Возвращение, Якубович Петр Филиппович, Год: 1910

Поэзия
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Скачать в PDF
П. Ф. Якубович. Стихотворения
Библиотека поэта. Большая серия.
Л., ‘Советский писатель’, 1960

ВОЗВРАЩЕНИЕ

(1900—1910)

СОДЕРЖАНИЕ

Свидание
Сестре (‘Слез не нужно, моя дорогая…’)
На родине
‘Всё выше волны…’
Первый дождь
‘Мне кажется порой — живу я сотни лет!..’
В плену
‘Помнишь ли, друг мой, дорогу глухую, пустынную…’
‘Нет, легче жить в тюрьме, рабом…’
‘В искусстве рифм уловок тьма…’
На славном посту
В думах о Шлиссельбурге
‘Страдания чашу испивши до дна…’
Майская песня
‘Бывают годы мрачного бессилья…’
‘Средь мук и стенаний на свет…’
Новая весна
‘Дитя! ты веришь в близкий рай?..’
На старом пепелище
Памяти Глеба Ивановича Успенского
‘Ни о чем не жалею я в прошлом, друзья…’
‘Я жду, упорно жду… Мне душу истерзала…’
Ледоход
‘Дни скорби и стыда… Сжимают горло слезы…’
‘Ты говоришь, что жизнь пустынна и мертва…’
Отец (Из Розенфельда)
Мать
В. Г. Короленко
‘Тук-тук!..’
Senilia
1. ‘И звезды погаснут, и сгинет наш род!..’
2. ‘Ее мы ждем из мрака ночи…’
У сфинксов
У гроба Н. К. Михайловского
‘День без ясного солнца, без месяца ночь…’
‘Бог благости щедрой, бог правды великой!..’
‘Мне чудьтся кругом какой-то шорох странный…’
Сон (‘В небе странно-высоком, зловеще-немом…’)
Красный снег
‘Как солнце, мне твоя улыбка дорога!..’
‘Снова в путь-дорогу, старый, верный друг!..’
Последняя жертва
‘Отчизна хризантем, любимый солнцем край!..’
Из дневника
1. ‘В дыму пожаров города…’
2. ‘Чуть утро — шелестом разбужен я газет…’
М. А. Спиридоновой (В дни гр. Витте и П. Н. Дурново)
Лесные тайны
1. В глуши
2. Горелый лес
3. Лес поет
4. Дятел
5. В бурю
6. Ребенок
7. Тайны леса
Памяти Фрумы Фрумкиной
Сны (‘Холодная тоска…’)
‘В Сибири, окованной лютым морозом…’
‘Грядущего счастья далекие дни…’
Бред
1. ‘Когда болезнь, как узника, меня…’
2. ‘А там, где шепчет мирт о счастье на земле…’
3. ‘…Горит больная кровь…’
Земля (Из недавних деревенских настроений)
‘Как сотни лет назад, сегодня ночь прекрасна!..’
Сосна
Думки
1. ‘Я умер один, в чужедальнем краю…’
2. ‘Ах! в жизни сумрачной я не припомню дня…’
3. ‘Часто сон мне яркий снится…’
4. ‘Гром грохочет всю ночь, небо — словно горит…’
‘Под пологом ночи глухой…’

СВИДАНИЕ1

(Посвящается M. П. Орлову)

1

Не к матери родной и не к сестре любимой
В волненьи радостном я к первым прибежал —
Туда, где на дыбы скакун неукротимый
С железным всадником у края бездны встал.
Вдали, в чужих снегах, в разлуке сиротливой,
Средь мук забвения и боли старых ран, —
Как первых лет любовь, — душе моей строптивой
Он грезился, земли родимой великан.
Не там, где наглый блеск и гул людских волнений,—
Поодаль от дворцов и шумных площадей,
В укромной зелени акаций и сиреней,
Где нежно смех звучал резвящихся детей,
Стоял Он в вышине, объятый вещей думой,
Со взором, поднятым к невидимой заре,
В чертах властительных горел огонь угрюмый,
Огонь презрения к довольной мишуре!
И между мной и им — песчинкой и скалою —
Таинственная связь мне чудилась порой…
То был ли сон? — Не раз, задумчивой весною,
Когда скитался я над царственной рекой
И пышный город спал в сияньи ночи кроткой,
И думы дерзкие рождались в тишине, —
Я помню, там, в саду, за темною решеткой,
Ездок над пропастью кивал с улыбкой мне…
1 Внешняя обстановка памятника Петра В<еликого> в Петербурге менялась несколько раз. В годы моей юности, в конце 70-х — в начале 80-х годов, Александровский сад замыкал его внутри своей ограды, и только в начале 90-х годов — говорят, по желанию и совету императора Вильгельма II — часть этого сада была уничтожена, и памятник принял современный казарменный вид. Старожилы утверждают, впрочем, что такой же вид имел он и когда-то прежде.

2

Но цепь тяжелых лет, увы, легла недаром —
С трудом я отыскал заветную скалу.
Как будто смерч прошел, дыша губящим жаром,
Всё опалив кругом, оставил смерть и мглу!
Ни травки бархатной, ни шепчущей березки,
Левкоев, хризантем исчез цветистый луг…
Казарма мрачная, булыжник серый, жесткий
Пустыней голою раскинулся вокруг!
И Он… Всё тут же Он, над роковым обрывом,
На топчущем змею взбесившемся коне,
Но — сколько холода в полете горделивом,
Как странно и знаком, и незнаком Он мне!
Простерта в воздухе могучая десница,
И, чудится, гремит угроза с высоты:
‘Проклятие тебе, моих надежд гробница,
О город роковой, где гибнут все мечты!
И ты, потомок-червь, мой тихий сон могильный
Безумным ропотом дерзнувший возмутить, —
Тебя не знаю я… Ничтожный и бессильный!
Мой гордый замысел тебе ли завершить?’

3

— Да… Пусть бессилен я! Пускай во мраке глухо
Замрет мой вопль, — как раб, не сдамся я судьбе!
Пигмей я и червяк, но в светлом царстве духа,
Средь малых и больших, родной я сын тебе.
Навстречу пошлости бесстыдной и бесславной,
Во имя Истины, Добра и Красоты,
Ты первый поднял бунт рукой самодержавной,
И первый ты зажег свободные мечты!
И жив он, твой завет бойца и гражданина:
Лишь Родину любить, как истинную мать,
Бестрепетной рукой себя, родного сына
В годину черную на жертву ей отдать!
И если дел твоих и дум кипучих пламя
На искры малые распалось в бурной мгле,
Твой дух живет и в них! Твое несем мы знамя,
Разбитые, с венком терновым на челе…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И — чудо! Медный лик внезапно прояснился…
На миг вновь расцвела душистая весна —
И снова наяву мне сон блаженный снился,
И поднимала грудь могучая волна!..
1900
С.-Петербург

СЕСТРЕ

‘Слез не нужно, моя дорогая,
Полно… полно… Я снова с тобой!’ —
Говорю я, тебя обнимая,
А из глаз льются слезы рекой.
‘Это — правда, не сон лишь блаженный!
Верь, любимая, страх твой смешон…’ —
В тайне ж сердца страшусь, что мгновенно
Оборвется мой радужный сон.
Ночью мучат кошмары больные:
Кони черные мчат меня прочь…
И, лучи увидавши дневные,
Я не верю, что кончилась ночь.
Греясь возле голубки родимой,
Всё ловлю свою мысль на одном:
‘Надо ей, моей доброй, любимой,
Написать поскорей обо всем…’
1900

НА РОДИНЕ

Я что-то потерял — и не могу сыскать…
Чего еще, чего душе строптивой надо?
Смеется глубь небес, как ласковая мать,
Вся в блеске утонув весеннего наряда.
И вижу снова я любимый город мой,
Рокочущий, как гром, сверкающий, как море,
Ступаю наяву по плитам мостовой,
Где юношей мечтал о счастье и просторе…
Чего ж так грустно мне? Чего безумно жаль?
Иль этот смутный гул, немолчный гул потока,
Где слиты в стон один и радость, и печаль,
Спугнул те сны мои, что снились там, далеко?
Подавленный, бреду… Ни сладких, жгучих слез,
Ни смеха радости знакомому, родному…
Как это вышло всё бледнее, по-иному,
Чем в сказке золотой моих прекрасных грез!
И тех же всё дворцов блестящих вереница,
И тех же синих вод дразнящий зыбкий свет,
И сфинксов каменных загадочные лица,
Но сердцу чудится — чего-то больше нет!
Вот юношей толпа… Их лица бодры, ясны,
Но — словно чуждая меж нас черта легла:
Губительный ли вихрь развеял сон прекрасный,
Иль молодость моя с собою унесла?..
Болит душа, болит! Как пойманная птица,
Тревожно мечется и рвется на простор…
Туда ль, туда ль опять безумная стремится —
В пустыни дальние, за цепи льдистых гор?
Туда, где что ни шаг — отвесных скал граниты,
Где реки — как моря, и души — точно лед,
Где лучшие друзья в чужих снегах зарыты,
А песни лучшие сгубил угрюмый свод?..
Туда!.. И мрачно там, и холодно, и дико,
О дальней родине томит до слез мечта,
Но греют сердце там отрадою великой
И гордый гнев, и боль обиды и креста.
Страна полночных вьюг, моей весны могила,
Угрюмых сыновей ‘ неласковая мать, —
Язык клянет тебя, а сердце полюбило…
Я что-то потерял — и не могу сыскать!
1900

* * *

Всё выше волны,
Грознее шум.
Час, страха полный
И гордых дум!
Как жадно сердце
Стремится жить,
Всё, всё увидеть,
Обнять, вместить!
Как сладко думать:
Подобный миг
Среди столетий
Лишь раз возник!
Но… челн твой в бездну
Летит с горы:
Ты не узнаешь
Конца игры.
1900

ПЕРВЫЙ ДОЖДЬ

Грустят поля под бурыми снегами,
Раздетый Лес окован мрачным сном…
Нет сил страдать! Как узник за стенами,
Томится мир в затишье ледяном!
И ночь сошла, как крыша гробовая…
Вдруг странный шум раздался в тишине, —
Как будто птиц неслась большая стая,
Огромных птиц в незримой вышине.
Сильней, слышней… С тревогою тяжелой
Блуждает взор по темным небесам…
И первый дождь, как молодость веселый,
Могучий дождь ударил по полям!
Как он хлестал! Как налетал он шумно,
За строем строй кидая звонких стрел!
С каким огнем и радостью безумной
Он песнь борьбы не уставая пел!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всю ночь, гремя, стихии бушевали…
Под утро смолк нестройных голосов
Сердитый спор, лишь капли лепетали,
Как вздохи умирающих бойцов.
Блеснул рассвет… Где ж бурый снег? Стыдливо,
Как юная невеста под фатой,
Глядит земля с улыбкою счастливой,
И льется трепет жизни молодой…
1900

* * *

Мне кажется порой — живу я сотни лет!
И мир печальней стал, и молодость старее:
Ни смеха детского, ни песен звучных нет,
Природа мертвенней и красками беднее…
Вчера я девушку случайно повстречал,
Напомнившую мне прошедшее страданье,
Но… смерти холодом прелестный взор дышал,
Покоем пошлости и скукой прозябанья!
1900

В ПЛЕНУ

Душа моя в плену — в плену у тяжких дум,
У дней без радости, у ночи без рассвета!..
Ни мирный сон полей, ни улиц пестрый шум
Не будят больше в ней созвучного ответа.
Рвануться бы, стряхнуть докучный гнет цепей,
Взмахнуть бы широко орлиными крылами!
Но цепи — где они? Вдоль стен тюрьмы моей
Не ходит часовой с бессонными глазами.
Куда, куда бежать? Пустынен кругозор,
Зной опалил его дыханьем черной скуки…
И солнце, как сквозь дым, бросает мертвый взор,
И призрачны, как сон, и радости, и муки!
Душа моя в плену!.. И грезится вдали
Ей край пленительный, волшебный край свободы,
Где шумный жизни пир, цветущий пир земли,
Кипит, как вешние сверкающие воды…
— Далекой юности блаженные края!
Как всё там солнечным залито светом было,
Как сердце верило и пламенно любило
Весну, людей и жизнь…
В плену душа моя!
Июль 1900

* * *

Помнишь ли, друг мой, дорогу глухую, пустынную,
В чуждом краю, под покровом сыпучих снегов?
Сани с больными ползли вереницею длинною,
Пешие — слух раздирали бряцаньем оков.
В рыхлом снегу увязая ногами усталыми,
Вся раскрасневшись под свежим дыханьем полей,
Шла молчаливо и ты, — и живыми опалами
Слезы, застыв, на реснице блистали твоей.
Выбились косы, чернея, как змеи огромные…
Цепи влача, я едва поспевал за тобой…
В даль мы безвестную шли, и отчаянье темное,
Злое, холодное, грудь обливало змеей.
Враг беспощаден!.. Мгновением сна лучезарного,
Сказкой волшебной свиданья часы пролетят:
В дальнем, безлюдном краю, там, у моря полярного,
Гроб тебе ранний готов, не вернусь я назад!
Но — воротились мы… Жизни сурового молота
Вынесли тяжесть: на диво силен человек!
Только… душа моя словно на части расколота,
Только… твоя голова побелела как снег!
19 октября 1899

* * *

Нет, легче жить в тюрьме, рабом,
Чем быть свободным человеком
И упираться в стену лбом,
Не смея спорить с рабским веком!
1900

* * *

В искусстве рифм уловок тьма,
Но тайна тайн, поверь, не в этом:
От сердца пой — не от ума,
Безумцем будь, но будь поэтом!
1900

НА СЛАВНОМ ПОСТУ

(Н. К. Михайловскому)

Не в эти сумрачные годы
Ты дорог мне и близок стал:
Как светоч правды и свободы
Ты в дни весны моей сиял.
Я помню с мига пробужденья
Твой голос честный и живой…
Красе и цвету поколенья
Ты лозунг бросил боевой!
Когда заслышу сквозь туманы
Я и теперь твой бодрый зов, —
Смелей гляжу, забывши раны,
Во мрак нависших облаков.
18 августа 1896, 1900

В ДУМАХ О ШЛИССЕЛЬБУРГЕ

Решетки, бойницы… Об стены тюрьмы
Волна ударяет бессонная…
Здесь, в царстве безмолвия, страха и тьмы,—
Надежда страны побежденная,
Ты, юность великая, в сердце больном
Святые мечты затаившая,
Поникшая скорбно высоким челом,
Но гордость и гнев сохранившая!
И гаснет безрадостно солнце весны,
Проносятся зимы тоскливые…
Лишь снятся мучительно-яркие сны
Былого виденья счастливые!
1901

* * *

(Посвящается М. П. Шебалину)

Страдания чашу испивши до дна,
Ты к жизни вернулся из страшного гроба:
Развеяны чары проклятого сна,
Смирилась бездушная злоба!
Не сразу нашел я привета слова —
Перо от волненья из рук выпадало…
…’Всё глухо, товарищ, мерцает едва
Далекий маяк идеала.
Что братья, друзья?— Ах, блаженны стократ
Погибшие в цвете надежд и стремлений!
Не счесть мне обидных и горьких утрат,
Ошибок трусливых, падений…’
И всё описать я спешил без прикрас,
Что было за черные дни пережито, —
И чувство обиды и гнева не раз
В груди клокотало сердито…
Дрожащей рукою печать я срывал
С письма дорогого из дальнего края.
Меня утешая, товарищ писал,
С печалью шутливость мешая:
‘Спасибо за вести про старых друзей!
Укрывшихся в гавань от злого ненастья
Оставим… Пусть радость вкушают! Сильней
Печалят меня их несчастья’.
И образ знакомый мелькнул из-за строк…
Я долго сидел, молчаливый, смущенный:
Как нежности столько ты в сердце сберег,
Боец, под грозой непреклонный?
1896

МАЙСКАЯ ПЕСНЯ

Липы качались вчера обнаженные, —
Сколько сегодня зеленых кудрей!
В воздухе крики стоят отдаленные
Первых крылатых гостей.
Что это? Грома раскаты веселые…
Радостно дрогнул проснувшийся сад!
Словно упали затворы тяжелые
С двери в глухой каземат.
Чудо, воочию чудо свершается:
Ожило мертвое сердце в груди,*
Снова куда-то лететь порывается…
Крылья растут позади!
День весь, с утра, я охвачен тревогою:
Дверь широко растворю на балкон —
Жадно слежу за пустынной дорогою,
Слышу таинственный звон.
Кто там? Не ты ль это, юность блаженная,
С гордой улыбкой летишь в вышине?
— О, воротись хоть на миг, незабвенная,
С вестью надежды ко мне!
1901

* * *

Не знаете, когда придет хозяин дома —
вечером, или в полночь, или в пение
петухов.
Марк, 13, 35
Бывают годы мрачного бессилья:
Лишь редкий стон разбудит тишину,
И молодость влачит уныло крылья,
Как сокол ранены^ в плену.
И кажется — конца не будет ночи,
В пустынной мгле затерян к солнцу след…
Седой мудрец потупил скорбно очи,
И ты безмолвствуешь, поэт!
Но, жизни свет, живая мысль — свободна!
Когда грозней сомкнётся злая тень
И будет скорбь людская безысходна, —
Он воссияет, красный день.
Придет он вдруг, негаданный, нежданный:
Раздвинется угрюмый, тесный свод,
Песнь зазвучит — и гостьею желанной
На праздник жизни молодость войдет!
Октябрь 1901

* * *

Средь мук и стенаний на свет
Живая душа прилетает,
В грозе испытаний поэт
Дар песен живых обретает —
Тех песен, что лед разбивают сердец…
Страданье — искусный, умелый кузнец!
Под небом холодным, чужим,
Во мраке бездомных скитаний,
В разлуке со всем дорогим,
В крушении всех упований —
В дни черные бед познается боец:
Изгнанье — искусный, умелый кузнец!
Но славы достоин лишь тот,
Кто, гордый своей правотою,
На верную гибель идет
С спокойной и ясной душою.
Прекрасен и прочен героя венец —
Ты, смерть, — для бессмертья кующий кузнец!
1901

НОВАЯ ВЕСНА

С цветущих берегов залитых солнцем стран,
Соскучась по земле родимой,
Несется вновь гостей веселых караван
На север грустный, но любимый.
Вблизи лесных озер опять и звон, и гам!
И, прерывая сон глубокий,
Дивится мертвый лес: по старческим корням
Текут живительные соки…
Обласканы теплом полуденных лучей,
Глядят былинки из-под снега…
Всё новой жизни ждет — приволья ясных дней,
Веселых, шумных бурь набега!
Тяжел и долог был природы мрачный сон:
Казалось, сном он смерти будет,
Казалось, дряхлый мир ни новой жертвы стон,
Ни гром победы не разбудит.
Над степью голою лишь ворон каркал злой
Да мерзлый лист шуршал уныло:
‘И я когда-то жил… давно-давно, весной…
Всесильна смерть! Крепка могила!’
И первый вольный звук стряхнул унынья гнет!
Мелькнул цветок на талом снеге…
Кричат ватаги птиц, гремят потоки вод,
Поют зеленые побеги…
И мой усталый дух поет весне привет —
Забыты дни тоски мертвящей:
— Жизнь новая, цвети! И пусть не меркнет свет
Твоей звезды путеводящей!
Май 1902

* * *

Дитя! ты веришь в близкий рай?
Еще порыв свирепой бури —
И в блеске солнца и лазури,
В цветах, сойдет к нам вечный май.
Конец угрозам темным ада,
Забвенье мукам и слезам, —
И велика бойцов награда,
И сладок ранам их бальзам…
Дитя, дитя! В дали безбрежной —
Эдема светлого маяк…
Еще не раз под вьюгой снежной
Пловцов зальет холодный мрак!
Не раз промчится грозный шквал
Вражды, насилья, скорби, страха,
Каких, быть может, мир не знал,
И обагрятся меч и плаха!
Я вижу ряд великих бед,
Позор и ужас поражений…
Но вновь и вновь вернется Гений
Любви и правды: ‘Радость! Свет!’…
И, возвышаясь над костями
Борцов погибших, каждый раз
Бедней всё будет мир цепями,
Всё ближе возрожденья час.
1902

НА СТАРОМ ПЕПЕЛИЩЕ

1

Дул ветер с утра… Как свинцом налита,
Сердито вздувалась река за кормою,
Еще раз проведать хотел я места,
Любимые некогда мною.
Вдоль стройных, одетых в гранит, берегов
Я плыл с затуманенным сердцем и взором,
И тускло светилась фаланга дворцов
За водным широким простором.
Застыли гиганты в таинственном сне
Среди величавой, угрюмой пустыни…
Вон серой змеею в другой стороне
Стена притаилась твердыни.
И долго туда я и жадно глядел
На мрачный застенок свободы родимой,
Где рано весны моей цвет облетел…
— Вы, стены проклятые, мимо!
Лениво тянулся зловещий гранит,
И слезы в груди закипали невольно, —
От старых страданий и старых обид
Так было и сладко, и больно!
Чу, свист… Пароход меня дальше понес.
Угрюмые своды из камня и стали,
С рокочущим гулом копыт и колес,
Не раз надо мной пролетали,
И грозно в пролетах шипела волна.
Исакия шлем замелькал золоченый…
Вот узкая красная лента видна
Средь липовой рощи зеленой.
И дрогнуло сердце опять!— Я узнал:
Здесь, в этих стенах незабвенных, когда-то
Я воздух познанья так жадно вдыхал,
Так в Истину веровал свято.
Но с гордых, заоблачно-льдистых высот
Она как царица на землю глядела,
До боли вседневных скорбей и забот
Владычице не было дела.
А мы.. Мы отчизну любили, как мать,
Всем пылом сердец беззаветно влюбленных,
За братьев всю душу хотели отдать,
За братьев, судьбой обойденных!
И душен нам стал величавый чертог…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но вот уж и сфинксы… Пришельцы из Фив
Загадочным взором глядят друг на друга:
Всё снится им желтого Нила разлив
Под солнцем сверкающим юга.
В чужбине холодной уж семьдесят зим
Вкруг них отшумело — всё длится изгнанье…
Печальные сфинксы! Я болен другим,
Но ваше ценю я страданье.
Мы старые с вами знакомцы… Не раз
Вверял я вам тайну святого обета, —
И долго бродил здесь, и спрашивал вас
О часе, минуте рассвета.
Теперь, после многих мучительных лет,
Я знаю — конца не дождусь уж ненастья:
Лишь в буре кровавых страданий и бед
Дается народам их счастье…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Свинцовое небо грозило дождем.
Мне горькое в душу сомненье закралось:
Здесь камни повсюду твердят о былом,
Но люди… Что в людях осталось?

2

В огромной столице один уголок
Я вспомнил — душе дорогой и заветный.
Бесшумно катился там жизни поток,
Теснился в нужде беспросветной
Рабочий народ… Там и мы, молодежь,
Ютились по скромным мансардам и кельям,
Враждою встречая лишь трусость и ложь,
А муки лишений — весельем.
В средину беседы там бледный рассвет
Врывался нередко холодной волною,
Там зрели герои, дивившие свет
Душевной своей красотою…
Всё сразу узнал я — ту улицу, дом,
Где, помню, до света окошко мелькало,
Как звездочкой ясной, маня огоньком
В укромный приют идеала.
Но каменный вырос гигант впереди —
Исчезло окно за стеною огромной…
С безумно забившимся сердцем в груди
Взбегаю по лестнице темной…
Минута — и юность вернется назад:
Войду я — приветливо солнце засветит,
С серебряным смехом, с косою до пят,
Меня моя милая встретит!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я долго звонил… В нетерпеньи рванул
Заветную дверь —и во тьме коридора
Один очутился… Несдержанный гул
Услышал я жаркого спора.
Звенела толпа молодых голосов,
Обрывки речей до меня долетали…
Спадала завеса — из мрака годов
Знакомые тени вставали…
Дверь скрипнула — выглянул стройный брюнет:
Глаза удивленно и строго глядели…
Мелькнула головка кудрявая вслед,
С глазами пугливой газели.
Еще и еще, точно в поле цветы…
В смущеньи стоял я, слова подбирая,
А в сердце победные пели мечты:
Да здравствует жизнь молодая!..
1902

ПАМЯТИ ГЛЕБА ИВАНОВИЧА УСПЕНСКОГО

С горькой думой в очах
И тоской на челе,
Тенью светлою он
Промелькнул на земле.
Будто горечь и боль
Всех мучений людских
В чутком сердце собрав,
Он твердил нам о них.
От улыбки его,
Полной скорбной вины,
Улетали как дым
Счастья мирные сны.
Звал он к жертве, к любви,
Весь любовью дыша…
Он горел, как маяк,
И… сгорела душа!
Не забудешь его
Ты, родная страна!
Задрожавшая раз,
Всё рыдает струна —
О великой вине
С гневом, скорбью поет
И на подвиг святой
Неустанно зовет.
1902

* * *

Ни о чем не жалею я в прошлом, друзья,
Ни одной бы черты в нем не вычеркнул я…
Боль и слезы его — звучной песни слова:
Слово выкинешь вон — и вся песня мертва!
Там, за каждой слезой, в каждом сумрачном дне
Солнца яркого луч вспоминается мне:
Это солнце я в сердце горячем носил —
Я одними страданьями с родиной жил!
Жизнь мелькнула волшебным, сверкающим сном.
Ни о чем не жалею, друзья, ни о чем!
1903

* * *

Я жду, упорно жду…
Мне душу истерзала
До ран кровавых жизнь, — живого места нет..
Но всё я жизнь люблю, всё верю, как бывало:
Он близок, он идет, спасительный рассвет!
И лишь порою страх волнует малодушный:
Не станет сил страдать, бороться и терпеть,
Меня раздавит свод моей темницы душной,
Я не дождусь зари…
Взглянуть — и умереть!
1903

ЛЕДОХОД

Берег пустынный опять пробужден —
Свист, гоготанье веселое, стон…
Лед на реке посинелый лежит,
Вздулся сердито и гулко трещит.
Холодно, жутко…
Но радостно-дик
В небе высоком несущийся крик.
‘Скоро, уж скоро!’ — поют журавли,
‘Скоро!’—холмы отвечают вдали.
Сердце безумной тревоги полно,
‘Скоро! — восторженно вторит оно. —
Порваны путы тяжелого сна —
Это шумит молодая весна!..’
Сумерки. Ветер подул верховой.
Лед шевелится внизу, как живой.
Странные думы родятся в уме:
Грозное что-то куется во тьме!..
1903

* * *

Дни скорби и стыда… Сжимают горло слезы, —
Мне стыдно за тебя, возлюбленный народ!
Так скоро отцвели мечтаний ярких розы,
Так он далек опять, спасительный исход!
И с болью вижу я, что над твоей душою
Еще простерта ночь, витают злые сны,
И ты не видишь их, укрытых темнотою,
Всесильных хищников родимой стороны!
На них поднялся б ты могучей бурей мщенья,
Из жалкого раба бойцом свободным стал…
Но ты на слабого напал без сожаленья,
Ты у несчастного младенцев растерзал!
Позора, скорби дни…
1903
После Кишинева

* * *

Ты говоришь, что жизнь пустынна и мертва,
Что молодость твоя, как нива в зной, томится, —
И некого любить, и некуда стремиться,
И сила вянет, как трава?..
Брат! Или высох след людских кровавых слез?
Огромный мир кругом не напоен страданьем?
Лишь мертвый не кипит живым негодованьем,
Не шепчет пламенных угроз!
И стоны, и мольбы летят со всех сторон:
‘Пора! Нам тяжко здесь… Дышать не стало силы. .’
Так тесен свод безжалостной могилы…
На помощь, брат! Прерви свой сон!’
Ты слышишь? Ты спешишь? Унынья больше нет!
Вся грудь твоя дрожит от слез блаженно-ясных,
От счастья — жизнь отдать за слабых и несчастных.
За страстно, долго жданный свет!
1903

ОТЕЦ

(Из Розенфельда)

Один, как в небе солнышко,
Сыночек у меня.
Со мной он — в бедной комнатке
Властитель мира я!
Но редко, редко вижу я
Малютку моего:
Ночь стережет уж темная
Глубокий сон его,
Когда вернусь усталый я
В свой бедный уголок,
А чуть заря забрезжила —
Опять завыл гудок!
Откроет дверь мне вечером
Печальная жена —
Тотчас о нашем мальчике
Начнет рассказ она.
Как он резвится весело,
Лепечет день-деньской:
‘Когда же добрый папочка
Придет играть со мной?’
Я, с дрожью в сердце, слушаю…
‘Да, да! Ты прав, сынок!
Отца увидеть должен ты..’
Иду, иду, дружок!’
В постельке разметался он…
Тревожных снов толпа
Плывет над ним, и шепчет он:
‘Где па, где милый па?’
Его целую в глазки я…
И вот, глядят они,
Две ясных незабудочки…
‘Дитя, я тут… Взгляни!’
Но снова поплыла над ним
Туманных снов толпа…
Лишь губки смехом дрогнули:
‘О, где же, где же па?’
Стою больной, разбитый я,
Бессильный раб труда…
‘Мой мальчик, скоро, скоро мы
Простимся навсегда!..’
1903

МАТЬ

Над больным ребенком,
Крошкой беззащитным,
Ты все дни и ночи
Бодрствуешь упорно.
Огненная птица
С черным хищным клювом
Над малюткой реет
Всё быстрей, всё ближе.
И горит, и сохнет
Маленькое тельце,
Вянут розы щечек,
Отлетают силы…
— Отойди, исчезни,
Грозное виденье!
Там, в огромном мире,
Мало ль злых, отживших?
Мой сыночек — птенчик,
Не видавший света,
Мой сыночек — зорьки
Утренней яснее.
Может быть, с годами,
Возмужавшей мыслью,
Как орел могучий,
Он взовьется к солнцу!
Может быть, надежда
В нем отчизны бедной:
Ей в борьбе великой
Он добудет долю! —
Огненная птица
Реет ниже, ниже…
Богу сил и правды
Шепчешь ты молитвы…
1903
Ст. Удельная

В. Г. КОРОЛЕНКО

В пустыню, где шепчется вьюга с тайгою,
Где бледное солнце не радует глаз,
Был брошен когда-то жестокой рукою
Бесценный, прекрасный алмаз,
Рожденный для счастья, свободы и света
Цветок, не успевший в отчизне расцвесть, —
Живое, горячее сердце поэта,
Влюбленного в правду и честь…
Всё в мире проходит… И дни испытанья
Промчались — отчизну поэт увидал.
Ему не грозит уже холод изгнанья —
Он славою родины стал!
Из мрачного края суровых метелей,
Из юрт неприглядных, из тундры скупой
Принес он гирлянды живых иммортелей —
Чарующих образов рой.
Как сердце он нам охлажденное греет,
В тьму жизни льет ласковый свет!
А там… злая пурга по-прежнему веет, —
И скольким возврата уж нет!..
14 ноября 1903

‘ТУК-ТУК!..’

Он вернулся, мой старый, проклятый кошмар:
Загремела тяжелая дверь —
И опять я один в ненавистных стенах,
Как в ловушку захлопнутый зверь!
Всё как прежде: с тройною решеткой окно
И со сводом глухим потолок…
Тускло светит ночник, в тишине гробовой
Громко кровь ударяет в висок.
Словно кто-то настойчивый злобно твердит:
‘Нет возврата! Надеждам конец!
Молчаливою бездной навек отделен
Ты от мира живых, ты — мертвец’.
Вдруг я вздрогнул… Прислушаться жадно спешу:
Чу! невнятный, таинственный звук…
Будто кто-то в стене молоточком стучит:
‘Кто ты? Кто ты, товарищ? Тук-тук!’
И к холодному камню, дрожа, я приник.
‘…Брат! уж близок последний мой час:
Враг жестокий, не зная пощады, терзал —
Я разбит, но я честь мою спас.
Если родину ты повидаешь опять,
Ей снеси мой прощальный привет,
Братьям милым скажи…’
Молоточек замолк…
Что с тобой, мой печальный сосед?
Вот с угрозой в дверях злобно щелкнул ‘глазок’ —
И вскочил я, как раненый зверь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘Нет, не сдамся, не сдамся я вам, палачи!
Вы могли мое тело сковать,
Но свободную душу бессильны убить.
Не хочу я, не буду молчать!..’
Что-то грудь мне сдавило железным кольцом…
— Ах!.. — и сбросил я тягостный гнет.
То был сон!..
Но от боли я вновь застонал:
Наяву тот же ужас гнетет!
Без решеток тюрьма и без каменных стен,
А безмолвие то же вокруг…
Лишь порой заглушённый призыв долетит:
‘Брат, ты слышишь? Откликнись! Тук-тук!’
1903

SENILIA1

1 Senilia — стариковское (лат.). — Ред.

1

И звезды погаснут, и сгинет наш род!
Лишь мертвое — вечно, живое — пройдет.
Но юные жизни из темных могил
Возникнут в сияньи нетронутых сил.
Так травы душисты, так ярки цветы
На старых кладбищах, где никнут кресты.
Чтоб новому колосу жизни созреть,
Мы, старые зерна, должны умереть.

2

Ее мы ждем из мрака ночи,
Из-за угла, как вора, ждем,—
Она ударит прямо в очи,
Средь блеска дня, сильна, как гром!
Как свиста бури лист осенний,
Ее мы в страхе, в скорби ждем, —
Она впорхнет неслышней тени,
Приникнет лучезарным сном!
16 июля 1903

У СФИНКСОВ

Вот они… Дремлют, как встарь, над Невою…
Город вечерней окутался мглою,
Цепью бегут золотой огоньки,
Слышатся мощные всплески реки.
В маленькой шапочке, в кофточке тонкой,
Девушка, с обликом нежным ребенка,
В полосу света бесшумно вошла,
Юноша рядом — со взором орла.
В тень я укрылся за темным гранитом.
Влажного ветра порывом сердитым
Несколько слов до меня донесло.
Он говорил, улыбаясь светло:
‘Нет, бескорыстные жертвы не тщетны!
Это сгущается мрак предрассветный,
Грозный девятый вздымается вал, —
Час избавленья желанный настал!..’
Дальше прошли — и в тумане пропали.
Смелые ж звуки все будто дрожали,
Сфинксов будя очарованный сон,
В сердце моем отзываясь как стон.
Вспыхнуло что-то во мраке душевном,
Бурно прошло дуновением гневным…
Словно вперед я сумел заглянуть —
В темную ночь, на грядущий их путь.
В чуждых, пустынных снегах утопая,
Стелется он без конца и без края…
Что там, вдали, так уныло звенит?
Что так душа безутешно болит?
В мертвом краю, в безотрадной разлуке,
Годы потянутся, полные муки,
Полные злобы, бессильных угроз,
Гибели всех упований и грез…
Холодно. Ветер сильнее. Сердито
Плещутся волны о глыбы гранита.
Газ в фонарях задрожал, зашипел…
— Сфинксы, откройте: где скорби предел?
1903

У ГРОБА Н. К. МИХАЙЛОВСКОГО

С спокойно-мраморным челом,
Как будто задремав случайно,
Лежит он, полон думы тайной
О чем-то важном и большом.
И вот возносит хор бесстрастный
О нем последнюю мольбу…
Не сон ли снится, сон ужасный,
Что, мертвый, он лежит в гробу?
Он — мертв?! Всю жизнь будивший к жизни!
Сквозь грохот бури, ночи мрак
Светивший горестной отчизне
Как призывающий маяк!
Не может быть! Мы здесь — ошибкой…
Вот он услышит наш призыв
И встанет с ясною улыбкой:
‘О чем вы плачете?.. Я — жив!’
Нет! не дойдет к тебе стозвучной жизни шум,
Уж не увидишь ты луча зари желанной:
Ты взором лишь орла, с вершины гордых дум,
Провидел край обетованный…
Но подвиг твой живет. Учитель дорогой,
Спи безмятежным сном, людских угроз не зная!
В далекой памяти страны своей родной
Ты будешь жить, не умирая!
29 января 1904
СПб.

* * *

День без ясного солнца, без месяца ночь, —
Будто тени, уносятся прочь!
И в толпе, и один, я всегда одинок:
Я — как вырванный с корнем цветок.
Опаленный грозой, тих и сумрачен сад —
Только пни сиротливо торчат.
Не ласкает его мягкий солнечный луч,
Не поит сладко шепчущий ключ…
И в зеленом шатре уж певец не гостит:
Песни спела душа — и молчит!
Дальше, дальше бежит шумный жизни поток.
Я — как вырванный с корнем цветок!
1904

* * *

Бог благости щедрой, бог правды великой!
Меч силы в деснице ль твоей?
Считал ли ты слезы, кровавые слезы
Смиренной отчизны моей?
Что ж медлишь сойти ты с грозою и гневом
Из вечных чертогов своих?
Даров ли свободной и радостной доли
Она недостойней других?
Иль мало она безответно страдала,
Томилась, как в келье глухой?
О цепи всё тело свое истерзала,
Ослепла от тьмы вековой!
Не хватит уж скоро отваги орлиной,
Могучие крылья в крови…
Пощады!.. Пощады!.. Дай луч хоть единый,
Дай каплю живую любви!..
1904

* * *

Мне чудится кругом какой-то шорох странный,
Тревожно-радостный, как веянье весны:
Так узник сторожит свиданья час желанный,
Проснувшись до зари, средь чуткой тишины…
Я жду, кого-то жду со страхом и любовью,
Кого-то, чья рука чудесное свершит,
Кто образумит нас, залитых братской кровью,
Залечит раны все и скорби облегчит.
‘Пора! — я слышу стон в безмолвьи тяжком ночи. —
Довольно злых угроз! Раскройся, мир-тюрьма!’
Во мрак вперяю я расширенные очи:
Вот дрогнет наконец испуганная тьма!
Миг — и рассвет блеснет, и защебечут птицы,
И развернется даль, заманчиво-пестра…
И крылья распахнет проснувшейся орлицы,
Быть может, песнь моя…
— Скорей! Пора, пора!
Август 1904

СОН

В небе странно-высоком, зловеще-немом
Гас кровавый вечерний закат.
Умирал я от ран в гаоляне густом,
Позабытый своими солдат.
Как ребенок, затерянный в чаще лесной,
Я кричал, я отчаянно звал —
И на помощь ни свой не пришел, ни чужой,
Гаолян только глухо шуршал!
Да орел целый день над горою парил,
Хищный клекот носился кругом…
Всё на север, в безвестную даль уходил
Затихающих выстрелов гром.
И скользил угасающий взор мой, в тоске,
По менявшим наряд облакам:
Что там парусом белым стоит вдалеке —
Не села ли родимого храм?
Вон старуха с клюкой… Не моя ль это мать
По кусочки с сумой побрела?
Горегорькая! Сына тебе не дождать —
Ты на муку его родила!
Злобно лязгают цепи… В дыму и в огне,
Будто стая встревоженных птиц,
Вьется лента вагонов, — и в каждом окне
Сколько бледных, измученных лиц!
Бесконечен ваш путь, и тяжел, и суров:
Мертвой степи пустынная гладь,
Выси грозные гор, темень диких лесов…
Вас в чужбину везут умирать!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Умирал я от ран на чужой стороне…
Так хотелось мучительно жить,
О жестокой, безумно-кровавой войне,
Как о грезе проклятой, забыть!
Ночь сошла… Или смерть?.. Сеть туманов сырых
Поползла над ущельями гор,
В черном небе невиданно-ярких, больших,
Странных звезд засветился узор.
И в зловещей тиши, мне казалось, не я-
Кто-то чуждый бессильно стонал..
И от жалости в сердце больном у меня
Слез кипучих родник клокотал!
1905

КРАСНЫЙ СНЕГ

Как прилив могучий,
Шел и шел народ,
С детски ясной верой,
Всё вперед, вперед.
Чтоб врага свободы
Поразить в бою,
Нес одно оружье —
Правоту свою…
Непорочно-белый
Снег кругом лежал,
Воздух, чуть морозный,
Еле трепетал.
Вдруг… ряд залпов грянул!
Меток был прицел:
Как под бурей листья,
Пали груды тел!
Юноши и дети,
Жены, старики
Бездыханны пали
От родной руки.
За одно лишь слово
Отнят белый свет:
‘Жить в ярме постылом
Больше мочи нет!’
Тупо взор уставя
В обагренный снег,
Мы стояли молча…
Миг один, иль век?
— Каин, что ты сделал?!
Прячась, словно тать,
Божьего проклятья
Смоешь ли печать?
Знай: покамест в жилах
Капля крови есть,
Мысль одну мы держим —
Про святую месть!
У престола бога,
В утро райских нег,
Все мы видеть станем
Этот красный снег!
1905

* * *

Как солнце, мне твоя улыбка дорога!
Ты взглянешь весело — я пытку забываю…
Но тверже и острей я лезвия не знаю,
Чем блеск очей твоих перед лицом врага.
То — оскорбленная души твоей святыня
Глядит, безмолвная, как гордая звезда…
Я, втайне умилен, тебе молюсь тогда:
И ненавидишь ты, и любишь, как богиня!
1905

* * *

Снова в путь-дорогу, старый верный друг! —
Золотые грезы, видно, лгали нам,
Что за нашей дверью смолкли стоны вьюг,
Отдохнуть пора измученным костям.
Налетела буря, сжала страхом грудь…
Грозный мрак кругом… Но ты сильна душой,
Смело ты стоять умеешь под грозой, —
Счастлив, кто с тобой свершает жизни путь!
1905

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА

Вкруг Африки знойной, по бурной равнине
Безбрежных тропических вод,
К далекой стране восходящего солнца
Семья броненосцев плывет.
Прекрасны и грозны стальные гиганты —
Окрашены в цвет боевой
И жерлами сотен орудий зияют,
Готовые ринуться в бой.
Но странно-безмолвны они, как гробницы:
Ни кликов, ни песен живых,
Недвижнее статуй, угрюмые люди
Стоят у лафетов стальных:
Так узник стоит перед плахой кровавой…
‘Погибель верна впереди,
И тот, кто послал нас на подвиг ужасный, —
Без сердца в железной груди!
Мы — жертвы… Мы гневным отмечены роком…
Но бьет искупления час —
И рушатся своды отжившего мира,
Опорой избравшего нас.
Заря золотая свободы родимой,
Не мы твой увидим восход,
Но если так нужно, — возьми наши жизни…
Вперед, на погибель! Вперед!’
И вот зашумели восточные воды,
Седой буревестник кричит…
Привет тебе, грозное Желтое море!
Чу! выстрел далекий гремит…
‘Не флот ли Артура?.. Взгляни: ‘Петропавловск’,
‘Полтава’, ‘Победа’, ‘Баян’…
То старый Макаров к нам едет навстречу,
Салют отдает ‘Ретвизан’…’
Безумная греза!.. Уж гордо не грянет
Огонь из родных амбразур:
В развалинах дымных, кровавою раной
Зияет погибший Артур!
И путь туда русскому флагу заказан…
Смелее ж направо! Вперед —
К безвестным утесам враждебной Цусимы,
В зловещий Корейский проход!
‘Ты сжалишься, сжалишься, праведный боже,
И волю изменишь свою:
Пусть чудо, великое чудо свершится —
Врага поразим мы в бою!’
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Свершилось!.. На дне ледяном океана
Стальные красавцы лежат,
И чуда морские, акулы и спруты,
На них в изумленьи глядят.
Разбиты, истерзаны, кровью залиты
Грот-мачты, лафеты, рули…
Ни стона, ни звука… В могильном покое,
Недвижимы, спят корабли…
Но бурею весть по отчизне далекой
Промчится, темна и грозна, —
И кличем могучим: ‘Довольно!’ ответит
Одетая в траур страна.
Довольно! Довольно! Герои Цусимы,
Вы жертвой последней легли:
Рассвет уже близок… Она у порога —
Свобода родимой земли!
1905

* * *

Отчизна хризантем, любимый солнцем край!
Волна морей гремит твоей расцветшей славой,
Твой лучезарный флаг, при возгласах ‘банзай’,
Победно осенил Артура рейд кровавый.
Но слава хищная — коварный дар богов, —
Нипон, иным гордись!..
Актеры грозной драмы,
Бойцы усталые, — под мирный отчий кров
Вернутся воины счастливые Ойямы.
Свобода и любовь в объятья примут их!
На клич земли родной они как барсы встали,
За право равенства в семье племен людских
Бестрепетно в полях чужбины умирали.
И яркий вспыхнул день — награда всех трудов, —
Ликуйте, мертвецы Мукдена и Телина:
Отныне желтый цвет — не подлый цвет рабов,
Отныне Азия не знает господина!
А мы?.. Ущелья гор, долины рек чужих
Дождем кровавым мы бесплодно оросили,
С покорностью волов безгласных и тупых,
Как снегом, нашими костями убелили!
Над мирным краем манз прошли мы бурей злой, —
Потомок дальний их проклятьем нас помянет…
И рабскою ордой вернемся в край родной,
И рабство прежнее нам тупо в очи глянет?!.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проснулась родина… увы, для новых бед!
Изранена, в крови, отягчена цепями,
Всё ждет зари она, — зари желанной нет…
На помощь к ней, вперед! и бог свободы с нами!
20 августа 1905

ИЗ ДНЕВНИКА

1

В дыму пожаров города,
И кровь и смерть кругом,
Как будто дикая орда
Прошла с мечом, с огнем.
Жесток был враг, безумно-дик,
Не дрогнула рука:
В родную грудь вонзился штык
Солдата-земляка!
Его послали убивать
Голодных старцев, жен,
Посмевших стоном нарушать
Беспечный царский сон,
Посмевших думать, что равно
Всем нужен солнца свет…
— Давно, мой край родной, давно
Тебя несчастней нет!
Для всех морей, для всех широт
Свободы день взошел, —
Тебя лишь, мученик-народ,
Двуглавый рвет орел.
Смотри: вся грудь твоя в крови,
А хищник всё не сыт…
Когда ж придет герой любви —
Его на смерть сразит?..
Январь 1906

2

Чуть утро — шелестом разбужен я газет,
Еще сырых слегка, пропахших свежей краской.
И мозг больной горит! Сил оторваться нет,
Вновь зачарован я кошмарной жизни сказкой!
Насилий новых ряд!.. Мятежно-громкий стон
Замученных рабов нарушил сон кладбища —
И меч карающий над ними занесен,
И мстительный огонь их истребил жилища!
Вот девушка-герой, Шарлотта Новых дней,
Народного врага бесстрашно поразила —
И свора темная развратных палачей
Цветок прекраснейший безжалостно сгубила!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кричать? Но криков нет столь громких на земле,
Чтоб муки выразить томленье.
Молчать? Но жуткий страх стоит в окрестной мгле,
И веком кажется мгновенье…
Как будто в давний мир открылась снова дверь:
Гигантский лес… зловещий шорох…
И человек ползет, затравленный, как зверь,
От братьев прячась в дуплах, в норах.
Кошмары дикие приходят наяву, —
Дрожишь, услышав треск камина:
Уж не громят ли вновь мятежную Москву
Дружины Римана и Мина?..
Убийства, казни, кровь…
И люди в силах жить?.
Работать, как всегда, любить, мечтать, смеяться?
Нет, в сердце у меня порвалась жизни нить,
Я разучился улыбаться!
Друзьям любимейшим я не гляжу в глаза,
Читая в них огонь убийственный презренья…
И сердца тишина зловеща, как гроза…
И губы шепчут: ‘Мщенья! Мщенья!’
1906

М. А. СПИРИДОНОВОЙ

(В ДНИ ГР. ВИТТЕ И П. Н. ДУРНОВО)

Немая, гордая, со скорбными очами,
В застенке сумрачном, в руках двух палачей,
Ты — образ горестный родной страны твоей,
Таких же двух зверей истерзанной когтями.
Лисица старая с игрою хищных глаз
И мерзостный вампир с кровавой алчной пастью,
Сам ад соединил союзом гнусным вас,
Чтоб родину предать позору и несчастью!
В те дни ужасные ее покинул бог:
Убийцы злобные, вы руки ей связали,
Уста замкнули ей — и тихо, без тревог,
С искусством дьявольским страдалицу терзали…
И нет прощенья вам!.. В веках забвенья нет!..
Друг с другом скованы вы цепью неразрывной,
И имя одного, как звук трубы призывной,
Из гроба вызовет другого на ответ!
Между январем и мартом

ЛЕСНЫЕ ТАЙНЫ

1. В ГЛУШИ

Не в царство ль сказок я русалкой заведен?..
Волшебная глазам открылась панорама:
Гигантов-сосен ряд стоит, как строй колонн
Богами и людьми заброшенного храма.
Все звуки умерли, вокруг — зеленый мрак,
Насыщенный больным, тяжелым ароматом…
Здесь лишний — человек! Лес, как заклятый враг,
Мой каждый жест следит…
Сижу на пне косматом
И силюсь оживить какой-то древний сон,
Унять волненье дум и крови шум мятежный…
Нет, нет, мне душно здесь! Скорей отсюда вон,
Туда, на вольный свет и на простор безбрежный!

2. ГОРЕЛЫЙ ЛЕС

Грустный мир деревьев опаленных,
Черных пней, обугленных стволов…
Вон — дымки еще в вершинах сонных,
Струйки красных хищных языков.
Нет! то рыжих хвои висят лоскутья…
Умер лес, кладбища сон кругом…
Но смотри: все в нежных почках, прутья
Снизу светлым брызнули ключом.
Обвили зеленые листочки
Голый ствол, веселые цветы
Там глядят из обгорелой кочки…
— Здравствуй, жизнь! Сильнее смерти ты!

3. ЛЕС ПОЕТ…

Лес поет, приветным шумом
Вторит птичьим голосам
И моим свободным думам…
Где я, кто — не знаю сам.
Я — царевич .. Волк дубравы
Верой-правдой служит мне,
На спине его шершавой
Мчусь я с ветром наравне.
Города, поля мелькают, —
В край Жар-птицы мы спешим…
Грезы пышно расцветают,
Расплываются, как дым.
Лес поет… В простор безбрежный,
Мнится, я плыву, плыву
На волне зелено-нежной…
Явь ли? Сон ли наяву?

4. ДЯТЕЛ

Я б хотел быть вольным дятлом
С красноперой головой!
И нарядный, и веселый,
Он в работе день-деньской.
По стволам могучих сосен
Быстрой тенью он скользит
И, чуть утро, с звонким кличем
По коре стучит, стучит:
— Просыпайся, подымайся,
Весь лесной пернатый род!
Раньше солнца по лесам я
Совершаю мой обход.

5. В БУРЮ

Разгневан темный лес… Я с робостью вступил
Под хмурые его, бушующие своды…
Могучий шум гудел как шелест тысяч крыл,
Как моря грозный гул под злостью непогоды.
Зеленый свод ветвей страшнее был тюрьмы,
И листья тучами летели, будто стрелы,
В незримого врага… Прочь, духи зла и тьмы!
Оставьте мирные и светлые пределы!
Еще вчера он спал, доверчив и влюблен,
В объятьях тишины, как на груди Далилы,
Сегодня он — на месть поднявшийся Самсон,
В величьи гордых дум, во всеоружьи силы!

6. РЕБЕНОК

Я с ребенком иду по тропинке лесной…
Я, как лес этот старый, задумчив и тих,
Он, как птичка, лепечет о думках своих —
Молодая осинка под старой сосной.
Нет расспросам конца: ‘И зачем этот сук
Так изогнут, и что там шуршит в вышине?..’
Детский лепет да сердца размеренный стук,
Сосны стройно стоят, тихо грезя во сне.

7. ТАЙНЫ ЛЕСА

Если хочешь тайны леса
Ты узнать, дитя, — садись
Здесь, на мох под елью темной,
И молчи, не шевелись!
Этот пень седой, рогатый —
Посмотри — совсем не пень:
Это — бегом утомленный,
Чутко дремлющий олень.
В красных шапках мухоморы
Подле чинно стали в ряд…
Но вглядись: то крошки-гномы
Стерегут забытый клад.
Вот промчался по вершинам
Гул протяжный и глухой…
В одеяньи сером, длинном
Смотрит сверху царь лесной.
Тихо! Нет здесь человека —
Там он, в шумных городах…
Мирно спят лесные тайны,
Крошки-гномы на часах.
Лишь кукушка плачет где-то
Да малиновка свистит,
Лапы длинные раскинув,
Вещий папоротник спит.
1907

ПАМЯТИ ФРУМЫ ФРУМКИНОЙ

Жизнь готовясь отдать палачам
С детской ясностью сердца спокойного,
Ты в завете последнем друзьям
Помянула меня, недостойного, —
Старшим братом меня назвала…
Что ж не слышу я слез умиления,
Гордых, сладко волнующих слез,
В сердце, полном тоски и смятения?
От стыда я поник головой…
О душа беззаветная, чистая!
Перед жертвой твоей что моя —
И любовь и дорога тернистая?
И для братьев несчастных твоих,
Над которыми враг наш ругается,
Что бессильный мой сделает стих
Там, где кровь, как вода, проливается.
8 октября 1907

СНЫ

Холодная тоска
Со дна души встает,
Как серый, злой туман
В дни осени с болот.
Всё снится — в мрачный склеп
Навек попали мы:
Стучим, зовем… Увы!
Недвижен свод тюрьмы.
Нет песен, смеха нет…
Ни солнца, ни цветов…
Печален круг друзей,
Темно лицо врагов!
А вам, на чьих руках
Святая кровь борцов,—
Вам посылает бог
Отраду мирных снов!
Иль целый мир для вас
Кровавой мглой одет
И сном, отрадным сном
Забыться силы нет?
Насупился палач,
Как сытый, злой удав,
Веревку надевать
На шею жертв устав.
. . . . . . . . . . .
Нет, если ясный взор
Ты хочешь видеть, брат,
Войди, как тень, как вор,
В тюремный каземат.
Вот девушка, — взгляни:
Одна, в тиши немой,
Она проводит здесь
Ночлег последний свой.
Спокойных снов ее
Не потревожит страх:
В ланитах — жизни кровь,
Улыбка на устах.
И, чуть в окне тюрьмы
Блеснет заря, — взойдет
С улыбкою она
На грозный эшафот!..
Холодная змея
Мне сердце обвила:
Жизнь сумрачна, как смерть,
Лишь смерть — как жизнь, светла!
1907

* * *

В Сибири, окованной лютым морозом,
Пустынной дорогой я встретился раз,
Изгнанник усталый, со странным обозом,
Дремоту и сплин мой прогнавшим тотчас.
Шарахнулась тройка моя боязливо, —
Всем телом дрожа, понеслась напролом…
Ямщик, обернувшись ко мне торопливо,
В степь, ярко белевшую, тыкал кнутом.
Гляжу: целиной снеговою, ныряя,
Влачась, точно грузные барки, вперед,
Страдальчески-кротко и мерно шагая,
Лохматый верблюд за верблюдом бредет.
Веревка сквозь мягкие ноздри продета,
Прикручен к горбу исполинский мешок…
Не родина ль праотцев, полная света,
Им грезится? знойный сыпучий песок?
Вон близко уж пальмы с узорчатой тенью…
Оазис! Ключа переливчатый звон!
Вдруг дернул вожжою киргиз в нетерпеньи —
И жалкий, визгливый послышался стон…
И нет чудной сказки!.. Походкой убогой
Пошли они дальше в морозную даль…
Я еду своей бесконечной дорогой
Один, затаивши на сердце печаль.
1907

* * *

Грядущего счастья далекие дни
С сиянием солнца, цветов и лазури…
В ненастную ночь, под раскатами бури,
Не верится сердцу, что будут они!
Конца нет дороге томительно-трудной…
Не сон ли то людям мерещится чудный?
Но, солнце, ты будешь!.. И люди с трудом
Поверят кровавой и горестной были
И в ужасе спросят: ‘Да вправду ль вы жили —
Любили, смеялись, боролись с врагом?
На празднике светлом любви и свободы
Не снятся ль тюрьмы вам угрюмые своды?’
1907

БРЕД

1

Когда болезнь, как узника, меня
Цепями к ложу пригвоздила
И черной птицею, с зрачками из огня,
Над головой моей парила, —
Не к югу светлому мечтой я улетал,
А в льдистый сумрак тундры скудной,
И из-под снега там, как зверь, я отрывал
Осенних ягод нектар чудный.
Безбрежность снилась мне полярных вод морских…
Гигантских льдин мелькали тени,
И лоб пылающий дыханьем грозным их
Я освежал… И рой видений
Вставал во мгле таинственной ночей:
Всё небо зыблилось цветами,
Ходили всполохи беззвучные огней
Большими яркими столбами…
И тих, и дивен был кругом пустынный мир,
Как уголок последний рая,
Где лишь природа-мать свободный правит пир
И так ничтожна власть людская!

2

А там, где шепчет мирт о счастье на земле
И море теплое синеет,—
Тирана мрачного, мне снилось, на скале
Дворец разрушенный чернеет.
Сюда он уходил от царственных тревог,
От власти страшной и кровавой…
Всю ночь тогда сиял, как яркий день, чертог
Под лирный рокот величавый.
Душистых смол и трав курился сладкий дым,
Столы под яствами ломились,
Фалерна щедрого напитком золотым
Амфоры весело светились.
Сенатор с консулом, забыв свой важный сан,
Кружились в пляске неприличной,
Развенчанный царек каких-то дальних стран
Шута разыгрывал отлично.
Но тот, чей взгляд ловил пронырливый актер,—
С надменным видом полубога
Безрадостно смотрел на блеск и на позор,
Молчал загадочно и строго.
Что, что больной тиран таил на дне души?
Презренье к людям и к престолу?
Кровавый новый план обдумывал в тиши.—
Из Рима вывести крамолу?
Но вот он знак дает…
И кубки уж блестят
Цекубским током несравненным
(Лозу его сам Вакх когда-то, говорят,
Взрастил в саду своем нетленном).
И горы новых яств рабы приносят вслед:
Вот — дальней Индии бананы,
Из соловьиных горл и языков паштет,
Колхиды сказочной фазаны.
Все снова чавкают, торопятся глотать,
Как псы с голодными зубами,
Иного тут же рвет… Но миг — и вот опять
Задвигал жадно челюстями!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вновь цезарь подал знак — и пышный зал притих.
Стена, как волшебством, раскрылась:
Гирлянда девочек и отроков нагих
Средь рощи пальмовой явилась.
Смущенья прелесть, смоль разметанных кудрей,
Невинных детских глаз блистанье…
И бешеный восторг зажег сердца гостей,
Как гром гудят рукоплесканья!
‘Сюда! — вопят, — сюда!’………
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Белеет в окнах свет. Замолк и смех, и стон.
Рабы стопой скользят беззвучной
И детских трупиков ряды выносят вон,
Как сор ненужный и докучный.
Всё выше светлый Феб — из исполинских ниш
На сон убийц глядит с укором…
Но ты смешон им, бог! Не их и ты смутишь,
Историк, гневным приговором!

3

…Горит больная кровь,
Виденья страшные приходят вновь и вновь.
Всё ты мне грезишься, несчастная Россия!
Что это? Грозное ль нашествие Батыя,
Когда народ завыл и из конца в конец
Бежал в леса толпой испуганных овец?
Безумства ль Грозного? Петровы ли расправы?
Иль ужас наших дней, безумный и кровавый?
Всё спуталось в уме…
Чу! шествие идет —
Гул тысяч, тысяч ног… Всё молодой народ.
Мелькают изредка и женские головки…
На шеях сдавленных болтаются веревки,
Противно лязгают оковы на ногах,
Железо за спиной на скрученных локтях…
Есть лица гордые с орлиным смелым взором,
Но больше — скорбные, с вопросом иль укором.
Что ж я отвечу им? Что слезы сердце жгут?
В безвестном тайнике происходил ваш суд.
Кто обвинитель ваш? Как ваших судей звали?
Что вы сказали им — лишь камни стен слыхали!..
…О, если бы давно великому народу
Был светоч знанья дан и выход на свободу, —
С какой бы красотой и мощью гордых сил
Орлиный дух его к вершинам воспарил,
Каким бы Русь цвела могуществом и счастьем!..
Всё, всё загублено проклятым самовластьем!
В болезнях, в нищете, в невежестве тупом,
Приниженный, народ во тьме живет как гном.
Дня не запомню я, короткого мгновенья,
Когда б в душе не тлел огонь вражды и мщенья,
Когда бы я не ждал, что божьей правды гнев
Проснется наконец, как разъяренный лев!..
Да, да, преступен я… И цел еще строптивец?!
А! вот идут… гремят… Басманов-нечестивец,
Малюта, злой палач… Все — в бархатных тафьях,
В кафтанах расшивных и с саблями в руках…
К дверям моим пришли — и тихо, тихо стало:
Примолкли, будто ждут какого-то сигнала…
Минута — и как вихрь ворвутся в мой приют,
Больного, слабого в застенок повлекут!..
Кошмар… Проснуться бы!..
1908

ЗЕМЛЯ

(ИЗ НЕДАВНИХ ДЕРЕВЕНСКИХ НАСТРОЕНИЙ)

‘Народ оказался фефелой…’
‘От русской истории издавна
пахло клопом…’
Из признаний разочарованного
публициста
Раздолье нив кругом да неба синева…
По пояс борода — как белый снег — у деда,
Как мягкий, чистый лен — у внука голова!..
Сердитых слез полна, кипит-журчит беседа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Что змеи залегли помещики кругом,
Забрали всё себе—луга, леса и воды!
На клиньях мы, в песках, душ тысяч пять живем,
Знай, пухнем с голоду, ждем у моря погоды.
Мы были графские… Ох, вспомнить — страшный сон!
Возами, слышь, везли березовые прутья,
И в поле, как в аду, стоял кромешный стон —
Из спин лилася кровь и падали лоскутья,
Да, попил старый граф живой слезы людской!
Святая тут земля: мужицкой алой кровью
Вся полита она, что божьею росой…
Ей поклонись, дружок, с смиреньем и любовью!
И помни: бог ведет слезам сиротским счет,
Мне, может, не видать, а ты дождешься, милый,
Денечка красного: пробудится народ
И землю, кровь свою, возьмет добром иль силой!
То было в темные, глухие вечера,
Когда в полях пустых носились волчьи стоны.
Как свечи вспыхнули усадьбы, хутора,
Колонны гордые, террасы и балконы.
Красу заветных лип и стройных тополей,
Приют мечтательный, где в сумраке аллей
Бродили некогда Елены и Ирины,
Где щелкал по зарям влюбленный соловей
И были роз полны укромные куртины, —
Без жалости топор мужицкий вырубал…
Как буря шумная примчался гнев народа
И роскоши цветы злорадно растоптал!
Грозящим призраком из мрака шла Свобода…
Но снова тихо всё. Недвижный смерти сон.
Лишь гарью душною с пожарищ вдруг потянет,
Да пьяных стражников разгульный хохот грянет,
Да злое карканье послышится ворон…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А, узнаю тебя, народ родной, смиренный!
На шее — лик Христа, в руке — убийцы лом,
Кулак бессмысленный — девиз твой неизменный,
Душа холопская — клеймо на лбу твоем.
Что создал ты в веках? Какой украшен славой?
Оплеван, сечен, бит — вот вся твоя судьба.
Построил ты кабак, торгующий отравой,
Да с перекладиной позорных два столба.
Нет, не зови своим прекрасный сон свободы,
Не для тебя — борцов лучистый ореол…
Гниенье смрадное упавшей в ил колоды —
Удел бессменный твой… Терпи, покорный вол!
Как будто вымерла деревня… Хмурый ряд
Избенок скривленных чернеет над рекою,
И не слыхать собак, и не видать ребят…
Нет! вон, задумчиво склонившись над клюкою,
Там, на завалинке, седой старик сидит.
С ним рядом внук. Как лен белеет головенка.
Зверьком испуганным на деда он глядит,
Шершавою рукой ласкает дед ребенка.
‘Слышь: перед волею вот так же встал народ,
И так же господа над нами лютовали —
Томили барщиной, сосали кровь и пот,
Пороли, мучили, зубами лишь не рвали!
А слух о воле рос, рос снежною горой…
И час приспел: пришла желанная Свобода —
С мякиной-матушкой, с сосновою корой…
Теперь — черед Земли, кормилицы народа!
Между ноябрем 1907 и январем 1908

* * *

Как сотни лет назад, сегодня ночь прекрасна!
Узоры те же всё сплетают хоры звезд,
Красавец Орион горит всё так же ясно,
И Млечного Пути дрожит алмазный мост.
Но к тайне нет ключа: кто там живет, страдает?
Как мы же, смертные с стремленьем без конца?
Иная ль красота мечту их окрыляет
И о добре ином тоскуют их сердца?
Ужель и там — вражда? За светлый дар свободы
Немолчный бой кипит, живая льется кровь?
Как жалкий вьючный скот, влачат ярмо народы,
В колодках — мысль, и гений, и любовь?
Так эта даль светла, так эта ночь прекрасна,
Так тихи хоры звезд, что мысль о зле бежит.
Нет, люди — братья там! Невозмутимо-ясно
Там Разума величие горит!
1908

СОСНА

У моего окна
И день и ночь сосна
Таинственно шуршит…
Ей много-много лет.
Старуха знает свет
И много тайн хранит.
И, мудрости полна,
Ворчит она со сна:
‘Весенний вольный дух…
Опять безумный мир
Заводит шумный пир
И счастьем бредит вслух.
Мелькнет, как миг один,
Краса полей, долин…
Нет! счастье — мирный сон.
Пусть беден мой наряд
И жесток, говорят,
Зато — как прочен он!’
И робко смолкла вдруг:
Раздался светлый звук,
Веселый смех звенит.
То — вкруг корней седых
Березок молодых
Семья поет, шумит.
Привольно, любо им,
Кудрявым и густым,
Под лаской вешних дней…
Жить! Каждой почкой жить!
Как воздух, радость пить,
Хоть миг — да грудью всей!
1908

ДУМКИ

1

Я умер один, в чужедальнем краю…
Родная рука моих глаз не закрыла,
Отчизна давно позабыла
Печальную музу мою.
Что старые песни! Есть новые муки,
Безвестные прежним бойцам, —
По-новому страстные, гневные звуки
Ударят по юным сердцам…
Я умер — и лебедем гордым поднялся
К лазурной, горевшей огнем вышине.
И юная сила вернулась ко мне —
Я пел… я любил, я смеялся…

2

Ах! в жизни сумрачной я не припомню дня,
Когда б на божий мир взглянул я вольно, ясно,
Когда бы злая мысль покинула меня,
Что родина — раба, что родина несчастна.
Не помню ночи я без гнета страшных снов:
То я, как новый Брут, разил врага свободы,
То сам на плаху шел… Гремел тюрьмы засов,
Зияли, точно гроб, удушливые своды.
Кошмар, вся жизнь — кошмар… Кровавый дикий бред.
Отравлена душа виденьями больными…
И — вспыхни красный день — лучами золотыми
Свободы и любви не буду я согрет!

3

Часто сон мне яркий снится:
Волен, счастлив край родной…
Уж в гробах давно истлели
Враг народа и герой.
Пышно нивы колосятся,
Песня смелая звучит,
В светлых, праздничных нарядах
На работу люд спешит.
Где-то ряд столбов позорных
Возвышался здесь, давно…
Но о них лишь книги помнят,
Всё забыто, прощено!
И дрожит от гнева сердце:
Как! забвенье — их удел,
Тех жестоких, тех проклятых,
Кто от наших слез пьянел?!
Кто у вольного народа
Жизнь хотел отнять и честь?
Сон гнетущий… Прочь забвенье:
Месть! За дверью гроба месть!

4

Гром грохочет всю ночь, небо — словно горит…
Ветер дубы столетние клонит…
Полон ропота лес. Сыч пронзительно стонет.
Лишь эолова арфа молчанье хранит.
Новой бури порыв, новый грома раскат.
Мрак — и тучи опять, будто кровь, покраснели…
Словно трупы казненных, качаются ели…
Песни грустной и нежной не надобно, брат!
Буря струны порвет… Разве кротких слеза
Может выразить ужас безвестно казнимых?
Муку девушек милых, в застенке томимых?
Смолкни! Смолкни! Бушует гроза…
Июль 1909
Бад-Наугейм

* * *

Под пологом ночи глухой
Шли долгие, скорбные годы,
Неясной чуть брезжил звездой
Загадочный призрак свободы.
‘Идите! — властительно звал
Таинственный голос. — За мною!
За гранью чернеющих скал
Уж небо алеет зарею’.
И верило сердце ему,
И верить порою не смело…
Закутаны в снежную тьму,
Мы двигались вдаль без предела.
И вдруг ослепительный луч
Блеснул над холодным простором!
По ребрам зардевшихся туч
Скользили мы трепетным взором.
То миг был, один только миг,
Блаженный, как первая ласка:
Пленительный образ возник —
И в сумраке скрылся, как сказка…
Но в сердце сверкающий след,
Сочащийся кровью, хранится:
Слепцу ли, узревшему свет,
С царящею тьмой примириться?..
1910

ПРИМЕЧАНИЯ

Свидание. Впервые — РБ, 1901, No 2, стр. 170, с посвящением М. П. Ор—ву и без примечания. В изд. 1906 г., стр. 28, фамилия указана полностью: ‘Посвящается М. П. Орлову’. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 63. Черновые наброски — в записной книжке (ПД)
Орлов Михаил Петрович (1863—1934?) — старый товарищ Якубовича еще по Петербургу и каторге, сохранивший ‘более чем дружественные отношения’ с Якубовичем до его смерти. Оставил воспоминания ‘Об Акатуе времен Мельшина’ (‘Каторга и ссылка’, 1928, No 11 (48), стр. 106—177). ‘Свидание’ Якубовича с Петербургом после каторги состоялось 28 декабря 1899 г., ‘правда, не для свободного проживания, а лишь для посещения в нервной клинике проф. Бехтерева’ (письмо к С. А. Венгерову от 10 января 1900 г., ПД). Через все стихотворение проходит пушкинская тема ‘Медного всадника’. В Петре I Якубович увидел ‘бойца и гражданина’. Патриотическую идею стихотворения отметила марксистская критика {}. А. В. Луначарский в 1906 г. указывал: ‘Мудрецы из ‘Полярной звезды’ <Петра Струве>, наморщив чело, рассуждают теперь о том, имеет ли право человек ‘не жалеть ни себя, ни других’ ради какой-нибудь высокой цели? Вопрос этот был радикально решен любвеобильным и грозным поколением нашего поэта <Якубовича>. Отзвуки этой грозной решимости звучат еще и теперь в поэзии г-на Якубовича… наиболее сильное выражение это настроение нашло в стихотворении ‘Свидание’. Героическая безжалостность, безграничная преданность взятой на себя задаче символизируется здесь в образе первого русского революционера — Петра Великого. Здесь не место спорить о правильности такой оценки: достоинство стихотворения — в сильном и ярком выражении героического… идеала’ (‘Образование’, 1906, No 2, стр. 153).
Сестре (‘Слез не нужно, моя дорогая…’). Впервые — изд. 1901 г., т. 2, стр. 51. Обращено к М. Ф. Якубович после встречи с ней в 1900 г.
На родине. Впервые — РБ, 1900, No 10, стр. 142, с цензурными пропусками. С восстановлением пропусков — изд. 1902 г., т. 2, стр. 52. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 68. При попытке напечатать возникали цензурные затруднения. ‘Нельзя ли сделать еще одну попытку со стихотворением ‘На родине’? Я выбросил из него 6 строчек, несомненно сделавших ‘всю музыку’…’ — писал Якубович А. И. Иванчину-Писареву 24 июня 1900 г. (ПД). Якубович исключил стихи 28—33 о Сибири и каторге. И вижу снова я любимый город мой и т. д. О первой встрече с Петербургом, в котором поэт не был со дня ареста 15 лет. Сфинксов каменных загадочные лица — см. стр. 398. Болит душа, болит! Современники, сопоставляя лирику Якубовича с поэзией С. Я. Надсона, указывали, что у Якубовича преобладает ‘дух протеста’ и борьбы и нет ‘безнадежного нытья’: ‘Когда П. Я. становится уж очень тяжело, он жалуется и говорит: ‘Болит душа, болит!’, в этих случаях Надсон впадает в отчаяние и выражается не иначе, как ‘Мертва душа моя: ни грез, ни упованья!’, ‘Душа моя мертва…» и т. д. (Н. Геккер. Безнадежная пустыня. ‘Одесские новости’, 1900, No 5147, 4 декабря). В пустыни дальние и т. д. В письме к В. Г. Короленко от 1 июля 1900 г. Якубович жалуется нэ одиночество и изолированность от общественной жизни в Удельной: ‘До того дошло дело, что в одном стихотворении (которое почтеннейший Африкан Африканович <Елагин> — цензора, между прочим, по боку хватил) уносился мечтой туда — ‘в пустыни дальние, за цепью льдистых гор…’ Сложное вообще настроение приходится переживать’ (БЛ).
‘Всё выше волны…’. Впервые — изд. 1901 г., т. 2, стр. 45.
Первый дождь. Впервые — РБ, 1900, No 5, стр. 256. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 71, где после стиха 16 снято четверостишие (о ‘песне дождя’). В РБ стихотворения Якубовича часто печатались небрежно, на что он не раз жаловался редакции: ‘В моем стихотворении ‘Первый дождь’… напечатано ‘крышка’ вместо ‘крыша’… Тут же всякой поэзии крышка!’ (письмо к В. Г. Короленко от 24 мая 1900 г., БЛ).
‘Мне кажется порой — живу я сотни лет!..’. Впервые — изд. 1906 г., стр. 38. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 73.
В плену. Впервые — РБ, 1900, No 7, стр. 108. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 74. В письме к В. Г. Короленко от 1 июля 1900 г. из Удельной он сетует на одиночество и скверное, ‘сложное’ настроение: ‘А вот у меня в нынешнем году — так ни отдыха не выходит, ни работы. Семья все еще в отлучке, а сам я не живу, а просто копчу землю и небо…’ (БЛ).
‘Помнишь ли, друг мой, дорогу глухую, пустынную…’. Впервые — РБ, 1900, No 10, стр. 74, с цензурными пропусками стихов 4 и 10 и смягчениями. С восстановлением стиха 10 в смягченной редакции — изд. 1902 г., т. 2, стр. 56. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 76, где восстановлен стих 4, а стих 10 дан в первоначальной редакции. Черновой автограф под заглавием ‘Воспоминание’ (датирован 19 октября 1899 г.) и беловой — в записной книжке (ПД). Редакция РБ (А. Г. Горнфельд) забраковала стихотворение, потребовала его ‘обезвредить’ и тянула почти год с публикацией. Публикация вызвала цензурные затруднения, поэтому пришлось еще кое-что ‘смягчить’: ‘Стих ‘Цепи влача, я едва поспевал за тобой’ я сам уже заменил менее ясным: ‘Груз свой влача, я едва поспевал за тобой»,—писал Якубович А. И. Иванчину-Писареву 24 июня и 23 октября 1899 г. (ПД). Посылая эти стихи, он признавался, что в последнее время ‘все мечты о родине воспевал в стихах… в довольно отчаянном тоне’ (ПД).
‘Н ет, легче жить в тюрьме, рабом…’. Впервые — изд. 1901 г., т. 2, стр. 30. В изд. 1906 г. это и следующее стихотворение имели общее заглавие: ‘Заметки’. Печ. по изд. 1910 г., т. -2, стр. 78.
‘В искусстве рифм уловок тьма…’. Впервые — изд. 1901 г., т. 2, стр. 31′ под заглавием ‘Поэту-символисту’. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 79. В записной книжке заглавие: ‘Соврем<енным> декадентам’ (ПД). Якубович был непримиримым врагом символизма и декадентства в искусстве. Уничтожающие характеристики ‘кривлякам-декадентам’ даны в его ‘Очерках русской поэзии’, в хрестоматии ‘Русская муза’, в переписке.
На славном посту. Впервые — ‘На славном посту’ (1860—1900). Литературный сборник, посвященный Н. К. Михайловскому. СПб., 1900, стр. 38. Автографы трех редакций — в записной книжке, дата первой редакции 18 августа 1896 (ПД). В изд. 1910 г. было помещено в разделе ‘Возвращение’. В юные годы Якубович считал Н. К. Михайловского своим учителем. Позже у него с ним были сложные отношения. Характерно, что в период собирания материалов для сб. ‘На славном посту’ Якубович пишет В. Г. Короленко в Полтаву: ‘В ‘Русском богатстве’ пустынно и скучно — разумею не журнал, а редакцию… Н. К. <Михайловский> бодр и здоров, но по-прежнему одинок и вокруг него, увы, пусто. Все остальные — не больше как служебные сотрудники. А последнее время весной, при Вас, были какие-то надежды, оживление, разговоры…’ (письмо от 3 октября 1900 г., БЛ). В этом же письме он противопоставляет Михайловскому писателей-редакторов, стоявших во главе журнала, — Пушкина, Некрасова, Чернышевского, Добролюбова, Салтыкова, которые умели вносить в работу ‘общий дух, общее настроение, общий порыв, — дело шло блистательно’. Этих качеств не было у Михайловского. В записной книжке Якубовича (ПД) сохранилось большое интимное стихотворение ‘Два брата’ с характерным подзаголовком: ‘посвящ<ается> бывшим бр<атьям> Н. К. М<ихайловскому> и П. Я.’. Он описывает в форме сна встречу после каторги двух братьев, которые идейно не поняли друг друга и разошлись. Якубович не одобрял доктринерской борьбы Михайловского против ‘учеников’, т. е. марксистов. Обращаясь к новым братьям, рабочим, Якубович сочувствует их борьбе.
…Они, как мы, в борьбу пойдут!
Не примирятся, не устанут
И победят, или умрут!
Но мирно жить они не станут,
Пока их в цепь не закуют!
Пускай под именем другим
Они средь вас теперь живут,
Пускай они путем иным,
Чем мы, к мечте своей идут,
Но брат я им, а не тебе!..
Якубович не предполагал печатать это стихотворение, сделав помету: ‘Какая узость взгляда сквозит в этих стихах, хотя чувство и дышит искренней теплотой! Характерно!’. Стихотворение помещено среди стихов, датированных августом 1896 г., написанных в Кургане. О ‘скорлупе’ Михайловского, которая в беседах с ним оставалась неразбитой, о его равнодушии Якубович пишет Короленко 4 февраля 1901 г.: ‘По-видимому, Н. К. <Михайловский> действительно хорошо ко мне относится, и я тоже искренне его люблю, но какое же возможно между нами ‘сближение’? — видимся очень редко, большей частью раз в неделю, по четвергам в большой компании, но за последнее время и эти свидания прекратились… беседы <с Михайловским> всегда оставляют во мне какое-то странное <зачеркнуто> двойственное впечатление: мне они, конечно, кое-что <зачеркнуто> многое дают, но дают ли что-нибудь Н. К. <Михайловскому>? Часто мне кажется, что ровно ничего, ‘скорлупа’ его остается почти не разбитой… И что всего удивительнее: даже в тех случаях, когда сами факты доказывают потом, что беседа со мной не прошла для Н. К. <Михайловского> бесследной, когда после нее он, например, затрагивал в своих статьях вопросы, которых раньше категорически отказывался касаться, у меня все-таки оставалось такое впечатление, будто я силой ворвался в тихую внутреннюю жизнь Н. К. — он сам однажды сказал мне, что для общения с живой жизнью ему совершенно достаточно общества… Ал<ександра> Ив<ановича>! <Иванчина-Писарева>. Ну, и немудрено, что он на многое глядит через очки последнего. У меня с А. И. <Иванчиным-Писаревым> отношения по-прежнему чисто внешние, ровные (и то сказать: ведь никакого общего дела у нас нет и видимся очень редко), но я давно уже чувствую, что не пользуюсь прежним его расположением’ (БЛ). Незадолго до смерти Михайловского Якубович писал Короленко, что Михайловский ‘на старости лет одинок и живет окруженный некоторым пустынным холодом’ (письмо от 9 июля 1903 г., БЛ).
В думах о Шлиссельбурге. Впервые — РБ, 1904, No 11, стр. 143, под заглавием ‘Песни побежденных’, с фиктивным подзаголовком ‘Из Чезаре Никколини’ и сноской: ‘Автор тюремных мелодий 1830—1840, певец борьбы за освобождение Италии’. В изд. 1910 г., т. 2, стр. 278, под заглавием ‘Из ‘Песен побежденных’ Чезаре Никколини’. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 278, где заглавие изменено. Автограф — в записной книжке, с маскировочной пометой на случай обыска: ‘Из Ленау’ (ПД). Вошло в сб. ‘Песни борьбы’ (1906). Характеристика Шлиссельбурга, ‘средневекового застенка’, дана Якубовичем в статьях: ‘Шлиссельбургские мученики’ (РБ, 1906. No 7). После волны протестов в 1905 г. под лозунгом ‘Долой Шлиссельбург!’ тюрьма была закрыта в январе 1906 г. Якубович был горячим инициатором создания ‘Шлиссельбургского комитета’ помощи заключенным и известной книги ‘Галерея шлиссельбургских узников’, ч. 1. СПб., 1907. Возбуждая в 1907 г. преследование брошюры Якубовича ‘Шлиссельбургские мученики’ (1906), цензура отмечала, что ‘она рисует яркими красками страдания, перенесенные узниками бывшей Шлиссельбургской тюрьмы, изображая их героями идеи и долга’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1906, No 247 ‘По запросам начальника рязанского губ. жандармского управления о допущении к обращению различных изданий’).
‘Страдания чашу испивши до дна…’. Впервые — РБ, 1901, No 4. стр. 87. Адресат до изд. 1910 г. обозначался сокращенно: ‘М. П. Ш—ну’. В изд. 1910 г., т. 2, стр. 81, это стихотворение открывало цикл стихов, датированных 1901 г. В авт. экз. Якубович написал: ‘Стихи эти написаны, кажется, много раньше, чуть ли не в 1896 г., когда Шеб<алин> вышел из Шл<иссельбурга>… Взамен поместить здесь ‘Решетки, бойницы…» Якубовичу память не изменила. Шебалин был освобожден 24 ноября 1896 г. Шебалин Михаил Петрович (1857—1937) — известный народоволец, в 1884 г. по Киевскому процессу осужден на 12 лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге, откуда вышел в 1896 г. Затем 10 лет провел в якутской ссылке. Якубович писал В. Н. Фигнер 9 октября 1906 г. по возвращении Шебалина из ссылки: ‘Это ведь наш старый близкий друг, с которым мы вместе вступили на революционную дорогу’ (ЦГАЛИ). Стихотворение написано в 1896 г., когда Шебалин вышел из Шлиссельбурга. М. П. Шебалин оставил ‘Воспоминания о П. Ф. Якубовиче’ (неопубликованная рукопись — в ГЛМ, см. также М. П. Шебалин. Клочки воспоминаний. М., 1935). Некролог Шебалина: ‘Известия’, 1937, No 52, 28 февраля.
Майская песня. Впервые — РБ, 1901, No 6, стр. 73. Песня навеяна крупнейшим событием — стачкой на Обуховском заводе в Петербурге (май 1901). Столкновение с полицией всколыхнуло весь Петербург.
‘Бывают годы мрачного бессилья…’. Впервые — РБ, 1901, No 11, стр. 272. Вошло в сб. ‘Перед зарею’. Эпиграф из Евангелия иносказательно намекает на скорое ожидание ‘красного дня’, революции.
‘Средь мук и стенаний на свет…’. Впервые — РБ, 1902, No 1, стр. 203, с грубейшей опечаткой в стихе 2: ‘Живая живых обретает’ (т. е. конец стиха 4 был перенесен в стих 2). Якубович писал В. Г. Короленко: ‘В январской книжке ‘РБ’ мне лично преподнесен пренеприятнейший сюрприз в виде искалеченного начала стихотворения. Теперь даже и декаденты могут мне позавидовать: у них хоть что-нибудь понять можно, а у меня уж ровно ничего! Срамота да и только’. Якубович был возмущен: редакция заметила ошибку, но не исправила ее (письмо от 30 мая 1902 г., БЛ).
Новая весна. Впервые — РБ, 1902, No 5, стр. 223. В этом и следующих стихотворениях отразился общественный подъем с весны 1902 г., когда прокатилась волна крестьянских волнений в Саратовской, Тамбовской, Новороссийской, Ставропольской губерниях и на Кавказе. На юге страны — в Ростове-на-Дону, Батуми вспыхнули крупные стачки. Сохранилась программа стихотворения: ‘Мольба Весны. Все просыпается, всё просит жизни… Опять все полно надежд. Забыты поражения. Лес забыл о своей погибшей листве, луга о своей зелени, сады о роск<ошных> плодах. Каждая обнаж<енная> ветка точно шепчет: ‘Жизни, жизни, любви!’ — Молодое поколенье! Иди жить, иди бороться’ (ПД).
‘Дитя! ты веришь в близкий рай?.’. Впервые — РБ, 1902, No 2, стр. 110.
На старом пепелище. Впервые — РБ, 1902, No 8, стр. 48, с цензурными пропусками в 4-й строфе. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 92. Строки точек к цензурным пропускам отношения не имеют В стихотворении отражена тема преемственности двух революционных поколений — разночинцев 1870-х годов и ‘рабочего народа’ 1890-х годов. Застыли гиганты. Имеются в виду скульптурные изображения у входа в Эрмитаж. Стена притаилась твердыни — Петропавловская крепость. Узкая красная лента видна — здание Петербургского университета. Сфинксы... Пришельцы из Фив — см. стр. 398.
Памяти Глеба Ивановича Успенского. Впервые — РБ, 1902, No 12, стр. 180. Отклик на смерть Г. И. Успенского, скончавшегося 24 марта 1902 г. Якубович не вполне был удовлетворен стихотворением. ‘Вся беда в том, — писал он Михайловскому, — что лично-то я не знал Г. И. <Успенского> и писать мне пришлось стихи, пользуясь лишь косвенными, так сказать, впечатлениями — его сочинениями, его портретом, рассказами о нем…’ (письмо 22 ноября 1902 г., ПД). Автограф (две редакции) — в письмах Якубовича к Н. К. Михайловскому от 18 ноября и 22 ноября 1902 г. (ПД).
‘Ни о чем не жалею я в прошлом, друзья…’. Впервые — РБ, 1903, No 4, стр. 114, в цикле ‘Весенние мотивы’.
‘Я жду, упорно жду… Мне душу истерзала…’. Впервые — РБ, 1903, No 4, стр. 114, в цикле ‘Весенние мотивы’.
Ледоход. Впервые — РБ, 1903, No 4, стр. 115, в цикле ‘Весенние мотивы’. Это шумит молодая весна. В стихотворении, по словам Якубовича, отражено общественное настроение 1903 г.: ‘Как странно! Во времена Плеве было именно такое настроение: мрачно и холодно кругом — и в то же время горячо верилось в близкое торжество молодых сил… А сейчас (при конституц<ионном> якобы режиме) при III Думе, при Столыпине — какая-то полная безнадежность…’ (прим. Якубовича). О Плеве см. на стр. 465.
‘Дни скорби и стыда… Сжимают горло слезы…’. Впервые — РБ, 1905, No 10, стр. 259. Вошло в сб. ‘Перед зарею’. Отклик на еврейский погром в Кишиневе 6—7 апреля 1903 г. Погром подготовлялся черносотенцами заранее, что было известно властям. Погром глубоко взволновал Якубовича. ‘Ужасная кишиневская трагедия до сих пор еще не может ни у кого из головы выйти’,— писал он 16 мая Короленко (БЛ). До октября 1905 г. об опубликовании стихотворения не могло быть и речи.
‘Ты говоришь, что жизнь пустынна и мертва…’. Впервые — ‘К свету. Научно-литературный сборник под ред. Е. П. Летковой и Ф. Д. Батюшкова’. СПб., 1904, стр. 79, подпись: П. Я. (Л. Мельшин). Печ. по изд. 1906 г., стр. 67. В записной книжке сохранился прозаический набросок (‘мотив’) к этому стихотворению. ‘Ты говоришь, что дела нет, что твоя юность томится бездействием, что время виновато в твоем унынии, что ты должен был позже родиться. Я поведу тебя… Или мало страдания? Нищета, разврат, голод, болезни, преступления? (Картина). Дела много. Нужен лишь внутр<енний> огонь и отвага. Все брось, все личное и отдайся вселенскому горю’ (ПД).
Отец. Перевод стихотворения Морриса Розенфельда ‘Mein ingele’ (‘Мой мальчик’). Розенфельд Моррис (1862—1923) — еврейский поэт, изобличавший в стихах пороки буржуазного общества. Впервые — РБ, 1903, No 1, стр. 219, с ошибочным подзаголовком: ‘Из Розенгайма’. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 104, где внесено исправление. Якубович тщательно работал над переводом и не согласился с А. Г. Горнфельдом, что надо подчеркнуть в финале обязательно смерть отца. Он писал А. Г. Горнфельду по этому поводу: ‘Я долго думал над заключительными стихами подлинника:
Wenn du erwachst a Mal, ma Kind,
Gefind’st du mich nicht mehr.
Если бы я убедился, что Розенфельд имел здесь в виду смерть, а главное, что это лучше в поэтическом смысле, я исправил бы свой перевод для отдельного издания. К сожалению, я ни в том, ни в другом не убежден… Во-первых, для намека на смерть нужно бы, чтоб и в начале стихотворения были какие-либо данные в этом смысле — намеки на то, что рабочий — отец болел, недолговечен. Я их не нахожу. Не видно даже, что это ‘рабочий’. А кроме того, nicht mehr для выражения мысли: ‘меня совсем уже не будет’ — очень слабо. ‘Ты больше не найдешь меня’ — может быть, здесь, в этой комнате, не найдешь, ‘a Mal’ тоже ничего особенного не значит: ‘Когда-нибудь’ — быть может, в смысле — через час или через два часа. Но важнее, повторяю, вопрос: в художественном смысле хорошо ли намекнуть здесь на смерть? При чем тут смерть? И при чем тут пробуждение (Wenn du erwachst)? Ведь ребенок и теперь пробуждается нередко, и центр тяжести лежит не в сонливости ребенка, а в социальных условиях, мешающих отцу чаще видеть его… Если очень сгустить краски, то выйдет фальшь’ (письмо от 31 января 1903 г., ЦГАЛИ). Якубович переделал последнюю строфу.
Мать. Впервые — РБ, 1903, No 10, стр. 28. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 106. Здесь рядом с ‘сторожишь бессонно’ вписано ‘Бодрствуешь упорно’, внизу помета: ‘Ст. Удельная’. Написано по поводу тяжелой болезни сына. В авт. экз. примечание: ‘Болезнь Димы (тиф) в сентябре этого года… Сегодня 29 день болезни, а тревоги еще не кончены… Просто изболел я — и измотался душою’, — писал Якубович В. Г. Короленко 18 сентября 1903 г. (БЛ).
В. Г. Короленко. Впервые — ‘В защиту слова’, сб. 1. СПб., 1905, стр. 81, под заглавием ‘Владимиру Галактионовичу Короленко (14 ноября 1903 г.)’. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 108. Вошло в сб. ‘Песни свободы’. Автограф — в ЦГАЛИ. Чествование В. Г. Короленко по поводу 50-летия со дня его рождения, устроенное редакциями 12 периодических изданий, состоялось в Петербурге 14 ноября 1903 г. Присутствовало около 500 человек. ‘Известный поэт П. Я. прочел свое стихотворение, принятое с большим энтузиазмом публикой’ (‘Чествование В. Г. Короленко’. ‘Нижегородский листок’, 1903, No 315, 17 ноября). Якубович высоко ценил Короленко-художника и человека. Переписка их началась в 1896 г. и не прекращалась до смерти Якубовича: последнее письмо к Короленко написано им 28 февраля 1911 г., за 17 дней до смерти. 188 писем Якубовича к Короленко всесторонне раскрывают характер их дружбы (хранятся в БЛ).
‘Тук-тук!..’. Впервые — ‘В защиту слова’, сб. 1. СПб., 1905, стр. 82. Вошло в сб. ‘Песни свободы’. Часть автографа — в ЦГАЛИ. Стенная азбука для переговоров с товарищами по заключению путем перестукивания была изобретена еще декабристами (Михаилом Бестужевым) в Петропавловской крепости (Воспоминания Бестужевых. М.— Л., 1951, стр. 116—124). О тюремной азбуке и технике перестукивания подробно рассказывает Н. А. Морозов, сравнивая его со стуком древоточца или чириканьем кузнечика (Н. А. Морозов. Повести моей жизни, т. 2. 1947, стр. 59—65). Стихотворение с таким же названием есть у В. Н. Фигнер.
Senilia. Впервые — РБ, 1903, No 8, стр. 165, в цикле ‘Весенние мотивы’. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 112. Так назвал И. С. Тургенев свои ‘Стихотворения в прозе’. Тургенев читал их П. Л. Лаврову, который рассказал об этом в статье ‘И. С. Тургенев и русское общество’, появившейся в ‘Вестнике Народной воли’, 1884 г., No 2, где печатался Якубович.
У сфинксов. Впервые — РБ, 1903, No 12, стр. 57. Сфинксы — см. стр. 398.
У гроба Н. К. Михайловского. Впервые — РБ, 1904, No 2, стр. 20. Н. К. Михайловский умер 28 января 1904 г. Об отношениях Якубовича и Н. К. Михайловского см. примечание к стихотворению ‘На славном посту’, стр. 459.
‘День без ясного солнца, без месяца ночь…’. Впервые — РБ, 1904, No 9, стр. 92. (Начало: ‘День без яркого солнца…’.) Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 118. Л всегда одинок. Трагедия Якубовича была в том, что, связав свою писательскую судьбу с редакцией РБ, он не стал там ‘своим’. Одиночество было подготовлено каторгой. ‘Ведь главная тягость моей теперешней жизни — это полное духовное одиночество и изолированность от живого мира’, — писал он из Кургана Н. К. Михайловскому 25 мая 1899 г. (ПД). На духовное одиночество в РБ он жалуется В. Г. Короленко (письмо от 20 октября 1910 г., БЛ). В последние годы одиночество поэта было смягчено большой дружбой с Е. А. Придворовым (Демьяном Бедным).
‘Бог благости щедрой, бог правды великой!..’. Впервые — РБ, 1904, No 9, стр. 93. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 119. Вошло в сборники: ‘За свободу’, ‘Песни труда и неволи’. Десница — здесь: правая рука.
‘Mне чудится кругом какой-то шорох странный…’. Впервые — РБ, 1904, No 9, стр. 93. В стихотворении передано ‘общее настроение после см<ерти> Плеве…’ (прим. Якубовича). В. К. Плеве (1846—1904) — министр внутренних дел и шеф жандармов, был убит 15 июля 1904 г. В августе 1904 г. было напечатано и широко распространялось воззвание ‘К партии’, написанное В. И. Лениным, в котором он отмечал, что для данного исторического момента характерен общий подъем: ‘Революционное возбуждение рабочего класса возрастает, усиливается брожение и в других слоях общества, война и кризис, голод и безработица со стихийной неизбежностью подрывают корни самодержавия’ (В. И. Ленин. Соч., т. 7, 4-е изд. стр. 420).
Сон. Впервые — РБ, 1905, No 1, стр. 86. Вошло в сб. ‘Песни свободы’. Стихотворение является откликом на события русско-японской войны 1904—1905 гг. Гаолян — хлебное растение, распространенное в Китае. По кусочки — т. е. просить подаяния, нищенствовать.
Красный снег. Впервые — РБ, 1905, No 10, стр. 86. Большевистская ‘Звезда’ отметила, что в этом стихотворении Якубовичу удалось увидеть и нарисовать ‘величественную картину, главным образом, рабочего движения’ (1912, No 19, 18 марта). Цензура, накладывая арест на т. 2 изд. 1910 г., где оно было опубликовано, указывала, что ‘стихотворение написано по поводу беспорядков, имевших место в Петербурге 9 января 1905 г.’. Цензор Н. Лебедев усмотрел в нем не только выражение ‘самых крайних политических и социальных идей’, но также ‘возбуждение к революционной борьбе против существующего государственного строя’. Листы со стихотворением были вырезаны и уничтожены ‘посредством разрывания на мелкие части’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1914, No 1578. ‘О книге П. Я. (П. Якубович-Мельшин). Стихотворения, т. 2, 4-е изд. СПб., 1910 г.’). Современный критик писал: ‘9-е января вызвало в чутком сердце поэта лучшее, бесспорно, стихотворение, какое до сих пор было посвящено этому роковому в истории последних дней событию, — ‘Красный снег» (‘Мир божий’, 1906, No 1, стр. 102). Каин, что ты сделал?! По библейской легенде, слова, обращенные богом к Каину, предательски убившему брата Авеля.
‘Как солнце, мне твоя улыбка до рога!..’. Впервые— РБ, 1905, No 10, стр. 212. Это и следующее стихотворение обращены к Р. Ф. Франк в связи с арестом Якубовича. ‘Мой арест (14 января) и двухнедельное сидение в Крестах, сильно расстроившее мое здоровье. Это недолгое заключение в тюрьме далось мне почему-то несравненно тяжелее многолетнего пребывания в стенах крепости, на Каре и в Акатуе’ (прим. Якубовича).
‘Снова в путь-дорогу, старый, верный друг!..’. Впервые — изд. 1906 г., стр. 86. Написано в связи с арестом 14 января 1905 г. См. предыдущее примечание. В изд. 1906 г. оба стихотворения объединены в цикл, обозначенный тремя звездочками.
Последняя жертва. Впервые — РБ, 1905, No 6, стр. 129, неисправно, с цензурным смягчением стиха 15. Без цензурного смягчения этого стиха — изд. 1906 г., стр. 87. Вновь с цензурным смягчением стиха 15 — изд. 1910 г., т. 2, стр. 127. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 127, где восстановлен стих 15. Посвящено разгрому русского флота под Цусимой. В. И. Ленин писал: ‘Русский военный флот окончательно уничтожен… Перед нами не только военное поражение, а полный военный крах самодержавия’ (В. И. Ленин. Соч., т. 8, 4-е изд., стр. 449). В. Г. Короленко сообщал из Полтавы А. Г. Горнфельду 8 июня 1905 г.: ‘Вчера бандеролью получил стихотворение П. Я., которое на всех, кому я его читал, производит огромное впечатление, и его уже списывают, не дожидаясь выхода книжки (да, как-то распорядится цензура?). И все это пока штатский народ. Думаю, что на военных и особ<енно> моряков оно должно действовать еще сильнее. Думаю, это первое стихотворение, которому суждено стать и широко-общественным явлением в связи с событиями войны… Жаль, что едва ли оно появится целиком в ‘Русском богатстве’…’ (Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду. Л., 1924, стр. 8). ‘Мои стихи цензор пропустил, — сообщал Якубович Короленко, — просил только заменить ‘и тог, кто послал нас’ на ‘и те, кто послал нас’ (письмо без даты, июнь 1905 г., БЛ). Стихотворение распространялось в листовках, в 1907 г., возбуждая судебное преследование против Якубовича, цензура отнесла ‘Последнюю жертву’ к стихотворениям текущего времени, в которых ярко затронута ‘тема народного восстания и ниспровержения существующего государственного строя’. По приговору С.-Петербургской судебной палаты стихотворение было уничтожено (ЦГИАЛ, Дело С.-Петербургского комитета по делам печати, 1907, No 157, ‘По возбуждению судебного преследования против виновных в напечатании книги… ‘Русская муза… составил П. Я….’). Семья броненосцев плывет и т. д. 15 октября 1904 г. из Либавы вышла на выручку Порт-Артура 2-я тихоокеанская эскадра из разнородных судов с устарелой артиллерией. Вперед, на погибель! Вперед! Во время стоянки эскадры в Мадагаскаре пришло известие о сдаче Порт-Артура. Эскадре следовало бы вернуться обратно, но царское правительство приказало продолжать поход с целью прорыва во Владивосток. Седой буревестник кричит — навеяно горьковской ‘Песней о Буревестнике’. Но старый Макаров к нам едет и т. д. В начале марта 1904 г. в Порт-Артур прибыл новый командующий эскадрой адмирал Степан Осипович Макаров (1848—1904), который вскоре погиб на броненосце ‘Петропавловск’, взорвавшемся на мине. Погибший Артур. Порт-Артур пал 2 января 1905 г. В зловещий Корейский проход! 27 мая эскадра вошла в узкий Цусимский пролив, где была разгромлена японцами.
‘Отчизна хризантем, любимый солнцем край!..’. Впервые — изд. 1906 г., т. 2, стр. 90. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 130. Написано накануне заключения мирного договора с Японией, подписанного 23 августа в Портсмуте. Стихотворение вызвало нападки цензуры. На изд. 1910 г. был наложен арест, так как стихотворение заключало в себе ‘возбуждение к революционной борьбе против существующего государственного строя’. По решению суда листы со стихотворением в части тиража были вырезаны и уничтожены ‘посредством разрывания на мелкие части’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1914, No 1578, ‘О книге П. Я. (П. Якубович-Мельшин). Стихотворения, т. 2, 4-е изд. СПб., 1910 г.’, в деле хранятся вырезанные листы). Банзай — воинственный призывный возглас японцев. Нипон — Япония. Ойяма — японский главнокомандующий в войне 1904—1905 гг. Мертвецы Мук-дена и. Тедина. В Мукденском и Телинском сражениях Япония израсходовала свои последние резервы. Манза — японская хижина. Проснулась родина и т. д. На эти стихи, как характерные для Якубовича, обратила внимание большевистская ‘Звезда’, указав, что они выражают патриотическое чувство и зовут к ‘святой мести’ (1912, No 19, 18 марта).

Из дневника

1. ‘В дыму пожаров города…’. Впервые — ‘Современные записки’, 1906, No 1, стр. 60, неисправно, с цензурными пропусками слова ‘царский’ и двух последних стихов, обозначенных точками. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 132, где полностью вписано в цикл под No 1, так как не было пропущено цензурой в изд. 1910 г. Корректура — в ЦГАЛИ. Перепечатано в сб. ‘За свободу’. Стихотворение явилось откликом на подавление вооруженного восстания в Москве. Для всех морей и т. д. Революционные народники, испытав все тяготы полицейского произвола в России, нередко идеализировали буржуазно-демократические ‘свободы’ Европы, особенно Швейцарии и Америки — ‘республиканские знамена великой федерации Нового Света’ (Н. А. Морозов. Повести моей жизни, т. 2. М., 1947, стр. 225).
2. ‘Чуть утро — шелестом разбужен я газет…’. Впервые — изд. 1910 г., т. 2, стр. 132, по цензурным причинам без стихов 5—12 и последнего. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 132, где восстановлены цензурные купюры. Эти строки публикуются впервые. Стихотворение было запрещено для РБ, корректуру Якубович послал В. Н. Шеталову (ЦГАЛИ). В изд. 1910 г. цензура усмотрела в стихотворении ‘элементы агитации’ и причислила его ‘по своему характеру к явно преступным’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1914, No 1578, ‘О книге П. Я. (П. Якубович-Мельшин). Стихотворения, т. 2, 4-е изд. СПб., 1910 г.’). Якубович писал В. Г. Короленко: ‘Настроение было все время убийственное: засыпаешь с мыслями о расстрелах, арестах и обысках, просыпаешься — в газете находишь то же! Дни за днями идут, и нет пока никакого просвета’ (письмо от 8 января 1906 г., БЛ). Вот девушка-герой и т. д. В. Н. Шеталов в корректуре отметил, что Якубович имел в виду Зинаиду Коноплянникову (1879—1906) — учительницу, дочь рабочего и крестьянки, она подвергалась арестам за революционную деятельность, в августе 1906 г. убила генерала Мина, подавителя декабрьского восстания, и была казнена в Шлиссельбурге (‘Голос минувшего’, 1918, No 10—12, стр. 297—307). Шарлотта новых дней. Сопоставление З. Коноплянниковой с Шарлоттой Кордэ имеет чисто внешний характер. Кордэ убила вождя французской революции Жана-Поля Марата (13 июля 1793 г.) из побуждений контрреволюционных, Коноплянниковой был убит отъявленный реакционер. Аналогичное сопоставление Веры Засулич, стрелявшей в 1878 г. в Трепова, с Ш. Кордэ сделал и Н. А. Морозов (Н. А. Морозов. Повести моей жизни, т. 2. М.—Л., 1957, стр. 252, 282). В этом сказалось увлечение народников тактикой террора. Дружины Римана и Мина. Полковник Риман и генерал Мин ‘прославились’ массовыми расстрелами рабочих во время декабрьского восстания 1905 г. в Москве.
М. А. Спиридоновой. Печ. впервые по авт. экз., т. 2, стр. 133, куда было вписано Якубовичем. Написано после вынесения смертного приговора Спиридоновой. Было запрещено для РБ No 4 за 1906 г. Корректура стихотворения была послана Якубовичем В. Н. Шеталову: ‘В качестве образчика посылаю тебе свои стихи, напечатать которые боязно’ (письмо от 27 августа 1906 г., ЦГАЛИ). Спиридонова Мария Александровна (род. 1885) — ученица тамбовской гимназии, 16 января 1906 г. четырьмя выстрелами из револьвера Спиридонова смертельно ранила на станции Борисоглебск начальника охранного отряда Луженовского, ‘прославившегося’ зверским истязанием крестьян и организацией черной сотни (Тамбовский архив). Спиридонова подверглась невероятным истязаниям. На суде она заявила: ‘Смерти я не боюсь. Убивайте меня, — вы не сможете убить мою веру в то, что настанет пора народного счастья, народной свободы!’. Смертная казнь была 27 марта заменена бессрочной каторгой. В руках двух палачей — пристав Жданов и казачий офицер Аврамов, истязавшие Спиридонову. Позже обоих настигло возмездие: они были убиты революционерами-террористами. Лисица старая — граф С. Ю. Витте (1849—1915), в то время премьер-министр. Мерзостный вампир — П. Н. Дурново (1844—1915), министр внутренних дел в правительстве С. Ю. Витте. Характеристика их совпадает с оценкой, данной обоим в сатирической прессе 1905 г. (Борис Тимофеев. Сказка о хитром Сергее. ‘Жупел’, 1905, No 1, Дятел. К позорному столбу. ‘Шрапнель’, 1905, No 1, ‘Зритель’, 1905, 24 ноября, экстренный выпуск, и т. д.) О событиях 1906 г., связанных со Спиридоновой, В. И. Ленин писал: ‘Когда Аврамов с казаками истязает Спиридонову, это и есть военно-полицейская диктатура над народом… Народ избавляет бесчисленных Спиридоновых русской жизни от Аврамовых, применяет насилие к Аврамовым, берет власть над Аврамовыми… Это сбрасывание народом с себя Аврамовых и есть реальное содержание того, что называется великой российской революцией’ (Соч., 4-е изд., т. 10, стр. 220—221, см. также т. 31, стр. 325—328). Спиридонова после освобождения в 1917 г. до лета 1918 г. сотрудничала с большевиками. После июля 1918 г. вышла из состава Советского правительства и была одним из организаторов контрреволюционного мятежа левых вееров.

Лесные тайны

Впервые — РБ, 1907, No 8, стр. 66. Лето 1907 г. Якубович провел в лесных местах — в деревне Шалово под Лугой (письмо к В. Г. Короленко от 7 июня 1907 г., БЛ). Вместо отдыха он вел обширную переписку с молодыми писателями и готовил очередные номера РБ. ‘Лесные тайны’ — единственные стихи, написанные за лето.
1. В глуши. Сохранился прозаический набросок стихотворения ‘В лесу’:
‘Не забрел ли я в царство сказочных снов? Вековой лес, густой, дремучий. Тишина. Ароматы одуряют. И кажется, что сам переносишься в как<ую>-то далекую первоб<ытную> эпоху, когда и человек был частью бессознат<ельной> природы. Все здесь глядят на тебя враждебно, недоверчиво… И хочется скорее туда, на свет, в мир жизни и борьбы!’ (ПД).
2. Горелый лес. В записной книжке сохранился набросок: ‘В горелом лесу. Сижу на пне. Тишина и солнце. Зеленые побеги. Жизнь опять возродилась’ (ПД).
3. Лес поет… В записной книжке сохранился набросок: ‘Тишина в лесу. Изредка шорох ветвей. Идешь и сладко грезишь. Борьба далеко. Душа словно сливается с природой’ (ПД).
5. В бурю. На стихотворение обратила внимание большевистская ‘Звезда’, отметив выразительность заключительных стихов 11—12 (1912, No 19, 18 марта). Приводим мотив стихотворения из записной книжки: ‘Разгневан темный лес… Я с робостью вошел под темные его, бушующие своды. Шум вверху, внизу и со всех сторон. Листья сыплются. Лес точно силится спугнуть духов тьмы, идущих опутать его цепями сна! Вчера еще он был тих, как могила, покорен… Сегодня он разгнев<анный>, во всеоружии гордой силы!’ (ПД). Далила, Самсон — см. примечание к стихотворению ‘Дороже райских благ, всего, друзья, что есть…’, стр. 437.
6. Ребенок. ‘Ребенок’ — сын Якубовича Дмитрий (1897—1940). К нему обращено и следующее стихотворение ‘Тайны леса’ (см. письмо Якубовича к В. Г. Короленко от 7 июня 1907 г., БЛ).
Памяти Фрумы Фрумкиной. Печ. впервые по автографу авт. экз., т. 2, стр. 143. Поводом к написанию послужило письмо Фрумкиной перед казнью, которое Якубович процитировал в качестве комментария: ‘Только в октябре передали мне предсмертную записочку Ф. Фрумкиной: ‘Дорогой товарищ! Вас я считаю старшим братом политических каторжан. Я знаю, что все наши обиды и страдания находят всегда горячий отклик в Вашем сердце. Безграничные муки политических каторжан в Московской пересылочной тюрьме и беспрерывное глумление над ними — вызвали наши покушения: мое и Бердягина. Желание как можно полнее и лучше использовать наше дело и нашу смерть побуждает меня к Вам обратиться со следующей просьбой: напишите, пожалуйста, вступительную статью для брошюры, где будет собран весь материал по нашим процессам. Не сомневаюсь, что исполните мою просьбу и напишете так, как писали лучшие места из ‘Мира отверженных’. Заранее шлю свое спасибо. На прощанье мне хочется Вам сказать, что в желании быть достойными преемниками славных ‘стариков’ мы черпали нашу силу и нашу стойкость. Прощайте. Желаю Вам дожить до того счастливого момента, когда погибнет каторга всей России, вместе с нашей каторгой. Прощайте! Ф. Ф. Бутырки, 8 июля 1907′ (прим. Якубовича). Фрумкина Фрума — политическая каторжанка. В 1905 г. была приговорена к 11 годам каторги в Сибири, откуда бежала и была повешена в Бутырской тюрьме в июле 1907 г. Очевидцы были потрясены ее мужеством перед казнью (‘Каторга и ссылка’, 1923, No 6, стр. 162—164, 1926, No 7—8, стр. 302—305). Бердягин Константин (настоящая фамилия Бибиков) — революционер, молодой поэт, был приговорен к повешению, но в тюрьме покончил самоубийством. (‘Каторга и ссылка’, 1923, No 6, стр. 162—164).
Сны. Впервые — РБ, 1907, No 1, стр. 148. В авт. экз., т. 2, стр. 134, указано: ‘поместить ниже, после ‘Памяти <Фрумы Фрумкиной>» (прим. Якубовича). Вот девушка… — Фрумкина, см. выше примечание к стихотворению ‘Памяти Фрумы Фрумкиной’.
‘В Сибири, окованной лютым морозом…’. Впервые— РБ, 1907, No 11, стр. 37. Первоначально было озаглавлено ‘Верблюды’. ‘В моем маленьком стихотворении я просил заглавие ‘Верблюды’ заменить звездочками’ — писал Якубович А. И. Иванчину-Писареву 6 ноября 1907 г. (ПД).
‘Грядущего счастья далекие дни…’. Впервые — РБ, 1907, No 12, стр. 97.

Бред

Впервые — РБ, 1908, No 3, стр. 32. Цикл написан под впечатлением от кровавых событий эпохи реакции.
1. ‘Когда болезнь, как узника, меня…’. Когда болезнь и т. д. В здоровье Якубовича с 1907 г. произошло резкое ухудшение. 1908 г. начался болезнями. ‘Я здесь продолжал хворать и думал уже, что совсем нашел чахотку и песня моя спета’ (письмо к С. А. Венгерову от 8 июля 1908 г., ПД). Не к югу светлому и т. д. В том же письме он писал: ‘Недуги мои и разные другие путы не давали мне в последние годы возможности ближе возобновить старые знакомства и дружеские связи, но сердце мое все тянется туда, к незабвенному прошлому, и все любит тех, кого тогда любило’.
2. ‘А там, где шепчет мирт о счастье на земле…’. Тирана мрачного. Очевидно, имеется в виду римский император Нерон (37—68), прославившийся своей чудовищной жестокостью и пристрастием к роскоши. Лирный рокот. По свидетельству римских историков, Нерон выступал перед гостями в качестве музыканта (играл на лире). Фалерн, Цекубский ток — сорта вин у древних римлян.
3. ‘…Горит больная кровь…’. Басманов Алексей Данилович — один из любимых приближенных Ивана IV Грозного. Малюта Скуратов (Вельский Григорий Лукьянович, ум. 1573) — любимый опричник Ивана IV Грозного, отличавшийся крайней жестокостью. Большевистская ‘Звезда’, цитируя 30—33 строки стихотворения ‘…Горит больная кровь…’, отметила, что после 1905 г. ‘поэт отдался власти одного чувства, чувство это было — месть’ врагам родины (1912, No 19, 18 марта).
Земля. Впервые — изд. 1910 г., т. 2, стр. 154, с цензурным пропуском конца стиха 20. Печ. по экз. изд. 1910 г., принадлежавшему Д. П. Якубовичу, где восстановлен полностью стих 20 (вписано рукой П. Ф. Якубовича: ‘Добром иль силой’) и сделано примечание Д. П. Якубовичем: ‘Наверху написано на этом экземпляре самим папой’ (экземпляр хранится у И. Д. Якубович). Оба эпиграфа взяты из статьи М. А. Энгельгардта ‘Без выхода’ (‘Свободные мысли’, 1908, No 35, 7 января). ‘Разочарованный публицист’ — М. А. Энгельгардт, эсер-максималист, после поражения революции 1905—1907 гг. выступил со статьями, где клеветнически подчеркивал ‘бессилие русского народа… дряблость и мелкоту народа, масс’. В указанной статье он писал, что народ ‘оказался фефелой’ и что ‘русская история издавна клопом пахла’. Посылая ‘Землю’ С. А. Венгерову 20 ноября 1909 г. для ‘Юбилейного сборника Литературного фонда’, Якубович сообщил, что стихотворение написано для РБ два года назад (ПД), т. е. в ноябре 1907 г. Редакция РБ не решилась его напечатать. Якубович писал А. Г. Горнфельду 6 января 1909 г.: ‘Вы получили, конечно, корректуру моего стихотворения ‘Земля’. В художественном отношении оно не должно Вам нравиться (да, может быть, и правильно) — я это знаю. Но как в цензурном отношении? Я боялся, собственно, только двух заключительных строк 1 главы. Николай же Федорович <Анненский>, совершенно для меня неожиданно, боится другого: увидят, дескать, ‘иллюминацию» (ЦГАЛИ). ‘Иллюминация’ — поджог помещичьих усадеб (‘как свечи, вспыхнули усадьбы, хутора’). Корректура стихотворения с авторской правкой — в архиве Венгерова (ПД). Письмо Якубовича к С. А. Венгерову проясняет историю публикации стихотворения: ‘Несколько раз редакция хотела ее <'Землю'> тиснуть, но в решительный момент всегда возникало сомнение, и решили отложить до более благоприятных времен… Впрочем, лично я не видел и не вижу тут никакой цензурной опасности: ведь это только сопоставление недавних двух ‘настроений’— крестьянского и помещичьего, и ‘привлечь’ ни по какой статье, кажется, нельзя’ (письмо от 20 ноября 1909 г., ПД). Стихотворение в сборнике ‘Литературного фонда’ в 1909 г. не появилось. В 1914 г., налагая арест на изд. 1910 г., Главное управление по делам печати отмечало, что в стихотворении ‘помещики являются жестокими эксплуататорами и угнетателями народа, причем по смыслу стихотворения отношение их к народу в настоящее время ничем не отличается от того, каким оно было в эпоху крепостного права… В стихотворении описывается, как народ, доведенный до крайнего озлобления, стал устраивать погромы помещичьих усадеб’. В постановлении отмечалось, что стихотворение ‘проникнуто явным стремлением автора возбудить в читателях крайне враждебное чувство по отношению к помещикам’. Усматривая признаки преступлений, предусмотренных ст. 129 (распространение сочинений, ‘возбуждающих к ниспровержению существующего в государстве общественного строя’), на т. 2 изд. 1910 г. был наложен арест и по решению суда листы 154—157 со стихотворением ‘Земля’ были вырезаны и ‘уничтожены посредством разрывания на мелкие части’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1914, No 1578, ‘О книге П. Я. (П. Якубович-Мельшин). Стихотворения, т. 2, 4-е изд. СПб., 1910 г.’). Возбудить уголовное преследование против Якубовича не пришлось: его уже не было в живых. Одновременно было таким же способом уничтожено стихотворение ‘Земля’ в изд. 1913 г., т. 2 (ЦГИАЛ, Дело Петроградского комитета по делам печати, 1914, No 72, ‘О книге П. Я. (П. Якубович-Мельшин). Стихотворения, т. 2, 5-е изд., СПб., 1913 г.’). А, узнаю тебя, народ и т. д. В стихах 38—49 переданы не глумление Якубовича над русским народом, как ошибочно утверждал В. Куриленков (‘А. С. Серафимович’. М., 1950, стр. 8), а эсеровская ‘программа’ М. А. Энгельгардта из указанной выше статьи В народе он увидел олицетворение всего ‘глупого, гнусного, подлого, каннибальски жестокого и растленного’. Эти стихи написаны не раньше 7 января 1908 г. — даты опубликования статьи Энгельгардта.
‘Как сотни лет назад, сегодня ночь прекрасна!..’ Впервые — РБ, 1908, No 3, стр. 125.
Сосна. Впервые — РБ, 1908, No 4, стр. 187.

Думки

Впервые — РБ, 1909, No 9, стр. 126. Цикл написан в Бад-Наугейме, где Якубович лечился. Туда он выехал 9 июня 1909 г. (письмо к А. Г. Горнфельду от 5 июня 1909 г., ЦГАЛИ), возвращался обратно домой 24 июля 1909 г. ‘с улетучившимися надеждами на поправку… Все лето я провел здесь больной, с усиленным кашлем, плохим желудком, часто с повышенной температурой… Ну, да чего же ныть! Не поможешь!’ (ему же от 21 июля 1909 г., ЦГАЛИ).
1. ‘Я умер, один, в чужедальнем краю…’. Что старые песни! и т. д. В последние годы жизни Якубович настойчиво высказывал мысли о появлении нового большого поэта, ‘который в первом же десятилетии двадцатого века споет нам те чудные песни, которые мы ждем так долго, с таким страстным нетерпением…’. ‘Все изменится как только явится крупный талант, который сумеет ‘ударить по сердцам с неведомою силой» (‘Очерки’, стр. 266, 270).
2. ‘Ах! в жизни сумрачной я не припомню дня…’. Брут — см. стр. 439.
3. ‘Часто сон мне яркий снится…’. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 163, где исправлен стих 2 (было: ‘Уж свободен край родной’). На стихотворение ‘Часто сон мне яркий снится…’ обратила внимание большевистская ‘Звезда’, отметив, что ‘при мысли о том, что истлевший в гробу ‘враг народа’ может оказаться забыт, у негодующего поэта ‘дрожит от гнева сердце’. Дальше цитировались 4-я и 5-я строфы (1912, No 19, 18 марта, стр. 1). Ряд столбов позорных — виселицы.
‘Под пологом ночи глухой…’. Впервые — РБ, 1910, No 1, стр. 49. Последнее напечатанное при жизни Якубовича стихотворение.
Якубович Петр Филиппович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, не вошедшие в последнее прижизненное издание, Якубович Петр Филиппович, Год: 1892
  2. В дороге, Якубович Петр Филиппович, Год: 1887
  3. В крепости, Якубович Петр Филиппович, Год: 1886
  4. Сюлли Прюдом. Избранные стихотворения, Якубович Петр Филиппович, Год: 1913
  5. Кара и Акатуй, Якубович Петр Филиппович, Год: 1893
  6. К юношеским стихотворениям, Якубович Петр Филиппович, Год: 1883
  7. В стране сопок, Якубович Петр Филиппович, Год: 1895
  8. На родном рубеже, Якубович Петр Филиппович, Год: 1899
Электронная библиотека