Н. Д. Павлов
Воспоминания покойника
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Примечания
Воспоминания покойника, Павлов Николай Данилович, Год: 1892
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Павлов Н. Д. Тринадцать сеансов эфиризации: Фантастические рассказы.
Б.м.: Salamandra P.V.V., 2014. — (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. XLI).
Я не буду описывать моей жизни уже потому, что она не поддается описанию. Довольно сказать, что я был счастлив до того, что мне даже становилось совестно. Это невольное чувство стыда напоминает мне ощущения игрока, когда судьба начинает дурачиться и самым нелепым образом позволяет, мало того, — принуждает, насильно заставляет обыгрывать всех окружающих его.
У меня была жена… Я говорю: была, — несмотря на то, что она до сих пор жива и здорова, но дело в том, что сам-то я… впрочем, об этом речь впереди.
Моя жена была святая женщина, отдавшая свое сердце, вместе с молодостью и красотою, мне, — а свои заботы, ум и досуги нашим детям.
Мои успехи на поприще служебной деятельности внушали зависть всем меня знавшим, а благовоспитанность моих детей была образцова. Я был счастлив даже в мелочах: мои начальники, здороваясь, подавали мне все пять пальцев, друзья никогда не занимали у меня денег, знакомые не приезжали без зова и не заставали меня в халате. Кроме того, я счастливо играл на бирже, никогда не попадала мне в суп муха, и не случалось, чтобы шел дождь во время моей прогулки.
И вдруг…
Это случилось в пятницу, 16 декабря 188… года, день, который никогда не изгладится из моей памяти. Накануне, как теперь помню, я вернулся со службы домой, сытно пообедал, вкусно поцеловал Варю и, скоротав остальное время дружеским винтом, лег в постель для того, чтобы на следующее утро проснуться мертвым!… Т. е., я не совсем точно выразился, я уснул, чтобы больше не просыпаться… Мои впечатления живого человека заканчиваются, именно, этим винтом, в который я выиграл 2 р. 30 к., навсегда для меня потерянных, все же, что случилось со мною после, и составляет предмет моих настоящих записок.
Наступила пятница, 16 декабря. До меня донесся едва слышно, как будто бы издали, звук часов, которые пробили девять… Я чувствовал, что уже не сплю, но, тем не менее, никак не мог проснуться.
В моем воображении носились еще неясные, скомканные обрывки грез. В то время, когда я мысленно и, казалось, сквозь сон читал себе нотацию о пользе и даже необходимости раннего вставанья, до меня донесся громкий плеск воды. Это меня заинтересовало. Я хотел открыть глаза, но с удивлением заметил, что они уже открыты, так как веки были приподняты, хотя я ровно ничего не видел. Ужасная мысль о том, что я ослеп, промелькнула в моей голове. Я хотел закричать, но язык мне не повиновался и горло не издавало никакого звука. — Что это такое? — думал я. — Продолжение сна? — кошмар? Это не может быть сном, потому что я слишком хорошо сознаю свое положение. Может статься, паралич? — Я собирал все силы, чтобы приподняться, но мне не удалось пошевелить даже пальцем. В это время я почувствовал, как четыре дюжие руки очень неосторожно приподняли меня с постели и положили на холодный пол моей спальни. Я терялся в догадках и предположениях. Иногда мне казалось, что я сошел с ума. Между тем, четыре руки начали тереть мое тело жесткой мочалкой и поливать его теплой водой. Недоумение мое росло с каждой минутой. Меня причесали, одели в новую мундирную пару, о чем я догадался по стуку отпираемого шкафа, в котором она находилась, перенесли в залу, где приподняли и положили на что-то жесткое. Это был стол, как я убедился впоследствии…
Таким образом, я понял весь ужас моего положения. Обмывают и кладут на стол только покойников,— следовательно, я умер! Я мысленно несколько раз повторил это слово — умер… Я умер! — И нашел, что оно звучит нелепо и странно. Этот глагол никак не может иметь формы первого лица единственного числа прошедшего времени. Можно сказать: умираю, умру, он умер, но я ум…
Я плюнул, мысленно, потому что по-прежнему не мог пошевелить ни одним мускулом.
Итак, я отвергал всякую возможность подобного приключения, тем более, что составил себе о смерти совершенно иное понятие. Однако, неподвижность тела, ощущение страшного холода в конечностях, полное отсутствие биения сердца, — все это приводило меня в крайнее недоумение.
В передней раздался звонок, потом я услышал шум шагов и голоса нескольких человек, между которыми я легко различил серебристый тенорок нашего приходского батюшки и октаву отца-дьякона.
— Дело дрянь! — подумал я совершенно искренне.— Значит, я действительно… Так вот что такое смерть! Я ожидал совсем другого!…
Я попробовал формулировать свое мнение о смерти, и у меня сложилось определение, приблизительно, следующее: ‘Нравственная сущность человека остается в прежнем, нормальном состоянии. Человек сохраняет способность мыслить и чувствовать, но тело его становится неподвижным, сердце перестает биться и все отправления организма прекращаются. Внешние чувства, как, напр., слух, сохраняют в известной степени свою деятельность, хотя, может быть, только на время, так как я читал где-то, что последним в человеке умирает именно чувство слуха’.
Пока я приводил, таким образом, в порядок свои новые ощущения и мирился с странной действительностью, небольшая гостиная моей уютной квартирки наполнялась народом. Шум голосов напоминал мне жужжание пчелиного роя и, к удивлению, вовсе не соответствовал печальной торжественности события своим мажорным, доходившим до веселости, тоном. Вокруг меня раздавались шуточки, остроты, прозрачные намеки на положение моей жены, оставшейся вдовой, а в ближайшем ко мне углу комнаты собрались пять или шесть человек моих бывших друзей и… разбирали мою земную деятельность. Я выразился так из присущей мне щекотливости, они просто-напросто злословили и клеветали на меня вперегонку, — благо, я лежал на столе и не мог пошевелить пальцем для своей защиты. Из их оживленных толков я узнал много для меня нового и очень мало лестного. Оказалось, например, что моими успехами по службе я обязан моей пронырливости, низкопоклонничеству и еще чему-то, о чем они заговорили шепотом, мое относительное благосостояние являлось результатом… Я никак не могу приноровиться к их сжатым, но выразительным определениям, вроде: нахальство, низость и т. п., поэтому скажу: являлось результатом гибкости моих убеждений. Даже сама моя смерть была приписана последствиям горького пьянства, и все единодушно решили, что общество ровно ничего не потеряло, лишившись такого члена, как я.
В моих мыслях мелькал уже проект жалобы мировому об оскорблении на словах, я даже совершенно забыл, что уже умер…
Припадок раздражения, тем более сильного, что я ничем не мог его выразить, заставил меня, если только я не ошибаюсь, покраснеть. Мне было стыдно за них, моих задушевных друзей. Казалось, еще немного, и я нашел бы в себе силы подняться со стола и расплатиться с ними за непрошенное составление моего некролога. Когда я стал несколько успокаиваться и кровь отлила от моего лица, ко мне внезапно и неожиданно вернулось чувство зрения. Я стал сомневаться в моей смерти и тут же (такова уж натура человека!) в самом потаенном уголке моего сердца зародилась мысль о мщении.
Как бы то ни было, я стал видеть. Картина, которая представилась моим глазам, была странна и своеобразна. Было светло, в воздухе носились густые облака дыма от ладана (обоняние мое оставалось парализованным). Сквозь опущенные шторы пробивались яркие лучи зимнего солнца. Комната была полна народа, я увидел моих друзей с притворным выражением грусти на лицах, подчиненных с видом какой-то странной, боязливой независимости, целый ряд дам в траурных платьях, несколько специалистов похоронного дела, в лице читальщиков и гробовщиков, какие-то совершенно незнакомые мне личности… А я, печальный герой события, я лежал посреди них и всеми силами души удивлялся экстренности этого события.
В комнате не было ни моей жены, ни детей. При мысли о жгучем горе моей Вари, о страхе и недоумении малюток, мое сердце мучительно сжалось. Хотелось верить в благоприятный исход невероятного приключения.
В то время, когда я предавался надеждам, в зале послышался сдержанный шепот. Прямо против меня находилась входная дверь, и я увидел его п-во, моего непосредственного начальника. Он был встревожен и бледен. Очевидно, его смутила скоропостижность моей кончины. Не отвечая на поклоны и приветствия окружавших, он как-то боком прошел мимо меня, искоса взглянул на стол и с достоинством кивнул моему телу головою. Он сделал это с таким же вежливым видом, как и в то время, когда я имел удовольствие состоять еще его подчиненным. Его п-во никогда не любил излишней фамильярности.
Общество сгруппировалось в отдельные кружки. Старики покачивали головами и говорили: ‘так-то… думал ли кто-нибудь… вот и мы также…’ Молодежь вела оживленные разговоры и, казалось, забыла уже обо мне.
А между тем, я не хотел умирать. Мне было досадно равнодушие окружавших. Кроме того, я не хотел быть причиной горя для своих родных. Это были тяжелые ощущения, но впереди ожидали меня испытания еще более печальные и непредвиденные.
Панихида кончилась, и все присутствовавшие, прибавив каждый еще две-три черты для обрисовки моего характера и моих наклонностей, стали разъезжаться. Я мог, наконец, остаться наедине с своей семьей.
Запоздали уходом только его п-во и некто Александр Иванович, мой закадычный товарищ, друг моего дома, в лучшем и чистейшем смысле этого слова.
На досуге я внимательным, хотя и неподвижным взглядом, рассматривал того и другого. Его п-во, по случаю экстренности события, был во фраке, украшенном звездами, на старческом, дряблом лице его лежал тонкий слой пудры, придававший ему ту бледность, которая удивила меня при первом взгляде.
Очевидно, добрый старичок хотел почтить мою память хоть этим искусственным признаком печали и, огорченный людским недоброжелательством, я от всей души был ему благодарен за это.
Александр Иванович делал, между тем, различные распоряжения относительно скорейшего помещения моей персоны в гроб. Он торговался с гробовщиками, назначал число факельщиков, писал оповещения о моей смерти для публикации в газетах и, по-видимому, был очень доволен своим назначением, хотя и старался, как мне казалось, поскорее отделаться от меня. Александр Иванович был одет в мою новую сюртучную пару, я узнал ее по шелковой подкладке сюртука, на жилете его красовалась моя толстая, золотая цепь. Это показалось мне несколько странным, но я не имел времени думать о таких пустяках, — меня беспокоило отсутствие Вари.
Она вошла в комнату. На ней было роскошное траурное платье, ее красота была обаятельнее, чем когда-нибудь. Я чуть не щелкнул языком от удовольствия, что обладаю привязанностью такой восхитительной женщины, вторично забыв, что я не могу не только ‘обладать’ чем бы то ни было, но даже сделать очень простую вещь — щелкнуть языком.
— M-r Alexandre, можно войти? — спросила Варя, кокетливо останавливаясь на пороге комнаты.
— Да, да, — отвечал тот. — Князь давно ждет вас. Где вы так долго были? Я уже должен был сказать гостям, что вы захворали от огорчения и что у вас постоянные обмороки.
Варя в это время раскланивалась с его п-вом.
— Тем лучше, — щебетала она. — Я, действительно, не переношу всех этих неприятных формальностей. Кроме того, столько хлопот с трауром.
Варя грациозно опустилась в кресло, его п-во поместился рядом с ней, а Александр Иванович исчез, испарился, растаял, — словом, скрылся до того незаметно, что я даже удивился. Да и вообще, день моей смерти был для меня днем удивления. Я, например, никогда не ожидал от Вари такой твердости характера. Она прекрасно маскировала свое горе, не желая выказывать его перед посторонними.
— Итак, Вавочка, — сказала она, поворачиваясь к его п-ву, — мы вступаем в новый фазис нашей жизни. Твоя Пумпуська совершенно неожиданно, но очень кстати, сделалась вдовою…
Вот тебе раз!
Наконец-то я убедился, что все, происходившее со мною, было глупым, хотя и очень продолжительным, сном. Я мог умирать, мог совершать путешествия в рай или ад, пожалуй, на луну, или к центру земли, могло случиться все, что угодно, но, чтобы моя Варя, идеал честной жены и заботливой матери, могла быть ‘Пумпуськой’ кряхтящей развалины, это было слишком неправдоподобно и неестественно.
И я с величайшим хладнокровием приготовился смотреть и слушать продолжение моих нелепых грез.
Его п-во наклонился и, кряхтя, целовал маленькие ручки Вари.
— Ну, это потом, — сказала она. — Сидите смирно. Прежде всего — дела. Вы понимаете, что меня беспокоит мое новое положение?
— Что же может беспокоить тебя, мой ангел? — говорил князь. — Ты знаешь, я всегда готов обеспечить твою будущность…
— Это я уже слышала, но этого не будет. Моим детям нужен отец, а мне муж, поэтому я не останусь неприступной вдовицей, а выйду замуж. Беда в том, что тот, на ком я остановила свой выбор, небогат… Я предлагаю вам, чтобы все оставалось по-старому. Мой будущий муж будет вашим протеже, так же, как бедный Жан, а я… я буду, по-прежнему, вашей Пумпуськой. Согласны?
Честное слово, сон становился слишком оскорбительным, и я снова стал напрягать все усилия воли, все свои заснувшие физические силы, чтобы пробудиться.
— Ну, — сказал князь, — об этом после… а теперь… ma parole, меня утомила… вся эта торжественность… Я мечтаю о минуте отдыха. Как к тебе идет этот траур…
В дверях показался Александр Иванович, но, увидя интимную позу его п-ва, сейчас же исчез.
— Вот, — думал я, — еще одно доказательство, что все это не больше, как сон. Разве может исчезать наяву, таким незаметным образом, живой человек?
Его п-во скоро откланялся и уехал, по-прежнему снисходительно кивнув головой в мою сторону. Очевидно, воображение мое уставало работать в одном направлении, и нелепый сон приближался к концу.
— Теперь за дело, — воскликнул Александр Иванович, проводив последнего гостя и оставшись наедине с Варей. — Вечером нам предстоит много хлопот, а теперь надо посмотреть, на что ты можешь рассчитывать в первое время…
Он также был с Варей ‘на ты’. Я окончательно убедился, что мои грезы были вариациями на одну и ту же тему: неверность моей жены.
— Нам нечего беспокоиться, милый, — сказала она. — Князь обещал протежировать моему будущему мужу. Понимаешь? Ведь ты ничего не имеешь против этого? Ты у меня умный…
И она поднялась на цыпочки, чтобы подставить ему для поцелуя свой прекрасный, почти девственный лоб. Александр Иванович тихонько отстранил ее, вынул из кармана два медных пятака и, подойдя ко мне, благоговейно перекрестился, положив на мои веки холодные монеты.
Когда же раздался ласковый шепот, когда я услышал звуки поцелуев, я не мог больше сдержать моих ощущений. У меня закружилась голова, кровь прилила к сердцу.
Смутно, как сквозь сон, помню, что я ринулся, что-то ломал, кого-то бил…
Я очнулся в вольтеровском кресле. В одной руке у меня была моя толстая золотая цепь, а в другой — клок чьих-то волос…
Доктор объявил, что у меня была летаргия.
Летаргия?!
Печальная ирония судьбы. Я умер тогда, когда мне хотелось жить, и живу, когда хотелось бы умереть.
Похоронив все мои верования, упования, иллюзии, зачем не похоронили они и меня самого!
Может быть, ждать придется еще долго, но я жду.
С. 51. …ma parole — Ей-Богу, честное слово (франц.).