В.В. Розанов
В.В. Розанов
Возрасты любви
Возрасты любви
* * *
* * *
* * *
Возрасты любви, Розанов Василий Васильевич, Год: 1900
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Известный стих поэта
Любви все возрасты доступны…
непрестанно и шутливо повторяемый, подал повод к несерьезному, но чрезвычайно распространенному убеждению, что нет определенных сроков любви. ‘Во всякий возраст может нравиться женщина’, следовательно, действительно ‘любви все возрасты доступны’. И в доказательство указывают вереницы увивающихся друг за другом юношей, взрослых людей, пожилых людей, образующих наше разноцветное и подвижное общество. ‘Все за всеми немножко ухаживают, и тут — все возрасты’.
Между тем это — шутка. Если есть вещь, противоположная любви, то это — ухаживание. Любовь безмолвна, бесконечно застенчива, бесконечно лична и исключительна. Вообще метафизики любви не написано, и понимаем ли мы ее — более чем сомнительно. Когда она пришла — она пришла как рок. Нет более печальных историй, чем разыгрывающихся на фоне любви. Тут ни судить, ни рассуждать, ни осуждать или оправдывать нельзя — прежде всего по совершенной непонятности самого предмета суждений. Лет восемь назад был случай в Вязьме, о котором говорил весь город. Кто-то из купчиков или из купеческих приказчиков влюбился в мещаночку. Сделал предложение — получил отказ, прошли месяцы — он опять повторил предложение. Опять отказ. Промаялся время — и снова идет с тем же предложением к той же мещаночке и получает столь же упорный и абсолютно равнодушный отказ. У него были родители, небольшая торговля, он был молод и здоров. Наутро после последнего отказа его нашли повесившимся на чердаке. Любимого товарища, его хорошо хоронили друзья и родные. Что же сделала ‘краля’? Когда несли гроб, она проехала мимо, проехала преднамеренно, чтобы ‘вот взглянуть’ и улыбнуться. Об этом тоже заговорили. Очень ее судили, но за что же?! Вероятно, и она была удивлена. Почему она его не любила, ‘столь любящего’? А почему он ее любил, ‘столь нелюбящую’? Прав один, права другая. Нам предлежит тут размышлять, а не судить.
Предмет влюбления на все взгляды ‘так себе’, на взгляд влюбленного — единственный, исключительный. И любовь в значительной степени и заключается в образовании этой портретной, физико-духовной фата-морганы. Самое глупое и бесполезное говорить влюбленному, что ‘предмет’ его не хорош, потому что суть влюбления и заключается в неспособности увидеть, что предмет ‘не хорош’. Явление это столь известно, так необъяснимо и на нем до такой степени основывается всякая любовь, что иногда хочется сказать, что любящий видит, собственно, не конкретного человека, не того ‘Ивана’, на которого все смотрят и ничего особенного в нем не находят, но как бы ангельскую сторону конкретного человека, двойника его, и лучшего, небесного двойника. Без этого, если бы любовь относилась к конкретному человеку, все любви пали бы на одного или на немногих избранных, наилучших в духовно-физическом отношении людей. Между тем совершенно не бывает человека, обойденного любовью, и самый некрасивый, наконец, очень злой или безнравственный — имеет свою пору любви, свой удел в любви. Но чем же явно некрасивый и дурной человек может понравиться, как не душою своею и именно ангельскою частицею этой души? И вот отчего каждый человек бывает любим.
Бывают люди или судьбы человека об одной любви. Греческое воображение дало пример такой любви в Пенелопе, индусское — в Дамаянти. И мы ошиблись бы, если бы сказали, что между нами не отыщется своих Дамаянти и Пенелоп. Тут — закон, а не эпоха. И во всякую пору есть известное число определенно, исключительно и вечно любящих сердец, без измены и колебания. Мы знаем Андромаху и не можем представить ее себе любящею еще кого-нибудь, кроме Гектора: так приноровлены все черты ее души, что-то меланхолическое и привязчивое. Взглянув на Пушкина или Гейне, мы столь же неотразимо убеждаемся, что это типичные полигамисты, многолюбы. И во всякую эпоху, по всему вероятию, есть определенное число этих многолюбов. Тут — ни порока, ни заслуги. Это как трава, которая зелена, потому что она зелена. Вначале, когда возникала семья и, естественно, располагалась по законам любви, около любящей моногамии росла рядом столь же обширная полигамия. Кстати, разрешу здесь одно историческое недоумение, известное еще из учебников. Читая, что Соломон ‘имел триста жен и шестьсот наложниц’, так и представляют обыкновенно, сперва дети, а за ними и взрослые, даже комментаторы, что он одновременно был супругом стольких женщин. Конечно, ничего даже приблизительного не было, и Соломон нисколько не был в собственном смысле развратен, распущен или сластолюбив. Но он пережил чрезвычайно много всякий раз исключительных и сильных, однако непродолжительных привязанностей и, конечно, не имел жестокости бросить которую-нибудь из них. К старости, как и в юности, он любил одну, и к могиле в дворцах его, имея детей каждая, собралось такое число успокоенных и взлелеянных женщин. Собственно, наша моногамия вырезывается из живого мяса, Пушкин любил не менее, чем Соломон, но он не помнил или только платонически помнил, без чувства обязанностей отца и мужа, всех, кроме одной. Это ‘отрезание остальных’, ‘отчаливание ненужных’ и оберегает нашу моногамию. Пушкин не только не был моногамом, уже раз он родился — его и нужно принять полигамистом, до такой степени очевидно, что весь характер его творчества, весь его личный характер со многими чертами безусловной прелести абсолютно вытекает из постоянной и постоянно не вечной любви, однако во всякой точке и минуте — любви горячей и чистосердечной.
Но… ‘возрасты любви’? Мы заговорили о них. Тут надо не осуждать и не рассуждать, а собирать факты. Я вспомнил Магомета и Руссо, которые оба мальчиками влюбились в пожилых женщин. Магомет поступил в услужение к ‘богатой вдове Хадидже и ездил в ее караванах по торговым делам’. Хадиджа ему годилась в мамаши. Можно представить, что это она влюбилась в прекрасного юношу, как жена Пентефрия — в Иосифа. Но история непререкаемо говорит, что он сам глубоко любил свою первую жену Хадиджу и имел ее первою прозелиткою своего, еще гонимого, учения. Тут — дружба, тут — родство душ. По всей сумме известных исторических данных они были глубоко привязаны друг к другу, физически и духовно, и эта привязанность не омрачилась никаким роковым разрывом. Ранние влюбления Руссо были направлены также на совершенно зрелых женщин, к которым ни малейшей доли неуважения он никогда потом не питал. Если бы мы подумали, что это происходило от его развращенности и невоспитанности, нас разубедил бы пример дочери Кочубея. Конечно, это была совершенно чистая и благовоспитанная девушка, в сущности еще подросток, которая, преодолевая невероятный стыд, бежала из родительского дома к своему крестному отцу и почти старику. Оговоримся. Почти общий закон развращенности — неспособность к сильной любви, непременной и роковой. Отличительная черта развращенного человека — что он безличен в сношениях своих с женщинами. Для него есть удовольствие, но нет привязанности. Нет избрания, нет исключительности, Еще об юных, первых привязанностях. В гимназии, где я учился, произошло самоубийство ученика шестого класса. Я знал его, начиная с третьего класса. Он был из очень бедной семьи, имел мать и сестру, чрезвычайно некрасивых, но сам был красив и необыкновенно жив, подвижен.
В день смерти, воскресенье, он провел вечер в одном очень образованном семействе, где всегда собиралось много близких и семейных людей, было шумно и весело и где он проводил вечер воскресенья уже много лет. Все было в высшей степени обыкновенно. Спокойно он пришел домой и лег спать. А часа через два, когда все заснули, застрелился. Мать была в отчаянии и в свою очередь чуть не убила 26-27-летнюю девушку, которую он любил, с которою любовь тянулась уже года три-четыре и, очевидно, что-то произошло. И ее я видел. Выше среднего роста, очень темная брюнетка, оживленная, образованная, трудолюбивая и самостоятельная, она была перед ним королева. Скромная и милая, серьезная и образованная, она любила живого, болтливого и безусого мальчугана. Что в нем любила, почему его любила, почему он ее любил, и так сильно, что в роковую минуту не подумал ни о матери, ни о ком, — тайна. Но совершенно очевидно, что тут не было и тени развращенности, а то роковое, непременное, фатальное, что, принося субъективно огромное счастье, часто потом разражается грозами.
Вообще следовало бы начать собирание фактов. Мы имеем выдуманные романы и драмы, а между тем интересны чрезвычайно факты. Собирают же мельчайшие подробности растительного и животного царства, даже нравы животных. Между тем любовь, идя из беспросветной глубины человека, кое-что могла бы дать к его глубокому познанию. Мне случилось наблюдать девушку лет 27-29, любившую без бурь, долгою и тихою любовью, кадета. Сейчас все засмеются и сейчас все осудят. Между тем эта девушка, как мне кажется, некрасивая, была душевно до того мила, что останавливала на себе всеобщее внимание. Очень здоровая, полная, она имела какой-то лучистый взгляд и вечно играющую сквозь задумчивость улыбку. Работает, работает, шьет или учит, серьезна, напряжена — и вдруг брызнет смехом. Всегда самоотверженна, привязана к родным, отцу матери, сестрам и безусловно скромна, ни с кем и никакого кокетства. Кадет стал мелькать в ее разговорах, это — из давно знакомого, почти родного семейства. Отличительная черта истинно милой девушки — это куда бы она ни входила, она входила уже как родная, так и она чувствовала, так и ее чувствовали. ‘Торопимся шить, помогите!’ И она помогает. ‘Дочь худо учится по-французски, помогите!’ И опять помогает. ‘Нам надо ехать, а дом не на кого оставить’. — ‘Я останусь’. Все она и везде она, и все с тихим, рассыпчатым смешком, никогда с усталостью, никогда с раздражением. Но вот все успокоились, уселись за чай: ‘теперь рассказывайте о своем кадете’. И она рассказывает о его бесконечной миловидности, шалостях, почти плачет об его ужасной лени к ученью. Они имеют свидания, но, кажется, далее этого дело не идет и ни к чему дальнейшему она не рвется. Впрочем, это область, никому определенно не известная.
Каждый знает, что сила любви определяется контрастом и отдаленностью один от другого любящих. Чем женоподобнее мужчина, миловиднее, сходнее с девушкою, тем он менее нравится женщинам, чтобы им нравиться, нужно быть несколько грубым, дерзким, чуть-чуть даже наглым: это и слагает черты мужественности как наибольшего удаления от женственности. Наоборот, грубая и мужиковатая женщина пластически невыносима для мужчины. Она должна быть нежна, кротка, застенчива, стыдлива, робка. И вот такая, т. е. наиболее далекая от мужчины, овладевает им страстно. Таким образом, сила любви определяется пропастью разделения, пространством отдаления. С точки зрения этого общего и постоянного закона до некоторой степени и объясняются не факты эти, но то, что факты этой аномальной на первый взгляд любви отличаются особенной негой, глубиной и страстностью. Нормальные случаи — ‘ему 28 лет, ей — 21 год’ — представляют более категорию ‘нравятся’, ‘симпатизируют’, чем рок и fatum в любви. Это моральное и жалкое чувство перед Матреною Кочубей и застрелившимся гимназистом. Пойдем дале: что стоит ‘объясниться в любви и сделать предложение’ 28-летнему мужчине 21 года барышне, напились чаю, прошли в гостиную — и ‘предложил’. Ни стыда, ни мук. А любовь мучительна, а любовь застенчива. Теперь представьте 14-летнего кадета и милую 25-летнюю девушку: какие муки стыда и бесконечность расстояния ей надо пройти, чтобы сказать ему: ‘Люблю’. Таким образом, и здесь кажущийся аномальным случай повинуется общему закону течения любви: навстречу наибольшей застенчивости, стыду и муке. Ведь любовь есть душа и наиболее нервозный факт, и вот нервного-то и душевного здесь происходит неизмеримо более, чем ‘при объяснении 28-летнего с 21-летней’. Сейчас можно понять, что в последнем случае — комфорт, экономия, удобство, а не любовь. А 15 и 26 лет — любовь, и чистая и безнадежная!
Еще соображение. В случае кадета и немолодой девушки мне пришлось наблюдать ужасную озабоченность, чувство защиты и покровительства. Вот новое чувство. Жениха и невесту 28 и 21 года мы тогда назовем настоящими, когда жених готов драться на шпагах за малейшее слово о девушке. Он тогда любит, когда он покровитель и защитник, и, конечно, только покровитель и защитник есть настоящий муж. В случае чрезвычайной разницы лет главный колорит любви и состоит в чувстве защиты и покровительства, конечно, старшего младшим, а с младшей стороны — в чувстве благоговения, почтительности, немножко страха, ужасного уважения, сплетенного со страстью и вместе с доступностью предмета страсти. Вообще мне кажется, физиологическое воззрение на пол совершенно неверно. Пол есть уже не физиология, хотя он и спускается до физиологии. Да ведь и ‘физиология’ имеет в себе темную, необъясненную сторону, противоположную атомно-механической, и вот пункт, где она переходит в таинства биологии, она и начинает переходить в пол или, точнее, она начинает быть под управлением пола как души. Конечно, не физиологически мы любим, а душевно, физиология не знает выбора, избрания, предпочтения, она вообще не знает лица. А любовь есть бесконечно личное чувство. Но вернемся к подробностям.
Кажется, никогда не наблюдалось случая, чтобы 28-летний мужчина влюбился в 40-летнюю женщину. Разница недостаточно велика, и чувство между этими возрастами есть чувство абсолютной холодности и равнодушия. ‘Физиология’ здесь ничего не обещает, а трансцендентного чувства не появляется. Трансцендентное чувство, тайна, fatum может появиться между 40 и 16 летами. Таков пример Кочубей и Мазепы и другие мною переданные случаи. Мне рассказал один профессор о своем дяде, наследство которого он приехал получать. Дядя был болен, при смерти, ему было 72 года, и я, так как дело шло о наследстве, спросил неопытного наследника:
— Что же, у него разве нет детей?
— Вообразите, он все время, всю долгую и адски деловую жизнь провел холостяком.
Нужно отметить, этот умиравший дядя был знаменитый государственный человек, вполне чистый и корректный, реформатор лучшей нашей эпохи. ‘За делами он забыл жениться и сделал это под старость. Нет детей’.
Грустно, что я не спросил о возрасте невесты, но, конечно, ей было 17-16 лет. Случай Мазепы, но только в обратном порядке. Тут бесконечное влюбление. Ведь мы растем, близимся к могиле, почти влюблены в нее неведомою нам самим любовью, почему не представить или не объяснить, что и, обратно, могила влюблена в колыбель, и случаи предгробного влюбления и суть именно показатели господства жизни над смертью, разверзание зева смерти’, откуда изводится живое. ‘Смерть, где твое жало?’ — можем мы сказать, потрясенные подобными случаями.
Тянется колыбель к гробу, и вот обратно тянется гроб к колыбели. Все — в связи. Все — обнимается. С точки зрения дальности и расстояния как условия любви что может быть дальше, чем смерть и рождение? И в редчайших случаях, когда каким-то мистическим глазком звездочка смерти и звездочка рождения пронижут телескопическую между собою даль и усмотрят друг друга, они страстно мечутся навстречу друг другу. Вот объяснение случаев Матрены Кочубей и других подобных.
Ничего нельзя представить глубже всепоглощающей нежности, какую оказывает старый юному. Согбенный заслугами — он становится рабом. Суета почестей, знаков отличия, богатства, все это мирское ‘вервие’ — опадает и он углубленным взором смотрит назад и вперед:
…Вновь я посетил
Тот уголок земли…
Да, это чувство — возвращения на родину, очищения жизненного нагара, в своем роде сбегание ‘варварского рисунка’ с божественной первоначальной картины. Ведь не смотрится же старик в зеркало и не видит, как он смешон, он — весь поглощен, весь в хлопотах, он любит, он обожает, он прежде всего служит действительно прекрасному. Ведь он и не защищает, что ‘сам хорош’, напротив, он дает ясное доказательство, насколько дурным и ничтожным считает себя, свои 70 лет, свою могилу, свою смерть перед расцветающей жизнью: ‘Здравствуй, племя младое, незнакомое!’
Вот чувство. И никакой физиологии. Физиология осторожна, обдумчива, смешного боится. А этот забыл весь мир — и, очевидно, в забвении-то всего мира, в освобождении от мира и заключается сущность его обожания, которое посторонним кажется обожением. — ‘Вот чудак! С ума сходит! Ему — в могилу, а он — влюбился’. Но ведь не означает ли это только вечной победы ‘завтра’ над ‘вчера’, будущего над прошлым, т.е. такого основания вещей, без которого и миру бы не стоять. ‘Я — дурень, но то, что я доказываю, прекрасно!’
Все это не было разобрано, и около подобных феноменов всегда только неслись коротенькие смешки. Мы собрали эти наблюдения и высказали эти мысли по поводу двух коронованных свадеб последнего времени. Все основания есть верить глубокой и чрезвычайной, притом обоюдной привязанности сербской королевской четы.
Все, что здесь может угрожать, — это продолжительность счастья, а не его присутствие сейчас. Но ведь и самый верный расчет на ’28 и 21 год’ или ’24 и 17′ тоже бывает часто опрометчив в смысле прочности и долговечности, как опять же и самый молодой брак не непременно бывает плодовит. Король прекрасно и истинно ответил всем, кто ему возражал. Сам по себе его поступок благороден уже потому, что великодушен и чист. Все его могут приветствовать, как все приветствовали в Австрии наследника престола. Всем нравится брак по любви. Все невыразимое загрязнение европейской семьи и летит в брак без любви и в установлении на него взгляда как на церемонию, окружающую ‘новое социальное состояние’ и возможный ‘приплод’. Всем и давно хочется бросить и вернуться к библейско-евангельскому определению брака — как ‘влечения’, непременно ‘влечения’ жены к мужу и обратно, адамовского восклицания: ‘вот она взята от костей моих, посему наречется мне в жену!’ Любовь — всегда предустановлена. Всегда это именно встреча двух, из которых один уже давно взят ‘от ребра другого’. Встречаясь в любви, мы опять встречаемся, ибо и древле когда-то знали друг друга. Тут что-то ветхое происходит, мирозданное. И обыкновенно напрасны и детски-наивны бывают пересуды окружающих, которые прежде всего не ‘ознакомлены с источниками’, как говорят ученые.
Впервые опубликовано: Новое время. 1900. 23 августа (No 8796).