ВОСТОК ИЛИ ЗАПАД?
ВОСТОК ИЛИ ЗАПАД?
I
I
II
II
III
III
Восток или Запад?, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1910
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вот книга, которая не скоро дойдет до читателей, но не пропадет, потому что обладает главным достоинством книг: она есть, тогда как многих, которые слишком скоро доходят до читателей, вовсе нет.
Я, впрочем, уже и теперь знаю одну московскую барышню-курсистку, которая объявила, что ‘Серебряный голубь’ (повесть Андрея Белого, я о ней говорю) ‘выше всего Достоевского’. Знаю также одного критика в ‘Аполлоне’, который мимоходом и без всяких доказательств, как будто это само собой разумеется, назвал ее ‘гениальной’.
Привожу эти отзывы без насмешки, хотя такие похвалы и напоминают булыжник, убивающий муху на дружеском лбу. Есть доля правды и в них, как во всякой брани и во всякой похвале: дыма без огня не бывает.
Можно бы даже, в известном смысле, согласиться с критиком, что повесть А. Белого гениальна — не талантлива, а именно ‘гениальна’.
Что такое талант и гений? Обыкновенно думают, что очень большой талант — гений, а небольшой гений — талант. Но это не так. Сколько ни увеличивай таланта, не получится гений, и сколько ни уменьшай гения, не получится талант. Тут не количественная, а качественная разница — явления двух разных порядков.
Художник талантливый отражает бытие, то, что есть, гениальный — сам есть новое бытие, то, чего никогда раньше не было и никогда больше не будет. Талант все видит снова, гений все видит в первый раз, как только что глаза открывший Адам. Талант — как все, только просветленное и облагороженное ‘как все’, вот почему за ним — успех, удача, победа, слава. Гений — вопреки всем, против всех. Только смерть, и смерть крестная, может примирить людей с гением. Люди и природа не любят его — и поделом: гений противозаконен, противоестественен, преступен, разрушителен, чудовищен. Вот почему законы естественные и человеческие заранее принимают все зависящие от них меры против гения: убивают его в колыбели. На двух великих удачников, только двух за целые века: Л. Толстого и Гёте, — сколько убитых!
Думают также, что талантов больше, чем гениев. Может быть, наоборот. Таланты все на виду, наперечет. А незримых гениев такое же бесчисленное множество, как незримых чудес в мире, звезд в дневном небе. Сила гения подобна силе радия, который драгоценнее всех металлов, но в бесконечно малых количествах есть всюду, где жизнь. Л. Толстой, Гёте — куски радия — реже талантов, но бесконечно малые дроби, дробинки, атомы гения рассеяны всюду.
За каждым явлением — чудо, за каждым человеком — гений, то единственное, неповторяемое, неисповедимое, чудесное, что называется личностью, что родилось и умрет с человеком, чего никогда раньше не было и никогда больше не будет, кроме вот этого Петра и вот этого Ивана. Доведите до конца, до совершенства Петрово, Иваново — и получите чудесное, чудовищное, небывалое, невиданное, гениальное. Всякий гений — завершенная личность, всякая личность — незавершенный гений.
У Раскольникова, может быть, не менее гениальная мысль, чем у Наполеона, вся разница в том, что один погиб после многих удач и неудач, а другой погиб сразу. Достоевский — почти удавшийся гений, но в главном для него самого, в религиозной проповеди, тоже потерпел неудачу. До сих пор мы не можем его проглотить: слишком жёсток, жесток, болезнен, опасен, чудовищен, гениален. А как проглотили Чехова! Это потому, что великий талант Чехова — мы же сами, только в ‘прославленном теле’, светлое золото наших сердец, а Достоевский — не мы, а что-то совсем другое, не светлое золото, а темный радий.
Если быть ‘гениальным’ еще не значит быть великим, если существуют гении, так же как таланты, всех размеров — от солнца до атома, то никому не в обиду и без чрезмерных похвал можно сказать, что А. Белый — ‘гениален’. Сразу ли он потерпит неудачу или не сразу (это ‘не сразу’ после смерти гения называется ‘гениальным творчеством’) — не берусь предсказывать. Но уже и теперь видно, что успеха, сочувствия, славы — всего, что свойственно талантам, — у него не будет или будет не скоро. Арцыбашева, Л. Андреева, Куприна глотают с легкостью, Андрея Белого глотать даже не пробуют. Художественная дикость его, шершавость, нелепость, чудовищность так очевидны, что указывать на них почти не стоит. Да и не в них дело. Если бы он избавился от всех своих недостатков, никого бы это не порадовало и не примирило с ним, пожалуй, напротив, ожесточило бы. Главная вина его не в том, что он хуже всех, а в том, что на всех непохож: мал, плох, дик, шершав, уродлив, все, что хотите, — но единственен, неповторяем, не талантлив, а ‘гениален’.
‘Настоящая повесть, — говорит автор в предисловии, — есть первая часть задуманной трилогии ‘Восток или Запад».
Вот один из примеров художественной слабости А. Белого: то, что должно быть сердцем произведения, он делает заглавием, вывеской. Восток или Запад? Такова, действительно, кратчайшая математическая формула вопроса, но о глубине его нельзя судить по ней, так же как по химической формуле воздуха о глубине воздушной дали.
А между тем вопрос действительно глубок, может быть, глубже всех стоящих сейчас перед нами вопросов о судьбах России. И как бы А. Белый ни коснулся его, уже то, что он это сделал, в русской художественной литературе последних годов принадлежит ему — единственно, ‘гениально’, хотя бы в том условном смысле, о котором я предупредил.
Спор западников и восточников (славянофилов) проходит, как меч рассекающий, через всю историю русского сознания, русской интеллигенции, но острие меча касается здесь же, именно в этом вопросе, и сердца народного. Он был, когда еще не было ни славянофилов, ни западников, ни даже самой России: с ним она родилась.
Призвание варягов — вот первое движение того, что будет Россией: с Востока на Запад. И тотчас в принятии византийского восточного христианства, православия — обратное движение, от Запада на Восток.
Восемь веков, вплоть до Петра, наполнены борьбою тех же двух начал. Петр застал Россию в таком положении, что еще один шаг — и она оторвалась бы окончательно от европейского человечества, отпала бы от него, как высохшая ветвь от лозы. Петр понял, что это вопрос жизни и смерти для России. И судорожным усилием, с вывихом суставов и треском костей, повернул ее лицо к Западу. Кровавым кесаревым сечением, убивая мать, спас ребенка — новую Россию.
Но и в ней борьба двух начал, двух светов, как в сумраке белых ночей, не прекратилась, а только ушла внутрь и сделалась еще более изнурительной, как вогнанная внутрь болезнь. Интеллигенция и народ, народ-‘богоносец’ и ‘безбожная’ интеллигенция — в новом виде тот же вопрос.
За два века петербургского периода преемники Петровы сделали все, что могли, чтобы опустошить, выхолостить реформу, вынуть из нее живую душу и оставить лишь мертвое тело — восточное самовластье с европейской техникой, ‘Тамерлана с телеграфами’. Эта вогнанная внутрь болезнь, подземное тяготение петербургского Запада к ‘Дальнему Востоку’ на наших глазах кончились великим разгромом — Порт-Артуром и Цусимою.
И почти с такою же судорогою, кровавою ломкою, с таким же вывихом суставов и треском костей, как во дни Петра, опять рванулись мы к Западу — в революции. И опять не дорвались, бессильно рухнули, как будто покорствуя закону мертвых тел — угол падения равен углу отражения, отшатнулись к Востоку. В переживаемой нами реакции совершается это именно обратное движение раскачнувшегося маятника. А может быть, и в глубине самой революции уже невидимо скрещивались два подводные течения, образуя бездонный водоворот.
Встреча этих двух течений, столкновение революционного Запада с религиозным Востоком — такова тема ‘Серебряного голубя’, тоже в своем роде единственная, ‘гениальная’.
Канва повести под многоцветной вышивкой проста.
Молодого писателя Петра Дарьяльского баба Матрена, жена столяра Кудеярова, совращает в секту ‘голубей’. Секта эта, напоминающая хлыстов, ожидает пришествия и воплощения Духа в плоть человеческую именно в наши дни, в России. Матренин муж, столяр Кудеяров, основатель и глава секты, надеется, что от его жены и ее любовника родится ожидаемый Младенец — Белый Голубь. С этою целью он и сводит их. Дарьяльский сперва увлекается учением ‘голубей’, но потом, разглядев в нем дикое изуверство — ‘ужас, петлю и яму’, хочет бежать. Сектанты заманивают его в ловушку и убивают.
‘Секта эта мистическая и вместе с тем революционная’, — замечает один остроумный агент сыскного отделения и в доказательство приводит воззвание ‘голубей’:
‘Осени себя крестом, народ православный, ибо времена близки: подними меч на слуг вельзевуловых, от них же дворяне первые суть. Огнем попаляющим пройди по земле русской, разумей и молись: рождается Дух Свят. Жги усадьбы отчадия бесовского, ибо земля твоя, как и Дух твой’.
‘Освобождение народа приходит через Дух Свят, — проповедуют голуби. — Примкнуть голубям к забастовщикам пора… С сицилистами идти рука об руку, не открываясь до сроку и даже, наоборот, направляя, где нужно, сицилистов этих, потому что и они хотя правду видят, да только под одним своим носом, а прочее все у сицилистов дрянь…’
Происходит такой диалог:
— Так-то оно так, хорошо это у вас писано, только есть ли у вас свой сицилистический Бог?
— Предоставим небо воробьям и водрузим красное знамя пролетариата…
— Ой ли, а не красный ли гроб?
Для ‘голубей’ социализм — такое же ‘царство Зверя’, как и старый порядок.
Что ‘в народе новые народились души’, что ‘строится, собирается Русь, чтобы разразиться громами’, — в этом убежден и Дарьяльский.
‘По глазам вижу — наш: и он все о тайнах, — говорит столяр Кудеяров. — Да он из господ: не может обмозговать, кака така тайна, оттого, что учился, — ум за разум зашел, а тайна нонече с нашим братом, с мужиком’.
Таков разрыв Востока с Западом, народа с интеллигенцией, что и ‘Духов огонь’ не может их спаять. В своем религиозном творчестве народ чувствует себя выше интеллигенции: тут уже не она его, а он ее ведет.
Было ли все это? Кто знает? Кто видел? Под тем углом зрения, под которым до сих пор нам являлся народ, не могли бы мы этого увидеть, если бы оно и было. Но пусть не было, не могло ли быть? Вчера не было, не будет ли завтра? Во всяком случае А. Белый заставляет нас верить, хотя на миг, в эту возможность как в действительность.
Страшная или желанная действительность — вот вопрос, связанный все с тем же основным, всеобъемлющим, все решающим в русских судьбах вопросом: Восток или Запад?
— Проснитесь, вернитесь…
— Куда?
— Как, куда? На Запад… Вы — человек Запада…
— Отыди от меня Сатана, я иду на Восток.
Такой разговор происходит между ‘бритым барином’, западником, и героем повести.
‘Этот путь, — объясняет героя автор, — для него был путем России, в которой начинается мира преображение или мира погибель’.
Что же именно — преображение или погибель? Герой не знает. Знает ли автор? Повесть А. Белого — не чистое искусство, но и не проповедь. Главная ошибка как художника, так и проповедника та, что оба они не отделили себя от своего героя. Это раскалывает художественное созерцание и проповедь делает двусмысленной.
Кажется иногда, что автор мог бы повторить вслед за героем: ‘я иду на Восток’, что для них обоих пути европейского Запада и русского Востока именно здесь, в религиозных исканиях, бесповоротно расходятся.
‘Множество слов выбросил Запад на удивление миру…’ Но все слова эти — ‘сказанные’. Россия же томится о несказанном… ‘Россия есть то, о что разбивается книга, распыляется знание, да и самая сжигается жизнь. В тот день, когда к России привьется Запад, всемирный его охватит пожар: сгорит все, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька — Жар-Птица… О, русское поле, русское поле!.. Убегают твои сыны от тебя, широкий твой забывают простор в краю иноземном, и когда они возвращаются после, кто их узнает! Чужие у них слова, чужие у них глаза… Но в душе они твои, о поле!.. Знает ли каждый из нас, чем он кончит?.. Полуживой убежит за границу… и там покоя ему не найти никогда. Изрыдается душа, ум засохнет… Кончит же тем, что вернется к тебе, о русское поле!’
Вот страничка, от которой взыграло бы сердце старых славянофилов, а может быть, и новых ‘истинно русских людей’. Если этому поверить, то ответ на вопрос: Восток или Запад? — слишком прост.
Гречневая каша сама себя хвалит, Русь сама себя называет ‘святою’ — так искони повелось. Но в том положении, в каком мы сейчас находимся, прежняя уверенность в собственной святости едва ли кому-нибудь может казаться основательной.
Положим, скоро — завтра — наступит у нас царствие Божие. Но ведь вот сегодня, по собственному признанию А. Белого, русские люди ‘складом жизни не радуют взора: слово их, что ни есть, сквернословие, жизни склад пьяный… неряшество, голод, немота, тьма’.
Все это он видит, но не смущается: при всех наших грехах мы лучше всех, ибо знаем ‘слово несказанное’, сидя на своем гноище, мы можем быть уверены, что навозная куча наша ‘разразится громами’, подобно Синаю, что ‘преображение или погибель мира’ зависит от нас одних: захотим — преобразим, захотим — погубим.
И всего утешительнее то, что нам для этого ничего делать не надо: мы избранники Духа, а ‘духово дело есть безделье святое’. Европе наше безделье кажется просто свинством, мы же знаем, что это свинство святое.
‘Так оно как-то тово: мы — што… мы иетта, можно сказать, тово — не тово, опчее прочее такое, и все как есть’. Вот каким ‘несказанным словом’ победили мы все ‘сказанные’ слова Запада!
‘Говорят о молчании, потому что не умеют членораздельно выражаться… Когда говорят о несказанном, это доказывает лишь то, что человек впадает в скотоподобное состояние’, — предостерегает ‘бритый барин’, но ни герой, ни автор не внемлют.
‘В православии и в отсталых именно понятиях православного мужичка видел он (Дарьяльский) новый светоч в мир грядущего Града’. Но немного спустя, тут же, в этих самых понятиях, увидит ‘смесь свинописи с иконописью’ — русской ‘свинописи’ с византийской ‘иконописью’.
И ничем не лучше старых византийских ‘новые народившиеся в России души’. Даже не смесь с иконописью, а голая свинопись. Сначала герой сомневается, кого, собственно, ждут они — ‘белого голубя или черного ворона’: ‘бездна то или высота поднебесная’, ‘мира преображение или мира погибель?’ Но наконец приходит к убеждению, что все это ‘ужас, петля и яма’, что ‘какая-то темная бездна с Востока прет на Русь’.
И бежит от Востока так же, как бежал от Запада. А с героем, кажется, и автор. Начав за здравие, оба кончают за упокой Востока: отыди от меня Сатана, я иду на Запад.
Так из-за чего же было огород городить? Над чем от умиления захлебываться: ‘О, русское поле, русское поле’? Что шапками всех закидаем и что мы святее всех народов — это мы и так знали, без А. Белого и Белого Голубя. Но если нам не на что больше надеяться, то дела наши плохи, и не о спасении мира следует нам думать, а о том, как бы самим не погибнуть. Говорить: ‘Господи, Господи!’ и не творить воли Господней — этого еще недостаточно, чтобы сделаться народом-богоносцем. Лучше молчать о Боге, нежели кощунствовать. А что же такое это ‘неслыханное слово’, как не сплошное кощунство, сатанинская гордыня?
Мало нас учила история, как школьников: рубцы еще на теле не зажили — и вот мы опять за то же.
Ошибка А. Белого — ошибка всех старых и новых славянофилов: русскому Востоку противополагается европейский Запад, как религиозной полноте — пустое место. Но ‘бритый барин’ — такая же карикатура на Запад, как столяр Кудеяров — на Восток. Это не две правды, а две лжи. Какая лучше! Обе хуже.
Нет, Восток — не религиозная полнота, и Запад — не пустое место. Мир до сих пор не знал бы, что такое личность, лицо человеческое, образ и подобие Божие, если бы не религиозное творчество Запада, ибо весь Восток, в том числе и русский, попирал и попирает личность, жертвовал и жертвует ею безличному, мнимо соборному, мнимо церковному. Свет нисходящий, западный — правда о земле, о человеке — не меньший свет, чем восходящий, восточный — правда о небе, о Боге. Только соединение этих двух светов, двух правд — даст полуденный свет, совершенную правду о Богочеловечестве.
На вопрос: Восток или Запад? — единственный ответ — отрицание самого вопроса: не Восток или Запад, а Восток и Запад.
Таков предел отвлеченного созерцания, но для жизненного действия нужно в каждую минуту знать, с какой ноги ступить, куда идти. Нужна воля.
В своем теперешнем, будем надеяться, не окончательном состоянии А. Белый — человек без воли. Если он как будто решает вместе со своим героем: ‘иду на Восток’, то не по своей воле, а по ветру, качнувшему его, — ветру, сегодня в России дующему в ту сторону. Но тотчас же готов качнуться и в противоположную — на Запад. А в конце концов ни на Восток, ни на Запад, ни туда, ни сюда. Неподвижное равновесие, мертвая точка. ‘Святое безделье’, святое безволье.
Это наше общее проклятье. Страшен человек — но еще страшнее народ без воли. Не по своей вине двигалась доныне Россия между Востоком и Западом, а как маятник раскачивалась или как то мертвое тело, которым ‘хоть забор подпирай’. Куда качнут, туда и валится. Если это продлится, то участь наша — участь всех мертвых тел — разложение.
Всякая гениальность есть прежде всего явление воли, неизбежный переход от созерцания к действию. Если А. Белый не выйдет из своего неподвижного равновесия, если не решит волею, что ему делать, куда идти, с какой ноги ступить, то так и останется неудавшимся ‘гением’.
1910
Оригинал здесь