Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Вот любовь!
Вот любовь!
Елизавете Николаевне Смиртинской[238]
Вот любовь!, Квитка-Основьяненко Григорий Федорович, Год: 1839
Время на прочтение: 78 минут(ы)
Что есть любовь? Много про нее и в книгах пишут, и рассказывают, да все, мне кажется, не так. Послушать только молодчиков, что они рассказывают и про какую любовь говорят. Вот так, лишь бы только! По говорил с девушкою, уже и уверяет, что любит ее, а очень часто не знает, каково у девушки сердце, какова душа. А без того не можно никого любить. Когда б же поговорил, так бы еще и сяк и так, а то только заметил, что на голове у нее положены красивые ленты, толковая запасочка (передник) и сама вся ловкенькая и приглянулась изо всех, вот и говорит, что полюбил и убивается за нею… А как еще у нее на шее ниток десять намиста да три-четыре креста серебренных, и между намистом привешены голландские червонцы — явный признак, что она дочь богатого отца — так тут уже совсем умирает!.. Как же на другой день увидел — не то чтобы красивейшую — а только другую, уже любит, а ту, а про вчерашнюю и не вспоминает!.. Это ли любовь?
Иной, да нечего правды таить, таки прямо скажу, а иная, слушая, что в глаза его или ее хвалят: ‘какая славная девушка! какая ловкая, проворная!’ или ‘какой красивый молодец! какой статный, бойкий!’, вот сердечко от похвалы заиграло, и покажется, что полюбил того, кто хвалит. А это он или она, некого любить, как себя, и думает, что вот это правду так в глаза и говорят, так это уже не любовь, а нечто вроде благодарности, что меня хвалят, и чувствуется какое-то удовольствие, слушая похвалы. Вот же, божусь, что это не любовь, а так, игрушка, забава, ветер. Ветром нанесло, ветром и выгонит.
И мало ли что людьми принимается за любовь? У них любовь и от черных глаз, от долгой косы, от румяных щек, от нарядной плахты, от вышитых рукавов, от танцев, проворства… да я же говорю, что и через намисто и через всякое богатство, все у них любовь! И там говорят любовь, где ее и капельки нет.
Послушайте меня, я таки пожил на свете, видел в свой век много кое-чего, а кое-что и слыхал от стариков. Видел и добро, и худо, разберу поне многу, что черно, а что бело. Видел я, живши столько на свете, всякую любовь и какое от них последствие, так могу прямо сказать: ‘Вот любовь!’
Истинная любовь не присматривается, черные или карие глаза, с горбиком ли нос, белая ли шея, долгая ли коса, ей до этого вовсе нет дела. Часто бывает, что один другого не очень и рассмотрели, не проговорили между собою ни словечка, не знают, кто и откуда, а уже один одного знает, один одного хоть где так узнает, один на другого смотрит, один без другого скучает, и как бы могли, оба бросились бы один к другому, сцепились руками и не разлучались бы ввек.
Когда так душа нашла другую, что как сестры себе родные, сердце с сердцем сдружилось, то уже им и не можно розно жить, надобно им сойтись, надобно им, одному для другого, утехою и отрадою быть. Такие не долго станут медлить, скоро сойдутся, словно давнишние приятели, будто были когда-то вместе, но разлучились, а теперь вновь сошлись. Станут между собою говорить, мысль у них одна, речи знакомы, оба одинаково обо всем рассуждают, оба обо всем одно знают, одного желают, одно любят, одного не хотят, одного удаляются.
Так бывает между людьми, все равно, мужчины ли они, или мужчина с девушкою, или женщины между собою. Тут знают себя только души, а до прочего нет дела. Лишь бы они были вдвоем, то им ничто не нужно: им и сквозь тучи солнце сияет, им и под дождем сухо, на морозе тепло, в пустыне весело. Молчат, а один другого мысль знает, одному горе, другой точно так же страждет, одному весело, другой забывает свою скуку. Одному нужно ниточку, другой рад все имущество отдать ему, один ищет получить что, другой хлопочет, ничего не жалеет, все оставляет, лишь бы его успокоить. Одному придется слёзку пролить, другой всю кровь свою рад отдать, чтоб утешить его, одного притесняют, обижают, другой за него и на муку, и на смерть готов. Когда одному из них приходится пострадать, век жить в беде, другой, не думая долго, сам кидается в беду, лишь бы другу его было хорошо, ‘Пострадаю, — говорит, — если и не вытерплю, умру? Нужды нет, но кого люблю, защищу от беды, избавлю от горя’.
Вот сама истинная любовь, хоть между мужчинами или и между женщинами. Нет моего ничего, всё приятеля. Не для себя живу, для друга, как и он для меня.
А когда такая любовь родится между молодым мужчиною и девушкою, и они соединятся браком, так вот благодать Господня!..
Живут, как в раю: не только ссор и споров нет между ними, но и мысли противной один против другого не имеют, один другому смотрит в глаза, как бы угодить, как бы развеселить…
Когда же такие любящиеся видят, что им невозможно соединиться, иначе один через другого будет страдать, беды терпеть, так он охотнее на всякое горе сам пойдет, сам век счастья не узнает, уедет, чтоб и слуха о нем не было, лишь бы друга избавить от беды, удалить всякое горе!..
Знаю, что вы скажете: ‘Это между мужчинами так бывает, а у молодого мужчины с девушкою совсем не так. Им лишь бы вместе жить, то они не думают ни о какой беде. На все пойдут, лишь бы им не разлучаться. Хотя бы век терпеть горе, но жить вместе…’
Так, да не так поступает самая истинная любовь. У ней нет своей воли, своего желания, своего счастья. Она живет другим и для другого… Да вот, всего лучше, я вам расскажу самую сущую правду, что не далеко было, а в нашем Харькове. Правда, было это не теперь, не знаю, водится ли еще где истинная любовь? А это происходило в старину, да именно было это. Может, есть еще старые люди, что подтвердят мои слова.
Хорош город Харьков: обширный, веселый, что церквей божьих, что господских палат, что казенных домов! Судебные места, школы всякие, и для мужчин, и для барышень, дом владыки, почта, тюремный замок[239]… батюшки! Каких-то домов в нем нет? Хорошие, да огромные, да все каменные, и крыши зеленою краской выкрашены… или колокольня среди города, какова? Когда хочешь ее верх увидеть, то прежде крепко надвинь шапку на голову, да тогда и поднимай голову, ищи — где увидишь верх с святым крестом, да и то смотри, что хоть шапка и не слетит, так сам чтоб не упал через спину… такая-то высокая наша колокольня! А сколько же в Харькове улиц, так батюшки мои! Длинные, прямые, есть и вымощенные, хоть в самую великую грязь — не опасно, не увязнешь, хоть и слабые быки будут. Так вот такой-то наш город!.. Я же говорю, что как бы встал кто-нибудь из дедов наших, что лет семьдесят как умер, так он и не узнал бы, что это такое и есть, не нашел бы, где самый город и где слободы, что при нем были гораздо за городом, как-то: Дмитровка, Гончаровка, Панасовка и прочие — он бы удивился, увидев, что те слободы стали в самом городе. При нем, вот только и города было, где собор, а против собора, где теперь суды и палаты, стоял дом полковника Квитки, у коего, в славном Полтавском году, на праздник Вознесения, обедал царь Петр. Лавок, и то деревянных, было ли всего с десяток, и наибогатейший купец был Моренко — и чего-то в его лавках не было! Был всякий товар купеческий, был и господский и для жен их, было кое-что и для простого народа. Полным именем был купец. За лавками тотчас городской вал и мимо сапожного ряду кругом к Лопани. В этой небольшой крепости было трое ворот: за лавками — ‘Деркачевская башта’, в теперешнем сапожном ряду — ‘Протопопская’, а третья — тотчас спускаясь от университета. Вот и весь город, а везде, где двориков несколько, и церковь, вот как на Подоле у Троицы, за Харьковом, за Лопанью. Тотчас за тою рекою, где теперь огромные и хорошие дома, там были озера, камышом поросшие, а туда далее вверх по реке стоял тогда господский дом, большой и красивый по-тогдашнему. То был дом пана Дунина… Гай, гай! Какая в том доме жила праведная душа, пани Дунинова! Старосветская барыня! Как бог не дал ей деточек, так она благодетельствовала чужим, да каким? Где прослышит самых беднейших сироточек, возьмет, как родная мать заботится о них, присматривает, ласкает, нежит, научит всему, мальчиков, по возрасте, отдаст в службу — смотри, щеголяет офицером, девушек же отдаст замуж и все за хороших людей. А когда умирала, так им и деревни свои отказала… Вот такая она была — Царство ей Небесное! Вот ее-то дом был красою не только за Лопанью, но и на весь город. Недавно еще сняли его. Там теперь новый базар.
А туда-туда подальше, к Холодной горе, слободы: Панасовка, Гончаровка, а потом и на бывшем тогда городском кладбище у церкви Димитрия начали селиться, и была Дмитровка.
Первый на Гончаровке поселился — как рассказывала мне очень древняя старушка, я было к ней захожу расспрашивать про старину, так говорила, что первый поселился какой-то Козьма гончар (горшечник), так вот от него, сынок (так она мне говорила), и прозвалась Гончаровка. А у него было три сына женатых и три невестки да четыре дочери. Да что же то за девки красивые были, так и сказать не можно! Таки точнёхонько, как картинки. А невестки, где-то их отец подбирал? Таки вот как одна: чернобровые, румяные, белолицые, словно цветочки. От них-то, сынок, и пошла Гончаровка и девки красивые на славу. Не было ни в самом городе, ни в сёлах нигде, ни между господами, ни между поповнами таких видных и красивых девок, как у нас, на Гончаровой. И бывало, когда какую девку захотят похвалит, то говорят:
— Какая красивая девка, словно с Гончаровки.
— Вот же и я, сынок, сама с Гончаровки, — говорит было старушка, и станет выправляться и губы облизывать, а уже было ей так что лет девяносто, — и я когда-то была девка не последняя на Гончаровке. Теперь только так что-то, после лихорадки ли или что, а то и за мною бегали офицеры, как еще стоял здесь граф Панин[240] и шел с войском отбивать Бендеры от турок[241].
Вот в ту-то пору, как Панин стоял в Харькове, то в самом город не было достаточно квартир, и только помещены были необходимые чиновники, и то не из высших: генералы не могли иметь хороших квартир, и Голенищев-Кутузов[242], отец прогнавшего из России французов, квартировал на Основе, в доме вдовы полковницы Квитки, в двух верстах от города.
Пришла весна. Около дня Евдокии (1-го марта) бугорки начали очищаться от снега, солнце сгоняло его, и днем было тепло. В праздничные дни весь народ из города выходил на Гончаровку. И как еще: сидельцы[243] запрут лавки, приказные оставят свою губернскую канцелярию и комиссарство, портные, сапожники, свитники, студенты коллегиумские (семинаристы) с своими инспекторами, а подчас и важные их учители, офицеры, и всякого рода чиновники, и молодые, и средних лет и постарше, все, кучами идут… куда же? На Гончаровку. А зачем? Смотреть, как там девки играют в хрещика, ворона, водят хоровод, кривой танец и другие игры. Может, где бы ближе им смотреть? Везде же весна, везде девки играют, так нет, на Гончаровку, все на Гончаровку! Нет нигде таких девок красивых, проворных, игривых, веселых, ловких, как на Гончаровке. На других не хотят и смотреть, не хотят и затрагивать.
Вот уже и город как расселился, какого народу в нем нет, а все гончаровские девки в славе… а через них и Гончаровка всем известна… А сколько там происходило разных разностей! Не один молодчик с ума сходил от чёрных бровей какой-нибудь Наталки! Не один франтик терялся от поволоки глазок Мелашки! Не один отцовский сын и все имущество свое отдал бы, и в работники пошел, лишь бы Татьяна полюбила его! Так нет же, не на таковских напали. Пожалуй, они все весёленькие, ласковые, игривые… а чуть не так подумаешь с нею обходиться, тотчас отворотилась, надулась, не смотрит, не трогай ее, она тебя не знает…
Я вырос в Харькове, был молод, так как мне не знать Гончаровки!
Нуте, будем свое рассказывать. Хороши звездочки на небе, но вечерняя красивее всех. Пока она сияет, только на нее одну смотришь, а до других дела нет. Хороши цветочки в садах, не наглядишься, не нарадуешься, смотря на них, но как зацветет пышная роза, так всех забудешь, все пройдешь без внимания, а только на нее смотришь, одной ее желаешь. Так в то время было на Гончарова: хороши, красивы, проворные девки играют в разные игры, хороводы водят, но одна между ними, как полная роза между маковым цветом, как вечерняя звездочка между всеми звездами… Чья ж она такая?
Жил на Гончаровке хозяин достаточный. Было у него и скота несколько, была земля и лес. Тот хозяин сам всем управлял, имел батраков и только и знал, что год от году все богател. Его хаты были с двумя трубами (признак богатого мужика): хата с комнатою, через сени, напротив, другая хата. А в дворе у него, чего только не было! И сарай для скотины, и клевы, и амбары, и погреба… а что в них было? Не солгавши можно сказать, что у иного господина и в половину не было столько имущества, сколько было у этого человека. Войдите же в его хату, так там-то было хорошо да прехорошо! В почетном углу (на покути), по всем стенам, все святые иконы, и все хорошей работы, все Борисовских иконописцев[244], большие и средственные[245]. Все иконы украшены были разными цветами: когда летом, так настоящими, а зимою, деланными из цветных шпалер[246], пред иконами, от потолка, на шелковинках висели, сделанные также из шпалер, голуби, да как искусно были сделаны! Такие настоящие, как живые. Кто же-то их так делал? Уж не кто же другой, как Галочка, дочь хозяйская… Что то за девка была! Чего она не умела? Шить ли всякую работу, вышивать ли что или какое-нибудь дело сделать, все знала решительно, и уже когда что сработает, так точно, будто золотыми руками.
Алексей Таранец, этот хозяин, на беду свою похоронил жену ещё в молодости, и как у него осталась только одна дочечка, сироточка, эта Галочка, так он, жалея свое дитя, ни за что не хотел в другой раз жениться, потому что как бы ни была добра другая жена, а все для Галочки не будет родная мать, а мачеха: сироте не будет от нее добра, да ещё из-за своих детей, хоть и не желая, иногда невольно обидит ее. Как же Галочке было тогда не более девяти лет и уже видно было, что дитя будет добронравное, то он и придумал отдать ее для учения к монахиням, в Хорошевский монастырь, за 15 верст от Харькова. Там пробыла она до возраста и научилась всему доброму.
Кроме того, что знала все приличное и нужное девушке, выучилась хорошо молиться Богу, стоять в церкви со страхом, подавать бедным, отца почитать, старость уважать и со всяким обходиться учтиво и кому как пристойно отвечать. Как бы ее воля, научилась бы и грамоте, так тогда не в обычае было, чтоб девушка была грамотная, тогда и самые важнейшие и богатейшие барышни не умели и не учились читать, потому что это им не нужно было. И Алексей, отдавал Галочку к монахиням, просил их не учить ее грамоте. ‘Не девичье дело, — так он говорил, — грамоту знать, есть для них другие занятия. Лишь бы была богобоязлива, а то и я прочитаю ей из Писания’. Алексей умел читать.
Через это Галочка и не выучилась читать. Однако же, то украдкой, то у молодых послушниц расспрашивая, то прислушиваясь, кое-что переняла и кое-какое слово, легонькое, по складам сложить и по верхам сказать могла и тем удивляла потом подруг своих. Была очень разумна: что ни увидит, все переймет, и каждого, кто у ней чего спросит, научит и расскажет. В разговорах была скромна: не очень было поспешит с словом, когда же что скажет, то все к делу, все умно и кстати.
Алексей, отец ее, так тот очень грамотен был, за дьячка хоть где мог управиться. Имел свою Четь-Минею[247] и все было читает ее. Любил, пригласивши дьячка, говорить с ним из Писания, но как больше читал, нежели пан дьяк, то и знал больше, нежели он. А оттого, часто, как сойдутся, и говоривши иного, и заспорят, и долго продолжают диспут то о Гоге и Магоге[248], то о Мельхиседеке[249], то об Иове[250], тот разумеет одно, а другой отвечает противное, и долго не ладят. Галочка, как услышит их разгорячившихся, вмешается в спор их и скажет по справедливости, не потворствуя и отцу. Тот хоть, бывало, и рассердится, что дочь не по его мыслям говорит, но, раздумав, скажет: ‘Правда твоя, Галочка! Что-то как бы ты мальчиком была, я б тебя дьячком поставил!’
— Не мудрости требуется в дьячковстве, — прикашливая скажет дьячок, — но паче потребна сладкогласная гортань и крепкое знание устава и все напевы догматиков и подобных.
— Да уже справились бы за вас, — скажет было Алексей да и попотчивает дьячка, то он и усмирится.
Когда Алексей взял из монастыря свою Галочку, то дух его не нарадовался, видя разум ее и что научена всякому делу нужному и хорошо хозяйничала в доме. Часто благодарил себе, что не женился в другой раз. ‘Не было бы, — рассуждал он, — и такого порядка в хозяйстве, а может быть, мачеха, какая бы случилась, загрызла б мою Галочку, утеху мою, радость мою и счастье’.
Души не слышал Алексей, так любил свою дочечку и заботился для нее обо всем. Хотя она ничего для себя не желала, так отец все ей доставлял.
Каждый раз, что продаст привезенный товар, приобретет что, то тут же и купит ей обнов, чего только вздумать можно и что только есть лучшего. Какие были у ней плахты, запаски и другие убранства! Много было такого, что из самого Шлёнска (Гданьска) привезено[251]. Намисто с привешенными червонцами, серебренные кресты всяких величин, дукаты, медали золотые, нитки дорогих янтарей… да чего у нее не было? Хотя и сама очень тонко пряла, но и в простой день другой рубашки не вздевала, как с ивановского полотна, а на голове, вместо лент, каждый божий день повязывала золотую сетку. Так отец приказывал ей, чтоб она наряжалась.
— Я для тебя, — говорит, — ничего не жалею, не жалей же и ты ничего. Благодарение Богу, приобрел довольно, не переносишь всего за весь свой век. Одно сносишь, десять поставлю. Пускай мое дитя всем будет видима.
Три или четыре очень огромных сундука, и все на колесах, полнехоньки наложены были всяким добром, кроме постели и подушек, что лежали в кладовых, ожидая своего часа… а час все не приходил.
Сколько-то перебывало и старост по обряду, и так присланных людей для переговоров, чтоб высватать Галочку! Каждый день женихи, один за другим, являлись. Гончаровские парубки, видя раз — и десять раз, что не то, перестали и думать получить ее. Пробовали счастья и городские, и деревенские, и из каких-то сел не было! со всех мест, даже из Водолаги, и туда слух про Галочку прошел, со всех мест присылали сватов. А какие хорошие люди были! Про свитников и говорить не будем, ни про сапожников, на их предложения Галочка только было улыбнется да губкою мигнет — так такие женихи почешут затылок и уйдут не оглядываясь. Такая же честь была и хлебопашцам, хотя бы и один он сын был у отца, она не очень на них смотрела. Пробовали мещане и купцы, являлись поповичи, так и попадьёй не хотела быть.
Да что говорить: приезжали и такие, что, кроме всякого во всём достатке, имели свои винокурни и выгодно сбывали горелку, так и таким Галочка было поблагодарит за их беспокойство и скажет приветливо:
— Что же мне, люди честные, делать, когда ваши женихи мне не по натуре. Отец только и знал, что встречал и провожал сватов, и от него всем был один ответ: ‘Как дочь захочет. Я не принуждаю ее, отдал ей на волю’. И точно так было, он сказал ей прежде всего:
— За кого моя доня пожелает, тот и мой зять будет — хотя бы за самого беднейшего, лишь бы тебе был любезен. Хвалю Бога: имущества и всякого добра у тебя столько, что и на десять век станет, лишь бы жилось. Выбирай сама, кто тебе по сердцу, и скажи мне: придется ли тебя на сторону отдать или зятя к себе принять, мне все равно, я везде за тобой пойду.
Вот потому-то Галочка и не шла ни за кого, что никто не приходил ей по сердцу, ожидала своего. А ожидая, не унывала, потому что знала, что когда-нибудь встретится же ей такой, кого она изберет. И до того времени гуляла с подружками, как птичка в воздухе, была весела, как майский день, игрива, как ветерок между цветочками, ко всякому приветлива, как красная весна, вежлива со всеми, как барышня, а работящая как пчелка, и как та работает все мед, так и у Галочки всякая работа была на пользу и на выгоду. Через всю неделю, в будни, никто ее не увидит нигде, и даже с подругами-девками или с молодцами она не видалась: все за работою да по хозяйству, целый день рук непокладывала. Не видно было ее ни на улице, как обыкновенно девки по вечерам собираются да песни поют, и на вечерницы никогда не ходила, а вот уже на игрищах, летом на Купала, весною, в Великий пост в хороводе, в ворона, в хрещика, тут она рада была играть с подругами и говорила:
— Это днем и при всех людях. Все видят, что я делаю, как играю, и никто обо мне ничего не подумает.
Та к потому-то весь Харьковский мир, с полудня, в праздничные дни собирался на Гончаровку, потому что тут всякий, наверное, надеялся увидеть ее, и кроме того нигде нельзя было встретить ее. И сколько-то соберется народа на Гончаровской улице! Молодые панычи особо кучею ходят и выбирают, что, когда Галочка поведет ‘кривой танец’, так чтоб прошла мимо них, хоть бы нам посмотреть на Галочку, и того довольно для них. Купцы забыли свои лавки, и вместо того, чтоб рассчитывать, какие, на чем и сколько барышей взять, знай смотрят на Галочку и рассчитывают, как бы это так, чтобы она приятно и весело глянула на них. А там приказные[252], что и сами охотники с других денежки лупить, а тут они бы что-нибудь дали за то, чтоб хоть постоять подле Галочки. А уже про сапожников, портных и про других парубков и говорить нечего: стоят поодаль и только облизываются. Да не только что те, и риторы и философы кучею прибредут с своими инспекторами, что уже ходят в долгополых халатах и с заплетёнными косами, такой стоит да только чмокает, поглядывая на такую девушку… О, что б то он делал!
И хочется-то ему занять ее, но не смеет и стыдится. Вот и научает другого, подле себя стоящего, и говорит: ‘Домине Кутиевский! как будет Галочка бежать мимо меня, то пихнете меня к ней, будто я нечаянно затрогал ее’. Так что ж? домине Кутиевский пихнет, домине Брюхановский покатится, зацепит Галочку, а та проворно увернется, как муха отлетит, то тут домине и ‘плюхентус в грязентус и замараешь свою мордентус’. Это будто б по латыни, как они незнающих обманывают. Не поженихался нимало, а только насмешил собою других. О, чтоб вас с учеными! Они ничего путем не сделают.
Да, когда правду сказать, так сколько там ни было всякого народа, так никто не обратил на себя Галочкиного внимания — хоть бы кто из купцов, мещан, со всяких панычей, да хоть бы и из самых офицеров, что и сами по себе бойки: ты ему слово, а он десять отпустит. Лишь только выйдет Галочка на площадь, где у них игры, окинула глазами всех собравшихся, уже она и знает, как и пробежать мимо их, чтоб не дать на себя и насмотреться. Только добегает до какой кучи, где она знает, что на нее пристальнее смотрят, тут она опустит в землю глаза… а что за глаза были! как есть спелый терн-ягодка, да так везде и бегают, даже сияют, и не ел бы и не пил ничего, все бы в них смотрел, потому что, смотря в них, так хорошо, так весело, что не только рассказать не можно, но и сам себя не помнишь от какой-то радости. Всматривайся же в эти глаза, так она тотчас и опустит свои чёрные длинные ресницы, и сквозь них глазки ее, словно звездочки, так и блестят. И то румяная, а то еще покраснеет, как прилично скромной девушке, из уважения к тому, перед кем стоит и с кем говорит, так-так хороша, такая красивая, что и рассказать не можно. Когда видел кто, как иногда зимою заря погорит да краснеет, что даже на снегу отдает, вот такая станет и Галочка, и лишь добегает до такого, что уже знает, что хоть словом затронет ее, как раз тут и отворотилась спросить о чем-нибудь подружку. Так тут опять беда!
Хоть не увидишь красивого лица ее, так увидишь беленькую ее шею, которая от чёрных бархаток, что дукаты привешены, еще красивее кажется, так бы и бросился целовать такую прелестную шейку!..
Затронь же ее словом, спроси о чем-нибудь. Тотчас глянет из-под своих ресниц, уже и догадалась, с какими мыслями спрашивают ее, то и ответ сходный даст. Когда почтенный, важный человек спрашивает ее о деле, она тотчас, поклоняясь, скажет, что должно, да тихо, скромно, приятно, словно чижик пропоет, да учтиво, да так разумно, что иной и грамотный так не сложит. Пускай же кто с дурною мыслью да спросит ее хоть о чем-нибудь, так тут она взглянет на него, словно королевна, и не говоря ничего, и только губку приподнявши кверху, как будто улыбнется, то спрашивавший и остался как обваренный: покраснеет от стыда как рак, не зная, куда глядеть, станет прятаться за людей, чтобы его уже и не видели.
Такая-то была Галочка Таранцивна, на славу, не только Гончаровке, но и всему Харькову краса. Слава о ней далеко шла, и песни на нее были сложены, коими выхвалялась и красота, и разум, и поведение ее. Спросите на Гончаровке, там еще помнят, как рассказывали старые люди про нее и какая постигла ее судьба.
Уже было ей лет около двадцати… да, наверное. С сотню передавала она женихам тыкв, в отказ на сватовство их, но все еще не выбрала себе парня… Вот пришел же и ее час!..
Галочкин отец, когда девки и Галочка его играют на улице и все пришедшие смотрят на них, он, бывало, выйдет и сядет с кем-либо из приятелей на колоде, тут же под плетнем лежащей, и разговаривают, о чем им на мысль придет.
В один день так он сидел задумавшись, как вот — офицер идет и прямо к нему, да и сел близ самого Алексея. Тот, как прилично, тотчас встал, поклонился учтиво и хотел отойти подальше, потому что не прилично было мужику ровняться с благородным человеком, но офицер удержал его за руку и сказал просто: ‘А куда ты, человек добрый, встаешь! сиди’.
— О нет, — опять поклоняясь, сказал Алексей, — нам не прилично ровняться с вами, мы и постоим…
— Вот так еще! Так это я согнал тебя? Я этого вовсе не хочу. Садись же, сделай милость, а то и я встану и пойду отсюда. Чего тебе церемониться? Разве не все равно? И ты человек, и я человек, все мы Божие создания…
— Как это можно? Вы-таки ваше благородие, а я…
— Я офицер перед солдатами на ученье, а ты здесь хозяин и летами старее меня. Садись же, садись.
Да говоря так, и притянул к себе Алексея, и, хотя насильно, но посадил его при всех, на той же колоде, и также близко себя, тут и начал с Алексеем приятельски разговаривать.
Сперва Алексей мешался: не смел с таким лицом свободно говорить, но далее-далее, видя, что офицер очень снисходителен, и хотя молод, но разумные речи ведет, осмелился и стал, словно с равным себе, говорить свободно. Офицер расспрашивал его, где живет, чем промышляет, и потом много рассказывал ему своего.
Алексею так понравился офицер, что только бы и слушал его разумные слова. Когда же офицер встал, чтоб идти домой, потому что народ начал уже расходиться, то Алексей даже не вытерпел и сказал:
— Будьте ласковы, ваше благородие, приходите сюда и в то воскресенье. Я что-то вас очень полюбил и все бы вас слушал. Пожалуйте приходите…
— Приду, человек добрый, непременно приду. Видишь, весь город сходится смотреть на вашу Галочку, так и я за людьми пришел, хотел увидеть ее, да как заговорился с тобою, а ее и не приметил.
Алексей усмехнулся и не сказал, что ему Галочка. А офицер, уходя, еще примолвил:
— Будь же, приятель, на этом месте и сиди на этой колоде, чтобы я тебя тотчас отыскал. Мне с тобою весело было. Прощай!
— Идите здоровы, ваше благородие! — поклонившись, сказал Алексей и долго еще, смотря вслед за офицером, думал:
‘Что за разумное дитя! молод человек, но какой приятный. Я бы с ним век жил’.
И с тем пошел домой.
Вскоре за ним пришла и Галочка, и разделась ли, прибрала ли все свое или и не успела, а тут же и спрашивает:
— Что это за пан такой сидел с вами, пан-отче?
— Это такой пан, доня, что благодать Господня! Я никого не видел простее, как он. Не гордый, таки сам, своими руками, взял и посадил меня подле себя.
И что то за преумные разговоры говорил! Повек того не забуду. Обещался и в будущее воскресенье выйти ко мне. Говорит, что ему со мною будто бы весело было.
Кажется, так, что Галочка, услышавши, что этот офицер в то воскресенье придет, как будто немного покраснела, так, на одну минуточку, а потом и сказала:
— Видно, что все разумное говорил, потому что на нас и не смотрел, и, хотя я два раза проводила ‘кривой танец’ подле самих вас, да он и не взглянул ни разу.
— Ему не до вас было. Он мне в ту пору рассказывал, что не солнце ходит, а земля обходит вокруг его.
— Вот что! — удивляясь, сказала Галочка.
— Э! Такие ли он премудрости рассказывал? Вот кабы ты послушала его. Галочка — кто ее знает — устала ли она, играя с подругами, или что, а уже во весь вечер не такая веселенькая была, как всегда. Все больше молчала. А как легла спать, то вздохнула и подумала:
‘Отчего это паны красивее, нежели простой народ?..’ Как это было около ‘тёплого Алексея’, т. е. 17 марта, так утро было прелестное: солнышко сияло и согревало весь мир, березки начинали распускаться, травка зеленела, и в саду Алексеевом пролески (подснежники) цвели… так было хорошо, так хорошо, что дух радовался. Галочка встала веселенькая, румяная и, казалось, была еще красивее. Управясь по хозяйству и садясь за работу, сосчитала, сколько дней остается к тому воскресенью… Это, конечно, с тем, что успеет ли окончить свою работу… однако, считая дни, как сказала: ‘Субботонька, а там и неде…’ — так опять что-то зарумянилась немножко и как будто улыбнулась, махнула ручкою и скорее села за работу.
— Таточка-голубчик! — спросила Галочка отца, как он, управивши работников, вошел к ней. — Я все думаю и не могу надивиться. Как таки можно, что будто солнце стоит, а земля ходит? Это, я думаю, панские выдумки.
— Нет, доня, совсем не выдумки, оно так и есть. Вот как мне вчера офицер рассказывал…
Тута Галочке что-то очень весело стало на сердце… верно, она обрадовалась тому, что услышит, как все идет в свете?.. Может.
Отец ей много рассказывал, что слышал от офицера, кончил тем, что разумнее человека он еще и не видел. Галочка же только и сказала ему в ответ: ‘Эге!’ — а то все внимательно слушала и каждое слово заприметила… жалела только, что некому ей рассказать всего того, что офицер говорил отцу.
В среду Галочка вздохнула и подумала: ‘Как эта неделя долго идет! Сколько уже дней, а еще все только середа, до воскресенья еще…’ И опять она закраснелась.
В субботу Алексей поспешно вошел в хату и говорит:
— Знаешь, Галочка, что я надумал? Офицер совсем не пышный и вовсе не гордый. Завтра зазову его к нам полдничать.
Галочка так и оторопела! Думает… и не знает, что… проговорить, и не помнит себя…
Опять отец спросил ее:
— Хорошо ли это будет? Как ты думаешь?
— Оно бы то, пожалуй, хорошо, — едва проговорила Галочка. — Так смотрите же того, пойдет ли он к нам, к простым мужикам?.
— О! я знаю, что пойдет, — сказал Алексей. — Когда даже посадил меня возле себя и говорил преласково, так такой не откажется от усердной хлеба-соли. Да и что ж? Соберемся, приготовимся, а не придет, как хочет.
— А что же мы ему приготовим? У нас панского ничего нет, да и не знаем, что для них и надобно.
— Глупа ты, душка! Разве не одинаковы хлеб-соль бог дает, что пану, что всякому человеку? Чего тут разбирать? Что есть, то и подадим. Мы не паны, и он знает, что у нас панского ничего нет. Да не беспокойся ни о чем, я поставлю все. Ты пойдешь себе на улицу играть, а я покличу Домаху, та была у попа работницею и знает кое-что, как сготовить и сварить на панский вкус. Не беспокойся ни о чем.
Как же Галочке, бывши хозяйкою, да не беспокоиться? Работу свою прибрала, говоря: ‘Уже не к чему начинать вышивать цветки, уже субботонька. Я лучше наделаю цветов с шпалер, да уберу святые иконы. Вот и голуби уже стары, надо новеньких наделать… да и печь, видишь, как осыпалась’.
Вот и покликала тотчас работницу и велела печь вновь оправить везде. Печь же была из зеленых водолажских кафелей да на спаях красною глиною смазана: ‘Так-так было хорошо, что не то что’.
Работница печь оправляет, работник землею пол, где выбито, ровняет, а Галочка вяжет из шпалер цветки, да каких умела, каких знала, самых лучших наделала и вновь сделанных голубков привесила… а сама все мыслями беспокоится:
‘Когда бы же хорошей рыбки приготовили!.. Кто-то у них будет покупать? Что-то как бы мне воля: хоть и далеко в город, я сама пошла бы на базар и купила бы такой, какой бы знала… чтоб не стыдно было!..’
Вот в воскресенье пообедали ли на скорую руку или нет, тотчас Галочка вымела ‘великую хату’, повесила на колышке чистый рушник — долгий, да предолгий, да искусно вышитый всякими узорами. Накурила ладаном крепко и заперла хату, чтобы не выдыхалось пока… в комнате стала наряжаться… и как-то убралась! Хорошо, да прехорошо! Дорогого ничего не надевала, так, лучше только от простенького, да как же это все на ней было мило, прилично, красиво, словно как картинка… Пора ли не пора собираться, она уже и выбежала… бежит улицею и к земле не дотрагивается, словно пух ветерком двигается… На душе же ее что-то ей невесело! Добежала… и девушек нет на месте ещё ни одной!.. Глядь!.. и на колоде не сидит… да, отец… он еще не вышел. Кроме только что с десяток кое-каких приплелось и в стороне ожидают сбора девок.
Что делать Галочке? Куда ей деваться?
‘Ах, какие ленивые эти девки! — думает себе сердясь Галочка, надувши губки и вертя в руках рушничок, который взяла, чтоб подпоясаться при играх. — Или они спят, или что? Вот и до сей поры не выходят, а там, смотри, и вечер, а там и пост пройдет. Когда же мы наиграемся? Побегу собирать их’.
Бросилась в первую хату… там еще обедают. Сердится наша Галочка, выговаривает, торопит подруг, говоря, что уже не рано, солнце на закате, скоро вечер. Кидается в другие хаты, там еще и не думали собираться, только наряжаются… Командует наша Галочка над девками, выгоняет их, словно на барщину… а девки смеются и говорят:
— Что это сделалось с Галочкою? То, бывало, мы, собравшись, ожидаем-ожидаем ее, пока-то она выйдет, а теперь она прежде всех поспешает. Еще только полдень, а она говорит, что уже скоро вечер. О чтобы тебя!
Кое-как собрались. Прежде было, что игры начинают ‘вороном’, а потом уже с песнями пойдут, так Галочка теперь переиначила и говорит:
— Нет, начнем кострубонька…
Мы, однако ж, понимаем ее мысль: когда играть в ‘кострубонька’, так надо песни громко петь, а потом, когда, по игре, умрет кострубонько, так при громкой песне надо плескать в ладони, вот эхо от песен и от плескания пойдет… услышит… и выйдет… отец ее… ей до других дела нет. Так расчисляла Галочка.
Вот и начали играть у ‘кострубонька’, раздались песни, привалил парод отовсюду. Играя Галочка видит, что уже и отец ее вышел, сел на колоде, как глядь!.. даже рассердилась.
— Чего этот Тимоха сел подле моего пан-отца?.. Умеет ли он занять его своими разговорами?
Как вот… и Галочка потупила глазки в землю, вышла из круга играющих, чтобы только поправить рушничок, коим подпоясана… не ловко завязан что ли… а сама в сторону все смотрит, куда офицер идет?.. а он все идет да к колоде… Вот видит она, что Алексей и Тимоха встали, кланяются… вот же Тимоха учтиво сделал, что отошел от них и не сел с ними. А офицер с Алексеем сели двое и разговаривают по-прежнему. Галочке стало веселее от того… что отцу ее не будет скучно, есть с кем говорить… Тут она тотчас и закомандовала:
— А нуте в хрещика (то же — что и горелки).
— Подожди же, Галочка, — закричали ей девки, — еще не кончили одной игры, а она уже в хрещика хочет.
Атаман-Галочка не слушает их: разорвала круг, спаровала всех, назначила гробов (кому гореть)… полетели девушки, словно птички… Эге! Да Галочку и тут знать: она не бежит, а, словно рыбка, быстро плывет и ручками не болтает, а только выгинается, как молоденькое деревцо, что ветерок колышет… Поймай же ее? Куда! Разве муха за нею слетит!..
— Да куда же ты, Галочка, все бежишь? — кричали на нее те девки, что ловили: всё к колоде бежит. — Разве не видишь, какая перед тем местом лужа? Хорошо тебе, что ты такая легонькая, что и перепрыгнешь через лужу, а мы не можем да так в нее и бухнем. Видишь, как мы забрехались?
— Это я, подружки, затем туда бегу, что туда как-то легче бежать, под гору, что ли.
Так изворачивалась хитрая Галочка. Туда вовсе не под гору было, а еще немного на горку и впереди лужа. Но ей нужды мало: она через эту лужу, как мысль, перелетит, лишь бы ближе подбежать к колоде… там сидит… ее отец… а с отцом ну — и офицер… ‘да какой же красивый! молоденький, чернобровый, глаза, как жар, лицом румяный, лицом белый… уже видно, что панского рода… да как принарядился!’ Так думала Галочка, всякий раз добегая к колоде… и что она ни делала, офицер не взглянул ни разу ни на нее, ни на прочих девок.
Не до песен и не до игр было ему. Он этими пустяками не очень занимался. Его и девки не занимали. Не затем он приходил, а лишь бы прогуляться и побеседовать с Алексеем, которого точно полюбил. Он был такой человек, что, взявшись за какое дело, не займется ничем другим, пока не окончит его. Теперь, сошедшись с приятелем своим, Алексеем, стал ему рассказывать про все, что делалось и происходило в нашем государстве: как татары владычествовали нами, владычествовали над всем и сдирали с народа последнее, кто что имел, как потом наши свергли это иго, и как какой царь после какого царствовал, и как император Петр по всем частям государства дал наилучший порядок… все-все рассказывал с великою охотою и не смотря ни на что вокруг него происходящее, потому что видел человека, беседующего с ним, понимающего все, разумного, и чем больше слушающего, тем более желающего знать. Алексею так все нравилось, что он и не отошел бы от него, но, видя, что уже не так рано, стал убедительно просить офицера пожаловать к нему, откушать хлеба-соли.
— Пойду, мой любезный! — сказал офицер, вставая, — с великим удовольствием пойду, потому что вижу, что и ты меня полюбил, как я тебя. Только с уговором: чтобы ни ты, ни жена твоя и никто из семьи твоей не величали меня паном и чтоб не убыточили ничем на угощение меня. Что вы кушаете, то и я буду, все божий дар.
— Чем богаты, тем и рады угостить вас, такого доброго и милого пана. Не положите только гнева за нашу простоту. Ка к же вас не величать, когда вы есть ваше благородие?
— На что это? Говорю тебе не нужно. Зовите меня просто: ‘Семен Иванович’.
Так разговаривая дошли до двора, и Алексей ввел своего гостя в ‘великую хату’…
А Галочка бегала-бегала в хрещика, как — глядь — на колоду… а нет ни пан-отца, нет и офицера, верно, уже пошли к нам. Подумала и присмирела. И ноги у нее болят, и утомилась уже она, и не сможет более играть…
— Пойду, — говорит, — домой…
— Куда ты идешь? — крикнули на нее девки, — только лишь еще разыгрались, а ты уже и уходишь. Станем еще водить ‘кривой танец’. Веди, Галя. Кроме тебя, никто так не выведет.
— Как себе хотите, мои подруженьки, а я правду вам говорю, что нужно мне домой идти. Так мне что-то… сглаз… что ли…
И пошла Галочка домой, да прежде тихо, а как отошла подальше от девок, так пустилась, как стрела, и мигом добежала до дому.
Вошедши в противную хату, хотела принарядиться, так и руки, и ноги трясутся, и не знает, за что взяться. Сяк-так, нечего делать, хочется пройти в комнату да послушать, как офицер станет разговаривать с отцом и что будет рассказывать… хочет идти, да что-то и остановится, и не смеет, и боится… потом, схвативши, что под руки попало, будто нужное, понесла…
Как только вступила в великую хату, низко, как следует учтиво, поклонилась гостю и только что хотела пройти в комнату, как отец и остановил ее, спросив:
— Ты уже, Галочка, и воротилась? Отчего это так рано?
Галочка, хоть и в простом состоянии, но как была девушка, то, еще кланяясь, заметила, что офицер, рассказывая свое, замолчал, увидев ее, и поднятая кверху рука так и осталась, и сам так пристально и быстро смотрит на нее, словно съесть ее хочет, от этого она еще и более смешалась… убежала бы скорее в комнату и спряталась бы там, так отец спрашивает ее об чем-то, а о чем, она в замешательстве и не расслушала. И так он в другой раз спросил ее. Она же, стоя перед ним, смущенная, покрасневшая, как настоящая калина, и насилу собравшись с духом, сказала:
— Да… там… дождь… побежал… так… они и поехали…
— Хорошо, когда при таком ясном солнце дождь побежал. Беги же и ты, куда хочешь.
Так сказал Алексей, усмехаясь, видя, что Галочка и слов не найдет к ответу.
Еще не успел отец и договорить, как Галочка уже, как стрела, влетела в комнату.
— Это моя дочь, Семен Иванович! — сказал Алексей. — Не положите на нее гнева, что она так оробела при вас и не сумела порядочно отвечать.
Тут Галочка приложила к двери свое ушко и удерживала свое дыхание, чтоб не проронить ни одного слова, что будет говорить о ней офицер. А Семен Иванович, удивившись, спросил:
— Так твоя дочь Галочка?
— Моя, Семен Иванович.
— Теперь вижу, что тебя Бог благословил. Я много о ней хорошего слышал. Везде ее хвалят очень. Видел ее раза два в играх, показалась мне красивою, а теперь, как увидел вблизи, так она, меры нет, как красива. А что у нее лучше всего — так это глаза. Знаешь ли, Алексей? По глазам можно узнать все, даже видеть, какова душа. Истинно ты счастливый отец, имея такую дочь добрую, как видно, умную, да еще и пригожую. Я отроду не видал такой красивой.
Каково же было Галочке, слушая все это?
— Это я вижу, Семен Иванович, что вы полюбили меня: так дочь хвалите.
— Нет, Алексей. Точно так. И опять-таки скажу, что ты счастливый отец.
Алексей начал выкликать дочь… так куда же? Как ей выйти? Хотя она более ста раз слышала, как ей в глаза говорили, что она очень хороша, но это ее не занимало. А теперь где бы она скрылась? Офицер хвалит ее, а отец вызывает ее к себе… Надо его послушать, выйти… как выйти? Как взглянуть на офицера, когда он по глазам всю душу узнает?.. Сквозь землю лучше пошла бы!..
Как не выходит Галочка, а Алексей не любил, чтоб его не слушали, пошел сам за нею и стал уговаривать ее, чтоб не стыдилась и вышла, потому что пора и полдничать подавать.
— Хорошо же, таточка, выйду, выйду. Только пусть офицер ничего меня не спрашивает, пока я не осмотрюсь и не привыкну к нему…
Алексей вошел в комнату, мигнул ему, оба усмехнулись… и начали говорить свое.
Долго собиралась с духом Галочка, наконец вошла и от замешательства опять поклонилась. Семен Иванович будто и не примечал ее, но, когда она проходила через хату или что прибирала, так глаз с нее не спускал и рассказываемое забыл, когда же Алексей тогда что говорил, так он и не слышал ничего.
А вот, мотаясь сюда и туда перед ними, Галочка немного осмотрелась, и ей уже не так было неловко. То прибирает, то прислушивается к офицеровым словам… а далее уже и станет и слушает все. Потом уже до того, что скрытно от него она рассматривает его… Как же в то время он взглянет на нее… так куда б она скрылася!.. Это и не раз так случалось, а все ей хочется на него смотреть… а ему и подавно. Сердце сердцу начало весть подавать…
Подали кушанья. Галочка обо всем хлопочет, присядет, слушает, о чем они из книг говорят. Как-то Семен Иванович решился и о чем-то спросил Галочку… Господи! Чуть ложки не уронила!.. Не опомнилась, где она и сидит… Но делать нечего, отвечала. Так в другой-третий раз… уже Галочка осмотрелась, уже говорит смело и, видя, что офицер добрый и скромный и что у него на уме нет ничего худого, стала смелее. По сле полдника, прибравши все, села подле отца и стала слушать офицерские рассказы. А тот про все то рассказывает, чего Алексей не знал: что делается в свете, где какие государства и что для чего происходит! Он был очень умный и знал все, а Алексею давно хотелось знать о многом: так он все просил его продолжать.
Уже Галочка осмелилась до того, что и сама расспрашивает, и уже перестала величать ‘ваше благородие’, а называла, как он требовал: ‘Семен Иванович’.
Так проводя время, просидели долгонько. Еще бы не отпустили Семена Ивановича, так было уже поздно, а притом ему было очень далеко возвращаться в город и через сады, плотники, пустыми местами. Тогда так было: Гончаровка от города очень далеко была.
Алексей, простившись с Семеном Ивановичем, проводил его еще подальше, а Галочка, как села у стола, облокотилась на свою белую ручку, как задумалась…
— Слышишь ли, Галочка? — уже крикнул ей отец.
— Ах! — Вскочила с лавки… и не знает, что и говорить…
— Что это с тобою сделалось, доня? Вошел я в хату, не слышишь, три раза кликнул, насилу очнулась. Задремала ты, что ли?
— Так-таки… немного…
— Уморилась, сердечная! Одно то, что набегалась игравши, а тут хлопотала. Иди же, ложись спать, бог с тобой!
Перекрестил ее и пошел.
Сидела же наша Галочка, сидела! Думала же она… а что думала? Кто знает? Только и проговорила:
— А что же из этого будет? — всплакнула, перекрестилась и легла, когда уже к полночи доходило.
Смутная села за работу наша Галочка, смутная и обедала… или лучше, не обедала, а только сидела за обедом так. Алексей удивлялся и спрашивал ее, отчего она ничего не ест и отчего такая смутная?
— Так, таточка!.. что-то голова… нет, мне все тошно и грустно… — сказала Галочка и вздохнула тяжело.
— Смотри, не набегала ли ты, сохрани бог, лихорадки?
‘Набегала лихорадку, что и вовек не избавлюсь от нее’, — подумала Галочка и отворотилась от отца, чтоб не заметил слез, собравшихся в глазках ее.
Алексей подумавши сказал:
— Обещайся-ка, в следующее воскресенье, сходить в Куряжский монастырь.
— Ото ж, таточка! Когда бы скорее эта неделя прошла… Оттого-то наша Галочка такая смутная была, что воскресенье не скоро настанет. ‘Шутка ли? через шесть дней!.. Когда дождешься его? а тут так тяжело, что насилу хожу…’ — так думала Галочка, перемывая ложки от обеда… как вдруг дверь… рып!.. И кто же вошел? Семен Иванович!.. Галочка все из рук выпустила.
— Сердись не сердись на меня, Алексей Петрович, — сказал Семен Иванович, вошедши в хату и поклоняясь прежде отцу, а потом и Галочке, — а я пришел к тебе и сегодня. Как хочешь, мне скучно без тебя, я люблю беседовать с тобою. Лишь управился со службою, тотчас к тебе. Скажи мне по сущей правде, не мешаю ли я тебе в чем? Может, ты занят своим делом, я приду в другое время.
— Да что вы это говорите, Семен Иванович! — сказал Алексей. — Я бы вас не то что, я бы, перед вашим здоровьем, вот так бы все и стоял и все бы слушал, что вы нам доброго рассказываете. Когда так, так знаете что? Когда только вам есть время и когда только захотите, так прямо идите к нам. И дверь, и душа моя открыты для вас во всякое время, и вы мне ни в чем не помешаете. Я с утра порядок даю работникам на весь день, и потом пан себе до вечера. Мне все мое хозяйство не даст того, что я приобрету от ваших рассказов или когда вы, что прочитавши, растолкуете по ласке своей. Приходите хоть каждый день. Так ли, Галочка?
— Ей же так, — сказала Галочка в ответ на отцовы слова, которые были так приятны для слуха ее, как будто кто на гуслях играл. — Так пан-отченько! И мне веселее будет на душе, когда вам весело будет с Семеном Ивановичем.
— Так, может, тебе, Галочка, скучно будет, что ты одна будешь сидеть? — спросил Семен Иванович, пристально глядя ей в глазки.
— И то вже! — сказала Галочка, опуская свои глазки-звездочки в землю. — Будто я одна буду сидеть? Ведь же батенька меня не отгонит, когда я буду тут с своим делом? Буду работать свое и слушать, о чем станете говорить или будете читать. Я, когда и читают, то кое-что понимаю…
На том и положили, чтобы Семен Иванович, когда только захочет и можно ему будет, приходил к ним.
Да и зачастил же! Каждый божий день, кончивши свое дело, исправит, что нужно, так и спешит на Гончаровку… видите, к Алексею… больше ничего ему — будто бы — только его и надо. Так они сидят, разговаривают, читают, когда что встретится в Четьи-Минеи[253] непонятное для Алексея, Семен Иванович объясняет, да так чисто, словно в рот все кладет. А Галочка, как заслушается… забудет и работу, воткнет иголку в шитье, да и не выводит ее, ручку опустила, головку подняла, а глазки — как у ясочки (ласточки, зверка), и не сходят с Семена Ивановича… Так прилежно слушает!..
Слушает!.. когда бы же кто после начал ее расспрашивать, что рассказывал Семен Иванович, и когда бы по справедливости — она бы сказала, что хотя и прислушивалась ко всякому слову, но не заметила ничего: потому что все присматривалась, какой он красивый, как хорошо говорит, да губками — что красные, как калина, — мило шевелит, а из-за них беленькие зубки мелькают, да ровненькие как один, какие румяные щёки, какие узенькие чёрные брови, как на снурочке, а какие же глазки… Он говорил, что через глаза можно видеть, какова душа у человека. Так и есть, точная правда. ‘Как взглянет на меня, то я и вижу, какая у него добрая душа, какой он жалостливый ко всем, то мне, так станет его жаль… так вот через это я ничего и не расслушала, о чем он говорил’.
Этого Галочка никому не говорила, а только думала себе. Проводивши Семена Ивановича поздно вечером, и ляжет в постель, чтобы спать, так ей и не спится, все то старается вспомнить, что читал или рассказывал Семен Иванович, не может же вспомнить ничего…
— Пусть же завтра не буду на него пристально смотреть, а все буду слушать.
Так скажет, бывало, Галочка с вечера, а днем пришел Семен Иванович, начал говорить… забыла наша Галочка слушать, вновь рассматривает его и находит новое, чего вчера не заметила… вон — ямки на щеках его, что так бы и глядела на них, вот руки, не велики и беленькие, словно у панночки, а когда заговорится, и обопрется рукою об голову, да пальцами начнет перебирать свои волоса чёрные и мягкие как шёлк…
Вот так-то каждый божий день Галочка что-нибудь найдет в Семене Ивановиче, чего прежде не рассмотрела: то голос приятный, то как задумается чего — а что-то частенько начал задумываться! — так-так его жаль, все бы на него и смотрела! А как ходит по хате, так какой стройный!
В стане, что двумя пальцами можно бы обнять, словно переломлен, так и гнется!..
Семен Иванович приносил и свои книжки, да какие-то преразумные (это было очень давно, в старину)! Про все там было писано. Алексей — он один их только и слушал — не нарадуется, бывало, прочитывая их. Много рассказывал и о себе Семен Иванович: что он помещик, что у него есть отчина подле Прилуки вместе с братом, более ста душ, отца и матери нет, померли, брат хозяйничает, а он служит в полках.
— С братом живут, как закон велит, дружно и согласно, что только нужно, брат ему все высылает, что он вольный казак и что, — говорит, — хочу, то и делаю, так поступаю, и никто меня ни в чем не принуждает и не попрепятствует ни в чем, чего я захочу, потому что я пан над собою. Служу в армии, пока должно. Когда будет мир, выйду в отставку и…
Тут что-то и замолчал, встал, долго ходил по хате, все что-то думал долго… после схватил шапку и начал собираться домой, а еще же и не пора была: он всегда просиживал до позднего вечера, а только лишь солнышко начало спускаться к вечеру.
Алексей пристал к нему упрашивать, чтобы еще посидел, так нет, вовсе некогда, дело есть, надобно сегодня кончить, то сё то то… и не упросили, чтобы еще посидел, пошел он тихо домой, потупив голову…
Алексей жалел, думая, не рассердил ли он чем его? Так нет, всё по-приятельски разговаривали…
— Не ты ли, Галочка, чем-нибудь его рассердила?
— Чтобы я пан-отченько? — едва проговорила сердечная Галочка, потому что слезы так стеснили ей сердце, что и дышать было тяжело.
— Так нет же! — стал Алексей опять размышлять. — Ты ему сегодня и слова не говорила. Не знаю, что это значит? Не придет ли завтра? Тогда расспрошу.
И с тем вышел из хаты. Галочка же как подумала:
‘А как не придет?’ — и с этим словом как зарыдает!.. Уж как-то она горько плакала до самого вечера! Чего же? И сама не знает! Такие скорбные мысли одолели ею, что не придумает, чем и успокоить себя. То подумает, что, может, он занемог, некому его присмотреть, а ему сделается тяжело… может и умереть к свету… От таких мыслей она даже с ног свалилась: прилегла на постель, обливаясь слезами… Когда бы можно, побежала бы… мухою полетела бы к нему, только бы глянуть на него и узнать, что с ним делается?.. ‘Когда ничего, то я была бы покойна!.. Когда завтра не увижу его, то, наверное, к вечеру умру!.. Так мне тяжело!..’
Не умрешь, Галочка!.. Вот еще очень рано, как и не приходил так никогда, Семен Иванович уже и идет. Галочка, только что проснулась, то всё пристально смотрела на огород и как скоро увидела его идущего, то выбежала даже за ворота и, как птичка, щебечет от радости, попрыгивает и издали закричала:
— Вы не умерли, Семен Иванович? Были же больны? Или, может, рассердились на нас? Что мы вам сделали, что вы вчера так рано нас оставили?
— Ничего, Галочка, ничего, дело было — и больше ничего, — говорил Семен Иванович уже веселенький, приятно говорит и не хмурится. Вошедши с Галочкою в хату, тотчас и спрашивает:
— Где же Алексей? Я уже весь день у вас просижу. А Галочка уже и облетывает по всему двору, крича:
— Тата! Таточка! Идите же скорее. Пришел уже… пришел!.. Ей же-то богу, пришел!..
— Кто там пришел? — отозвался Алексей от сарая, который загораживал с работниками.
— Да он же, пан-отченько, он!.. Он и не умирал, он и болен не был, ему дело было. Сегодня целый день просидит у нас.
Так говорила Галочка, размахивая руками, а сама, договорила ли или нет, уже бежит скорее в хату.
— Да кто? — еще-таки вслед за ней закричал отец.
— Семен Ива… — и больше не слышно было, что Галочка сказала: уже вбежала в хату, уже и там мечется, хлопочет, прибирает… и сама не понимает себя, что с нею… Небо поднялось над нею, солнце никогда так ясно не сияло… куда ни глянет, везде ей весело, везде хорошо, так хорошо, что даже у нее на глазах от радости… Вбежала в комнату, всплакнула немного, промыла глазки, прибралась и вскочила опять в хату к гостю, как птичка веселенькая.
Опять пошло дело, как и сначала!.. Эге! Да уже не так. Конечно, придет Семен Иванович и веселенький, говорливый и кое-что зашутит с Галочкою, а потом, говоря ли что или читая, станет часто взглядывать на Галочку… и смешается во всем! Как устремит на нее свои глаза, смотрит-смотрит, забудет, что говорил, или читать перестанет и все смотрит на нее… и чего-то у него в глазах не заметил бы? В них вся мысль его была, все, что у него в душе и на сердце, все можно было видеть… что такое? мы узнаем после.
Алексей же не очень засматривался в глаза ему, он бы и не понял ничего в них, он, бывало, только удивляется: чего Семен Иванович так задумался? Да и сам замолчит, чтоб не мешать ему думать о своем.
Одна Галочка чуть ли не знала, что на уме у Семена Ивановича: потому что, как только заметит, что он смотрит на нее пристально, не так, как всегда, то она уже и не глянет тут на него, а склонит головку, и иголкой — не шьет — а только по работе ковыряет… а что думает при том?.. так хоть побожусь вам, что и у нее точнёхонько такая же мысль была, как и у Семена Ивановича… Да как углубится она в ту мысль, как даст ей волю, так ей так хорошо, так весело, что она и не понимает себя, на земле ли она, или в раю?.. Ей кажется, что она, словно птичка божия, летает под небесами и счастливейшая всех людей, и тут уже взглянет… на кого же ей больше и взглянуть?.. глянет на Семена Ивановича… Какими же глазками глянет?.. Семен Иванович после этого ударит себя рукою, закроет глаза, приклонится к столу и так пробудет долго… Поднялся… видно было, что слезинка-другая блестит в глазах его… Утер их, встал… и ходит по хате задумавшись.
А Галочки уже давно тут нет, она уже давно в комнате… Тяжко ей станет, дух захватывает, всплакнет и пока-то пока приведет в порядок мысли, что может опять прийти.
А Алексей? Тот на все смотрел по-своему. Видевши, что Семен Иванович так страдает, станет его расспрашивать:
— Чего вы так себе, Семен Иванович?
— Так, что-то не здорово, — отвечает было он, так, лишь бы что-нибудь сказать.
— Не выкушали б ли вы полыньковой? Она крепко полезная вещь от всего.
О, чтобы тебя, пан Алексей, с твоею ‘полыньковою’! Уж так, что прислужился! Говорит, что ‘от всего полезна’. Ты уже доходишь к старости, так и забыл, что то есть молодой человек. Не только твоя ‘полыньковая’, да и ничто в свете не отведет тучи от сердца, кроме… Ах! тут и своя молодость вспоминается! Каких-то чудес ни делали со мною и карие очи, и черные брови, и румяные щеки, и беленькие ручки… Полно, не хочу вспоминать. Неравно грусть-тоска усилится, так и не договорю…
Так, все чаще, все чаще, происходило между Галочкою и Семеном Ивановичем. Уже и так случалось, что, хотя он и придет, так до того смутен, до того невесел, что и слова от него не услышишь! Сидит, молчит, иногда вздохнет… а на Галочку — не сводя глаз — смотрит и с тем и пойдет.
— Не сердится ли на нас чего Семен Иванович? Отчего он такой чудный стал с нами? Как ты думаешь, Галочка? — спрашивает, бывало, иногда отец у дочери.
— Может, — едва отвечает дочь, лишь бы что сказать, а сама очень понимала все да до того знала, что сама себе отгадывала, в каком состоянии он придет: весел или больше еще грустен? По расположению своей души судила о нем.
Далее и далее Семен Иванович все был задумчивее, все печальнее… Как вдруг вовсе не пришел! Галочка протосковала и на другой день не ожидала его… Нет и на третий день… и на пятый нет… Галочка грустит, Галочка плачет… То опять рассудит и скажет:
— Хорошо он делает, что оставил ходить к нам… Что из того? Пусть так. Он привыкнет без нас… забудет! Ему все равно… ведь я скоро же умру… не могу его забыть! Так или иначе, мне остается одно, умереть!.. Пускай он живет, пускай любуется в белом свете… пускай и им свет красуется, как наилучшим цветочком своим!.. Когда бы он только проведал, где я буду погребена, и хотя бы раз навестил мою могилу!..
Земля бы надо мною показалась лёгкою, как перо… тесный гроб показался бы мне веселою горенкой[254], запекшиеся уста мои улыбнулись бы к нему, померкшие глаза мои глянули бы и сквозь насыпанную землю увидели бы его, иссохшая рука моя еще бы протянулась к нему!.. Лучше смерть мне принять, лучше мое девованье, мою молодость, мою девичью красу похоронить, как оно есть теперь, чем ожидать, пока я иссохну, исчахну, что он, увидев меня, и не пожалеет!.. Смерть, смерть! Где ты? Пожалей детского отца, жену, любимую мужем, не бери их, им хорошо жить на свете, не разлучай их, возьми несчастную сироту!.. Мой отец еще не стар, он женится, даст бог ему детей, и он утешится, забудет меня, не будет грустить за мною… а мне к чему жить на этом свете?.. Когда он точно любит меня так сильно, как я люблю его, так еще лучше в это время мне умереть! Что с нашей любви может быть?.. Смерть, смерть! Возьми меня, не жалей моей красы, не щади девованья!.. Мать-сырая земля! Прими меня к себе, приголубь меня и не пусти на свет, где нет для меня ни счастья, ни утехи и никакой отрады!..
Так, бывало, Галочка каждый день тужит и что бы делала от грусти! Алексей же, так тот совсем загрустил! Ни ест ничего с аппетитом, ни работою не занимается. В хате скучает, к работникам выйдет, все кажется ему, что не так делают: сердится, ворчит, иногда побранит кого вовсе безвинно, бросит все, воротится в хату, там опять грустит, развернет книгу… и, ничего не прочитавши, оставит.
Так протосковавши, в воскресенье отозвался к Галочке:
— Давай, дочь, скорее обедать, мне есть дело в город.
Не совсем пообедав, поблагодарив Богу, схватил шапку — и, ворча сам с собою: ‘Я не вытерплю так долго… пропаду от тоски!..’ — вышел из хаты и пошел даже в город.
Как осталась Галочка одна, то прибрала ли что или нет, грусть взяла ее… села у стола, склонила свою головку, подперла ее ручкою и задумалась… О чем уже она тогда ни передумала?.. о чем ни размышляла?.. чего ни вспоминала!.. Только крупные слёзы с чёрных глазок ее капали на ее шелковую запаску (передник).
Не слышала… и сердце не подало ей вести, что Семен Иванович вошел в хату, стоит перед нею, глядит… она плачет! Он не вытерпел, схватил ее за руку и почти вскрикнул:
— О чем ты плачешь, Галочка?
Господи! Что сделалось с нею?.. Сама себя не помнит!.. Вскочила, смотрит, он ли это? И рада бы, и смеется… а слезки, словно дождик сквозь солнышко идет, так и каплют!.. Насилу опомнилась, насилу пришла в себя и начала рассматривать, кто это подле нее, схватил ее руку и приложил к своему сердцу, которое слышно, как бьется крепко…
— Это вы, Семен Иванович? — насилу проговорила слово и начала тихо освобождать свою руку, будто для того, чтоб платком стереть лавку. Стерла и начала его просить:
— Будьте ласковы, сядьте, пока пан-отец воротится из города. Они пошли к человеку за делом.
— Жалко, что его нет! — сказал Семен Иванович. — Я к нему и к тебе пришел… Галочка! Зоречка моя!.. Не могу без тебя пробыть!.. Все тебе расскажу, как я страдаю без тебя. Увидев тебя в первый раз, мне показалось, что я нашел себе какое-то счастье. Все бы я на тебя смотрел, все бы я слушал тебя, все бы желал слышать, как ты меня зовешь по имени, потому что ты меня называешь как-то необыкновенно приятно!.. Душа у меня встрепенется, сердце забьется сильнее, и мне станет так весело, так весело! Взгляну в твои глазки, вот что напрасно ты их рукою закрыла… закрой их, да слушай только. Без тебя я не жил, а только томился, кончу ли хоть немного свое дело, бегу к тебе. Без тебя мне весь свет не мил.
Не умею рассказать, как мне весело близ тебя! Потом мне пришла мысль: Галочка тебя не любит!.. Слушай же и не закрывайся другою рукою. Когда я расскажу тебе всё, тогда делай со мною, что хочешь. От такой мысли я хотел отвыкнуть от тебя, не буду по ней скучать, не буду больше к ней привязываться, перестану вовсе ходить, не буду ее видеть, скорее умру от того, потому что, не видевши тебя и не слышавши твоего голосочка, знаю, что не проживу долго. Вот я и перестал к тебе ходить, и все звал смерть к себе…
— И я же… призывала… ее!.. — всхлипывая, едва проговорила Га лочка.
— Как это можно? Тебе должно жить! — даже вскрикнул Семен Иванович и схватил ее руку, начал опять говорить: — Ты утеха отцу твоему, ты краса миру! Тебе должно жить! Пусть я один страдаю! Как мне можно жить без тебя?.. На что мне и жизнь, когда ты меня не любишь?..
— Кто же это вам сказал, что я вас… — сказала Галочка прямо, но потом едва-едва договорила, да так тихо, сладко и приятно, как малиновка оканчивает свою песенку, так она окончила: —…Вас не люблю?
— Так ты меня любишь, Галочка?.. — вскрикнул Семен Иванович, не помня себя от восторга, и, схватив другую руку ее, стал быстро смотреть в глазки ей, все допрашивая: — Скажи, так ты любишь меня?
Куда бы скрылась Галочка! Уйти не можно, он крепко держит ее за руку, а тут ещё в глаза смотрит и узнает в них, что есть у нее на душе. Что ей делать? Куда глаза спрятать? Больше некуда… приклонилась на плечо к нему, вот он и не видит ее…
А он все просит, руки целует, умоляет, чтоб сказала: любит ли она его хоть немного?..
Жалко ей стало его, а на сердце весело… так слёзы же льются, и сама не знает отчего… потом, всхлипывая, едва могла проговорить:
— Я не знаю, как любят… а только все то… что вы рассказывали… то так… и со мною было без вас… и я не хотела жить без вас… и хотела уме…
Остального Галочка и не договорила… Семен Иванович, в полном восторге, обнял ее, прижал к сердцу и поцеловал…
— Что со мною делается? — тихо сказала Галочка, лежа на руках Семена Ивановича, который держит ее почти без чувств, целует ее, потом взглянет ей в глаза и снова начнет целовать…
— Что со мною делается? Мне так хорошо, что я не умею и рассказать. Еще как начала знать вас и было когда задумаюсь очень, то мне тогда было так хорошо… но нет… теперь лучше. Теперь я не понимаю, кто я, где я и что я. Я точно птичка, выбившаяся из темных густых туч, летаю подле ясного, тёплого, живящего меня солнца… не страшно мне, хотя бы и на весь век меня постигло несчастье, беда и всякое горе, мне ничто теперь не важно! Я имела с вами теперь такую минуту, что и ввек не забуду той радости, какую она мне принесла! Вы меня любите, вы меня целуете… вы меня не оставите никогда?..
И с сим словом обняла его ручками, и прижала к себе крепко, и, заплакавши горько, стала жалобным голосом просить его:
— Не покиньте, не забудьте меня!.. Вы моя душа, и сердце, и утеха, жизнь, радость!.. Не умею всего высказать, что у меня на мысли!..
Много бы она ему еще сказала, так Семен Иванович не дает ей слова выговорить… целует ее в глаза, руки, шею ей целует и все благодарит, что и она его так же любит.
— Теперь, — говорит, — я не сирота!.. И для меня солнце светит… в радости век доживу. Вот идет пан-отец, скажу ему, буду просить…
— Погодите, Семен Иванович! Еще не пора пан-отцу ничего говорить. Еще мы не посоветовались ни о чем… я еще и теперь не соберу в мысль всего, что мне должно… Пускай после… я еще не привыкла к моему счастью.
— Как знаешь, так и делай, — сказал Семен Иванович, — как скажешь, так и я буду поступать, потому что ничего не знаю и не хочу ничего знать, кроме того, что ты меня любишь… что ты моя… вовек моя!
— Повек! — сказала Галочка и сама от всего сердца поцеловала его… потом и разошлись оттого, что Алексей доходил уже до ворот.
— Где вы это были, мой милый панночку? — от радости вскрикнул Алексей, войдя в хату и увидев Семена Ивановича, и даже подбежал к нему, бросился было ему руки целовать, так он не дал, а обнял его и поцеловал.
— Я за вами крепко скучал, — говорил Алексей, — и, потеряв терпение, ходил даже к вам. Денщик ваш сказал мне, что вы пошли на Гончаровку, так я — давай бог ноги! — скорее сюда. Где вы это были?
— Разные дела случились, — сказал Семен Иванович, — некогда было приходить к вам. Я и сам так было загрустился, что совсем пришлось умирать.
Говоря это, глянул на Галочку… а она тотчас поняла, к чему он это говорит, так скорее и перехватила:
— А нуте, не вспоминайте уже про смерть! На этом свете так хорошо, весело!.. а там, что еще будет, не знаем. Станем тут жить в счастье, в любви, пока совсем состаримся.
— Так, Галочка, так! — сказал Семен Иванович, не помня сам себя от восторга, — не отгоняйте только меня от себя… будем жить в любви…
Галочка тотчас поняла, к чему он склоняет речь и поспешила прервать его: то угощала его, то обед приготовляла… так что же? Семен Иванович, узнавши радость, постигнув счастье от чистой, искренней любви, ничего и не желает и ни о чем более не думает: так весел, как еще и не видали его никогда, говорлив за всех…
Галочка также, земли под собою не чувствует, бегает, мечется, в глаза ему засматривает, к отцу подбегает, шутит, смеется… И Алексей радуется, видя, что они такие веселые. Когда спросил он у Семена Ивановича, будет ли по-прежнему часто приходить, так тот и намекнул сходно с своим намерением: