Воспоминания об Италии, Добужинский Мстислав Валерианович, Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Мстислав Добужинский.
Воспоминания об Италии

В квадратных скобках [ ] указаны номера страниц использованного издания.

Памяти моей дочери Веры

Некогда, путешествуя по Италии¹, я бегло записывал свои впечатления. Через несколько лет после этого в Петербурге, в страшную зиму 1919-1920 гг., я перечел эти отрывочные заметки и снова пережил далекие воспоминания. Тогда и написаны были эти страницы.

Но что можно еще прибавить, говоря об Италии, после всего того проникновенного, восторженного, любовного и нежного, что сказано так исчерпывающе в тысячах книг, начиная от Гете до Муратова?² Рядом с этим пышным букетом мои воспоминания — дорогой лишь мне одному засушенный цветок, хранимый среди страниц книги моей личной жизни. Но, быть может, эти воспоминания будут близки тем, кто так же, как я, когда-то ‘причастился’ Италии, для них, как и для меня, она уже навсегда своя и родная, и они поймут ту ностальгию, именно ‘тоску по родине’, которая диктовала мне эти страницы, простят их откровенную сентиментальность — ибо ‘моя’ Италия казалась мне утраченной и недостижимой вовеки.

М. Д.
Холомки³, октябрь 1922 г.

Александру Бенуа

Монтаньола

Помню, с каким волнением я записал в своем путевом дневнике: ‘Завтра мы будем в Италии’… Это было в Лугано, в середине жаркого, благодатного лета 19… г.

Уже целая неделя, как мы медлим в этой райской стране⁴. Живем высоко, над далеким озером, в маленькой Монтаньоле. Casa {дом (ит.)} Camuzzi, где мы прожили в эти дни у наших друзей⁵, — старинный, уютнейший, сельский палаццо с бесконечным количеством прохладных, полутемных комнат и с упоительным видом из окон на горы и долины, тающие в сладостной синеве и лазури. Внизу — тенистый сад, сбегающий уступами, с гротом и журчащей струей ключа, — там я любил лежать под навесом листвы, глядя на солнечных зайчиков, отражающихся от водоема и дрожащих на стенах грота. Каждое утро я уходил рисовать в горы, забирался куда-нибудь в зеленую тень и оттуда смотрел вниз, где, точно на огромной географической карте, по волнистым скатам гор рассыпаны маленькие белые домики, лежит раскаленный от солнца Лугано и шелковое озеро убегает вдаль, змеясь между гор. Ко мне доносилась мирная музыка колокольчиков где-то далеко пасущихся стад и тихий перезвон окрестных кампанил. Я не мог наглядеться на этот благостный пейзаж, и казалось — передо мной подлинно раскрываются эмалевые дали Брейгелевой миниатюры⁶. Я оставлял свои созерцания, когда наступал час обеда. Мы собирались всегда в маленькой остерии, на террасе, заросшей виноградом, откуда видна новая панорама этих истинно волшебных гор, каждый день по-иному меняющаяся от освещения. Как мне памятны эти обеды среди милого общества друзей, в пылающий полдень, лакомые и обильные, с необыкновенной ‘минестрой’⁷, оливками, фигами, миндалем и непременным кианти в соломенной бутылке! Вечером, конечно, прогулки в горы, всегда с новыми сюрпризами, экскурсии, которые хотя и утомляют, зато неизменно вознаграждают или каким-нибудь пленительным видом, или неожиданной фреской в одинокой церкви, заброшенной среди зеленых гор, или просто стаканом барберы под каштанами в придорожном grotto {ресторанчике (ит.)}, где обязательно застаем шумную компанию игроков в ‘боччи’.

Но из этого очаровательного края все-таки неудержимо манит в Италию, и мы задержались еще только на день, чтобы здесь провести с друзьями их семейный праздник, который закончился маленьким пиром, пусканием ракет в темное звездное небо и танцами в освещенном китайскими фонариками саду.

Так кончились эти блаженные ленивые дни, и вот signor Fogliardi, наш здешний извозчик, подвыпивший на этот раз, мчит нас в своей коляске сломя голову вниз к городу, и мы оборачиваемся и машем платками, пока поворот не скрывает от нас наших друзей. [260]

Помню: верхи гор гасли в красном закате, но быстро синеют сумерки, и когда мы уже в поезде несемся вдоль озера и смотрим наверх, где в горах затерялась наша милая Монтаньола, все становится голубым, по горам мелькают точки огней, и в небе загораются звезды.

Уже все позади. Теперь у меня одна мысль: мы едем в Италию. Поезд мчится, накреняется на крутых поворотах, точно торопится, зная наше нетерпение, скорее бы… ведь едем туда, где я снова увижу мою любимую Флоренцию⁸, а дальше меня ждет еще неведомый мне, обетованный Рим.

Четыре часа утра, но не спится. Бешено мчится поезд, а в окна вагона смотрит мирное утро с зеленой зарей над холодно-синими спящими лесными холмами. Мы в Тоскане. Встает солнце, брызнуло золотом, поезд летит через виадуки, ныряет в туннели, спускается зигзагами в долины, несется с грохотом и пыхтением среди утреннего покоя земли.

Промелькнула Пистойя, точно маленькая Флоренция, с таким же красным куполом собора и тоненькой кампанилой, вся золотая от солнца. Все ближе и ближе, город уже виден. Ищу глазами знакомые очертания и уже различаю отдельные церкви и из них раньше всего ближнюю S. Maria Novella.

Е. О. Д[обужинской]

Флоренция

Мы во Флоренции. Ранний час, на улицах еще пусто, но солнце уже теплое. Здороваюсь с знакомыми любимыми местами. Вот мраморы Баптистерия, черные полосы собора, площадь, Лоджия, наконец, узенькая улица, аркады маленького театра с фонтаном, и мы ‘дома’. Останавливаемся в той самой комнате, где жили когда-то, и седая старушка встречает нас как старых друзей. Ничто не изменилось: те же старинные портреты, та же прохлада и полутьма от жалюзи. Из окна доносится уютный утренний шум улицы, кричит ослик, выкликают продавцы, насвистывают мальчишки, и, слава богу, ни одного звука современного города.

Только немного отдохнуть и скорей окунуться в улицы, наглядеться, находиться до изнеможения!

Когда наступает вечер этого первого дня, едем из города на холм, где на Piazzale {Площадь (ит.)} Michelangelo стоит новый Давид⁹. Сидя в открытом трамвае, подымающемся в гору, наслаждаюсь прохладой, рву сухие ветки кипарисов, задевающие меня по рукам, а через деревья внизу мелькают городские огни. Долго сидим наверху, на каменных перилах около статуи, здесь ни души. Сейчас весь город устремляется в горящий огнями Centro. Там сияют переполненные кафе, гремит Леонковалло, снуют среди толпы мальчишки, выкрикивая названия вечерних газет, а здесь — небо, кипарисы и тишина. Внизу, вдоль [набережной] Лунгарно, золотой дугой переливается цепь фонарей, белеют дома на набережной, дальше, посреди города, где огни Centro, стоит точно серебряная туманность, а еще дальше, [261] за городом, на покрытых ночной тенью окрестных холмах, кой-где лежат созвездиями маленькие огоньки, и не знаю, где начинается небо.

Мы долго стояли у балюстрады, глядя на далекий, отсюда беззвучный город. Молодой месяц садился сбоку, и Большая Медведица висела над самым городом, а ближний фонарь бросал вниз по скату холма от нас две длинные тени. Когда мы вернулись в город, вся Флоренция была полна белых ночных бабочек — они кружились у фонарей, умирали на мостовой, и местами казалось, что выпал снег, а на площади, где сожгли Савонаролу¹⁰, мальчишки развели маленький костер и делали им аутодафе.

С утра начинаю мои паломничества к любимым местам, хожу по церквам и музеям. Отдыхаю от солнца и шума улиц в прохладном Баптистерии, где на стенах разноцветные мраморные ковры, проходя по Mercato {Рынку (ит.)}, глажу рукой бронзового вепря, окруженного корзинами цветов (я знаю его еще с детства по милой сказке Андерсена¹¹), и, минуя Синьорию, невольно улыбаюсь глупому белому Baccio Bandinelli¹². И потом каждый день приносит все новое, и знаю — все это сокровище будущих моих воспоминаний.

Однажды в сумерках зашли в один заросший травой монастырский двор. Благоухало неведомо откуда розами и полынью, а из-за высокой стены доносился голос, певший арию из Доницетти. В последний день, накануне отъезда, проходил по Арно. За рекой садилось солнце, и мосты, ближний — Ponte {Мост (ит.)} delle Grazie и дальний — Ponte Vecchio с его галереей, и перспектива зубчатых домов по Lungarno — все рисовалось таким несравненным, таким законченным силуэтом на фоне закатных лучей! Здесь я стоял, пока не скрылось солнце, и думал: сколько людей скольких поколений именно тут, в этом месте, где стою, глядели, быть может, на такие же закаты, на те же самые мосты, дома и Арно, очаровывались так же, как и я теперь, тем же очарованием…

На утро мы уезжаем в Сиену.

Сиена

Наш путь лежит среди благословенного тосканского пейзажа. Пинии, кипарисы и холмы. Деревья тянутся рядами, высятся рощами, совсем как на фонах картин кватроченто. Божественной тишины пейзаж стоит нетронутым века, точно его не смеет коснуться все обезличивающая и нивелирующая современность.

И в Сиену въезжаю как старый знакомый. Здесь я провел однажды один несколько незабвенных дней¹³. В маленьком пансионе я был единственным обитателем, и хозяин меня одного торжественно призывал к обеду гонгом. Там была терраса, откуда открывался вид на весь город, увенчанный полосатым собором, внизу от дома св. Клары ко мне доносился вечерний благовест, а сбоку высилась громада [собора] S. Dome- [262] nico, из-за которого по вечерам подымался лунный серп. На этот раз мы живем в Palazzo {Дворце (ит.)} Silvio Piccolomini. Туда ведет высокая лестница со сводами, украшенными гербом. Я не могу оторваться от окна: от нашего палаццо глубоко вниз идут уступами каменные террасы с лоджиями, и лестницы спускаются в сады, дальше — древняя городская стена и за ней до горизонта беспредельная тихая страна холмов и виноградников, вся залитая лучами солнца. На одной из нижних террас вижу — обезьянка на цепочке прячется в тень под аркадой, другие окна упираются в стену узкой улицы, каменные львы вылезают из этой стены, откуда-то слышится дребезжащий звон старого колокола.

Я много видел городов, до сих пор сохранивших свой средневековый облик, но и в Пизе, и в Орвието, и в Перуджии, и в Вероне от средних веков дышит великой могилой и холодом музея, здесь же, в Сиене, этот дух и аромат Средневековья живут нетленными, странно и интимно слившиеся с теперешней жизнью, и здесь они меня всего охватывают и сладко подчиняют себе.

И нигде нет таких источенных временем, ржавых, морщинистых камней у домов, а на уличных стенах — такой причудливой формы факелодержателей и железных колец, тех самых, к которым привязывали своих коней еще воины Пинтуриккио¹⁴, — все эти Толомеи, Пикколомини и Сарацини¹⁵, ни в одном городе нет такой замечательной полукруглой площади, наклонно спускающейся, как партер театра, к фронтону Palazzo Civico и замкнутой высоким рядом тесных домов, ничто не сравнится и с дивным собором, у которого остался недостроенным колоссальный неф без крыши, заросший травой, и настоящее чудо — мраморный пол собора — гигантская каменная гравюра: точно ковер из медальонов и орнаментов с сивиллами, аллегориями и символами эти дивные graffitti {Посвятительные, магические и бытовые подписи (ит.)}. И конечно, только здесь, в Сиене, можно до конца ощутить и познать всю строгость, нежность и умиление, которыми проникнуты чеканные и чистые произведения сиенской школы¹⁶.

Мы много раз исходили весь город, подымались на высочайшую башню, откуда незабываемый вид на Тоскану, заглядывали в маленькие пустые дворики с расписными аркадами, часто отдыхали на тихой, зеленой, как луг, площади, сидя у паперти полосатого собора, и удалялись за город в эту манящую холмистую страну, где раскиданы виллы, монастыри, церкви и замки, один замок я особенно помню — одиноко стоящий Palazzo Diavoli с круглой мрачной башней.

Вечером, когда утихает жара, все высыпают на улицы. Смешной омнибус, с колесиком на длинной палке, бегущим вдоль провода, лавирует среди толпы по тем самым узким улицам, где в стены вделаны древние кольца и факелодержатели. В Лицце, новой части города, играет музыка, горит электричество, слышится смех и этот особенный, очаровательный сиенский говор, и мне кажется, что у молодых стройных девушек в белых, таких современных платьях строгий и нежный профиль женщин Гирлан- [263] дайо¹⁷. Пролетают гудящие автомобили, и тут же, среди гуляющих, на ступенях памятника, под дуговым электрическим фонарем, спит равнодушный лаццарони в позе микеланджеловской ‘Ночи’. А когда позднее возвращаемся в старые безмолвные и темные улицы, мимо нас с шелестом носятся летучие мыши, и черные люди с факелами, звоня тоненьким колокольчиком, быстро провозят на бесшумной повозке закрытого простыней покойника. Становится жутко и странно, точно я снова в каком-то некогда приснившемся и давным-давно позабытом сне.

Сан-Джиминиано

Я давно мечтал о S. Gimignano, об его удивительных башнях и об его сокровищах — Гирландайо и Беноццо Гоццоли¹⁸, и мы осуществляем эту мечту. Ранним утром выходим на маленькой станции Poggibonsi и едем в коляске, постепенно подымаясь в гору, среди виноградников, оливок, кипарисов и пиний — забираемся в самое сердце этой пленительной страны. Начинает припекать солнце, и мы спускаем занавески балдахина, приделанного над кузовом. В гору тяжело, и я выхожу из коляски, иду рядом с возницей, у него почему-то только один сапог. На пыльной дороге под зеленым клеенчатым зонтиком сидит на жаре каменотес, стучит молотком, и у него и у того старика, что показался среди виноградной листвы, настоящие головы античных римлян. И вот из-за поворота появляется вдали странный город: на верхушке горы стоят, точно щетина, его 13 прямоугольных башен. С каждым поворотом этот сказочный город растет, и все четче различаю узкие, высокие башни. Наконец въезжаем на гулкие камни улиц и останавливаемся на минуту освежиться в альберго {Гостинице (ит.)} ‘Белого льва’. Пахнет вином и оливковым маслом, женщины сидят у дверей, высовываются головы из окон соседних домов. Мертвые высокие сторожевые башни здесь, вблизи, кажутся еще страннее. Что они стерегут? Эту тихую жизнь или те божественные произведения, которые живут здесь в церквах уже пятый век со дня своего рождения? И вот я стою перед Гоццоли, смотрю на фрески Гирландайо в Collegiate и вижу воочию мою любимую ‘Смерть святой Фины’¹⁹ — одно из самых предельных выражений в искусстве безмятежной гармонии и тишины…

Мы проходим через весь маленький городок, за воротами S. Jacopo открывается широкий, как море, простор холмов, исчерченных виноградниками. Там над обрывом, у кривого оливкового деревца с маленькими зелеными плодами, я долго стою, рисуя ряды городских стен и кучу башен над ними. Потом сходим вниз, проходим мимо Fonti, где женщины со звонкими голосами стирают белье и сушат его на траве, обходим вокруг города и вступаем в него опять через другие ворота.

Настает час отъезда. Около ‘Белого льва’ собрались глазеть мальчишки, опять на шум экипажа в окнах появляются головы. Проезжаем [264] мимо старой стены с пилястрами и маленькими романскими львами. Быть может, больше никогда сюда не вернусь… Кланяюсь на прощанье ряду старичков, усевшихся у стены, а они все учтиво мне отвечают.

По дороге, оборачиваясь, смотрю, как все уменьшается одинокий, как остров, город, и на повороте, среди крупной зелени виноградника и пепельных листочков оливок, нам в последний раз мелькает его голубой силуэт.

Путь к Риму

Жарким утром покидаем знойную Сиену, и поезд уносит нас в долгожданный Рим. Скоро тосканский нежный пейзаж с тоненькими кипарисами и синими горами у горизонта сменяется мертвой, каменной, пустынной страной. Плывут мимо голые холмы, почти белые от палящего солнца, и, как мираж, появляется и исчезает выросший на горе город с акведуками и контрфорсами, с дырами и арками на страшных стенах — это Bomarzo. По пути растут оливки, удивительные деревья правильной формы, похожие на чаши: ветви все срезаны наверху по кругу, потом цветущие олеандры и еще какие-то уже почти тропические деревья с красными цветами. И опять среди пустыни вырастает другой фантастический город, я жду его — это Орвието, на отвесной высочайшей скале, как на столе, лежат здания и соборы — и снова надолго голая песчаная страна. Уже солнце на склоне, и вдруг замечаю вдали над раковиной, над невидимым городом, возносится гигантский серый купол св. Петра. Наконец-то вот оно, мечтанье долгих годов… Там, за горизонтом, лежит и живет огромный великий Рим.

Рим

Я не знаю большего очарования, как, приехав ночью впервые в незнакомый город, пойти по безлюдным улицам, одному погрузиться в спящие городские недра, идти наобум, делать неожиданные открытия, радостно узнавать места, давно любимые заочно, и чувствовать эту жуть потерянности, когда покажется, что заблудился в лабиринте улиц.

Была уже ночь. Наспех устроившись, я жадно устремляюсь в ночной неведомый город. Еду по темным прохладным улицам, вглядываюсь в темноту, слушаю плеск фонтанов — и вот залитая огнями шумная Piazza Colonna и посредине, в отсветах огней, белеющий на темном небе, изъеденный временем столб колонны Марка Аврелия. Отсюда знаю, куда направить мой путь. Пробираюсь сетью узких таинственных спящих улиц — и я на высокой набережной Тибра. Безлюдно и тихо, а слева исполинская черная гора — башня св. Ангела. К ней иду через мост — аллею ангелов Бернини²⁰. Смотрю кругом, на Тибр, мост и замок, точно узнаю давно знакомое. Неужели я здесь никогда не был? Я прошел пол-Рима и еле иду от усталости, но во что бы то ни стало хочу сегодня же увидеть [265] [Собор св.] Петра. Мне кажется нескончаемой ведущая к нему длинная улица. Останавливаюсь около фонтанчика на углу — толстенький барочный амур, — причащаюсь у него холодной струей дивной римской воды, еще долго иду, и наконец открывается огромная, обнятая колоннадой площадь. Шумят величавые фонтаны, и ярко светят высокие фонари. Я один, на площади никого. Стою у обелиска прямо перед собором, до меня долетает водяная пыль от фонтана, и громада точно наступает на меня. Иду по площади к собору по белым и серым плитам, и чем ближе подхожу к фасаду, тем дальше купол уходит от меня, опускается и наконец исчезает за ним — и я на ступеньках храма… Уже было за полночь, на безлюдную площадь вдруг вынесся автомобиль, сделал, гудя, по площади круг и исчез, и какой-то полунощник, горланя песню, прошел мимо меня. Закрывались кафе, и последний трамвай взял меня с собой.

На другой день — к Форуму прежде всего! Но не миновать нелепоогромного — нового, с иголочки — памятника Виктору Эммануилу²¹. Он заслонил полнеба, захватив и смяв под себя громадный кусок старого Рима, повернулся тылом к Форуму и уткнулся боком в Aracoeli. При этом ярком солнце больно глазам от чрезмерной белизны мрамора и ослепительного золота конной фигуры. Но сегодня, в мой первый день в Риме, все мне кажется таким праздничным, таким радостным в ликующем солнце, что я готов на сегодня примириться с напыщенным памятником и даже на минуту останавливаюсь, любуясь, как на ультрамариновой синеве неба блистает в вышине золотой конь с королем. Но все-таки скорее мимо, туда, за памятник, где в тени протянулась ввысь, к темной церкви Aracoeli, длинная древняя лестница, а рядом торжественно подымаются ступени, ведущие в Капитолий. Мы всходим по ним, и нас встречает на площади с приветливо протянутой рукой едущий на дивном коне бронзовый Марк Аврелий. И опять: и императора, и дворцы, и эту площадь я знаю, точно видел когда-то и был здесь…

Проходим сквозь колоннаду на маленькую площадку в тени дворцов, на обрыве, и вот внизу лежит зеленое кладбище — Форум. Мы спускаемся вниз, вступаем на него, и я касаюсь останков колонн и древних мраморных плит. Идем по густой траве среди каменных обломков — все заросло, всюду зелень, олеандры, лавры, какие-то чудесные кусты и лиловые цветочки, а у круглого возвышения в Regia травы разрослись огромным букетом. И все это запустение полно поэзии, а пышная флора кажется бережным покровом драгоценного праха. Проходим через весь Форум к Колизею, подымаемся по путанице переходов среди арок и сводов на стены, и оттуда опять вижу всю эту страну зелени и руин, лежащую посреди города.

Возвращаясь, сидим на круглых ступенях храма Весты, смотрим, как пылают в закате громада базилики Константина, арка Тита и дальний Колизей и высится темная, зловещая задняя стена Капитолия. Но звонят к ‘Ave Maria’ — знак уходить²².

Этим же вечером опять меня влечет к Капитолию. Там тишина и безлюдье. На фоне дворцов чернеет силуэт Марка Аврелия и белеют две статуи Диоскуров. Волчица, живущая в клетке возле одной из статуй, не [266] спит, почесывается, зевает в одиночестве, высокая луна освещает площадь, в тени у Palazzo del Senatore тускло горит один фонарь. Опять прохожу к Форуму, на той площадке, на краю обрыва, четыре маленьких девочки, напевая, ходят хороводом, а внизу спит Форум, безмолвный и таинственный в пелене лунного света.

Ночи и закаты — они в Риме лучшие мои воспоминания. Помню: я стоял у Trinit dei Monti, садилось солнце над бесконечным морем крыш, из которого, как острова , подымались церкви и далеко у горизонта высился купол Петра. Шел дым из труб, даль была в голубом тумане, и в него погружалось красное солнце. Внизу шумело, кричало, гудело, зажигались огни в магазинах и на уходящих вдаль улицах загорались ряды фонарей. На ступенях каменной лестницы, спускающейся от храма к площади, сидели женщины с корзинами цветов, а позади меня высокий портал Trinita еще розовел на темнеющем небе. Над всем Римом отзвучали вечерние колокола, темнели сумерки, и где-то поблизости бродячий музыкант играл на ручном органчике.

И еще помню закат, на который я смотрел с башни св. Ангела. Перед этим мы долго пробыли в темных недрах этой исполинской глыбы, блуждали по страшным, тускло освещенным бесчисленным коридорам, пронизывающим каменную толщу башни, идущим наклонно, выложенным ужасно мелкой мозаикой — кошмарным трудом римских рабов. Проходили под тяжелыми сводами этих переходов с нишами и глухими амбразурами в стенах, подымались по нескончаемым лестницам и переходили через какие-то подъемные мосты. Чудилось, что здесь где-то возле, за каменными стенами, или где-то ниже таятся эти колоссальные черные каверны, чудовищные архитектурные пещеры-тюрьмы, пугающие своей реальностью в фантазиях гениального Пиранези²³. Потом после мрака мы неожиданно выходили под яркое небо к внутренним дворикам, строгим и изящным, и высоким бастионам. На одной из площадок сложены пирамидами кучи каменных ядер и между ними статуя архангела, ранее стоявшая на вершине башни. Кто знает, не здесь ли Бенвенуто Челлини²⁴ совершал свои легендарные подвиги, стреляя в воинов Франциска? Наконец, пройдя через анфиладу изысканных папских комнат с чудесными гризайлями Пьерино дель Вага²⁵ и бешеной мегаломанией Джулио Романо²⁶, вышли к открытой лоджии на огромной обрывистой высоте. В небе пламенел торжественный, с золотыми облаками закат. Глубоко внизу, прямо под нами, катился Тибр, и на его зеленой воде лежал синий квадрат огромной тени, которую кидало низкое солнце от башни, а впереди, до самого горизонта, тянулся вечный Рим. И нам этот торжественный закат казался эпилогом, заключительной нотой всей грандиозной поэме, рассказанной в этот день башней св. Ангела.

Первое время меня раздражают неумолчный шум и громыханье торопливой римской жизни, палящее солнце, толпы народа и все оглушительные звуки современной улицы. Иногда не сплю по ночам от сумасшедшего грохота и звона несущихся трамваев и полуночного орания песен на гулких улицах. Но я привыкаю, потом примиряюсь и наконец понимаю, [267] что так и должно быть в Риме и, быть может, такой огромной и громкой и всегда была его жизнь.

Рим сначала ошеломляет, подавляет, он кажется громадным и необозримым, и только когда улягутся первые впечатления, придет спокойствие и возможность сосредоточиться, начинаешь любить и принимать его целиком, со всеми наслоениями — наследием его огромной истории и вечною силой жизни. Тогда начинаешь понимать, что кипение его теперешней жизни не оскорбляет старого Рима, и изъеденная временем колонна Аврелия кажется еще более нетленной и прекрасной реликвией среди электрических огней и шумных кафе.

Я с жадностью продолжаю мои странствия по городу. Мне уже нравится бороться со зноем, чтобы, одолев длинный и трудный путь вдоль раскаленных стен, проникать к сокровищам Ватикана, точно завоевывать свою цель, утомляться, взбираясь на Палатинский холм к развалинам императорских дворцов, и совершать длинное странствие по высушенному солнцем пышному парку Боргезе с пиниями, вазами и фонтанами, чтобы увидеть потом в вилле драгоценные картины галереи.

И понемногу, день за днем, я разбираю черты многоликого Рима. Я уже знаю, что есть Рим античный, Рим Ренессанса, барочный Рим и Рим XVIII в., я вижу места, где веет тем Римом, который был современным для Гете, и места, где все осталось таким, каким представлял себе Гофман и видел воочию Гоголь. И все это разнообразие стилей и отпечатков культуры разных эпох сосуществует в той гармонии, которую может создать только великий примиритель — время.

Рядом с уединенным и величественным тлением античного стоят почти нетронутые временем целые ансамбли старинных зданий. Иные из них выросли на месте тех, от которых осталось одно глухое воспоминание: лишь овальная форма дивной Piazza Navona напоминает о том, что здесь был цирк и ристалища в императорском Риме. Другие сооружения, как феникс, возникли из материала разрушенных зданий — гигантский мраморный массив Колизея служил неисчерпаемой каменоломней для архитекторов Ренессанса. И сколько зданий и храмов при смене вкусов и потребностей обрастали новыми формами на протяжении веков: неудержимое плодородие барокко не пощадило даже Пантеона, у которого выросли две колокольни — знаменитые ‘уши’ Бернини, которые, просуществовав двести лет, в свою очередь были снесены веянием проснувшегося уважения к античному.

И всюду и природа, и быт пускают вечно обновляющие ростки около древних камней. В последней оставшейся ‘нерушимой’ стене цирка Марцелла ютятся лавки угольщиков, а Форум и Палатинский холм покрылись зеленой травой и цветами. Лишь Кампанья, обнимающая Рим, обеспложенная и сухая, бессильна оправить его в былой цветущий венок.

Я не забуду никогда нашей поездки в Фраскати через эти голые поля Кампаньи, пахнущие мятой, с маленькими оазисами тратторий и встречающимися по дороге непонятными, зловещими ямами круглой формы — точно это язвы на коричневой бесплодной земле. [268]

Был праздник, и маленький городок жужжал, полный народа, по узкой улице — Via { Улица (ит.)} Goethe — мы поднялись в гору к вилле Альдобрандини, где в тени парка шумят каскады и с высокой террасы открываются изнывающие под солнцем дали плоских полей Кампаньи, за которыми виден далекий серый Рим и искрится серебром узкая полоска Средиземного моря.

Не забуду и Тиволи с его водопадами среди романтического горного пейзажа, похожего на дивные фантазии Гюбера Робера²⁷. Не забыть и вековых кипарисов над квадратными бассейнами в сказочных садах виллы д’Эсте…

Перед самым отъездом в Неаполь мы были в катакомбах Каликста. От грандиозного портала S. Giovanni in Laterano с барочными статуями на фронтоне — долгий путь по узкой Via Appia, на которой стоят старые камни мавзолеев. Монах-проводник, очень болтливый и толстый, водил нас по узким подземным коридорам с полками, где хоронили умерших, с надписями, изваяниями и остатками древнехристианской живописи на стенах и сводах, по пути пугал рассказами о таинственном бесконечном лабиринте катакомб, идущем под всем Римом, где заблудилась когда-то и назад так и не вернулась какая-то злополучная компания туристов.

Я, отстав, заглянул со свечой в один из боковых коридоров, покрытых, как тленом, коричневым прахом, и вдруг на стене увидал неподвижного белого большого паука с прозрачными длинными ногами. На меня повеяло странным ужасом, почудилось, точно это седое могильное насекомое такое же древнее, как эти подземелья, и мудрое и молчаливое, как сама смерть.

Мы вышли наружу. За катакомбами лежала до синих Албанских гор древняя плоская Кампанья с ее акведуками, стоящими, как мираж, на горизонте, а к востоку, за тонкими кипарисами, в вечерних сумерках подымался вечный купол далекого Петра.

С какой тоской я уезжал из Рима… За эти недели я уже сроднился с ним, и с каждым днем все ненасытнее становилась жажда увидеть все то, что осталось еще мне неизвестным в Риме, и с каждым днем он казался мне все более прекрасным и милым. Но я забыл, проходя мимо фонтанов Trevi, опустить в воду монету — это делают те, кто хочет вернуться. И может быть, мне — не судьба…²⁸ [269]

Путь к Неаполю

Долгое время мы едем по суровой равнине, где не видать ни одного поселения, мимо тянутся стройные линии римских акведуков — они всюду, куда лишь хватает глаз. Рим давно скрылся из виду, а серый купол Петра долго еще стоит на горизонте. За Албанскими горами вдруг неожиданно — зеленеющие поля и рощи, совсем русская природа, будто Орловская или Тульская губерния. Потом опять горы из мелких серых скал, точно насыпанные кучи острого щебня, опять мертвые города стоят на вершинах и высятся одинокие средневековые башни, ослы медленно идут по дорогам, женщины едут на них, сидя боком, через реку по камням переходят поселяне с узлами и кувшинами на головах. У Капуи снова горы, свинцовые и грозные, а за ними встают серо-черные слоистые тучи, идет гроза, и молния блистает за гребнем гор. Близится Неаполь: вдали уже показался Везувий, но скоро скрывается в грозовых облаках. Мелькают высокие конусы соломенных скирд и пинии необычайной высоты, виноград висит на деревьях огромными зелеными занавесами. Еще города не видно, но тревожно чувствуется его приближение. Поезд нервно торопится, и мы въезжаем в дымный и гулкий вокзал.

Неаполь

Веет югом: пальмы на площади, ряд балконов на сплошной стене домов — совсем Испания. В широко раскрытую дверь магазина вижу, как приказчик стоит на прилавке и разворачивает вниз длинную полосу материи. Вероятно, некогда восточные купцы так разворачивали свои шелка в том же Неаполе перед женами сеньеров и дамами Ренессанса. Проезжаем по монотонным широким улицам, замощенным большими плитами и запруженным шумным народом. Едем мимо старого черного замка и колоннады S. Paolo е Francesco, неожиданно для меня похожего на наш Казанский собор, мимо дворцовых ворот с конями Клодта²⁰ — таких же, что стоят на Аничковом мосту, проезжаем через весь город, и наш плетеный экипаж взбирается по идущей зигзагами улице к громоздящимся на горе домам. Мы поселяемся там наверху, откуда видно все море.

Я верен своей страсти и в тот же вечер спускаюсь в город, чтобы путаться в незнакомых улицах. Но гроза удерживает меня, она надвигается со всех сторон, и я дохожу лишь до опустевшей набережной, не в силах оторваться от феерического зрелища летающих лент розовых молний в гигантской пепельно-лиловой туче, с зловещей медленностью подымающейся над тихим морем.

Я бегу от современных кварталов. Тянет в эти маленькие улочки, идущие вниз и вверх по сторонам от буржуазной и безличной Via Roma — прежней Via Toledo. Эти каменные лестницы-коридоры сплошь увешаны сохнущим бельем, висящим гирляндами поперек улицы над головой, и это [270] похоже на праздничные флаги. Нищая, шумная детвора наполняет криком дворы старых палаццо с грандиозными воротами — чудесной архитектуры дворцы, втиснутые в эти переулки, — теперь это жилища, кишащие беднейшим людом. Тут же на улицах идет домашняя жизнь, здесь и готовят пищу, и едят, здесь же и спят на кроватях, точно эти дома выплеснули из себя переполнившее их население. И все это орет, поет, свистит, ругается, суетится, снует взад и вперед или лениво сидит у порога домов. Во всем такой ‘юг’, и всюду такие изумительные контрасты!

Не пропускаю ни одной церкви. Рядом ютится отчаянная нищета, в церквах же блистает предельная пышность и вычурность католического барокко. Ges {Храм Иисуса (лат.)} внутри весь выложен богатейшими мраморными инкрустациями, но и снаружи церковь необычайно нарядна, вся в ‘диамантах’ — граненых рустах. В Santa Chiara все залито золотом, и красные шелковые ламбрекены на окнах делают ее похожею на парадный дворцовый зал. Какими же великолепными становятся храмы в дни праздничных богослужений!

Устремляюсь в музей — там то же богатство: нигде я не видал такого исключительного изобилия и разнообразия первоклассных шедевров, и вместе с тем и нигде нет такого количества бездарных копиистов. Некоторые делают вид, что копируют: тычут сухой кистью по давно намазанному холсту и предлагают туристам купить этот ‘Ricordo di Napoli’ {Сувенир из Неаполя (ит.)}. Но куда соблазнительнее те розовые раковины, морские звезды, кораллы, камушки и другие диковинки, которые продаются (почему-то непременно греками) на неаполитанских улицах. Трудно удержаться от искушения, чтобы на память о южном городе не накупить этих истинных художественных даров природы, и я набиваю карманы морскими коньками, ракушками и окаменелостями.

Из Неаполя мы сделали незабываемое путешествие в Помпеи.

Едем туда на весь день. Наш игрушечный поезд огибает совершенно красный, точно накалившийся от жары Везувий, по дороге мелькают беленькие домики, увитые плющом и с плоскими крышами, возле домов сушатся пучки алого перца, виноград висит тяжелыми черными гроздьями на лозах, и всюду кругом жирные, колючие кактусы и ковры сине-фиолетовых цветов. Сбоку же, на блестящем серебряном море, стоят паруса, а на горизонте лежит силуэт Капри.

Мы избавились от гидов и одни ходим по улицам Помпей. К счастью, нет ни туристов, ни глупых куковских экскурсий³⁰, и единственные живые существа, кроме нас, — зеленые быстрые ящерицы. Здесь их царство. Меня волнуют глубокие колеи от колес на необычайно крупных булыжниках мостовой, — эти до странности реальные следы когда-то кипевшей жизни. Заходим в один восхитительный дом около Porta {Ворота (ит.)} Nola, гуляем но садику ‘Дома актера’, заглядываем в ‘Дом с золотыми амурами’. В одном из домов — чудесная белая комната с зеленым и розовым легким [271] узором, мозаичные полы, белые гермы³¹ и, как последний уцелевший трепет жизни, настойчивая и наивная эротика. Навещаем и маленький музей, где нет ничего любопытного, кроме слепков умерших помпеянцев, собаки и скарба, найденного при раскопках. Так мы проходим весь город до Porta Vesuvio и кончаем свой день, отдыхая на мраморных плитах чудесного театра. Уже вечереет, и стоит необыкновенная тишина. Но раздается странный трубный звук. Это трубят в раковину — кончают раскопки в дальнем, не тронутом еще углу Помпей, город запирают, и мы уходим вместе с последними рабочими.

На обратном пути Везувий был уже совсем пурпуровый. Красное солнце садилось за синий горизонт моря, и высокие девушки, освещенные закатом, стояли под черными кронами пиний на огненном фоне горы.

Нас принял дымный и пыльный, нехотя остывающий от жаркого дня Неаполь — огромный, раскидистый, утомивший меня за эти дни своей пышностью, контрастами и горячечной жизнью город. На утро мы расстаемся с ним и с парохода при утреннем солнце глядим, как уходит от нас торжественная, прославленная и ни с чем не сравнимая театральная панорама города, Везувия и залива.

Примечания:

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ИТАЛИИ
(с. 258)

Печатается по тексту, опубликованному в кн.: Добужинский М. Воспоминания об Италии. Пб.: Аквилон, 1923.

¹ Некогда, путешествуя по Италии… — Добужинский вспоминает свое путешествие, совершенное в 1911 г. вместе со всей семьей — женой, Елизаветой Осиповной, и детьми — Верой, Стивой и Додей.

² …в тысяче книг, начиная от Гете до Муратова? — См.: Гете В. Итальянское путешествие — Собр. соч. Пб., 1816-1829. Т. 1-3, Муратов П. П. Образы Италии. М., 1911-1912. Т. 1-2, полное издание, Берлин, 1924. Т. 1-3.

³ Холомки… — имение кн. Гагариных в Псковской губернии, недалеко от Порхова. Кн. Андрей Григорьевич Гагарин (1855-1921), математик, инженер, один из основоположников теории и конструирования машин для механического испытания материалов, сын художника кн. Г. Г. Гагарина (1810-1893), строитель и первый ректор Политехнического института в Петербурге. В 1905 г. он спас от ареста группу студентов-революционеров, вероятно, как следствие этого поступка его имение в 1918 г. было оставлено ему в частное пользование. В 1920 г. там организовалась колония петроградской художественной интеллигенции. В двухэтажном дворце, выстроенном И. А. Фоминым, и в деревянных домах с весны до зимы жили семьи Чуковских, Черкасовых, Радловых, В. Ф. Ходасевич, а также В. А. Милашевский, В. А. Пяст, Е. И. Замятин, О. Э. Мандельштам, М. М. Зощенко, М. Л. Слонимский, С. В. Нельдихен и другие. Заведующим колонией был художник Б. П. Попов, а управляющей хозяйством — Е. О. Добужинская.

Холомки явились весьма значительным источником разнообразного творчества Добужинского, в том числе литературного, там были написаны некоторые из стихотворений. Вот отрывок из стихотворения ‘Холомки’:

В Холомках же было написано стихотворение ‘Белые ночи’:

Несложный туалетный ритуал свершив,

В столовой нахожу млека стакан горячий

И хлеба каравай. Уже жена моя

С помощницей своею, FrДulein Анной

Беседой важною с крестьянкой занята:

Вопрос серьезный — этой соль нужна,

А нам хотелось бы иметь яичко.

(Что деньги? — звук пустой, гласит молва,

А ныне разве это неприлично?)

И вот я в роще. О, Верейский,

И ты, Кустодиев! Зачем не в Холомках вы?

Зачем не видите осенней рощи сей,

Ее запечатлеть никто другой не сможет!

И я не мог. И описать смогу ли?

* В оригинале в скобках стоит: ‘решотку’.

[436]

Не у этих ли перил увидел

Достоевский Настеньку когда-то —

Как она глядела безнадежно*

В неподвижное стекло канала.

И в ту ночь заря с печалью тихой

Отражалась в окнах, как сегодня.

А в зеленом небе золотился

Тот же самый шпиль Адмиралтейства.

В тишине шаги звучали эхом,

Когда шел я гулким переулком,

Где во мгле домов пустуют стены

За глухою линией заборов.

И все так же эхо повторяет

Одинокий шаг осиротелых,

Кто навеки Настеньку утратил**

Белой ночью средь пустынных улиц.

Оба стихотворения хранятся в ГРБ.

* В оригинале перечеркнуто ‘неподвижно’.

** В оригинале есть вариант всей строчки: ‘Тех, кто Настеньку свою утратил’.

МОНТАНЬОЛА
(с. 259)

⁴ …в этой райской стране. — Речь идет о пребывании в Швейцарии.

⁵ …где мы прожили в эти дни у наших друзей… — Этот дом снимал А. Н. Бенуа, живший там в тот год со всей семьей. См.: Бенуа, т. 2, с. 491-499. Добужинский запечатлел эти места во многих работах, например в акварели ‘Швейцария. Монтаньола’ (1911, собр. И. Д. Афанасьева, Ленинград).

⁶ …эмалевые дали Брейгелевой миниатюры. — Брейгель Питер Старший ‘Мужицкий’ (между 1525 и 1530-1569) — нидерландский живописец.

⁷ …с необыкновенной ‘минестрой’… — итальянский суп.

⁸ …снова увижу мою любимую Флоренцию… — см. примеч. 13, с. 437.

ФЛОРЕНЦИЯ
(с. 260)

⁹ …стоит новый Давид. — Простояв на площади Синьории 369 лет, ‘Давид’ Микеланджело был перевезен в музей Флорентийской Академии художеств, где находится и сейчас. Вместо него в XX в. поставлена мраморная копия ‘Давида’.

¹⁰ Савонарола — итальянский проповедник, живший во второй половине XV в., монах, призывавший людей к покаянию и нравственному очищению. Реформатор общественной и политической жизни во Флоренции, Савонарола 23 мая 1498 г. был повешен и сожжен при огромном стечении народа.

¹¹ …по милой сказке Андерсена… — Имеется в виду сказка ‘Бронзовый кабан’.

¹² …улыбаюсь глупому белому Baccio Bandinelli. — Скульптура итальянского мастера Монторсоли Джованни Анджело (?-1563), много работавшего во Флоренции, а также в других городах Италии по заказам папы Юлия II. [437]

СИЕНА
(с. 261)

¹³ …я провел однажды, один, несколько незабвенных дней. — Добужннский вспоминает о путешествии по Италии в 1908 г.

¹⁴ Пинтуриккио (Бернардино ди Бетто ди Бьяджо, ок. 1454-1513) — итальянский живописец. Его наиболее значительная работа в Сиене — фрески в библиотеке Пикколомини в Сиенском соборе (1503-1508).

¹⁵ …все эти Толомси, Пикколомини и Сарацини… — Древнейшие роды знатных сиенцев, дворцы которых сохранились в городе, например палаццо Пикколомини XV в., построенное архитектором Б. Росселино.

¹⁶ …чеканные и чистые произведения сиенской школы. — Сиенская школа живописи образовалась в начале XIV в. Наиболее известным и значительным мастером среди художников этой школы был С. Мартини. Для его творчества, отличающегося изысканной четкостью изобразительного языка, характерно поэтически праздничное начало.

¹⁷ Гирландайо (дель Томасо Бигорди Доменико, 1449-1494) — итальянский живописец-монументалист. Для его искусства характерно повествовательное начало, решенное редкими по убедительности художественными приемами, в нем сохранились традиции раннего итальянского искусства — привлекательная наивность простодушия и цельность жизнерадостности бытия. Один из любимых художников Добужинского.

САН-ДЖИМИНИАНО
(с. 263)

¹⁸ Гоццоли (ди Лезе) Беноццо (1420-1497) — итальянский живописец.

¹⁹ …вижу воочию мою любимую ‘Смерть святой Фины’… — Гирландайо написал две фрески в капелле св. Фины, покровительницы города Сан-Джиминиано — ‘Папа Григорий возвещает св. Фине ее грядущую кончину’ и ‘Похороны св. Фины’. Последняя фреска, о которой говорит Добужинский, публикуется почти в любом издании о творчестве Гирландайо. Например, см.: Lauts G. Domenico Ghirlandajo. Wien, 1943.

РИМ
(с. 264)

²⁰ Бернини Джованни Лоренцо (1598-1680) — итальянский скульптор и архитектор.

²¹ …нового с иголочки памятника Виктору Эммануилу. — Памятник первому королю Италии после ее объединения в середине XIX в., открытый в 1911 г.

²² …звонят к ‘Ave Maria’ — знак уходить. — Молитва вечерней службы, начало которой совпадало с закрытием музеев.

²³ Пиранези Джованни Батиста (1720-1778) — итальянский гравер, его творчество, особенно серия офортов ‘Тюрьмы’, оказало заметное влияние на графический цикл Добужинского ‘Городские сны’. Некоторые его листы оказались очень близки гравюрам Пиранези (например, ‘Труд’, 1918). Об офортах Пиранези см.: Горонов С. А. Джованни Пиранези. Избранные офорты. М.: Искусство, 1939.

²⁴ Челлини Бенвенуто (1500-1571) — итальянский скульптор, ювелир и медальер. О его необыкновенной жизни см.: Жизнь Бенвенуто Челлини. М., 1958.

²⁵ Пьерино дель Вага (Буонаккорси Пьетро, 1500-1547) — итальянский живописец, представитель маньеризма, в его росписях преобладали острые, гротескные орнаментальные решения.

²⁶ Романо (Пиппи) Джулио (1492-1546) — итальянский живописец, ученик Рафаэля, яркий представитель маньеризма. Преувеличенная экспрессия движения и ритма, обостренность формы, гротесковая подчеркнутость ее внутреннего напряжения свидетельствуют о духовной истощенности и несут ощущение надвигающегося упадка. [438]

²⁷ Робер Гюбер (1733-1808) — французский живописец, был близок Добужинскому своим специфическим отношением к изобразительному пейзажу, в основе которого часто лежала фантазия художника. Не случайно на Робера так же, как и на Добужинского, оказало влияние творчество Пиранези.

²⁸ И может быть, мне — не судьба… — Добужинский еще не раз бывал в Италии, начиная с конца 20-х годов и кончая 50-ми годами.

НЕАПОЛЬ
(с. 269)

²⁹ …мимо дворцовых ворот с конями Клодта… — Две группы ‘Укротители коней’ работы русского скульптора П. К. Клодта (1806-1867), стоящие на Аничковом мосту в Ленинграде, были отлиты в подарок неаполитанскому королю и установлены в 1846 г.

³⁰ …глупых куковских экскурсий… — Т. Кук в середине XIX в. впервые стал организовывать туристские экскурсии сначала по Англии, а затем в сферу его действий постепенно вошла вся Европа, а также другие материки. Куковские экскурсии существуют до сих пор.

³¹ …белые гермы…— Особый вид скульптурных произведений в Древней Греции и Риме, представляющих собою четырехгранные столбы, увенчанные изображениями человеческой головы или бюста.

——————————————————————-

Источник: Добужинский М. В. Воспоминания / вступ. ст. и примеч. Г. И. Чугунова. — М., 1987.

Мстислав Добужинский. Воспоминания об Италии