. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воспоминания слепого. Путешествие вокруг света Жака Араго, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1845
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 8. Статьи и рецензии 1843—1845.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
98. Воспоминания слепого. Путешествие вокруг света Жака Араго. Перевод П. А. Корсакова и др. Издание В. Межевича и И. Песоцкого, украшенное пятидесятью картинками, рисованными и гравированными в Париже. Том I. Санкт-Петербург. В тип. Эдуарда Праца. 1844. В 8-ю д. л. XII и 345 стр.1
На русском языке еще не было путешествия вокруг света, которое бы с дельностию содержания соединяло такой, можно сказать, романический интерес. Во всех других книгах такого рода, как, например, и в книге Дюмон Дюрвиля, много подробностей, или интересных и понятных исключительно для моряков, или растянутых и скучных.2 В ‘Воспоминаниях слепого’ всё для всех, всё дельно, исполнено любопытных фактов, изложено живо и увлекательно. В Жаке Араго забываешь ученого и видишь человека. Прочитав его книгу, незаметно обогащаешься множеством любопытных фактов, а между тем, думаешь, что прочел какой-то прекрасный роман, доставивший одно удовольствие. Чтоб дать понятие о способе его изложения, вот несколько небольших отрывков, которые знакомят с нравами ‘счастливой’ Бразилии,— этого в отношении к природе рая земли:
По выходе от г. Марцеллино-Гонзальвеса, я отправился к г. Р***: две его дочки, премиленькие девушки, в полулежачем положении на красивой китайской рогожке, упражнялись в довольно милом занятии: хлестали бичом нагого невольника, запретив ему пошевельнуться. Щеки и бедра этого бедняка были все истерзаны и окровавлены, а он не смел произнесть ни одного болезненного крика. Я готовился высказать этим милым особам всё презрение и ужас, которые внушало мне поведение их, как вдруг вошедший отец принялся журить их довольно строго, прося меня извинить их детскую шалость: так называл он потеху любезных своих дочек!
Едва удерживаю перо свое, чтобы не написало оно прозвания этих барышен: они назывались Ровира…
Нигде с такою ужасною жестокостию не обращаются с невольниками, как в Бразилии, а в особенности женщины: они отдаляются от негров своих, как от ядовитого зверя…
Вчера зашел я в обширную залу, примыкающую к одной церкви и госпиталю, нечто вроде парижской Morgue, куда правительство велит складывать все трупы, находимые по ночам на улицах и поморьи.— ‘Никого нет’,— сказал, выходя оттуда, один бразилец, обращаясь к сопутствовавшей ему даме.— Войдя туда, я увидел однако же три трупа негров. У одного из них был распорот ножом живот, грудь другого поражена была в четырех местах кинжалом, голова третьего размозжена каким-нибудь молотом или суковатою уручиною. ‘Никого нет!’ — сказал бразилец: стало быть, негр — ‘никто!’ и убийца негра может здесь спать спокойно!
Вышед оттуда, я увидел перед собой уединенный и мрачный дом, около которого сменялись часовые. Меня, иностранца, окликнули почетным титлом ‘светлости’ (altezza), и чей-то глухой голос сквозь двойную железную решетку попросил у меня милостыни. Вслед за сим спущена была ко мне на шнурочке кожаная мошна. Я опустил в нее несколько монет, но не знал того, что нужно было дернуть за шнурок, чтобы известить несчастного об исполнении его просьбы. Что же вышло? Один из сменных солдат подкрался к мошне, осмотрел ее, вынул оттуда часть моего подаяния и подал условный знак. Облегченная мошна поднялась в свое место. Раздосадованный, я хотел было вступиться за несчастного и потребовать за него удовлетворения. ‘Прочь!— закричал часовой:— прочь! не велено подходить к тюрьме по два раза!’ — Итак, я сам, не знав того, подал милостыню ворам!..
Поблизости оттуда сидели па корточках несколько невольников под крепкой стражей, вероятно, во ожидании своей очереди. Нескольким другим, привязанным к столбу, уже отсчитывали в две руки ременные удары, кровь страдальцев лилась в нарочно для того выкопанный ров, усталые палачи очередовались друг с другом, по мере сечения новых жертв. Я был бессилен отвратить от них эти наказания, вероятно, получаемые невольниками по требованию сострадательного их господина, который не имел духу сделаться сам их палачом. С грустью в душе удалился я от этого лобного места.
В прорехи образованности довольно часто капают слезы и кровь.
Но я уже слишком заговорился о хозяевах и рабах, о палачах и жертвах, а между тем позабыл вам рассказать, откуда и какими средствами добываются просвещенным обществом эти чернокожие и курчавые люди, как бы нарочно для того созданные, чтобы им рыться в земле и умирать под плетью. Слушайте, слушайте!
Я могу вам порассказать о том много и во всех родах. Да! я высмотрел в самомалейших ее подробностях одну из тех ужасных и плачевных могил, где раздавалось столько горя, где истощалось еще более смелости, га! страшно было смотреть на этот ужас, болезненно отдавался он в душе, волновал и леденил кровь на сердце!
По одному кораблю, который славился еще роскошью, вы посудите о других, по тому, с которым я говорил, капитану, которого мне рекомендовали, как одного из великодушнейших, сострадательнейших, вы угадаете и всех прочих. Корабль его, трехмачтовый, поднимающий до 350 тоннов грузу, огромен, тяжел на ходу, грязен, вонюч, такелаж его в жалком положении, мачты испещрены разными красками, неопрятный дек его запачкан и пережжен сигарочными окурками, усеян веревочными ощипками, весельными обломками и обрывками парусов. На каждом борту его по четыре каронады, а между каронад сушатся желтые рогожки, заклейменные широкими кровяными пятнами, в которых запеклись клочья черных курчавых волос. На корме развевается королевско-портутальский флаг, возвещающий всем и каждому, что корабль сей плавает под высоким покровительством своего двора.
Меня пригласили на палубу и предложили спуститься вниз. Кубрик низок и душен, шероховат для ног и опасен для головы, толстые пробои и огромные кольца крепко привинчены гайками ко всем наклонностям и беспрестанно грозят разбить лоб проходящим. Тут-то спят, сбитые друг на друга, лежа под вонючими шерстяными одеялами или повешенные в запачканных и дырявых койках, десятка полтора или два матросов, настоящая пена бродяг и негодяев целого мира. Атмосфера этого несчастного кубрика душит вас и стесняет вам грудь, и однако ж кубрик этот может назваться местом успокоения, жилищем роскоши, будуаром корабельным, парадною залою, тайником разврата, когда капитану этого судна удастся выменять в Анголе несколько молоденьких девушек, добытых им за кусок какой-нибудь материи, за бочонок водки или несколько сотен сигар.
В трюме все симметрически устроено, всё тщательно улажено: порядок изумительный, который бы принес честь любому декоратору или зодчему. Огромнейшая железная полоса, плотно и твердо впущенная в корабельные борты, снабжена преудобными кольцами для заклепания в них по одной ноге невольника. Каждый, таким образом заклепанный, может свободно вставать, садиться, ложиться на ящиках или на бочках, может даже, без особых усилий, поворачиваться направо, налево, может разговаривать, прислуживать своему соседу, не возбуждая гнева хозяина судна. Конечно, в тюрьме этой не светло, воздух в ней убийственный, но к чему воздух и свет для могучей груди, для рысьих глаз, которые видят и во тьме кромешной? И, сверх того, что значит воздух, свет, голубое небо, горизонт, серебристые звезды, широкое, теплотворное солнце? Все это роскошь жизни. Все ли люди рождены ими наслаждаться, и, сверх того, разве можно назвать людьми всех этих несчастливцев, которых вы приковали к этой железной полосе, заклепали в эти железные кольца? Разумеется, нет: они просто звери дикие, шакалы, исторгнутые из диких степей для населения, для обогащения страны образованной и благодатной. Не правда ли, что правосудно и даже честно сажать их на цепь, увечить, раздроблять?..
По одному или по два раза в час сам капитан или лейтенант его, шкипер или подшкипер, вооруженные длинным и узловатым линьком, ходят в этот стог нечистот и осматривают кандалы. Если он приметит хотя малейшую попытку освободиться, если услышит о намерении это сделать, линек засвистит в воздухе, голые лядвии и спина виновного исполосуются красными рубцами, и кровь его брызнет волнами на ближнего соседа. По окончании этой операции и по данному знаку все негры обязаны затянуть национальную песню, нечто вроде концерта голодных волков, горе тому, чья грудь не вздуется для прославления своей радости и благополучия.
Таким-то образом усовершаются нравы, восстановляется владычество и преклоняется рабство.
Но вот бьет час обеда, и хотя негры просто невольники, но и этим беднякам нельзя жить, если не накормить их. Скажу более, накормить их надо вдоволь, чтоб поддержать силы их в этих пытках. Хозяева их очень хорошо это понимают, и вот посмотрите сами, с какою великодушною, сострадательною нежностию наделяют они каждого из своих узников полною горстию манионовой муки и подносят к каждым запекшимся губам огромную лоханку превосходно сгнившей солодковатой воды, на которую каждый из этих несчастных бросается с жадностию. Вот и всё: обряд этот повторяется дважды в день. Теперь посудите сами, лишилось ли в этом случае человечество коренных своих прав?
Сверх того каждому невольнику по очереди предоставляется возможность всходить на палубу, прогуляться по ней между двумя матросами, взглянуть на лазоревое и чистое небо, способствующее плаванию корабля, полюбоваться на прозрачные и фосфорические волны, его укачивающие, на отдаленный небосклон, в котором исчезла его родина, и на другой горизонт, менее отдаленный, где для него начнется новая жизнь покоя и счастия.
Я сказал уже, что осмотр трюма происходит по одному или по нескольку раз ежечасно. Если звук хорохоли извещает хозяина судна о предсмертных судорогах которого-нибудь из пассажиров, его вырывают тогда из живой могилы, оцепляют веревкою поперек бедер, вздергивают на блоке, спускают на палубу, как тюк товара, и раскладывают на одну из тех желтых рогож, о которых упомянуто выше. После этих первых попечений о страждущем, корабельная качка перекидывает туда и сюда это черное привидение, терзаемое болью или вовсе бесчувственное. В последнем случае матрос, которому оно попадается под ноги, отталкивает его на прежнее место. Четверть часа спустя, весь экипаж, посвистывая и попевая, внимательно любуется, перевесясь за борт, над бездной, как акула схватывает свою добычу, и рассчитывает на гулянках, во сколько минут может это чудовище разгрызть и проглотить человека… Теперь вы видите сами, что и на море есть свои рассеяния и праздничные потехи!
Между тем, во время продолжительного плавания подобного судна случаются с ним и другие приключения, еще более драматические: иногда встречается с ним военный корабль, посланный в погоню за покупщиками и продавцами негров, корабль этот, распустя все паруса свои, ложится перед ним в дрейф и окликает проклятое судно, для которого нет довольно молний у неба! Что m потом? Капитан в отчаянии, и если видит, что ему не избыть от погони, велит вытаскивать на палубу все свои бочки, набивает их невольниками, закупоривает и кидает в море. И эта потеха стоит другой!
Потом, приплыв в известную гавань, капитан отправляется к своему патрону (судохозяину).
— Ну, что?
— Мне задали гонку, я принужден был разгрузиться.
— Делать нечего, готовьтесь в новый поход с первым попутным ветром, у нас теперь большой недостаток в товаре!
Вот улица, где гений торговли водрузил свой владычественный кадуцей. Она называется Вальонскою, это настоящий базар, для всех открытый, сборное место всех богатств, беспрестанная и непрерывная ярмарка, род площади или форума, или стана — как угодно, это также и место размышлений… Войдемте: сам товар здесь кричит, поет, ревет, чтоб привлечь на себя внимание ваше, сам служит себе вывескою, кокетничает и охорашивается, несмотря на отвратительность свою и нечистоту, товару этому наскучила его лавка, пренебрежение ваше наводит на него грусть и думу, и если он не заслуживает предпочтения вашего, то, по крайности, заслужит ваше внимание.
В низменном, вонючем сарае вбито в землю и прибито к стенам несколько черных и сальных скамеек. На этих скамьях усажены нагие, совершенно нагие, мужчины, женщины, дети, а иногда и старики, ожидающие своих покупателей. Когда они появляются в дверях, весь этот гарем, по знаку хозяина, вскакивает, начинает размахивать руками, зашевелится, закривляется, заревет свои дикие песни в доказательство того, что у него есть легкие и что он чудесно понимает, что значит неволя. Горе тому, кто не старается выказать себя пред товарищами! бич готов исполосовать его бедра и разбросать по воздуху клочки его черного мяса.
Но я уже сказал вам, что каждый здесь мастерски вышколен и чудесно знает свое дело.
Замолчим, однако же, начинаются переговоры, заключается торг.
— Го! пет! сюда, как тебя…
И что-то встает, это что-то — существо двуглазое, однолобое: у него есть своя часть мозга, свое сердце, как у вас и у меня… виноват, ошибся: в груди его нет сердца, но всё прочее в совершенной полноте.
— Взгляните-ка на это! (Так говорит хозяин).
— Это не дурно.
— Вперед!
И это идет вперед.
— Беги теперь!
И это бежит не хуже андалузского рысака.
— Голову вверх! развертывайся! трепещи! смейся! кричи! показывай зубы!
— Хорошо, хорошо! а что стоит?
— Шесть квадруплей.
— Возьми пять. А кстати: была ли оспа?
— Разумеется: посмотрите сами
И подлинно, несколько бледных лоснящих пятнышек, местами испещряющих чернокожего, свидетельствуют, по крайней мере, о том, что раскаленное железо, прикасавшееся к телу черного, оставило на нем несколько шрамов и ямочек, совершенно успокоивающих неопытного покупщика.
— Хорошо. Вот твои квадрупли. Является новый покупатель — монах.
— Го! вставай теперь ты, выступай, прыгай! (Ну — точно, как в первый раз!).
— Недурна, молода, зубы ослепительные, но…
— Милостивый государь! будьте покойны, я отвечаю вам, что…
— Три унции золота требовал ты? вот они.
— И благословение ваше?
— Вот и оно!
— Гей! пойте вы, прочие!
Песня струится каскадом, два покупщика выходят, подталкивая ногой свое приобретение. Хозяин прячет свое золото в кожаную мошну и становится опять в дверях — зазывать новых охотников: вот вам в миниатюре рынок негров в Бразилии.
Завтра поутру идете вы в церковь и увидите на коленях пред главным алтарем двух негров, одетых в белые кисейные туники, перетянутых поясом из розовых или из голубых лент, с цветами на головах… Выступает священник, молча спрыскивает обе головы несколькими каплями воды и, ухмыляясь, уходит: два негра окрещены… ни больше, ни меньше. В стране, о которой я вам рассказываю, быт негров-невольников самый жалкий из целого мира, работа здесь самая тяжкая, наказания самые жестокие: чуть-чуть не сказал я — самые бесчеловечные. А между тем, в Сан-Доминге, Мартинике, Иль-де-Франсе и Бурбоне кричали гораздо более оттого именно, что там негры не раз бунтовали. В одной только Бразилии невольники безмолвны, спокойны под узловатым бичом. Они не понимают еще, что, чем страна обширнее и обильнее пустынями, тем она способнее для искателя свободы. Но пробей и для здешнего края час мести, исторгнись из одной сильной груди негра крик ненависти и смерти, и Бразилия может точно так же, как и другие колонии, огласиться своими воплями Варфоломеевской ночи или Сицилийских вечерен.
Между тем, посмотрите на этого человека, который идет мимо с железным кольцом, к которому прикреплена вертикально шпага из того же металла. Кольцо это плотно охватывает шею прохожего: это невольник, который хотел убежать и которого хозяин его выказывает бродягою! Всё это в порядке!
Вот и другой, которого лицо покрыто железною маскою, в ней пробито два отверстия для глаз, маска эта заперта сзади крепким замком. Несчастный грыз землю и камни, когда не в силах был сносить бичеваний: он искупит вину своего самоубийства под бичом.
Еще один (я сам его видел, сам слышал его), привязанный к лестнице, выдержал полсотни батогов, из которых самый легкий вырывал у него клок кожи. Ни одна жалоба не изменила ему под наказанием, ни один вопль не вырвался в обвинение его палачей. Когда приговор был исполнен, негр протянул руки, зевнул, как бы пробужденный от спокойного сна, и сказал, улыбаясь: ‘Признаюсь, я никак не мог заснуть’.
Вот и четвертый: он громко считает удары, им получаемые, и в заключение пересчитывает их еще раз, как бы не веря существованию пытки!
И все эти люди — невольники!
В Рио считается до 130 000 жителей, пять шестых — купленные невольники, покупщики их тоже товар продажный.
Благородный бразилец ехал верхом на лошади по узкой дороге, но такой, однако же, на которой могли разъехаться два экипажа. Невольник, завидя его издали, спешит почтительно посторониться.
— Перепрыгни за канаву!
— Вашей милости места довольно.
— Скачи, говорю тебе.
— Неужели мне сломить ногу?
— Что? ты не хочешь перескочить?
И вот великий, благородный сеньор, человек — одним словом,— слезает с копя и хлещет бичом своим по лицу другого человека,— виноват — не человека, а негра, невольника, животного. Приведенное в бешенство, это животное бросается на человека — зачинщика и клеймит щеку его одною из тех полновесных оплеух, которыми мщение или презрение опозоривает подлеца или грубияна. Потом перепрыгивает за канаву и исчезает в плантации сахарного тростника. Белый бразилец возвращается в свои палаты с окровавленной скулою, черный возвращается в дом своего помещика, которого он был любимцем, и рассказывает ему, что, вздумав разнять двух дравшихся невольников, получил от одного из них несколько ударов хлыстом, глубоко искрестивших его лицо.
Месяц спустя перед самым дворцом пришедший за водой негр с бадьею на плече ожидал своей очереди у водоема. Двое бразильских господ проходят мимо в молчании, как то в обычае у здешних гуляльщиков.
— Прощайте, маркиз.
— До свидания, виконт.
Несколько минут спустя один из этих вельможных гостей стучится у дверей одного столяра.
— Ты хозяин этого дома?
— Да, ваше велемочие.
— К тебе вошел негр, не твой ли он?
— Не тот ли, что принес воду?
— Он самый: а знаешь ли ты, что это молодец хоть куда?
— Мало этого, сеньор, он моя правая рука: верен, честен, он надзирает у меня за детьми, и я покоен.
— А мне хотелось бы его купить у тебя.
— Он не продажный, хотя б вы мне дали за него пятьдесят квадруплей.
— А если б я предложил тебе вдвое?
— Все-таки бы не продал.
— Полтораста.
— Никак.
— Если так,— не возьмешь ли трехсот?
— Послушайте, сударь: вы мне предлагаете целое состояние, больше моего собственного… согласен.
— Стало быть, мы сторговались?
— Сторговались.
— Клянись Евангелием.
— Клянусь.
— Иди же за деньгами и подай мне моего негра.
Столяр кличет негра Байбэ.
— Ты больше не мой,— говорит он ему:— вот твой господин, он купил тебя.—Байбэ взглядывает на своего нового хозяина, опускает голову, скрещает на груди руки и, идучи за ним, шепчет:
— Завтра я буду ничей!
На завтра столяр, выметая пыль из дому, видит перед дверьми своими труп. Байбэ точно ничей. Бич благородного сеньора освободил его навеки. Сеньора этого зовут Азеведо, слышите ли, читатели,— Азеведо?.. Я сказал ему однажды в глаза мое мнение об его поступке и записываю его… потому что я… не продажный невольник!
И что же! всё, что я ни рассказывал вам про белых и черных, всё это происходит под скипетром добрейшего государя Иоанна VI, родителя инфантов дои Педро и дон Мигуэля!
Но послушайте: вот вам еще хорошенькая историйка, которую не мешает рассказать.
В Прямой улице жил-был один золотых дел мастер, обогатившийся с изумительною скоростию. Множество черных невольников, которых он обучил своему мастерству, приобрели в нем такую славную ловкость и знание дела, что могли соперничать с лучшими нашими брильянтщиками, зато покупатели явились к нему толпами, а с ними вместе и их квадрупли. Число этих невольников прибывало с каждым новым годом, и все после тяжкой науки, в которой плеть была главнейшим наставником, привязывались к дому хозяина.
Только один бедняк Галубах, молодой, плосколобый, девятнадцатилетний мозамбикец, с дугообразными ногами, с руками широкими, как лопата, не мог понять никак употребления ни одного искусственного орудия, а тем еще менее цепу украшений. Ременная плеть была бессильна против этого грубого смысла, который хотел, но не мог принять ни одного луча наружного света. Утомленный и раздосадованный хозяин решился прибегнуть к другому средству: каждое утро призывал он к себе этого несчастного, завинтив в тиски его пальцы, он оскабливал их напилком: душа разрывалась от криков сего страдальца. Обвернув руку свою старой тряпицей, бедный невольник садился у ворот хозяйского дома и зазывал, по приказу господина своего, всех нерешительных покупщиков, с каждым днем истерзанные пальцы несчастного делались короче, а боль в них ужаснее. Пытка эта продолжалась уже с месяц без малейшего сопротивления, без малейшей жалобы со стороны Галубаха. Страдать и страдать!.. ему казалось это назначением его жизни, и он безмолвно и терпеливо выжидал будущего. Час операции наступил, и тиски уже оскаливали свои зубья.
— Гей! сюда!— крикнул хозяин.
Галубах подошел и стал развязывать истерзанную свою руку.
— Нет, не эту, а другую.
— О! сеньор!..
— Другую, говорю я!
— Умилосердитесь, сжальтесь!..
Невольник упал на колени, и в первый раз все члены его затрепетали, сквозь кровавые слезы глаз его сыпались искры.
— Уж не плачешь ли ты?— спросил хозяин, толкнув его ногою.
— Нет, не плачу,— вскричал невольник, встав вне себя: — а убиваю!
Он бросился на напилок, столь жестоко его изувечивший, схватил его, поднял и вонзил в глаз бесчеловечного своего хозяина: острый напилок пробил ему голову насквозь и вышел окровавленный из затылка.
Ни один негр не пошевельнулся, ни одна рука не подвиглась на сопротивление мстителю.
Галубах мелькнул молниею за двери и пустился по дороге к замку св. Христофора. Прибежав на большой двор королевских чертогов, он бросился на колени и закричал:
— Пощадите, пощадите, пощадите!
Король, бывший тогда на балконе, услышал вопль и велел одному из камергеров своих подозвать к себе негра. Почти ползком дотащился он по ступеням лестницы к монаршим стопам.
— Чего ты требуешь?— спросил его Иоанн VI.
— Пощады!
— Но что же ты сделал?
— Убил человека.
— Несчастный! За что же?
— Взгляните сами.
И негр развязал свою истерзанную руку.
— Сейчас же перевяжите раны этого человека и представьте его ко мне.
— Откуда ты?
— Из Прямой улицы.
— У кого ты там жил?
— У золотых дел мастера Р.
— Что же ты ему сделал?
— Ничего. Я был неловок, и за это — вот уже с месяц, как он опиливал мне пальцы на левой руке. Сегодня вздумал было опиливать их и на правой… Я убил его.
— Пошлите за свидетелями,— сказал король.
Отправленный экипаж воротился вскоре в замок св. Христофора с несколькими невольниками убитого мастера, все единогласно оправдывают негра, все говорят с негодованием о свирепости своего хозяина.
— Довольно,— сказал монарх.— Есть ли у этого хозяина жена или дети?
— Нет.
— Тем лучше. Как зовут тебя?
— Галубах.
— Галубах,— продолжает Иоанн VI:— эти негры и все другие, оставшиеся в хозяйской мастерской, теперь твои: я отдаю их тебе, богатства твоего неистового хозяина дарю я тоже тебе, ступай, будь справедлив, никогда не свирепствуй и помни, как ты сам наказал бесчеловечного.
Я часто видал Галубаха во время прогулок моих по Прямой улице, любовь и признательность повольников окружает его, он управляет ими без помощи бича, спит с ними и между ними, ежегодно освобождает по одному из лучших своих рабочих, отличившемуся перед другими трудолюбием и честностию… После вытерпенных им мук может ли он не быть человеколюбивым?
В другой раз король, проезжая по улице брильянтщиков, приказал остановиться перед магазином, откуда послышались ему жалобные вопли.
— Позовите ко мне хозяина дома,— сказал он двум работавшим неграм.
— Сейчас, сударь.
Вышедший хозяин падает на колена.
— Что это за крики?
— Крики невольницы, которую я велел высечь.
— За что?
— За покражу нескольких кусков сахару.
— К скольким ударам приговорил ты ее?
— К полутораста ударам.
— Сколько их отсчитано?
— Восемьдесят два.
— Прости ей остальные.
— Воля вашего величества будет исполнена.
— Благодарю тебя.
И карета поехала далее. На повороте в другую улицу король, усомнясь в добросовестности купца, приказал одному из свиты своей удостовериться, точно ли исполнена была его воля. Жалобные вопли всё еще продолжались. Иоанн VI воротился назад, вытребовал к себе хозяина и невольницу.
— Ты свободна,— сказал он молоденькой негритянке, совершенно избитой и истерзанной бичами: — благословляй удары, полученные тобою. А ты, негодный, осмелившийся так подло обмануть меня, благодари за то, что я, наказывая тебя, ограничился одним освобождением изувеченной тобою невольницы…
Таков Иоанн VI, благородный, великодушный, истинный король-человек. Посудите теперь о нем в другом случае.
На купеческом судне, плывшем в Бахию, взбунтовался экипаж и правит к берегу, шкипер, лейтенант его и суперкарго выброшены за борт, матросы распродают обманом весь груз, состоявший из негров, невольников и освобожденных. Преступление виновных доказано, все они пересланы в Рио-Жанейро и приговорены к виселице.
В день исполнения приговора его представляют на утверждение короля, но монарх сей отказывается конфирмовать его под тем предлогом, что если узнают в Европе о том, что в Рио повесят в один день осьмерых преступников, то могут подумать, что вся Бразилия населена одними извергами.
— Но так как пример казни злодеев необходим,— продолжает король: — то я вычеркиваю четыре имени, и пусть четверо остальных преступников расплатятся за всех.
Сказав это, король берется за перо и, готовясь подписать приговор, еще раз одумывается и добавляет:
— Отчего же четверо? Разве не довольно и двоих?.. Да, да, вычеркнем еще двух из списка… Но теперь кто заверит, что эти двое виноватее прочих? Не справедливее ли будет,— продолжает он,— если я помилую и этих? Конечно, помилуем лучше всех и сошлем их в Президии…
Однажды принесли новую сентенцию к подписанию того же монарха.
— Государь, умилосердитесь! — воскликнул у ног его человек, называвшийся Приором милосердия, именем души вашей и душ родителей ваших молю вас о пощаде!
Осужденный был схвачен в то время, когда он упивался кровию своей жертвы, священника, уже однажды помилованный за убийство беременной женщины.
— Нет, нет, — возразил граф дос Аркос: — не давайте пощады, государь… Изверг этот совершил ужасное преступление…
— Только одно,— воскликнул король:— но разве это уже не второе?
— Нет, государь, только одно: в другом виноваты вы, вам не следовало щадить такого злодея.
Негра повесили, и граф дос Аркос остался попрежнему в милости у своего монарха…
Не следует ли мне здесь сознаться, что земляки мои, поселившиеся в Бразилии, не уступают в бесчеловечии туземцам?
Я сам был не раз свидетелем, как прелестные и свеженькие модистки паши Оувидорской улицы собственными своими ручками истязали своих невольниц, не обращая ни малейшего внимания на их страдания и умоляющие вопли. Извините меня, сударыни, если я предаю и вас публичному осуждению: довольно с вас и того, что не называю вас.
Англичане человеколюбивее всех обращаются с своими невольниками, и здесь нередко случалось, что когда плантажист-англичанин, в награду за усердие и преданность к себе, давал свободу невольнику, то невольник его отказывался от свободы.3
Перевод книги Араго хорош и мог бы еще быть лучше, если б издатели исправили его, заменив сии, кои, многоостровия — этими, которыми, архипелагами и вовсе исключив оные. Издание книги великолепное и роскошное. Картинки прекрасны.
1. ‘Отеч. записки’ 1845, т. XXXVIII, No 1 (ценз. разр. 31/XII 1844), отд. VI, стр. 4—11. Без подписи.
Жак Араго — французский драматический писатель (1790— 1855). В 1817—1820 гг. совершил кругосветное путешествие. Возвратившись во Францию, в 1823—1829 гг. издавал в Бордо и Тулузе сатирические журналы. В 1835 г. Жак Араго был назначен директором театра в Руане и в этом же году ослеп, но и будучи слепым оставался директором театра, писал драматические произведения и даже совершал путешествия. Во время одного из своих путешествий умер в Бразилии.
2. Речь шла о труде Ж. С. Дюмон Дюрвиля ‘Всеобщее путешествие вокруг света’, который был хорошо известен Белинскому. Принадлежавший Н. А. Полевому перевод начала этого многотомного труда вышел в свет в 1835 г. Белинский посвятил ему две весьма сочувственные рецензии (ИАН, т. II, No 5 и No 28).
3. Приводя из всей книги именно то место, где говорится о невольничестве, Белинский, конечно, не сомневался, что картины кошмарной жизни черных рабов, набросанные Жаком Араго, невольно заставят всякого подумать также и о положении белых рабов в России.