — ‘Современник’.
Указатель — В. Боград. Журнал ‘Современник’ 1847—1866. Указатель содержания. М.—Л., Гослитиздат, 1959.
ЦГИАЛ — Центральный гос. исторический архив (Ленинград).
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.
В настоящий том вошли статьи и рецензии Добролюбова, написанные мм в декабре 1858 — июне 1859 года и напечатанные в ‘Современнике’ (NoNo 1—6) и в ‘Журнале для воспитания’ (NoNo 1—7).
Деятельность Добролюбова в эти месяцы протекала в сложной общественно-политической и литературной обстановке. В стране сложилась революционная ситуация. Кризис политики ‘верхов’, бедствия и растущая активность ‘низов’ создали объективные предпосылки для революционного выхода из кризиса, переживаемого самодержавно-крепостнической системой. В этих условиях борьба за революционный путь развития страны, в противоположность реформистскому пути, становится линией ‘Современника’. Она нашла яркое выражение в статьях Чернышевского, определила содержание и характер публицистических и литературно-критических выступлений Добролюбова.
Центральное место в статьях Добролюбова первой половины 1859 года занимает острая критика самодержавно-крепостнического строя России и разоблачение либерализма во всех его проявлениях (‘Литературные мелочи прошлого года’, ‘Что такое обломовщина?’, рецензия на сборник ‘Весна’). Вместе с тем статья ‘Роберт Овэн и его попытки общественных реформ’ развивает идею построения социалистического общества силами самих трудящихся.
В свете общих задач революционно-демократической программы ‘Современника’ Добролюбов защищает и развивает принципы материалистической философии (‘Основания опытной психологии’), разоблачает реакционную идеологию церковников (рецензии на книги: ‘Впечатления Украины и Севастополя’, ‘Голос древней русской церкви’ и ‘Современные идеи православны ли?’, ‘Мысли Светского человека’), крепостническую мораль и нравственность (‘Новый кодекс русской практической мудрости’, ‘Основные законы воспитания. Миллера-Красовского’).
Ряд рецензий Добролюбова направлен против субъективизма и реакционного осмысления исторического прошлого, против славянофильских и религиозно-монархических концепций развития русской литературы (‘История русской словесности’ Шевырева и др.), против теории и практики так называемого ‘чистого искусства’ (рецензии на сборники ‘Утро’, ‘Весна’).
Наконец, значительное место в работах Добролюбова за это полугодие занимают рецензии на педагогическую и детскую литературу в ‘Современнике’ и ‘Журнале для воспитания’.
Подготовка текстов статей и рецензий Добролюбова, напечатанных в NoNo 1—3 ‘Современника’ (включая вторую часть статьи ‘Литературные мелочи прошлого года’ из No 4), и примечания к ним — В. Э. Бограда, в NoNo 4—6 ‘Современника’ и в ‘Журнале для воспитания’ — Н. И. Тотубалина.
Принадлежность Добролюбову рецензий, напечатанных и ‘Журнале для воспитания’, устанавливается на основании перечня статей Добролюбова, составленного О. П. Паульсоном (Аничков, I, стр. 21—22).
Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в текстах тома звездочками, звездочками также отмечены переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Комментируемый в примечаниях текст обозначен цифрами.
Впервые — ‘Совр.’, 1859, No 4, отд. III, стр. 252—258, без подписи. Вошло в изд. 1862 г., т. II, стр. 516—521, с некоторыми дополнениями и изменениями, очевидно, восстанавливавшими не дошедший до нас первоначальный текст.
А. Н. Муравьев (1806—1874) — писатель реакционно-клерикального лагеря, академик и камергер, близкий к синодальным кругам, широкую известность получил своими книгами: ‘Путешествие ко святым местам в 1830 году’ (1832) и ‘Путешествие по святым местам русским’ (1836). Неоднократно переиздававшиеся, они вызвали множество хвалебных отзывов в печати за увлекательность повествования и красоты слога.
‘Впечатления Украины и Севастополя’ вышли анонимно. Однако имя автора сразу же раскрыли книготорговцы, назвав книгу в газетных объявлениях ‘сочинением А. Н. Муравьева’ (см., например., ‘С.-Петербургские ведомости’, 1859, No 33).
Рецензия Добролюбова занимает важное место в борьбе с идеологической реакцией в той ее внешне помпезной форме, которая породила нечто вроде культа Муравьева в привилегированной среде клерикальной молодежи и оказывала растлевающее влияние на неискушенного читателя. Описанные в книге авторские ‘впечатления’ от путешествия по местам недавних кровавых событий предоставили Добролюбову возможность дать исчерпывающую характеристику всего писательского облика Муравьева, показать ханжескую лицемерность его христианской проповеди, раскрыть казенный патриотизм и антигуманистическую сущность его идей, искусно прикрытых наигранным красноречием и туманной символикой. Резкое выступление Добролюбова вызвало жалобу Муравьева на ‘Современник’ в правительственные сферы (см. А. В. Hикитенко. Дневник, т. 2, Гослитиздат, 1955, стр. 84—85). Жалоба не осталась без последствий. 5 мая 1859 года министр народного просвещения Е. П. Ковалевский направил попечителю С.-Петербургского учебного округа отношение, в котором указал, что помещенная в No 4 ‘Современника’ статья о книге Муравьева ‘написана с явной целью уронить и запятнать литературное имя автора’, и предложил сделать цензору Мацкевичу, ‘одобрившему к печати означенную книжку ‘Современника’, строгое замечание’ (ЦГИАЛ).
1. Имеется в виду книга Н. Жеребцова ‘Essai sur l’histoire de la civilisation en Russie’ (1858), которой Добролюбов посвятил статью ‘Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым’. В статье приводилась следующая цитата из книги: ‘Самое лучшее доказательство того, что общество обращается теперь к православию и народности, представляет ‘m-r le chambellan’ Муравьев, который есть в одно и то же время превосходный писатель, искренний и благочестивый христианин и светский человек’ (см. т. 3 наст. изд., стр. 303, шамбелян, то есть камергер).
2. Конец этой фразы (после ‘господством его идей’) дан в ‘Современнике’ в урезанном виде: ‘не принадлежал к числу мальчиков, которые бы находились с ним в непосредственных сношениях’. Первоначальная редакция фразы несомненно представляет собою сатирическую интерпретацию следующей цитаты из книги Жеребцова: ‘Одаренный природным красноречием и проникнутый истинами… он (Муравьев) не боится возвещать и защищать их… пред многочисленными посетителями его собственного салона… Эти новые адепты сами потом следуют примеру шамбеляна Муравьева, и таким образом религиозные идеи распространяются в обществе…’ (см. том 3 наст. изд., стр. 303).
3. Вместо слов ‘бессмысленна и гнусна’ в ‘Современнике’: ‘бесчеловечна’.
4. Symbola et emblemmala — латинское название книги ‘Символы и емблемата, с фигурами, на пяти языках’, напечатанной ‘повелением государя Петра Великого’ в Амстердаме в 1705 году. Объяснение символических фигур в ней даны на русском языке в весьма туманных и неопределенных выражениях. Это обстоятельство и имеет в виду Добролюбов, иронически говоря о ‘специальности’ Муравьева.
5. Кифа Мокиевич — образ философствующего обывателя из первого тома поэмы Гоголя ‘Мертвые души’.
6. Лазарев М. П. (1788—1851) — адмирал, с 1833 года главнокомандующий Черноморским флотом.
7. См. прим. 5 к рецензии ‘Утро’.
8. Мартын Задека — вымышленное имя, под которым в конце XVIII — первой половине XIX веков появлялись разнообразные сонники, оракулы, гадательные книги.
9. Имеются в виду: ‘Бобелина, героиня Греции нашего времени’ (перевод с немецкого, 2 части, М., 1823), ‘Козел бунтовщик, или Машина свадьба. Новейшая повесть. Соч. Базилевича’ (М., 1841), ‘О нравственной стихии в поэзии на основании исторических данных. По поводу вопроса о современном направлении русской литературы. Сочинение Ореста Миллера’ (СПб., 1858), ‘Путь ко спасению, или Разные набожные размышления, в которых заключается нужнейшая к общему знанию, часть богословия. Соч. Федора Эмина’ (СПб., 1819). (Несколько раз переиздававшаяся, книга Ф. Эмина вышла в 1858 году под названием: ‘Путь ко спасению, или Благочестивые размышления о покаянии и непрестанном приуготовлении себя к смерти’.) Объединяя все эти издания под общим термином ‘серобумажная литература’, Добролюбов, очевидно, намекает на спекулятивный характер сочинений О. Миллера, Ф. Эмина и А. Муравьева, а также на их приспособленность, подобно лубочным книгам, к морали и вкусам консервативного читателя из мещанско-обывательской среды (о сочинении О. Миллера см. рецензию Добролюбова в т. 3 наст. изд.).