Воспоминания по поводу статей Д. И. Завалишина, Свистунов Петр Николаевич, Год: 1881

Публицистика
Время на прочтение: 50 минут(ы)
Скачать в PDF

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ ДЕЯТЕЛЕЙ ТАЙНЫХ ОБЩЕСТВ 1820-х годов

том II

ОБЩАЯ РЕДАКЦИЯ
Ю. Г. ОКСМАНА и С. И. ЧЕРНОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА ПОЛИТКАТОРЖАН И ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ
МОСКВА
1933

ВОСПОМИНАНИЯ ПО ПОВОДУ СТАТЕЙ Д. И. ЗАВАЛИШИНА

I

В 9-й и 10-й книгах ‘Русской Старины’ изд. 1881 г. появились две статьи Д. И. Завалишина под заглавием: одна — ‘Об амурском деле’, другая — ‘О декабристах в Чите и Петровском заводе’.
Обе статьи писаны в виде обвинительного акта, не беспристрастного против лиц, память которых многие чтут и которая не мне одному дорога, но и всем тем, которые их уважали и любили.
Все, кого знаем, прочитавши эти статьи, были того убеждения, что нельзя оставить их без возражения, но товарищи мои признали этот труд бесполезным на том основании, что опровержение П. Н. Свистуновым статьи г. Максимова в 1870 г. не помешало автору, по истечении 11 лет, выставить снова все опровергнутые факты с придачей новых сведений, столь же неправдоподобных. Несмотря на это, я, питая глубокое уважение к памяти умерших товарищей моих и с признательностью воспоминая прожитую свою молодость посреди людей честных и добрых, решился сколько бог даст силы выступить поборником правды против сильного и искусного противника, хотя и предвижу, что навлеку на себя такой же гнев, как и первый его возражатель. Но в мои лёта, когда готовишься покинуть здешний мир, людская злоба не смущает.
Не предрешая вопроса о действительности передаваемых фактов и о правдивости всего повествуемого, замечу только, что вероятно всякого читателя поразит беспощадное осуждение всех упоминаемых автором лиц при снисхождении к самому себе, не наделивши притом кого-либо единым словом ни похвалы, ‘и признательности, не говорю уже дружбы или любви, а где нет любви к ближнему, там не бывает ни правды, ни справедливости, в чем сознается сам автор, почитающий себя христианином. Начну с разбора статьи об амурском деле.

II

Не пользуясь достаточным количеством сведений о принятые администрацией мерах для заселения Амурского края, равно и с встретившихся затруднениях и препятствиях при такой трудной задаче, как колонизация дикого и отдаленного края, не имея притом возможности судить о целесообразности и крайней необходимости распоряжений главных деятелей, предоставляю более сведущим людям защиту столь жестоко обвиняемой администрации, а потому ограничусь исследованием того, в какой мере выставленные обвинения подтверждаются доказательствами и насколько передаваемые факты согласуются между собою и с известными мне данными.
Нет сомнения, что при таком колоссальном предприятии, не имеющем прецедента и требующем неотложного осуществления, при отсутствии всякого опыта в деле небывалом, логично следует допустить неизбежные ошибки, промахи, недоразумения, перечисляя которые автор приписывает их не только отсутствию предусмотрительности и сообразительности со стороны главного начальника края, но и преследованию им личных целей. Бедствия, постигшие по словам автора и забайкальское население, и войско, и амурских переселенцев, выставлены в ужасающих размерах и описаны самыми мрачными красками. Но ни одно из гибельных последствий необдуманных мероприятий не подтверждается приложенными якобы документами, на которые неотступно ссылается автор. Я назвал принятые меры необдуманными, но по мнению автора их следует считать в высшей мере преступными, потому что по его уверению они принимаемы были из личных видов, что повторяется им при всякой выставляемой неудаче. Спрашивается, в праве ли мы обвинять кого бы то ни было в таком гнусном побуждении, особенно когда описываются бедствия, постигшие несколько десятков тысяч людей? Не грешно ли вторгаться в тайник чужой совести, доступный лишь одному сердцеведцу? Для осуждения перед общественным мнением главного деятеля в Амурской экспедиции и аз заселении приобретенного края не достаточно ли было приписать все неудачи его неосмотрительности, не посягая на его честь и нравственное достоинство. Все выставленные факты никакими документами не подтверждаются…
При разборе нескончаемой вереницы упреков, обращенных к главному начальнику края, ясно обнаруживается задача, какую поставил себе автор: во что бы то ни было и без всякого основания осуждать его даже в тех случаях, когда не от него исходили принятые административные меры. Так, на стр. 80 указано на переселение ‘крестьян из России в Тобольскую и Томскую губернию’, при чем замечается, что ‘не подумали ни малейшей части из них направить в Забайкальский край’, а на 93 стр. осуждается призвание крестьян из России на Амур, которые, истощив все средства на пути, с самого Красноярска стали побираться милостынею 64.
Ставится в укор начальнику края (стр. 80) взятие в рекруты трех тысяч хлебопашцев в промежуток с 1853—1856 гг., т.е. во время Крымской войны 65. Спрашивается, могло ли иркутское начальство ослушаться предписания, исходящего от высшей власти?
(Стр. 84) Н. Н. Муравьев по вражде будто бы к министру финансов Врончемко (указание на побуждение не голословное ли обвинение?) взялся доставить до 100 пудов золота вместо добываемых дотоле 28 пуд., и с Нерчинских рудников перевел ссыльнокаторжных на Карийские рудники, где за три первые года добыто в средней сложности по 70 пуд., а на Шахтаминском золотом прииске добыто более 100 пудов.
Осуждаемая мера доставила казне значительную прибыль, хотя автор распространяется насчет убытков, понесенных ссыльнокаторжными (притом неизбежных при всяком переселении), с намерением уменьшить заслугу Муравьева, равно и о том, что золотые прииски много повредили сельскому хозяйству в Сибири.
Известно, что с открытия золотых приисков в 1830-х годах стали пустеть целые деревни в Сибири. Несомненно, что золотой промысел, обогативший десяток-другой капиталистов, ознакомил Сибирь с голодом, о котором прежде и слуха не было, но немыслимо ставить это в укор Н. Н. Муравьеву.
Он же виноват в том, что не довольствовался для Амурской экспедиции двумя гарнизонными баталионами, составлявшими всю вооруженную силу на пространстве нескольких тысяч верст. Не имея возможности получить войско из России, поневоле пришлось ему составить его из рекрут, собранных на месте, а что предпринятое приобретение Приамурского края не нуждалось в войске и что оно было сформировано из пустого тщеславия для доставления Н. Н. Муравьеву звания корпусного командира (стр. 84) — на это требуются доказательства, которых в документах не нахожу.
Притом нельзя пройти молчанием резкое противоречие, обнаруживающееся между многими высказываемыми упреками: то войско формируется из пустого тщеславия, следовательно, без настоятельной нужды, то, при угрожающей впоследствии опасности столкновения с Китаем, Забайкальский край и Амур и Приамурская область оказались в беззащитном положении по недостатку войск (стр. 100) 68.
Автор ставит также в вину Николаю Николаевичу Муравьеву несогласие его или нерешимость на завоевание южных портов, которые г. Невельский считал необходимым приобретением. Можно предполагать, что Н. Н. Муравьев отклонял новый захват Нижнеуссурийского края или по неимению на то наличных средств, или по отсутствию разрешения высшего правительства, для которого враждебные замыслы против Китая кабинетов английского и французского не были тайной, и вероятно уже тогда предвиделся, вследствие превосходства европейского оружия над азиатским, счастливый исход кампании, доставивший нам одним дипломатическим путем уступку южных портов без боя и без затрат.
Приобретение Нижнеуссурийского края, выставляемое как настоятельная потребность, послужило поводом к новому обвинению Н. Н. Муравьева. Пришлось ему бросить Николаевск на устье Амура и перевести морские учреждения и местопребывание военного губернатора в Владивосток (стр. 97). Но была ли возможность избегнуть этого перемещения? Мы ее не видим, и автор на нее не указывает. При распространении всякого владения естественно передвигается местопребывание правителя. Неоспоримость такой банальной аксиомы не раз подтвердилась в истории русского государства.
Совершилось столь вожделенное занятие нами южных портов помимо участия Н. Н. Муравьева. До того винили его в бездействии, в беспечности, а по приобретении Уссурийского края он оказался опять виноватым в том, что занятие этих портов никакой не доставило пользы краю, а обращение их в porto franco для поощрения торговли причинило лишь вред Забайкальскому краю (стр. 99).
О достоверности выставленных фактов к осуждению Н. Н. Муравьева доказательств, к сожалению, никаких не представлено, хотя известно нам, что многие из них опровергнуты были в появившейся в 1858 году статье Романова67, но, предположив даже, что все эти факты достоверны и даже что они истекают из ошибочных и необдуманных распоряжений главного правителя, необходимо, чтобы ответственность за них всецело на нега возложить, необходимо, говорю, выставить в параллель им те мероприятия, какие следовало бы принять, равно и удобоисполнимость их.
При этом сопоставлении неопровержимо выяснилась бы виновность правителя, и этот способ доказательства не затруднил бы автора, судя по тому, что дельные и благие советы, подаваемые им, о которых он так часто поминает, заключали в себе именно то целесообразное направление, от которого уклонились распорядители. К сожалению, ни одного из таких полезных советов не сообщает автор читателю, а стоило бы ему только высказать одно из тех предостережений, от него исходивших, какими пренебрегли власть имеющие в ущерб и всему краю и затеянному предприятию, чтобы убедить читателя в виновности главного распорядителя Амурского края. Ему не понадобилось бы тогда прибегать к странному способу обвинения — приписывать все ошибки правителя преступному преследованию личных целей.
Когда Д. И. Завалишин говорит, будто, М. С. Корсакову (стр. 90): ‘Михаил Семенович, что вы наделали, зачем вы обманули людей?’ и т. д., тут бы следовало прибавить: ‘мой совет, которому вы не последовали, заключался в том-то’, а о совете не упоминается, а порицается лишь неисправимо совершившийся факт. Такого рода сотрудничество в амурском деле доступно было всякому забайкальскому жителю и свидетельствует лишь о благодушии и снисходительности губернатора в сношениях своих с поселенцем, находившимся под его надзором.
На стр. 95 читаем: ‘Допустить, чтобы и это так продолжалось (гибельные неудачи), было нельзя, и вот почему, когда все увещания остались тщетными, Д. И. Завалишин решился раскрыть в печати настоящее положение дел на Амуре’.
Дальше говорится (стр. 97): ‘М. С. Корсаков происками своими и наветами добился удаления Д. И. Завалишина из Читы в Россию, чем лишил себя полезного советника и честного деятеля’.
При ограничении свободы устного и печатного слова, искони введенном у нас повсюду, нельзя не дивиться кротости и благодушию правителя, облеченного обширной властию, при тяжелой ответственности перед высшим правительством, дозволившего простому поселенцу осуждать беспощадно изустно и печатно все его мероприятия и тем подрывать его авторитет во всем вверенном ему крае. Ни один ни генерал-губернатор, ни даже губернатор не допустил бы того и далеко не выказал бы такого долготерпения, как М. С. Корсаков.
На той же странице говорится: ‘После поданного Д. И. З. примера начали и другие доставлять об Амуре правдивые сведения, хотя и не подверглись тем прискорбным последствиям, которым подвергся он’.
Из этих слов следует заключить, что едва ли за статьи его удалили из Сибири, тем более, что этой мерой не отнималась у него возможность печатать статьи об Амуре с 1858 до 1881 гг. в продолжение 23 лет, чем он и пользуется по сию пору. К тому же первая статья Д. И. Завалишина появилась в ‘Морском Сборнике’ в 1858 г., а он был выслан из Сибири в Россию в 1864 г.69. Наконец, почему же возвращение из ссылки на родину считается автором прискорбным последствием, тогда как милостивый манифест великодушного царя-освободителя, провозгласившего амнистию в 1856 г., был встречен с радостью и с чувством признательности и любви всеми сосланными декабристами. Г-н Завалишин не оставлял в Сибири ни жены, ни детей, а в России ожидала его родная сестра, почтенная Екатерина Иринарховна, о коей сестры Н. А. и М. А. Бестужевых отзываются с величайшей похвалой, сказывая, что она, не сходясь с братом ни в воззрениях, ни в чувствах, с прискорбием вынуждена была расстаться с ним 70.
Обратимся к разбору писем, выставленных в качестве документов и помещенных Д. И. Завалишиным в октябрьской книге ‘Русской Старины’, изд. 1881 г.

III

Из насчитанных мною более 50 писем — 8 только касаются амурского вопроса (стр. 388). Г-н Тиль, находившийся при ревизоре сенаторе Толстом, благодарит за сообщенные сведения о крае и по разрешению амурского вопроса (стр. 389). Г-н Стадлер сообщает, что генерал-губернатор благодарит за сведения касательно закупки хлеба (стр. 396). Читинский губернатор, уволенный от должности по распоряжению генерал-губернатора, в письме к сестре автора осуждает действия Н. Н. Муравьева и порицает его личность. Свидетельство его нельзя считать беспристрастным. Он напоминает о записке, посланной автором сенатору Толстому о приобретении устьев Амура, а вслед затем посланной генерал-губернатору (стр. 399). Полковник Савич проклинает житье на Амуре и неодобрительно отзывается о начальстве (стр. 412). М. А. Бестужев сообщает о беседе, состоявшейся у ген.-губернатора, в которой М. А. Б. отстаивал необходимость приобретения южных портов, на которое решался еще ген.-губернатор (стр. 417). Ген.-адъютант Сколков, лично ознакомившись с положением края, убеждается в справедливости сказанного о нем автором статей. Письмо это свидетельствует о том, что г. Сколков нашел положение края неудовлетворительным, но нисколько не подтверждает резких обвинений автором Н. Н. Муравьева.
Кроме писем указывается на свидетельство г. Сгибнева в статье, помещенной им в ‘Древней и новой России’, содержание коей не сообщается (стр. 391). Выставлено также личное мнение какого-то англичанина Равенштейна, которое нельзя нисколько признать документом.
29 писем не имеют никакого отношения к амурскому вопросу.
Чтобы убедиться, как мало представляет интереса для читателей содержание их, стоит взять любое из них на выдержку.
Такой-то просит об отводе места для постройки лавки или дома (стр. 391). Нерчинский исправник пишет: ‘Ген.-губернатор очень доволен вами’ (стр. 389). Советник Щапов просит возвращения своей записки о лесах (стр. 391). Жена градоначальника Ребиндера просит прислать врача, чтобы помочь мужу, которого разбили лошади по выезде из Читы (стр. 393). Калугина благодарит за предложение принять на его попечение двух сирот (стр. 393). Дело похвальное, но как не вспомнил автор евангельского стиха: ‘Егда убо твориши милостыню, не воструби пред собою, яко же лицемеры творят’. Е. А. Бестужева благодарит за гостеприимство, оказанное брату ее Михаилу. Есть письма, содержание коих вовсе не выставлено. Значится только: ‘Мой добрый Дмитрий Иринархович’ (стр. 394). В другом: ‘Будьте мне благодетелем (стр. 394). Два письма М. К. Кюхельбекера и Ив. Ив. Пущина (стр. 395): удивляются нерасположению к нему генерал-губернатора после (похвального его отзыва о нем. Ф. Н. Львов, удаленный из Иркутска генерал-губернатором, осуждает направление, данное делу о дуэли (стр. 404). Ф. В. Чижов предлагает автору вознаграждение за помещение статьи в его журнале (стр. 407). Адмирал Матюшкин отсылает ему статью, не принятую с напечатанию в ‘Морском Сборнике’ (стр. 408). Поэт В. К. Кюхельбекер осыпает автора комплиментами (стр. 388).
Из 16 хвалебных писем по случаю напечатанных статей об Амуре надо заметить 6 писем генерала П. К. Меньшова, издателя ‘Русского Инвалида’ и ‘Военного Сборника’. В них говорится о записке г. Будагосского, поданной военному министру о состоянии Амурского края по сведениям, доставленным г. Завалишиным. Записка сообщена была Корсакову для прочтения и ответа. Надо полагать, что министр признал оправдательное пояснение Корсакова удовлетворительным и что записка, составленная Будагосским, не повредила Корсакову во мнении ни министра, ни высшего правительства, сохранивших за ним управление обширного края.
Ни одного из этих писем нельзя признать документом, подтверждающим выставленные факты, осуждающие графа Н. Н. Муравьева-Амурского и М. С. Корсакова, заслуживших общее уважение и любовь многих.
Затем следуют пояснения автора, приложенные к письмам (стр. 387). Уездный учитель Мордвинов пользовался его наставлениями и находился под влиянием его примера (стр. 389). Командир казачьего батальона получал от автора наставления, как он должен действовать для пользы службы и проч. (стр. 390). Н. А. Бестужев убежден был, что никакие личные отношения не могут заставить Д. И. Завалишина уклониться от справедливости (стр. 391). ‘Он безвозмездно исправлял должность офицера генерального штаба по съемкам и составлению карты путей сообщения, по составлению плана города, землемера по распланировке города и отвода земель, архитектора по постройке казенных зданий, медика по надзору за тифозными госпиталями, по пособию жителям собственными лекарствами, советника, мирового посредника, учителя и пр.’ (стр. 392). Военный губернатор во время своих отлучек поручал Д. И. Завалишину главный надзор и распоряжение по управлению, ему предоставлено было получать все бумаги и письма, адресованные в руки губернатора, ему же оставлялись и все важные дела ‘для высылки, куда потребуется’ (стр. 393). ‘Все, кто имел какую нужду в помощи, в содействии, в ходатайстве, обращались к автору’ (стр. 397). ‘Корсаков, заменивший Запольского, просил Завалишина оказывать ему такое же содействие, как и его предшественнику, и не исполнил распоряжения ген.-губернатора о перемещении автора из Читы в Минусинск’ (стр. 400). Был ли ему признателен г. Завалишин? Автор сознает, ‘что полковник Савич был в праве назвать предпринятое им раскрытие правды святым делом и подвигом’. На странице 418 значится: ‘Покойный митрополит Филарет и архиепископ Леонид советовались с г. Завалишиным по сибирским и другим делам, как имеются тому письменные свидетельства’. Жаль, что они не приложены к документам 69.
Возвращаясь к письмам с похвальными отзывами, следует приписать эти похвалы разнородным причинам. О дальной восточной окраине много интересовалась читающая публика и жадно и без разбора глотала доходившие до нее оттуда вести, что подтверждается письмами двух журнальных редакторов. К тому же резкая и страстная критика, особенно касательно действий высокопоставленного лица, приходится людям более по сердцу, чем докучливый панегирик, ценилось также и литературное достоинство статей, но злорадство, высказывающееся во многих похвальных отзывах, наводит на мысль, что обличительные статьи автора одобрялись небеспристрастными читателями. Известно, что лицу, пользующемуся широкой властью, трудно избегнуть недовольства и вражды, тем более, что граф Амурский строго преследовал лихоимство и казнокрадство, закоренелые у нас язвы, также и недобросовестное исполнение должности, не разбирая, мелкий ли чиновник или губернатор признавался ненадежным. Если к этому прибавить, что он пользовался доверием и особой милостью императора Николая и быстро достиг высокого поста, то безошибочно предположить ‘южно, что он тем возбудил и недоброжелательство и зависть тех, которых опередил на Служебном ристалище. Не мало также одобрителей доставила автору кажущаяся отвага, с которой простой поселенец выступает поборником правды в состязание с могучим правителем края. Но кто имел случай удостовериться в редкой терпимости, добродушии и мягкосердии того правителя, тот особенного подвига не признает в этой борьбе.
Обратимся к рассказу самого автора. Граф Амурский приказал будто перевезти его на поселение в Минусинский округ, прозванный сибирской Италиею, и местный губернатор предписание оставил без исполнения. Тут следует заключить одно яз двух: или со стороны ген.-губернатора было лишь угрожающее предостережение или ходатайство Корсакова об оставлении автора в Чите было уважено генерал-губернатором.
Так ли поступают у нас обыкновенно генерал-губернаторы? Например, кн. П. Д. Горчаков выслал почтенного и уважаемого (барона) В. И. Штейнгейля из губернского города Тобольска, где он обзавелся хозяйством, в жалкий уездный город Тару за то только, что дошло до его сведения, будто В. И. Штейнгель, уступив просьбе губернатора Ладыженского, неопровержимо отстаивал мнение губернатора по какому-то уголовному делу, несогласное со взглядом по этому предмету, изложенным заранее князем Горчаковым 70.

IV

Многие из наших товарищей, не знавшие лично графа Амурского, столько о нем слышали лестных отзывов от генерала Я. Д. Казимирского, высоко ценившего как умственные, так и душевные его качества, равно от наших товарищей, долго проживших в Иркутске, также и от поселенцев наших города Ялуторовска, где он проездом в Петербург и обратно всегда несколько часов останавливался и с ними беседовал, знают его как умного и очень доброго человека.
Ялуторовскую колонию составляли тогда: М. И. Муравьев-Апостол. И. Д. Якушкин, Ив. Ив. Пущин, Е. П. Оболенский, Н. В. Басаргин и В. К. Тизенгаузен.
Николай Николаевич останавливался всегда у И. И. Пущина и просил оповестить своих товарищей о его прибытии, желая в кругу их провести несколько досужных часов 71. Тут он раз отозвался с похвалой о Д. И. Завалишине, сведениями коего о Забайкальском крае пришлось ему воспользоваться. Причина, заставившая впоследствии гр. Муравьева-Амурского не доверять более г. Завалишину, без сомнения последнему известна.
Чтоб убедиться, насколько обхождение с политическими ссыльными было гуманнее и мягче в Восточной Сибири, чем в Западной, стоит вспомнить о горькой судьбе, доставшейся в удел Достоевскому и Дурову, сосланным в Омск по делу Петрашевского, где они много лет несказанно томились в арестантской роте, прозванной ‘мертвым домом’ в повести страдальца-поэта, когда в то же время Петрашевский с товарищами жил’ на свободе в Иркутске.
Як. Дм. Казимирский рассказывал в Ялуторовске, что он сидел у ген.-губернатора, когда доложили о прибытии в Иркутск Петрашевского с товарищами. Николай Николаевич тотчас же просил генерала Казимирского навестить их и осведомиться, не нуждаются ли они в чем. Они объявили, что ни в чем не нуждаются, но когда Як. Дм. стал настаивать и, заметив, что продолжительное заключение и затем следование их по этапам вдоль всей Сибири подвергли их многим лишениям, спросил их, не пожелают ли они чего,— Ник. Александр. Спешнев (ум. 1882 г.), поблагодарив его за милостивое к ним внимание, признался, что бутылка лафиту доставила бы ему большое удовольствие. Узнав об этом, Николай Николаевич приказал немедленно отнести им несколько сохранившихся у него бутылок этого вина 72. М. А. Бестужев упоминает в своих записках о доносе губернатора Пятницкого на Н. Н. Муравьева по случаю дружеских отношений его с декабристами. Пятницкий думал ему мстить за то, что Н. Н. по весьма уважительным причинам удалил его от управления губерниею, чему подвергся также и г. Зорин, которого для пользы службы не пощадил, хотя последний был ему товарищем по Пажескому Корпусу. Государь показал донос Н. Н. Муравьеву, потребовав у него объяснения. Н. Н., засвидетельствовав о безупречном поведении декабристов, доложил царю, что он считал по совести долгом облегчить тягостное их положение, на что государь сказал ему: ‘Спасибо, ты меня понял’. И когда затем государь повелел выключить г. Пятницкого из службы за злостный донос. Николай Николаевич вымолил у царя сохранение за ним прав на получение пенсии 73.
В тех же Записках М. А. Бестужева (‘Русская Старина’, 1881 г.) мы видим, что он, брат его Николай и другие декабристы, с разрешения ген.-губернатора свободно разъезжали по всей Восточной Сибири и проживали подолгу то в Иркутске, то в Кяхте, то в других городах, тогда как в Западной Сибири М. И. Муравьев-Апостол год целый не мог выпросить дозволения съездить в Тобольск для излечения от болезни 74. Удалось, наконец, г. Толстому, адъютанту князя, бывшему случайно очевидцем страшного приступа мучительного недуга, разжалобить ген.-губернатора и добиться его согласия на поездку М. И. Муравьева в Тобольск75. При этом нельзя сказать, чтоб князь. П. Д. Горчаков был злой человек, но он, как истый чиновник, берег себя и страшился всякой ответственности. Раз две из наших дам Н. Д. фон-Визина и Ж. А. Муравьева, проживавшие в Тобольске, вздумали проведать товарищей наших в Ялуторовске. Узнав об этой отлучке, ген.-губернатор счел долгом известить о ней III отделение, из которого последовало строгое внушение путешественницам 76.
Все эти факты привожу в доказательство тому, как мало оправдывается ненависть против Н. Н. Муравьева, высказавшаяся в разбираемой статье. Да позволит мне Д. И. Завалишин, глубоко изучивший библию при переводе ее на русский язык, напомнить ему слова св. Иоанна-евангелиста: ‘Всяк, ненавидяй брата своего, человекоубийца есть’ (Посл. I, гл. 3, стр. 13).
При чтении разбираемой статьи, беспощадно и так опрометчиво порицающей все распоряжения, касающиеся приобретения и заселения Приамурского края, притом же нисколько не знакомящей читателя ни с ходом этого исторического события, ни с представившимися препятствиями, ни с бывшими налицо средствами для преодоления их, ни с планом, какого следовало бы держаться для избежания описываемых неудач,— естественно возникает вопрос: что могло побудить автора к составлению такого странного обвинительного акта против лиц, или удалившихся от общественного поприща, или сошедших уже в могилу, тем более, что об этом предмете, по его же уверению (стр. 405), ‘писано им было огромное число статей для пояснения амурского дела’, так что настоящая статья — не что иное как извлечение из предыдущих, и не сообщает ничего нового. Автора побудило будто бы к печатанию этой статьи (стр. 75) желание ознакомить публику с неизвестными ей важными документами и доставить притом некоторые указания, полезные для настоящего времени. Но ни документов -не оказалось налицо, как мы в том убедились, ни указаний полезных не отыскали в огульном осуждении всего совершившегося предприятия.
Итак, что же могло побудить автора к напечатанию статьи? Неужели одна злоба против человека, который не только не причинил ему зла, но которому он многим обязан? Если б граф Амурский не отозвался бы с похвалой о нем читинскому губернатору г. Запольскому при открытии новой области и не посоветовал бы ему сблизиться с автором, чтобы воспользоваться сведениями старожила о вверяемом ему крае, ему не пришлось бы разыгрывать такую видную административную роль в губернии, столь льстившую его самолюбию. Когда бы г. Завалишин не стал приобретенным доверием кичиться и высказывать перед всеми, какою силою пользуется у губернатора, и тем не возбудил бы неудовольствия местных чиновников, жалобы коих дошли до Иркутска, а келейно бы употребил влияние свое на пользу края, тогда и г. Запольский сохранил бы свое место, и его не подумали бы удалить из Читы. Со сменою г. Запольского и назначением вместо него М. С. Корсакова прекратилась административная деятельность г. Завалишина и вместе с тем почет, каким он пользовался между читинскими обывателями, и вот чего он не может простить графу Амурскому даже по истечении тридцати лет, находясь сам в преклонных летах и как бы на пороге загробной жизни. Грустное явление, да вразумит и помилует его господь! Для графа же Амурского, сошедшего в могилу, пробил час вечности, все земное уже чуждо ему, до него не достигают ни злоба, ни слава мирская, но земное его поприще не пройдет бесследно. Против его врагов за него заступится признательное потомство, чему порукой служит открытая ныне подписка на сооружение памятника в городе Благовещенске в ознаменование оказанной им великой заслуги отечеству.

V

Перейдем к разбору статьи Д. И. Завалишина под заглавием ‘Декабристы в Чите и Петровском’ {В рукописи было: ‘Помещенные в октябрьской и ноябрьской книжках ‘Русской Старины’ 1881 г. записки Д. И. Завалишина без сомнения поразили многих из читающей публики. Всякому невольно бросилось в глаза неслыханное самовосхваление автора, при беспощадном порицания лиц, стяжавших громкое имя на поприще государственной службы и оставивших по себе благодарную память в отдаленном, бывшем в их управлении крае’.
Печатная редакция фразы принадлежит Свистунову, зачеркнувшему приведенный текст и написавшему: ‘Не знаю, почему вздумалось автору предпослать своему повествованию такое напыщенное вступление, будто готовился он писать эпическую поэму, а в сущности рассказ свойства весьма прозаического. Не сам ли автор говорит, что все напускное, фальшивое, ходульное никогда не выдерживало испытания’.
Следующий абзац в рукописи отсутствует.}.
Пока Тайное общество, мечтая о благе отечества и не щадя себя, стремилось к недосягаемой его цели, подвергаясь притом всем случайностям опасного и тернистого пути, тут была еще своя доля поэзии, как и во всяком отважном, хотя и неразумном порыве юношеской души, но с опущением занавеса после завершившейся кровавой драмы наступил период обыденной прозы. Тюрьма положила конец всему прошлому и открыла для нас новую жизнь. Пришлось учиться терпению, распознать свою немощь, отогнать от себя все призраки, волнующие душу, и приняться за какой-либо труд, способный оказать пользу или самому себе, или кому-либо из ближних. Многие, признав суету мирскую, обратились к изучению божественного откровения, сделались истинными христианами, отринув всякую гордыню, и со смирением и любовию покорились воле божией, пославшей испытание им на благо.
Не одного также читателя возмутило порицание автором товарищей по заключению, с которыми он провел 12 лет {У Фролова было: ‘Не могло также не обратить внимания читателя порицание товарищей по заключению, с которыми [Д. И. Завалишин] провел 12 лет’.} и на которых старается набросить тень, вопреки вышедших в свет записок некоторых соузников. Не так бы следовало отнестись к обществу, которому автор многим обязан и, кажется, кроме благодарности не должен бы питать другого чувства. Наконец поразит всякого исчисление громадных умственных его трудов: изучение 13 языков {Записки барона А. Е. Розена (стр. 231). Сведения заимствованы, конечно, на веру. Примечание А. Ф. Фролова.}, кроме латинского и греческого и даже еврейского со всеми его наречиями {Письмо П. А. Муханова, ‘Русская Старика’, 1881 г., кн. X, стр. 426. Примечание А. Ф. Фролова.}, перевод библии с еврейского, изучение в подлинниках отцов церкви и греческих богослужебных книг. При чем автор не оставляет занятий высшей математикой, астрономией, механикой и проч., считает своей обязанностию неослабно заниматься для приобретения все больших и больших знаний по всем частям. Мало того, успевает еще уделять время на дела общественные: он созидает, он руководит, он направляет, он наблюдает и пр. Все это не могло не привести некоторых к сомнению, а в более опытных возбудило подозрение в возможности и действительности повествуемых автором чудес.
Но для тех, кто провел с ним многие годы под одной кровлей каземата и имел случай ближе изучить его характер, многое, необъяснимое в рассказе о таких гигантских подвигах, становится ясным и логично последовательным.
Чтобы дать и читателю ключ к пониманию и оценке всего чудесного, постараюсь познакомить его с автором и его нравственной личностью. Материалом для этого послужат официальные документы, записки товарищей, личные заявления живых и, наконец, мои собственные девятилетние наблюдения.
Еще ребенком Д. И. Завалишин, читая священное писание, имел таинственные откровения, назначавшие его для восстановления истины {Донесение следственной комиссии 1826 г. Собственноручное показание Д. И. Завалишина, стр. 34.}. В Морском кадетском корпусе автор кончает курс 16-летним юношей, из этого можно заключить, что природа щедро наградила его способностями и счастливою памятью. Об успешном окончании курса свидетельствует заявление автора, что его пригласили для чтения лекций в высшем классе только что оставленного корпуса по весьма серьезным предметам: высшей математике, астрономии, механике и теории высшего морского искусства {В числе документов письма не находим. Примечание А. Ф. Фролова.}.
Это заявление, впрочем, несколько сомнительно. Товарищ автора А. П. Беляев, окончивший курс Морского корпуса годом позже, лекций его не слушал. Следовательно, в 1820 г. автор не мог быть преподавателем, а крейсер под начальством капитана Лазарева (впоследствии знаменитого адмирала и творца Черноморского флота) в этом же году ушел в кругосветное плавание. В числе других способных офицеров назначен был на этот крейсер и мичман Завалишин.
Бывшие в малолетстве таинственные откровения, успехи в школе и очень ранние по службе вскружили голову молодому человеку, развив до последней степени самонадеянность, и без того свойственную этому возрасту. Несбыточные фантазии возникают одна за другой в его воспаленном воображении. Он не довольствуется скромной ролью наблюдателя и не пользуется путешествием для приобретения положительных знаний. Свои фантазии он приводит в исполнение, замыслив учредить Орден восстановления.
‘Сперва,— говорит он,— я полагал целью одно торжество истин веры, после, быв в Англии и Калифорнии, присоединил к сему и виды политические, хотел произвести в Испании контрреволюцию без войны, хотел также для основания республиканских правительств вне Европы стараться вывезти из сей части света тех людей беспокойного ума, которые желают перемен и смятении {Донесение следственной комиссии. Собственноручное показание Д. И. Завалишина. А. Ф.}.
Судьба последних двух скромных проектов молодого мичмана неизвестна. Статуты же таинственного Вселенского ордена восстановления были написаны наподобие мальтийских, и автор просил разрешения по начальству представить их лично императору Александру I. Разрешение прибыть в Петербург последовало. Этот первый успех осуществления замыслов и был причиной погибели автора. Из Охотска через Сибирь молодой мичман спешит в Петербург с своим проектом, долженствующим переработать человечество. Поднесен проект Александру I, который выслушивает его, хвалит составителя за усердие, но плана не принимает, ‘что меня крайне огорчило’ {Собственноручное показание Д. И. Завалишина. Донесение следственной комиссии. А. Ф.}. Этот первый удар самолюбию был причиной крутого поворота его на опасный путь.
Зная о существовании тайных противоправительственных обществ, молодой огорченный мичман начинает искать сближения с членами их. Переделывает статуты своего непринятого государем Ордена в духе противоположном и выдает их как устав существующего ‘Ордена восстановления’, членами которого состоят по его словам важнейшие люди разных государств, стремящиеся к преобразованию всех правительств в Европе и Америке. Говорит противоправительственные речи и пишет стихи на государя. Употребляет все усилия, чтобы навербовать рыцарей в свой Орден, но увлекает только двух братьев А. П. и П. П. Беляевых. Собственноручное показание его имеет несколько другой характер, почему я его и выпишу из донесения следственной комиссии 1826 г. Это тем более необходимо, что наказания писались в каземате, куда доставлялись вопросные пункты, бумага и письменные принадлежности. Полное одиночество и возможность писать ответы неопределенное время позволяли писать, строго обдумавши ответ и взвесивши каждое слово. Вот как говорит Д. И. Завалишин: ‘Вскоре затем (т. е. по представлении плана Ордена Александру I), имев несчастие войти в связь с сим коварным злодеем Рылеевым, я узнал, что есть тайное общество, враждебное правительству, и решился было донести о том, но государь был в Варшаве, а я по глупой гордости хотел все открыть ему без посредников. Между тем старался изведать более о тайном обществе через других и для сего дозволил себе несогласные с моими чувствами и видами слова, обратившиеся ныне к моей погибели. Я говорил, что Орден восстановления существует, показывал статуты, не те, которые представлял покойному государю, а другие и в другом духе, мною же нарочно для сего сочиненные. Но, обманывая других, сам сделался жертвой обмана, мой собственный образ мыслей начал изменяться, сердце тускнело, а я не замечал в нем пятен, наконец стал уверять себя и поверил, что намерения Рылеева могли быть чистые, что во всяком случае позорно быть доносителем’.
За 14-м декабря следуют аресты, В конце 20-х чисел император Николай захотел осмотреть Морской музей, которым заведывал капитан-лейтенант Н. А. Бестужев, в то время уже заключенный в Петропавловскую крепость. Нужно было назначить кого-либо из офицеров, который бы сумел дать государю нужные объяснения. Выбор пал на лейтенанта Д. И. Завалишина, как человека знающего и бойкого. Ответами он очень понравился государю, который, оставляя музей, приказал обратить на него внимание и иметь в виду, как надежного офицера. Все товарищи и сослуживцы уже поздравляли его с блестящей карьерой и флигель-адъютантскими вензелями в ближайшем будущем. Но судьба решила иначе: через несколько дней, а, может быть, и часов, тяжелая дверь каземата отделила его навсегда от карьеры и почестей. Рассказывая об этом дорогою в Сибирь Д. И. Завалишин с горечью прибавил: ‘И с этой высоты так низко пасть!’, при чем он указал на свои ноги, закованные в кандалы 76.
Во время производства следствия положение Д. И. Завали’ шина оказалось весьма неловким. Выдавая себя перед комиссией и в своих письменных показаниях приверженцем правительства, действовавшим в его интересах, очными ставкам’ изобличался в самом крайнем республиканском направлении77.
В Читинском каземате собрались, наконец, все осужденные и разговорами о следствии, допросах и очных ставках выяснили все дело. Степень участия и роль каждого при допросах сделались известны. Д. И. Завалишин, имевший об обществе только смутное понятие, должен был стать особняком, и вначале понятно, что некоторые его остерегались {У Фролова было: ‘Д. И. Завалишин, имевший об обществе только смутное понятие и преследовавший свои личные цели, должен был стать особняком, мало того, его остерегались’.}. Лучшим доказательством непринадлежности его к обществу и очень малого знакомства с членами, а тем более с К. Ф. Рылеевым служит то, что после 14-го не только члены, но и имевшие какое-либо с ними сношение были арестованы, а Д. И. Завалишин оставался на свободе и едва не попал в флигель-адъютанты и только случайное неосторожное показание одного из морских офицеров, Дивова привело его перед следственною комиссиею, где раскрылась его деятельность как основателя особого тайного общества. Цель, с которою были переделаны статуты Ордена, не могла, конечно, внушить доверия к нему.
Да иначе и быть не могло. В среде людей, быть может, слишком увлекшихся, но горячо любивших свое отечество, преследовавших лишь одну цель — общее благо, людей, гордившихся своими цепями и судьбой, он не мог, не должен был чувствовать себя в своем кругу. Цепи для него были позорны, положение свое он называет падением. Но несчастие уравнивает всех. Поэтому к его положению относились снисходительно и с сожалением. Его не чуждались, но он себя внутренно сознавал чужим посреди нас. Этим-то снисхождением и сознанием нравственного превосходства товарищей он тяготился целые 12 лет. Это естественно должно было развить в нем озлобление… {У Фролова было: ‘В такой натуре это естественно должно было развить озлобление и жажду мести’. Свистунов изменил эту фразу: ‘При его самолюбии и самонадеянности, выказывавшихся во всякой строке его рассказа, это естественно должно было развить в нем озлобление и жажду мести’. Кому принадлежит печатный вариант — неизвестно.}

VI

Первое время пребывания в Читинском остроге помещение наше поистине было ужасно: в небольшой сравнительно комнате с нарами помещалось 16 человек, так что, когда ложились спать, то на каждого не приходилось и аршина {Подтверждение в записках Якушкина, Басаргина и барона Розена.}. Нельзя было перевернуться с одного бока на другой, не разбудив товарища. Если к этой теcноте прибавить говор и бряцание цепей при малейшем движении, то будет очевидно, что занятий, а тем более серьезных, в это время не могло быть. Так оно и было. Единственным развлечением были шахматы, а по вечерам — увлекательные рассказы Корниловича (издателя ‘Русской Старины’ в 1825 г.) из русской истории.
В сентябре 1827 г., по окончании устройства временного помещения (постоянное строилось в Петровском заводе), нас разместили более удобно. Нары заменились кроватями, и только тут явилась некоторая возможность чем-либо заняться, хотя шум и бряцание цепей не уменьшились, но по крайней мере каждый имел свой уголок. Пребывание в этом остроге оставило вероятно в каждом самое отрадное воспоминание. В среде наших товарищей были люди высокообразованные, действительно ученые, а не делавшие называться только такими, и им-то мы были обязаны, что время заточения обратилось в лучшее, счастливейшее время всей жизни. Некоторые, обладая обширными специальными знаниями, охотно делились ими с желающими. Так что получившие воспитание в тогдашних кадетских корпусах или дома на медные гроши имели полную возможность пополнить свои пробелы. Как на особенно выдающихся укажу на П. И. Борисова, работавшего не менее 16 часов в сутки. Он ложился в одно время с другими, но раньше его никто не вставал. Как бы рано ни проснулся, а он уже сидит и работает при огне (история, философия). Бесчаснов, не знавший французского языка, ‘не только изучил его, но на поселении был преподавателем этого предмета в Иркутске и преподавал с успехом.
Не могу отказать себе в удовольствии назвать тех дорогих соузников, которые, делясь своими знаниями, своим искусством, не только учили, доставляли удовольствие, но и были спасителями от всех пороков, свойственных тюрьме. Никита Мих. Муравьев, обладавший огромной коллекцией прекрасно исполненных планов и карт, читал по ним лекции военной истории и стратегии. П. С. Бобрищев-Пушкин — высшую и прикладную математику. А. И. Одоевский — историю русской литературы. Ф. Б. Вольф — физику, химию и анатомию. Спиридов — свои записки (истории средних веков) и многие другие — как свои собственные, так и переводные статьи {В рукописи еще сказано, что ‘П. А. Муханов читал русскую историю’. Последнее зачеркнуто Свистуновым.}.
Музыканты наши, Ф. Ф. Вадковский (1-я скрипка), П. Н. Свистунов (виолончель), Н. А. Крюков (2-я скрипка), А. П. Юшневский (альт), были вполне артистами, они-то доставляли нам по временам приятное развлечение. Кроме них были еще очень хорошие музыканты: Ивашев, Одоевский, Юшневский (фортепьяно), Игельштром (флейта).
Н. А. Бестужев снял почти со всех акварельные портреты, Н. П. Репин и И. В. Киреев снимали виды, а Андреевич рисовал масляными красками.
Узнавши из записок Д. И. Завалишина о его профессорской деятельности и обширных познаниях по всем отраслям, приходится пожалеть, что он не поделился своими познаниями с товарищами, с такой благодарностью принимавшими всякое сообщение, которое расширяло их умственный кругозор.
Чтобы чище держать свое помещение, мы летом в хорошую погоду обедали во дворе. Д. И. Завалишин с нами не обедал (пищу его составляли кедровые орехи по преимуществу), а гулял на том же дворе с отпущенной бородой, что было тогда диковинкой, в шляпе с широкими полями и с библией в руках, чем и обратил на себя внимание горного унтер-офицера, приносившего нам обед, который, передавая о жизни заключенных жене горного чиновника Смольяниновой, сообщил ей, что в числе узников есть святой человек, который не ест никогда скоромного и всегда читает душеспасительные божественные книги. Г-жа Смольянинова, будучи сама женщиной религиозной, познакомилась с Д. И. Завалишиным и тут же предложила ему невесту — свою младшую любимую дочь (свадьба состоялась через 12 лет) 78. Этот эпизод нам рассказывал покойный И. А. Анненков, который пользовался особенным расположением г-жи Смольяниновой, считавшей себя в родстве с ним. Упоминаю об этом обстоятельстве, потому что оно имело огромное влияние на последующую казематскую жизнь Д. И. Завалишина. Пока мы оставались в Чите, он очень часто под разными предлогами уходил из тюрьмы и навещал свою невесту. Это было еще в то время, когда нас держали очень строго, а потому непонятно, почему Д. И. Завалишин нападает на почтенного, всеми любимого и уважаемого коменданта С. Р. Лепарского. Если он посещал Смольяниновых с его разрешения, то из этого еще не следует, что комендант давал льготы только тем, которые имели голос в Петербурге. Если же без его разрешения, то это показывает, что снисходительностью Лепарского в значительной мере и большей, чем другие, пользовался Д. И. Завалишин 78.
Кстати не могу умолчать и о себе. Я никогда не имел никакой руки ни голоса не только в Петербурге, но даже и в Иркутске, и, несмотря на это, Лепарский разрешил мне устроить мастерскую вне каземата, где я и работал. Правда, при мне постоянно был часовой, который большею частию спал. Однажды комендант вошел неожиданно в мастерскую, я бросился будить часового, но он остановил меня, сказав:
— Оставьте его, я знаю, что не он, а вы его караулите. Он устал, не спавши ночь.
В 1828 г. в сентябре месяце поступили в нашу Читинскую тюрьму трое молодых офицеров из Оренбурга. Они военным судом приговорены были на каторжную работу как принадлежавшие к тайному политическому обществу. Мы от них узнали, что некто Ипполит Завалишин, младший брат того, который с нами находился, 17-летний юноша, воспитывавшийся в инженерном корпусе и сделавший ложный донос на брата своего, по высочайшему повелению был разжалован в солдаты в Оренбургский корпус. Прибыв туда, он распустил слух между юнкерами и молодыми прапорщиками, что разжалован и сослан за участие в деле 14 декабря, уверял, что существование тайного общества не прекратилось и что он уполномочен вербовать членов в тайное общество. Несколько человек из них уговорил он вступить в вымышленный заговор и, взяв с них расписку в согласии на его предложение, донес генерал-губернатору Эссену о существовании тайного общества и представил список всех членов, им же завлеченных. При допросах тотчас же обнаружилась злостная и безумная проделка Ипполита Завалишина. Его сослали на каторгу в нерчинские заводы на 20 лет, некоторых — на Кавказ, а молодых Дружинина, Колесникова и Таптикова — в работу на короткие сроки, и по высочайшему повелению поместили в нашу тюрьму. Как же обидно нам было узнать в 1830 г., что этот несчастный Ипполит Завалишин, по просьбе брата своего, переводится из нерчинских заводов в наш Петровский каземат. Личность его под именем ‘Z’ подробно описана в весьма интересном рассказе Василия Колесник о-В а, изложенном В. И. Штейнгелем и помещенном в декабрьской книге ‘Русской Старины’ изд. 1881 г. и в январской книге изд. 1882 г.
Он вел себя посреди нас так же, как и в описанном походе, пел и посвистывал, проходя мимо нас, не выказывая ничем ни малейшего раскаяния, ни стыда, ни хоть сожаления о молодых людях, которых он погубил. Я шесть лет пробыл с ним в одной ограде и при встрече с ним проходил, не обращая на него внимания, так же и все поступали.
Некоторые из нас из жалости к его положению — С. П. Трубецкой, И. Д. Якушкин, Е. П. Оболенский — познакомились с ним, выказали ему участие в надежде привести его к сознанию его нравственного падения, но безуспешно.
Находясь потом на поселении в городе Кургане, он опять отдан был под суд и посажен в острог за ложный донос, о чем фон-дер-Бригген известил Ив. Ив. Пущина в сохранившемся письме. Неисправимая наклонность к доносам объяснима не иначе как особым родом мономании79.
Впоследствии я слышал, что он подвизался на литературном поприще. Московское общество распространения полезных книг издало три тома его сочинений под заглавием ‘Описание Сибири’. Кроме того появились в печати ‘Эпопея тысячелетия России’ и другие произведения его плодовитого, хотя неискусного пера 80.
Одна знакомая мне дама, прочитав кое-что из его сочинений, говорила мне, что в них выражается любвеобильная душа автора. Я не почел нужным выводить ее из заблуждения, но заключил из этого случая, что еще труднее судить о сердце человека по его печатному, чем по устному слову.
Впрочем, почем знать — ему должно быть теперь 75 лет, если он только жив. Опыт жизни с помощью божьею, может быть, неузнаваемо изменил его. Дай бог! {В рукописи рассказ о Ип. Завалишине отсутствует.}

VII

В 1830 г. нас перевели, наконец, в постоянную тюрьму, в Петровский завод. Тут у каждого была своя комната и можно было устроиться по своему желанию {В рукописи было еще: ‘В Петровском заводе Д. И. Завалишин провел 9 лет и все это время вел оживленную тайную переписку со своей будущей тещей. Переписка эта отвлекала его от умственных трудов вероятно больше, чем дела общественные, хотя о ней он умолчал’.
После первой фразы приведенного абзаца Свистунов приписал: ‘Тут предосудительного ничего нет. При разлуке с невестой на неопределенное число необходимо было поддерживать, хотя письменно, знакомство с будущей тещей’.}.
В Петровской тюрьме общежитие наше кончилось. Обедали мы по отделениям в своих коридорах, а потому и вместе собирались гораздо реже. Здесь же был выработан устав артели, как большой, так и малой. Еще в Читинском остроге Е. П. Оболенский предложил все деньги, которые получались как от казны так и некоторыми из дому, вносить в общую кассу и расходовать на нужды всех и сделать таким образом всех равноправными собственниками общего достояния. Предложение это, несмотря на братскую готовность имущих делиться с неимущими’ не могло осуществиться и было отвергнуто, так как между нами были женатые, семейства которых жили отдельно на квартирах или в собственных домах. Но оно было первым поводом к устройству артели в Петровском. Желание устроить наш быт возможно лучше и независимее по прибытии в Петровский завод и просьба некоторых неимущих о пособии правительства ускорили дело.
Комендант, всегда и везде старавшийся о поддержании нашего достоинства, отнесся к этой просьбе неблагосклонно, но как лицо официальное прислал плац-майора проверить заявление личным опросом всех заявивших просьбу. Как только слух об этой просьбе пронесся по каземату, то все возмутились и до прихода плац-майора уговорили отказаться от своего заявления, а когда он пришел, то его просили передать генералу Лепарскому общую просьбу оставить это дело без последствий, что очень порадовало старика-коменданта. Тотчас же И. И. Пущин, А. В. Поджио и Ф. Ф. Вадковский {Записки И. Д. Якушкина, изд. 1870 г. — Примечание А. Ф. Фролова.} взялись за составление устава артели, который и был ими выработан при общем содействии всех участников, из которых каждый мог делать свое предложение. Полный устав помещен в записках Басаргина (‘Девятнадцатый век’, том I, стр. 149—161). Входить в подробности этого устава не буду, желающие могут прочесть его в записках Басаргина. Устав большой артели делал каждого неимущего собственником известной суммы, которой он мог безотчетно располагать на свои нужды. На каждого в год отчислялось 500 руб., из них приблизительно около половины назначалось в хозяйственную сумму и расходовалось на продовольствие, а остальные перечислялись в частную (личную каждого) сумму и расходовались по усмотрению владельца. Для тех, которые не пользовались общим столом, как например Д. И. Завалишин, все 500 руб. зачислялись в частную сумму. На образование всей суммы поступали деньги, отпускаемые на наше содержание и получаемые от продажи экономического провианта, но главным образом от взносов участников. Все холостые, получавшие из дому до 500 руб., отдавали все сполна, а более 500 руб. — по желанию, но не менее как в полтора раза больше того, что получали из артели. Многие давали значительно больше. Некоторые женатые, не пользуясь ничем от артели, посильно помогали этому учреждению, так, Муравьев и Трубецкой жертвовали от 2 до 3 тыс., Нарышкин, Ивашев, Фонвизин и Волконский — до 1 тыс. ежегодно {Весь этот абзац вписан на поле рукой Свистунова.}.
Вообще, как человек неимущий и пользовавшийся плодами этого благого учреждения, с полной благодарностию вспоминаю братское, истинно христианское разделение богатыми товарищами своего имущества с бедными, при чем предлагалось все так простодушно, родственно, что отказаться значило оскорбить. Эти же чувства высказаны и в записках моих добрых товарищей: Якушкина, барона Розена, Басаргина и А. П. Беляева.
Я помню, что раз перед годичною верхнеудинской ярмаркой оскудел в Петровском запас сахара, некоторые из нас, в том числе и я, ввиду установившейся дороговизны, отказались от чая. С. П. Трубецкой, узнав об этом, принес целую голову сахару и чуть не со слезами упрашивал нас не подвергать себя лишению, которое может вредно повлиять на наше здоровье. Он был олицетворенная доброта. Я понял, сколько бы его огорчил отказ с нашей стороны. Вот как вели себя у нас богатые {Якушкин, стр. 1599, ‘Русский Архив’. 1870 г., барон Розен, стр. 228: ‘Решительно все делили между собой: и горе и копейку’. Басаргин в сборнике ‘XIX век’. А. Ф.}81.
Конечно, не может быть и речи о том, что мысль устроить артель и осуществление этой идеи могли принадлежать только кому-либо из богатых, так как для этого требовалось делать довольно значительные ежегодные вклады, что возможно было только имущим. Требовать же этого от них никто не мог, а если бы и нашелся такой, то едва ли бы его коммунистические наклонности могли встретить сочувствие. Поэтому заявление Д. И. Завалишина, что он предложил, осуществил и даже был первым хозяином,— далеко от действительности. Хозяином его избрали только в 1835 г. Многие отказывались от этой хлопотливой и неблагодарной должности, тем более, что хозяин, добросовестно относящийся к делу, должен был отказаться от всякого другого дела и занятия, что для многих было лишение’ и заставляло уклоняться от избрания. Д. И. Завалишин был избран по просьбе Е. П. Оболенского и А. В. Поджио, желавших сблизить его с обществом {В рукописи: ‘Как он исполнял свои обязанности, могут засвидетельствовать, конечно, только живые, так как покойные товарищи остались верны нашему правилу — ‘сору из избы не выносить’. Хозяин пользовался правом выходить из каземата ежедневно по делам артели. Д. И. Завалишин воспользовался им вполне и проводил время ежедневно у Анненковых, и вероятно благодаря этому преемник его Горбачевский отказывался принять хозяйство вследствие недостатка не только запасов, но даже документов, оправдывающих расход в 257 руб. общественных денег’.
Свистунов вместо слов: ‘проводил время ежедневно у Анненковых’ на писал: ‘проводил все время вне каземата. Где он бывал и с кем виделся — нам неизвестно, знаю только, что он часто бывал у Анненковых, где до рассказу И. А. Анненкова с ним был странный случай: пили они чай на балконе, во дворе, вдруг подходит к ним крестьянская баба и начинает укорять Д. И. Завалишина в обмане и лицемерии, будто он давно уверил ее, что принадлежит к их толку, разгневанную раскольницу удалили, а спрошенный Д. И. Завалишин, несколько сконфуженный, объяснил, что это была с его стороны шутка. В этой секте воспрещалось употребление чая и всякое сближение с непринадлежащими к их толку. Все это она высказала, укоряя его. Была ли это шутка или скрывался тут какой-то замысел, выдающему себя за христианина не следовало бы издеваться над верующей душой’…}.
Малая артель, имевшая целью помощь отъезжающим на поселение, также возникла благодаря старанию покойного И. И. Пущина, который управлял ею не только по выходе из. каземата, но даже по возвращении в Россию. Артель эта существует и до сих пор под управлением оставшихся в живых и детей умерших, и посильно помогает нуждающимся как отцам, так и детям. Основанием для нее также были добровольные вклады имущих и только в незначительной степени — каждого из неимущих участников, вносивших известный процент участковой суммы. Но так как каждый отправляющийся на поселение получал больше, чем было им внесено, считая даже сложные проценты в жидовских размерах, то очевидно, что избыток этот был возможен только при добровольных взносах. Что было’ в последние три года пребывания в Петровском — не знаю, так как в 1836 г. выехал на поселение. Живых свидетелей этого времени нет, а оставленные записки пока не опубликованы.
Автор говорит (стр. 430), что он ‘артелью не пользовался, потому что вносил деньги полностию и пищу себе готовил на свои личные средства’. Не бывши казначеем, ни подтверждать, ни оспаривать этого факта не могу. Замечу только, что он не согласуется с тем, что всем известно было о помощи, доставляемой С. П. Трубецким брату его Ипполиту, когда последний отказался от пособия из артели, потому что лишен был права голоса, как непричисленный к членам ее. Из дома Трубецких приносили ему каждый день обед и ужин. Если были у Д. И. Завалишина собственные средства, то пользовался бы вероятно такими же и брат его и не нуждался бы в помощи посторонней. Тут же сказывает автор, что, отправляясь на поселение, он не взял ничего из малой артели. Об этом знали только товарищи наши, принадлежавшие к I разряду и пробывшие в тюрьме 12 лет, которых уже нет на свете {Весь этот абзац написан Свистуновым, заключающим его следующими словами: ‘Я по природе доверчив и к подозрению не склонен, но, признаюсь, видя, с каким ожесточением и как безжалостно автор порочит своих соузников, невольно подумаешь, что он отвергает полученную им помощь от них, чтобы не обвинили его в неблагодарности’.}.
По окончании срока в 1839 г. Д. И. Завалишин по его просьбе был назначен на поселение в Читу, где и женился на дочери Смольяниновой.

VIII

В 1869 г. в ‘Отечественных Записках’ появились статьи С. В. Максимова: ‘Сибирь и каторга’, в которых между прочим описана и наша жизнь. Но так как жизнь нашего каземата была искажена, то П. Н. Свистунов написал в ‘Русском Архиве’ 1870 г. опровержение, указав источник, из которых черпал сведения г. Максимов. Та же необычайная деятельность одного из декабристов теперь появилась в записках Завалишина. Опровергать его поэтому я не буду, но пожалею только, что назначенный моим почтеннейшим товарищем П. Н. Свистуновым 10-летний срок для печатания ошибочных сведений казематной жизни оказался недостаточен, и хотя Д. И. Завалишин выждал ровно 10 лет для печатания своих записок, но богу угодно было, чтобы мы, современники и соузники его, могли еще сказать слово, как об авторе, так и об его произведении.
Выходка против П. Н. Свистунова (вероятно за то, что он первый выступил с обличением против увлечений автора) не делает чести Д. И. Завалишину {Следующая фраза принадлежит Свистунову, вычеркнувшему ‘написанные в приподнятом тоне два абзаца, касающиеся его лично’. Заканчивал он так: ‘позволю себе также заметить, что пренебрежение, с каким он говорит: ‘Петр Свистунов, Петр Бартенев’, напоминающее перекличку в тюрьмах, не принято в общежитии между благовоспитанными людьми, какую бы злобу они ни питали’.}. Угрозы его и пятнадцать строк точек, заменивших вероятно бездоказательные поношения, недопускаемые в печати, изобличают в авторе непомерную злобу и жажду мести, столь несвойственные христианину, глубоко изучившему догматы веры и потратившему столько труда на свое нравственное воспитание 82.
Невольно приходит на память рассказ братьев Крюковых, ехавших в Сибирь в одной партии с П. Н. Свистуновым и Д. И. Завалишиным. Из всех их только один П. Н. Свистунов имел с собою 1000 руб., остальные ехали них чем и даже плохо для зимы одетыми. Утомленные беспрерывной скачкой день и ночь, они просили фельдъегеря дать им несколько часов на отдых, но он не соглашался, тогда П. Н. предложил ему 200 руб. и фельдъегерь нашел возможным остановиться ночью для отдыха на 4 часа {Из Тобольска повез их полицейский чиновник, но вскоре нагнал фельдъегерь, чтобы взять Д. И. Завалишина и везти его одного. Примечание А. Ф. Фролова.}. Опасаясь, что их разъединят по разным заводам, П. Н. разделил оставшиеся 800 руб. на четыре равные части и три из них отдал спутникам, оставив четвертую себе. Это ли, Дмитрий Иринархович, не христианский подвиг любви! Он поделился по-братски с людьми, которых до отъезда из Петербурга не знал, имея в перспективе продолжительную каторгу при неизвестности, возможно ли будет получать что-либо из дому. П. Н. и теперь не желает подтвердить этот похвальный, достойный подражания поступок, говоря, что ‘не помнит’ 83. Не за это ли братское чувство награжден он темными намеками и точками {В рукописи: ‘И кто же наградил’ — Д. И. Завалишин, прочитав записки которого каждый незнающий его, доверчивый читатель, если не признает в нем апостола, то наверное христианина первых веков. В том-то и беда, что из дел Д. И. Завалишина христианина в нем не заметно, а невольно вырвавшиеся у него слова — лучший для его приговор: ‘Все напускное, фальшивое, ходульное, никогда не выдерживает испытания’. Свистунов все это зачеркнул, написав на поле следующую фразу: ‘Вероятно, опомнившись…’}. Вероятно, опомнившись, сам автор раскается в недобром поступке.
Стараюсь объяснить себе, почему автор, имея по словам его готовый материал для записок уже в 1839 г., столько медлил печатанием их и почему на опровержение статьи Максимова, столь огорчившее его, более 10 лет не отвечал {Весь абзац написан Свистуновым. У Фролова было: ‘Сознавая это, он жил особняком в каземате. И это же сознание было причиной его долгого молчания. Не странно ли? Д. И. Завалишин, узнавший опровержение П. Н. Свистунова, медлил со своим (возражением 10 лет, а не выступил тотчас. Не потому ли, что тогда многие еще были живы, имели зрение и рука их послушно излагала мысли? Другой причины не могло быть, так как материал для записок был готов в 1839 г. по словам автора с выходом из каземата, а 30 лет для обработки его — более чем достаточный промежуток’.}? Не потому ли, что многие еще были живы, имели зрение и рука их послушно излагала мысли?
Теперь, конечно, все стали стары, да и осталось нас уже мало, а автор, может быть, полагал, что никого нет в живых. Сообщу ему, что из II разряда в живых П. Н. Свистунов, я, IV — А. П Беляев, V — барон А. Е. Розен, VII — Н. А. Загорецкий и VIII — М. А. Назимов.
Из I разряда жив только один М. И. Муравьев-Апостол, который в каземате не был 84. Из упомянутых семи человек опять постоянно и давно живут в Москве, и насколько позволяет старость, навещают друг друга.
Один Д. И. Завалиший ни у кого не бывает {В рукописи было: ‘Хотел бы теперь проследить, почему исключение составляет Д. И. Завалишин? Пока умолчу, ему это лучше известно’. Исправлено Свистуновым.}. Не могу обойти молчанием рассказа его о посещениях живших в Москве декабристов. Во время его прибытия в Москву жили здесь П. Н. Свистунов и Н. Д. Пущин. У первого он не был, а второй сделал лишь один визит, но никогда не обедал. Подтвердить это может бывшая воспитанница Пущиной П. Я. Мирбах, которая Д. И. Завалишина ни разу не видела, хотя находилась при покойной безотлучно {К сему дополнение Свистунова: ‘Кто-то спрашивал Н. Д., почему после первого визита он к ней более не показывается.— Я полагаю,— сказала она, — что ему неловко у меня бывать с тех пор, как разнесся слух о неудачном его сватовстве’.
В самый год его прибытия в Москву он посещал дом А. И. Т[епловой], дочери нашего И. А. Анненкова. Хозяйка восхищалась его умом и любезностью, что подало ему мысль посвататься к ее дочери, 16-летней богатой невесте. Ему было 60 с чем-то лет. Последовал отказ, которого почему-то он не предвидел’.}.
У сестер Бестужевых бывал, и очень часто, но задолго до возвращения М. А. Бестужева прекратил свои посещения и при нем не был ни разу {Хотя Михаил Александрович Бестужев пять лет прожил в Москве. Примечание Свистунова.}, даже на похоронах его не был. П. С. Бобрищев-Пушкин, так много хлопотавший о принятии Д. И. Завалишина в казематское общество, прожил почти год в доме Пущиной, у ней и умер, но Д. И. Завалишин живого не навестил ни разу, а мертвого его не провожал. На похоронах Н. Д. Пущиной также не был. У дочери Ник. Мих. Муравьева Соф. Н. Бибиковой всего был раз с визитом. Наконец в течение без малого 20 лет пребывания своего в Москве ни с кем не видался из казематских товарищей, хотя пятеро из нас давно поселились в Москве {Последние две фразы написаны Свистуновым, заключившим: ‘Во все эти 20 лет он так тщательно скрывался от нас, что мы даже не знали, в Москве ли он находится или нет. Случайно как-то узнали, что он женат на молодой учительнице’.
Следующий абзац также написан Свистуновым.}.
Не буду доискиваться причины, побудившей его прекратить всякое сношение с теми, горькую судьбу которых разделял столько лет. Это его тайна. Но дивиться можно тому, что при его сметливости он не подумал, что такое устранение себя от людей, коротко его знающих, могут истолковать не в его пользу85.

IX

Не хватит у меня ни духа, ни сил подробно перебирать все показания Д. И. Завалишина, требующие опровержения, такой труд тем более тягостен, что приходится высказывать человеку на каждом шагу, что он вымысел выдает за действительный факт, мягче этого я выразиться не умею. Не могу допустить преднамеренного искажения истины, систематически поддержанного в продолжение целого рассказа. Несомненно, что страсти помрачают наш разум и бывают не без влияния на память, но я того мнения, что необузданное, пылкое воображение, тревожившее автора по его же сказанию с юных лет, и в старости не охладело и не улеглось. Оно одарено способностию превращать невидимое в видимое, фантазию в действительность и вывести человека из нормального психического состояния.
Никто не поверит, что юноша двадцати с чем-то лет, вступивший в круг людей, незнакомых ему и по известным причинам не доверявших ему, получил бы вдруг право ‘требовать от них сохранения нравственного достоинства’ (стр. 412) и ‘чтоб они не теряли время на пустые занятия’, обращаясь притом к лицам, многим старше его, снискавшим общее уважение и знавшим его прошлое колебание, или, точнее сказать, отсутствие убеждений. Между ними несколько лиц участвовали в бородинском деле, многие делали кампанию 13-го и 14-го годов, а М. С. Лунин был даже в строю под Аустерлицем. Если бы он точно отважился на заявление подобного требования, ответом был бы ему взрыв смеха или совет обратиться с увещаниями к брату своему Ипполиту, который в том очень нуждается. Если же бы вздумал выступить в качестве наставника перед лицами одного возраста с ним, ему бы вероятно сказали: врачу, исцелися сам, — но все это немыслимо (стр. 419).
Комендант Лепарский не мог разрешить письменных занятий, воспрещенных нам по данной ему инструкции (стр. 430). Обыска на этот счет ни разу не производилось: но он сквозь пальцы смотрел на это отступление от инструкции и при случае говорил: ‘Я не вижу’. Писем и записок никому из нас не писал. Имея право требовать нас к себе для объяснения и навещая нас часто в каземате, он, 80-летний старик, не имел надобности утруждать себя письмом напрасно. Единственный случай, побудивший его взяться за перо, был отъезд на поселение Ф. Б. Вольфа, искусству и попечениям которого он обязан был, как выражался, сохранением нескольких лишних лет земной жизни. На первой станции от Петровского Ф. Б. Вольфа нагнал посланный с запиской от коменданта, в которой он заявлял ему о своей признательности и дружбе. Непонятны ни мне, ни кому-либо из нас выходки автора против коменданта Лепарского, который снискал нашу общую любовь и оставил по себе добрую память посреди жителей читинских и петровских. Никто из нас в каземате не подозревал скрытую ненависть автора к Лепарскому, которой он никогда не высказывал. Проявление этой ненависти в настоящей его статье скорбно поразило нас всех.
Касательно перевода всей библии с еврейского языка (стр. 426) — это такой подвиг, которым бы он увековечил свое имя. Алтайский миссионер, прославившийся архимандрит Макарий, посвятил 20 лет своей жизни на этот колоссальный труд. Когда св. синод отказал ему в просьбе напечатать свой перевод, он отнес его к московскому митрополиту Филарету с просьбою сохранить его. Предположив в Д. И. Завалишине надлежащую ученую подготовку для такого труда и пользование благоприятными для того обстоятельствами, как-то: надлежащею окружающею обстановкою, спокойствием духа и удалением от житейских забот и волнений, чтобы всецело посвятить себя такому благому предприятию в продолжение многих лет, и тогда, чтобы удостовериться в совершении такого подвига, я бы желал услышать от человека, сведущего и достойного доверия, что он перевод этот имел в руках, просматривал и убедился, что это — не копня, а оригинальный перевод с еврейского. Такой простой способ к исцелению самого упорного недоверия всегда доступен автору, и ему следовало бы им воспользоваться, потому что всеобщее недоверие в этом случае роняет его авторитет касательно всего им повествуемого.
Во всей статье, а особенно на стр. 428, он дает понять, что высокое его нравственное достоинство возбудило против него вражду его соузников. Он не довольствуется этим огульным осуждением своих товарищей, но выставляет их на поселении как утративших свое нравственное достоинство и вследствие того погибших. Что к нему никто вражды не питал и что по сию пору никто из оставшихся в живых не злобствует на него, я смело могу поручиться, но что он в течение 12-летнего пребывания в тюрьме не приобрел ни одного друга — не с кого ему взыскивать как только с самого себя. Самый его рассказ достаточно показывает, как автор мало способен испытывать или внушать дружеское чувство. Он упрекает всех в неблагодарности к его заслугам. ‘Все, что касается до обеспечения в настоящем и по возможности в будущем, всецело принадлежало мне’. Как бы он решился сказать это несколько лет тому назад, когда еще живо было несколько десятков товарищей, которых он пережил для того только, чтоб их позорить? И как это согласить с тем отзывом о его соузниках как ‘о людях высшего уровня тогдашнего образования’ (стр. 433) и что ‘все науки имели в каземате своих живых представителей’ (стр. 434). Неужели они для устройства казематной жизни, неголоволомного, кажись, труда, не могли обойтись без содействия Д. И. Завалишина и вынуждены были отрывать его от ученых занятий, вымаливая у него пожертвование драгоценного времени, по неспособности самих к малейшему занятию? Как этому поверить? Надо правду сказать: ни злобы, ни признательности не было никакого повода к нему питать, потому что не имел он случая ни вредить кому-либо, ни благодетельствовать.
Он говорит, что доктор товарищ Вольф (стр. 431) никому кроме него не доверял ночного дежурства гори труднобольных. Все товарищи могут засвидетельствовать, что ни с кем не был Ф. Б. Вольф так близок, как со мною. Мы в одном коридоре и в смежных нумерах жили. Он мне поручил заведывание своей аптекой и составление лекарств по его указанию. Дружбу его я высоко ценил, потому что, бывши многим моложе его, я пользовался добрыми советами человека, высокообразованного и приобревшего общую любовь попечением своим о всех нуждавшихся в его помощи. При мне опасно хворали всего пятеро из нас: Пестов, который умер, П. С. Бобрищев-Пушкин, Арбузов, Швейковский и Бесчаснов. Вольфу не нужно было призывать кого-либо для ухода за ними, потому что всякий из них имел друзей, которые сами на то вызывались, а Д. И. Завалишин не был из числа их. Прибавляю мимоходом, что Ф. Б. Вольф на поселении прославился своим искусным и безвозмездным лечением в Иркутске и Тобольске. В последнем городе, по просьбе преосвященного, читал лекции по гигиене в тамошней семинарии.
Что сказать мне о письме П. А. Муханова к мачехе автора (стр. 426)? Желая утешить ее, он передает ей слышанное им от ее пасынка об изучении еврейского и всех западных и восточных языков, сознавая притом, что он не судья в этом деле, но автор, вероятно, чтоб придать более авторитета лестному о нем отзыву, возводит его в ученую степень и провозглашает замечательным археологом. П. А. Муханов был добрый и умный человек, но простодушный, скромный, без тщеславия. От почетного звания археолога он бы верно отказался. Как литератор он выказывал несомненный талант. Повести его с описанием русского быта и нравов наших представляли увлекательный рассказ, но он себя за ученого не выдавал. Не знаю, в чьих руках остались произведения его легкого и даровитого пера, но они были бы ценной находкой для любого журнала86.
Д. И. Завалишин, намереваясь опровергнуть все сказанное в появившихся воспоминаниях товарищей наших и возбудить сомнение в их достоверности, предупреждает читателя (стр. 419), что он едва ли не один вел современные записки. Положим, что действительно велись и сохранились эти записки, нельзя еще заключить из этого, чтобы его рассказ был правдивее всех прочих. Выражения, выставленные им: ‘не помню’, ‘кажется’, ‘не могу с достоверностию сказать’, касаются лишь мелких подробностей и служат порукой добросовестности повествователя, не желающего ручаться за то, что могло ускользнуть из памяти. Барон А. Е. Розен, поверивши на слово Д. И. Завалишину, в своих записках поминает о 13 языках, им изученных, не предполагая никакого хвастовства, будучи сам в высшей степени правдивым. Г-н Максимов, напротив, в статье своей насчитал 8 языков. Ни тот, ни другой не виноваты, почерпнув разноречивые сведения из одного и того же источника.
Выскажу при этом мнение мое о записках товарищей моих, и в чем расходятся они с воспоминаниями г. Завалишина. Во всех них есть как бы сходственные черты и нечто вселяющее доверие, никто из них не выставляет себя напоказ в ущерб другим, рассказ их прост и чужд всякой натяжки и лицеприятия. Не скрывается в нем никакой предвзятой мысли и тенденциозности, не обнаруживается ни малейшего следа какого-либо враждебного чувства, что составляет достоинство, всеми ценимое и присваивающее им характер истины.
Пора отдохнуть мне от тоскливого, скажу даже, скорбного труда. Тяжело на каждом шагу противоречить, обличать. Если бы самовосхваление Д. И. Завалишина не сопровождалось осуждением моих товарищей, я бы почел неуместным ему возражать, но мне дорога Память добрых моих товарищей, усопших и потому безгласных, я исполнил лишь, как умел, долг совести и дружбы. А затем, когда настанет роковой час разлуки с видимым миром и наступит время предстать пред вечным судьей, от искреннего сердца желаю Д. И. Завалишину, как и самому себе, покинуть земную жизнь без скорби, с твердой надеждой на лучшую долю и с чувством любви и всепрощения.

ПРИМЕЧАНИЯ

64 С 1849 г. Н. Н. Муравьев разрабатывал проект принудительного переселения. ‘По учреждении пароходного сообщения по Охотскому морю,— писал он,— назначить ежегодное количество переселенцев с семействами для Камчатки и доставлять их водою до Нелькана’. Таким путем он рассчитывал в первый год ‘переселить в Камчатку до 3 тыс. семейств русских земледельцев’ (Ив. Барсуков. ‘Гр. Н. Н. Муравьев-Амурский’, кн. I, М., 1891, стр. 220—221). По 1861 г. в принудительном порядке водворено по Амуру и Уссури около 14 тыс. казаков обоего пола и 2.500 штрафных солдат, высланных из Европейской России. Переселенцы терпели большие трудности и лишения вследствие нераспорядительности местной администрации и суровых условий водворения в неизученном и неустроенном крае. В 1861 г. издан был закон о льготном переселении на Амур, суливший широкие земельные нормы. Но вопреки этому заселение шло крайне медленно. Переселенцев, на ряду с отдаленностью края, отпугивала и грозившая им на новом месте нужда, объяснявшаяся ничтожностью отпускаемых для них сумм.
65 Завалишин доказывал необходимость для проведения успешной колонизации Амура освободить край от рекрутского набора, тем более, что имелся соответствующий прецедент (в Киренском округе). ‘Между тем в один промежуток с 1853 по 1856 гг. взято в рекруты из Забайкальского края тысячи три лучших работников-хлебопашцев, количество, ничтожное для усиления полуторамиллионной армии, да притом почти и бесполезное, так как оно не могло никогда поспеть во-время на театр войны’.
66 Вопреки намерениям центральной власти, клонившимся к формированию для Вост. Сибири новых регулярных войск, Муравьев проектировал образование забайкальского казачьего войска. Оно должно было составиться из пограничного казачьего войска, инородческих полков, всех станичных казаков Забайкальского края и, наконец, всех крестьян горного ведомства Нерчинского округа. Последним надлежало составить пешее казачье войско, положение о котором утверждено в июне 1851 г.
67 В 1858 г. в т. 38-м ‘Морского Сборника’ Завалишин напечатал статью ‘По поводу статей об Амуре’, вызвавшую ряд возражений со стороны чиновника Д. Романова (‘Спб. Ведомости’, 1858, No 265). ‘Прочитав статью твою в ‘Мороком Сборнике’,— писал Завалишину М. А. Бестужев,— я видел, что ты попал не в бровь, а прямо в глаз ложной системе покупать на медные гроши великие предприятия. Этой статьей ты разоблачил обаяние, окружавшее доселе все действия на Амуре. А лучшим доказательством дельности статьи есть то, что до сих пор, кроме Романова, не нашлось противников, да и тот, бог с ним! так жалко и плохо защищает плохие дела, что уж лучше бы молчать ему…’ (Сочинения С. В. Максимова, т. IV, изд. 4-е, стр. 248). Завалишин отвечал Романову пространной статьей в том же ‘Морском Сборнике’ (1859, май). Эта статья его вызвала новые возражения со стороны Д. Романова и других лиц.
68 От первого брака Завалишина с А. С. Смольяниновой (сконч. в 1847 г.) у него не было детей. Объяснению своей ссоры с сестрой он посвятил специальную главу в неопубликованной рукописи ‘Записки и статьи декабристов’. В этой главе, которая могла бы представить интерес разве только для третейского суда Завалишин подробно излагал имущественные и денежные расисты семьи, в которых, следуя его объяснениям, сестра сыграла неблаговидную роль. Завладев после смерти мачехи всем наследством, она не оказывала материальной помощи сосланным братьям, а после амнистии 1856 г. отказала Д. И. Завалишину в небольшой единовременной сумме, необходимой для переезда. После высылки его из Читы, в 1863 г., он поселился в Москве, у сестры, и тут в первый же год разыгралась какая-то темная история со сватовством Завалишина к 18-летней воспитаннице Е. И. Завалишиной, окончившаяся совершенным разрывом ее с братом. В истолковании Завалишина вся вина опять-таки ложится на сестру, которая сперва из корыстных расчетов всячески содействовала этому браку, впоследствии же, убедившись, что родители невесты никогда не согласятся на этот брак и не допустят дочь жить в одной квартире с Завалишиным, хитростью выжила брата, дабы иметь возможность самой и впредь жить с воспитанницей, привязанность к которой, повидимому, носила у нее патологический характер.
69 ‘Фролов и его сообщники,— отвечал Завалишин,— говорят, что любопытно было бы взглянуть на документы, доказывающие мои сношения с Филаретом и с Леонидом. Мало ли, что любопытно! Многим известно, что документы существуют, но они существуют не для лжецов и клеветников, отыскивающих везде предлога для лжи и клеветы. Я не могу дозволить осквернить эти документы взглядом клеветников, но каждому честному и искреннему человеку они открыты, и он увидит, что это документы даже официальные’. (Рукопись).
70 Сам Штейнгейль ‘несколько иначе объяснял причины своей высылки в Тару. В 1842 г., во время крестьянских волнений в смежных уездах Пермской губернии, Штейнгейль, по просьбе тобольского губернатора М. В. Ладыженского, составлял предостерегающие воззвания к народу. Воззвания, как кажется, подействовали, но вызвали резкое недовольство Горчакова, негодовавшего на то, что сохранение спокойствия в народе стали приписывать губернатору. 13 июня 1843 г. Горчаков распорядился немедленно перевести Штейнгейля в Тару. Официально это объяснялось вредным влиянием его на Ладыженского.
71 Интимная близость Н. Н. Муравьева с ялуторовокой колонией декабристов подтверждается письмами этих последних (См.: ‘Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных. М., 1926, стр. 115, И. И. Пущин, ‘Записки о Пушкине и письма’, под ред. С. Я. Штрайха, Гиз. 1927, по указ.). ‘Сейчас провел время с Николаем Николаевичем с пяти часов утра до одиннадцатого,— писал Пущин брату Н. И. в начале 1856 г. — Он и она обещали вас отыскать. Будут живым письмом’. ‘Я опять к тебе напишу вероятно с Н. Н. Муравьевым, который скоро должен приехать. Ты пожалуйста с ним познакомься, он один из живых лиц нашей администрации’ (Пущий — Ф. Ф. Матюшкину, 1853). А. П. Сазонович вспоминала, что Н. Н. Муравьев, часто проезжая через Ялуторовск, всякий раз) собирал всех декабристов у себя (‘Декабристы’, под ред. П. М. Головачёва. М, 1907, стр. 139).
72 На это Завалишин возражал: ‘Отчего же они [т. е. Фролов и его товарищи], выставляя, что терпел Достоевский в Западной Сибири, но остался однакоже жив, не говорят о том, как в Восточной сгубили Петрашевского, которого, бывши сначала с ним за панибрата, пока он был нужен Муравьеву ради популярности, сослали именно в Минусинский край и сгубили там за то, что он не одобрял убийства Неклюдова. Напомним, что именно в этот же край хотели перевести я меня (для здоровья), а мы знаем, как умеют лечить тех, кто больше не [пользуется] благоволением к нему начальства, низшие чиновники, чтобы угодить главному начальнику’. (Рукописи).
73 A. Н. Пятницкий даже среди бездарных сибирских администраторов выделялся своей ничтожностью. Управление губернией шло из рук вон плохо. Обладавший вопреки своей ограниченности огромным запасом самомнения, Пятницкий сочинял всевозможные ‘предположения в виде проектов, над которыми очень потешались в главном управлении’ (В. И. Вагин. ‘Сороковые годы в Иркутске’. ‘Лит. сб. Вост. Обозр.’, 1885, стр. 260). Муравьев отнесся к нему крайне сухо, и оскорбленный Пятницкий совместно с жандармским полковником Горашковским подал на него донос, опираясь на тесную связь Муравьева с декабристами, и в подтверждение его либерального образа мыслей, ссылаясь, между прочим, на то, что он даже на своей печати корону проткнул мечом (И. Барсуков, op. cit., стр. 185—188). Донос имел дурные последствия для самого Пятницкого, уволенного от службы без прошения.
М. А. Бестужев оставил очень резкий отзыв о Пятницком: ‘Перед правительством он старался казаться бдительным, и его донесения вроде доносов много зла принесли нам. Сменен он был уже по злостному доносу на Н. Н. Муравьева’ (‘Воспоминания Бестужевых’, стр. 252).
74 См. А. И. Дмитриев-Мамонов. ‘Декабристы в Зап. Сибири’, Спб., 1905, стр. 121 и сл.
75 Поездка в Ялуторовск в 1850 г. Н. Д. Фонвизиной, Ж. А. Муравьевой (жены Ал. Мих.) и О. И. Анненковой (дочери декабриста) наделала много шума в официальных кругах. За отсутствием гр. А. Ф. Орлова, управляющего III отделением, ‘дело’ поступило ‘на усмотрение’ военного министра, который, найдя их ‘виновными в самовольной отлучке с места жительства, изволил приказать сделать им за их неуместный поступок строгое внушение’. (Подробно см.: ‘Воспоминания П. Анненковой’, стр. 330—333).
76 Сведения о Завалишине могли бы подвергнуться только самым незначительным коррективам. На последнее обвинение Фролова Завалишин отвечал ссылкой на якобы неизменно хорошее отношение к нему двух других его спутников на пути в Сибирь — Крюковых. ‘Между тем такие отношения были бы, конечно, невозможны, если бы была хоть тень правды в том, что со слов выдумки одного только Свистунова рассказывает Фролов о тех разговорах, которые я вел будто бы с товарищами по путешествию, когда нас везли в Сибирь, и тем более ясен вымысел, не говоря о других доказательствах тому, что именно со Свистуновым я и не вел никогда никаких разговоров, да и не имел случая вести их, потому что, когда на станциях мы бывали вместе, такие разговоры были бы и в присутствии Крюковых, а постоянное их ко мне уважение и расположение доказывали, что они ничего подобного от меня, конечно, не слыхали, а в дороге я всегда ехал в одной повозке (с тех пор как фельдъегерь Гейнрикс для своей выгоды сократил число повозок, а то прежде каждый из нас имел свою повозку) с Ал. Крюковым старшим, потому что мы оба не могли, да и не имели привычки спать в дороге, а со Свистуновым я никогда вместе не ехал и потому не мог вести отдельно разговоров, он ехал всегда с младшим Крюковым, так как оба крепко спали дорогой, так что Свистунов даже выпадал из саней. Мало того! Если бы я даже и имел случай говорить с одним Свистуновым, то не пустился бы с ним в разговоры. Еще, находясь в крепости, все заключенные слышали от плац-адъютантов и других находившихся при нас офицеров о малодушии Свистунова, как он искал отравиться медными пуговицами, а в дороге с первого же дня знакомства с ним он выказал себя таким человеком, что, конечно, всякий должен был остерегаться вести с ним какие-либо доверенные разговоры. Он стал проповедывать такой грубый и грязный материализм, что заставил меня с первого же раза отвернуться от него, затем он сам рассказал о себе, что за помилование он сам предлагал себя правительству в шпионы, и с цинизмом доказывал, что правительство поступило очень дурно, не приняв его предложению, потому что революционеры относились бы с доверенностью к нему, Свистунову, как к бывшему революционеру, и он поэтому мог бы служить лучше всякого сыщика. Затем он постоянно выказывался своею проказливостью и отъявленное жалкой трусостью, он волочился за всякой смазливой женщиной на станциях, а однажды переубедил всех, и нас, и жандармов, и фельдъегеря уверяя, что нас хотят всех перерезать, что он слышал, как точат ножи’ (Рукопись).
77 Замечания Фролова о положении и поведении Завалишина во время следствия совершенно справедливы. См. его следств. дело (‘Восстание декабристов’, т. III).
78 Завалишин первым браком женат был на А. С. Смольяниновой дочери обер-гиттенфервальтера и горного начальника нерчинских заводов. Мать ее, побочная дочь И. В. Якобия, приходилась теткой И. А. Анненкову. Поэтому Смольяниновы, будучи в дружеских отношениях с большинством декабристов, особенно близки были с Анненковыми, способствовавшими браку Завалишина. ‘Бороду не брил не я один, — возражал Завалишин, — а также Торсон, Муханов и вообще все, кто не хотел давать брить себя фельдшерам (самим бритв не давали), носил бороду и Поджио, но для красы. Что касается костюма моего, то это просто был присланный мне из дому кругосветный костюм, какой носили все офицеры в дождливую погоду, — плащ и круглая шляпа’. (‘Моск. Ведом.’, 1882, No 204).
79 На поселение И. Завалишин обращен был только в 1842 г., получив относительную свободу, он обратился вновь к доносительству. Поселенный в Верхнеудинске, Ип. Завалишин в 1848 г. приговорен был судом к наказанию розгами. Высочайшим повелением телесное наказание заменено было 2-недельным заключением, но Завалишина успели высечь до получения предписания. Переведенный тогда же в Зап. Сибирь, в гор. Курган, он занялся сочинением всевозможных жалоб и доносов, частью от своего имени, частью по поручению других лиц’ по выражению жандармского доклада, ‘обратив это занятие, как бы в ремесло, находя в том пищу своему корыстолюбию’ (Ср.: ‘Ипполит Завалишин в Сибири’, ‘Русск. Ст.’, 1905. VI, С. Штрайх. ‘Провокатор Завалишин’. М 1928). В 1855 г. совместно с курганским городничим Тарасевичем он пытался опутать сложной сетью интриг и доносов проживавших в Кургане декабристов Бриггена и Щепина-Ростовского. Это казалось тем легче, что оба они уже однажды пострадали вследствие столкновений своих с сибирскими властями. Упомянутое Фроловым письмо к Фонвизину Бриггена мне неизвестно. Но сохранилось письмо этого последнего к Е. П. Оболенскому от 7 июля 1855 г., в котором Бригген сообщал: ‘Фонвизину писал я два письма по случаю доноса Завалишина и просил его хоть через Ив. Алекс. Анненкова довести до сведения ревизора Анненкова [Николая Николаевича, двоюр. брата декабриста, ревизовавшего Сибирь. С. Г.], но на это не получил я никакого ответа. Я не брат и не сват рев[изору] Анненкову, но если бы мне случилось быть с ним в одном месте, то я бы без всяких околичностей пошел бы к нему и так бы ему заговорил, что вынудил бы его принять участие в этом деле. Этого мало, чтобы донос этого поношения рода человеческого, называемого Завалишиным, остался без действия, а надобно, чтобы он вместе с негодяем Тарасевичем был бы за это наказан, и признаюсь, что для меня был бы праздник, если бы мне по этому случаю прислали бы хоть только один вопросительный знак’ (Собр. бумаг Е. П. Оболенского в б. Пушкинском Доме).
Желание Бриггена на сей раз исполнилось. Заключенный в Курганский острог и преданный суду, Ип. Завалишин найден виновным ‘в ябедничестве, в подстрекательстве других к несправедливым жалобам, в дерзостях против начальства, в буйстве и пьянстве, а также навлек на себя подозрение в похищении у одного курганского купца 50 руб. серебром’.
80 Кроме названных сочинений, Ип. Завалишин напечатал еще ряд беллетристических очерков под псевдонимом Ипполит Прикамский (А. А. Богданова. ‘Повесть о забытом сибирском писателе Ип. Завалишине’. Рукоп.). В конце 1860-х гг. Ип. Завалишин письменно предлагал М. М. Стасюлевичу несколько своих сочинений, в том числе большую рукопись ‘Воспоминания о декабристах’ (Сообщ. М. К. Азадовский). В ‘Тобольск. губ. ведомостях’ за 1863 г. напечатаны его ‘Путевые заметки’.
81 На это Завалишин отвечал пространными ‘разоблачениями’. ‘Вначале положение наше было таково, что не допускало ни малейшей возможности выказаться ни эгоистическим инстинктам, ни разврату. Нас не выпускали из горницы никуда, кроме как на работу, и притом даже в комнате, где мы были помещены, стоял часовой. Стол был один, на который ставили и то, что нам готовили на общие деньги на кухне, состоявшей под заведыванием унтер-офицера Кормоданова, и то, что приносили от живших в своих домах жен женатых товарищей. Понятно, что в глазах других нельзя же было им одним есть привилегированную пищу. Точно так же, когда приносили в общую комнату и выдавали и разбивали при всех посылки с платьем, бельем, обувью и другими вещами, трудно было удерживать себе одному получаемое в большом избытке, когда тут же стоял товарищ в изорванной рубашке и одежде или в дырявых сапогах, а, с другой стороны, и нуждающимся в чем-либо неловко было набирать себе что-либо свыше действительной потребности. Но когда стали расширяться помещения, особенно когда стало возможно отделять себя и в отдельные домики, и в отдельные комнаты, или, по крайней мере, отгораживать себя занавесками, особенно когда женатым стало возможно не только жить, самим в домах своих жен, но и приглашать к себе родных и знакомых, прекратилось всякое приглашение разделять трапезу приносимого кушанья и брать кому что нужно из вещей, присылаемых в посылках. В то время и между нуждающимися в пособии тот же час проявилось резкое различие между деликатными, терпевшими нужду, но не решавшимися самим просить, и между неделикатными попрошайками, которые назойливо у всех выпрашивали все в таком количестве, что те, от кого они что-либо получали, вынуждены затем были иногда к ним же, попрошайкам, обращаться с просьбой о позаимствовании у них нахватанных ими в преизлишке вещей. Особенно отличался в этом отношении некто [И. И.] Иванов, из интендантских чиновников. Те, у кого он нахватал, сколько мог, напр., табаку, у него же потом брали табак в заем, но он давал его не иначе уже как с процентами: за фунт — фунт с четверткой. Он у [А. В.] Поджио, когда тот был хозяином, развешивал сахар и всех обвешивал, а когда это открылось, то свалили на неверный безмен и должны были додавать’.
Возвращаясь ‘иже к своему утверждению, что ‘богатые’ ‘выпросили разрешение получать деньги сверх положения’ собственно ‘для пособия товарищам’, Завалишин утверждает, что они затем доводят дело до того, что на 1833 год Т[рубецкой] из 50 тыс. полученных денег подписывает в артель товарищам только одну тысячу, а в то же время горничной дают четыре тысячи приданого кроме вещей, результатом выходит то, что артель не в состоянии выдавать булки к чаю, а Фролов уверяет, что этот самый Т[рубецкой] со слезами упрашивает, чтобы товарищи приняли подачку. Свистунов из нескольких тысяч подписывает 200 рублей в артель, а в то же время у Вадковского в номере проводят они в пирах все ночи, и дела от пьянства доходят до того, что Вадковский чуть не зарезал Сутгофа’. (Рукопись).
В другом месте Завалишин еще добавляет, что ‘В. Давыдов, получая десятки тысяч под предлогом пособия товарищам, не давал в артель ни копейки…’ (Рукопись).
Несомненно, что далеко не все в этих разоблачениях является вымыслом, ибо многие факты находят косвенное подтверждение в других источниках. Но не менее бесспорно и то, что в данном случае мы имеем дело с фальсификацией истории, с грубым извращением и подтасовкой фактов и сведений. Последнее подтверждается хотя бы уже одним резким противоречием, в котором оказываются сообщения Завалишина по отношению к решительно всем свидетельствам о пребывании декабристов на каторге, исходящим не только от них самих, но и от их современников. (Ср. во вступ. статье стр. 244—246).
82 В разбираемой статье Завалишин назвал Свистунова ‘коноводом той группы, которая действиями своими бросала тень на казематское общество’. К сему следовало редакционное примечание: ‘Здесь нами опущено пятнадцать строк’ (стр. 424). Фролов, как видим, нисколько не ошибся в расшифровке этой купюры. Она восстанавливается совершенно точно по неопубликованной рукописи. Завалишина ‘Образец исторических разъяснений и правдолюбия г. Бартенева’. (См. во вступ. статье, стр. 236—237).
83 Партия, в которой находились Завалишин, Свистунов и Крюковы, отправлена была в Сибирь 19 января 1827 г., северным трактом на Шлиссельбург, Ярославль и Вятку, в сопровождении фельдъегеря Гейнрихса. Благодаря щедрым подачкам, он относился весьма благосклонно к своим арестантам и, действительно, в Вятской губернии завез их на отдых в сторону от тракта к знакомому помещику. От Тобольска они поехали в сопровождении полицейского чиновника и казаков. В Томске партию нагнал новый фельдъегерь с предписанием отделить Завалишина и возможно скорее доставить его в Читу (‘Записки декабриста Д. И. Завалишина’. Мюнхен, 1904, т. II, стр. 70—74). Это могло объясняться тем, что Завалишин уже прежде был в Сибири, а в таких случаях петербургские власти проявляли особенную осторожность. Таким образом Завалишин поступил в Нерчинские рудники 24 февраля, тогда как Свистунов и Крюковы прибыли туда только 3 марта 1827 г. Отрицая рассказ Фролова о разделе Свистуновым денег, Завалишин утверждал, что, постоянно опасаясь лишиться их при обыске, Свистунов намеревался раздать товарищам по равной части в расчете, что ежели у одного найдут его часть, то деньги сохранятся у другого, и в полной уверенности, что их всех везут в одно место, где он и получит свои деньги обратно. (Рукопись).
84 Подобную же ‘перекличку’ уцелевшим декабристам произвел Розен в 1878 г. в некрологе И. А. Анненкова. (‘Русск. Стар.’, 1878, XXII, стр. 526). Фроловым, как прежде и Розеном, упущен В. С. Толстой (осужден по VII разряду), живший замкнуто в своем имении в Подольском уезде Московской губернии и скончавшийся только в 1888 году. Живы были еще и А. С. Гангеблов (умер 1891) и сподвижник Свистунова по кавалергардской ячейке Н. Н. Депрерадович, живший за границей (ум. 1888). Свистунов поселился в Москве в 1863 г., остальные — М. Муравьев-Апостол, Загорецкий, А. Беляев — приехали позднее. Последним поселился в Москве Фролов — в 1879 г., т. е. тоже за 5 лет до того. Между всеми ими действительно существовала теснейшая дружеская связь, о чем свидетельствует их эпистолярное наследие. Назимов постоянно жил в Пскове, а Розен в с. Викнине, Изюмского уезда. Оба наездами бывали в Москве. ‘Что же касается до Александра Беляева и Фролова,— писал Завалишин, — о прожитии коих в Москве я узнал только из статьи Фролова, но с которыми нигде не встречался и ничего о них не слыхал, то если бы и знал о том, что они в Москве, у меня, конечно, и не могло быть охоты возобновлять знакомство с Александром Беляевым, как оказавшимся моим предателем, а относительно Фролова, я с лакействующими не имел никакого знакомства и в каземате и, конечно, и не хотел и не мог иметь и здесь’. (Рукопись).
85 Вынужденный вновь касаться своих отношений с декабристами, по возвращении в Россию (ср. прим. 57) Завалишин снова пускается в пространные и путаные разъяснения, весьма характерные для его манеры возражать не по существу. ‘Все, что ни сказал Фролов и его соумышленники, есть чистый вздор, как и все, что они измышляли. Приехав в Москву, я посетил всех, о ком знал, что они в Москве (не посетил только Свистунова и причину того тут же объяснил Е. П. Нарышкиной), а о ком не знал, что он в Москве, те сами поспешили заявила желание видеться со мною, коль скоро узнали, что я приехал, как напр., Ф. Г. Вишневский, которого болезнь приковывала к одру, как можно видеть из сохранившегося его письма. Фролов и ко ссылаются на какую-то Мирбах, что она не видала меня у Н. Д. Пущиной, в первом браке Фонвизиной, и выводят из этого, что значит я и не бывал у нее. Кто эта Мирбах и почему жила у Пущиной, я не знаю, знаю столько, что у Нат. Дм. не осталось живых детей от первого мужа и не было от второго, а если Мирбах была какая-нибудь приживалка, то и немудрено, что их не сажают за стол, когда бывают гости, но я мало того, что бывал у Нат. Дм. не раз и один и с сестрой, но и обедал по именному ее приглашению вместе с семейством Анненковых, из которых некоторые и теперь еще живы, а один раз, также по особенному ее приглашению, провел у ней более трех часов, беседу о прошедшем и сообщая о том, что происходило в каземате в Петровском заводе после их отъезда, при чем привозил ей, по ее желанию, многочисленные письма покойного ее второго мужа И. И. Пущина, между которыми было и письмо, объясняющее причины его женитьбы на ней, и она узнала, какие были отношения между мной и Пущиным [….]. Сын Трубецкого Ив. Серг. и зять его сенатор Ребиндер, узнав о моем прибытии, сами предупреждают меня своим посещением и затем часто бывают у меня и я у них, как есть еще и живые тому свидетели, недавно еще мне о том напоминавшие, и письменные доказательства. Анненковы, принявшие меня в Нижнем-Новгороде, как родного, постоянно посещают меня, когда бывают в Москве, а дети их и внуки посещают и до последнего времени. У Бестужевых сестер бываю часто, а как Мих. Бестужев пишет мне и просит о своей дочери, что сестры его, по старости лет, не могут доставлять ей развлечение, то вожу его дочь на прогулки, и если последнее время бывал у них реже, а с приезда Мих. Бестужева и вовсе не бывал, то потому, что узнал, что моя сестра, которая бывала также у сестер Бестужевых, опасаясь, чтобы я не рассказал о ее делах, поспешила для оправдания себя наклеветать на меня, и мне пришлось бы для опровержения ее клеветы коснуться слишком многих домашних наших дел, а когда приехал М. Бестужев, подпав под влияние Свистунова и несомненной клеветы сестры, забыл, чем был мне обязан и за себя и за дочь свою, не был у меня, отговариваясь, что меня никогда нельзя застать дома, тогда как посетил сестру, которой ничем не был обязан и никогда не знал, то разумеется мне уже не приходилось быть и у сестер Бестужевых, забывших также, чем мне обязаны за брата и за племянницу. Меня отыскивали и посещали в Москве и Розен, и Н. И. Пущин, и зятья Анненкова с детыми их. Но слишком часто мне самому ни у кого бывать не приходилось Только Беляевы, Свистуновы, Фроловы, заботившиеся лишь о себе, и могли заниматься исключительно посещением друг друга и щустой болтовней для поддержания ложного мнения о декабристах, о Муравьеве и о почтенной Катерине Иринарховне с главной целью лгать перед историей и извлекать клеветы против меня’. (Рукопись).
86 Несколько беллетристических произведений П. А. Муханова было напечатано преимущественно в ‘Московском Телеграфе’ еще до ссылки, равно как и ряд его статей по историческим и военным вопросам. Повидимому, не чужд о’ был и интереса к археологии, о чем свидетельствует, напр., его заметка ‘О древностях, найденных в Киеве’ (‘Северный Архив’, 1824, г. X, No 11, июнь, отд. IV, стр. 277—278). Но он, конечно, никак не заслужил титула ‘замечательного археолога’.
Свистунов Петр Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Несколько замечаний по поводу новейших книг и статей о событии 14 декабря и о декабристах, Свистунов Петр Николаевич, Год: 1870
  2. О некоторых международных съездах в 1889 году, Камаровский Леонид Алексеевич, Год: 1890
  3. О женщине, сгоревшей без всякой посторонней причины, Демаре Ансельм-Гаэтан, Год: 1805
  4. Примечания на некоторые статьи Нового словаря натуральной истории, Юндзилл Станислав-Бонифацы, Год: 1805
  5. О продолжении жизни, Гуфеланд Кристоф Вильгельм, Год: 1796
  6. Консульство и Империя, Тьер Адольф, Год: 1845
  7. Устройство и деятельность вулканов, Гумбольдт Александр, Год: 1852
  8. Космос. Статья первая, Гумбольдт Александр, Год: 1845
Электронная библиотека