Воспоминания писателей-самородков о их старших собратьях, Яцимирский Александр Иванович, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Воспоминанія писателей-самородковъ о ихъ старшихъ собратьяхъ.

(H. В. и Г. И. Успенскіе, Я. П. Полонскій, B. М. Гаршинъ, Н. П. Огаревъ, гр. Л. Н. Толстой и др.).

‘Въ масс народной скрываются и гибнутъ самородки ума, талантовъ, отъ нищеты, въ непроглядной глуши провинціальныхъ захолустьевъ, отъ гнета житейскаго, отъ отсутствія всякаго образованія или отъ крайне дурного воспитанія’.

А. И. Щаповъ.

Собирая матеріалы о жизни и творчеств разнаго рода самоучекъ новаго и стараго времени, мы сплошь да рядомъ встрчались съ горькими жалобами молодыхъ писателей на ихъ невыносимо тяжелое положеніе, на преслдованія со стороны ихъ собственной же грубой среды и на слабую отзывчивость со стороны литераторовъ извстныхъ, съ именемъ, писателей по профессіи. ‘Мы, несчастные самоучки, грудью разбиваемся о твердыя скалы всеобщей холодности, — пишетъ намъ одинъ изъ нихъ,— мы рады бываемъ даже тогда, когда при полученіи непринятыхъ рукописей обратно слышимъ какой бы то ни было отвтъ отъ редакціи. Если намъ пишутъ, что статья наша написана слабо, мало литературно, наконецъ, просто не интересно, мы знаемъ, по крайней мр, какъ поступать съ ней. Чего другого, а силъ мы не жалемъ: работаемъ надъ ней, передлываемъ, и снова ршаемся послать ее въ какую-нибудь самую захудалую редакцію. И бываютъ случаи,— я не мало знаю такихъ,— что при подобныхъ условіяхъ изъ нашего брата вырабатывается современенъ постоянный журнальный работникъ, талантливый и продуктивный. Но самое ужасное, что можетъ быть въ участи начинающаго писателя, это — гробовое молчаніе литераторовъ или редакціи. Въ обычныхъ ‘правилахъ’ грозно смотрятъ на насъ слишкомъ извстные пункты, что не принятыя рукописи возвращенію не подлежатъ, что въ переписку о такихъ статьяхъ редакція не вступаетъ даже въ томъ случа, если приложены марки, и мы опускаемъ руки, мы перестаемъ работать, въ насъ умираетъ мало-по-малу и всякій интересъ къ книг — и темный мракъ охватываетъ все наше существо, мы погибаемъ для жизни мысли’.

Къ величайшему сожалнію, можно привести очень много такихъ выдержекъ изъ доставленныхъ намъ для предполагаемаго изданія автобіографій, написанныхъ въ большинств случаевъ живо, тепло, талантливо и почти всегда искренно, задушевно. Горечью отдаютъ вс эти жалобы самоучекъ на холодность большихъ писателей къ ихъ меньшимъ собратьямъ. Доискиваться причинъ такого на первый взглядъ даже страннаго отношенія мы не имемъ возможности. Намъ кажется, что, прежде всего, это дло личныхъ вкусовъ, дло личной же этики,— наконецъ, дло суровой, выработавшейся временемъ практики. Отвчать на вс письма, давать отзывъ о всхъ начинающихъ писательскихъ талантахъ,— на это не хватитъ физическихъ силъ ни у одного осажденнаго письмами и вопросами популярнаго писателя, ни у одной редакціи. Кром того, есть еще причины свойства моральнаго: мы знаемъ массу случаевъ, когда ‘настоящіе’ литераторы не отваживались брать на себя всю отвтственность ршать своимъ отзывомъ въ томъ или иномъ смысл писательскую судьбу самородковъ и самоучекъ. Въ одной изъ предыдущихъ своихъ статей {Русская Мысль, 1902 г., кн. VII, стр. 152—153.} мы привели письмо H. С. Лскова, гд покойный писатель не ршается судить о стихахъ лавочника-зеленщика Разоренова только потому, что ‘самъ онъ не поэтъ’, и намъ кажется, что эта именно причина отказа вполн справедлива. Но если мы и назвали ‘большихъ’ писателей истинными друзьями русскихъ самородковъ, то, конечно, не въ томъ смысл, что они только поощряли писателей начинающихъ, наоборотъ, не разъ суровый приговоръ руководителей заставлялъ навсегда бросить всякія попытки къ писательству. Таковъ, напримръ, былъ результатъ классическаго письма Я. П. Полонскаго къ юнош-поэту Заборскому. Полонскій совтовалъ ему забыть о стихахъ, направить дятельность на другую облаетъ, и кром пользы Заборскій ничего не извлекъ изъ письма Полонскаго. Но является вопросъ: можетъ ли считать себя въ прав каждый писатель такъ ршительно направлять судьбу другого, молодого писателя, обращающагося къ нему за совтомъ?

Когда Франклинъ открылъ тождество молніи съ тмъ явленіемъ, которое извстно было въ тогдашней наук очень плохо и которому дано было названіе электричества, то многіе не придавали никакого значенія этому важному открытію.

— Какая польза въ этомъ?— спрашивали его съ усмшкой.

— А какая польза въ ребенк?— спрашивалъ онъ въ свою очередь.— Разв современенъ онъ не становится взрослымъ человкомъ?

И ни одинъ серьезный руководитель начинающаго, молодого, на первыхъ порахъ даже малоспособнаго писателя-ребенка не можетъ поручиться, что ученикъ впослдствіи не превзойдетъ самого учителя, что изъ него не выйдетъ писателя-взрослаго. Если справедливъ старый афоризмъ, что къ умершимъ мы должны относиться справедливо, съ уваженіемъ, а къ живымъ, прежде всего, внимательно, то для насъ особенно цнны т случаи, когда старые руководители не играли судьбой доврявшихъ имъ новичковъ, йы имемъ цлый рядъ интереснйшихъ примровъ, какъ внимательно, снисходительно и истинно по-дружески относились большіе къ малымъ.

Важный сановникъ, всми признанный драматургъ, А. Сумароковъ, посвящаетъ нсколько прочувствованныхъ строкъ памяти своего друга, ярославскаго купца едора Волкова, которому принадлежитъ честь считаться основателемъ русскаго частнаго театра. Поэтъ обращается къ муз съ слдующими напыщенными стихами:

Пролей со мной потокъ, о Мельпомена, слезный,

Восплачь и возрыдай и растрепли власы!

Преставился мой другъ… Прости, мой другъ любезный!

Навки Волкова пресклися часы…

Припомнимъ также, что В. А. Жуковскій принималъ участіе въ литературной судьб Шевченка, М. Н. Загоскинъ первый обратилъ вниманіе на народнаго пвца Н. Г. Цыганова, въ числ своихъ друзей Ф. Н. Слпушкинъ могъ считать Пушкина, Кольцовъ былъ близокъ къ кружку Станкевича, Блинскій, Жуковскій и Пушкинъ были его первыми судьями и цнителями, почти единственное исключеніе составляетъ Никитинъ, который не желалъ или не умлъ сойтись съ московскими литераторами. Л. И. Толстой руководилъ первыми опытами крестьянина-беллетриста С. Т. Семенова и написалъ предисловіе къ сборнику его разсказовъ. Онъ же первый указалъ достоинства въ стихахъ рабочаго на тульскомъ оружейномъ завод В. Д. Ляпунова. Когда владимірецъ крестьянинъ П. А. Голышевъ задался цлью понемногу вытснять изъ обихода деревенскаго читателя вредныя изданія Никольской кухни, онъ обратился къ Н. А. Некрасову съ лросьбой помочь ему въ распространеніи нсколькихъ его книжекъ. Молодые нижегородскіе поэты Новиковъ и Сусловъ подолгу бесдовали съ М. Горькимъ о своихъ стихотворныхъ опытахъ и о поэзіи вообще и изъ этихъ бесдъ вынесли очень много для себя полезнаго и поучительнаго. Объ остальныхъ случаяхъ мы не будемъ пока говорить.

Изъ имющагося у насъ не (напечатаннаго матеріала приводимъ нсколько отрывковъ изъ воспоминаній писателей изъ народа о своихъ старшихъ руководителяхъ: о H. В. и Г. И. Успенскихъ, Н. П. Огарев, Я. П. Полонскомъ, В. М. Гаршин, Л. Н. Толстомъ и другихъ.

——

Послдніе годы жизни писателя-страдальца Николая Успенскаго извстны очень мало. Интересныя воспоминанія о немъ находимъ въ автобіографіи Ивана Егоровича Тарусина. Свднія о жизни Тарусина до сихъ поръ были также жало извстны. Въ недавно появившемся сборник стиховъ русскихъ самоучекъ даже дата смерти нашего поэта отнесена къ 1891 г. {X. А. Хрновъ: ‘Поэты изъ народа’. М., 1902 г., стр. 56.}, въ то время какъ другой поэтъ-крестьянинъ В. К. Влазневъ, постившій въ 1893 г. с. Ддиново, Зарайскаго узда, гд жила въ то время жена Тарусина, говоритъ, что послдній умеръ 22 іюня 1885 года, отъ паралича, имя 48—49 лтъ отъ роду. Первые приступы этой болзни у И. Е. относятся къ началу 70-хъ годовъ. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ И. Г. Воронину, И. З. Суриковъ предполагалъ даже, что ‘поэтическая дятельность Тарусина закончена: онъ разбитъ параличемъ. Жаль, до страшной боли сердца жаль, что человкъ этотъ безвозвратно потерянъ. Онъ еще молодъ, ему всего тридцать три года’. По словамъ Н. А. Соловьева-Несмлова, Tapусинъ довольно скоро выздоровлъ настолько, что нкоторое время опять служилъ половымъ въ Москв, пока не ухалъ въ деревню навсегда совершенно немощнымъ человкомъ. В. Влазневъ намъ сообщаетъ, что живя въ Петербург ‘по кабацкой профессіи’ Тарусинъ обращался, между прочимъ, къ Л. А. Мею, который исправлялъ его стихи и съ которымъ въ дружескихъ отношеніяхъ былъ своякъ покойнаго поэта, Алексй Ивановъ. О воспоминаніяхъ Тарусина о Ме мы поговоримъ въ другой разъ. Воспоминанія нашего поэта объ Успенскомъ относятся приблизительно къ концу 70-хъ гг. Въ это время Тарусинъ служилъ въ трактир Сазонова, въ одномъ изъ переулковъ, выходящихъ на Сртенку.

‘Иногда въ нашу лавку,— разсказываетъ Тарусинъ,— заходилъ Успенскій. Въ то время онъ писалъ уже мало. Самъ говорилъ, что писать ему трудно, рука не слушается, иногда не т буквы и слова выходятъ, что нужно. Говорили, что онъ жилъ подаяніемъ, но я этого подтвердить не могу, хотя и видался съ нимъ въ теченіе лтъ пяти довольно часто. Правда, отъ угощенія онъ никогда не отказывался и за это обыкновенно разсказывалъ какой-нибудь анекдотъ. Если Успенскому нечего было сть и не на что водки купить, онъ ходилъ по трактирамъ и писалъ прошенія разному деревенскому люду. Удивительнымъ довріемъ онъ пользовался у бабъ. Съ ними онъ начиналъ говорить такимъ ‘мужицкимъ’ языкомъ, что сразу располагалъ ихъ въ свою пользу.

— А ты не крючкотворъ, не выдумщикъ?— виновато спрашиваетъ простоватая женщина, оглядывая грязную одежду своего адвоката.

— Что ты тетка! Тебя ли мн подчекрыживать, другъ мой сладкій? Вдь знаешь, кто я? Русскій литераторъ есть и званіемъ симъ гордиться премного обязанъ, доколь въ житіи земномъ пребываніе имю,— напыщенно отвчаетъ Николай Васильевичъ пьянымъ голосомъ.

— Ну, ладно, пиши, милячокъ,— соглашается ‘просительница’.— Вижу я, ты незагнойчивый, потому горемышный… своего брата не обидишь.

‘И узнавъ, что прошеніе ей пишетъ лицо ‘изъ господъ’, она долго вздыхаетъ объ участи писателя-хитровца. Здсь же, на столик, среди стакановъ и тарелокъ съ дой, Успенскій начинаетъ составлять прошеніе, по временамъ переспрашивая бабу о подробностяхъ дла. Онъ никогда не запугивалъ своихъ ‘просителей’, что такъ практиковалось среди обычныхъ ‘дровокатовъ’, никогда также не требовалъ извстной платы. Что ни дадуть ему, онъ всегда радъ. Сколько прошеній и писемъ написалъ онъ просто за ‘спасибо’! А бывало самому сть нечего…

— Что съ нихъ возьмешь?— говорилъ онъ.

‘Чаще всего онъ приходилъ къ намъ въ трактиръ въ большой компаніи совершенно непутевыхъ людей. Называли они другъ друга самыми воровскита именами. Помню, были среди нихъ ‘Костоправъ’, ‘Мазепа’, ‘Лвша’, ‘Ломъ’, ‘Шептунъ’, ‘Фармазонъ’, но Успенскаго всегда называли по имени-отчеству. Одного называли ‘профессоромъ’. Говорятъ, что онъ въ самомъ дл былъ хорошій художникъ, и картины его покупалъ самъ Третьяковъ. Здсь же у стола онъ, бывало, рисовалъ всякія картины, когда красками, а чаще перомъ и карандашомъ, и здсь же продавалъ изъ кому-нибудь изъ постителей, пока еще краски не высохли.

‘Мн особенно памятно одно изъ посщеній Николая Васильевича. Съ этого дня у насъ и началось знакомство. Дло было, кажется, передъ большими праздниками, скоре, передъ святками. На улиц трескучій морозъ, въ заведеніи духота, паръ отъ кухни и постителей. Въ воздух крикъ, звуки гармоники, пніе. Изъ угла доносится псня:

Какъ попъ попадью

Передлалъ на бадью.

Руки, ноги отрубилъ

Уши порохомъ набилъ.

‘Съ другого конца въ отвтъ ей раздается ‘Погибельный Кавказъ’ или ‘Быстрый Дунай’. Среди этого можно разслышать куплеты ‘босяцкихъ’ куплетовъ:

Я не пьяница, не воръ:

Три куля муки уперъ,

А четвертый куль овса

Полюбовница несла.

‘Торговля шла бойко. Къ прилавку, гд сидлъ хозяинъ, робко подошелъ босякъ, какъ я потомъ узналъ, Николай Васильевичъ Успенскій, въ однхъ опоркахъ, одна нога въ калош, перевязанной веревочками, грязная, незастегнутая у ворота рубаха, широкополая свтлая шляпа, опухшее лицо съ темной нечесаной бородой, рукавъ въ рукавъ, колнки трясутся.

— Нтъ, нельзя!— слышу суровый голосъ хозяина.— Вы и безъ того часто въ долгъ кушаете и пьете.

‘Я не слышу тихихъ словъ Успенскаго. Хозяинъ отвернулся и прошелъ въ свою комнату. У стойки остался одинъ H. В. и грустно смотрлъ куда-то внизъ. Подошелъ я къ нему и спрашиваю, что сказалъ хозяинъ.

— Не хочетъ больше сть давать,— глухимъ голосомъ произнесъ онъ.— А мн сть такъ хочется… Сосетъ… Хоть бы рюмочку вина… видно, человку бродяжному никто уже не вритъ… Вотъ и въ ‘Плевну’ тоже не пускаютъ. Говорятъ, заплати долгъ. А откуда у меня?

‘Тогда у меня явилась мысль дать Успенскому немного денегъ. Велть отпуститъ ему порцію чего-нибудь я не имлъ права. Какъ же это устроить получше, чтобы онъ не обидлся? Минуту мы простояли молча. Наконецъ, я сказалъ:

— Видите ли, Николай Васильевичъ, у меня есть написанный мной разсказъ изъ народнаго быта. Написать-то я написалъ, да никому пока не показывалъ. Все нтъ времени его отдлать. Не можете ли вы просмотрть его?

— Это дло хорошее,— отвтилъ онъ.— Вы сами изъ народа. Наврное, хорошо умете изображать своихъ. Давайте, я здсь же просмотрю его. А пока — стаканчикъ…

‘Вино было выпито, подана порція селянки, и Успенскій прислъ къ столу. Я говорилъ правду. У меня на самомъ дл былъ набросанъ разсказъ, озаглавленный: ‘Мірская правда или наказанная расточительность’. Здсь я просто описалъ дйствительный случай, бывшій въ одной изъ деревень Зарайскаго узда, сосдней съ нашей. Быстро просмотрвъ рукопись, Николай Васильевичъ началъ говорить:

— Нехорошо… Во-первыхъ, что это за двухъэтажное заглавіе? Вы за ране даете читателю понять, что ‘расточительность’ была въ конц-концовъ ‘наказана’. Разв можетъ быть порокъ или преступленіе не наказано? Это слишкомъ наивно. Нужно заглавіе давать ничего не общающее для читателя.

— Но вдь у васъ же самихъ,— пробовалъ я возразить, — есть разсказъ съ такими длинными и занимательными заглавіями?

— Что разсказы мои, это — правда. Но заглавія придумываю не я, а издатели-подлецы, чтобы заманить публику. Подъ такимъ заглавіемъ я добровольно никогда не подпишусь… Дале, почему вы ни съ чего, ни съ того заставляете старосту зарывать деньги въ землю? Теперь вдь это не принято… Вамъ никто не повритъ, что это правдоподобно. Наконецъ, здсь уже не расточительность, а просто безумная жадность. Я не понимаю также, почему мірской сходъ не простилъ старосту, который чистосердечно во всемъ раскаялся, общалъ вернуть мірскія деньги до копейки и просилъ прощенія. Я знаю крестьянскій бытъ. Мужики очень не любятъ жаловаться по начальству, такъ какъ все равно ничего не выиграютъ, только по судамъ ихъ таскать начнутъ въ качеств свидтелей. Если говорить о чувств законности, то и оно у нихъ далеко не развито. Скоре мужикъ лишнее готовъ получить, чмъ доносить слдователю. Наконецъ, что это за трогательная сцена раскаянья предъ народомъ стараго человка, да притомъ на колняхъ, и еще на снгу? Это прямо гадко!…

— Да я съ натуры списалъ… Дло такъ и происходило, какъ у меня описано.

— Тмъ хуже для васъ. Какъ видите, другой писатель съ талантомъ и выдумаетъ, а ему вс врятъ. А вы фотографировать не умете… И какимъ это у васъ языкомъ объясняются крестьяне! Ни дать, ни взять, юбилейныя рчи или надгробныя слова надъ могилой безвременно погибшаго литератора-собрата по перу!

‘Я былъ совершенно уничтоженъ. Мысль — взять поскоре рукопись и взорвать ее въ клочки, была прервана боле спокойнымъ голосомъ моего собесдника.

— Проза у васъ не выходить. Покажите-ка стишки.

‘О стихахъ былъ благопріятный отзывъ. Одно изъ нихъ даже понравилось Успенскому. Но и уже не слушалъ его словъ. Меня поразила необыкновенно врная и ясная критика на мой злополучный разсказъ. Успенскій сдлалъ нсколько поправокъ на поляхъ моей рукописи, и надо признаться, что эти карандашныя замтки были такъ удачны, что мой жалкій разсказикъ начиналъ принимать довольно интересный видъ.

‘Мн сдлалось невыразимо жалко этого талантливаго человка.

— Почему бы вамъ не бросить эту бродяжническую жизнь, Николай Васильевичъ?— совершенно искренно вырвалось у меня.

— Бросить?— строго и твердо переспросилъ Успенскій.— Ни за что! На что я теперь годенъ, а? Недавно я видлъ въ одномъ медицинскомъ альбом сердце и почки у алкоголика… Господи, что это за страсти!… И я, съ этимъ сердцемъ, заплывшимъ жиромъ, съ опухшей втрое почкой вернусь… Никогда! А нервы? Нтъ у меня нервовъ, я весь изъ однихъ нервовъ… Помните: ‘Что потеряешь разъ…’ никуда не гожусь я!…— и на глазахъ его показались слезы.

— Вы могли бы снова сотрудничать въ журналахъ,— пробовалъ утшить я.

— Это не легко… Отъ ‘настоящей’ литературы я отсталъ. Кром того, меня будутъ тяготить условія нормальной жизни. Меня станутъ гнушаться ‘порядочные’ люди. Нтъ, такъ лучше… ближе, по крайней мр, къ развязк…

— Что же здсь хорошаго? Вотъ вы работаете на разныхъ подозрительныхъ издателей, получаете за это гроши, а они наживаются, пользуются вашимъ именемъ.

— Это ихъ дло… Впрочемъ, я и этимъ доволенъ. По крайней мр, съ голоду не околю. Бывали примры много хуже моего. Прошло время, когда русскіе литераторы ходили при чинахъ и при двор бывали. Время Ломоносовыхъ, Сумароковыхъ, Тредьяковскихъ и Державиныхъ прошло. Костровъ первый, кажется, былъ нашему брату товарищъ. Пилъ горькую и нога вытянулъ на чердак. Теперь другія времена настали. Писательское дло — дло святое, это — служеніе. ‘Служеніе’, говорю я, длу величайшему, подвигъ!… А подвигъ требуетъ жертвы… Вотъ Ршетниковъ, Левитовъ, Помяловскій… Вс они жили такъ же, какъ и я живу. Кончили они плохо — и я кончу не лучше ихъ. Все равно одна расплата… лишь бы безъ страданій. Вотъ вамъ и ‘Хорошее житье’…

‘Такъ назывался одинъ изъ разсказовъ H. В.

‘Больше Успенскій не могъ говорить. Слезы душили его, и онъ долго еще просидлъ у стола, тяжело опустивъ голову на грудь. Съ тхъ поръ Николай Васильевичъ, приходя въ нашъ трактиръ, всегда заходилъ въ комнату половыхъ и подолгу просиживалъ съ нами. Впрочемъ, разговоры рдко касались литературы, потому что онъ давно пересталъ слдитъ запей. Иногда приводилъ онъ свою дочь, мы ее кормили. Одинъ изъ половыхъ Сазонова, человкъ семейный, но бездтный, хотлъ было взять ее къ себ, но Успенскій его за это еще выбранилъ.

‘Иногда къ Успенскому приходили т самые издатели книжекъ для народа, которые безъ совсти ‘просвщаютъ’ его разными рыцарями да принцами, полканами да царевнами, Сонниками да Оракулами. Помню, двое изъ нихъ, З—й и Б—въ, устроили даже нчто врод конкуренціи. У перваго — Успенскій взялъ какъ-то рубля три, пять въ счетъ будущаго разсказа, который общалъ написать непремнно къ назначенному сроку. И вотъ однажды утромъ прибгаетъ ко мн Николай Васильевичъ, поскоре проситъ дать ему бумаги, карандашъ и стаканъ водки, кладетъ вс эти ‘инструменты’ на ящикъ изъ-подъ винныхъ бутылокъ, становится на колни и начинаетъ писать.

— Вамъ такъ неудобно,— говорю я.— Хотите, принесу стулъ?

— Ничего,— отвчаетъ Успенскій, не отрываясь отъ листковъ и продолжая писать,— это еще удобно. А то я одинъ свой разсказъ написалъ на ‘фармазонской’ спин!

— Какъ же это случилось?

— Да очень просто. Сидимъ мы это въ Екатерининскомъ парк. Пришла идея — разсказъ готовъ. А написать его какъ? Поставилъ я ‘фармазона’ передъ собой, нашлась и бумага, такъ, на спин и сталъ писать.

‘Скоро вс клочки были исписаны мелкимъ почеркомъ. Случайно въ это время является сюда и другой издатель, Б—въ, который узналъ, что Успенскій въ нашей каморк сидитъ. Увидалъ онъ готовый разсказъ, достаетъ изъ кошелька дв синенькихъ бумажки и кладетъ ихъ на ящикъ предъ Успенскимъ.

— Получай,— говорить,— Николай Васильевичъ, за разсказъ.

— Не могу,— отвчаетъ тотъ.— Разсказъ уже проданъ.

— За сколько? Неужто я даю мало?

— Это все равно. Но только деньги за него уже подучены давно, и я съ минуты на минуту ожидаю 3 — го.

‘Издателя просто въ жаръ бросило. Сталъ онъ уговаривать Успенскаго отдать ему разсказъ, общалъ заплатить задатокъ, сколько бы ни стоило это, да еще прибавить десять цлковыхъ. Но Успенскій былъ непреклоненъ.

‘Прибгаетъ З—й. Оказывается, онъ уже усплъ сбгать въ ‘яму’ и ‘баню’, обычные ночлежные пріюты Успенскаго, и тамъ ему сказали куда, по всей вроятности, ушелъ Николай Васильевичъ. Увидалъ онъ другого издателя, догадался, что, наврное, и съ тмъ разговоръ о разсказ былъ, и боится первый заговорить о заказ. Санъ Успенскій выручилъ его изъ томительнаго положенія:

— Получай рукопись!

‘Рукопись сдана была по принадлежности, и быстро спрятавъ въ нарвавъ новое произведеніе писателя, счастливецъ сталъ быстро прощаться, говоря, что у него дло есть спшное.

— Самъ ты пользы своей не понимаешь,— сказалъ по уход 3 — го первый изъ издателей.— Ну, что выигралъ? Видите ли, ‘слово далъ’! А какое слово, когда онъ теб за все это — разсказъ вмст со ‘словомъ’ — далъ всего синенькую, а то и меньше. А я покупаю только ‘разсказы’, всякія ‘слова’ не нужны мн… Вотъ и сиди теперь! А то было бы въ карман цлковыхъ десять.

‘Успенскій ничего не отвчалъ и молча вышелъ изъ комнаты. Бирочекъ, скоро онъ самъ сходилъ къ Б—ву и просилъ у него хоть рубль. Не знаю, какъ издатель смотрлъ на покупку ‘слова’ въ этотъ разъ.

Вообще Успенскій мн казался человкомъ гордымъ. Сколько разъ т же издатели совтовали ему обратиться въ литературный фондъ или хе въ т редакціи, гд онъ раньше работалъ.

— Не нужно, обойдусь и безъ этого!… Есть люди и побдне меня. Я еще, слава Богу, здоровъ и работать могу. Я не нищій! Даютъ мн — такъ за труды, и труды не изъ легкихъ… Есть пятакъ или трешникъ за ночлежку въ бан — хорошо. Нтъ, и безъ того дло не плохо. Лтомъ — на скамь, въ пустомъ сара, а то и на ‘дач’ въ Сокольникахъ въ лсу, переночую… Свтъ не безъ доброй души. Свои же босяки помогутъ: накормятъ и пьянымъ напоятъ…

‘Когда ему прислалъ 50 рублей Б. Т. Солдатенковъ, то Успенскій денегъ не принялъ и отвтилъ какою-то дерзостью. Хотлъ помочь ему и Дашковъ, директоръ Румянцевскаго музея. Тоже отказался. Дашковъ ршилъ, что гораздо удобне будетъ предложить Успенскому мсто или работу.

— Теперь мн тяжело будетъ служить гд бы то ни было, — отвчалъ онъ.— Привыкъ я къ вольной жизни, а всякія обязанности меня будутъ только томить. Кром того, едва ли я принесу пользу своей службой… Псня моя пропта давнымъ давно…

‘Помню, тотъ самый издатель, который хотлъ перехватить рукопись 1 3 — го, однажды говорилъ Успенскому:

— Ты бы, Николай Васильевичъ, изобразилъ что-нибудь веселенькое, позабористе… А то все грусть у тебя…

— Этого я не сдлаю,— было отвтомъ.

— Отчего же? Говоришь ты такъ смшно, забавно, весело, а писать станешь — скорбь и мракъ!…

— Могу ли я писать что-нибудь веселое, если мн самому невесело. Помнишь, какъ говорилъ Суриковъ:

Какъ кому на свт

Дышется, живется,—

Такова и псня

у него поется…

‘Грустно было смотрть,— заканчиваетъ свои воспоминанія Тарусинъ,— какъ погибалъ этотъ талантливый писатель и умный, душевный человкъ’.

Вскор самъ Тарусинъ заболлъ, года два-три пролежалъ въ тяжеломъ паралич и въ 1885 году умеръ, не дождавшись трагическаго конца своего друга, талантливаго беллетриста-народника.

——

Къ Глбу Ивановичу Успенскому обращалось немало писателей изъ народа. Они считали его въ извстной степени своимъ и ожидали отъ него важныхъ совтовъ, а въ его приговор видли ршительный шагъ на своемъ писательскомъ пути. Какъ извстно, и самъ Успенскій живо интересовался голосами изъ народа, нуждами, духовными запросами и стремленіями, идущими отъ лица самихъ крестьянъ-писателей. Знакомство съ этими рукописями привело покойнаго писателя къ мысли, что ‘народъ много думалъ за эти двадцать пять лтъ. Но все это изображено дико, безграмотно, каракулями’. И Глбъ Ивановичъ собирался сдлать выдержки изъ имвшихся у него рукописей, считая это ‘дломъ необходимымъ’. Этимъ можно объяснитъ и тотъ фактъ, что кончина Г. И. вызвала у нашихъ корреспондентовъ, поэтовъ-крестьянъ, нсколько прочувствованныхъ стихотвореній, посвященныхъ его памяти. Лучшее изъ нихъ принадлежитъ Е. Нечаеву рабочему-хрустальщику:

Спи же, другъ горемыкъ. Спи, намъ близкій родной!

Долгъ свой трудный исполнилъ ты свято,

И мы платимъ теб не крикливой хвалой,

А слезой неутшнаго брата.

Незадолго передъ болзнью Успенскаго, съ нимъ бесдовалъ авторъ книжки ‘Среди крестьянъ’, народный учитель изъ крестьянъ, Яковъ Егоровичъ Егоровъ, но подробности этой бесды намъ пока неизвстны. Егоровъ умеръ весной ныншняго года, и сдланные имъ автобіографическіе наброски нами еще не подучены. Поэтому приведемъ интересный отрывокъ изъ литературныхъ воспоминаній В. Г. Гусева, а ему предпошлемъ нкоторыя свднія о самомъ поэт. Вячеславъ Герасимовичъ Гусевъ — сравнительно молодой поэтъ-лирикъ. Въ 1897 году въ Рыбинск, гд въ настоящее время нашъ поэтъ служитъ въ почто-телеграфной контор, вышелъ изящно изданный сборникъ стиховъ подъ заглавіемъ ‘Вечерній звонъ’. Критикой онъ былъ встрченъ очень сочувственно. По мннію Ап. Коринскаго, у автора есть задатки для радушнаго пріема его ‘Вечерняго звона’ журналистикой, стихъ его порой довольно мелодиченъ, мысль почти не затемнена туманностями, нкоторые образы освщены даже огонькомъ поэтичности и т. д. Сборникъ начинается слдующей элегіей:

Вечерній звонъ, вечерній звонъ —

Святая пснь лазурной дали,

Въ теб отъ вка воплощенъ

Языкъ молитвы и печали…

Дале поэтъ говоритъ, что голосъ вечерняго звона разсялъ слезы и надежды еще въ годы его младенчества, а теперь, когда путь пвца уже пройденъ, онъ снова слышитъ сердцемъ тотъ же вечерній звонъ. Стихотвореніе оканчивается обращенной къ звону просьбой — благословить вчный сонъ и пснь любви во гроб, когда настанетъ часъ всеобщаго забвенія. Мы не будемъ говорить о другихъ стихахъ Гусева, написанныхъ легко, литературно и всегда съ настроеніемъ. Для насъ интересно, что указанное стихотвореніе навяно воспоминаніями ранняго дтства. Родился В. Г. въ Вологд, въ бдной мщанской семь огородника въ 1858 году. Домъ отца находился на огород противъ Горбачевскаго кладбища. ‘Печальный перезвонъ на кладбищенской колокольн и печальное, иногда торжественно-печальное пніе надъ могилами, кадильный дымъ и плачущіе люди въ траурныхъ одеждахъ, все это,— разсказываетъ Гусевъ,— и было, по всей вроятности, первоисточникомъ той безпредметной печали, которой навяна была моя дтская душа и которая осталась спутницей моей навсегда. Припомнимъ, между прочимъ, что такой же мрачной обстановкой въ раннемъ дтств объясняется ‘кладбищенство’ у Н. Г. Помяловскаго, какъ извстно, родившагося и проведшаго свои дтскіе годы у мало-охтенскаго кладбища въ Петербург, гд отецъ Н. Г. былъ дьякономъ.

Переходимъ къ воспоминаніямъ Гусева о Г. И. Успенскомъ.

‘Самыя свтлыя мои воспоминанія относятся къ моему знакомству съ беллетристомъ Глбомъ Ивановичемъ Успенскимъ и безвременно погибшимъ поэтомъ скорби Семеномъ Яковлевичемъ Надсономъ. Я хорошо помню эти дв случайныя встрчи.

‘Весной 1881 года мы были прикомандированы къ конвою притюремномъ замк и случайно нашли въ рчк Шограш мшокъ съ трупомъ слдователя, убитаго въ гостиниц Скороходова. На суд мн приходилось давать показанія. Я сталъ подробно разсказывать все, что зналъ по этому громкому длу, и подъ конецъ моей рчи я изъ свидтеля превратился въ защитника. Меня, конечно, остановили, и это обратило вниманіе на меня присутствовавшаго здсь Глба Ивановича. Посл допроса свидтелей защитникъ Ивана Горюнова, Саблинъ, вмст съ Успенскимъ встртили меня въ коридор, и Саблинъ сказалъ, обращаясь къ писателю:

— Вотъ, Глбъ Ивановичъ,— это мой случайный помощникъ. Да онъ же и главный виновникъ раскрытія этого преступленія.

‘Я сталъ разсказывать подробности изъ жизни обвиняемаго, котораго зналъ во время его службы у Скороходова. Когда я кончилъ, Успенскій сказалъ:

— Вотъ и видать, что вы вышли изъ народа. Вы этихъ Ивановъ непомнящихъ какъ-то по своему понимаете, и понимаете, нужно вамъ сказать, врно.

‘Своей задушевностью и простотой Глбъ Ивановичъ сразу подкупилъ меня и я, несмотря на природную робость и застнчивость, разсказалъ ему всю свою жизнь.

— Оторванность отъ земли и трактирная цивилизація,— сказалъ Успенскій,—изъ многихъ хорошихъ людей длаютъ преступниковъ.

— Что-жъ длать,— попробовалъ я возразить,— если земля-то у насъ на свер не мать-природа, а мачеха? Вотъ и я тоже бгу отъ земли куда-нибудь въ канцелярію по такой же, быть можетъ, причин, какъ и злосчастный Горюновъ.

— Вы — дло другое. Вотъ вамъ офицерская карьера не нравится по принципу. Значитъ, за васъ и бояться нечего…

— Да вдь онъ къ тому же и стихи пишетъ,—вставилъ Саблинъ,— да только не ‘по сезону’, а все про луну да сказки.

— И отлично,—отвчалъ Успенскій,—въ двадцать лтъ можно писать и про это. Торопиться для ‘проклятыхъ’ вопросовъ нечего. Это само собой придетъ…

‘Въ август того же года я поступилъ въ Московское юнкерское училище. Во время экзаменовъ, помню, у памятника Пушкина на Тверскомъ бульвар я познакомился съ Надсономъ. Онъ въ то время тоже былъ юнкеромъ, и въ Москв былъ проздомъ. Правда, онъ уже появлялся не разъ въ печати, но ничего ‘надсоновскаго’ въ немъ еще не было. Семенъ Яковлевичъ мало походилъ на насъ, загорлыхъ юнкеровъ. Блдный, задумчивый, онъ показался мн слишкомъ деликатнымъ, какимъ-то маркизомъ Позой въ солдатскомъ мундир. Быть можетъ, это и было началомъ его роковой болзни.

‘Никто изъ насъ не зналъ, что изъ него выйдетъ такой большой и самобытный поэтъ, поэтому я съ нимъ мало и разговаривалъ. Но нсколько его теплыхъ словъ оставили во мн неизгладимое впечатлніе. Я почувствовалъ, что и поэтъ можетъ-быть пвцомъ своего народа, своего поколнія, что это — святое призваніе и званіемъ пвца нужно гордиться’.

—-

Интересную бесду съ Я. П. Полонскимъ передаетъ намъ одинъ изъ старйшихъ поэтовъ-крестьянъ А. П. Грудцынъ. Онъ родился въ с. Лопьял, Уржумскаго узда, Вятской губерніи, въ 1849 году. Тамъ же онъ живетъ и въ настоящее время. Теперь Грудцынъ — больной старикъ, страдаетъ ревматизмомъ, съ трудомъ ходитъ, но писать продолжаетъ. Въ 1874 году редакціей народной газеты Мірское Слово была издана небольшая книжка стихотвореній ‘поэта самоучки, крестьянина Андрея Платоновича Грудцына’. Въ предисловіи къ пей очепь удачно изображенъ самый процессъ поэтическаго творчества невдомаго дотол поэта. Стихотворенія эти, читаемъ мы, написаны ‘тайкомъ, въ прихватъ, чуть не углемъ на берест, но самородное, не навянное извн и не утонченное чувство изливается у него въ своеобразныхъ, хотя и не везд складныхъ выраженіяхъ’. О первыхъ попыткахъ писать стихи Грудцынъ вспоминаетъ съ тяжелымъ чувствомъ: надъ нимъ не только смялись, но даже преслдовали его саркастическія или прямо обличительныя писанія. Приходилось писать по ночамъ или же въ такое время, когда вс домашніе уходили въ гости. Правилъ стихосложенія онъ тоже не зналъ, и первыя ‘мрныя строки’ выливались у него довольно первобытнымъ способомъ: онъ ‘придумывалъ какой-нибудь напвъ, и подъ него подставлялъ слова’. Такъ получался стихъ за стихомъ. Интересно, между прочимъ, что первые опыты были сдланы подъ вліяніемъ какого-то ‘Псенника’ лубочнаго изданія.

Біографія Грудцына написана необыкновенно умно и занимательно, совершенно разговорной рчью. Здсь ничего нтъ придуманнаго и, такъ сказать, книжнаго. Читателю кажется, что съ нимъ бесдуетъ развязный, веселый крестьянинъ: все у него испещрено словечками, пословицами и прибаутками, знанію которыхъ позавидовалъ бы любой изъ беллетристовъ-народниковъ. Видно сразу, что эти слова не взяты на прокатъ у Даля, а вырываются невольно. Въ такомъ хе дух написаны и разсказы Грудцына — неглубокія, правда, по содержанію, но необыкновенно живыя сценки съ натуры, печатающіяся довольно часто въ Приложеніяхъ къ Вятской Газет за послдніе годы.

Между прочимъ, какъ мы сказали, Грудцыну удалось бесдовать съ Я. П. Полонскимъ и услыхать изъ устъ самого поэта нкоторые взгляды на поэзію. Въ воспоминаніяхъ Грудцына Полонскій является такимъ же ‘другомъ самородковъ’, какимъ онъ намъ извстенъ по глубоко-содержательному письму-исповди къ юному поэту А. В. Заборскому.

Въ март 1883 года, скопивши 92 рубля, Грудцынъ задумалъ създить въ столицу. ‘По прізд въ Петербургъ,— разсказываетъ онъ,— прямо съ вокзала, въ полушубк, озям, въ валеныхъ сапогахъ да вятскомъ малаха, я направился по Невскому. Иду — и не знаю, куда идти. Это море народа, идущаго и дущаго туда и сюда, гигантскіе, сплотившіеся стна и стн, съ большими зеркальными окнами дома, магазины, кареты, омнибусы, рысаки, лацбанты, сабли и кивера,— отъ всего этого сразу закружилась моя голова. Дойдя до Большой Морской, я повернулъ налво. Тутъ стало гораздо свободне идти, публики было меньше, и чмъ дальше и шелъ по панели, тмъ пшеходовъ попадалось все меньше и меньше. Былъ пятый часъ вечера. Наконецъ дошелъ я до выставки общества поощренія художествъ. Здсь я разыскалъ своего двоюроднаго брата, тоже крестьянина, художника-самоучку Г. Г. Носкова, учившагося тогда въ академіи художествъ на средства уржумскаго земства. Теперь онъ покойникъ {Краткая біографія-некрологъ Носкова напечатана въ No 169 Волжскаго Встника за 1888 годъ.}. Вмст съ нимъ мы отправились къ нему на квартиру. У него было иного работы, переписки по дламъ выставки, и я помогалъ ему.

‘Однажды у меня нехватило бланокъ, и я пошелъ на выставку. Въ то время секретаремъ общества поощренія былъ Д. В. Григоровичъ. Когда я разговаривалъ съ кассиромъ, Григоровичъ вышелъ изъ своей канцеляріи и подошелъ во мн. Мы познакомились. Это былъ тихій старичокъ. Видимо, онъ обрадовался видть меня, ‘сраго героя’ изъ провинціи. Разговорились о литератур. Онъ зналъ, что и я тоже пишу, и попросилъ меня показать ему мои сочиненія. Я подалъ небольшую тетрадь. Димитріи Васильевичъ посмотрлъ ее и сказалъ:

— Приходите сюда же завтра въ десять часовъ утра. Я принесу письмо къ Полонскому. Это единственный въ настоящее время поэтъ. Онъ вамъ поможетъ. Что касается меня,— добавилъ онъ,— то я въ стихахъ плохо понимаю, да мн и некогда.

‘На слдующій день я пришелъ къ назначенному времени, а Григоровичъ уже тутъ. Вынесъ мн письмо въ конверт, и мы раскланялись. Яковъ Петровичъ жилъ тогда противъ Михайловскаго дворца, дома я не запомнилъ, во-второмъ или третьемъ этаж. Швейцаръ, каналья, не пустилъ меня, мужичка, съ параднаго входа, и я долженъ былъ потащиться по черной лстниц. Прочитавъ письмо и взявъ ною тетрадь, Полонскій веллъ мн приходить къ нему въ четвергъ въ четыре часа, прибавивъ, что въ шесть онъ обдаетъ.

‘Дождавшись четверга, я въ назначенный часъ былъ у Полонскаго въ его кабинет. Усадилъ онъ меня за большой письменный столъ противъ себя и прежде всего спросилъ:

— Курите?

— Курю,— отвчалъ я.

— А что вы курите?

— Все, что попадетъ. Я, вдь, крестьянинъ.

‘Онъ подалъ мн гаванскую сигару и подвинулъ коробку спичекъ. Мы закурили. Перелистывая мою тетрадь, Яковъ Петровичъ остановился на стихотвореніи ‘Елисей Ягачъ’. Видимо, ему оно не поглянулось.

— Вотъ тутъ у васъ вышло очень некрасиво, — сказалъ онъ, и поднявши лвую руку, началъ читать:

Проживаетъ здсь горбатый

Смуглый бородачъ —

Лысый, съ синими глазами,

Елисей Ягачъ!…

‘Когда Полонскій читалъ, то сильно выбивалъ тактъ лвой рукой, ударяя ею по столу.

— Да это то же, что и у Некрасова,— сказалъ онъ:

‘Вотъ онъ весь, какъ намалеванъ,

Врный твой Иванъ,

Неумытъ, угрюмъ, оплеванъ,

Вчно полупьянъ.

— И кто только,— продолжалъ Полонскій,— кто только начал подражать Некрасову, тотъ и схвихнулся. Я недолюбливаю за это Некрасова, онъ много испортилъ молодежи.

‘Въ это время я попристальне взглянулъ въ лицо моего собесдника, и сразу покраснлъ. Я увидлъ того, съ кмъ когда-то пилъ чай, ходилъ вмст въ баню. Я увидлъ того, который мн разсказывалъ про свои скитанья по Сибири въ семидесятыхъ годахъ. Я увидлъ, какъ нкогда въ деревн Астрахановой, Малмыжскаго узда ‘Елисея Ягача’, поразительное сходство. Только бы перемнить костюмъ…

‘Затмъ Яковъ Петровичъ прочиталъ мое стихотвореніе ‘О, юность веселая’. Дойдя до стиха, ‘Цвточекъ прелестный’ и т. д., онъ остановился и сказалъ:

— Если бы эти стихи были мои, то я бы замнилъ эти слова такъ: ‘Цвточекъ эирный’.

‘Продолжая читать дальше, онъ опять остановился на словахъ: ‘Когда я былъ еще малюткой невиннымъ’.

— Какъ же это малютка невинный?— спросилъ Полонскій.— Да какая же виновность у малютки? Этотъ куплетъ надо вычеркнуть.

‘И сложивъ мою тетрадь, онъ подалъ ее мн и сказалъ:

— Показывалъ я ваши стихи издателю Нивы — не поглянулись. Нужно учиться. Вы сколько времени учились?

— Три зимы,— отвчаю,— въ школу ходилъ.

— Не особенно много. Вотъ я, для того, чтобы сдлаться поэтомъ, ушся писать въ теченіе 35 лтъ. Читайте Пушкина и Лермонтова!— и поданаясь со стула, поднявъ вверху лвую руку, словно указывая на небо, онъ началъ декламировать ‘Выхожу одинъ я на дорогу’, закончивъ стихотвореніе очень громко, почти крикомъ:

‘И звзда съ звздою говоритъ!…’

— Вотъ вамъ Лермонтовская ‘Ночь’! Тугъ сказывается весь поэтъ, вся его мощная натура. А сколько настроенія!

‘При прощаньи я подарилъ ему на память книжку своихъ стиховъ ‘Самоучка-поэтъ’, которую только что купилъ въ магазин Тузова за 20 копеекъ. Полонскій взялъ ее и началъ разспрашивать, кто редактировалъ ее, сколько гонорара я получилъ, и въ свою очередь далъ мн 1 р. 25 к. и свою визитную карточку, написавъ на ней карандашомъ адресъ книжнаго тайна, гд я долженъ былъ купить его стихи ‘На закат’, и мы простились.

— Бывайте у меня, бывайте,— сказалъ онъ, провожая меня до двери…

‘Вскор я еще разъ встртился на выставк съ Димитріемъ Васильевичемъ. Онъ тихо спросилъ меня:

— Ну, что? Были у Якова Петровича?

— Былъ,— говорю.

— Ну, что? Какъ?

— Веллъ,— говорю,— учиться, читать Пушкина и Лермонтова…

— Бывайте у него, бывайте,— сказалъ Григоровичъ, и мы разстались’.

Въ этомъ разсказ Грудцына нельзя не замтить нкоторой ироніи. На вопросъ, почему онъ больше не ходилъ къ Полонскому, онъ намъ напомнилъ Фоку, который досыта нахлбавшись ухи, больше къ Демьяну ни ногой…

Грудцынъ не пересталъ писать, какъ Заборскій, а продолжаетъ печатать, главнымъ образомъ въ вятскихъ газетахъ, и стихи и прозу.

——

Не вс воспоминанія самоучекъ о писателяхъ рисуютъ намъ послднихъ въ сфер узко-литературной, въ роди критиковъ, руководителей, совтчиковъ. Очень часто писатели фигурируютъ какъ люди общества, какъ друзья или знакомые самоучекъ. Къ числу такихъ воспоминаній принадлежатъ прежде всего воспоминанія В. К. Влазнева о Н. П. Огарев и записки М. Н. Кулешова о В. М. Гаршин. Нсколько чертъ для біографіи H. П. Огарева, какъ человка, сохранилъ намъ 64-лтній старикъ крестьянинъ Василій Кузьмичъ Влазневъ изъ Зарайскаго узда, поэтъ, историкъ своего края, этнографъ, статистикъ и публицистъ, человкъ очень умный и почтенный. Его автобіографія необыкновенно интересна. Отмтимъ, Между прочимъ, что на его развитіе имли вліяніе ‘Замтки новаго поэта’ печатавшіяся въ Современник. ‘Воспоминаніямъ о Н. П. Огарев’ посвящено начало автобіографіи Влазнева. ‘Мое родное село — Верхній Бломуть, бывшее крпостной вотчиной барина-человколюбца Николая Платоновича Огарева, отпускной актъ котораго Высочайше утвержденъ 30 января 1846 года,— пишетъ Влазневъ,— этимъ актомъ мы подучили свободу въ числ 1,820 ревизскихъ душъ’. Съ юныхъ лтъ я слышалъ отъ своего отца слова, не разъ говоренныя моимъ старшимъ братьямъ:

— Ребята, на молитв поминайте о здравіи и спасеніи раба Божія болярина Николая. Такихъ отцовъ родныхъ, какъ нашъ баринъ-то, немного на Россіи…

Въ сороковыхъ годахъ, когда въ наше село впервые пріхалъ Николай Платоновичъ, я помню, былъ удаленъ управляющій Жуковъ, который своими неумстными дйствіями входилъ въ семейно-бытовое положеніе крестьянъ. Помщику заявили объ этомъ нсколько стариковъ-крестьянъ. При этомъ Огаревъ далъ своимъ крестьянамъ право самоуправляться собой по общественнымъ приговорамъ при помощи выбраннаго изъ своей же среды бурмистра и необходимаго числа должностныхъ лицъ.

— Почему у васъ, почтенные люди, нтъ общественной школы грамотности?— спросилъ Николай Платоновичъ.

— Кое-кто изъ дтей нашихъ грамот обучались у своихъ же крестьянъ и причетниковъ,— отвчали т.

— Въ такомъ случа выстройте училище за мой счетъ. Безъ грамоты обойтись нельзя. Вдь грамотность есть одно и то же, что прозрніе слпца. Грамотный и съ горемъ и нуждой всякой справится благоразумне того, кто грамоты не знаетъ. И во всякомъ дл онъ идетъ впереди неграмотнаго, больше средствъ въ жизни пріобртаетъ. А потому еще разъ убждаю, прошу васъ, добрые люди, учите дтей вашихъ грамот.

‘Школа была вскор выстроена и началось ученіе. Она находилась первое время въ вдніи палаты государственныхъ имуществъ. Кром того, въ Бломут существовалъ деревянный ‘богадльный домъ’, какъ назывался онъ у нихъ, построенный отцомъ Николая Огарева, Платономъ Боцановичемъ. Въ первый же свой пріздъ нашъ баринъ веллъ выстроить вмсто стараго зданія новое, каменное.

‘Одинъ изъ здшнихъ бурмистровъ, Тарибукинъ, въ вид наказанія на крестьянъ, соотвтственно крпостному времени, ввелъ грубые способы — надваніе на шею и на одну ногу тяжелыхъ колодокъ, которыя запирались замками врод кандаловъ. Узнавъ объ этомъ, Николай Платоновичъ очень огорчился, и тотчасъ приказалъ сжечь вс орудія мучительства крестьянскаго въ печк. Бурмистру онъ далъ скромную нотацію за ‘голоды’, а тотъ оправдывался тмъ, что заведены он были не имъ, а его предшественниками.

— Такое истязаніе можетъ быть терпимо только въ стран басурманской, а не христіанской,— съ негодованіемъ сказалъ Огаревъ.

‘Въ заключеніе скажу, что когда Николай Платоновичъ ршилъ отпустъ крестьянъ на волю за сумму по 127 руб. съ ревизской души, то сестра его полковница Анна Платоновна Пліутина предложила ему уступить ей крестьянъ и давала за каждую душу по 250 руб. Николай Платоновичъ ршительно отклонилъ это предложеніе, и сейчасъ же отпустилъ всхъ крестьянъ со всми богатыми лсными и поемными угодьями’. Память о гуманномъ помщик и прекрасномъ человк очень жива среди стариковъ односельчанъ Влазнева.

——

Переходимъ къ нсколькимъ строкамъ о В. М. Гаршин, сохраненнымъ въ автобіографическомъ наброск М. Н. Кулешова. Мы не будемъ передавать всей біографіи Кулешова, несмотря на то, что она полна интереса. Остановимся на его военныхъ воспоминаніяхъ, гд найдемъ нсколько характерныхъ чертъ о покойномъ творц ‘Труса’ и ‘Четырехъ дней’.

Въ апрл 1877 года, посл объявленія усиленнаго набора для войны за освобожденіе Болгаріи, Кулешовъ явился къ коменданту Харькова и изъявилъ свое желаніе хать въ армію. Получивъ почему-то отказъ, онъ избралъ другой путь: изучилъ телеграфное дло, сдалъ даже экзаменъ при харьковскомъ округ и добился прикомандированія къ арміи Дрентельна. На пути въ тырновскій отдлъ онъ захалъ въ Кіевъ и Одессу, чтобы условиться съ мстными редакціями относительно корреспонденцій. Здсь Кулешовъ встртился со своимъ другомъ, капитаномъ Р—скимъ, которому к объяснилъ истинную цль своей поздки въ Болгарію.

— Все глупости,— сказалъ Р—скій.— Устроимъ… А то сидть и выдавать глупыя точки и тире, въ то время, какъ умираютъ цлые взводы. Хвалю тебя за это!

Посл ряда разныхъ затрудненій въ пути, Кулешовъ пріхалъ, наконецъ, въ Папкіой, куда уже прибыла 35-я дивизія Волховскаго полка,— въ этой дивизіи служилъ капитанъ Р—скій и еще нсколько харьковцевъ. По прибытіи на мсто службы Кулешовъ прежде всего разыскалъ палатку своего земляка.

‘Въ палатк шла игра,— разсказываетъ Кулешовъ.— За круглымъ столомъ сидла большая компанія. Все это была безусая молодежь, крон одного, чрезвычайно симпатичнаго рядового съ черной бородкой, густо обрамлявшей нжныя загорлыя щеки. Проницательность и удивительная кротость такъ и сквозили въ его добрыхъ глазахъ. Юноша-рядовой былъ въ одной рубах, съ разстегнутымъ воротомъ. Въ углу стояли ружья, сабли и походныя принадлежности.

— Ба!— вскочилъ Р—скій.— Еще харьковецъ! Ну, садись, разсказывай… Сперва познакомьтесь — это все твои и мои земляки: это — чугуевцы, это,— указалъ онъ на рядового,— это — Гаршинъ, Всеволодъ Михайловичъ, тоже сочинитель.

‘Гаршинъ сконфуженно поздоровался и какъ бы съ упрекомъ поглядлъ на улыбавшагося капитана.

— Ну, а теперь садись и жарь во всю! А мы доиграемъ игру.

‘Гаршинъ забросалъ меня вопросами, я еле успвалъ отвчать,— такъ ему было пріятно слышать о томъ, что длается въ Россіи, хотя и немного прошло времени съ тхъ поръ, какъ онъ оставилъ Харьковъ. Я въ свою очередь перешелъ на интересовавшее меня — на войну.

— Какъ видите,— отвтилъ Всеволодъ Михайловичъ,— пластомъ лежимъ, бездйствуемъ. Даже нашъ капитанъ, и тотъ отъ бездйствія ошаллъ.

‘Р—скій ухмыльнулся.

— Поневол, милочка, отвтилъ онъ.— Я-то что, а вотъ вы, милочка, только лежите на травк и звздочки считаете, — и онъ сталъ продолжать штосъ.

‘Дйствительно, трудный переходъ дивизіи утомилъ всхъ. Жара доходила до 40^о. Она особенно сказалась на хрупкой натур Гаршина, и сколько я ни посщалъ его, я всегда заставалъ его растянувшимся на трав и глядвшимъ въ темно-синій небосклонъ. И не узнаешь — или онъ мечталъ, переносясь на далекую родину, или дремалъ, нжась на привольи болгарской равнины. Онъ рдко говорилъ, постоянно погруженный въ думы Только одинъ разъ мн удалось завести рчь про Л. Н. Толстого, властителя его сердца, онъ восторгался имъ, но не раздлялъ его религіозныхъ убжденій. Даже военныя событія точно мало его интересовали.

‘Внезапная смерть какого-нибудь солдата безконечно печалила Гаршина. Однажды я ему разсказалъ виднный мною случай, какъ на-смерть раздавило рядового артиллерійской повозкой. Гаршинъ выслушалъ, ничего не сказалъ и съ навернувшейся слезою вышелъ изъ палатки. Впечатлительность, нервность въ жизни этого юноши много приносили ему горя и слезъ. Всеволодъ Михайловичъ ничего не говорилъ, но онъ страшно мучился и избгалъ встрчъ съ товарищами по оружію. Я понялъ его натуру и, чтобы не раздражать его разговорами, рже бывалъ въ Еавачицахъ, гд стоялъ полкъ. Тогда онъ самъ пришелъ въ Папкіой, подалъ телеграмму, кажется, въ Акимово, помечталъ у станціи и опять возвратился въ лагерь.

Здсь, какъ говорилъ Р—скій, Гаршинъ длалъ наброски мелкимъ и бисернымъ почеркомъ, исписывая массу клочковъ бумаги. Эти клочки онъ укладывалъ въ ранецъ и намекалъ Р—скому, чтобы въ случа его смерти, все это въ сохранности было передано въ Харьковъ. Но случилось такъ, что при внезапной тревог на Ломъ все было утеряно и клочки бумажекъ пошли на цыгарки. Я полагаю, что это были первые наброски дневника. Впрочемъ, Всеволодъ Михайловичъ не такъ сокрушался о наброскахъ, какъ о бездйствіи войскъ.

— Смерть, какъ надоло! Хотя бы что-нибудь!— говорилъ онъ не разъ.

‘И вотъ, наконецъ, настали давно желанные дни. Войска стали перемщаться. Невскій и Моршанскій полки пошли на рекогносцировку, Волховской полкъ пока оставался въ резерв.

‘Къ этому времени я получилъ давно жданное отчисленіе и изъ субалтернъ-офицера,— какъ насъ называли, — превратился, по личному желанію, въ рядового. Тогда же я выбралъ Волховскій полкъ, такъ скоро назначавшійся въ дло. Съ минуты на минуту ждали мы приказаній изъ штаба.

‘Я помстился въ одной палатк съ Гаршинымъ, Р—скимъ и еще двумя вольноопредляющимися изъ Чугуева, Харьковской губерніи.

‘Дождались знаменательнаго дня 10 или 11 августа, такъ ясно врзавшагося въ мою память. Нашъ полкъ не на шутку заволновался и готовился къ чему-то… Гаршинъ повеселлъ и приготовился къ неожиданностямъ.

‘Откуда-то приносился гулъ, точно громовые раскаты, всполошившіе войска. Тамъ и сямъ слышалась громкая команда:

— Готовься къ бою!

— А вы что же?— вдругъ точно изъ земли выросъ Р—скій, обращаясь къ Гаршину.

— Я… готовъ!— произнесъ Всеволодъ Михайловичъ.

‘Солдаты стали въ ряды. Я и Гаршинъ дали слово не разставаться.

‘Черезъ нсколько минутъ колонна тяжело двинулась въ Папкіой.

‘Жара невыносимая, такъ и жжетъ. Гаршинъ, видимо, изнемогалъ, но крпился, чтобы не выбыть изъ строя. Только когда войска остановились, пройдя нсколько верстъ, Всеволодъ Михайловичъ бросился въ кукурузу и лежалъ безъ движенія. Глаза его упали глубже въ орбиты, и становилось невыносимо жалко молодого героя. Зачмъ это? Къ чему нуженъ этотъ лаэртизмъ у тщедушнаго юноши? Не лучше ли быть ему на родин и наслаждаться спокойствіемъ?— невольно напрашивались на умъ такіе и подобные вопросы.

‘Въ вечеру мы узнали, что Волховскій полкъ остается въ резерв. Это разсердило Гаршина, и если бы не увщанія Р—скаго, онъ бы бжалъ въ близъ стоящій Моршанскій полкъ.

— Что за нетерпніе!— уговаривалъ его Р—скій.— Это — дло штаба. Какъ вы легко судите, милочка… Совсмъ Наполеонъ!

‘Гаршинъ примирился съ доводами капитана. Отдаленная стрльба не прекращалась. Слышалась временами ружейная пальба, точь-въ-точь какъ градомъ по крыш застучитъ.

‘Еще день смнился сумерками, точно туманнымъ покрываломъ, вышитымъ опалами и жемчугами, густо покрывающимъ еще пульсирующее отъ зноя лоно природы… Гаршинъ, по обыкновенію, ушелъ въ созерцаніе окружающаго, и ему точно не было дла, что волновался Р—скій, что продолжалась лихорадочная подготовка къ встрч непріятеля.

‘Вс рвались въ бой. Молодая луна спокойнымъ свтомъ освтила каждый выступъ, каждую былинку. Начали строиться.

‘Я стоялъ третьимъ отъ Гаршина. Онъ былъ очень доволенъ своимъ положеніемъ и нисколько не жаллъ о трудностяхъ походной жизни.

‘Колонны турецкихъ войскъ появились на гребняхъ горъ и сходили рядами книзу, видимо, приближаясь къ намъ. Разсыпалась цпь стрлковъ. Послышались первые рокочущіе залпы болоховцевъ…

— Не заходи далеко, держись линіи!— слышалась команда.

— Гаршинъ, не отставайте!— раздавался голосъ Р—скаго.

‘Наша рота начала стрлять залпами, постепенно отодвигаясь къ кустарникамъ. Турки опустились въ котловину, на минуту исчезнувъ съ прицла.

‘Гаршинъ, не замтивъ отодвигавшейся цпи, продолжалъ стрлять.

‘Черезъ нсколько минутъ турецкія войска словно вынырнули изъ котловины, и Гаршинъ оказался, такъ сказать, между двухъ огней: съ одной стороны—турки, съ другой въ нсколькихъ шагахъ цпь нашихъ войскъ.

‘Наши стрлки длали страшное опустошеніе въ непріятельскихъ рядахъ. Кажется, каждый патронъ находилъ свою жертву.

‘Я оглянулся и обомллъ: Гаршина уже не было… Все кончено,— подумалъ я и бросился съ рядами впередъ.

‘Такимъ образомъ произошло извстное Аясларское дло, занесенное въ лтописи военныхъ событій. Когда окончился бой, стали ‘товарищей считать’. Но объ этомъ я умолчу.

‘Гаршина нашли въ безсознательномъ состояніи съ раной выше колна, въ мякоти. Сгоряча онъ платкомъ завязалъ сочившуюся кровь, а потомъ уже впалъ въ безпамятство. Я разорвалъ свою рубашку, сильне стянулъ ногу, и черезъ полчаса его перевезли на пунктъ.

‘Р—скій былъ убитъ.

‘Чуть не ежедневно я ходилъ къ Гаршину и, за недостаточностью санитаровъ, перевязывалъ ему ногу. 14 августа Гаршина отвезли въ Блу, въ 56 военный временный госпиталь, гд за нимъ былъ превосходный уходъ. Въ одномъ изъ его писемъ къ И. Е. Малышеву онъ писалъ: ‘Такая заботливость, такой уходъ, что хоть куда. Сестры—сущіе ангелы’. Скоро его отправили въ Россію. Въ Папкіой онъ прислалъ мн слдующее письмо: ‘Наконецъ, дохалъ. Всего растрясло. Очень изнуренъ и никакъ не могу дождаться, когда отправятъ въ Харьковъ’.

‘Изъ писемъ моихъ знакомыхъ студентовъ К. и П. я узналъ, что Гаршинъ, наконецъ, добрался до родного мста и поселился у своихъ родственниковъ.

‘Война закончилась. Я пробылъ оккупацію и пріхалъ въ Харьковъ. Первымъ дломъ поспшилъ я узнать, гд Гаршинъ и что съ нимъ.

‘Оказалось, онъ находился на такъ называемой Сабуровой дач, это врод Банатчиковой дачи въ Москв.

‘Я, признаться, не мало удивился, что Всеволодъ Михайловичъ помшенъ сюда, хотя тамъ былъ и извстный психіатръ, проф. Ковалевскій. Но этого было слишкомъ мало. Этотъ домъ давать своимъ казарменнымъ устройствомъ и на свжаго человка производить не особенно пріятное впечатлніе. Мн стоило большихъ трудовъ повидать Гаршина, и то благодаря лишь доктору Туранскому, лично меня знавшему.

‘Это было въ ма 1880 года.

‘Всеволодъ Михайловичъ узналъ меня и жаловался на свое положеніе. Тогда же Туранскій говорилъ, что Гаршину нужны были другія условія, а не сумасшедшій домъ, я кто знаетъ, можетъ не случилось бы катастрофы, поразившей какъ громомъ печать и все интеллигентное общество.

‘И не скоро я утшился,— заключаетъ Кулешовъ свой разсказъ,— потерявъ въ лиц его человка, который своей идеальной цльностью и чистотою долженъ еще долго мирить насъ съ жизнью и пробуждать наши силы къ соревнованію и совершенствованію.

‘Большая, невознаградимая потеря!’.

——

Паломничество въ Ясную Поляну или въ Хамовники сдлалось въ одно время чуть ли не обычаемъ для каждаго начинающаго писателя. У насъ есть нсколько интересныхъ разсказовъ анекдотическаго свойства о томъ, какъ остроумно и оригинально нашъ великій писатель отдлывался отъ зачастую назойливыхъ ‘тружениковъ печати’. Въ то же время Толстой съ нескрываемымъ любопытствомъ изучаетъ писателей изъ народа, удляетъ имъ не мало времени, съ охотой читаетъ ихъ произведенія и даетъ дльные совты. Между прочимъ, съ графомъ близко сошелся талантливый авторъ глубоко-содержательныхъ ‘Псенъ родины’ И. С. Ивинъ. Біографіи Ивина мы посвятимъ одну изъ спеціальныхъ статей, а теперь приведемъ кое-что изъ воспоминаній о Толстомъ.

Работа на Никольскихъ издателей плохо прокармливала Ивина, несмотря на то, что онъ работалъ, какъ водъ. Силы надрывались и въ это время особенно ощутительно было сознаніе своего одиночества, отсутствіе друга-совтника и руководителя. Съ появленіемъ въ народ сочиненій Пушкина и Л. Толстого въ изданіи ‘Посредника’, Никольскіе издатели дружно принялись за тхъ же авторовъ и стали издавать ихъ въ огромномъ количеств, такъ что работа Ивина почти совсмъ прекратилась. Тогда Ивинъ вернулся къ мысли сдлаться учителемъ. Въ виду трудности женатому человку, да притомъ не первой уже молодости, поступить въ учительскую семинарію, Ивинъ сталъ самъ готовиться къ экзамену на учителя, продолжая ради куска хлба работать на С—на и Г—ва и совершенно бросилъ пить. Къ этому времени, къ зим 1886—87 г., относится его знакомство съ гр. Л. И. Толстымъ. Вотъ что разсказываетъ онъ по этому поводу:

‘Л. Н. Толстой съ 1885 года выступилъ на литературно*народное поприще съ цлымъ рядомъ небольшихъ разсказовъ для народа въ изданіи фирмы ‘Посредникъ’, но передъ тмъ, чтобы ознакомиться съ духовной пищей народа, онъ перечиталъ почти всю лубочную литературу, среди которой ему часто попадали мои сочиненія, и онъ уже зналъ меня по псевдониму ‘И. Кассировъ’. Я ршилъ пойти къ нему въ Долго-Хамовническій переулокъ, гд онъ жилъ въ собственномъ дом. Когда я пришелъ къ нему въ домъ, лакей доложилъ обо мн, и Левъ Николаевичъ попросилъ меня къ себ въ кабинетъ, принялъ очень радушно и любезно, усадилъ меня на стулъ, а самъ помстился напротивъ на диван, обитомъ черной кожей. Въ то время онъ былъ ужъ съ сильной просдью въ волосахъ и бород. Усвшись, мы повели съ нимъ литературную бесду.

‘Онъ спросилъ меня, чмъ я теперь занимаюсь, что пишу и въ какомъ род. Я отвчалъ, что готовлюсь въ учителя и продолжаю попрежнему писать для лубочныхъ издателей разсказы, повсти и сказки, и тутъ же напомнилъ ему содержаніе весьма популярной моей сказки о ‘Портупей-прапорщик’. Левъ Николаевичъ вспомнилъ эту сказку и говорить:

— Для чего же у васъ портупей-прапорщикъ убилъ Нималъ-человка? Убійства не должно быть: это противно ученію Христа. У васъ способность большая, фантазіи много, и вы могли бы писать въ другомъ род.

‘Я ему объяснилъ, что это написано для того, чтобы въ лиц злого волшебника, Нималъ-человка, наказать зло и поселить въ душ читателя отвращеніе ко всему дурному, преступному, злому и порочному, а въ лиц героя, Портупей-прапорщика, вызвать сочувствіе ко всему доброму и хорошему.

Левъ Николаевичъ улыбнулся и сказалъ:

— Это все не то… Нужно проводить въ народъ истинное ученіе Христа, напримръ, о непротивленіи злу,— а не борьбу со зломъ… какъ разъ наоборотъ. Или, для чего, напримръ, у васъ генералъ далъ прапорщику кошелекъ-самотрясъ, изъ котораго можно натрясти сколько угодно денегъ?

‘Я сказалъ, что деньги нужны были ему для того, чтобы имть возможность исполнить добрыя и полезныя намренія. Онъ опять добродушно улыбнулся и сказалъ:

— Деньги — зло, и ими никогда никакой пользы людямъ нельзя принести… Можно приносить пользу и помогать людямъ только личнымъ трудомъ. Разв для того намъ данъ талантъ отъ Бога, чтобы мн писать ‘Анну Каренину’, а вамъ ‘Портупей-прапорщика?’ Вы помните, что сказалъ Христосъ: ‘За всякое слово праздное, какое скажутъ люди, дадутъ они отвтъ въ день суда…’ и еще въ другомъ мст: ‘Ибо отъ словъ своихъ оправдаешься и отъ словъ своихъ осудишься’. Если это слово сказано всмъ людямъ вообще, то писателю тмъ боле, писателю въ особенности надо помнить это.

‘Я сказалъ ему, что вообще пишу очень спшно и много, а зарабатываю очень мало,— едва хватаетъ на насущный хлбъ, такъ какъ платятъ мн гроши, и зачастую, не успвъ перечитать написанное, съ непросохшими еще чернилами, тащу скоре рукопись къ издателю, чтобы получить сколько-нибудь на хлбъ и на квартиру. Тутъ ужъ некогда вырабатывать или отдлывать.

— Это напрасно,— отвчаетъ мой собесдникъ.— А зачмъ вы живете въ Москв? Здсь содержаніе дорого отбитъ. Вотъ вы, напримръ, носите здсь пиджакъ, брюки, сапоги… дите мясо, блый хлбъ и прочее. А въ деревн вы бы надли армячокъ, лапотки, кушали бы черный хлбъ съ кваскомъ, рдечку, молоко, чай въ прикуску. И жили бы отлично, спокойно,— и писали бы обдуманно, хорошенько… Вотъ какъ Семеновъ! Вы съ нимъ незнакомы?

‘Я сказалъ, что нтъ, незнакомъ’.

— Это такой же писатель-крестьянинъ, какъ вы,— сказалъ Левъ Николаевичъ,— хорошій, скромный молодой человкъ, пишетъ такіе милые, задушевные разсказы. Онъ живетъ постоянно въ деревн, лтомъ работаетъ, а по зимамъ пишетъ. Надо васъ какъ-нибудь познакомить. Вотъ и вы бы такъ…

‘Я объяснилъ Льву Николаевичу, что мн въ деревн жить постоянно нельзя по многимъ причинамъ. Во-первыхъ, я съ малолтства не жилъ въ деревн, поэтому работать по крестьянству, какъ слдуетъ, не выучился,— сталъ учиться этому уже взрослымъ, а это совсмъ не то, что съ малолтства. Во-вторыхъ, въ деревн, кром уплаты податей, много еще разныхъ домашнихъ расходовъ, нужны деньги,— а гд ихъ взять? Хлба наработаешь только на свое брюхо, продать нечего, оброкъ платить нечмъ и нечмъ справлять вс крестьянскія нужды… Я бы тамъ и не прокормился, не говоря уже объ уплат податей и другихъ расходовъ. А здсь я живу хоть и плохо, но только по зимамъ и зарабатываю деньги на уплату податей и другихъ домашнихъ расходовъ, а на лто узжаю въ деревню, но и здсь я живу нисколько не лучше деревенскаго, а еще хуже: питаюсь тмъ же чернымъ хлбомъ въ проголодь, а чай-то въ накладку я даже сроду никогда не пилъ… И тутъ я разсказалъ ему вс свои обстоятельства и какъ я бдствую, и добавилъ, что потому теперь я готовлюсь въ учителя, что мн сть нечего.

‘Я потомъ довольно часто заходилъ къ нему и бесдовалъ и спорилъ съ нимъ. Левъ Николаевичъ рекомендовалъ меня нсколько разъ своимъ знакомымъ, какъ замчательнаго ‘богослова’ и самаго плодовитаго писателя, котораго читаютъ милліоны русскаго народа.

‘Однажды я пришелъ къ Льву Николаевичу въ худыхъ сапогахъ, такъ что у меня пальцы торчали наружу. А дло было въ феврал, на улиц снгъ мокрый, холодъ, вода… Я и говорю ему:

— Вотъ Левъ Николаевичъ, сапоги у меня худые,— и при этомъ показалъ ему голые пальцы,— купить не на что, работать невозможно, потому что я усиленно готовлюсь къ экзамену, экзаменъ скоро теперь начнется, а мн ходить не въ чемъ, да и боюсь простудиться.

‘На это Левъ Николаевичъ мн и говорить:

— Вотъ, кабы вы умли сами шитъ сапоги — и хорошо бы было: взяли бы да и сшили… Купили бы себ товару рубля на полтора, да и сшили бы… Вотъ какъ я: купилъ себ товару, да и сшилъ самъ, и вотъ ужъ четвертый годъ ношу. Я блузу, и брюки — все длаю домашнимъ способомъ. Блузу вотъ уже восьмой годъ ношу, а штаны — шестой годъ… прочно.

‘Я и говорю ему:

— Левъ Николаевичъ! Да вдь полутора-то рублей у меня нтъ и взять негд, а ежели бы у меня были полтора рубля, то я, вмсто того, чтобы покупать товару, такъ какъ шить я самъ не умю, а сапожнику заплатить нечмъ, я бы лучше отдалъ къ этимъ сапогамъ подметки подкинуть и проходилъ бы до времени… Но, главное, у меня нтъ денегъ ни гроша и достать негд… Не можете ли вы дать мн хоть рублика два-три?

‘Левъ Николаевичъ отправился изъ кабинета къ жен, а черезъ нсколько времени вернулся, неся за уголъ трехрублевую бумажку, и подалъ ее мн, говоря:

— Вотъ возьмите.

‘Я взялъ бумажку, отъ души поблагодарилъ его и распростился. На эти деньги я купилъ себ подержанные сапоги и продолжалъ готовиться къ экзамену.

‘Какъ-то разъ я сказалъ Льву Николаевичу, что у меня плохо подвигается дло по математик. Онъ мн на это и говоритъ:

— Да вы давно бы мн объ этомъ сказали! Вдь я когда-то учился, и математика была моимъ любимымъ предметомъ, я ее хорошо знаю. Хотите ко мн ходить? Я охотно буду давать вамъ уроки по математик.

‘И онъ тутъ же, для примра, показалъ мн ршеніе какой-то задачи.

‘Я отъ души поблагодарилъ его, но не посмлъ, конечно, злоупотреблять дорогимъ его временемъ. Тогда онъ рекомендовалъ меня студенту Ф., и объявилъ ему, что я человкъ бдный, платить не могу. Ф., познакомившись со мною и узнавъ, что мн нужно, познакомилъ меня со своей женой, которая только что передъ тмъ сама готовилась на учительницу,— дло это ей было знакомое,— и она охотно согласилась датъ мн нсколько уроковъ по математик. Я съ ней и занимался. И знакомство мое съ этимъ семействомъ до сихъ поръ не прекращается, Ф. давно уже теперь священникомъ.

‘Наконецъ, весной, въ март мсяц 1888 года, я началъ держать экзаменъ на сельскаго учителя въ испытательномъ комитет при канцеляріи попечителя округа. Экзаменъ этотъ продолжался восемь недль, три раза въ недлю, по два часа. Вмст со мной держала также экзаменъ на домашнюю учительницу дочь графа Л. Н. Толстого, Марья Львовна. Главнымъ предметомъ у нея былъ англійскій языкъ. Я иногда захаживалъ за ней къ ея отцу, и мы вмст съ ней путешествовали до канцеляріи попечителя. Дорогой я разговаривалъ съ ней о разныхъ предметахъ а объ ученіи ея отца,— она вполн раздляла вс убжденія своего родителя, замужъ выходить не хотла’.

Въ апрл Ивинъ выдержалъ экзаменъ, а въ ма подучилъ свидтельство на званіе учителя, внеся за это три рубля въ пользу экзаменаторовъ. Нужно было искать мста. Знакомствъ въ педагогическомъ мір у Ивина не было никакихъ, онъ остался безъ мста и принужденъ былъ снова приняться за лубочную литературу. Итакъ, работая много, а зарабатывая мало, перебиваясь съ хлба на квасъ, онъ продолжалъ трудиться еще нсколько лтъ, до 1896 года.

Посщая Льва Николаевича, Ивинъ иногда приводилъ къ нему своихъ знакомыхъ, желавшихъ почему-либо познакомиться съ нимъ. Такъ, однажды лубочный издатель, нын покойный, И. . Морозовъ, купивъ въ собственность умиравшій тогда журналъ Развлеченіе, вздумалъ поправить свой дла по изданію журнала тмъ, что возмечталъ заручиться сотрудничествомъ въ Развлеченіи ни боле ни мене, какъ Л. И. Толстого. Знакомъ же онъ съ Толстымъ не былъ, а похать къ нему безъ чьего-либо посредничества не ршался. Тогда онъ, узнавъ, что Ивинъ лично знакомъ съ Львомъ Николаевичемъ, упросилъ его похать съ нимъ къ Толстому и познакомить его съ нимъ.

‘Я согласился, почти не подозрвая его тайнаго умысла,— разсказываетъ Ивинъ.— Онъ захватилъ съ собой нсколько номеровъ Развлеченія, и мы съ нимъ отправились. По прибытіи къ Толстому, я отрекомендовалъ его, какъ редактора Развлеченія, Левъ Николаевичъ, повидимому, и не подозрвалъ о существованіи такого журнала. Почтительно разкланявшись съ графомъ, Морозовъ началъ хвалить свой журналъ и уврять, что его журналъ — одинъ изъ самыхъ распространенныхъ среди простого народа, таи что его по трактирамъ, по портернымъ и погребкамъ читаетъ самый что ни на есть простой народъ.

— А такъ какъ вы, Левъ Николаевичъ, сочувствуете народу, пишете для него разсказы, которые распространены во множеств въ народ, и народъ васъ любитъ и читаетъ, то, ради этой любви къ народу, не откажите, Бога ради, въ сотрудничеств въ моемъ журнал, дайте хоть два-три разсказа!’ — просилъ Морозовъ.

‘Левъ Николаевичъ на это отвтилъ:

— Какъ вы меня задираете!…

‘Но издатель, не понявъ значенія этого выраженія, сказалъ:

— Нтъ, Левъ Николаевичъ, честное слово, вдь я это серьезно! Вотъ посмотрите.

‘И подалъ Толстому привезенные номера Развлеченія. Левъ Николаевичъ взялъ, развернулъ два-три номера, посмотрлъ нкоторыя статейки и каррикатуры, похвалилъ за одну статейку Дорошевича, работавшаго тогда въ Развлеченіи, улыбнулся и сказалъ:

— Ну, хорошо, оставьте эти номера у меня, я еще посмотрю и ознакомлюсь съ вашимъ изданіемъ.

— Пожалуйста, Левъ Николаевичъ,— поспшилъ заявить Морозовъ,— не оставьте вашимъ вниманіемъ и сотрудничествомъ.

— Хорошо, хорошо!— сказалъ Толстой,— я просмотрю и сообщу вамъ.

‘Посл этого мы откланялись и ухали. Наивный издатель, кажется, не сомнвался въ своемъ успх. Но Левъ Николаевичъ, ознакомившись съ Развлеченіемъ, очевидно, не нашелъ удобнымъ осчастливить журналъ своимъ сотрудничествомъ.

Въ 1893 году Ивинъ издалъ сборникъ своихъ стихотвореній ‘Псни Родины’ и, разумется, не преминулъ вручить одинъ изъ первыхъ экземпляровъ Л. Н. Толстому. Когда, черезъ нсколько времени, Ивинъ зашелъ къ Толстому и спросилъ его, прочелъ ли онъ его стихи, Толстой отвчалъ:

— Вашу книгу я просмотрлъ, можно сказать — прочиталъ всю…

— Ну, какъ вамъ понравились мои стихи?

— Ваши стихи отличные,— не хуже многихъ авторовъ, но въ нихъ, какъ и вообще во всхъ стихахъ, мало искренности. Я вообще не люблю стиховъ, потому что въ нихъ нельзя высказать такъ ясно всего, что можно сказать въ проз. Этому мшаетъ размръ, рима и прочее. Это — все равно, какъ если бы я спуталъ себя по ногамъ веревкой и сталъ бы прыгать отсюда на Тверскую,— тогда какъ неспутанный я могу ходить свободно. Для чего же я стану добровольно себя связывать?…

— Вы, стало быть, въ стихахъ вообще не видите никакого толку?

— Никакого… Потому что, когда мы разговариваемъ или разсказываемъ о чемъ-нибудь въ проз, то стараемся передать нашу мысль съ полнйшей точностью, разъ двадцать поправимся для того, чтобы выразить ее именно такъ, какъ она есть, а въ стихахъ этого нельзя…

— Ну, а Пушкинъ какъ по вашему?

— Пушкина вся заслуга состоитъ въ томъ, что прежде, до него, напримръ Ломоносовъ, Державин и другіе, писали торжественныя оды самымъ высокимъ слогомъ: ода ‘Богъ’, ‘Утреннее и вечернее размышленіе о Божіемъ величіи’, ‘Водопадъ’, ‘Алмазна сыплется гора’, на смерть кн. Мещерскаго, на побды и прочее. Все это — на самые важные и торжественные случаи и самымъ высокопарнымъ слогомъ, парили въ облакахъ, и вс тогда думали, что въ стихахъ только и можно говорить о такихъ важныхъ вещахъ и такимъ выспреннимъ слогомъ, а Пушкинъ первый заговорилъ самымъ задушевнымъ, простымъ и яснымъ слогомъ о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, спустился съ облаковъ на землю, и все это въ простой, красивой форм. И вотъ, со стороны формы только и есть его заслуга, а содержанія у него почти никакого нтъ… даже у Лермонтова, и то гораздо боле содержанія. Пушкинъ сдлалъ то, что посл него стало каждому легко писать стихи, онъ далъ легкую и удобную форму.

— Вотъ, Левъ Николаевичъ, кабы вашими устами да медъ пить!

— Вдь и у васъ все это есть… Я всегда и прежде удивлялся тому, что у васъ, безъ образованія, такая громадная способность писать стихи.

— Но вдь и въ стихахъ можно разныя мысли проводить!

— Разумется! и у васъ он есть, но все это, повторяю, не можетъ быть интересно по вышесказаннымъ причинамъ. Пишутъ, напримръ, Фетъ о другіе, какъ задумчиво ‘она’ сла, какъ у ней развился локонъ и красиво разсыпался по плечамъ и прочее, пишутъ и о любви въ народу, и выражаютъ ‘гражданскую скорбь’, восклицаютъ о братскихъ объятіяхъ, желая обнять весь міръ… А все-таки у нихъ искренности нтъ! Поэтому теперь книга стихотвореній не можетъ имть никакого успха и пройдетъ незамченной! Совсмъ не то теперь нужно!

— Пожалуй, это отчасти и врно,— только не все же неискренно…

— Вотъ я недавно видлъ, какъ одинъ сапожникъ, пьяненькій, выбжалъ изъ трактира съ книжкой стиховъ Ожегова,— какой тутъ толкъ!— И Левъ Николаевичъ махнулъ при этомъ рукой.

— Ахъ, да, кстати объ Ожегов,— вотъ у него въ стихахъ нкоторые признаютъ много искренности и чувства.

— Искренности у него тоже нтъ, только у него стихи по форм хуже другихъ,— тяжелые, дубовые…

‘Поговоривъ и еще кое о чемъ, я распростился со Львомъ Николаевичемъ. Въ этотъ разъ со мной былъ у него и В. Е. Миляевъ, котораго я въ тотъ день познакомилъ со Львомъ Николаевичемъ. Ожегова я познакомилъ съ графомъ еще прежде’.

—-

Заканчивая наши отрывочныя выборки изъ боле цльныхъ литературныхъ воспоминаній, мы не можемъ не сдлать нкоторыхъ общихъ наблюденій. Если выдлить изъ этого матеріала то, что относится къ большимъ писателямъ, какъ къ воспитателямъ, руководителямъ писателей молодыхъ,— въ данномъ случа писателей изъ народа, то не трудно замтить, что совты первыхъ всегда дйствовали благотворно на послднихъ. Конечно, трудно въ настоящее время говорить о писателяхъ-самородкахъ, какъ о каст въ общей семь писателей, какъ о тхъ ‘паріяхъ’, какими желаютъ выставить себя очень многіе писатели изъ народа. Наиболе энергичные изъ нихъ, наиболе умные,— мы не говоримъ, талантливые,— на столько тсно вошли уже въ семью писателей ‘обыкновенныхъ’, что ни какой разницы между первыми и вторыми не существуетъ. Намъ кажется что скоре поэтому можно говорить вообще о писателяхъ начинающихъ о тхъ писателяхъ-дтяхъ, изъ которыхъ впослдствіи выходятъ писатели-взрослые. Вотъ почему мы получаемъ отрадное впечатлніе отъ тхъ разсказовъ нашихъ самоучекъ, въ которыхъ великіе писатели выступаютъ въ качеств ихъ руководителей и друзей.

А. И. Яцимирскій.

‘Русская Мысль’, кн.XI, 1902

Воспоминанія писателей-самородковъ о ихъ старшихъ собратьяхъ.

Читайте также: