ВОЗВРАЩЕНИЕ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Заметки к публикации:
Возвращение, Гашек Ярослав, Год: 1921
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Гашек Я. И. Рассказы и фельетоны.
Уфа: Башкирское книжное издательство, 1983.— (Серия: ‘Золотые родники’).
Четвертого декабря в 1850 году от разрушения Иерусалима, в 428 году от открытия Америки, а если этого недостаточно, то в 540 году от изобретения пороха я оставил Советскую Россию и появился на границе Эстонской республики.
В Нарве я с большим интересом прочел выцветшее объявление, в котором год тому назад эстонское правительство обещало лицам, которым посчастливится меня схватить и повесить, 50 000 эстонских марок награды.
В то время недалеко от Ямбурга я издавал журнал на татарско-башкирском языке для двух дивизий башкир, оперировавших против белых банд Эстонской республики. Эстонцы, поддерживаемые Англией, вторглись тогда через границу, за что ими всыпали как следует.
50 000 эстонских марок! Хотя у них и ничтожная валюта, — за десять эстонских марок вы получаете одну немецкую,— тем не менее обещание было весьма заманчиво, особенно в то время, когда мне нужны были деньги после того, как на пути из Москвы в Нарву я израсходовал последний миллион советских рублей.
По счастью, я сообразил, что если бы даже я сам себя повесил в Нарве, то никто бы мне не поверил, что это именно я, так как я приехал под фальшивым именем и с поддельным паспортом, на котором подлинной была лишь моя фотография.
Из задумчивости меня вывел один прилично одетый господин, который на ломаном русском языке спросил, не хочу ли я разменять советские рубли на эстонские марки.
Я сразу же узнал его по первому взгляду. После стольких лет снова первый полицейский агент!
Я уже видел эстонских жандармов и полицейских, стоявших длинной цепью за проволочной изгородью, тянувшейся вдоль границы, но тайных агентов увидел впервые и смотрел на них с односторонним чувством, которое, надеюсь, понятно каждому.
Эстония окружила себя проволочными заграждениями от проникновения идеи социализма.
Первый сыщик заговорил со мною. Он всячески, старался выпытать из меня, незнакомого иностранца, все, что можно. Говорил он о непорядках в Эстонии и хвалил Советскую Россию.
К счастью, я получил информацию о Москве и о Советской России из одного номера ‘Народной политики’, которую раздавали чехам, возвращающимся из России, служащие чешской миссии, организованной в Москве капитаном Скала.
Чтобы не хвалить Советы, я стал говорить о том, что прочел в ‘Народной политике’: ‘Жена одного чешского сапожника в Петрограде сошла с ума от голода, а в Праге умер дедушка, мертвые валяются на улицах. Из полутора миллионов жителей в Петрограде в живых остался только один человек. Но все это пустяки в сравнении с тем, что делается с новорожденными…’
Господин сыщик, даже не попрощавшись, поспешно отошел на другую сторону вокзала, а я присоединился к транспорту пленных, возвращающихся из России.
Оборванные, грязные солдаты старой Австрии, поблекшие за шесть лет мундиры, смесь голосов и языков всех народов бывшей монархии.
В проходе небольшого домика на станции, где красуется надпись ‘для мужчин’, венгерский поручик пришивает к засаленному воротничку звездочки.
Перед старой крепостью и Нарвским замком представитель международного красного креста приветствует по-немецки ‘пострадавших защитников отечества’.
Немецкая сестра милосердия раздает первое немецкое кофе с сахарином. На башне карантинного лагеря надписи только по-немецки и по-венгерски. Там же красуются флаги всевозможных народностей, исключая славян.
Члены американского союза христианской молодежи раздают библии и спекулируют на обмене ‘романовских денег’, ‘керенок’ и советских рублей на эстонские марки.
Все бранят Россию, а эстонские солдаты тайком продают самогон.
Ворота старого замка немецких крестоносцев закрылись за нами. В замке мы должны находиться в течение четырех дней, не имея права хотя бы на минуту оставить лагерь.
На большой площади замка начинается деление народов. Какой-то субъект кричит по-немецки: ‘Подданные Венгерской республики — налево, Австрийской — направо, Чехословацкой — в середину, румыны — к воротам!’
Настает страшный переполох. Возле канцелярии стоит какой-то бывший кадет и плачет. Служащий международного красного креста добивается от него, чьим подданным он является. Его ведут в канцелярию к карте, на которой ищут город Колошвар, находят и убеждаются, что согласно Версальскому миру он превратился в румына.
Кадет плачет еще пуще, и сестра милосердия подает ему валерьяновые капли на сахаре.
Карантинный лагерь и канцелярия международного красного креста расположились в огромных помещениях старого замка в Нарве, который когда-то построили немецкие крестоносцы, огнем и мечом разорявшие прибалтийские страны.
Теперь это делают английские общества, поставляя ненужные пушки, фарфоровые пепельницы, электрические аппараты, спортивные принадлежности: все это очень важно для эстонцев, которым самим нечего есть.
Нарвский замок — полная развалина. Несколько раз его разбивали шведы, стремившиеся выгнать из Нарвы немецких рыцарей. Затем его разрушил Петр Великий, когда выгонял шведов из Нарвы (более подробных сведений вы не найдете ни в одной энциклопедии). Во время гражданской войны стены замка отведали снарядов как белых, так и красных.
Дело разрушения завершает международный красный крест, который соорудил из остатков старого рыцарского зала уборную без канализации для возвращающихся из России пленных.
Они ухитрились также приспособить башни замка под разные склады. Не дай бог, если сюда заглянет ревизия!
Местные предприниматели-спекулянты продырявили во многих местах стены замка для своих лавчонок и продают пленным протухшую колбасу. Так как проход в замок и всякое сношение населения с возвращающимися пленными строго запрещен, возле каждой такой дыры стоит эстонский солдат, как кошка, поджидающая мышь. Местный гарнизон получает таким образом постоянный доход в пятьдесят процентов с каждого фунта тухлой проданной колбасы и других продуктов такого же качества.
Во всем замке царит образцовая грязь. И вообще все напоминает старые времена, когда город осаждался неприятелем, бросавшим в него вонючие горшки.
В те времена собирали черепки, чтобы они не разрезали обувь, а содержимое горшков оставалось на земле. Такая же картина и теперь в бывших казармах, где размещены пленные: грязные нары, дымящие печи и тяжелый запах фасолевого супа, жены пленных всюду понавешали пеленок.
Международный красный крест, на который американцы затратили столько денег, превратился в чисто немецкую организацию, и в Нарве он производит впечатление спекулянтского учреждения.
Сестры милосердия продают колбасу и кофе. Кофе делается из консервов, которые должны были раздаваться бесплатно пленным. Колбаса продается за пять марок или двадцать пять эстонских марок, или за сто двадцать пять романовских рублей, или за триста двадцать керенок, или за тысячу советских рублей. В ‘солдатском зале’ только немецкие газеты. Когда я собирался просмотреть статью в ‘Фрайгайт’ о последних увольнениях рабочих в немецкой ‘Социалистической республике’, неожиданно снаружи раздался страшный крик: какой-то мадьяр бросился с башни в ров. Я вышел посмотреть и узнал, что бросившийся — офицер Гарани из 18-го полка гонведов. Причина — неудавшаяся финансовая спекуляция.
Гарани был прислан из красноярского лагеря как инвалид в Москву. Он продал на Сухаревке свои брюки за сто двадцать тысяч рублей, блузу за восемьдесят тысяч и таким образом выручил двести тысяч рублей. Но так как он слышал, что советские рубли за границей не принимаются, то купил на них романовок, царских десяти- и пятирублевок (тысяча рублей за пятьдесят тысяч советских). Таким образом у него собралось четыре тысячи романовских денег.
Потом ему кто-то сказал, что Врангель разбит, и что романовских нигде за границей не берут, и что там сейчас в цене керенки. Тогда он обменял четыре тысячи царских рублей на две тысячи керенок, которые в Нарве, к его ужасу, он мог обменять только на четыреста эстонских марок, и недавно эти марки он обменял на восемьдесят немецких. Затем он снова стал покупать советские рубли и давал десять марок немецких за тысячу рублей советских. Так у него образовалось восемь тысяч рублей, которые он выменял, придя в отчаяние, на сорок марок, так как в это время советские рубли упали в курсе. Во вторник он совершил новую спекулятивную сделку с романовскими, а в среду бросился с одной эстонской маркой в кармане с самой высокой башни замка.
Его похоронили за стеною замка, где спят вечным сном четыреста красноармейцев, попавших к эстонцам в плен и расстрелянных из пулемета.
Завтра мы едем в Ревель.
Отправиться из Нарвы в Ревель не так-то просто. Вы должны пройти через целый ряд различных препятствий. Прежде всего вы должны раздеться донага и отдать свое платье и белье для дезинфекции. Если вы отдадите в ‘дезинфекцию’ кожаные предметы, например, ботинки и бумажник, то они после дезинфекционного процесса совершенно погибнут, и вы окажетесь в отчаянном положении.
Один несчастный положил в свой узелок ботинки и бумажник, наполненный романовскими пятисотрублевками, которые он, обворовывая Россию, копил в течение двух лет. Пройдя сквозь огненный строй дезинфекционного аппарата, бумажник превратился в зажаренную, сплавленную груду кожи и листов бумаги, размяв которые, вы получаете кусок пепла. Что же касается ботинок, то они представляют из себя после дезинфекции совершенную загадку. Каких-то два таинственных узла из твердой кожаной массы лежат перед несчастным, держащим в одной руке то, что пятнадцать минут тому назад было бумажником и имуществом, и тупо смотрящим на свои бывшие ботинки.
В конце концов, его, босого, уводят в канцелярию международного красного креста, где он получает пятьдесят немецких марок и огромные сапоги.
В это время другие купались в грязной холодной воде так называемых ‘бань’, и надсмотрщики тузили покушавшихся на зеленое мыло.
Наконец мы, вымытые и продезинфицированные, выстраиваемся у канцелярии международного красного креста, и с нами начинают проделывать новые операции. Представитель эстонских властей по списку начинает проверять, кто из нас вечером поедет в Ревель. Венгерские, румынские, чешские фамилии для него являются неразрешимой загадкой, и он никак не может их произнести. В связи с этим происходят массовые недоразумения. Он, например, кричит: ‘Езеф Нефех!’ Мы его ищем. Никто не отвечает. Его ищут среди турок, румын, и никому не приходит в голову, что это ‘Иосиф Новак’, который ожидает в группе чехов, чтобы крикнуть: ‘Здесь!’
Возможно, что этот Иосиф Новак до сих пор еще ожидает в Нарве, когда выкрикнут его имя.
Затем разгорается борьба за консервы, которые раздают по одной коробке на два человека. Делается это все без всякого порядка, и принцип альтуризма где-то в развалинах льет горькие слезы. Напрасно ищут того, кто получил коробку в компании с другим. Этот последний в отчаянии снова становится в очередь в надежде, что ему все-таки удастся вырвать целую коробку. Наконец склады закрываются, и несчастный заведующий складом вместе с экспедитором пытаются разрешить тяжелую математическую задачу.
Сегодня уезжает семьсот двадцать шесть пленных. Одна коробка консервов на двух человек — триста шестьдесят три коробки, а выдали пятьсот шестнадцать (С уважением посвящаю это неизвестное уравнение союзу математиков и министру финансов.)
То же самое и с подарками американского красного креста. Симпатичная молодая женщина опрашивает посетителей, которые недавно в бараках посбрасывали рубахи и в голом виде, молча, знаками объясняют, что у них нет рубашек.
Один из просителей пытается знаками объяснить молодой даме, что у него действительно нет кальсон…
Наконец, в шесть часов вечера нас выстраивают в ряды по шести человек, окружают эстонскими солдатами и выводят из замка в сад, где нас снова считают. Количество пленных необычайно подвижное. Как я уже сказал, нас должно было бы поехать 726, на дворе нас было 713, у башни 738, теперь же 742.
Представитель эстонской власти отчаянно машет рукой и кричит: ‘Ильвая!’, что соответствует русскому отчаянно широкому слову ‘ничево’.
Нас гонят через мост, затем около двух километров через город, на котором гражданская война оставила значительные следы.
Через всю площадь тянется длинная лента незасыпанных окопов, очевидно, на память потомкам и на случай проводки канализации, которая здесь в таком же состоянии, в каком была сотни лет тому назад, когда немецкие крестоносцы строили город. На углу площади Майя я наблюдал забавную картину: полицейский никак не мог разнять дравшихся между собою бородатого козла и толстого борова.
Вот все, что я видел хорошего в Нарве, и эту главу я могу закончить теми же словами, как и предыдущую: ‘Завтра мы едем в Рефель!’ Я даю честное слово читателям и редакции, что завтра мы действительно уедем в Ревель.
Сто восемьдесят километров, отделяющие Нарву от Ревеля, мы проехали в два дня. Эстонские власти осматривали нас на нескольких станциях, не впуская и не выпуская никого из поезда на вокзал и не разрешая никаких покупок. В вагонах наблюдались отчаянные сцены: пленные сидели вокруг маленьких железных печек, в которых уже давно погас огонь, и ругали во все тяжкие Эстонию и представителей всех международных красных крестов. Самая продолжительная остановка была на станции Игоратис, где дошло до открытого бунта в последних трех вагонах, занятых румынами и мадьярами. Они окружили несчастного представителя красного креста и угрожающе требовали хлеба. Эта сцена дала мне возможность познакомиться с инженером Иожком. До сих пор он ехал никем не замеченный и никем не оцененный среди австрийских немцев в вагоне номер семь.
Никто не предчувствовал, что этот скромный человек из офицерского лагеря военнопленных города Семипалатинска обладает таким идеалистически-философским характером,
Он выступил перед угрожающей толпой и, прикрывая собою представителя красного креста, проповедническим тоном сказал:
— Господа, будьте рассудительны! Я удивляюсь, что вы так громко кричите. Подумайте о том, что мы — за границей, что мы — гости Эстонии и что каждая такая сцена нас глубоко роняет в глазах эстонцев.
— Мы требуем, — кричали румыны,— чтобы нам немедленно дали хлеба!
— В Нарве,— добавляют мадьяры,— нам дали всего по куску на полдня, а теперь полтора дня нас морят голодом. Режьте его!
— Но, господа, — успокаивал их инженер, — потерпите, не прибегайте к насилию. Пусть эстонцы увидят, что мы действительно умеем себя держать. Что подумают эстонские дети, проходя мимо нас в школу и видя, как позорно мы себя ведем!
Толпа смутно начинает подозревать, что этот инженер тоже нечист на руку, и кто-то из толпы бесстыдно утверждает, что в вагоне, в котором едет инженер, хлеба столько, что им топят печи.
Представитель красного креста, пользуясь во-время разразившейся бурей над головою инженера, исчезает. Искра вспыхивает. Два эстонских солдата спокойно посматривают, как колотят инженера и как тот после хорошей бани с трудом лезет в свой вагон.
— Мне порядком попало, — сказал он уже в вагоне, — мне обидно, что это случилось за границей, на глазах иностранцев. К счастью, эстонские дети не шли в школу, а то могли бы подумать, что мы — дикари.
Представитель красного креста, за которого самоотверженно подставлял свою шею инженер, все же почувствовал, что он что-то должен сделать для пленных, и пошел вести переговоры с местными эстонскими властями относительно варки хотя бы борща для эшелона.
Едва он заикнулся о борще, как немедленно был приведен в движение весь телефонный аппарат. Железнодорожные власти получили приказ немедленно отправить нас дальше, а представителю красного креста было обещано, что борщ мы получим в Игве. Так мы едем в Игву, где узнаем, что борщ не готов для нас по той простой причине, что в Мориголи мы получим целый обед. Станция Мориголи стремится избавиться от нас как можно скорее, уверяя, что на следующей станции Вайнемая нас ожидают обед и ужин. К чести моих спутников я могу сказать, что господина, пытавшегося нам все это разъяснить, пришлось отправить в больницу. Мы поехали дальше. На станции Вайнемая наш поезд не останавливается.
Готовые на все, мы ночью подъезжали к Ревелю. Все в таком настроении, что Ревель должен быть разграблен. К следующему утру все мы смотрели на мир, как заядлые грабители и преступники.
Только один инженер не терял надежды и верил, что все же в Ревеле нас накормят. Он непрестанно говорил о том, что каждому давно известно.
— Действительно,—разглагольствовал он,— если человек в течение двух дней ничего не ест, то чувствует голод. Если нас накормят в Ревеле, то голод пройдет сам собою. Человеку трудно обойтись без хлеба.
— Господин инженер, — отзывается голос из угла вагона, — если вы не перестанете трепать языком, честное слово, я на всем ходу выброшу вас из вагона.
Инженер бормочет что-то о красоте, добре и прогрессе и еще о чем-то. Светает. Учитель Земаник спорит со всем вагоном, уверяя, что мы уже у моря и что он чувствует соленый морской воздух. Через некоторое время он обнаруживает в кармане своих брюк целую коллекцию внутренностей гнилых селедок, которыми нас оделили в Нарве и которые мы ему положили в карман. Он, естественно, чувствует себя оскорбленным, а инженер обращает его внимание на необходимость выдержки и подвижничества в этой суетной жизни.
Несколько остроумных выражений и угроз заставляют инженера закутаться в плащ и замолкнуть до самой станции Каольмо, где мы растаскиваем запасы шпал и дров и складываем их в вагонах. Когда принесли украденные дрова и огонь в печке весело потрескивал, инженер слез со своего места и сказал:
— Если мы забираем вещь, которая нам не принадлежит, это называется кражей, а тот, кто так делает, называется вором. Мы все ответственны. Если мы обогреваемся крадеными дровами или углем, то тем самым мы делаемся соучастниками воровства.
Во время спора на эту тему выяснилось, что инженер не участвовал в экспедиции за дровами, а поэтому не имеет права сидеть у печки. Если он хочет остаться в натопленном вагоне, то должен украсть одно полено. Тот, кто принимает благо, должен его заработать.
Открывают двери и выталкивают его на двенадцатиградусный мороз. Через некоторое время он возвращается с большим поленом и говорит:
— Я взял чужую вещь, я — вор.
На станции Каольмо пронесся слух, что представитель красного креста остался на станции Мориголи вести переговоры по телефону с представителями эстонских властей. Эта новость распространяется с быстротой молнии по всему вагону, но скоро гаснет во всеобщем скептицизме, нашедшем свое выражение в простых словах жителя города Праги: ‘Опять какое-нибудь мошенничество’. Оказалось, он был прав. Когда мы должны были уже въехать на вокзал Ревеля, поезд неожиданно перевели на другую колею, и он стал удаляться от города, где мы должны были получить сразу обед, ужин и завтрак.
Поезд понесся с усиленной быстротой вдоль морского берега. Море уже больше никого из нас не привлекает. Все оборачиваются лицом к тому месту, где трусливо, за песчаными насыпями, прячется город Ревель, вызывавший раньше столько надежд среди отчаявшихся солдат. Наконец поезд останавливается у мола, к которому пришвартован пароход ‘Кипарис’.
На берегу нас ожидает депутация какого-то союза женщин во главе с пастором, которая раздает нам газеты и при этом поет немецкую песню:
Кто хочет быть счастлив на свете,
Пусть очистится от грехов.
Кто блажен, тот и в смерти
Чувствует дыхание божьей молитвы.
Через полчаса пастор вместе со своим женским хором бултыхается в бухте, а мы все с грозным ревом ‘ур-ра’ врываемся на пароход ‘Кипарис’, стоящий у мола.
Команда парохода, состоящая из испытанных старых моряков, быстро навела среди нас порядок. Они обращались с нами так, как на базаре считают арбузы, перебрасывая их с телеги на телегу. Мы все проходили из мускулистых рук в руки, пока каждый из нас не попадал в трюм. Там мы все выстраивались по десяткам и не успевали опомниться, как нас гнали уже в другую дверь, на другой конец парохода. Мы получили кусок хлеба, мясные консервы, ложки, металлическую тарелку и чайничек и снова спустились на свое место. Через полчаса весь эшелон был размещен и сыт.
Инженер снова оживает и продолжает свои философские рассуждения.
— Если человек сыт, он удовлетворен, голодный человек чувствует себя неудовлетворенным.— Вокруг него мало слушателей, тем не менее он продолжает делать свои неоспоримые заключения. — Перед тем, как отсюда тронемся, пароход должен поднять якоря, а под паровыми котлами должен быть затоплен огонь. Если бы это был парусный корабль, то мы должны были бы ожидать попутного ветра. Парусные корабли без ветра ходить не могут. Паруса без ветра — все равно, что автомобиль без бензина.
Наконец ‘Кипарис’ подает сигналы маленьким катерам таможенных властей, спрашивая у них разрешения выйти в море, и получает благоприятный ответ. Вот он свистит, и мы разлучаемся с эстонскими берегами, окутанными туманом, которые будто хотят сказать нам: ‘Не стоит смотреть назад, ничего хорошего вы здесь не нашли’.
Тем не менее несколько сентиментальных пленных машут платками. На молу стоит группа эстонских ребят, вышедших из рыбацких домиков, и высовывает нам языки.
Я осматриваю надписи на пароходе, они весьма оригинальны: ‘Если заметите пожар на пароходе, то сообщите об этом старшему офицеру’. ‘Публике строго запрещено входить на капитанский мостик’. ‘Ключ от склада спасательных поясов находится у младшего офицера, которому надо сообщить о каждом несчастном случае’. К этим надписям я приписываю еще одну: ‘Если пароход потонет, сообщите об этом капитану’. Затем я иду осматривать кают-компанию и, завидя надпись: ‘Распивать спиртные напитки строго воспрещается’, глубоко опечаливаюсь.
Где очарование морского рома, виски, грога? Где пьяные матросы Киплинга, которые пили много и кричали: ‘Ого-го, ого-го’?
На пароходе продают только белое овсяное пиво, лимонад, пряники, лепешки и шоколад, словно пароход предназначен для школьников, совершающих экскурсию под наблюдением учителей.
Другая кают-компания тоже производит грустное впечатление, словно ею ведает общество трезвости.. Там продают лимоны, яблоки, селедку, оливки, рыбные консервы, открытки и прескверные немецкие сигары.
Я продолжаю осматривать пароход и обнаруживаю еще несколько надписей, касающихся спасательных лодок и правил спуска. Одна из этих лодок, с большой дырой на дне, меня заинтересовывает. Я наведался также в каюты матросов. Они пьют кофе, народ все трезвый, не курят. У одного в руке толстая книга в красном переплете, наверное библия. Я тихонько закрываю двери и иду подышать чистым воздухом на нос парохода, который дает сигналы другому пароходу, везущему русских военнопленных. Все наши вылезают на палубу. На пароходе русские выбрасывают красный флаг. Пароходы встречаются, и между ними завязывается разговор. Они и мы машем платками, кричим ‘ура’, и у многих из нас начинают из глаз брызгать слезы, которых никто не стыдится. Еще долго несутся наши взаимные поздравления по широкой морской глади залива и отражаются эхом от скал острова Сильгита. Поверхность залива спокойна. Чайки летают над гладью, плавно опускаясь и подымаясь.
Инженер, как всегда, мудро замечает:
— Эта птица называется чайкой-хохотуньей, потому что ее крик похож на хохот человека. Если бы она не хохотала…
— То я сбросил бы вас с палубы, — сказал я угрожающе.
Мы долго едем мимо берега, и инженер вполне серьезно замечает:
— Эта земля называется островом потому, что со всех сторон окружена водою. Если бы она была с одной стороны связана с континентом, то называлась бы полуостровом.
Вокруг инженера собирается кружок слушателей, и он, показывая на лодки рыбаков в заливе, убежденно говорит:
— Море богато рыбами, и рыболовство — одна из главных профессий рыбаков. Многие рыбы съедают друг друга: если бы этого не было, то они перемерли бы с голода. Акула весьма опасна для купающихся в море. Моря бывают мелкие и глубокие. Морская вода соленая.
Слушатели принимаются качать инженера и грозят выбросить его за борт. Инженер кричит:
— Если вы меня уроните, я утону!
Кто-то приносит ведро морской воды, инженера раскладывают на палубе, поливают водой и отправляют в кочегарку для сушки. Он так поражен, что долго не может опамятоваться и что-то вспомнить. Весь вечер он усиленно думает и только во время ужина спохватывается и как бы мимоходом говорит:
— Горох остается круглым даже после того, как его сварят.
Это очевидная истина, но тот горох, который нам подали в супе, очевидно, при варке забастовал и тверд, как гравий. Нас, главным образом, удивило, что в супе сварены сушеные сливы, яблоки, отруби и селедочная икра. Прибавьте, что большинство из нас перед этим ело холодные мясные консервы, в кают-компании закусывали шоколадом, марципаном, яблоками, маринованной сельдью с луком и шпротами, запивая все это овсяным пивом и лимонадом.
Какая великолепная почва для морской болезни, которая скрывалась где-то на горизонте широкого моря!
Совершенно стемнело. На острове Сильгит замелькали маяки, с северо-запада начинал дуть ветер, и когда мы вышли в море, волнение не заставило себя ждать и со всей энергией заявило о своем присутствии.
‘Кипарис’ начал резать волны, которые яростно рвали тишину ночи и стремились потопить пароход.
‘Кипарис’ затанцевал такой ‘кек-уок’ на морских волнах, что нам действительно стало плохо. Идея солидарности победила на всех фронтах: все без различия партий, убеждений, национальностей держались за животы. Общее настроение прекрасно выразил учитель Земаник: ‘Я думаю, что нас вырвет’.
Все писатели, описывая путешествия по морю, касаясь морской болезни, изображают себя героями. Все были больны, и только я, мол, писатель, не был болен. Признаюсь честно, что я тоже держался за перила и делал то, что и другие. Меня скрутило так сильно, что я первый раз в своей жизни вспомнил о боге и принялся горячо молиться.
— Всемогущий бог, ты видишь, что со мною. Ведь ты меня создал для своей славы и теперь сожалеешь, видя меня в таком жалком положении. Я обещаю тебе исправиться, отказаться от всех грехов и блуда, я не хочу нести бремя с язычниками и безбожниками. Я буду сотрудничать только в католических газетах и напишу хвалебную оду в честь папского нунция.
Результатом всего этого было то, что я трясущейся рукой записал в свой дневник: ‘А мне все время хуже и хуже. Молитва не помогла’.
Восходящее солнце застало меня в том же самом положении у перил, в каком я находился ночью. Инженер, склоняя возле меня голову над волнами, шёпотом произнес: ‘На суше морской болезни не бывает’. И у меня, несчастного, не хватало сил выбросить его через перила в жертву разгневанному морю.
Практическое проведение в жизнь всех тех различных движений, которые наука и люди называют морской болезнью, заняло полтора дня времени. Пароход представлял из себя печальную картину, люди ходили, как умирающие осенние мухи, и никто, даже сам капитан, не знал, куда мы, собственно, едем. Он утверждал только одно, что пароход должен идти по волнам против ветра. Но так как ветер и волны непрестанно меняли свое направление, то мы кружились, как пиратский корабль, боящийся берега.
К вечеру второго дня снова начался танец нашего парохода, еще хуже, и мы все ждали только одного, чтобы это как-нибудь кончилось. Капитан нас уверял, что это все пустяки, что он однажды в течение четырнадцати дней кружился на одном месте, хотя плыл из Данцига в Ригу, а это расстояние гораздо меньше, чем расстояние из Ревеля в Штеттин.
Мы уже начинали привыкать к морской болезни, и нам начинал нравиться немецкий суп из сушеных слив, сваренных с селедкой. Рано утром на палубу вылез инженер и начал кричать: ‘Земля, земля!’ То же самое кричал моряк с мачты корабля Колумба, когда увидел Америку. Сами учителя твердили нам, что этот моряк действительно кричал: ‘Земля, земля!’ Очевидно, инженер заучил эти слова на память и теперь воспользовался этим историческим возгласом и еще раз крикнул: ‘Земля, земля!’
Мы спросили капитана, где мы находимся. После долгих поисков на картах и измерений он объявил, что мы либо у датских, либо у шведских берегов, но, возможно, что мы находимся возле какого-нибудь острова, принадлежащего или первому, или второму королевству. Сообщение о таком точном местонахождении нашего корабля вызвало всеобщее волнение. Какая-то дама принялась плакать, что она уже не попадет в Германию.
Я ходил среди возмущенных мужчин и рассказами о том, что нас везут в Америку, подливал масла в огонь.
На счастье, ветер снова изменил свое направление, и ‘Кипарис’ был вынужден резать волны по направлению к югу, к Германии. Однако этим дело не ограничилось, и в течение дня мы отошли к юго-востоку, к северо-востоку, затем опять к югу, затем снова на северо-запад и наконец на юго-запад.
Инженер, развалившись на тюфяке на палубе, громко рассуждал:
— Благодаря изобретению компаса на пароходе можно определить юг, север, восток и запад. На юге находится южный полюс, на севере — северный.
Дама, плакавшая в то время, когда мы находились ‘или у Швеции, или у Дании’, упала в истерику и стала кричать, что она ии за что не поедет на северный полюс. Инженер, однако, не позволил себя прервать и продолжал рассказывать:
— Западного полюса и восточного не существует. Полюсов только два: северный и южный, точно так же, как два полушария. Мы принадлежим к северному полушарию, и если бы между нами были австралийцы, то они принадлежали бы к южному полушарию. Земля шарообразна и вертится вокруг своей оси. Если мы завтра приедем в Штеттин, то это будет значить, что мы доехали благополучно. — Затем он выпил овсяного пива и, сопровождаемый враждебными взглядами, отправился спать.
На следующую ночь ветер спал, и ‘Кипарис’ спокойно шел по морской глади. Капитан взял курс на Свинемюнде, небо прояснилось, и к полудню стали показываться чайки. Горизонт впереди нас уже более не волновался, и на море была такая тишина, словно на наших маленьких озерах.
После обеда показались холмы с густыми лесами, и еще засветло мы проехали мимо моряков, рыбацких лодок, мимо пустых купален и матросских казарм Свинемюнде.
Огромный, укрепленный военный порт, крепость Германии, теперь в развалинах. Крепость взорвали вместе с гордыми дредноутами.
Инженер, обескураженный всем, что он видит, никак не может подобрать сразу слов для выражения своих мыслей.
— Так как в этом месте Свина впадает в море, а по-немецки ‘устье’ называется ‘мюнде’, то и город называется ‘Свинемюнде’. Устье Эльбы называется ‘Эльбенмюнде’, Рейна — ‘Рейнмюнде’. Это вполне логично.
Пароход проходит Одерским рукавом, соединяющим порт с городом Штеттином, что заставляет инженера снова сделать следующее логическое заключение:
— Если бы не было реки Одера, Штеттин не был бы большим немецким торговым портом, а мы должны были бы ехать в Штеттин не по воде, а по железной дороге. Кроме того, без воды в Штеттине не могли бы строить пароходы. Поэтому мы можем сказать, что Одер является благодетелем Штеттина.
Это его рассуждения прервал грохот спускаемого якоря. Здесь мы должны остаться до тех пор, пока нас не осмотрит врачебная комиссия.
Когда комиссия приехала, нас выстроили всех поодиночке и заставили пройти мимо с высунутыми языками. Только и всего. Комиссия была вполне удовлетворена и уехала. Мы подняли якорь, музыка заиграла марш, и мы входим в главный город Померании.
Говорят, что нам готовят там торжественную встречу.
Публикуется по тексту ‘Новеллы’, Псковское областное газетно-книжное издательство, 1950.
В пятом томе собраний сочинений Библиотека ‘Огонек’, издательство ‘Правда’, Москва, 1966 г. данный материал публикуется под названием ‘И отряхнул прах от ног своих’.
Переводчик не указан.
‘Ческе слово’ (вечерний выпуск), 3.1, 5.1, 12.1, 20.1, 25.1, 1.2. 1921.