Воспоминания, Руликовский Иосиф, Год: 1854 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 74 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ ДЕЯТЕЛЕЙ ТАЙНЫХ ОБЩЕСТВ 1820-х годов

том II

ОБЩАЯ РЕДАКЦИЯ
Ю. Г. ОКСМАНА и С. И. ЧЕРНОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА ПОЛИТКАТОРЖАН И ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ
МОСКВА
1933

ВОСПОМИНАНИЯ ИОСИФА РУЛИКОВСКОГО

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ, ПРИМЕЧАНИЯ И ПЕРЕВОД
В. М. БАЗИЛЕВИЧА

ИОСИФ РУЛИКОВСКИЙ И ЕГО ВОСПОМИНАНИЯ

Иосиф-Казимир-Игнатий Руликовский родился в 1780 году в польской шляхетской семье, связанной своими имениями с Холмщиной и с Киевщиной.

Большую часть своей восьмидесятилетней жизни (1780—1860) Руликовский провел в своих владениях на Киевщине, где к родовому поместью в Васильковском повете (уезде) {В состав владений, Иосифа Руликовского и Васильковском повете входили земли современных сел: Большая или Панская Мотовилова, Малая или Каданная Мотовиловка (ныне с. Каменево), Мотовиловская слобода, Еленовка, Парадов, Руликов, Большая и Малая Солтановки.} присоединил путем купли имение в Таращанском повете, в с. Галайках.

Центром владений и местопребыванием Руликовского была Панская Мотовиловка, село на речке Стугне, ‘в 14 верстах выше Василькова. Здесь находился каменный двухэтажный дом, ‘дворец’, как называет его Руликовский, окруженный многочисленными службами и обширным садом, в котором находились остатки старинных оборонительных валов {‘Дворец’ Руликовского давно не существует, находится в развалинах и сменивший его помещичий дом. Изображение старинного дома издано в альбоме литографий Наполеона Орды.— ‘Album widokew, Варшава’ 1875 г. Вид Мотовиловки середины XIX ст. из рукописного ‘Медико-топо-графического описания государственных имуществ Киевского округа’, Де-Ла-Флиза воспроизведен В. М. Базилевичем в книге ‘Декабристи на Кіивщині, К., 1926. В настоящее время в бывшем имении Руликовского большое колхозяйство ‘Серп’.}.

Материально обеспеченный, Иосиф Руликовский, воспитанный в шляхетских традициях последних лет старой Речи Посполитой, не стремился к государственной русской службе. Он ограничивался лишь тем, что несколько раз занимал выборную должность васильковского поветового маршалка (уездного предводителя дворянства). На этом посту, которой соответствовал его личным вкусам как шляхтича, он держался довольно независимо и высказывал мысли, не всегда совпадавшие с желаниями местной администрации.

Руликовский был хорошо образованный человек. Он знал несколько языков, имел обширную библиотеку, выписывал ряд журналов и газет, следил за новостями литературы и заботливо хранил свой фамильный архив.

Относясь сознательно и вдумчиво к окружавшей его действительности, Руликовский стремился сохранить и для потомства свои наблюдения и впечатления. Он оставил после себя более десяти томов воспоминаний, доведенных им в более или менее законченном виде до 1817 года.

Отрывки из воспоминаний Руликовского стали появляться в польской периодической печати с 1854 г., еще при жизни их автора. После смерти Иосифа Руликовского (16 октября 1860 г.) начальные главы записок, доведенные до 1792 г., вышли в 1862 году и отдельным изданием. К сожалению, дальнейшие части мемуаров остаются неизданными.

Только в 1908 г. в киевском польском ежемесячнике ‘Nasza Przyszloc’, выходившем под редакцией Отто Глинки, появился отрывок из воспоминаний, посвященный востанию Черниговского полка с кратким предисловием редакции (‘Rokosz pufku Czernihowskiego. 1825. Wyjtek ze wspomnien Jozefa Kazimierza Ignacego Rulikowskiego’).

Напечатанный в малораспространенном издании, этот отрывок долгое время оставался неизвестным исследователям движения декабристов. Только ко времени столетнего юбилея восстания декабристов он вошел в научный оборот, особенно после того, как в 1926 г. киевский декабристовед, ныне покойный Л. П. Добровольский (1867—1929), издал его в сборнике Всеукраинской академии наук ‘Декабристи на Украіні’, т. I, в украинском переводе с обстоятельной вступительной статьей.

Мемуары Иосифа Руликовского, владельца и постоянного жителя Мотовиловки, где в разгар восстания встречали новый 1826 год революционные роты Черниговского полка с Сергеем Муравьевым во главе, представляют большой интерес.

Автор их был не только современником, но и очевидцем многих событий, о которых он повествует. Он был лично знаком со многими участниками восстания и прекрасно знал ту местность, где происходило оно. С большим вниманием отнесясь к событиям зимы 1825—1826 г., он расспрашивал о них участников и очевидцев, даже делал заметки о них. К сожалению, эти заметки, вероятно в форме дневника, погибли еще при жизни автора, и известные теперь записки являются второй, позднейшей редакцией мемуаров, восстановленных Руликовоким через тридцать лет после событий 1825—26 гг. Это, конечно, несколько отразилось на точности деталей, но зато дало возможность автору представить цельный, литературно законченный очерк восстания на Киевщине на местном социально-бытовом фоне.

Особенно ценными в мемуарах Руликовского являются страницы, в которых автор выступает как непосредственный очевидец, например, зарисовки пребывания восставшего Черниговского полка в Мотовиловке, отъезда Руликовского в Киев, его пребывания в нем, работы Белоцерковской следственной комиссии. Большой интерес представляют многочисленные данные, собранные Руликовским, о восприятии восстания различными социальными группами населения Киевщины: помещиками, чиновниками, офицерами, крестьянами, мелкой буржуазией и ремесленниками. Наконец, любопытны и сведения о приведении в исполнение приговора над декабристами в Василькове.

Воспоминания Иосифа Руликовского выделяются среди мемуарной литературы о восстании декабристов на Украине тем, что составитель их не принадлежал ни к одной из боровшихся сторон и пытался сохранить позицию беспристрастного стороннего наблюдателя. Выдержать эту роль до конца помешала мемуаристу лишь его крепостническая, в своей основе шляхетская идеология, а также склонность уснащать свои наблюдения претенциозно-моральными заключениями клерикала и консерватора.

Однако, сказываясь на самом освещении отдельных эпизодов восстания, общие установки мемуариста ни в какой мере не умаляют значения сообщаемых им фактических данных. Многие из них представляют чрезвычайный интерес и не имеют параллелей в других материалах. Поэтому вместе с записками декабристов И. И. Горбачевского, М. И. Муравьева-Апостола, Ф. Ф. Банковского и В. Н. Соловьева воспоминания Иосифа Руликовского являются существенным, совершенно необходимым дополнением к официальным документам о восстании Черниговского полка.

Настоящее издание воспроизводит впервые в переводе на русский язык текст записок Иосифа Руликовского в том виде, в каком они появились на страницах журнала ‘Nasza Przyszio’ (1908 г., No 6, стр. 207—236, No 7, стр. 341—382). Этот текст, как уже отмечено Л. П. — Добровольским, имеет не мало опечаток, ошибок и вероятно цензурных пропусков. Однако пришлось пользоваться им, так как судьба оригинала рукописи, принадлежавшей в 1908 году, во время печатания польского текста, тогдашнему владельцу Козятина (б. Киевской губ.) Антонию Васютинскому, неизвестна.

При издании перевода исправлен ряд явных типографских ошибок — Пепе (в тексте Пепль), Устимовка (Китимовка), год уманской резни 1768 (в тексте 1786) и некоторые другие. Однако фамилии Ульферт (вместо Вульферт), Сухотин (Сухияов), Каминский (Каменский) оставлены в тексте и исправлены лишь в примечаниях, так как неясно, принадлежат ли ошибки печатному изданию или рукописному оригиналу. Кроме того опущены кавычки при словах ‘праздник’, ‘шаги’ и др. русских словах, которые в польском тексте приведены латинской транскрипцией и в кавычках.

Список литературы об Иосифе Руликовском приведен Л. П. Добровольским в его статье ‘Йосип Руліковський (1780—1860). Польский мемуарист революційних подій 1825—26 pp. на Киівщин, напечатанной в сборнике ВУАН ‘Декабристы на Украіні’, т. I, К., 1926, стр. 37—50, где издан и украинский перевод воспоминаний Руликовского (стр. 51—99).

Общую характеристику мемуаров Руликовского как исторического источника дали В. В. Мияковский в предисловии к материалам Киевского центрального исторического архива о восстании декабристов на Украине (Сборник Укр. Цеятрархива ‘Рух декабристів на Украіні’, X, 1926, стр. 9—11 второй пагинации) и Ю. Г. Оксман во вводной статье к VI тому издания Центрархива РСФСР ‘Восстание декабристов’. (М.— Лгр., 1929, стр. LIII).

В. М. Базилевич

И. РУЛИКОВСКИЙ

ВОССТАНИЕ ЧЕРНИГОВСКОГО ПОЛКА

Приступая к описанию восстания Черниговского полка для сведения потомства, я буду тотчас и старательно передавать то, чего частично был непосредственным очевидцем и свидетелем. Однако буду руководиться только воспоминаниями, так как все мои заметки, какие тридцать лет назад я писал во время восстания, пропали.

——

Черниговский пехотный полк получил свое название от губернского города Чернигова, расположенного за Днепром, хотя он был составлен не из одних черниговцев, а в его составе были люди и из иных российских губерний ¹. По рассказу одного из офицеров эдого полка², Черниговский полк, основанный Петром Великим, под его личным начальством отличился мужеством и отвагой и получил много знаков отличия и благодарственных рескриптов от этого монарха, героя своего времени и перового основателя могущества и славы Российского государства. Общество офицеров, как бы по праву наследования этой традиции, гордилось мужеством и заслугами свежих героических предшественников. Считая, себя первой после старой царской гвардии воинской частью в государстве, объединенные одной общей мыслью, офицеры воспитывали и развивали и самих себя и простых рядовых солдат в началах хорошего обращения и воинской чести.

Когда произошла неаполитанская революция (1820) и вооруженной народной силой под руководством Вильгельма Пене ³заставила короля подписать конституцию, Австрия, опасаясь за свои итальянские владения, направила свои войска через папское государство к неаполитанским границам, чтобы погасить в салом начале искры свободы и народной вольности, тем самым поддерживая условия парижского трактата, который сохранял владения всех европейских государств в том виде, в каком они были, без изменений в будущем! Ожидали сильного наступления неаполитанских повстанцев, по примеру которых весь итальянский народ мог бы восстать и объединиться в одно целое, поэтому вслед за австрийской армией ей на подмогу выступил против итальянских повстанцев корпус русской армии.

Уже некоторые полки русского корпуса перешли через австрийскую границу в Галицию, а остальные переходили Днепр, как вдруг получили приказ задержаться в пути. Тогда Черниговский полк расположился на квартирах в местечке Василькове, а иные полки той же дивизии заняли Ржищев, Ракитное, Белую Церковь, Паволочь, Брусилов ⁴. Все это произошло потому, что австрийская армия при первой встрече с неаполитанцами разгромила все восстание, его вождь генерал Пеле эмигрировал в Англию, а неаполитанский король восстановил свою независимую от народа власть.

Помню тогдашние шумные выступления в заграничных газетах, осуждающие мероприятия венского кабинета для подавления неаполитанской революции, в то же время первые австрийские выстрелы в одну минуту разгромили вооруженные отряды неаполитанских войск и заставили бежать мужественных карбонариев.

Случилось это в половине мая 1820 года, когда, сделав один переход из Германовки, полковой штаб под начальством капитана Ульферта занял постоянные квартиры в селе Мотовиловке, моем родовом имении ⁵.

Капитан Ульферт, как свидетельствует его фамилия, был из немецкой семьи, давно натурализовавшейся в России. Он был житель Москвы, где получил образование и овладел иностранными языками, кампанию 1812, 13, 14 и 15 годов он совершил в низших офицерских чинах. Ульферт был хороший служака, деятельный и аккуратный по службе, за что повсюду пользовался уважением высшего начальства и не подвергался ни разу выговорам и замечаниям за служебные упущения. Офицеры, равно как и простые солдаты, его уважали и любили. Он был добрый и приветливый товарищ для своих сослуживцев, человечный для солдат. Был заботливым опекуном несчастных офицеров разных чинов, разжалованных в простые рядовые. Он постоянно кормил их у себя, смотря на них как на товарищей и имея в виду высшее образование, которое их отличало ⁶. И хотя без сомнения он был способен занимать высшие военные должности, однако, не кланялся, не заискивал у начальников и в течение многих лет оставался в чине капитана исключительно потому, что не предпринимал ничего для своего повышения.

Ульферт мог заметить, что существует тайная связь между полковыми его товарищами, но заговорщики видели в нем не русского, а чужестранца, родом немца, не верили ему и не решались высказать ему своих намерений и стремлений, потому что всех немцев считали преданными престолу. Даже сам подполковник Сергей Апостол-Муравьев, командир второго батальона Черниговского полка, вероятно по той же причине не сблизился с ним и не решился привлечь к заговору.

В первые годы пребывания Черниговского полка в Василькове не было обычных военных смотров, ни дивизионных, ни корпусных. Полк проводил летние месяцы под селом Макиевко, тогдашней собственностью предводителя дворянства Васильковского повета Иосифа Проскуры, в 35 верстах от Василькова, а в Васильков собирался на так называемые тесные квартиры. Здесь капитан Ульферт случайно познакомился с дочерью Вацлава Невядомского, бывшего поручика польской народной кавалерии (в то время посессора в селе Яцках и помещика села Тополевки, Гайсинокого повета в Подольской губернии), и, обвенчавшись с нею, поселился в Мотовиловке в ротном доме, предназначенном для квартирования офицеров.

Поручик Невядомский был издавна мне хорошо знаком, и с этого времени Ульферт как супруг его дочери и капитан роты, расположенной в моем имении, стал часто бывать в моем доме.

Полковник Гамков, шеф и командир Черниговского полка, первый занял квартиру в Василькове, его любили и офицеры и солдаты за хорошее обращение и непрерывную работу. Среди своих подчиненных он сумел пробудить к себе любовь и полное доверие, привил им дух корпоративности и чувства чести, а затем укрепил единение и единомыслие офицеров, чем собственно и выделялся Черниговский полк среди других и почему после гвардии считался первым.

Однако его популярность не очень понравилась высшим военным властям, и он вскоре должен был подать в отставку, произведенный в генералы, он получил назначение гражданским губернатором в Екатеринославскую губернию. Когда он должен был расставаться со своими товарищами по оружию, офицеры полка в знак благодарности и уважения устроили ему вскладчину прощальный обед и на память подарили серебряный кубок с именами и фамилиями всех офицеров, бывших в полку. К участию в этом не был допущен один только майор Трухин ⁷, командир первого батальона, который не имел счастья приобрести ни уважения, ни внимания своих товарищей.

На место уволенного полковника Гамкова высшие военные власти прислали командиром полка полковника Гебеля⁸, человека деятельного и хорошего служаку. Хотя он нашел после своего предшественника все в прекрасном (порядке, но не мог понять того настроения, которое одушевляло все офицерское общество, в котором деятельными членами были капитаны, командиры рот. Его суровое обращение с рядовыми солдатами вызывало против него общее недовольство и вместе с тем увеличивало привязанность к ротным командирам, которые руководили своими подчиненными путем чести. Это особенно влияло на нравственность солдат и усиливало в них чувство человеческого достоинства.

Офицеры ничем не задевали своего нового полковника, но и не имели к нему настоящего уважения. Они заметили в нем недостатки его воспитания и старые повадки, какие проявил он в своем обращении с подчиненными.

Полковник Сергей Апостол-Муравьев, командир второго батальона полка, часто менял свою войсковую квартиру: сначала квартировал в местечке Фастове, потом в селе Марьяновке, наконец избрал себе квартиру в селе Трилесах как наиболее удобную для своего батальона — на расстоянии 35 верст от главной полковой квартиры в Василькове ⁸.

Апостол-Муравьев был сын дипломата, посла в Константинополе, Мадриде, Лондоне¹⁰. Я познакомился с ним лично во время формирования милиции в Киевщине ¹¹, когда его как владельца родового имений в Радомысльском повете жители Васильковского повета пригласили начальником милиции, сформированной в Васильковском повете. Сергей Апостол-Муравьев получил блестящее домашнее воспитание и образование, он имел красивую наружность, черты лица обнаруживали величавость вместе с кротостью, при этом он был красноречивый, общительный, человечный, доступный и по мере возможности оказывал помощь и содействие как своим воинским товарищам, так и сторонним, которых судьба ставила в ряды просителей. Вследствие этого он приобрел общую приязнь у близких и далеких и сделался действительно той особой, которая оживляла дух воинской чести, свойственный всему полку. К тому же он был капитаном старой гвардии, служа в Семеновском полку, который во время Венского конгресса поднял восстание ¹², к этому восстанию были непричастны ни офицеры, ни командиры, а только рядовые солдаты. Несмотря на это, Апостола-Муравьева вместе с другими офицерами перевели в армейские полки и отдали под надзор военной полиции.

Между тем после отъезда полковника Гамкова, несмотря на то, что место его занял Гебель (все не любили его и Трухина, который служебной взыскательностью и грубым обращением с рядовыми вызвал ненависть как этих последних, так и офицеров не только к себе, но и командиру полка), товарищеское единение полковых офицеров вместе с привязанностью рядовых солдат к ротным командирам, а особенно к полковнику Муравьеву, все росло и укреплялось. Это единение офицеров, которое явилось результатом общих причин и событий, в то время как в других полках нельзя было наблюдать ничего подобного, держало и воспитывало рядового солдата в военной дисциплине, которая создавалась прежде всего хорошим обращением. Полк отличался прекрасным порядком, дисциплиной и послушанием и на смотрах всегда получал похвалы от высшего командования, а это еще более привязывало рядовых к их командирам. Хотя случались среди солдат проступки и даже преступления, но они были скорее случайны, нежели обдуманы, к тому же быстро нашли способ, как избавиться от этого зла, а именно, как только получался приказ из главной квартиры первой армии ¹³ откомандировать роту полка для укомплектования отдельного Закавказского корпуса, то командиры пользовались этим случаем и тотчас же все, что только было в ротах ненужного, деморализованного, неисправимого, дерзкого, — все это перемещалось в отряд, назначенный на Кавказ. Подобным образом поступали и с офицерами, от которых немного ожидали в будущем, таким же способом сбывали и тех из разжалованных офицеров, которые не обещали исправиться в своих недостатках и проступках. Там, на Кавказе, открывалось перед ними поле славы и выслуги, чтобы вернуть утраченные офицерские чины. Одновременно с такой очисткой полка от неисправимых людей, которые навлекали на себя частые взыскания, определялся великолепный подбор людей благодаря тому, что умели сохранять и ловко скрывать перед выбором в гвардию унтер-офицеров и рядовых, выделявшихся фигурой и исполнением службы.

——

Хотя 24 декабря 1825 года обычно считают днем начала восстания Черниговского полка, но, собственно говоря, возникло оно не в этот день, а в ночь с 28-го на 29-е того же года и месяца на квартире второго батальона, состоявшего под командой подполковника Апостола-Муравьева и расположенного в селе Трилесах, принадлежащем к белоцерковским владениям, в пределах Васильковского повета.

Прежде чем все это началось, вспоминаю, что перед самыми рождественскими святками я послал своего слугу Зелинского на хорошо подкованных лошадях, так как была на дорогах сильная гололедица, в Киев, чтобы приобрести всего, что было нужно, и между прочим поручил ему купить больше, чем обычно, свечей, которые потом очень пригодились.

В эти же предпраздничные дни капитан Ульферт получил уведомление от своего полковника Гебеля, что вследствие скверной погоды, плохих и скользких дорог он освобождает роты от сбора к штабу полка на полковой праздник, который приходился на день рождества христова, то есть на 25 декабря, офицерам было предоставлено на их личное усмотрение ехать или не ехать на этот полковой праздник.

Ульферт не поехал в Васильков, и потому я пригласил его с супругой на сочельник, который мы праздновали по старо-польскому обычаю. Тогда он сообщил мне новость, что Муравьев должен быть теперь в страхе, так как пришло известие, что жандармы арестовали полковника Пестеля, командира полка, расположенного в Липовецком повете, в местечке Ильинцах, и принадлежащего ко второй армии ¹⁴, Муравьев был с ним коротко знаком и дружил…

В это время вернулся посланный в Киев Зелинский, который, сдав мне отчет о сделанных покупках, сказал: ‘Не знаю, что это значит: был я ее годна рано в лавках, чтобы сделать оставшиеся покупки, и никто из купцов не сказал мне ни единой новости. Но когда в полдень я проезжал по Крещатику, то догнал войска, шедшие с Печерска¹⁵, и когда их объезжал, слышал, как солдаты говорили между собою: ‘Ну что ж: служили мы Александру, а теперь, когда Константин отрекся от престола, послужим и Николаю’…

Я привел Зелинского в комнату, где находился капитан, и сказал: ‘Послушайте, капитан, какую новость привез мне Зелинский’, и когда Зелинский рассказал, капитан глубоко задумался и покраснел… Я посоветовал ему послать кого-нибудь на почтовых лошадях в Васильков узнать, правда ли это… Не успел я окончить, как в этот самый момент Ульферт получил приказ, от полковника Гебеля вследствие важных служебных дел прибыть вместе с ротой 26 декабря в Васильков, приказ этот, написанный неясно, еще более поразил, капитана.

Он тотчас написал письмо к Муравьеву и летучей почтой (‘letucz poczt, ‘z pio kiem’) послал в Васильков, а приказ полковника разослал далее по ротам.

После святочного ужина мы сидели до поздней ночи, ожидая ответа от Муравьева, который был составлен в очень кратких выражениях: ‘Константин Павлович отрекся от трона, а Николай Павлович вступил на престол’.

25 декабря, день праздника рождества христова, прошел спокойно, и прихожане, которые прибыли на богослужение в костел, ничего не знали об этих важных переменах.

Однако 26 декабря, когда капитан Ульферт выступил с ротой в Васильков и другие роты, расположенные далеко от штаба, начали проходить через Мотовиловку, ко мне прибежали евреи из Василькова с вестью о том, что произошло во время бала у полковника Гебеля: когда после обеда начались танцы, вбежали жандармы, схватили полковника, забрали бумаги на квартире отсутствующего Муравьева и повезли в Киев.

Вот как выяснил это происшествие Ульферт после прибытия в Васильков и принесения вместе с полком присяги на верность царю Николаю:

‘В самый сочельник, в день 24 декабря, после получения приказа из главной корпусной квартиры, Муравьев находился в Василькове один, без батальона, после того как написал вышеупомянутую записку Ульферту и подписал присяжный лист на верность царю Николаю I, Муравьев с ведома и разрешения полковника, без чего не мог выехать из города, будучи под надзором полиции, как об этом была речь, поехал на почтовых на целую ночь в Житомир, в главную корпусную квартиру, чтобы приветствовать корпусного генерала с рождественскими праздниками ¹⁶.

Полковник же на день рождества и полкового праздника пригласил на обед и на бал офицеров, находившихся в Василькове, и гражданских чиновников с их семьями, когда же обед, уже при зажженных свечах, закончился и все общество начало забавы и танцы, вошел жандармский капитан и вызвал полковника в отдельную комнату.

Перепуганные гости хотели немедленно разойтись, но в сенях встретили двух жандармов с обнаженными палашами, которые не выпускали никого из дома, это еще более взволновало всех. Полковник Гебель и капитан жандармерии (после короткой беседы быстро вышли из уединения, и полковник, не найдя своей шаГгки, схватил чужую, затем сели вдвоем на почтовые санки и поехали. Тогда жандармская стража была снята, и все бальное общество разбежалось ¹⁷.

Полковник и капитан поехали прямо на квартиру Муравьева и забрали все его бумаги, какие могли найти. Во время этого дела в квартире Муравьева спал укрытый плащом молодой подпоручик Бестужев, офицер Ольвиопольского [?] полка, штаб которого квартировал в местечке Ржищеве, жандармский капитан, имея поручение взять одного лишь Муравьева, оставил Бестужева, который спал, а быть может делал вид, что спит. Бестужев, чтобы видеться с Муравьевым, тотчас же поспешил из Василькова.

Полковник, опасаясь ответственности за то, что разрешил Муравьеву выехать за пределы расположения полка, вернувшись в свою квартиру, тотчас же вместе с капитаном и жандармами поехал на почтовых в Житомир вслед за Муравьевым с намерением или застать там Муравьева, или оправдаться перед корпусным генералом за разрешение Муравьеву поехать в Житомир.

Между тем, как это со временем выяснилось, поездка Муравьева в Житомир была вызвана следующими обстоятельствами: осведомившись при содействии своих тайных связей об аресте Пестеля в Ильинцах, Тизенгаузена в Ржищеве, Повало-Швейковского в Брусилове¹⁸, полковых командиров и многих других, которых везли через Васильков, он, ожидая и для себя такой участи, поспешил выехать из Василькова под предлогом желания лично поздравить с праздниками рождества христова корпусного генерала, что и выполнил в Житомире.

Но не тратя времени, он в тот же день должен был уведомить генерала, командующего восьмой дивизией, о поднятии восстания, а сам на нанятых еврейских лошадях поехал в Любар, чтобы уговорить своего двоюродного брата, генерала, командующего кавалерийской дивизией, восстать в день наступающего нового года ¹⁹. Уладив эти дела, поспешил быстро на свою батальонную квартиру в селе Трилесах, чтобы там поднять знамя восстания.

Когда он прибыл в Трилесы, то, застав в своей квартире отставного полковника Муравьева, своего родного старшего брата, и подпоручика Бестужева, который, как это выше сказано, примчался из Василькова в батальонную квартиру, где надеялся застать Муравьева по возвращении из Житомира ²⁰.

Бестужев, потомок старинного русского рода, молодой человек лет около двадцати двух, получил дома блестящее воспитание и к тому же превосходное образование: он был очень обходительный, имел приятную и милую внешность, смелый и красноречивый, он был без сомнения деятельным членом тайного общества российских революционеров, которые имели широкие намерения.

Опытный и неутомимый в революционной пропаганде, он заводил обширные знакомства с виднейшими жителями Киевской, Волынской и Подольской губерний, чему способствовало пребывание его полка в местечке Ржищиве, Киевской губернии и повета, на берегу реки Днепра. Отсюда он часто ездил по различным местностям края. Когда он находился в Коростышеве у помещика Густава Олизара²¹ и после вечернего визита к нему возвращался на отдых на квартиру в местечко, он заметил приближающихся жандармов, которые не нашли его в полку и направились сюда, чтобы задержать его. Однако Бестужев, хотя и был уже полураздет на ночь, схватил плащ и без шапки бежал из квартиры, пользуясь темнотой ночи, нанял еврея и поспешил, как я уже упоминал ранее, в Васильков, а затем в Трилесы, где находилась квартира Муравьева.

После этого рассказа о приключениях Бестужева возвращаюсь к прерванному повествованию.

Полковник Гебель с жандармами не нашел Муравьева в Житомире и, полагая наверное найти его в батальонной квартире в Трилесах, нанял фурманов и вместе с жандармами поспешил в Трилесы, и не ошибся в своем предположении.

Поздно ночью, когда Муравьев вместе со своим братом, отставным подполковником, и Бестужевым спокойно спали, в помещение вошел полковник с жандармами и сообщил Муравьеву о цели своего приезда.

Муравьев спокойно принял это известие и сказал, что он подчиняется приказу и готов ехать, но просил только разрешения напиться перед отъездом чая.

Так как приготовление чая заняло некоторое время, дали знать офицерам, квартировавшим в этом же селе. Разбуженные поручики Щепила и Кузьмин прибежали вооруженными на помощь Муравьеву, полковника Гебеля изранили и искололи штыками, а жандармского капитана и жандарма арестовали ²¹.

Пока они были этим заняты, а барабаны били тревогу для сбора вооруженной силы, полковник Гебель, придя в себя после полученных ран, выскочил из квартиры и приказал отвезти его в дом эконома, который жил довольно далеко от помещения Муравьева.

Эконом оказался расторопным: он спрятал полковника в погребе, пока мог приготовить другие санки, а возницу, который привез полковника, тотчас же отослал со двора, чтобы не было никаких признаков, что полковник тут спрятан, и из осторожности, чтобы в случае поисков спасти ему жизнь. Он не ошибся в своих предположениях.

Офицеры, увидев, что полковник скрылся от них, побежали к дому эконома, чтобы убить полковника, обыскали весь дом и, не найдя того, кого так усердно искали, ушли ни с чем. Эконом же тотчас проселочными дорогами направил полковника в квартиру гренадерской роты, состоявшей под командой капитана Козлова и расположенной в селе Великой Снетынке, что принадлежало к бискупским владениям Фастова.

Капитан Козлов мгновенно уведомил, об этом случае капитана Ульферта, а тот поспешил в Снетынку и, встретив на улице моего фельдшера Григория Мегедя, взяв его с собой, и тот пор-вый осмотрел и перевязал раны полковника’.

Об этих событиях никто ничего не знал: ни мотовиловские жители, ни моя семья, ни дворовые. В окна своего дома я видел на перекрещивавшихся возле дома дорогах необычное движение многочисленных саней, в которых по большей части проезжали военные люди. Погода в это время была очень скверная — сильный мороз и снежная метель. Тогда же пришел ко мне мой комиссар с запиской от капитанши Ульферт с просьбой дать несколько крестьянских конных саней для конвоя, за что ее супруг будет очень благодарен.

Удивленный этим поручением, я велел спросить солдата, который принес записку, зачем этот конвой. Он оказал: Муравьев изрубил полковника Гебеля и капитан везет раненого под конвоем в Васильков.

Тогда мой комиссар немедленно сел в сани и поспешил к ротному двору, чтобы узнать подробнее о том, что происходит.

Он там застал уже капитана, который выходил из саней, опередивши конвой с раненым полковником, который в это время также приближался к ротному двору. Ульферт, спрошенный о происходящем, рассказал комиссару, что Муравьев, поранивши полковника, должен теперь немедленно бежать за границу. Комиссар мой, только возвращаясь, встретился с конвоем. В санях с будкой, запряженных четвериком, взятым в Снетынке у посессора Яржинского, везли полковника, а за санками попеременно шли и ехали человек пятьдесят солдат с заряженными ружьями.

С подобным же конвоем Ульферт также повез полковника далее в Васильков.

Рассказывали мне, что будто бы видели несколько запряженных лошадьми крестьянских саней, стоявших на почтовой стоянке, на подворьи ротного двора, куда обычно приезжали на почтовых различные особы из Гребенок и Виты ²³. Эти сани очевидно объезжали васильковскую почтовую станцию уже тогда, когда Васильков еще не был занят Муравьевым. Так вот видели, что этой боковой дорогой везли людей под охраной жандармов и даже уверяли, что заметили, как провозили под стражей двух сыновей отважного корпусного генерала Раевского. Этот объезд васильковской почтовой станции продолжался только два дня. Что было причиной подобной преждевременной предосторожности, этого я не мог выяснить даже впоследствии.

Под вечер приехал капитан Куровицкий, бывший офицер польских войск времен Костюшки, женатый на княжне Булыга-Корнятович-Курцевич. Ее отец и вся его семья были мне близко знакомы со времени своей молодости, когда я с отцом моим жили в Свижах на Холмщине, Капитан Куровицкий уже по дороге из Киева в Мотовиловку узнал в селе Плесецком в корчме от еврея-арендатора, что Муравьев изранил полковника Гебеля.

Когда наступила ночь и в моем доме водворилась тишина, нарушаемая временами лишь звоном почтовых колокольчиков, я велел своим слугам из предосторожности в такое время закрыть получше в доме все входные двери и не впускать никого из стучащих в двери, пока меня не разбудят.

В девятом часу пошли все спать, а я, проспавши часок, разбудил слугу, чтобы он бодрствовал. В эту минуту я услышал, что кто-то стучит в парадные двери и сильно перепуганная девушка-служанка со свечкой в руках выбежала из женской половины дома: — Пан, какой-то москаль добивается в окна.

И в это мгновение увидел я в дверях капитана Ульферта, который громко сказал:

— Ну, теперь уже настоящая революция. Муравьев силой занял Васильков.

Я встал с постели, и, когда вышел к капитану, он рассказал мне, в чем дело:

‘Доставив раненого полковника на его квартиру в Василькове, я остался возле него и ожидал дальнейших распоряжений, Было уже после захода солнца, когда дали знать, что Муравьев во главе своего батальона спускается с горы на греблю, ведущую в город Васильков. Полковник, зная общую неприязнь офицеров и солдат к майору Трухину, дал мне приказ принять команду над двумя ротами, стоявшими под ружьем на базаре, и встретить Муравьева боевыми выстрелами, не входя с ним в пустые разговоры.

Я обратился к ротам с извещением о приказе полковника мне принять над ними командование, на это они быстро отвечали:

— Мы имеем своих командиров, которых будем слушать, а ты как пришел к нам, так и иди обратно.

Я отошел в боковую улицу, любопытствуя, что произойдет, когда оба войска приблизятся одно к другому. Когда Муравьев вступил на городской базар, солдаты единодушно крикнули ‘ура!’, и обе роты соединились с батальоном²⁴.

Не имея возможности дольше оставаться там, чтобы меня не увидели, я, пользуясь ночной порой, отправился к ближайшему от Василькова селу Погребам (которое принадлежало тогда к белоцерковским владениям), нанял тамошнего крестьянина с одноконными саночками, и он доставил меня сюда’.

На этом заканчиваю повествование о событиях, которые происходили 30 декабря в Трилесах, Снетынке, Мотовиловке и Василькове.

——

После провозглашения восстания, возникшего в связи с поранением полковника, Муравьев, повидимому, еще не зная, что главная революция в Петербурге уже усмирена ²⁵, утром 30 декабря выступил с ротой своего батальона из Трилесов, прошел Королевку, Кишинцы, Поляниченцы, Ковалевку и Устимовку, села на двух берегах речки Каменки, принадлежащие к белоцерковским поместиям и почти объединенные между собой. Ваяв там все роты своего батальона, он спешно, двинулся, далее и, миновав села Серединную Слободу, Марьяновку, Мытницу, занял Васильков, про что уже было упомянуто о рассказе капитана Ульферта.

А теперь расскажу о дальнейших происшествиях.

В Василькове повстанцы поймали ненавистного им майора Трухина, сорвали с него эполеты, сильно побили и, приставив к груди пистолет, заставили его как заместители раненого полковника подписать приказ, чтобы все роты полка в походном снаряжении собрались в Мотовиловке 31 декабря. Этот приказ тотчас же полковой почтой был разослан по ротам.

Была уже поздняя ночь, и солдаты, напившись водки в шинках, которые были на городском откупе, и набравши хлеба у торговок, не сделали более никаких злоупотреблений и спокойно переночевали на тесных квартирах в самом городе, не трогая длинных улиц предместья, где жили казенные крестьяне.

Несколько офицеров хотело навестить раненого полковника, но мольбы и вопли полковницы заставили их отказаться от этого намерения, и они оставили его в покое.

Обстоятельства фатально тяжело складывались для обоих братьев Муравьевых. Младший их брат Ипполит Муравьев, офицер царской свиты, был послан курьером с депешами из Петербурга в Кишинев и проезжал в то время, когда брат занял Васильков ²⁶. Как рассказывали, братья очень просили его, чтобы он исправно выполнил свое поручение и ехал в Кишинев, а их оставил на волю судьбы, какая их ожидает. Однако он, молодой человек лет, быть может, двадцати, твердо решил остаться с братьями на их скользком пути, чтобы разделить с ними участь.

Он был первый, кто привез известие, что главное восстание в Петербурге уже усмирено. Если бы об этом Муравьев узнал ранее, возможно, что он покорился бы своей судьбе и не принес бы в жертву столько своих сторонников, но теперь было уже поздно.

После этого в тот же день, когда Муравьев занял Васильков, произошел было удобный для его замыслов случай, который, однако, чудесным образом его миновал.

Генерал Тихановский, командир дивизии, к которой принадлежал Черниговский полк, имел свою дивизионную квартиру в Белой Церкви при егерском полку, который там стоял. Получив краткое известие о событиях в Трилесах, он поспешил в Васильков. Вследствие сильнейшего мороза он остановился, чтобы обогреться возле моей корчмы на большом почтовом тракте у с. Мытницы. Здесь арендатор корчмы Герш Островский предупредил его, что Муравьев со своим батальоном только что прошел на Васильков, и что его подводы, сопровождавшие батальон, стоят возле соседней корчмы, относящейся к белоцерковским владениям. Генерал вышел из корчмы, позвал подводчиков и дал им приказ, чтобы они следовали за ним в Белую Церковь, но подводчики ответили генералу, что имеют своего командира, которого и должны слушаться²⁷. Генерал вернулся к Пинчукам ²⁸, дал небольшой отдых коням, достал провожатого и окольными путями ночью прибыл в Белую Церковь.

Если бы случайно генерал не узнал от арендатора Герша о происшедшем и поехал в Васильков, то наверное попал бы в руки восставших и был бы принужден издать приказ, чтобы вся дивизия собралась в то место, которое указал бы Муравьев, Однако это не было суждено.

В Василькове ночь прошла тихо и спокойно. Приезжавшие на ночлег или выезжавшие люди не испытывали никаких невзгод, хотя бродившие по пути без надзора солдаты причиняли не мало неприятностей, обид и даже грабежей, без чего впрочем нельзя обойтись ори всяком волнении.

Утром 31 декабря 1825 года Муравьев собрал все роты, которые объединились с его батальоном, позвал полкового священника по фамилии Кейзер, молодого и неопытного человека, дал ему двести рублей ассигнациями, чтобы он на базаре всенародно совершил службу божию, благословил войско и принял присягу отряда на верность конституции. За эту вину священника лотом расстригли по законам православной церкви, лишили его духовного сана и заставили служить в войсках в качестве простого солдата²⁹.

Рядовые солдаты, которые так еще недавно дали присягу на верность цесаревичу князю Константину, теперь, вследствие своей великой темноты, считали слово ‘конституция’ за имя жены Константина, которой теперь вторично присягали служить верой и правдой.

К тому же солдаты были ошибочно осведомлены и глубоко уверены, что князь Константин был силой отстранен от престола, что он ищет их помощи, что когда присягали в Василькове, то и он был среди них неузнанный, переодетый в крестьянскую одежду, а затем поехал в Брусилов, где их и ждет. В этом были уверены все восставшие солдаты и их унтер-офицеры. Один из последних, что стоял у меня в доме на страже, мне лично говорил с глубочайшей уверенностью, что князь Константин ожидает их в Брусилове³⁰.

Пока это происходило утром 31 декабря в Василькове, мы в Мотовиловке, с того времени как прибыл к нам Ульферт, проводили бессонную ночь, встревоженные тем, что с нами может произойти. Пришли очень перепуганные мои евреи-арендаторы и ‘откупщики’ из казенной Мотовиловки и принесли новость, что Муравьев еще вечером вошел в Васильков.

Я посоветовал им, чтобы они сейчас же послали расторопного и внимательного еврейчика узнать, что делается в Василькове. Так и сделали. Но только посланец не осмелился доехать до Василькова, а доехал лишь до моей корчмы, называемой Калантырской ³¹, и, там наслушавшись от приезжих всяких небылиц, возвратился в два часа ночи, привезя известие, что Муравьев, как спускался с горы, выстрелил в пруд и занял город.

Такое известие, поистине еврейское, не могло никого удовлетворить. Послали другого еврея, более расторопного. Тот окольными дорогами добрался почти до самого города и, вернувшись перед рассветом, привез нам известие, что в городе полная тишина и спокойствие, что солдаты, напившись в шинках водки и забравши хлеб у торговок, разошлись на отдых по квартирам в самом городе и почти не трогали еврейских хат на его окраинах. На рассвете прибежал к нашему дому Ульферт с женой и маленькой дочерью в колыбельке, отдал их на попечение моей жены и мое и поспешил на сборный пункт возле заезда, где собиралась его рота. Одновременно с полковой почтой он получил от заместителя полковника майора Трухина приказ быть готовыми к походу.

Вернувшись через некоторое время, Ульферт уведомил меня, что должен встретить восставших, стреляя боевыми зарядами, и для этого необходимо занять корчму и сделать в ней бойницы. В девять часов утра приехал мой мытницкий арендатор. Когда он рассказал Ульферту о том, что произошло вчера вечером с майором Трухиным, то Ульферт сильно встревожился и разволновался. Он сказал моему комиссару, с коим был в близких отношениях, что колеблется, как ему поступить. Если не послушаться приказа полкового командира, то придется подвергнуться строгой ответственности, а если выполнить приказ, то надо присоединиться к восставшим… Положение трудное, в особенности, когда стало известно, что Трухина заставили подписать приказы, и было видно, что он подписывал их дрожащей рукой. Увидав тем временем перед окнами запряженные четверней крытые сани, в которых должен был возвращаться в Киев капитан Куровицкий с супругой (о нем я вспомнил ранее), стал его усиленно просить, чтобы разрешил капитанше вместе с ребенком въехать в спокойное место. Мой комиссар, который был гут же, сказал, что если они хотят уехать, то и наши лошади к IX услугам. Ульферт ответил, что нельзя терять ни минуты, и раз пощади запряжены, то он хотел бы немедленно ехать, так как минутная задержка была бы гибелью для его жены и ребенка. Куровицкий дал свое согласие и остался у меня. Ульферт решил отвезти свою жену в Белую Церковь, а командование ротой поручил подпоручику и фельдфебелю Гурьеву.

Предчувствие не обмануло капитана, так как едва он выехал из села, как два офицера из Васильков а влетели в Мотовиловку и, остановившись возле корчмы, что называлась Забавой, позвали сотского и приказали ему, чтобы он распорядился приготовить помещение и ужин для солдат, потому что полк сегодня придет сюда на ночлег. Сказав это, они быстро возвратились к Василькову.

Под вечер пришел ко мне капитан Козлов. Он по своему росту и величественной фигуре был первый гренадер в роте. Я не знал его раньше, хотя он и жил уже лет пять в Большой Снетынке, в семи лишь верстах от Василькова. Он привел свою роту на сборный пункт согласно известному уже приказу майора Трухина. Не зная, какая судьба его ожидает, Козлов обратился ко мне с просьбой, чтобы я, если ему придется выехать отсюда, не забывал и поддерживал его мать, женщину, отягощенную годами, которую он вынужден был покинуть.

На это я ему ответил, что и сам нахожусь в таком же положении, так коде не знаю, что может произойти со мной в эту же ночь, однако если буду жив, то он может быть уверенным, что не оставлю его мать. После короткой беседы он пошел к своей роте, где возле корчмы уже целый день под ружьем стояла рота Ульферта.

Уже наступила ночь, как в восьмом часу послышался топот марширующих рот, которые, миновав дворовые ворота, пошли на сборный пункт, где находилась рота Ульферта и рота гренадер Козлова, перед фронтом Муравьев произнес речь.

Молодой, но шустрый и расторопный фельдфебель гренадерской роты из кантонистов спрятал своего капитана в солдатских рядах. Переодетый в солдатскую шинель, он должен был приседать, чтобы его даже темной ночью не узнали по его высокому росту³².

Оба фельдфебеля — гренадерской роты и роты Ульферта — просили у Муравьева разрешения пойти на свои квартиры и взять мешки, которые там остались. Муравьев разрешил и приказал, чтобы они вернулись до рассвета готовыми в поход. Вследствие этой хитрой выдумки фельдфебелей вся гренадерская рота со своим капитаном ускользнула из-под власти Муравьева. Придя в Снетынку, она забрала все свои вещи и вместо Мотовиловки в ту же ночь отправилась к Белой Церкви.

А фельдфебель ульфертовской роты успел отправить только восемьдесят три человека, квартировавших в Еленовке, а сам остальной ротой должен был остаться на месте, так как вновь прибывшие роты Муравьева расположились на общих с ними квартирах. Когда все сношения жителей со мной прекратились, был слышен только глухой гул людей, которые расходились по квартирам. Вскоре послышались песня и крик пьяных солдат. Арендаторы из корчем поубегали, и водка была сразу распита в шести шинках: трех моих и трех в казенной Мотовиловке.

Я узнал от евреев, которые просили у меня приюта, что Муравьев со всей своей свитой расположился в квартире настоятеля костела в двух приемных комнатах.

Пришел ко мне, чтобы разделить опасность, и сельский староста Василий Пиндюр. Я велел ему созвать еще домовитых крестьян для охраны моего дома ночью. Впрочем эта ночь прошла на моем дворе спокойно, хотя на селе несколько побуйствовали пьяные солдаты.

——

На новый год, в первый день первого месяца 1826 года, в четвертом часу пополуночи в буфетную пришел Солдат с просьбой дать ему какой-либо закуски для Муравьева и квартировавших с ним его товарищей. Когда это было дано, солдат заказал и для себя горячий завтрак.

С этого времени сношения между дворцом, кухней, кладовой и службами совсем превращаются. Ежеминутно приходили с требованиями горячей и холодной пищи для офицеров, которые прибывали со своих квартир и уезжали от Муравьева. Службы были заняты под караульню, изба возле пекарни стала местом для арестованных, верховые и конюшенные взяты были для разных разъездов. Не оставили коней и какой-то пани, что приехала ко мне в поисках защиты в тревожное время. Остался для меня только один выезд, которым пользовалась обычно моя жена. Когда рассвело, начались разведки офицеров и унтер-офицеров во все стороны от Мотовиловки с целью узнать, не приближаются ли полки, какие могли бы к ним присоединиться. Целый день стоял караульный солдат на крыше возле дымовой трубы домика, что на валу ³³.

Вокруг нас все больше прибывало каких-то чужих людей. Я видел в окна, как они, пешие и конные, одетые в крестьянскую одежду, кружились во дворе вблизи дома и конюшен, некоторые заходили и в самый дом со стороны сада и проходили по садовой дорожке от усадьбы ксендза, где жил Муравьев. Однако все это не интересовало повстанцев, и они не обращали никакого внимания. Между тем, как выяснилось впоследствии, то были жандармы из Киева, десятники киевского исправника Яниковского и васильковского Кузьмина. Скрываясь один в Боровой³⁴, маленьком казенном поселении, а другой в Марьяновке, в десяти верстах от Мотовиловки, они извещали гражданского губернатора ³⁵ о передвижениях Муравьева. Кроме того и главная контора белоцерковской экономии послала на разведки крестьян, которые следили за каждым шагом Муравьева.

А тут повара и работницы не могли наготовить кушаний для голодных. Солдаты силой забирали все, что было приготовлено для офицеров и унтер-офицеров, приговаривая: ‘Офицер не умрет с голоду, а где поживиться без денег бедному солдату!’ Повара были вынуждены зарезать еще одного вола и шесть баранов, чтобы устранить наступление тех, кто хотел поживиться.

Если это делалось вне дома, то и внутрь его уже на рассвете заходили полковые музыканты с новогодними поздравлениями. За это их следовало одаривать деньгами. Но следом за ними стали итти солдаты. Когда у меня нехватило уже мелкой серебряной монеты для раздачи, я дал одному из них полрубля серебром. А он, выйдя в сени, сказал: ‘Такой роскошный дом, а бедному солдату ‘полтина’, а если бы положить палец между дверьми, наверное дал бы больше’.

Когда эти слова услыхал мой сын Конрад³⁶, то испуганный прибежал и передал мне их. Я имел еще сто восемьдесят рублей медными ‘шагами’ и копейками. Полная пригоршня их, всыпанная в шапку, вполне удовлетворила солдат, хотя четыре медных рубля имели стоимость одного серебряного. Так еще мало был развит солдатский ум, что не ценность, а количество имело значение!

Между тем один из солдат вошел в сени и заявил, что хочет сказать нечто важное, но только наедине. Я отвел его в другую комнату, и он сказал: ‘Большая беда грозит тебе от Муравьева: вчера у тебя был Ульферт, и ты его скрывал’. Очевидно он хотел меня испугать и потребовать, чтобы я откупился, но я оказал ему, возвысив голос: ‘Если тебе можно было войти в дом, то также мог войти вчера и Ульферт. А с Муравьевым я лично знаком!’ Тогда солдат сказал: ‘Ты молчи, и я буду молчать!’

Вдруг вбежала в испуге жившая далеко на фольварке жена эконома с ребенком на руках. Спасаясь от солдатской настойчивости и защищая себя ребенком, она получила легкую рану тесаком.

Еще я заметил, что солдаты, которые уже приходили приветствовать меня с новым годом, вторично заходят, чтобы им снова давать, так что уже и денег нехватило бы. Тогда я пошел к Муравьеву с просьбой, чтобы защитил и дал мне охрану, которая защитила бы меня от толпы и дерзостей выпивших солдат.

Муравьев тотчас позвал унтер-офицеров Николаева и Тихона, которым оказал: ‘Слушай, Николаев, я на тебя так полагаюсь, как на самого себя, что ты не позволишь солдатам обидеть этого пана’. Николаев и Тихон взяли с собой трех солдат с карабинами и пошли со мной³⁷.

Охрана тотчас выгоняла всех, кто приходил ко мне поздравить с новым годом. Но тут случилась новая напасть. Солдаты, выпив с вечера водку в шести шинках, поутру напали на мою винокурню. Нашли там более двухсот ведер водки. Часть выпили, часть налили в манерки. Чего же не могли использовать, брали ведрами и выливали в проруби пруда, так что к полудню в обеих Мотовиловках совсем не осталось водки. Это повело к тому, что офицеры, стоявшие по квартирам, стали присылать за водкой во двор, и я давал им из сорокаведерной бочки. Увидели это солдаты и стали так докучать и просить водки, что и им нельзя было отказать.

В это время пришли незнакомые мне офицеры: Бестужев, Ипполит Муравьев и поручик Щепила: первые два молодые, очень милые в обществе. Пробыв недолго, они вышли и по дороге на квартиру зашли в костел во время новогоднего богослужения и там нашли нескольких офицеров и арендаторов из моего имения: Эразма Букоемского, Цишевского, адвоката Пиотровского, которые были знакомы со многими полковыми офицерами и с самим Муравьевым.

Когда окончилась служба, Муравьев пригласил к себе посессоров и, как мне передавали, вел с ними долгую беседу про общую с поляками революцию в России, которая уже успешно началась на севере. Во время этой беседы Муравьев ловко хотел узнать, имею ли я в наличности деньги, которые получил из банка на покупку только что приторгованного имения, однако посессоры говорили, что сумма находится у бердичевских банкиров, и он оставил свой замысел занять ее у меня.

Позднее пришли ко мне посессоры Букоемский и Пиотровский, которые решили разделить со мной то продолжительное волнение, в котором я находился! Вскоре вошел в залу и Бестужев и довольно долго беседовал со мной и моей женой о знакомствах, какие он приобрел в виднейших семействах трех наших губерний. Он был в прекрасном настроении, полон лучших надежд на успех восстания.

Однако так как в этот день ночью мороз прекратился и настала порядочная оттепель, а от теплого дождя образовались лужи, то моя жена, смотря в окно на эту перемену погоды, сказала Бестужеву: ‘Если снова настанет мороз, то вы будете иметь, господа, очень скользкую дорогу’.

На эти слова Бестужев побледнел, задумался и оказал: ‘Ах, пани, не может быть более скользкой дороги, чем та, на которой мы стоим! Однако, что делать? Иначе быть не может’. ³⁹

Потом вернулся Бестужев и, входя, у дверей сказал громко: ‘Ради христа, не давайте водки!’ Я ответил, что не моя в том вина. Тогда он пошел в сени, где застал нескольких солдат, которые, требуя водки, едва не вступали в драку со стражей. Вместо того, чтобы укротить их нахальство, он стал говорить выпившим солдатам: ‘Вы русские солдаты, христиане, не татары. Вы обязаны всюду вести себя смирно и пристойно, быть довольными тем, что вам дают, и ни с кем не заводиться!’ И хотя это был очень слабый способ успокоить обнаглевших солдат, однако они еще не вышли из дисциплины и послушания своим офицерам — послушались его требований и разошлись.

Было уже под вечер, когда это происходило. Бестужев, оставшись еще на некоторое время, в беседе про распущенность солдат сказал: ‘Пока еще мы должны это терпеть, но когда будем в походе и несколько из них будет расстреляно, все успокоится’.

В дальнейшей беседе он высказал свои намерения, неприятные для нашего положения беспечности и покоя, и этим очень перепугал всех присутствующих. ‘Если, — пробормотал он, — наши единомышленники? которых мы ожидаем, не соединятся с нами и враждебная сила захочет нас атаковать, то в этом случае мы будем принуждены занять валы в саду и отстреливаться с другого этажа дворца, поставив на балконах пушки!’

Не припомню хорошо, зачем я вторично в этот день должен был пойти к Муравьеву. Солнце уже зашло, и снова стало морозить. Я застал много офицеров, которые молча лежали на соломе. Муравьев и некоторые из них встали, когда я вошел. Беседуя с Муравьевым, я увидел на столе прекрасно украшенные кинжалы. Бестужев упорно играл кинжалом, остальные также имели кинжалы в руках. На столе лежали пистолеты. Этого оружия я не видел поутру, когда был впервые. Все было признаками тревоги и опасений, потому что вое разведки вокруг Мотовиловки не дали вестей о приближении полков, имевших связь с повстанцами и думавших соединиться с ними.

Быстро настала темная ночь. Восстановились спокойствие и тишина возле дома. Были лишь слышны издалека крики, однако вечерняя заря положила предел всему дневному шуму.

Мы уже было успокоились после целодневной тревоги, как в последний раз вошел Бестужев и, держа в руке завернутые в бумагу серебряные ложки, вилки и ножи вместе с незапечатанным письмом, адресованным какой-то офицерской жене, просил меня, чтобы завтра, когда полк выступит в поход, я отослал нарочным в Васильков по указанному адресу, а затем быстро ушел.

Позже выяснилось, что это был подарок Муравьева из нескольких серебряных столовых приборов одному несчастному офицеру, разжалованному в солдаты, бывшему капитану Грохольскому, из литовского рода. А тот предназначал это серебро своей возлюбленной, которая оставалась в Василькове.

Я немедленно переслал это серебро при верном содействии моего служащего Ордовского и отдал по адресу указанной офицерше. А впрочем эта ночь прошла совсем спокойно. Помимо воинской охраны, пришло человек сорок старых хозяев-крестьян, вполне мне преданных, и заполнило сени и длинный коридор в павильоне, который вел к кухне, а на рассвете пришло много почтенных крестьян и из иных сел. Имея возле себя более восьмидесяти человек, я был окружен многочисленной гвардией, это лишило смелости солдат, которые снова поутру хотели было посетить меня.

Когда все это происходило у меня дома в течение дня нового года, как я записал, одновременно два офицера на селе на погосте перед церковью, когда крестьяне выходили из церкви, стали читать какую-то прокламацию народу. Однако крестьяне, снявши из уважения к офицерам шапки, молча обходили их и ни один любопытный не подошел к ним, чтобы спросить, о чем они так громко читают³⁹.

Капитан Ульферт, как сказано раньше, выехал перед вступлением Муравьева в Мотовиловку лишь на некоторое время, чтобы отвезти жену и ребенка в Белую Церковь, свою роту он оставил в Мотовиловке и за это был там арестован корпусным генералом Ротом⁴⁰. Однако позже этот же генерал дал приказ, чтобы тот вернулся в Мотовиловку и отбил свою роту, если она оказалась бы во власти Муравьева. Ульферт поспешил и остановился в моей корчме, что называлась Зубковой, в семи верстах от Мотовиловки и в четырех от Еленовки, и через евреев дал известие о себе своим солдатам. Восемьдесят три солдата, квартировавших в этом селе, тотчас перешли к нему, а большая часть, стоявшая на так называемых тесных квартирах в Мотовиловке, вместе с солдатами других рот была задержана и вместе со своим фельдфебелем не могла прибыть на зов капитана.

Поэтому Ульферт с этой маленькой горсточкой солдат ночью выступил к Серединной Слободе⁴¹, в тридцати верстах от Мотовиловки, и уже оттуда днем отослал лошадей капитана Куровицкого, которые случайным образом разминулись с Муравьевым, бывшим в походе, и прибыли в Мотовиловку.

Так закончились для Черниговского полка события дня и ночи на новый год.

2 января 1826 года. На рассвете Муравьев велел приготовить на кухне горячий завтрак для него, а также жаркого и хлеба в количестве, необходимом для похода. Это было немедленно исполнено. Когда рассвело, на улицах села стали бить в барабаны и трубить сбор. Однако только через два часа роты стали, наконец, перед домом, где жил Муравьев, и только в десятом часу выступили в поход ускоренным маршем.

Забыли и про охрану и про часовых, стоявших при арестованных, и вспомнили об этом не скоро, лишь тогда, когда вернулся из поездки гусар поручик Сухотин ⁴², незадолго перед тем переведенный из Черниговского пехотного полка в гусарский. Приехав на рождественские святки в гости к своим бывшим товарищам, он попал на восстание и должен был остаться. Именно он снял часовых, покинул арестованных, а об охране и он забыл.

Когда все успокоилось, унтер-офицер Николаев, один из тех, кто стоял на охране, стал требовать, чтобы ему и другим дали возможность выехать. Я велел дать ему лошадей, и он поехал вместе с остальными. На дорогу мы их накормили и напоили.

Однако эти самые Николаев и Тихон, унтер-офицеры, вместе с тремя солдатами вместо того, чтобы догонять полк, свернули в сторону для грабежа. Они велели везти себя в Большую Снетынку, где жил управляющий Яржинский. А тот, увидев у себя во дворе солдат, быстро нарядился в сюртук, надел ленточку святого Владимира от медали за 1812 год и назвал себя поручиком в запасе и кавалером ордена. Поэтому солдаты отнеслись к нему с почтением и, после того как их угостили водкой, распорядились отвезти их в Фастов.

Там они стали брать контрибуцию, велели евреям собрать немалую сумму денег, напоили возчика так, что лошади сами добавили его в Мотовиловку. Чем дальше, тем больше они стали докучать евреям, и те, наконец, обратились к майору, который там жил и командовал фурлейтами этого же полка. Майор хотел их арестовать, но они фурлейтов прогнали, а майора побили. Тогда евреи толпой кинулись на них, и хотя первые из них получили не мало сильных тумаков, но при деятельном содействии остальных удалось, наконец, осилить и связать всех пятерых мародеров ⁴³.

Итак Муравьев, дойдя до моей корчмы Зубковой, немного заержался, чтобы отдохнуть. Солдаты выпили всю водку, еврея-шинкаря слегка побили и взяли довольно убогие пожитки и белье. Об этом вспоминаю потому, что этот еврей, так потерпевши и ограбленный, пользуясь случаем, подал на них жалобу и требовал, чтобы ему заплатили за все, что он утратил. Это обратило внимание самого царя, и такой незначительный случай потом вызвал следствие, на которое был прислан полковник Панков из главной квартиры первой армии, что находилась Большом Могилеве на Днепре ⁴⁴.

Из этой же корчмы Зубковой Муравьев послал вперед к Серединной Слободе посланцев унтер-офицера и солдата, чтобы приказали жителям приготовить для полка обед. Когда они остановились уже возле корчмы этого села, где спрятался с частью своей роты капитан Ульферт, он приказал своим солдатам взять на штыки авангард Муравьева. Когда же солдаты приготовились броситься на него, Ульферт изменил приказ и велел лишь взять в плен этих двух посланцев Муравьева.

Увидав затем, что приближается восставший полк, Ульферт отошел к селу Пологам, а полк вошел в Серединную Слободу и разбежался по селу в поисках живности. Большая часть полка напала на корчму и, не найдя шинкаря, уничтожила все, что там оставалось, так как по приказу главной белоцерковокой экономии всюду из корчем водку вывезли и спрятали.

Немного отдохнув и дав солдатам возможность подкрепиться, Муравьев, идя следом за Ульфертом, занял на ночлег село Пологи. Отсюда послал к Белой Церкви своего собственного кучера в крестьянской одежде, верхом на коне поручика Щепилы, чтобы узнать, что там делается и стоит ли там егерский полк, имевший с ним общие намерения — Однако и в этом Муравьеву не посчастливилось. Когда посланец обгонял Ульферт а, что выступал со своим отрядом, солдаты узнали лошадь Щепилы, а посланца задержали и арестовали.

Войдя ночью в Белую Церковь, Ульферт не застал там никого из военных. Опасаясь, чтобы не попасть на какую-нибудь восставшую часть, он выступил из Белой Церкви к селу Черкассам.

Как часто бывает, одна беда влечет за собой и другую, так и здесь Муравьеву как-то фатально не везло. В Пологах была ротная квартира егерского полка, где сапожники шили обувь для солдат. И вот когда капитан этой роты внезапно вышел с полком к месту назначения, то он зачем-то оставил солдата на ротной квартире. Когда же через шпионов стало известно, что Муравьев направляется к Белой Церкви и там сделалась большая тревога, то этот хитрый и смелый солдат пошел к начальнику дивизии, когда тот уже собирался сесть на коня (а егерский полк был уже в походе), и сказал: ‘Если разрешите, генерал, то я так напугаю Муравьева, что он не осмелится войти в Белую Церковь’. Генерал, который без войска не мог задержать Муравьева, будто бы сказал: ‘Иди, если сделаешь успешно, то получишь хорошую награду’.

Солдат, когда входил ночью в село Пологи, был задержан одним из караулов, которые были расставлены на всех въездах. И когда его привели к Муравьеву и тот спросил, что делается в Белой Церкви, солдат оказал, что ‘егерский полк выступил в поход, а вместо него корпусный генерал занял квартиры с пехотой и кавалерией, а когда я выходил, пришла и артиллерия’. Этим сообщением он изменил все планы Муравьева, который решил теперь вернуться к своей батальонной квартире в Трилесах⁴⁵.

Когда это происходило в Белой Цержви и Пологах, корпусный генерал, собравши в селе Мохначке, Сквирского повета, отряд из разных полков пехоты, кавалерии и артиллерии, в тот же вечер вошел в местечко Фастов, а генерал Гейсмар ⁴⁶, как говорят, с таким же сборным отрядом солдат и офицеров занял Трилесы.

Когда после ухода полка Муравьева и выезда охраны все в Мотовиловке уже успокоилось, из хаты среди служб вышло восемь жандармов, которых держали под арестом, а затем оставили. Ни просьбы, ни угрозы не поколебали их в той верности, на которую они недавно присягнули царю. Они просили, чтобы их отправили в Васильков, и я вскоре это сделал.

Только лишь прошло время тревоги и опасности после четырех дней постоянных волнений, как я и все домашние сразу почувствовали потребность подкормиться, так как три дня никто ничего не хотел и не мог есть. Одни из нас пили кофе, другие чай, а для нас, мужчин, пожалуй, только трубка была единственным угощением. Какое-то внутреннее напряжение привело нас в состояние как бы горячки. Потребность пить как будто увеличилась, что до еды, то просто брало отвращение, которое продолжалось все время, пока не миновала опасность.

В то время как мы тешились надеждой на спокойствие, ко мне прибежал Ян Пашковский, имевший свою усадьбу на окраине села Мотовиловки. Он сообщил, что, выехавши за своей женой в Серединную Слободу, где она находилась у знакомых в течение тревожного времени, слышал сам, что Муравьев неожиданно изменил свой план и вместо того, чтобы итти на Белую Церковь, возвращается назад. Помня слова Бестужева, что в случае атаки или схватки с врагом они будут отходить к Мотовиловке, чтобы занять оборонительную позицию, а для этого им должен был послужить мой каменный двухэтажный дворец и валы в саду, я решил для спокойствия моей жены и семьи немедленно выехать в Киев.

По дороге в Киев, между Глевахой и Витой, в лесу меня остановили: ‘Стой! Кто едет?’ крикнул кто-то. Я спросил, кто меня останавливает. Это был Яниковский, киевский исправник, сын того славного рубаки при дворе гетмана Браницкого, которого я знал с давних пор. Яниковский был вторично послан гражданским губернатором Ковалевым, чтобы следить за движениями Муравьева.

Он пропустил меня свободно ехать дальше, и я уже ночью приехал в Киев и остановился в доме прокурора Каминского ⁴⁷.

Это был радушный и уютный дом, где разместилась моя семья, которая состояла из малолетних детей: Цезарины, Юзефа, Вацлава и Антония. Что касается моего маленького сынка Эдуарда, который имел только несколько недель от рождения, то мы должны были оставить его с мамкой в Малой Солтановке на попечении арендаторши пани Цишевской ⁴⁸.

На другой день я провел вечер у губернатора Ковалева, где среди других особ видел жену презуса Проскуры одну, так как ее супруг Каэтан Проскура, помещик одного повета со мной, оставался у себя в селе. Он вскоре сильно пострадал от властей вследствие обвинения, что имел сношения с восставшими.

Там я узнал точно об усмирении революций в Петербурге в день 14 декабря, о чем восставшие молчали, хотя и знали об этом от молодого Ипполита Муравьева. Свежий взрыв восстания Черниговского полка был темой бесед, так как в Киеве еще не знали, что в этот день произошло с повстанцами. По той же причине меня все расспрашивали и приветствовали, что я так удачно отделался от опасности.

А теперь возвращусь к тем событиям, которые произошли в этот день с Муравьевым и его товарищами и о которых я узнал из различных рассказов. Вот они.

Муравьев на основании ложного сообщения увидел, что ему незачем итти к Белой Церкви, так как там будто бы расположился корпусный генерал с новоприбывшим войском, которое должно было выступить против него. Вместе с тем Муравьев не имел надежды, чтобы те полки, которые были с ним в заговоре, могли присоединиться. Потому-то он и решил, как мы знаем, возвратиться назад к своей батальонной квартире в Трилесах неизвестно с какой целью. Может быть надеялся, что войска, какие были в заговоре, успеют все же с ним соединиться, а быть может, сделал это просто с отчаяния.

Когда Муравьев вошел в село Ковалевку и дал солдатам отдых после похода, то сам с двумя братьями и поручиком Щепилой пошел на завтрак в дом экономии, будучи лично знаком с добрым и приветливым управляющим ‘ключевым’ Пиотровским. Там они были, пока готовили завтрак. Тогда Щепиле первому пришла мысль уничтожить все бумаги и революционную переписку, что и было сделано на дворе перед домом ⁴⁹. Таким образом, очень много участников восстания было спасено от гибели.

Однако пока это происходило в экономическом доме, отпущенные на отдых солдаты чинили всякие насилия. Так, когда сельский люд из двух зажиточных сел выходил из церкви после воскресного богослужения, мужчины, одетые по украинскому обычаю в новые кожухи (тулупы) и овиты (полушубки), а женщины кроме того имели на шее много дорогих кораллов, солдаты бросились к ним и начали менять свои мундиры и кивера на крестьянские кожухи и шапки. Присутствовавшие при этом офицеры должны были усмирять солдат, которые уже выходили из повиновения. Такая мена одежды на одежду была начата раньше еще в Мотовиловке в день нового года, и видели чумаков, которые выезжали из Мотовиловки в солдатских мундирах и киверах. Мена мундиров на тулупы была вызвана необходимостью иметь более теплую одежду во время лютых морозов и снежных метелей.

А в то время как солдаты меняли свои шапки и мундиры на крестьянскую одежду, жандарм, переодетый крестьянином, шатался среди них и, рассмотревши хорошо весь этот беспорядок, поспешил по дороге, по которой они должны были итти к Трилесам, чтобы уведомить генерала, который уже приближался к ним.

Местность, где расположены Ковалевка, Устимовка и Поляниченцы — три больших села, тянется по левому берегу речки Каменки. Напротив Ковалевки — гребля, а на правом берегу речки, вправо над прудом, небольшой участок леса и большая пасека. Генерал, как передавали Гейсмар, но фамилию которого с уверенностью назвать не могу, за этим леском на горке поставил пехоту с артиллерией, а под самым лесом спрятал кавалерию и в таком боевом порядке ожидал повстанцев.

Когда повстанцы приблизились к ним на пушечный выстрел, они без всяких парламентерских обычаев встретили их пушечным приветом. Ядро с шумом пронеслось над головами повстанцев. ‘Стреляют’,— послышались многочисленные солдатские голоса. ‘Это нас испытывают’,— был ответ. Когда же это не задержало движения повстанцев, загремели один за другим еще два картечных выстрела полуцентром и центром. От них легли на месте Ипполит Муравьев и поручик Щепила, а главный их командир Муравьев был ранен в шею картечью. Вместе с ним двадцать два солдата убито, восемнадцать ранено: эти взяты на поле сражения, а два тяжело раненых доползли до леска и оттуда по заросшему пруду добрались до села Кищинец и там окончили свою жизнь ⁵⁰.

После этих артиллерийских выстрелов весь восставший полк рассыпался, бросая оружие. Среди этой суматохи Бестужев, рискуя своей жизнью, подвел верхового коня Муравьеву — своему вождю, чтобы тот мог спастись. Но солдат, который стоял близко (портной из роты Ульферта), сказал: ‘Заварил кашу, покушай с нами!’

Тогда Муравьев, оставшись пешим, сдался вместе с другими офицерами на милость победителей. Он попросил только, чтобы ему разрешили поцеловать убитого брата по русскому обычаю, когда при похоронах целуют мертвые тела.

Гусар поручик Сухотин, который был на коне, имел возможность ускакать с поля битвы, добрался до Сквиры, там снял мундир и переоделся в штатское платье, нанял шляхтича, имевшего лошадей, незаметно миновал Белую Церковь и прибыл на Херсонщину к своему брату, местному жителю. Он имел намерение эмигрировать в Валахию, но, не имея денег, поехал в Кишинев и там ожидал денег, имея паспорт на чужую фамилию.

Однако так судила судьба, что брат, посылая деньги, адресовал их Сухотину. Поэтому кишиневская полиция, уведомленная эстафетой о бегстве Сухотина, арестовала его, когда он пришел за деньгами на почту⁵¹.

Фельдфебель из роты Ульферта Гурьев, которого захватили повстанцы, следовал за полком в санках, запряженных собственным конем. Когда же началась эта суматоха, он отбился в сторону, но, не зная местности, прибрел к селу Шамраевке, где была почтовая станция. Здесь он заявил проезжавшему офицеру, что убегает от бунтовщиков. Офицер приказал ему ехать в Белую Церковь, и он благополучно прибыл туда, когда Ульферт уже написал список своих солдат и собирался подавать его дивизионному генералу.

Тотчас этот список переписали наново. Этот фельдфебель был поставлен во главе остатков роты, и благодаря таким случайно счастливым обстоятельствам спасся хороший человек. Позже получился приказ о производстве Гурьева из фельдфебелей в поручики. Таковы пути человека: если одна минута угрожает гибелью, то другая возносит его.

Не мешает сообщить еще один эпизод, характерный для повстанцев. Кучер, взятый из Мотовиловки с тройкой общественных коней, вез за полком пятерых унтер-офицеров. Когда после первого пушечного выстрела унтер-офицеры побежали прочь от саней, а вторым выстрелом картечью изувечило муравьевскую легавую собаку, которая бежала возле саней, кучер, смышленый украинец, тотчас повернул в Мотовиловку и прибыл непосредственно в экономию, привезя с собою кое-что из кожаной солдатской амуниции и девять карабинов. Эти карабины были отосланы в нижний суд как полковая собственность. Но сначала из любопытства их рассматривали в экономии и к большому изумлению увидели, что некоторые из них не имели кремневых курков, а лишь деревянные. А два из них были заряжены очень странным образом: один был заряжен наоборот — пулей снизу, а порохом сверху, а другой вместо заряда имел кусок сальной свечки. Все это могло произойти от неумеренного употребления водки, выпитой в Мотовиловке.

В то время как это происходило под Ковалевкой, корпусный Генерал, все еще стоявший вследствие плохой погоды с своим отрядом в Фастове, в одиннадцать часов выступил оттуда. Однако едва вышел он за околицу, как послышались пушечные выстрелы, которые слышали также и жители Фастова и Мотовиловки, что расположены почти на одинаковом расстоянии от Ковалевки. Генерал, сделав ускоренным маршем несколько верст по пути к Поляниченцам, получил уведомление, что Черниговский полк целиком захвачен, и вернулся в Фастов.

Долго продолжалось смешное, как помню, поведение фастовских евреев во время этих последних событий. Напуганные угрозами солдат мотовиловского гарнизона, которых они тогда по связывали, что Муравьев за это им строго и жестоко отомстит, евреи целый день находились в тревоге. Когда же под вечер увидели, что пришли защитники их покоя и безопасности под начальством корпусного генерала, обрадовались и приветствовали их с большим гостеприимством. А когда караул, охранявший пушки, требовал дров, чтобы погреться на сильном морозе, то евреи целую ночь носили дрова и сами следили за огнем, ‘чтобы пушки не замерзли’.

В Ковалевке взяли всех раненых с побоища, чтобы отвезти их в белоцерковский лазарет, но солдаты доставили их в Трилесы.

Унтер-офицеров и солдат положили в просторных санях заезда. Оба Муравьева с поручиком Кузьминым заняли комнаты для приезжих по одну сторону заезда, остальные офицеры расположились по другую сторону.

Тела убитых были сложены перед заездом. У ворот заезда были поставлены две пушки, заряженные картечью, и было оказано всем заключенным, что если они сделают хотя бы малейшее движение, то будут расстреляны картечью. Вместе с тем и пехота всю ночь окружала этот заезд. Генерал, командовавший отрядом, занял квартиру в доме вблизи заезда. Тогда в нем помещалась таможня.

Так закончился третий день января. Рассказы, собранные о событиях этого дня, как все совершилось одно за другим, я и записал.

4 января 1826 г. поутру гражданский губернатор Ковалев получил эстафетой уведомление из Белой Церкви, что восстание Черниговского полка совершенно подавлено и что главный руководитель Муравьев взят в плен. Это известие сразу облетело весь Киев ⁵².

Тем временем в Трилесах поручик Кузьмин, которого невнимательно осмотрели, имел оружие, спрятанное в голенище. И вот проведя спокойно ночь вместе с двумя Муравьевыми и предвидя для себя печальную участь, так как был деятельным участником восстания, вытянул из голенища пистолет и выстрелил себе в лоб. Его вынесли из хаты и положили рядом с другими, что были убиты накануне.

Когда васильковский исправник прибыл в Трилесы, то военные власти поручили ему похоронить убитых. Похоронили их в одной большой яме в давнем кургане, вблизи сельской околицы и кладбища, при дороге из Трилес на Поволочь, и в напоминание, что тут лежат христиане, поставили крест на их могиле. Со временем приказом сената было запрещено отдавать почести погибшим повстанцам, но крест этот остался там и позднее ⁵³.

Заседатель Рубашевский принялся собирать остатки имущества, покинутого и разбросанного на месте битвы под Ковалевкой. Награбленные солдатами вещи и офицерские тюки достались в руки победителей. Остались только разбросанные бумаги. Среди них должно было быть не мало экземпляров революционного катехизиса, переписанного в полковой канцелярии. Этот катехизис был прочитан и объяснен солдатам. А со временем стали внимательно следить, не остался ли еще какой-либо экземпляр у окрестных жителей ⁵⁴.

Скажу еще несколько слов о том, как в начале восстания солдаты выходили уже из послушания и дисциплины.

Едва только после поранения Гебеля восставший батальон ночью выступил, чтобы занять Васильков, как, проходя Ковалевкой, солдаты припомнили, что благодаря местному еврею арендатору они были наказаны, так как причинили ему какую-то обиду. Поэтому, остановившись на короткое время, они сильно побили арендатора за то, что на них когда-то пожаловался. Хотя это стало известно Муравьеву, он должен был им потакать, чтобы не утратить привязанности солдат, и двинулся дальше как будто ничего не знал. Еще как он вместе с войском подходил к Василькову, какой-то житель, ехавший возком из Киева, встретился с ним. Любопытствуя знать, что за войско так быстро марширует к Василькову, не то ли, что изрубило полковника, о чем он смутно слышал в Василькове, он решил расспросить об этом в Калантырской корчме. Войдя в шинок, он неосторожно спросил об этом в присутствии пьяных солдат, которые не спеша тянулись за батальоном. Те, возмущенные этими расспросами, отозвались: ‘И тебя так изрубим’ и, схватив его за баки, сильно отлупили его палками, с бранью посадили в возок и приказали: ‘Отправляйся, откуда приехал, да нас не забывай’. О таком приключении панок никому не рассказывал. И кто он был, потом нельзя было узнать. Остался только пример, как излишнее любопытство часто бывает вредным и беспокойным.

Какая-то пани в пароконных санях с кучером ехала в Киев на контракты весьма заблаговременно, еще перед новым годом, чтобы подешевле нанять помещение. Она имела с собой несколько сот рублей, которые предполагала отдать на проценты. По пути увидела она издалека войско, которое двигалось с Муравьевым к Мотовиловке. Не зная хорошо местности, она против Большой Солтановки свернула вправо к так называемому Бибикову жру, чтобы там спрятаться, и застряла в снежном сугробе. Роты, проходившие под командой офицеров, прошли мимо, ее не трогая, но мародеры, что следовали, за ротами, увидели ее, напали, сделали ей не мало неприятностей и забрали деньги. Одно только, что вытащили ее из-под снега, где иначе ей неминуемо пришлось бы погибнуть от лютого мороза. Тогда она попросила приюта во дворе в экономии Большой Солтановки. Я видел, как она подавала жалобу губернатору, чтобы возвратили ей деньги. Губернатор не мог помочь ей в этом деле, а советовал обратиться с прошением в, главную квартиру армии, сам же из собственного кармана дал ей сто рублей ассигнациями, чтобы было на что вернуться домой.

После того как в шести шинках была выпита водка, о — чем я упоминал ранее, отягощенные напитками, солдаты разбрелись по обеим Мотовиловкам, разделенным речкой Стугною, и там до глухой ночи слышны были крики жителей, а более всего женские голоса. Когда солдаты вошли в середину села, они напали на хату крестьянина, хорошего хозяина, и, войдя в хату, нашли там только что умершего старика Зинченка, который окончил свою жизнь, имея более ста лет. По деревенскому обычаю покойник лежал на скамье, одетый в белую рубашку и покрытый новым полотном. Солдаты спьяна издевались над телом старика, — а был он малого роста и сухопарый. Всю его одежду забрали, да еще, схвативши мертвое тело, тащили его танцовать.

Не помешает рассказать и об этом старике. Он еще у моего отца служил казаком на конюшне, а когда состарился, то все свое довольно зажиточное хозяйство передал сыновьям. Однако он их пережил и возле своих внуков доживал жизнь тихо и спокойно. Уже о нем и люди позабыли, когда он на святой вечер, точно хотел попрощаться со мной, пришел во двор. Мы с женой приняли с почтением этого старика. Он был невысокого роста, худой, даже сухой от старости. Кожа на лице была белая, тонкая, прозрачная. Казалось, что она едва может покрыть тело. Когда же он выпил чарку водки, на лице появился румянец, глаза загорелись огнем. Однако было слегка заметно, что дед как будто впал в детство. ‘Пришел я, — говорит, — паны, чтобы попрощаться с вами. Старый я, и умирать пора. Праздник наступает, а у моих внуков нет теперь свежего сала: старого не угрызешь, а надо разговеться!’ Сказав это, он начал твердить про свои детские мечтания. Как будто забыл он однажды, что пятница, и начал есть сало с хлебом, а тут пятница высунула из-за печки голову и говорит: ‘А, ты, дед, ешь сало? Так не дождаться тебе следующей пятницы’. Так и случилось. Рождество было в пятницу, а накануне нового года он умер. Когда моя жена приказала дать ему то, что он просил, довольный, он стал напевать украинскую песенку и живо приплясывать, делая круги (‘ходячи кружка’).

В то время как солдаты меняли мундиры и кивера у приезжих чумаков на крестьянскую одежду, приехал из Галаек, тоже моего имения, зажиточный чиншевой шляхтич, хорошо, по-праздничному одетый, так как ехал сватать одну из горничных моей жены. Солдаты его! обобрали почти догола: (взяли тулуп, новый сюртук, шапку и сапоги. Он спрятался в доме священника и только на следующий день, одетый в занятую одежду, увидал свою девицу, которая садилась в сани, чтобы ехать в Киев. Это приключение он счел за несчастливую примету для своей будущей супружеской жизни и оставил свое намерение.

Евреям также было не сладко от всяких неприятностей во время грабежа. Больше всего у них брали готовое белье и полотно. А когда во время дознания военных следователей солдаты сами признались, что две еврейки были принуждены уступить их насилию, тогда через нижний суд требовали подтверждения этого от потерпевших. Но евреи не признались, что это так было, потому что их закон требует, чтобы в таких случаях мужья давали развод своим женам.

Эти преступления против дисциплины были только среди простых солдат, офицеры же, напротив, до самого последнего момента отличались безукоризненным поведением и сохранили незапятнанной даже каким-либо пустяком свою воинскую честь, что являлось следствием единения среди офицеров, которого они всегда придерживались.

——

Корпусный генерал дал доказательство немалой энергии, уничтоживши восстание в самом начале, так как не прошло еще и двух дней, как поручики Кузьмин и Щепила изранили полковника Гебеля, а уже по приказу корпусного командира полки, бывшие в заговоре, должны были внезапно выйти из своих квартир и выступить в разные места, удаляясь от Черниговского полка. Поэтому связь с ними была прервана.

И вот полк, квартировавший в Брусилове, полковник которого Повало-Швейковский был уже под арестом у жандармов, получил приказ итти в Бобруйск. Полк, квартировавший в Ржищеве, полковник, которого Тизенгаузен также был взят жандармами под арест, получил приказ выступить к Кременчугу. Артиллерия, стоявшая в Ракитном, была направлена к Одессе. Егерский полк, расположенный в Белой Церкви, получил приказ выступить к Каменец-Подольску. Полк, квартировавший в Наволочи, выступил к Старому Константинову⁵⁵.

Одновременно вооруженные силы, которые должны были обезоружить Черниговский полис, были быстро сосредоточены и состояли из солдат и офицеров разных видов оружия, из различных частей рот, эскадронов кавалерии и артиллерийских частей, которые были лишены единства и находились под командой незнакомых им офицеров, так что все отношения знакомства и доверия солдат к их временным командирам не могли иметь места.

Вследствие этой, ловко задуманной и успешно выполненной путаницы офицеры-заговорщики, принадлежащие к полкам, усмирявшим восстание, были арестованы жандармами.

Поэтому-то Муравьев напрасно рассылал разъезды, чтобы узнать, не приближаются ли полки, которые должны были с ним соединиться,— так ловко была прервана между ними всякая связь. И Муравьев, потеряв надежду, бесцельно бродил, ожидая печальной участи, какую предвидел еще в тот вечер, как был в Мотовиловке.

——

Наступили так называемые киевские контракты⁵⁶, которые были очень многолюдными. Однако около 10 января все общество было охвачено тревогой и волнением, когда увидели жандармов, которые ездили в разных направлениях, привозя и отвозя многочисленных арестованных военных и штатских.

Увидел я из своих окон хорошо знакомый экипаж и лошадей белой масти презуса Каэтана Проскуры, моего доброго и давнего приятеля. Полагая, что он вернулся из своего имения, села Розалиевки, в Васильковаком повете, я быстро поспешил, чтобы повидаться с ним.

Когда я вошел в помещение Проскуры, то застал только его жену, двух молодых племянников Заленских да еще менял, которые разменивали деньги. Какая-то странная тишина и глубокая печаль были ясно видны на лицах присутствующих. Я сообразил, что какое-то важное обстоятельство явилось причиной так явно выраженной тревоги, и спросил об этом пани Проскуру. ‘Моего супруга схватили жандармы,— ответила пани Проскура. — Губернатор разрешил ему только эту ночь переночевать в крепости, а завтра его повезут в Петербург. Поэтому меняем деньги на ассигнации, чтобы он имел чем удовлетворить свои житейские потребности. Имея столь большой опыт, разве он мог запутаться в подобном деле?’

Известие, что Каэтан Проскура во время последнего раздела Польши в царствование Екатерины II очень много претерпел без малейшей вины. Тогда его схватили и продержали несколько месяцев в тюрьме в Смоленске.

Что касается причины, по какой Проскура теперь был арестовали, то она выяснилась лишь со временем и была такова. Когда майор Трухин после усмирения восстания, замещая полковника, командовал остатками Черниговского полка и производил следствие над солдатами, бывшими с Муравьевым в Moтовиловке, он узнал, что к Муравьеву приезжали какие-то помещики вместе с капитаном польской службы.

Вот этих-то людей майор Трухин, по своей догадке, совершенно неверно и назвал Проскурой и Олизаром из Коростышева Между тем эти помещики на деле, как об этом была уже речь, были арендаторы из моего имения Букоемский, Цишевский и Пиотровский, которые прибыли в день нового года на богослужение в костел. Они вместе с капитаном Куровицким получили приглашение от Муравьева посетить его на квартире, которая была тут же возле ‘костела в доме ксендза. Каэтан Проскура, пробыв несколько месяцев в Петербурге, был оправдан следственной комиссией и вернулся домой. Густав Олизар, которого возили в Варшаву, очень много имел неприятностей, благодаря напрасной и лживой выдумке майора Трухина.

В самом конце того же месяца января был арестован и отправлен в Петербург Станислав Проскура, человек спокойный, тихий и издавна слабого здорова. Он лежал тогда в постели, больной назойливой подагрой. Его взяли только за то, что он дал Бестужеву книжку со своей подписью. Когда пересматривали бумаги Бестужева, то среди них нашли и эту книжку.

Допрошенный следственной комиссией в Петербурге и не имея иных провинностей, он был освобожден, при содействии придворных врачей вылечился и после нескольких месяцев отсутствия вернулся домой.

Итак, мы находились в такой долговременной неуверенности про самих себя, тем более, что хватали на основании какого-нибудь вздорного доноса, какой только могли выдумать людская злоба, ничтожество и жажда корысти. Мою жену поразило, что столько невинных людей привлечено ос ответственности, и она тем более беспокоилась обо мне, что то было сделано без оснований, а у меня пребывал Муравьев и иные.

Поэтому она с искренней привязанностью и любовью, какую имела ко мне, своему супругу, надела мне на шею частицу дерева из святого креста и бирюзовый перстень, что я и по сей день ношу с твердой решимостью носить и далее эту дорогую памятку. Разве только смерть разлучит меня с нею.

Когда я из Киева вернулся домой, то в первых числах февраля получил известие от расположенных ко мне людей, что по приказу главнокомандующего главной армией генерала Сакена были собраны обо мне секретные сведения или, как это называют русские, ‘повальный обыск’, путем которого хотели узнать, не имел ли я знакомства или тайных сношений с Муравьевым. Об этом допрашивали преимущественно у священников православной веры, местных и соседних, и у людей, служивших у меня во дворе. Для этого допроса были специально назначены офицеры. И все-таки они ничего не открыли, что могло бы меня скомпрометировать и дать повод привлечь к ответственности. Напротив, мнение обо мне русского духовенства было доброжелательно и далеко от всяких несправедливых поклепов.

Тогда-то были созданы следственные комиссии. Первая, главная, была в Петербурге, затем в Могилеве при главной квартире Сакена, в Москве, в Варшаве, в Белой Церкви. Они имели между собою постоянную связь и если одна из них открывала что-либо важное, то в одно мгновение все комиссии извещались об этом и предпринимали дальнейшие расследования в местах своего пребывания. Однако с самого начала расследование о восстании Черниговского полка производилось только в дивизионной квартире в Белой Церкви, откуда шло рапортами обычным порядком до самого царя ⁵⁷.

Царь Николай I, рассмотрев внимательно и подробно донесения, какие были ему сделаны, прежде всего в награду за проявленную верность перевел в гвардию всю гренадерскую роту Черниговского полка. Ее начальника капитана Козлова он сделал полковником старой гвардии. Солдат, которые участвовали в восстании, назначил в Кавказский корпус⁵⁸. Унтер-офицеров и офицеров, разжалованных в солдаты, оставил в Белой Церкви под военным судом и стражей до того времени, как будет закончено все следствие о восстании Черниговского полка. Капитана Ульферта он произвел в майоры, хотя военные власти, подавая списки лиц, которые заслужили повышения в чине, промолчали о нем. Однако Ульферт сейчас же, после того как был сделан майором и дал присягу, был откомандирован как самый молодой майор полка в дальние старо-русские губернии для проверки солдат, присланных в гарнизоны и после выслуженной отставки годных еще к военной службе в линейных полках.

Одновременно с этим были взяты из своих квартир в селе Гребенках и отвезены в главную квартиру в Могилеве майор Лебедев и мужественный полковник артиллерии, разжалованный в солдаты Башмаков. Лебедев, хотя и неизвестный мне лично, но, как все говорили, был человеком прекрасного образования, писатель, женатый на польке. Когда началось восстание в Трилесах, он поехал в Белую Церковь в поисках врачебной помощи от сильных ревматических болей костей. Там врач Деляфлиз ⁵⁹ дал ему совет и прописал рецепт на лекарство, которое выдала ему белоцерковская аптека. И когда со временем его схватили, повезли в Могилев и там позвали к генералу, производившему следствие, то этот рецепт Деляфлиза спас его, так как свидетельствовал, что в день начала восстания он был не в Трилесах, а в Белой Церкви. Однако хотя он и не был ни в чем уличен, он все же вследствие сильных на него подозрений отсидел семь месяцев тюрьмы, заключенный в иезуитском монастыре в Могилеве, в помещении с надписью шестого класса школы. Когда он вернулся, то говорил, что прошел курс наук шестого класса. Что же касается несчастного полковника артиллерии Башмакова, который так славно отличился во время французской кампании, то мне неизвестно, что с ним произошло. Знаю только, что строгий приказ главного командира первой армии снизил его до простого солдата к великому огорчению офицеров.

Мне очень трудно сохранить в рассказе точную последовательность, потому что это происходило почти одновременно, — следственные комиссии открыли разные революционные организации как в России, так и в Польше, тайные общества под разными названиями, каждое из коих имело совсем иные задания, иные намерения и стремления, между собой несогласованные и даже противоположные.

Так вот по выше названным причинам арестовали на Киевщине жителя Липовецкого повета, помещика села Острожан, Игнатия Гродецкого, депутата киевского гражданского суда, а также бывшего депутата Станислава Йотейко и Ивашкевича, отставного офицера польских войск⁶⁰. A так как арестовали многих людей в обоих краях и из обеих народностей, то долгое время преимущественно с почтовых дорог расходились печальные известия, что снова и снова кого-то везли под военной стражей, и число этих несчастных жертв увеличивалось все более и более. Несмотря на шпионаж и надзор военной и гражданской полиции, совершенно естественно и неминуемо среди населения распространялись известия, часто ни на чем не основанные, сказочные. Однако они интересовали, вносили беспокойство и раздражение, особенно среди простого люда, до сих пор такого спокойного. С тех пор этот люд начал понимать, думать и чувствовать то состояние неравенства с иными людьми, в каком он находится. И естественно, что то, о чем знал и понимал один, узнавали теперь тысячи. По этим причинам постепенно становилось заметным какое-то глухое кипение и брожение среди народа.

Когда же этот люд проницательно заметил и среди шляхты тревогу, то еще более начал распускать разные запугивающие слухи. Он, конечно, не брал за них ответственности, но в каждом случае легко мог пояснить их, тем более, что эти слухи казались часто только более или менее удачной выдумкой или шуткой, которая, как будто невинная по сути, хранила в себе тайную и глубокую мысль. Из этих сказок и выдумок, которые в то время распускались в народе, некоторые дошли ко мне. Я их тут и сообщаю.

По всей губернии и по краю, а через корреспондентов и в заграничных газетах, распространилась весть, что царь собирается в мае месяце устроить большой лагерь на целую армию на белоцерковоких степях, а именно возле могилы, называемой Перепятиха. Она известна из стародавних преданий, связанных с нею и недавно возобновленных пророчествами Вернигоры, и пользуется большим значением среди жителей Украины⁶¹. Так вот к этой могиле подрядчики должны были будто бы свозить лес для будущего лагеря. Курганы Перепятиха и Перепять находятся в нескольких верстах от моих земель. Эта местность хорошо мне известна. Со стратегической стороны она совершенно непригодна для армии и хотя представляет собою ровную и открытую степь, но безводна и потому непригодна для лагеря и смотра.

Не придавая значения этим россказням, я спросил одного из своих слуг — украинца, возят ли через Мотовиловку дрова из казенных лесов и складывают ли их саженями возле кургана Перепятиха. А он мне ответил: ‘Да это, пан, сказка с реки’.— ‘Как это, говорю, с реки?’ — ‘А так, что это их бабы выдумают, как сойдутся на реку мыть белье, и по всему селу их разносят. Про эту сказку уже говорят недели две, и каждый из проезжающих о ней расспрашивает. Большое войско, говорят, царь имеет намерение собрать возле курганов Перепятихи и Перепять. Он намеревается построить в воспоминание церковь около самой Перепятихи, разыскать и откопать старинный колодезь, и там он найдет ‘закон’, называемый ‘русской правдой’, который деды там спрятали и засыпали землей. Как только царь эту правду получит, то объявит народу волю, и панщины больше не будет’.⁶²

Между тем дело с дровами возле Перепятихи было таково. Крестьянин казенной Мотовиловки тайно вывез из казенного леса двое саней дров. А так как снег в степи растаял, то сложил их около Перепятихи. Когда же ездить на колесах стало легче, чем на санях, он взял дрова на воз и повез на продажу в Белую Церковь.

Из этого маленького, незначительного случая народ, охочий к выдумкам, которые всегда были не без глубокой мысли, придумал такую невероятную историю.

Затем в то же время иное необыкновенное происшествие действительно произошло на Уманщине.

Солдат Днепровского полка, имевший свою военную квартиру в Тетиеве, взял на некоторое время отпуск, чтобы проведать свою родню⁶³. Когда же он пробыл дольше, то, опасаясь наказания в полку, решил раздобыть каким-либо способом денег, чтобы с помощью их избежать ответственности. Придя в одно село недалеко от Умани, он призвал сотского и десятских, показал им свой отпуск с полковой печатью и заявил, что он — майор, жандарм и одновременно курьер и имеет приказ забирать жителей-арендаторов и шляхтичей и отправлять в Петербург, как про это все знают, так как их уже много повезли туда.

Взяв на помощь крестьян, он напал на дом арендатора в том же селе, арестовал его и отдал крестьянам под стражу, а сам сделал в помещении тщательный обыск, будто бы отыскивая бумаги и оружие. Когда же не нашел денег, то со своим отрядом отправился в другое село, где также был арендатор. Там раздобыл денег и стал забирать столовое серебро. Наконец отправился и к третьему посессору и там, отыскивая для себя добычу, нашел штоф ликера, называемого брусиловским. Сладкий напиток пришелся ему по вкусу и, выпив его больше, чем следовало, по дороге, направляясь за дальнейшей добычей, упал с коня совсем без сознания. Крестьяне его стерегли, пока он очнется. Однако после первых его посещений дали уже знать в Умань. Заседатель, наскоро собравши вооруженную шляхту, поспешил на место, нашел авантюриста спящим и взял его. Крестьяне же, которые помогали авантюристу, оправдывались: теперь берут и везут панов, он показывал нам царский указ с печаткой, потому мы послушно и выполняли то, что он приказывал. А крестьянки утешали посессорских жен, что, быть может, даст бот, их мужья вернутся, если они невиновны, так как теперь одинаково берут и виновных и невиновных.

Такие-то и им подобные события и происшествия нагнали панический ужас на жителей: шляхту, ксендзов и евреев, которые припомнили ту страшную уманскую резню, что произошла в 1768 году. По этой причине много богатых панов выхлопотали себе воинскую охрану. Иные обеспечили себя ночной охраной, составленной из чиншевой шляхты. Другие, которые имели много оружия, вооружили своих дворовых людей, которые были большей частью из собственных крестьян. А зажиточная чиншевая шляхта свою защиту на случай всеобщего бунта крестьян видела в собственной силе.

Когда об этом только и говорили, то ясно, что крестьяне, православное духовенство, а также так называемые поповичи для большего устрашения распространяли басни и пугали уже назначенными сроками общего призыва к резне. Такими днями должны были явиться: ‘сорок мучеников’, благовещение, верба, пасха и фомина неделя. Когда же они, одни за другими, проходили, то это еще не уменьшало общей тревоги, пока со временем они все не миновали.

Сообразительный украинский народ понял, что он может быть грозным для высших сословий. Но в то время как одни возможно были готовы восстать на призыв какого-либо смелого человека, другие, более осторожные, обратили это дело в шутки, остроумные и смешные, которые, однако, не влекли за собой ответственности.

В селе Сидорах, Васильковского повета, один молодой украинец оросил совета у старого солдата прежнего польского войска, который теперь был сапожником, что ему следует делать, когда настанет время резни. Солдат ему посоветовал, чтобы он этому не верил и молчал. Когда же украинец не хотел слушать совета и продолжал дальше, то сапожник предупредил эконома, молодого человека, очень напуганного общими россказнями о резне, которая должна вскоре начаться. Тот немедленно поспешил уведомить об этом управляющего Пиотровского, жившего в селе Устимовке. Этот приказал ему вернуться в экономию, созвать сход и наказать того, кто распускает подобные небылицы.

Эконом, опасаясь крестьянского бунта, приказал своему кучеру, чтобы тот сидел в экипаже и держал вожжи в руках. Когда собрался сход, то эконом стал допрашивать обвиняемого и, признавши его виновным, приказал скинуть с него одежду и выпороть его. Тогда несколько почтенных крестьян выступили с просьбой тростить на этот раз виновного. Эконом, не ожидая, что они ему скажут, вскочил в экипаж и как можно скорее поспешил к управляющему с донесением, что сход бросился на него и что он едва успел убежать. Управляющий в то же мгновение уведомил земскую полицию в Белой Церкви. Однако пока исправник с заседателями и шляхтой прибыли на лошадях в Устимовку, управляющий, поставив казаков возле экономии, застал на том же месте крестьян, которые и разъяснили ему все дело. Но, несмотря на это, лживый слух быстро и широко разошелся во все стороны.

Чем больше украинский народ замечал страха и тревоги среди шляхты, тем более смелел. На многолюдных собраниях, особенно в шинках, когда там был кто-нибудь из незнакомых проезжих, раздавался голос из среды беседующих, который выкрикивал такие слова: ‘Бог и царь — этого нам достаточно. Зачем нам оти паны, панки и подпанки? Зачем нам (судебные взяточники и евреи? Обойдемся без них!’ Это особенно сильно пугало и тревожило,

Когда приблизился самый главный срок ожидаемого восстания — день предпасхального воскресенья, называемого в народе вербным, то уманский маршалок, перепуганный этими слухами, обратился к дивизионному генералу, квартировавшему в Уманоком повете, в местечке Соколове, чтобы тот принял предварительные и решительные меры для обеспечения спокойствия и безопасности. В результате генерал уведомил об этом главнокомандующего второй армии князя Витгенштейна, находившегося в Тульчине. А тот через курьера уведомил главнокомандующего первой армией и донес об этом царю и великому князю Константину, который командовал польской армией. Тогда все армии вооружились и полки собрались на тесных квартирах. Во время этик приготовлений, которые были и в Василькове и в Белой Церкви, особенно же в Василькове, где стоял Черниговский полк, наново созданный из батальонов иных полков, этот полк неожиданно собрался на тесные квартиры в субботу перед вербным воскресеньем. Испуганные васильковские евреи и мои арендаторы, несмотря на шабаш, приходивший к крицу, прибежали ко мне с известием, что в Москве началась большая революция, что князь Константин нас защищает и что он поставил такую охрану, что солдат смотрит на солдата от Варшавы до Ярмолинец. Меня рассмешила эта выдумка, и я сказал: ‘Посмотрите на небо, не стоят ли и там в воздухе солдаты, так как этого не может быть. Успокойтесь и ожидайте, должна быть какая-то иная причина подобной предосторожности’. На следующий день, в самое вербное воскресенье, вечером приехала моя жена, которая возвращалась из другого нашего имения — Галаек, Таращанского повета.

Когда она проезжала через Белую Церковь и остановилась, чтобы покормить лошадей, то видела ужасную тревогу среди еврейского населения, вызванную тем, что полк внезапно выступил и батальон с заряженным оружием упражнялся на выпасе под самым городом, в то время как множество ярмарочного люда собралось на обычный торг на рынке. Однако все было тихо и спокойно до самого отъезда моей жены из Белой Церкви. Такие известия вместе с другими вызывали предположения, что должны действительно произойти важные события. Тем временем быстро выяснилось, что все это было результатом чрезмерного страха маршалка.

Еще следует вспомнить событие, которое произошло в то время в Махновецком повете вследствие того же общего переполоха⁶⁴. Шляхтич, проживавший на Волыни, ехал да светлый праздник к своему брату, посессору, с Уманщины. По дороге он наслушался рассказов, что в пасхальную ночь, когда ударят в колокола на ‘Христос воскресе’, это будет сигналом для всеобщего восстания крестьян. Когда же он случайно задержался в дороге, то он в полдень великой субботы остановился в местечке Белиловке, чтобы там пробыть первый день праздников и помолиться в приходском костеле. Однако обеспокоенный спросил у тамошних людей, что также были встревожены: ‘Почему вы сидите так спокойно? Разве не знаете, что сегодня ночью хлопы начнут резню во всем крае? Так мне везде говорили, где только я проезжал’. Потом, увидев сторожа из корчмы, спросил: ‘Что приказал вам поп в страстной четверг?’ — ‘А приказал всем собраться. И больше не оказал ни слова’. Евреи, напуганные такими словами сторожа, не ожидая конца шабаша, поспешили скорее в Махновку, верст двадцать от Белиловки, просить дивизионного генерала, чтобы обеспечить их военной силой.

Дивизионный генерал князь Сибирский был в давних дружеских отношениях с маршалком’ Махновецкого повета Дионисием Хоецмим, который выехал тогда на праздники, чтобы навестить свою мать в Дедовщине, в десяти милях от Махновки. Поэтому генерал пригласил к себе секретаря маршалка и приказал ему написать официальное заявление от имени маршалка, чтобы иметь письменный документ. На основании его генерал дал приказ четырем ротам пехоты немедленно занять местечко Белиловку, а маршалка известил, чтобы он поскорее возвращался в Махновку. Это извещение маршалок получил перед полуднем и на другой день праздника направился в Махновку. Четыре роты, что пришли в Белиловку, нашли там все в полном спокойствии.

Тогда земская полиция взяла панка и сторожа, чтобы произвести следствие и допрос. Сторож, когда его спросили, ответил, что поп объявил, чтобы все имеете собрались на всенощное богослужение, а шляхтич пояснил, что о предстоящем нападении ему всюду говорили.

Крестьянина немедленно отпустили, а шляхтича задержали до губернаторской резолюции, и он высидел в Махновке несколько недель.

В то время в епископских поместьях Фастовщины, а именно в Веприке и Скриголове, что находились в лесах, поселилось, пользуясь хорошим местоположением, много шляхты, по преимуществу небогатой, обер- и штаб-офицеров прежнего войска Речи Посполитой, и все они жили там на чиншевом праве. Здесь-то перепуг достиг наивысших пределов. Немного было смельчаков, что хотели остаться и обороняться в собственных домах, больше оказалось таких, что в великую субботу в начале ночи оставили свои поселения и разошлись по лесам, скрываясь там от ожидаемого нападения, в то время как крестьяне, спокойные и послушные своим экономическим властям, не обнаруживали ни малейшего признака бунта, но были довольны, что их боятся, и хорошо сознавали, что они могут быть грозными.

И в Белой Церкви также не мало тревоги среди жителей и многочисленных экономических служащих сделала остроумная шутка старого украинца, несмотря на то, что полк и квартира дивизионного генерала были здесь, и около тысячи человек шляхты тут же проживали. И было их немногим меньше, чем крестьян. Так вот этот старый украинец был поденным сторожем, присланным от главной экономии для услуг одного служащего, жившего в Белой Церкви. В предпраздничные дни старик рубил дрова и носил их в пекарню, так как в это время женщины и хозяйки были заняты печением теста для освящения. И как старый человек, который легко утомляется, он после каждой вязки дров садился отдохнуть и приговаривал: ‘Я работаю, рублю и ношу, а бог его знает, кто их будет жечь!’ Эти слова, которые он часто повторял, услыхала хозяйка дома и пересказала их своему супругу. Тот немедленно уведомил об этом главного управляющего белоцерковских имений. И из-за такого пустяка создался большой шум. Призвали исправника, чтобы придать делу более официальный характер. Привели старика-сторожа. И когда его грозно и сурово опросили, зачем юн так говорил, он спокойно и совсем естественно отвечал: ‘Я работаю, рублю и ношу, а ‘то-то другой будет ими топить, так как на-днях будет смена. Кто-то другой придет из села меня сменить. Я вернусь домой, а он принесенными мною дровами будет топить’.

Остроумно, легко и просто оправдался он в тех словах, что наделали столько тревоги. Никак нельзя было наказать его за эту выдумку, чтобы еще больше не дать значения его словам.

Революция в Петербурге и восстание в Черниговском полку хотя и были в самом зародыше усмирены и уничтожены, однако создали среди населения сильный шум и кипение, которые и теперь, тридцать лет после того, тлели и тлеют постоянно. Желание свободы и воли растет и ширится среди народа. Поэтому мы много раз были свидетелями его попыток к бунту. И хотя они были задушены силой, но не уменьшилось в народе желание свободы, а еще более было растравлено под влиянием этих жестоких мер, которые только дразнили, а не успокаивали волнение.

И настало уже время, чтоб не медлить и освободить этот народ из кандалов неволи и крепостной зависимости, время увеличить его права, поднять его до уровня гражданства и в равенстве всех перед законом слиться и объединиться с ним.

А теперь несколько слов о деятельности следственной комиссии в Белой Церкви.

Это было во второй половине апреля 1826 года, в страстную среду, перед пасхой. Хороший день с веянием весеннего тепла после холодной и переменчивой погоды побудил меня выйти из дома впервые после долгой болезни, которая началась в первых числах января. Утомленный этой прогулкой, я хотел уже отдохнуть, когда сквозь открытые двери в третьей комнате увидел входивших незнакомых мне особ в мундирах и при шпагах. Я догадался, что это были какие-то официальные гости, и поспешил им навстречу.

То были полковник Панков, Кисельницкий, асессор киевского губернского правления, и Кузьмин, васильковский капитан-исправник ⁶⁵.

После первых слов Панков заявил мне, что он прислан главнокомандующим первой армии, тогда уже фельдмаршалом, графом Сакеном, чтобы просмотреть весь мой архив, не сохранилось ли там документов, какие принадлежали бы Муравьеву.

Я, уверенный, что у меня нет ничего подобного, немедленно пригласил этих господ в свою канцелярию. Они работали шесть часов, пересматривая старинные документы моих земельных владений, бумаги экономии, собранные за много лет, однако более всего работы дала им переписка. Когда же нашли запечатанное завещание моего брата Людовика, на котором была надпись, чтобы, в случае надобности, его распечатали перед судом, то не касались этого документа, сказавши, что судейское дело с политикой не имеет никакой связи. Однако, найдя другой пакет, который оставил мне пан Вацлав Борейко, отец моей жены, для отправки почтой в Старо-Константинов, они его распечатали и нашли в нем решение третейского суда, которое посылал пан Борейко. На этом закончили. Полковник сказал, что он не нашел ничего политического и что я моту быть в этом отношении спокойным. Что же касается книг, которых я имел немалое собрание, то их и совсем не трогали.

Только теперь полковник согласился напиться чаю, поужинать, отстегнуть шпагу и переночевать, так как была уже поздняя ночь. От всего этого он сначала отказывался, вероятно, чтобы его не отравили или не напали на безоружного. Он начал товарищескую беседу и лишь теперь сказал мне, что я буду вызван в следственную комиссию в Белую Церковь, что арестовывать меня не будут, но мое присутствие необходимо там до окончания следствия о восстании Черниговского полка.

Прошли прекрасные, весенние дни светлого праздника. Прошли они спокойно, без обещанных волнений, среди украинского населения, и уже на Фоминой неделе все опасения по этому поводу рассеялись, как вдруг поздно вечером я увидел бричку, подъехавшую к экономической конторе, которая помещалась в службах на черном дворе. Я догадался, что это вероятно исправник с предложением мне явиться в следственную комиссию в Белую Церковь. И я не ошибся. Я пригласил его к себе и спросил, отчего он так поздно приехал. Он стал заговаривать мне зубы, что приехал за подводами для проходящих войск и тому подобное. ‘Что ты, — говорю ему,— выдумываешь всякие россказни? Скажи лучше сразу, что приехал за мной, чтобы везти меня в Белую Церковь’. Тогда исправник признался, что это так и что необходимо мне завтра явиться в комиссию да еще взяв с собой и двух моих слуг, которые наиболее прислуживали Муравьеву во время его пребывания в Мотовиловке.

Моя жена проснулась и, узнав, что я разговариваю с исправником, догадалась о причине его посещения. Я сказал ей, что еду в Белую Церковь и чтобы она была спокойна.

Молча пошел я спать и делал вид, будто сплю спокойно, но целую ночь слышал всхлипывания, плач, вздохи и молитвы моей жены.

На рассвете, как только засерело на дворе, я разбудил исправника, чтобы пораньше выехать и избежать стечения народа, который мог собраться, и велел ехать со мной моим слугам. Вместо двух, которые прислуживали Муравьеву, я взял для выбора всех девятерых, что у меня служили.

Прибывши в Белую Церковь, исправник тотчас же пошел с рапортом к генералу Антропову, который был председателем белоцерковской следственной комиссии, и сообщил, что привез меня. Он быстро возвратился от генерала с известием, что я не арестован, могу принимать гостей, получать письма и на них отвечать. Не могу только выехать из Белой Церкви в связи с делам о восстании Черниговского полка.

Следственная комиссия, кроме председателя Антропова, состояла из двух полковников — Гурьева и Красовского, живших в том же еврейском заезде, что и я, полковника Гинтовта, земляка из древней Холмской земли, полковника Голохвастова, майора Скакуна, полковника и аудитора, фамилии которых я позабыл. Всех их было восьмеро: генерал — председатель, шесть членов, заседавших в комиссии, и аудитор, исполнявший обязанности секретаря и руководителя порядком следствия⁶⁶.

Прежде всего комиссия потребовала от меня, чтобы я всех своих слуг, которые были у меня в доме во время восстания, представил для допроса и следствия. Так как я всех их взял с собою, то просил, чтобы выбрали тех, кто им нужен, а остальным разрешили бы вернуться домой. Тех же, которые будут еще нужны для допроса, в дальнейшем можно вызывать поочередно. И они с этим согласились. Когда мои слуги пришли в комиссию, то люди Муравьева, которые там были спрятаны, указали на двоих, что особенно часто приходили на квартиру к Муравьеву. То были старый лакей Степан Белодуб и Иван Донец, молодой двадцатилетний парень, высоченного роста, силач, недавно взятый ко двору и еще не обученный как следует. Этих двух оставили для следствия, а остальных я отослал назад оставленных слуг вскоре позвали в комиссию. Все дело было в том, чтобы выяснить, кто были те гости Муравьева, о которых упомянул в рапорте Трухин и которых назвали Проскурой и Олизаром. Однако это были мои посессоры, которых Степан Белодуб не считал чужими, потому-то он и заявил, что никого чужого там не было.

Потом о том же расспрашивали Ивана Донца, но он был нерасторопный и ничего не мог оказать, а только признался, что Муравьев, обратив внимание на его высокий рост, оставил его у себя, угощал водкой и долго с ним беседовал, но о чем — не знает, так как, укомплектовавшись водкой, заснул до самого вечера и не видел, куда девался Муравьев.

Когда же одних уже допросили, то вызвали других, но все единодушно говорили, что никого чужого у Муравьева не видели. Тем временем пришла ко мне пани Куровищкая с известием, что ее супруга жандармы привезли из Киева в Белую Церковь, что она приехала сюда вслед за ним, но что стража не позволяет им видеться. Я стал убеждать ее быть спокойной и терпеливой. Бели ее супруг ни в чем не замешан, но лишь как-то причастен к делу, о котором производится следствие, то он сможет оправдаться. То, что происходит, — это обычные формы следствия, которое должно итти своим порядком.

Однако время шло, и я удивлялся, почему меня не допрашивают официально. Наконец И меня вызвали в следственную комиссию. Когда я вошел в помещение следственной комиссии, то увидел генерала-председателя и членов комиссии, сидевших за столами. Тут же стоял капитан Куровицкий, а далее губернский стряпчий Водинский, присланный сюда киевским губернским правлением как член комиссии от гражданских властей. Я же занял место напротив входа.

Мне предложили вопросы, которые состояли из нескольких пунктов: знал ли я Муравьева перед тем, не было ли между нами каких-либо отношений, по собственной ли охоте я угощал Муравьева. Много было и других вопросов, на которые я должен был дать письменный ответ, не выходя из следственной комиссии. Хотя русский язык мне был хорошо знаком, но в правописании я ошибался. Поэтому согласились с тем, что на все эти вопросы я буду отвечать на польском языке. Для этого мне разрешили сесть в соседней комнате, чтобы я мог на все вопросы ответить не спеша. Когда я это выполнил, то прочитал перед комиссией. На этом закончилось мое следствие, и больше меня не допрашивали.

После меня взяли на допрос капитана Куровицкого. Он также дал письменные ответы на вопросы. Главной причиной их подозрений было то, зачем он завернул в Мотовиловку во время восстания. Зачем бывал у Муравьева. Произошло это с его стороны намеренно или случайно. Куровицкий в своих ответах пояснил, что завернул ко мне в Мотовиловку, чтобы меня навестить. Однако он бы меня и не повидал, если бы Ульферт не забрал тогда его собственных лошадей, чтобы отвезти в Белую Церковь жену с ребенком. Что касается посещений Муравьева, то это произошло совершенно неожиданно, о чем и я писал в своих ответах. Куровицкий пошел в костел на службу в день нового года, и там Муравьев пригласил его вместе с моими посессорами на квартиру, которая находилась в доме ксендза, возле самого костела, где недолго из приличия пробывши, вернулся в мой дом.

Капитан после этого допроса быстро вернулся с женой в Киев, но недолго пользовался там покоем.

Надо знать, что следственные комиссии при содействии курьеров имели между собой постоянные сношения. Так вот из Варшавы был получен приказ от великого князя Константина, чтобы Куровицкого, который выдает себя за капитана, задержать под строгим арестом. Если и не будет доказано, что он был соучастником восстания Черниговского полка, но у него не будет документальных доказательств на чин капитана, то отдать его как самозванца под суд, потому что в канцелярии нет его в списках военнослужащих ни до войны, ни после войны 1812 года. Члены следственной комиссии, однако, не призывали его вторично, а только снеслись с киевской полицией, чтобы она опросила Куровицкого, имеет ли он какие-либо удостоверения на чин капитана. По удивительной воле провидения год назад он ездил с женой в Варшаву. Там Куровицкий встретил своего давнишнего военного начальника генерала Сераковского, который оставался на действительной службе. Под его начальством капитан Куровицкий во время так называемой костюшковой революции отступал из-под Вильны через Брест на Литве к Варшаве. Встретившись под Крупчицами с корпусом Суворова, после мужественного ему отпора и потеряв свой обоз, они дошли до Варшавы. Так вот, отыскавши своего давнишнего генерала, Куровицкий попросил его для личного воспоминания дать ему удостоверение, что он действительно был капитаном бывшего польского войска, так как все его аттестаты о военной службе где-то пропали. Генерал выдал ему почетное удостоверение, которого было достаточно для защиты его спокойствия в дальнейшем.

Однако эти тяжелые переживания не прошли (без болезненных утрат для семьи Куровицких. Отец Куровицкой, восьмидесятилетний старик князь Булыга-Кориятович-Курович, который до тех пор был в добром здоровьи, доживая свой век с зятем и дочерью, теперь, в дни беспокойства и волнений, окончил свою жизнь.

Я же, немного успокоившись, что меня уже не будут более таскать и допрашивать, и не допуская, чтоб меня могли о чем-либо еще докрашивать, воспользовавшись свободным временем, отправился навестить гетманшу Браницкую, которая жила в так называемой Александрии, на окраине Белой Церкви ⁶⁷. Я застал ее в саду в полотняной палатке, где она меня радостно приветствовала и с большим любопытством расспрашивала о всяких случаях с Муравьевым и о его пребывании в Мотовиловке.

Не менее интересовалась она также и моим нынешним делам в следственной комиссии. Рассказывала также, в каком страхе и тревоге была она, опасаясь, чтобы Муравьев случайно не занял тогда Белой Церкви после того, когда войска выступили из нее. ‘Только божий промысел защитил меня,— говорила она,— от этой напасти’.

Так как приближалось пятнадцатое мая, день именин моей жены Софии, то я попросил разрешения у моих начальников поехать на один день домой. Когда мне это они разрешили, я поздним вечером боковыми уличками выехал из Белой Церкви и возвратился на следующий день ночью, чтобы оправдать доверие.

17 мая члены следственной комиссии, не имея возможности без разрешения высших властей официально освободить меня от постоянного пребывания в Белой Церкви, сами заявили мне, что я могу выехать из Белой Церкви под честным словом, что если будет необходимо мое присутствие, то я явлюсь по их вызову, хотя они и не надеялись, чтобы этот вызов мог произойти. Итак днем восемнадцатого мая я выехал из Белой Церкви. Уважая это свое обязательство, при частых проездах через Белую Церковь, что была между моими имениями Галайками и Мотовиловкой, я всегда посещал членов комиссии. Даже совершил более далекую поездку в Бердичев на ярмарку, и всегда делал это с их ведома. Однажды, когда я, проезжая через Белую Церковь, зашел к генералу Антропову, од просил меня одолжить каких-либо русских книг или журналов для чтения, так как расследования комиссии уже прекратились. Он ожидал только ее ликвидации, но это не могло произойти так быстро, как все этого хотели. Я дал ему ‘Журнал министерства внутренних дел’, который собрался за несколько лет. Один раз, когда я во время своих частых переездов из одного своего имения в другое заночевал в Белой Церкви в том самом заезде, где квартировал один из членов (комиссии, земляк, полковник Гинтовт, он уверил меня, что я могу быть совершенно спокойным, так как мое дело совершенно закончено и об этом получено уведомление от петербургской следственной комиссии, которая допрашивала Муравьева и Бестужева, зачем Руликовский дважды приходил к ним. Они указали, что приходил только просить защиты от солдатской навязчивости.

Оттуда я успокоенный поехал в Галайки, где строил новый дом. Неожиданно туда прибыл еврей, винокуренный мастер и вместе с тем строитель паровой винокурни, которого я рекомендовал генералу Антропову. Тот должен был отослать его в Черниговскую губернию к своему приятелю, чтобы там наладить паровую винокурню. Так вот этот еврей привез мне одолженные генералу журналы, завернутые в бумагу и запечатанные, и рассказал, что лишь только пришел указ о роспуске следственной комиссии, как все члены в тот же день выехали из Белой Церкви.

Так закончились мои полугодичные неприятности.

Ничего не беру на себя, только благодарю щедрый промысел бога нашего, который из милости своей и благословения сохранил меня от досадных преследований, когда судьбе было угодно, чтобы повстанцы посетили мое имение и дом. Один только бог открыл мне уста для верных слов, научил оберечься неизвестных мне людей. И не знаю, кому должен я быть благодарным за это. Освободил меня от ареста во время пребывания при следственной комиссии в Белой Церкви и следователей всецело расположил ко мне. Много потерял я имущества и здоровья, но за все эти утраты получил и награду в привязанности и расположении моих крестьян, которые по собственному желанию поспешили меня защищать, когда наиболее угрожала мне опасность, когда мое село было средоточием восстания.

——

Черниговский полк после того как его сформировали наново из батальонов других полков и по окончании следствия на месте, в Василькове, расположился на квартирах в Заславе ⁶⁸.

Оттуда после утверждения приговора над офицерами, принявшими наиболее активное участие в восстании, один батальон этого полка под командой майора Вилька был отправлен в Васильков для выполнения приговора над виновными.

В тот вечер, когда батальон остановился в Мотовиловке, в Васильков были привезены капитан барон Соловьев, поручик Сух[инов] и прапорщик князь Мещерский ⁶⁹. Когда же батальон вошел в Васильков, то после прочтения приговора на васильковском базаре была произведена экзекуция. Осужденных отдали в руки палачу, который сорвал с них офицерские отличия и провел под виселицей, показывая, где их должны были повесить. Только вследствие смягчения сурового приговора им даровали жизнь. После этого военные власти передали их гражданской земской полиции. Рассказывали, что этих несчастных не оставляли мужество и решимость как во время военной, так и тюремной церемонии, когда одевали их в халаты с двумя латками на спине в знак того, что они осуждены на вечные каторжные работы. Они здоровались со знакомыми и прощались в веселом настроении.

Не менее печальное для присутствующих зрелище было в Белой Церкви, когда солдат и разжалованных в солдаты офицеров гнали под розгами сквозь строй целого батальона. Однако офицеры, выполнявшие служебные обязанности при этой церемонии, не принуждали солдат до жестокого истязания. Телесное наказание не было таким жестоким, когда его выполняли по принуждению ⁷⁰.

——

Так закончилась история пребывания Черниговского полка в окрестностях Василькова. Но надо еще сказать, что перед тем как началось восстание, еще в сентябре 1825 года, во время лагерного сбора корпуса, обсуждался вопрос, должна ли революция качаться осенью, или ее следует отложить до весны… Это по причине того, что весной, в мае 1826 года, вся первая армия должна была собраться на большой смотр, однако неожиданная смерть Александра I в Таганроге, на Азовском море перепутала все планы революционеров. Данный случай удачно и энергично использовал начальник штаба всех армий генерал-адъютант при особе умершего царя Дибич. Не выезжая из Таганрога, он быстро и неожиданно, раньше чем вернуться в Петербург, захватил всех главных руководителей революции. Когда же после усмирения восстания, о чем была речь раньше, пять следственных комиссий открыли все революционные намерения, тогда только все дело повстанцев было передано в верховный суд.

Сенат приступил к суду над политическими преступниками на основании очень старых и жестоких законов уголовного кодекса еще времен Петра Великого. Царь уменьшил наказания в зависимости от вины: пятерых, наиболее виновных,— Рылеева, Пестеля, Каховского, Муравьева и Бестужева,— избавив от тяжелых истязаний, велел повесить. Другим ста двадцати, также приговоренным к смертной казни, даровал жизнь и осудил в зависимости от их вины: одних — на тяжелые работы в Нерчинские рудники, других сослал на жительство в Сибирь, а иных, мало виноватых, приказал совсем отпустить. Чтобы облегчить участь сосланных на каторжные работы, царь послал туда на должность коменданта Нерчинской крепости генерала Лепарского, хорошо известного ему человека, который своей гуманностью скрашивал тяжелую участь сосланных на каторгу ⁷¹.

Исполнение приговора над осужденными к смертной казни состоялось на валах Петропавловской крепости 13 июля 1826 года.

Что касается самого выполнения смертного приговора, то об этом я имею очень интересные, захватывающие и правдивые сведения со слов заслуживающей доверия особы, которая обязана была по своей должности руководить и присутствовать при этой печальной церемонии. Этой особой был киевский генерал-губернатор Княжнин. Он пригласил меня как маршалка Васильковского повета и Нечая, маршалка Чигиринского повета, к себе на обед. И когда началась беседа о политических событиях 1825 года (а было это в 1832 г.), то он рассказал нам о смертной казни над политическими, согласно приговору, который вынес правительствующий сенат и утвердила высшая власть ⁷².

‘В то время я был генерал-полицеймейстером в столице, когда все это происходило и закончилось. К обязанностям моей правительственной службы относился непосредственный надзор за всеми политическими заключенными.

Когда я ежедневно посещал их, то одни были смирны, спокойны и молчаливы, а другие бурны и несдержанны в своих резких словах.

Один из них — Рылеев — будто был автором конституции, как это все говорили. Одетый в римскую тогу в день петербургской революции 14 декабря, он должен был всенародно положить ее к подножью статуи Петра Великого. Рылеев всем был известен как человек науки, мягкий и рассудительный, милый в обращении, желанный в каждом обществе. Предвидя свою страшную судьбу, он часто спрашивал меня, может ли он надеяться, что его помилуют или хотя бы уменьшат наказание. Я отвечал ему, что это зависит не от меня и что я не могу давать какую-либо надежду, однако полагаю, что человек, одаренный высшим разумом, должен заблаговременно приготовиться и покорно примириться с тем, что должно быть. Тогда, тяжко вздохнувши, он сказал: ‘Очевидно этого желают бог и царь!’ Однако до последней минуты своей жизни он не изменил своей мягкой натуры и христианской покорности. Когда заключенным за три дня до исполнения был объявлен приговор, то один только Рылеев из всех осужденных на смерть попросил духовника, оправдался перед богом по обычаю набожного христианина и, удовлетворенный духовно и успокоенный, до самого конца пребывал в кротком настроении.

Иные же, как Пестель, Каховский, Муравьев, Бестужев, с гордостью отказались от возможности по-христиански приготовиться к смерти, а некоторые, неукротимее и упорные, бросали дерзкие слова, оскорбительные для всей высшей власти. Наступил день исполнения приговора. Ранним утром 13 июля на валах Петропавловской крепости, когда все петербургское население еще спало и едва кое-где начиналось движение по городу, должен был я начать эту печальную и неприятную для меня повинность как генерал-полицеймейстер столичного города Петербурга, на которого выпала обязанность руководить этой грустной церемонией. Моя отвага и мужество поколебались, но, вспомнив обязанности моей службы как генерал-полицеймейстера, я подавил свои личные чувства и приступил к выполнению воли высшей власти, которая присудила лишить жизни я покарать смертью своих подданных. После того как их под стражей вооружeнныx часовых вывели на площадь, вторично прочитали им смертный приговор. Среди них послышался глухой ропот, который становился все более громким и дерзким. Предупреждая возможность более горьких последствий, я приблизился к ним и крикнул: ‘На колени! Молчать!’ И все они молча упали на колени. Тогда пятерых, осужденных к смертной казни, одетых в белые рубашки, с капюшонами на головах, отдали в руки кату, или палачу. Однако когда он увидел людей, которых отдали в его руки, людей, от одного взгляда которых он дрожал, почувствовав ничтожество своей службы и общее презрение, он обессилел и упал в обморок.

Тогда его помощник принялся вместо него за выполнение этой обязанности. Этот помощник, бывший придворный форейтор, совершил какое-то преступление и, чтобы спасти себя от тяжелого наказания, согласился сделаться палачом. Если бы не он, то исполнение приговора должно было бы приостановиться. Когда всех вывели на подмостки и отбросили подставку, то сорвались Пестель и молодой Бестужев. Пестель еще подавал признаки жизни, а Бестужев сам поднялся. И когда услыша приказ, чтобы его вторично повесили, то громко сказал: ‘Нигде в мире, только в России два раза в течение жизни карают смертью!’

Когда вполне убедились, что все неживы, то тела их положили в открытый сарай и выставили на целый день на всенародное зрелище. Все это совершалось перед всеми другими заключенными. Очень много людей приходило посмотреть на тела повешенных. Одни молча отходили, другие смотрели с безразличием, и только женщины не могли сдержать слез и волнения, пока им совсем не было воспрещено приближаться. Во всех этих внешних проявлениях сочувствия среди уличной толпы я увидел недобрых предвестников и, желая сохранить спокойствие и дальше, решил убрать с людских глаз это печальное зрелище. Поэтому когда на землю спустилась ночь, я приказал вывезти мертвые тела из крепости на далекие скалистые берега Финского залива, выкопать одну большую яму в прибрежных лесных кустах и похоронить всех вместе, сравнявши землю, чтобы не было и признака, где они похоронены. И только мне одному известно место этой могилы, так как когда я стоял на скале над самым берегом моря, то с этого места видел два пункта шарообразных скал, от коих проведенная прямая линия показывает место этой могилы’.

Мы спросили его, зачем это кому-либо может понадобиться. Он сказал: ‘Кто может угадать будущее? То, что мы теперь считаем хорошим и справедливым, грядущим поколениям может казаться ошибкой’.

Таков был рассказ Княжнина за обедом мне и Нечаю. Повествование его, как очевидца и вместе с тем исполнителя этой печальной экзекуции, я считаю достоверным и привожу здесь, чтобы знали будущие поколения.

Могущественная мода, которой покоряется весь мир, прославила особой памяткой смерть Муравьева. В продаже в лавках появилось множество шелковых материй, шерстяных жилетов и лент двухцветных — черных с красными различными узорами. Наши местные торговцы, пользуясь благоприятными условиями и настроениями времени, наделяли нашу молодежь этими двухцветными изделиями, разъясняя ей по секрету их символическое значение. Они продавали их по очень высокой цене, тем более, что все запрещенное имеет и наибольший спрос.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Черниговский пехотный полк возник в 1700 году. Первоначально весь его командный состав во главе с командиром фон-Шведеноод состоял из служилых иноземцев. В 1708 году полк Шведена был приписан к Черниговской провинции, где и был расквартирован. Тогда же он получил наименование Черниговского полка. После разделов Польши полк стал пополняться рекрутами с Волыни, хотя основной контингент солдат (до 75%) до самой войны 1914 г. составляли уроженцы Черниговщины.

В XVIII веке полк принимал участие в войне со шведами, в русско-турецких войнах и в походе Суворова в Италию и Швейцарию. В начале XIX в. полк участвовал в войнах с наполеоновской Францией и по окончании заграничного похода и подписания Парижского договора 1813 г. оставался во Франции в составе оккупационного корпуса гр. Воронцова. Полк принимал участие и в последующих войнах царской России (турецкая кампания 1828—29 г., венгерская кампания 1849 г., севастопольская оборона) и прекратил свое существование в августе 1914 г. во время гибели под Аленштейном (в В. Пруссии) армии генер. Самсонова. Помимо участия в восстании декабристов, полк был связан с историей революционного движения участием двух офицеров, арестованных в 1888—89 гг., и тем, что в 1900—1901 гг. был местом ссылки ряда киевских студентов, приговоренных к отдаче в солдаты за участие в революционном движении. Сведения по истории Черниговского полка собраны А. А. Рябининым-Скляревским в его статье ‘На спогад Чернігівського полку’ (сборник Центрархива УССР ‘Рух декабристів на Украіні’, Харьків, 1926).

² Автор воспоминаний имеет вероятно в виду капитана С. И. Вульферта (которого он в мемуарах называет Ульфертом), командира 1-й мушкетерской роты Черниговского полка, стоявшей в имении Руликовского с. Мотовиловке.

³ Гульельмо Пепе (1782—1855), неаполитанский генерал, один из виднейших руководителей итальянских карбонариев. В 1820 г. стоял во главе неаполитанского восстания, был разбит австрийцами. Оставил мемуары.

⁴ Помимо Черниговского полка в состав 9-й пехотной дивизии III корпуса а 1825 г. входили полки: Полтавский (стоянка в Ржищеве на Днепре), Алексопольский (в Радомысле), Кременчугский (в Брусилове), 17-й егерский (в Белой Церкви), 18-й егерский (в Богуславе), я также артиллерийские части (в Тараще, Ракитном, Каневе, Кошеватом, Белой Церкви). В м. Паволочи была стоянка 5-й роты конно-артиллерийской бригады 3-й гусарской дивизии.

⁵ Германовка — местечко на речке Красной, в 60 км от Киева, вблизи приднепровских поселений Триполья и Ржищева. Во время восстания 1825 г. здесь была квартира 2-й мушкетерской роты штабс-капитана бар. В. Соловьева, единомышленника С. Муравьева.

Мотовиловка — село по обеим берегам речки Стугны, в 14 км выше Василькова. Одна часть села, на правом берегу Стугаы, называется Большой или Панской Мотовиловской, другая — на левом берегу — казенной (ныне с. Каменево). Большая Мотовиловка вместе с Мотовиловской слободой, Большой и Малой Солтановками, Еленовкой, Порадовым, Руликовьим и Мытницей принадлежали в 1825 году автору воспоминаний.

⁶ В солдатском составе Черниговского полка между прочим состояли разжалованные из полковников артиллерии — Ф. Башмаков, из штабс-капитанов — Д. Грохольский, из поручиков — И. Ракуза. Все они были после восстания привлечены к суду и подверглись наказаниям.

⁷ Трухин Сергей Степанович. С 1813 года майор, позднее, с 1826 г., подполковник Черниговского пехотного полка.

⁸ Гебель Густав Иванович. Офицером с 1800 г., подполковник с 1817 г., полковник с 9 января 1826 г., затем второй киевский комендант, в 1835 г. вышел в отставку с чином генерал-майора, умер в 1856 г.

⁹ В Трилесах не было батальонной квартиры, а была расквартирована 5-я мушкет, рота Черниговского полка под командой поручика А. Д. Кузьмина, члена Общества соединенных славян.

¹⁰ Отец трех декабристов Иван Матвеевич Муравьев-Апостол (1762—1851) был послом только в Гамбурге и в Мадриде.

¹¹ Формирование милиции было во время войн с наполеоновской Францией.

¹² Волнения в Семеновском полку (1820 г.) произошли во время конгресса не в Вене, а в Тропау.

¹³ Главная квартира 1-й армии была в Могилеве Белорусском, во главе армии стоял тогда гр. Ф. В. Остен-Сакен.

¹⁴ Главная квартира 2-й армии была в Тульчине на Подолии, во главе армии стоял тогда гр. П. X. Витгенштейн.

¹⁵ Крещатик — улица в Киеве, Печерск — район города, где в 1825 г. был военно-административный центр Киева.

¹⁶ Присяга Черниговского полка Николаю I состоялась в Василькове 25 декабря. Сергей Муравьев-Апостол выехал накануне в Житомир к командиру 3-го корпуса генералу Роту и потому едва ли мог присягать отдельно от полка.

¹⁷ Руликовский описывает события на балу у Гебеля не вполне точно, так как не был их очевидцем.

¹⁸ Пестель был арестован в Тульчине 13 декабря, командир Полтавского полка Тизентаузен был арестован в Бобруйске 1 января 1826 г., а Повало-Швейковский, который еще ранее был устранен от командования Алексопольским полком и переведен в Саратовский полк, — накануне нового года. Оба они таким образом были арестованы уже после начала восстания Черниговского полка.

¹⁹ С. Муравьев беседовал о необходимости начать восстание не с командиром 8-й дивизии, а с Артамоном Муравьевым, командиром Ахтырскаго гусарского полка, членом Южного общества, своим двоюродным братом, жившим в Любаре.

²⁰ Руликовский ошибается: Сергей Муравьев ездил в Житомир и вернулся в Трилесы вместе со своим братом Матвеем. Бестужев-Рюмин догнал братьев Муравьевых в Любаре, проехал с ниши в Трилесы и затем с поручением С. Муравьева поспешил далее. Он снова присоединился к Муравьеву только перед самым вступлением Муравьева в Васильков.

²¹ Граф Густав Филиппович Олизар (1798—1868), бывший киевский губернский маршал (предводитель дворянства), автор воспоминаний, в которых описано и пребывание Бестужева-Рюмина в Коростышеве.

²² Прибывши в Трилесы после поездки на Волынь, С. Муравьев вызвал к себе командира 5-й мушкет, роты поручика Кузьмина. Вместе с Кузьминым в Трилесы прибыли бар. Соловьев, Щепила и Сухинов, которые освободили братьев Муравьевых из-под ареста и яри этом .нанесли ряд ран Гебелю.

²³ Почтовая станция Гребенка между Васильковым и Белой Церковью, а Вита Литовская — между Киевом и Васильковым.

²⁴ Муравьев вступил в Васильков с двумя ротам’ Черниговского полка — 2-й гренадерской и 5-й мушкетерской. В Василькове к ним немедленно присоединились две мушкетерских роты, а позднее еще одна.

²⁵ О восстании 14 декабря и его подавлении С. Муравьев узнал еще во время поездки в Житомир.

²⁶ Прапорщик Ипполит Муравьев-Апостол направлялся в Тульчин, к месту своей службы.

²⁷ Тут Руликовский имеет в виду поступок фельдфебеля 5-й мушкет, роты Михея Шутова, который отказался выполнить приказ командира дивизии ген. Тихановского. О том же подробнее рассказывает в своих мемуарах декабрист Горбачевский.

²⁸ Пиньчуки (Пеньчуки) — село вблизи почтовой дороги из Василькова в Белую Церковь.

²⁹ Даниил Кейзер — священник Черниговского полка с января 1825 г. Обучался в киевской духовной академии, после восстания лишен сана и сослан в рабочие арестантские роты сначала в Бобруйск, а затем в Смоленск. Руликовский ошибается, говоря о службе Кейзера рядовым солдатом. Следует отметить, что имя Кейзера впервые появилось в печати в записках Руликовского.

³⁰ Брусилов — на торговой дороге из Киева в Житомир. Здесь стоял Кременчугский пехотный полк, с командиром которого полковником Набоковым у братьев Муравьевых были давние дружеские отношения.

³¹ Калантырь (от ‘каранташа’) — старинное название поселения Мытница вблизи Василькова, где до раздела Польши была пограничная таможня.

³² Вопреки Руликовскому Горбачевским в своих воспоминаниях передает, что Козлов сначала посетил Муравьева Апостола в Мотовиловке.

³³ В усадьбе Руликовского были остатки старинного вала для охраны от татар. Остатки эти сохранились и до настоящего времени.

³⁴ Село Боровая — вблизи современной железнодорожной ст. Мотовиловка, Юго-Западн. жел. дорог.

³⁵ Киевским гражданским губернатором был Иван Гаврилович Ковалев.

³⁶ Сын мемуариста — Конрад (1803—1851)—(ко времени восстания был хорунжим васильковского дворянства.

³⁷ Унтер-офицеры, которым Муравьев поручил охрану дома Руликовского, как известно из официальных материалов, изданных Ю. Г. Оксманом, были Тимофей Николаев и Прокофий Никитин.

³⁸ Как устанавливает Л. П. Добровольский, редактор перевода воспоминаний Руликовского на украинский язык, в этом месте в польском издании оригинала заметен явный пропуск: из текста не видно, чтобы Бестужев-Рюмин куда-либо выходил.

³⁹ Руликовский имеет в виду попытки И. И. Сухинова и др., читать мотовиловским крестьянам ‘Катехизис’ Муравьева-Апостолу.

⁴⁰ Командир III пехотного корпуса генерал Л. О Рот прибыл в Белую Церковь 31 декабря.

⁴¹ Серединная Слобода, Серединка или Винницкие Ставы — село быв. Васильковского уезда.

^4? Иван Иванович Сухинов, а не Сухотин.

⁴³ Официальные материалы об этом эпизоде изданы О. Д. Багалей (‘Декабристи на Украіні’, I, К., 1926, стр.153—160). Из них видно, что унтер-офицеры и солдаты были связаны в Фастове по приказу командира 3-го фурштатского батальона майора Тимофеева и доставлены на подводе в Белую Церковь.

⁴⁴ Немедленно после ликвидации восстания к киевскому губернатору поступил ряд заявлений от лиц, потерпевших убытки во время восстания в Васильковском уезде, всего на сумму 17.721 руб. 45 коп. ассигнациями и 123 руб. 39 коп. серебром. Подполковник Панков производил в 1827 г. проверку правдивости заявлений. После его следствия по приказу Николая I было отпущено 10 000 руб. для раздачи пострадавшему населению. Подробнее см. В. Базилевич — ‘Збитки від повстання 1825—26 pp.’ (Сборник ‘Декабристи на Украіні’, I, К., 1926).

⁴⁵ Муравьев очень рассчитывал на поддержку 17-го егерского полка, стоявшего в Белой Церкви. Однако посланный туда Муравьевым подпоручик Александр Вадковский был задержан по пути из Василькова в Белую Церковь, а полк спешно переведен в Сквиру. Вместо него в Белую Церковь был переведен из Богуслава 18-й егерский полк.

⁴⁶ Генерал барон Ф. К. Гейсмар (1783—1848), командир 2-й бригады 3-й гусарской дивизии.

⁴⁷ В. А. Каменский (у Руликовского ошибочно назван ‘Каминский’) род. в 1773 г., в начале XIX ст. служил в подольском губернском правлении, а в 1823 г. был назначен киевским губернским прокурором.

⁴⁸ Эдуард-Леопольд Руликовский (1825—1900), известный впоследствии автор работ о Киевщине в географическом, историческом, статистическом и этнографическом отношениях.

⁴⁹ Муравьев сжег ряд бумаг в печке дома управляющего местной экономией гр. Браницкой. Количество сожженных бумаг было так значительно, что ‘небезопасно было от пожара’, как доносил 6 января 1826 г. по начальству васильковский исправник Кузьмин.

⁵⁰ По официальным данным, кроме двух офицеров, было убито 6 рядовых: Исак Акусов, Мин Юрий, Степан Иванов, Никифор Епифанов, Ефим Михайлов (‘Восстание декабристов’, VI, стр. 103).

⁵¹ О бегстве И. И. Сухинова см. статью Ю. Г. Оксмана ‘Поимка поручика И. И. Сухинова’ в сборнике ‘Декабристы’, М., 1925 г., а также в настоящем издании стр. 10 и след.

⁵² Первое сообщение о ликвидации восстания губернатор получил от своего чиновника для особых поручений Долинского из Василькова.

⁵³ Место братской могилы декабристов со временем было позабыто и не сохранило никаких внешних признаков.

Это создало затруднения при определении ее места, когда в связи со своими работами по истории декабристов на Киевщине и по поручению Киевского музея революции В. М. Базилевич в 1925 году посетил Трилесы.

Данные, какими располагал он для выяснения этого вопроса, были немногочисленны: рапорт васильковского исправника В. В. Кузьмина киевскому губернатору Ковалеву от 6 января 1826 г., сообщение декабриста И. И. Горбачевского и воспоминания владельца Мотовиловки Иосифа Руликовского.

Самый лучший источник — рапорт исправника, очевидца и участника события, оказался наиболее кратким и наименее содержательным. ‘По приезде моем в село Трилесы, куда убитые и раненые были перевезены… убитых четырех рядовых и означенных трех офицеров предал земле’. Вот и все, что находим в рапорте исправника.

Горбачевский в своих воспоминаниях сообщил, что тела убитых были ‘брошены’ в братскую могилу, ‘вырытую в поле близ Трилес’.

Несколько более для выяснения данного вопроса дал Руликовский. Он сообщает, что братская могила была в кургане, у дороги из Трилес на Паволочь, вблизи кладбища, у околицы села.

На месте выяснилось, что в селе имеются четыре кладбища (‘цвинтаря’). Осмотр был начат с более старого. Оно оказалось в стороне от дороги и не у околицы села.

Во время осмотра его, житель с. Трилесы К. С. Якивец сообщил, что незадолго перед тем, при добывании глины был раскопан курган у выезда из села. При этом в кургане было найдено четыре скелета. Скелеты лежали в беспорядке, никаких предметов найдено не было, один из черепов был сильно поврежден, на другом, с хорошо сохранившимися зубами, было видно отверстие от пули.

Эти данные совпадали с сообщением источников — тела были брошены в могилу голыми, череп декабриста А. Д. Кузьмина снесен при самоубийстве, юный Ипполит Муравьев-Апостол застрелился.

Личный осмотр раскопанного кургана прибавил и другие признаки, совпадающие с указаниями источников. Курган находился на окраине села (за ним — только новые выселки), у дороги на Паволочь (через Половецкую), рядом с курганом, через дорогу, т. н. Корчиевское кладбище. На месте раскопок при осмотре было найдено несколько человеческих костей. Черепа же из кургана, по словам Якивца, были снова закопаны крестьянами в другом месте.

Таким образом все данные говорят за то, что разрытая при добывании глины (могила — братская могила декабристов, участников восстания Черниговского полка. То обстоятельство, что было найдено только четыре скелета, а не семь, как следовало бы, исходя из данных источников, можно объяснить тем, что или не весь курган раскопан и остальные скелеты еще не обнаружены, или что они были найдены раньше, так как добывание глины в данном месте, по словам жителей села, носит длительный характер.

К сожалению, несмотря на соответственную информацию и официальным путем и через печать, могила до сих пор ничем иге отмечена и даже не ограждена.

⁵⁴ По распоряжению Муравьева в ночь с 30 на 31 декабря его ‘Катехизис’ был переписан в полковой канцелярии в 12 экземплярах, которые вскоре все попали в распоряжение властей.

⁵⁵ Руликовский, верно рисуя картину мероприятий николаевского правительства во время восстания, сообщает, однако, неточные сведения о перемещении отдельных полков.

⁵⁶ ‘Контрактами’ называлась старинная ярмарка, в 1797—1929 гг. происходившая на Подоле в Киеве. В 1825 т. ярмарка была в январе.

⁵⁷ Руликовский ошибочно сообщает о военно-следственной комиссии в Москве. Комиссии были в Петербурге, Могилеве, Варшаве и Белой Церкви. В частности в Белой Церкви рассматривалось дело рядовых Черниговского полка, а также расстриженного священника Д. Кейзера. Тут же допрашивали и Руликовского.

⁵⁸ Первую гвардейскую роту Черниговского полка вместе с ее командиром капитаном Козловым перевели в Московский лейб-гвардии полк. Всех солдат было отправлено на Кавказ 800 человек.

⁵⁹ Деляфлиз — бывший врач наполеоновской армии, в 1812 г. попавший в плен и навсегда оставшийся в России. Ему принадлежат мемуары о походе 1812 г. (‘Русская Старина’, 1891—92 гг. и отдельно) и о восстании Черниговского полка (‘Аргус’, 1913 г., No 4). Кроме того он составил неизданное медико-топографическое и экономическое описание Киевщины с многочисленными рисунками.

⁶⁰ Гродецкий, Йотейко и Ивашкевич — члены польского тайного патриотического общества, которое вело переговоры с декабристами.

⁶¹ Курган Перепятиха находится вблизи с. Марьяновки. Верныгора — запорожский казак, живший в конце XVIII и начале XIX века и пользовавшийся славою предсказателя.

⁶² Имеется в виду ‘Русская правда’ Пестеля, которая была закопана его единомышленниками в землю вблизи Тульчина.

⁶³ Солдат Алексей Семенов. О нем см. статью К. К-къ. ‘Самозванный флигель-адъютантъ солдатъ Семеновъ’ (‘Киевская Старина’, 1882, кн. XII, стр. 519—526).

⁶⁴ Махновский повет (уезд) имел своим центром Махновку — поселение на речке Гнилопяти. В 1846 году все уездные учреждения были переведены в Бфдичев, а Махновский уезд переименован в Бердичевский.

⁶⁵ Подполковник Панков впоследствии проверял убытки, понесенные жителями Василькова во время восстания. Возможно, что именем Панкова мемуарист ошибочно здесь назвал секретного агента штаба 1-й армии капитана В. С. Сотникова, о посещении которым Мотовиловки см. материалы в сборн. ‘Декабриста из Украіні’, т. II, К., 1930, стр. 24—27. Кисельницким ошибочно называет Руликовский чиновника киевского губернского правления Киселевского.

⁶⁶ Председателем комиссии был командир 2-й бригады 12-й пехотной дивизии ген.-майор Антропов, асессорами командир Воронежского пехотного полка полковник Гинтовт, командир 20-го егерского полка подполковник Галафеев, подполковник Красовский и Гурьев, майоры Набоков 3-й и Карево.

⁶⁷ Графиня Александра Васильевна Браницкая, урожд. Энгельгардт (1754—1838), любимая племянница князя Потемкина, была женой вел.-коронного гетмана гр. Ф. К. Браницкого, сторонника Екатерины II. После смерти мужа в 1819 г. гр., Браницкая была владелицей обширных поместий с 97.000 душ крестьян. Ее резиденцией была Александрия вблизи Белой Церкви, с прекрасным парком на берегах реки Роси.

⁶⁸ Сформированный наново, Черниговский полк был переведен из Василькова в г. Острог на Волыни.

⁶⁹ Руликовский ошибочно называет штабс-капитана Соловьева капитаном, Сухинова — Сухотиным. В Васильков были доставлены из Могилева только Соловьев, Сухинов и Мозалевский.

⁷⁰ Офицеры не были подвергнуты телесному наказанию. Ему подверглись лишь солдаты, в том числе и разжалованные ранее из офицеров Грохольский и Ракуза. Совсем иначе, чем Руликоаский, рассказывает об экзекуции в своих воспоминаниях Горбачевский (‘Записки’, изд. 1925 г., стр. 208).

⁷¹ Имеется в виду С. Р. Лепарский, комендант Нерчинских рудников, поляк, родом из Киевшины. В тексте Руликовского он ошибочно назван ‘Шкляревским’, что нами исправлено.

⁷² Б. Я. Княжнин (1777—1854), генерал-от-инфантерии, сенатор, сын известного драматурга. В 1826 году был назначен петербургским обер-полицеймейстером. В 1829—32 гг. был киевским военным губернатором. В рассказе Княжнина, как его записал Руликовский, не мало неточностей и ошибок.