Возврат из Сибири
Возврат из Сибири
————————————————————
Возврат из Сибири, Пантелеев Лонгин Фёдорович, Год: 1906
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Весной 1891 г. в оазисе Дискры (алжирская Сахара) мне довелось познакомиться с одним англичанином, по профессии доктором. Как-то раз он завел разговор о нашумевшей тогда книге Кеннана. Заметив мою некоторую осведомленность в отношении Сибири, англичанин спросил меня:
— А вы по какому случаю были в Сибири?
Я коротко ответил ему.
— Но как же вам удалось оттуда выбраться?
— Благодаря вашему принцу Альфреду Эдинбургскому.
— Что вы сказали?
Я должен был войти в некоторые подробности.
— Я думаю, — отвечал мой собеседник, — что это единственное доброе дело, связанное с именем нашего доброго принца Альфреда.
А дело заключалось в следующем.
В январе 1874 г. по случаю бракосочетания вел. кн. Марии Александровны с принцем Альфредом Эдинбургским были дарованы значительные смягчения сосланным в Сибирь. Та категория, к которой я принадлежал, получила возвращение прав прежнего состояния, но без права вступления на государственную и общественную службу, и разрешение выехать в Россию, однако с полицейским надзором, а в те времена он был без определения срока. На этот раз центральная администрация сделала одно крайне существенное дополнение, ранее окончательное разрешение на переезды давалось из Петербурга, где и назначалась та или другая губерния. Это вело к длинной переписке, с большой потерей времени, теперь прямо были назначены губернии, из которых возвращавшийся и делал выбор.
Я не мог тотчас же воспользоваться предоставленным мне правом. Хотя и не формально, но я управлял довольно большим золотопромышленным делом В. И. Базилевского, в Енисейском округе, кроме того, благодаря тому же Базилевскому, у меня было и свое собственное дело, — я разрабатывал на золотники два прииска в северной части Енисейского округа — Отрадный и Ольгинский, на которых мною было поставлено сто восемьдесят рабочих. Значит, надо было дождаться конца операции, то есть 10 сентября, затем произвести всякие расчеты, короче сказать, при всем старании я мог выбраться только зимним путем.
Я рассчитывал выехать по первопутку — и дорога хорошая и нет еще сильных морозов. Но явилась совершенно неожиданная задержка: мой бухгалтер и большой приятель Пав. Пет. Маевский (он судился в группе каракозовцев, но к 4 апреля никакого отношения не имел, умер в Сибири 28 июня 1905 г.) 1 [См. мною написанный некролог в газете ‘Наша жизнь’, 26 октября 1905 г. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] за лето влюбился и, как я его ни умолял, настолько затянул составление отчетов, что я мог выехать из Енисейска лишь около начала декабря. К тому же и начало зимы оказалось совсем необычное. В первой половине октября в Енисейске разом ударили морозы до 20® R, но долго не удержались, затем пошла своеобразная метеорологическая игра: утром -20®, в тот же день вечером дождь, — ничего подобного даже старожилы не припоминали. И, разумеется, вместо первопутка — полная бездорожица.
За сто рублей я купил совсем новый казанский возок. Моим спутником был Адольф Степ. Коризно, сослуживец по делам Базилевского, а в истекшее лето он заведовал моими личными приисковыми работами. Коризно был из Ковенской губернии, сослан по 1863 г. и теперь тоже возвращался, причем выбрал Курляндскую губернию, как ближайшую к родине. Человек очень практический, он озаботился всем необходимым на долгую дорогу, в числе запасов был целый куль мороженых пельменей.
Перебравшись в Красноярск, я остановился у моего друга, доктора Пет. Вас. Лебединского, сосланного на поселение в 1866 г. по делу Андрущенки, Мосолова, А. Н. Столпакова и др. Он еще ранее указа 1874 г., по представлению местной администрации, получил полное возвращение прав и даже, ввиду недостатка врачей, был назначен городовым врачом в Красноярске.
В начале 1874 г., вскоре после указа о смягчениях, я по делам был в Красноярске, и там при мне вырешилось крайне важное обстоятельство. В указе было сказано, что даруются смягчения сужденным по государственным преступлениям. Местная администрация истолковала так, что указ совсем не относится к тем сосланным, которые в документах названы политическими, к каковым причислялись сосланные по польскому восстанию. И я в статейном списке был обозначен политическим. С титулом государственного преступника в Енисейской губернии были два-три сужденных по каракозовскому делу да Котырло, — других не припоминаю. Котырло был моим товарищем по университету, по какому-то делу сослан в каторгу, по отбытии срока перебрался в Красноярск, где заведовал мелочной лавочкой Ин. Данилова.
Надо заметить, что в Петербурге довольно безразлично употребляли термины — политический и государственный преступник. Спасителем в Енисейской губернии явился жандармский штаб-офицер А. С. Банин. Он телеграфировал в III Отделение, и оттуда получился ответ, что милость государя одинаково простирается как на государственных, так и политических.
В Красноярске мне предстояло выправить необходимые документы на выезд. К моему благополучию, за отсутствием губернатора и даже вице-губернатора губернией управлял старший советник Гавр. Касп. Эрн (родной брат Map. Касп. Рейхель), мой знакомый по Петербургу, с ним я еще более сблизился в Сибири. Придя к Эрну с прошением о выдаче мне нового вида, я самым серьезным тоном заявил ему: ‘Вместе с тем прошу вас принять меня в лоно православной церкви’. — ‘Да вы же православный’. — ‘Нет, посмотрите в мой статейный список, составленный в тобольской экспедиции о ссыльных, и вы увидите, что не только я католик, но и жена моя (ее Эрн знал с детства) католичка’. А затем объяснил ему, что для меня покрыто мраком неизвестности, почему тобольская экспедиция перечислила нас в католики. Но, чтобы не вышло из-за переписки задержки на неопределенное время, просил исправление сделать домашним образом, без наведения разных справок. Эрн не колеблясь исполнил мою просьбу.
И все же не удалось скоро выбраться из Красноярска — ударили такие морозы, что благоразумнее было переждать их. С 20® R, прибавляясь день за днем чуть не по градусу, морозы дошли до 43®, да на этой точке и простояли без малого неделю, а потом лишь понемногу стали спадать.
Как раз в дни самых сильных морозов остановился в Красноярске рассказчик народных сцен Пав. Ис. Вейнберг и дал один или два вечера. В деревянном театре стужа была ужасная, вся немногочисленная публика сидела в шубах и дохах, а бедный артист должен был в одном фраке потешать ее.
Губернии, предоставленные для возвращающихся, были северные, северо-восточные и три остзейские. Первые меня нисколько не соблазняли, даже моя родная — Вологодская, притом было весьма сомнительно, чтобы разрешили остаться в губернском городе, а попасть в какой-нибудь Пудож или Яренск после сравнительно деятельной жизни в Енисейске явилось бы в своем роде новым наказанием. Потому я остановил свой выбор на Лифляндской губернии, причем руководился еще и тем соображением, что там никакая полиция не заподозрит меня в покушении на антиправительственную пропаганду.
Пока я жил в Енисейске, кроме того, что можно было вычитать в газетах, ничего не знал, что творится во внутренней жизни России. Только незадолго до выезда местный жандармский офицер В. В. Яшин раз таинственно вытащил из обшлага печатный листок и дал мне прочитать его. То оказался циркуляр по жандармскому ведомству, содержание его давало понять, что идет какая-то противоправительственная пропаганда, весьма озабочивавшая III Отделение. В Красноярске перед отъездом жандармский полковник Александр Серг. Банин, которым я был знаком по делам Базилевского, несколько раз говорил мне: ‘Только будьте, Лонгин Федорович, как можно осторожнее в дороге, да и где придется жить, но особенно в дороге’. По тону, каким говорил Банин, я догадывался, что это был не просто доброжелательный совет о необходимой осмотрительности всякому, возвращающемуся из ссылки, тем более, что Банин загадочно прибавлял: ‘Такое время, такое время’. Он очень одобрил мой выбор Лифляндской губернии и даже дал рекомендательное письмо к тамошнему жандармскому генералу Адрианову, которым мне, впрочем, не пришлось воспользоваться.
Не лишним считаю сказать несколько слов об енисейских жандармских офицерах. Я застал (в 1866 г.) в Красноярске штаб-офицером полковника Ник. Игн. Борка, он уже много лет занимал этот пост и совершенно сжился с местным обществом. К политическим относился с большим тактом, тут, без сомнения, имело влияние и то, что он был католик. Сколько припоминаю, по его инициативе никаких ограничений ссыльные не видели. Его семья была в самых лучших отношениях с родными моей жены, которые лишь перед самым нашим приездом в Сибирь перебрались в Петербург. Отсюда установилось и наше знакомство с Борками, и мы всегда приглашались на разные семейные праздники, которые с широким гостеприимством справлялись Борками.
По времени и в самом Енисейске завелся жандармский офицер, то был капитан Вик. Вас. Яшин, человек весьма недалекий, но добродушный. Он еще менее возбуждал какие-нибудь дела по своему усмотрению. Пробовал было заняться преследованием тайной продажи золота, но из этого ничего не вышло. Дела у Яшина решительно никакого не было, и он все вечера, а подвертывался случай, то и днем, отдавал картам ‘по маленькой’. Когда Базилевский совсем переселился в Петербург, и я занял видную роль в управлении его приисками, Яшин чуть не каждый день заглядывал ко мне, нередко обедал, а после обеда запросто укладывался спать. Раз как-то и говорит: ‘У меня есть унтер-офицер, у него очень хороший почерк, человек он семейный, и пятнадцать рублей казенных не хватает. Не можете ли дать ему какой-нибудь переписки?’ — ‘Подумаю’ — отвечал я.
Посоветовался с своей конторой, которая почти целиком состояла из политических. Переписки никакой не оказалось. Все приняли с удовольствием мое предложение — посадить унтера в самую контору и дать ему вести какой-нибудь счет. Пусть будет у нас недреманное око и свидетель, что в конторе занимаются только счетоводством и все разговоры вращаются лишь в этой области. Унтер был крайне доволен постоянным заработком и оказался хорошим работником.
Съездил Яшин в Петербург в отпуск, и так его очаровал этот город, что, вернувшись в Енисейск, только у него и разговору было — как бы перебраться на службу в Петербург.
— Вот хорошие места в следственной комиссии по политическим делам, — пять тысяч рублей жалованья и у начальства на виду. Как вы думаете, Лонгин Федорович, трудно быть членом такой комиссии?
— Да ведь обыкновенно в комиссии всем заправляет председатель.
— А вдруг, положим, по случаю болезни председателя мне придется заступить его?
— Так есть аудитор или какой другой делопроизводитель.
— Правда, — успокоенный, отвечал Яшин.
На место Борка, умершего, помнится, в 1868 г., был назначен полковник А. С. Банин, он, кажется, до поступления в жандармский корпус был то ли городничим, то ли исправником в Шуе. Это был совсем не чета Яшину — человек с большим честолюбием и жаждою деятельности. Но Банин скоро сообразил, что, несмотря на присутствие в губернии большого числа ссыльных поляков и нескольких русских, в области ‘специальной политики’ дела никакого не было. О побегах тогда никто не думал, а о какой-нибудь пропаганде среди местного населения и тем паче. Зато в области чисто гражданского управления материал был неисчерпаемый. Полицейская власть через посредство волостных писарей собирала в свою пользу точно установленные ежемесячные дани, в свою очередь волостные писаря смотрели на волостную кассу, как на свою собственную, далее, полное отсутствие имущественной и личной безопасности, хаос во всех канцеляриях — вот общая картина губернии. И Банин, имея в своем распоряжении с дюжину ничем не занятых жандармов, для приятного препровождения времени принялся за раскрытие краж, разных преступлений, сначала в самом Красноярске, а так как успех сопровождал его, то расширил свою практику и на уезды. Генерал-губернатором был старик Синельников, недолюбливавший губернатора Лохвицкого, Банин же ему понравился.
И вот у последнего явилось страстное желание занять место Лохвицкого, человека неглупого, лично честного, но апатичного. Специально по отношению к политическим ссыльным он во всем положился на советника Бекетова, воплощенной канцелярской зацепе и крючке. Тогда Банин, напротив, стал заступником и делал в их пользу все, что только можно было. Раз даже устроил лотерею в пользу одной бедной вдовы, получившей разрешение на выезд.
Как представителю дела Базилевского, мне приходилось принимать Банина в Енисейске, и он взял с меня слово, что, когда буду в Красноярске, то дам ему случай отплатить за мое гостеприимство. Я и бывал у Банина, он не только угощал меня обедами, но часто задерживал на целые вечера. Знал он всю подноготную губернии и охотно делился своими сведениями, сообщительность свою довел даже до того, что раз прочитал мне свои характеристики (из ежегодного отчета в III Отделение) не только всей высшей администрации губернии, начиная с архиерея, но и почему-нибудь выдающихся частных лиц, — надо признать, характеристики весьма меткие и близкие к действительности. Не знаю, получал ли Банин что-нибудь от золотопромышленников со счета ‘экстраординарных расходов’, через мои руки ничего ему не прошло. Был только такой случай: от Базилевского остался очень хороший рояль, Банин пожелал купить его. ‘А что вы можете дать?’ — ‘Пятьсот рублей, больше средства не позволяют’. Рояль стоил вдвое дороже, но в Енисейске некому было продать его. И я охотно уступил рояль Банину, который разом уплатил все пятьсот рублей, даже, во избежание каких-нибудь кривотолков, переслав деньги с Яшиным.
Банин и у нового генерал-губернатора, барона Фридерикса, был в фаворе, особенно он выдвинулся в нашумевшем деле золотопромышленника и винокуренного заводчика Григория Щеголева, Вот что мне рассказывал Банин.
Кажется, летом 1874 г. был найден убитым поселенец Воскресенский, жена которого жила с Г. Щеголевым. Воскресенский несколько эксплуатировал пылкие чувства Щеголева и временами получал от него небольшие подачки, за шестьсот рублей он даже совсем соглашался отказаться от прав на свою супругу. Эта сумма показалась Щеголеву чрезмерною, потому были испробованы более дешевые средства. Раз жена послала гостинец Воскресенскому — новую рубаху, но когда он попробовал носить ее, то вся кожа покрылась какими-то пузырями. Другой случай: полиция как бы случайно, на шум, зашла к Воскресенскому, у которого были два-три приятеля, при этом сделала у него обыск и нашла фальшивую рублевку. Воскресенский был посажен в тюрьму, и ему угрожала по меньшей мере ссылка в Якутскую губернию. Однако по настоянию Банина это дело было прекращено.
Наконец, в один прекрасный день на Каче (часть города) найдено было тело убитого Воскресенского. Тогда Банин пустил в ход своих жандармов, и вскоре был открыт, убийца. То оказался кучер домохозяина, если не ошибаюсь, Растошинского (из ссыльных гражданских), у которого лицевой дом нанимал Щеголев. У Щеголевых имелся свой собственный каменный дом, но еще была жива старуха мать, а потому Г. Щеголев для своих оргий нанимал небольшой дом-особняк. Кучер скоро повинился и указал на хозяина, подговорившего его, тот — на Щеголева, поручившего ему это дело. Курьезная деталь: производивший следствие раз поставил Растошинскому вопрос: ‘Вы, кажется, пытались отравить Воскресенского кротоновым маслом?’ — ‘Нет, я делал пробу на своей жене, так, кроме поноса, ничего не было’.
Были арестованы Щеголев и жена Воскресенского. Это дело долго тянулось по старым судам и кончилось лишь в сенате, — Щеголев был оставлен в сильном подозрении. Он вместе со своей возлюбленной переселился в Ниццу, где давно и умер.
По этому делу Банин, если б захотел, мог получить хороший куш. Но с ним скоро стряслась совсем неожиданная беда. Он зарвался на архиерее и его любимце, квазимонахе Зосиме, устраивавшем под Красноярском монастырь. Архиерей имел связи в Петербурге, и в 1877 г. Банин был отчислен, причем Потапов категорически заявил, что, пока он состоит шефом жандармов, Банин не может получить места. Я тогда видел Банина в Петербурге в весьма затруднительном материальном положении. Однако Мезенцев, скоро сменивший Потапова, тотчас же назначил Банина в Полтаву. Там Банин в борьбе с крамолой проявил себя вовсю, за что и был переведен на такой выдающийся пост, как в Крым, но там он скоро умер. В Полтаве с ним на одном дворе жил В. В. Лисевич. Ему удалось как-то проникнуть в домашние секреты Банина, и тут оказалось’ что в серьезных делах он не доверял даже своим помощникам, а приобщил в качестве интимного секретаря свою любимицу дочь.
Наконец, все мои сборы были кончены, морозы приотошли, и мы с А. Ст. могли тронуться в путь. Я расставался с Сибирью без малейшей тени сожаления. Правда, с местным обществом я был в хороших личных отношениях, но исключительно деловых. В Енисейске в этом отношении я особенно ценил и уважал подрядчика Ст. Лук. Щукина, с которым можно было на какую угодно сумму заключить сделку просто ‘на слово’, причем он всегда назначал цену без торгу. За мое время не только в Енисейске, но и в Красноярске не было и следа того, что называется местной интеллигенцией, таковая в Енисейском крае стала сказываться лишь в половине 80-х гг.
Скоро добрались до Томска (пятьсот пятьдесят верст). Еще в Красноярске я слышал, что в Томске, никогда не отличавшемся особенной безопасностью, по причине большого скопления ссыльных за воровство и разные мошенничества в последнее время совсем не стало жилья, что при посредстве подкопа только что ограбили отделение Государственного банка (это был вообще первый случай). И в Енисейске, тоже в Красноярске, дела по части воровства и даже убийства стояли недурно, но этого рода операции производились крайне примитивно.
Вот хотя бы дело Почекутова — самое громкое за время моего пребывания в Енисейске. То был подросток, сын крестьянина из села Назимова (сто восемьдесят верст ниже Енисейска). Тамошние крестьяне занимались, перевозкой от подрядчика на прииски, ежегодно эта операция сводилась к следующему результату: примерно в апреле подрядчик объявлял возчику расчет, что за ним осталось столько-то долгу. Тут же возчик подписывал новое условие на следующий год, старый долг переводился и выдавался задаток, без которого нельзя было прожить лето, обсеяться овсом и заготовить сено. Что касается до цены, то в условии говорилось, что она будет объявлена осенью. При таких ненормальных условиях не удивительно, что огромное большинство возчиков оказывались совершенно несостоятельными и теряли даже тот небольшой кредит, который наладился у. подрядчиков. В число таких попал и отец Почекутова. В начале лета 1873 г. он послал сына в Енисейск попытаться получить задаток под перевозку прямо из какой-нибудь золотопромышленной конторы. Но это была совершенно напрасная надежда, — конторы избегали прямых отношений с возчиками-крестьянами. Побегал молодой Почекутов по Енисейску и везде получил отказ. Случайно встречает знакомого поселенца.
— Ты зачем здесь?
— Да искал перевозки: деньги нужны позарез и нигде не мог достать.
— Да вот у Волгина (мещанина, у него, по старому знакомству отца, остановился молодой Почекутов) денег много.
— Не даст.
— Говоришь: не даст, и так можно взять.
Этих немногих слов было достаточно для Почекутова, придя ночевать к Волгину, он сождал, пока Волгин с женой улеглись спать, потом, зная их домашнюю обстановку, достал топор, одним ударом прикончил спящего Волгина, а другим его жену. Затем кинулся в баню, где спал караульный, и его спровадил на тот свет.
На другой день соседи обратили внимание, что никто из Волгиных не показывается, ни даже караульный, дали знать в полицию. Когда явилась полиция, то нашла троих убитых, а вещи разбросанными. Были ли украдены деньги и сколько — это, конечно, осталось неизвестным. Тогда должность исправника исправлял помощник — Ф. С. Батаревич. Он приложил все старания, чтоб раскрытием убийства Волгиных закрепить за собой исправничество. Однако прошло, кажется, не менее двух недель, как напали на след: в одной из ближайших деревень сильно пьянствовал какой-то молодой парень, его забрали. То был Почекутов, он скоро сознался, рассказав несложную историю своего преступления. Через несколько месяцев Почекутов был осужден на каторгу, бежал чуть ли не с первого же этапа и тотчас же задушил старика перевозчика на Кети, чтоб ограбить его на несколько десятков копеек.
Но возвращаюсь к Томску. Ограбление тамошнего отделения Государственного банка показывало хорошо обдуманный план и притом умело выполненный. Дело, как мне рассказывали в Томске, замыслил сидевший в остроге уголовный ссыльный Дорошенко и указал, откуда надо начать подкоп и как затем довольно длинной штольней добраться до кладовой. Предприятие было благополучно доведено до конца, и сундук с текущей кассой и другими ценностями поплатился своим содержимым. Тут начался второй акт истории. Конечно, была поднята на ноги не только вся местная полиция, но и соседних губерний. Однако прошло немало времени, нахватано много народу, и только благодаря указанию того же Дорошенко, обманутого при дележе, администрация добралась до настоящих виновников.
После Томска морозы опять стали крепнуть, потому в Омске решили остановиться для небольшого отдыха. Никого я тут ‘не знал, были рождественские праздники. От нечего делать пошел в клуб на маскарад, конечно, ни одна маска мною не заинтересовалась, но как-то удалось разговориться с одним местным казачьим офицером. Я его спросил о только что покинувшем свой пост генерал-губернаторе Хрущове. ‘За восемь лет своего пребывания здесь он решительно ничего не сделал для края, управление его было чистейшим застоем. Все его внимание было обращено на этикет, если, например, он являлся в какое-нибудь собрание, то при входе его в зал все присутствующие должны были встречать, выстроившись полукругом, иначе он тут же высказывал, свое неудовольствие за недостаток внимания к его особе, а иногда даже тотчас уезжал’.
Уже от Томска большую часть дороги до Тюмени ехали на ‘дружках’, то есть на вольных: брали они дешевле почтовых, а везли много скорее. Обыкновенно ‘дружок’ прямо привозил к своему приятелю, и тот без всякого торга вез далее по общепринятой цене. О быстроте езды на ‘дружках’ могу сказать, что мне впоследствии удавалось делать по двести восемьдесят верст в сутки, но купцы, направлявшиеся на ярмарку в Ирбит или возвращавшиеся оттуда, доводили скорость проезда до трехсот восьмидесяти верст.
Ехать в возке было, конечно, теплее, чем в открытой кибитке, но скучнее, и от долгой езды ощущалось иногда что-то вроде морской болезни. Потому мы нередко останавливались на ночлег, а в некоторых городах, например Екатеринбурге, Перми, Казани, делали даже настоящие дневки. При переезде по Западной Сибири и через Урал просто поражало невероятное количество дичи, — буквально на протяжении целых верст деревья были усеяны рябчиками, тетеревами. Так ли теперь?
Конечно, в Екатеринбурге мы, все отъезжающие из Сибири, отдали дань — накупили разных каменных изделий себе на память и на подарки. Уже Екатеринбург (тоже, говорили, и Барнаул), по сравнению с другими сибирскими городами, выгодно выделялся своей каменной постройкой, но, признаюсь, подкупающее впечатление произвела казанская .гостиница своей сравнительной чистотой, комфортом и кухней. В этом отношении тогдашняя Сибирь была ниже самых скромных требований.
От Казани до Нижнего дорога шла по Волге, она была страшно избита, да и везли много тише, чем в Сибири. Зато начиная с Перми стала сказываться большая мягкость нравов: при остановках на станциях не видно было галдеющей толпы пьяных, реже была слышна трехэтажная непечатная брань и совсем пропало страшное сибирское ‘чтоб тебя язвило’.
Наконец Нижний. Нетерпение ехать далее с первым же отходящим поездом было так велико, что я продал свой возок первому вошедшему, предложившему за него двадцать пять рублей, а стоило подождать немного, и можно было получить не менее пятидесяти рублей.
Вот мы едем по железной дороге, нашему удовольствию не было границ, до такой степени прискучила долгая езда на лошадях с постоянными перепряжками. Притом же — общество, мы, конечно, не говорили, что возвращаемся из ссылки, но не скрывали, что едем из Сибири. Тогда Сибирь была еще в некотором роде неведомой страной, все нас расспрашивали, особенно когда узнавали, что мы с приисков, всех интересовало, как добывается золото. Ад. Ст. был человек не особенно разговорчивый, потому вся тяжесть объяснений и падала на меня, но это меня нисколько не затрудняло, — я, что называется, соловьем заливался, так что по временам чуть не весь вагон толпился около нас. И только ночь покончила с неумолкаемыми расспросами.
На утро были в Москве. Я ее мало знал, а Коризно и совсем не видал. Решили остановиться на два дня. Тогда было еще довольно просто: в меблированных комнатах, где мы остановились, паспортов у нас не спросили, а в них ведь было прописано, что мы должны, нигде не останавливаясь, следовать в места назначения.
В Москве у меня никого знакомых не было или, вернее сказать, не знал — есть ли в ней кто-нибудь. В молодости я был большой любитель итальянской оперы, и как же обрадовался, когда увидел на афише, что идет ‘Трубадур’ в бенефис певицы Змеросски. Удовольствию моему не было границ, когда я очутился в Большом театре, тем более что у Змеросски был хотя не особенно большой, но приятный голос и хорошая школа. Меня только одно раздражало — нравы тогдашней московской публики. Она постоянно требовала от бенефициантки и других главных исполнителей не только повторения, но иногда и в третий раз, так что представление закончилось не ранее 1 часа. Ту же Змеросски мне довелось в начале 1882 г. слышать в театре Сан-Карло в Неаполе и тоже в ‘Трубадуре’. Голосовые средства певицы даже окрепли, но какая разница в отношении публики! Певицу ничего не заставляли петь на bis и, сравнительно, награждали лишь умеренными рукоплесканиями.
Из Москвы мне следовало прямым путем направиться в Ригу, но я не мог удержаться от искушения заглянуть в Петербург. Поехал я туда уже один, так как Коризно двинулся на Митаву. Более мы с ним не встречались, хотя в течение нескольких лет и поддерживали редкую переписку, что для общих наших знакомых было совершенной загадкой, так как А. С. был величайший неохотник до пера и чернил, Он скоро освободился из Курляндской губернии. Тогда, как общее правило, уроженцам Западного края не дозволялось возвращаться в него, и они по снятии полицейского надзора обыкновенно переселялись в Царство Польское. Туда же перебрался и А. С., купив по времени небольшое имение под Люблином, где и умер с десяток лет тому назад, если не более.
Должно быть, я попал на пассажирский поезд, очарование от проезда по Нижегородской дороге скоро прошло, и я стал роптать, что Николаевская дорога слишком медленно ходит. Так быстро человек становится требовательным.
Стараясь быть по наружности совершенно спокойным, внутренне я ужасно волновался, и все от одного вопроса: удастся ли мне хоть на сутки задержаться в Петербурге? Все расчеты были на связи Базилевского. В этом настроении я даже мало вступал в разговоры с своими ближайшими соседями. Лишь под ночь разговорился с одним стариком в длиннополом сюртуке, это был фабрикант бумажных покрывал, — помнится, Прохоров. Он много расспрашивал меня о Сибири, и сам не знаю, как я проговорился, что возвращаюсь из ссылки. Старик проявил трогательное участие.
‘Да как же это бог помог вам выбраться, как он вас сохранил? Чай, горя-то натерпелись’.
Это были первые сочувственные слова, которые мне пришлось выслушать по возвращении в Россию, и я как сейчас вижу доброго старика,
Источник текста: Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. — М.: ГИХЛ, 1958. — 848 с.