Воспоминания о войне 1877-1878 гг., Тур Евгения, Год: 1880

История
Время на прочтение: 107 минут(ы)
Скачать в PDF

Е. В. Салиас де Турнемир

Воспоминания о войне 1877—1878 гг.

Салиас де Турнемир Е. В. Воспоминания о войне 1877—1878 гг.
Харьков: Фолио, 2012.

СОДЕРЖАНИЕ

Вступительное слово
Предисловие
Русская Жорж Санд. Н. Воробьева
Воспоминания о войне 1877 и 1878 годов
Примечания. Н. Воробьева

Светлой памяти
H. Г. и H. И. Бочкаревых

Вступительное слово

Уважаемые читатели! Книга, которую Надежда Николаевна Воробьева предлагает вашему взыскательному вниманию, представляет собой бесценный источник по истории русско-турецкой войны 1878—1878 гг.
Автор воспоминаний графиня Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир (1815—1892) — представительница старинного аристократического рода Сухово-Кобылиных, известная писательница (псевдоним Евгения Тур), сторонница движения в защиту прав женщин, интересная, оригинальная и в некоторой степени скандальная личность, которую при жизни сравнивали с Жорж Санд. Она была сестрой выдающегося русского драматурга А. В. Сухово-Кобылина и тещей видного военного деятеля, героя русско-турецкой войны 1877—1878 гг. генерала И. В. Гурко. Свои воспоминания Елизавета Васильевна написала в 1880 г. как своеобразный завет внукам — детям дочери Марии Андреевны и Иосифа Владимировича Гурко.
Их публикация является продолжением серии исследований H. H. Воробьевой о русско-турецкой войне 1877—1878 гг. и ее героях: генерале М. Д. Скобелеве и И. В. Гурко, опубликованных в России и в Болгарии (см., в частности, Воробьева H. H. Военная и административная деятельность И. В. Гурко в Царстве Польском (1883—1894).// Сборник военно-исторических музеев. Плевен, 2010 г., No 2. С. 51—107, (в соавторстве с А. В. Воробьевым) ‘Суворову равный’ // Международная жизнь. 2009 г., No 10 (октябрь). С. 167—176, ‘Победитель Балкан’ // Международная жизнь. 2010 г., No 1 (январь). С. 114—131).
В историографии русско-турецкой войны 1877—1878 гг., характеризующейся устойчивым интересом, детально изучены все ее основные аспекты (военный, дипломатический и др.). Тысячи монографий, научных диссертаций, статей посвящены героизму русской армии и болгарских ополченцев, братского содружества и взаимопомощи народов России и Болгарии. Сравнительно небольшое внимание отведено в них роли личности императора, членов царской семьи, министров, дипломатов, военачальников. О ‘золотопогонниках’, ‘крепостниках’ в советской исторической литературе писать было не принято, разве что вскользь. В силу этого у многих поколений россиян на слуху остались имена только самых крупных и известных полководцев того времени — генералов М. Д. Скобелева, Н. Г. Столетова, Ф. Ф. Радецкого, адмирала С. О. Макарова. Да и об их участии в освобождении Болгарии было известно немного.
В последние годы усилиями многих издателей, архивистов, музейных работников, исследователей, членов российских общественных организаций (Скобелевский комитет, Союз друзей Болгарии) ситуация в корне изменилась. Вышло немало работ об участниках русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Заслуга H. H. Воробьевой в том, что в своих публикациях она уделяет приоритетное внимание фигуре, хорошо известной в XIX в., но мало знакомой современному читателю — генерал-фельдмаршалу И. В. Гурко.
Во вступительной статье к настоящему изданию она предприняла попытку, на наш взгляд, вполне успешную, представить образ генерала Гурко наиболее многогранным. Новизна ее работы заключается в том, что она построена на неизвестном ранее архивном материале — воспоминаниях о войне 1877—1878 гг. Е. В. Салиас де Турнемир.
Сквозь призму личных впечатлений, переживаний, мыслей и чувств графини Салиас, современницы событий и члена семьи генерала Гурко, раскрывается жизненный мир ярких исторических личностей, неизвестных подробностей и деталей, которые, с одной стороны, обогащают наши сведения о войне и эпохе, дополняют ее характеристику, ‘вдыхают жизнь’ в сухие факты, а с другой — раскрывают новые горизонты. ‘Победитель войны 1877—1878 годов’ и ‘победитель Балкан’, как называли Гурко современники, — это не только генерал в блеске воинской славы, это настоящий земной человек: прямой, благородный, искренний, чистый душой и сердцем, глава большого любящего и любимого им семейства.
Публикация воспоминаний Е. В. Салиас де Турнемир вносит заметный вклад в историю освобождения Болгарии, одной из ключевых фигур которой был генерал И. В. Гурко.
Тематически подобранные иллюстрации книги дополняют изложение и повышают его познавательную ценность. Находясь за рамками сухого языка академического чтива и одновременно будучи подчиненной правилам строгого научного поиска, настоящее издание, подготовленное H. H. Воробьевой, представляет собой часть богатого архивного наследства. Привлекая внимание к новым вопросам, оно побуждает к дальнейшему изучению русско-турецкой войны 1877—1878 гг. — этого далекого от упрощенных оценок периода истории. Это истинный вызов исследовательскому духу — искать и находить.

Милко Аспарухов, доц., д. и. н.,
директор Военно-исторических музеев
г. Плевена (Болгария)

Емилия Зорнишка,
главный специалист Военно-исторических
музеев г. Плевена

30 января 2012 г.

Предисловие

Предлагаемое читателю издание воспоминаний графини Е. В. Салиас де Турнемир о русско-турецкой войне 1877—1878 гг. является по-своему уникальным свидетельством эпохи не только с содержательной, но и с художественной точки зрения. Исключительный интерес в них представляют живое и непосредственное восприятие автором действительности, удивительных переплетений исторических событий и человеческих судеб. Но главное, что отличает этот источник от всех остальных, это присутствующий здесь элемент ‘исповеди’ автора — ее переживания, чувства, размышления о мире, целях войны, идеях славянства и т. д.
Написанные легко и колоритно, мемуары графини Е. В. Салиас производят необычайно сильное впечатление своей искренностью и эмоциональностью, то возвышенно трогательной, то предельно напряженной и резкой. Как человек глубокий и наблюдательный, она умела и желала видеть не только ‘глянцевую’ сторону, но и ‘изнанку’ войны: боль, страдания, горе семейств и траур целых городов по погибшим у Плевны. В изображении военных событий почти отсутствует героика, в то же время в них преобладает описание столичной и провинциальной повседневной жизни военного времени, исполненное ценных деталей и подробностей.
Воспоминания отнюдь не беспристрастны, их переполняют смешанные чувства тревоги, надежды, любви и восхищения зятем графини Е. В. Салиас генералом И. В. Гурко. Он по праву занимает видное место в пантеоне славы борцов за национальную независимость Болгарии. С первых и до последних дней войны, он с оружием в руках бок о бок с русскими солдатами и болгарскими ополченцами на Дунайских равнинах и на кручах Балканских гор сражался за свободу болгарского народа.
Признательность Болгарии воинам русской армии, павшим за ее освобождение от пятивекового османского ига, увековечена в четырехстах сорока памятниках, в том числе три из них (в Велико Тырново, Плевене и Ботевграде (в марте 2009 г.)) установлены в честь генерала Гурко. Его имя носят город и несколько сел, одна из центральных улиц Софии.
Шипка (Шипкинский перевал) — это особое свидетельство мужества и героизма, беззаветной храбрости и славянского единства наших народов. Сегодня — это национальный парк-музей ‘Шипка-Бузлуджа’ с более чем тридцатилетней историей, усилиями многих людей свято и верно хранящий память о тех славных днях и о генерале И. В. Гурко.
Мы рады приветствовать настоящее документальное издание, снабженное научно-справочным аппаратом (вступительной статьей, подробными комментариями и примечаниями), что значительно повышает его научную ценность, и считаем его важным вкладом в изучение русско-турецкой войны 1877—1878 гг., особенно актуальным в год 135-летней годовщины со дня ее начала.

Данчо Данчев,
директор НПМ ‘Шипка-Бузлуджа’
г. Казанлык (Болгария)

2 февраля 2012 г.

Русская Жорж Санд

Графиня Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир (1815—1892) (псевдоним Евгения Тур) — известная русская писательница, фигура неординарная, в чем-то даже скандальная, активная сторонница движения за права женщин, ‘русская Жорж Санд’, как называли ее современники. Она была родной сестрой знаменитого драматурга А. В. Сухово-Кобылина и матерью Е. А. Салиаса де Турнемира, прославившегося своими историческими романами. Ее дочь Мария была замужем за героем русско-турецкой войны 1877—1878 гг., видным государственным деятелем генералом И. В. Гурко. Литературное творчество Е. Тур, некогда весьма популярное, не выдержало проверку временем, но ее жизненный путь оставил заметный след в истории общественного движения России середины XIX в.
Е. В. Салиас де Турнемир была представительницей старинного дворянского рода Сухово-Кобылиных, происходившего, как и Романовы, от боярина Андрея Ивановича Кобылы. В имении Сухово-Кобылиных — Кобылинке Мценского уезда Тульской губернии, хранились семейные реликвии, свидетельствовавшие о том, что предки писательницы по отцовской линии играли значительную роль еще при дворе Ивана Грозного.
Отец Елизаветы Васильевны — Василий Александрович Сухово-Кобылин (1784—1873) — герой Отечественной войны 1812 г., предводитель подольского дворянства. Степенный, с гордой осанкой, седовласый полковник-конно-артиллерист в отставке, лишившийся глаза в сражении с французами, являл собой живую историю. Георгиевский крест 4-й степени был вручен ему великим князем Константином Павловичем, а прусский орден ‘За достоинство’ он получил от героя Ватерлоо — прославленного фельдмаршала Г. Л. Блюхера.
Мать — Мария Ивановна, урожденная Шепелева (1789—1862), отличалась не только красотой, но и образованностью. Чрезвычайно экспрессивная, вспыльчивая, она обладала незаурядным умом, интересовалась наукой, искусством, занималась переводами философских сочинений. В 1814 г. она вышла замуж за В. А. Сухово-Кобылина. Спустя год на свет появился их первенец — дочь Елизавета. Затем родились еще трое детей — сын Александр (1817—1903) и две дочери — Евдокия (1819—1896) и Софья (1825—1867).
Родители придавали большое значение образованию детей. С юных лет им прививали любовь к искусству, литературе и философии. С самого раннего возраста к ним были приставлены, кроме няни, гувернантка-француженка и гувернер-немец. Им преподавали известные профессора Московского университета: поэт и переводчик С. Е. Раич1, ученый-юрист Ф. Л. Морошкин2. Курс истории и культуры читал критик, журналист, историк, этнограф, философ, редактор и издатель журнала ‘Телескоп’ Николай Иванович Надеждин и др.
Результаты не заставили себя ждать. Молодое поколение прославило фамилию Сухово-Кобылиных. Александр стал одним из выдающихся русских писателей и драматургов XIX в., чьи пьесы ‘Свадьба Кречинского’, ‘Смерть Тарелкина’ и сейчас украшают театральные афиши. Софья известна как талантливая пейзажистка, первая женщина, окончившая Академию художеств с золотой медалью. Не проявила себя на профессиональном поприще только Евдокия. Но она была так хороша, нежна и добра, что все звали ее Душа, Душенька. И. С. Тургенев писал о ней как о человеке редкого обаяния и душевной привлекательности3. Влюбленный в нее поэт Н. П. Огарев посвятил ей цикл стихотворений под названием ‘Книга любви’. По мнению критиков, этот цикл можно считать лучшим в его поэтическом творчестве. Важным источником вдохновения Огарева в начале 40-х годов были письма к той же Е. В. Сухово-Кобылиной4. Выйдя замуж за камергера Императорского двора, богатого помещика М. Ф. Петрово-Солово5, Евдокия стала придворной дамой.
В своем доме напротив Страстного монастыря, недалеко от Тверской улицы (впоследствии он получил название ‘Дом Фамусова’), Мария Ивановна завела один из лучших салонов Москвы. Исключительные качества хозяйки привлекали в ее гостиную известных писателей, поэтов, общественных деятелей. Вечерние собрания у Сухово-Кобылиных историк А. Л. Погодин называл средоточием литературного движения, ареопагом печатных явлений6.
Между Н. И. Надеждиным и Елизаветой Васильевной возникло необыкновенно сильное взаимное чувство7. Роман учителя и ученицы вызвал страшный скандал в семье. Родители не могли согласиться на брак дворянки с поповичем. Тяжелые переживания серьезно подорвали здоровье девушки, и ‘взбалмошную Лизу’ было решено увезти на воды в Европу. Определенные надежды возлагались и на то, что время и расстояние ‘излечат’ влюбленных. Усилия семьи не прошли даром, и спустя несколько лет, предположительно в 1837 г., Елизавета Васильевна вышла во Франции замуж за графа Анри Салиаса де Турнемир (1810—1894). Согласно официальным документам, Салиасы вели свою родословную с 1284 г.
После свадьбы молодые переехали в Москву. Василий Александрович перекрестил своего зятя из Анри (Генриха) в Андрея Ивановича, заявив, что не желает, чтобы его внуки были Генриховичами8. Современники довольно скептически отзывались о графе Салиасе де Турнемире. Красавец, веселого нрава, наделенный талантом художника, он обладал задатками авантюриста: задумав наладить производство в России шампанского, промотал на этом предприятии все состояние жены. Московскую публику раздражали его сатирические эпиграммы, сыпавшиеся на знатных представителей общества. В 1844 г. граф Салиас де Турнемир за участие в дуэли был выслан во Францию. Его жена и трое малолетних детей: сын Евгений (1840—1908)9, дочери Ольга (1845—1912) и Мария (1842—1906) остались в России. В дальнейшем Е. А. Салиас де Турнемир прославился как автор исторических романов ‘Пугачевцы’, ‘Аракчеевский сынок’ и др. В начале XX в. известный литературный критик называл его ‘последним литератором, на котором покоилось благословение Герцена и Огарева’10. Ольга вышла замуж за К. Н. Жукова11. Самая младшая, Мария, стала женой генерал-фельдмаршала И. В. Гурко.
После отъезда мужа Елизавета Васильевна оказалась ‘соломенной’ вдовой. В это время и проявился ее твердый, волевой характер. Не имея средств к существованию, она занялась литературным ремеслом. В 1849 г. под псевдонимом Е. Тур Елизавета Васильевна опубликовала первую повесть ‘Ошибка’, которая имела большой успех.
О происхождении псевдонима писательницы ходили разные слухи. Некоторые усматривали в нем сокращение от ‘Тургенев’, подозревая роман начинающего дарования с известным писателем. На самом деле, как вспоминал Евгений Салиас де Турнемир, мать ‘безумно любила имя ‘Евгений’ и ‘Евгения’. Она же была страстная поклонница Пушкина и, в частности, ‘Онегина’. Отсюда… имя Евгения взяли без дальних разговоров. Потом стали искать фамилию. ‘Евгения Саль’ — сокращенное от ‘Салиас’, но ‘саль’ по-французски ‘грязный’ — некрасиво, ‘Евгения Льяс’ — не звучно, ‘Евгения Немир’ — длинно. И всем понравилось ‘Евгения Тур’12. Через некоторое время все заговорили о новой талантливой писательнице, что было редкостью в XIX в.: женщине-писательнице сложно было добиться признания среди своих коллег-мужчин и успеха у широкой публики. Такими были традиции в обществе, такой была и степень эмансипации.
‘Первое произведение, замеченное публикой и расхваленное критикой, конечно, ввело мою мать сразу в тогдашний литературный круг, — впоследствии вспоминал Евгений, — и в доме нашем стали бывать такие личности, как Грановский13, Шевырев14, Станкевич15… но вместе с ними снова появились и старые друзья, Раич и М. А. Максимович16, прежние наставники матери по русскому языку и литературе. <...> Моя мать обладала удивительной способностью всю жизнь сочетать в себе женщину, трудящуюся без устали, не покладая рук, то есть пера, с женщиной светской в широком смысле слова…’17. Действительно, московский дом Елизаветы Васильевны превратился в литературный салон, где часто бывали: Н. П. Огарев, И. С. Тургенев, B. П. Боткин, М. Н. Катков, Е. П. Ростопчин, Н. С. Лесков, C. В. Энгельгардт и др.
Через два года вышел в свет роман ‘Племянница’, в котором графиня Е. В. Салиас проявила себя уже вполне зрелым литератором. Популярность Е. Тур была такова, что журнал ‘Современник’ отложил публикацию анонсированного романа Н. А. Некрасова ‘Мертвое озеро’ с тем, чтобы дать место ее новому произведению. Расчет издателей оказался верным. По признанию И. С. Тургенева, ‘блестящие надежды, возбужденные госпожою Тур, оправдались настолько, что уже перестали быть надеждами, и сделались достоянием нашей литературы: дарование госпожи Тур, слава Богу, не нуждается в поощрении и может с честью выдержать самую строгую оценку’18. Роман ‘Пчела’ явился вершиной профессиональной деятельности Е. Тур.
Последующие произведения — роман ‘Три поры жизни’ (1853—1854), повести ‘Долг’ (1850), ‘Две сестры’ (1851), ‘Заколдованный круг’ (1854), ‘Старушка’ (1856), ‘На рубеже’ (1857), пьесы ‘Первое апреля’ (1851) и ‘Чужая душа — потемки’ (1852) — были встречены более сдержанно.
В соответствие с идеалами феминизма героини романов Е. Тур, в отличие от мужских персонажей, выделялись своим умом и нравственными достоинствами (‘Ошибка’, ‘Племянница’). Сочинения писательницы отражали ее смелые взгляды на воспитание и образование женщины, ее роль в обществе. В силу этого новаторство Е. Тур воспринималось критиками как отступление от литературного канона, а переосмысление традиционных стереотипов оказывалось неприемлемым. Так, анонимный рецензент, откликнувшийся на роман ‘Племянница’, призывал автора: ‘Не надо переделывать мужчин: они удивительно хорошо подобраны к женщинам и их настоящему счастью’19. Произведения вызвали сильный резонанс в литературных кругах России. Многочисленные дискуссии и статьи, принадлежавшие перу крупнейших писателей и критиков, в значительной мере способствовали популяризации творчества Е. Тур. ‘Сальяс, графиня Елизавета Васильевна <...> стоит во главе современных русских писательниц. Произведения ее известны всей читающей публике’, — отмечалось в ‘Словаре русских писательниц’ за 1865 г.20
В середине 1850-х—1860-х гг. Е. Тур сосредоточилась на критике и публицистике. На страницах таких известных периодических изданий как ‘Русский вестник’, ‘Отечественные записки’, ‘Библиотека для чтения’, ‘Северная пчела’, ‘Время’ и других она вновь обратилась к вопросу о положении женщин в обществе. Феминистские воззрения дали основание современникам называть ее ‘русской Жорж Санд’. В дальнейшем она выступала в качестве литературного критика произведений как классиков — Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева, так и молодых литераторов — М. В. Авдеева, Н. Д. Хвощинской21. Весьма плодотворным было ее сотрудничество с одним из наиболее авторитетных изданий — ‘Русским вестником’. Начиная с 1857 г. в этом журнале печатались ее статьи критико-биографического характера. Однако спустя три года Е. Тур отказалась от сотрудничества вследствие полемики со всемогущим редактором M. H. Катковым. Поводом для разрыва послужила опубликованная в ‘Русском вестнике’ статья Е. Тур ‘Госпожа Свечина’22. Катков сопроводил материал редакционными комментариями, которые вызвали острые прения с автором. В связи с этим известный публицист Д. И. Писарев критиковал ‘Русский вестник’ за то, что он ‘не уважает умственной самодеятельности своих сотрудников’23.
В 1861—1862 гг. Е. В. Салиас издавала в Москве журнал ‘Русская речь’, освещавший вопросы литературы, истории, искусства, общественной жизни в России и на Западе. Редактировать издание ей помогал журналист, историк и давний друг семейства Е. М. Феоктистов24.
‘Русская речь’ занимала видное место в ряду органов печати умеренного либерализма. В мае 1861 г. (с No 39) журнал объединился с ‘Московским вестником’. В связи с этим преобразованием общая редакция перешла к Е. М. Феоктистову, который взял на себя также заведование политическим отделом, за Е. Тур осталась литературная часть издания. Вследствие финансовых трудностей журнал просуществовал всего год. Скептически относившийся к новым веяниям поэт и переводчик Б. Н. Алмазов посвятил этому событию ироничную стихотворную пародию ‘Похороны ‘Русской речи», где были такие строки:
Пал журнал новорожденный —
Орган женского ума,
И над плачущей вселенной
Воцарилась снова тьма…
Одним из сотрудников ‘Русской речи’ был историк и публицист, профессор всеобщей истории Московского университета Г. В. Вызинский (1834—1879), поляк по происхождению, видный деятель польской эмиграции, впоследствии участник польского восстания 1863 г. Будучи, по словам Герцена, натурой ‘доброй и экзальтированной’, графиня Е. В. Салиас увлеклась им и его идеями и стала ярой сторонницей движения за освобождение Польши. Она также сочувствовала студенческому движению, участником которого был ее сын25. В этот период ‘дом ее сделался мало-помалу сборищем бог знает какого люда, — вспоминал Е. М. Феоктистов, — все это ораторствовало о свободе, равенстве, о необходимости борьбы с правительством и т. п.’26.
В результате за Е. В. Салиас было установлено полицейское наблюдение, снятое только в 1882 г. Опасаясь высылки, графиня покинула Россию в конце 1861 г. и уехала во Францию, откуда вернулась только в 1869 г. За границей она не прекратила своей литературной и общественной деятельности, участвовала в благотворительных инициативах в пользу русских эмигрантов, о чем свидетельствуют письма к графине Салиас одного из организаторов студенческого политического клуба ‘Гейдельбергской читальни’ В. Ф. Лугинина27. В этот период она часто посещала центры русской эмиграции в Гейдельберге, Цюрихе, Женеве. Во время пребывания М. А. Бакунина28 во Флоренции в 1864 г. Салиас была его постоянной корреспонденткой. В дальнейшем они продолжили переписку29.
Е. В. Салиас глубоко переживала все происходившее на родине. Так, 16 октября 1864 г., обращаясь к своей близкой подруге, возлюбленной Ф. М. Достоевского А. П. Сусловой, она писала: ‘Что ни говорите, нигде в другой стране такого рабства, жестокостей, преступлений и бесчеловечий не вынесут. Отчаяние берет…’30.
После возвращения в Россию начался завершающий период творческой деятельности писательницы, изменилась и ее политическая позиция: от прежних либеральных убеждений она перешла к радикально-консервативным.
В 1870-х — 1880-х гг. Е. Тур практически отошла от литературной критики и обратилась к созданию переводных и оригинальных произведений для детей, а также работ религиозно-исторического характера, которые пользовались большой популярностью31. Например, ее повесть о раннехристианской жизни ‘Катакомбы’ выдержала четырнадцать изданий.
В последние годы жизни Е. В. Салиас де Турнемир жила главным образом в своем калужском имении. ‘Русской Жорж Санд’ не стало в 1892 г. Она умерла в Варшаве, в резиденции зятя — генерал-губернатора И. В. Гурко. В соответствии с волей писательницы ее прах был перенесен в родовую усыпальницу Шепелевых, находящуюся в монастыре Успения Пресвятой Богородицы Калужской Свято-Тихоновой пустыни.
* * *
‘Воспоминания’ о войне Е. В. Салиас были написаны в 1880 г., спустя два года после того, как отгремели последние залпы русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Они имели конкретного адресата — внуков от дочери Марии и зятя, генерала И. В. Гурко — героя минувшей кампании.
Русско-турецкая война 1877—1878 гг. явилась одним из важнейших событий последней четверти XIX в., имевших ключевое значение для истории России, Европы и Балкан. В результате побед русского оружия и болгарских ополченцев Болгария, Сербия, Черногория, Румыния получили независимость от Османской империи. Для народов, оставшихся в составе Турции, открылась возможность экономического и культурного развития.
Предпосылки войны, связанные с международной военно-политической и внутренней обстановкой в России, сложившейся во время Восточного кризиса 1875—1878 гг., были чрезвычайно сложны и многообразны. При этом одним из решающих факторов балканской политики являлось общественное мнение.
Русско-турецкая война 1877—1878 гг. имела колоссальную популярность в русском обществе. Ее цель — освобождение балканских славян, с которыми Россию связывали происхождение, культура и религия, — была близка и понятна всем социальным слоям. Небывалое по своим масштабам движение в защиту повстанцев, развернувшееся в России с началом Восточного кризиса 1875—1878 гг., стремительно развивалось от простого сочувствия до действенной их поддержки деньгами, медикаментами, снаряжением, оружием и массового участия волонтеров в национально-освободительной борьбе балканских народов, и завершилось, наконец, открытым требованием к правительству объявить Турции войну.
Среди немногих критиков воинственного порыва общества была и графиня Е. В. Салиас. ‘Мне казалось, — писала она, — спасать других при неурядице нашего общественного строя немыслимо. Притом наше безденежье, враждебное отношение Европы к этой новой форме той же страсти к завоеваниям мне являлись препятствиями, непреодолимыми к достижению какого бы то ни было результата даже и тогда, когда бы война окончилась для нас блистательно’32.
В позиции графини Салиас присутствовали и личные мотивы — страх за жизнь ‘дарованного Господом сына’, как она называла своего зятя генерала И. В. Гурко. ‘Я боялась войны уже и потому, что при наших порядках, отсутствии ума в руководящих сферах, отсутствии людей и генералов, отсутствии улучшенного оружия в армии и беспорядке в управлении ее можно было ожидать не побед и славы, а поражении и стыда’33.
Воспоминания пронизаны чувством глубокого уважения и доверия, которые она питала к И. В. Гурко не только как к ‘победителю войны 1877—1878 гг.’, ‘победителю Балкан’,34 но и как к ‘как к человеку высокой души, характера, ума и сердца’. ‘Поистине, таких мало на свете, — с благоговением писала она. — Прямой, правдивый, благородный, смиренный, чистой души человек!’35 Несомненно, ее трепетное отношение к зятю пронизывает весь текст ‘Воспоминаний’. Генерал предстает перед нами не только в блеске эполет, но и простым человеком, отцом и мужем в кругу любящей его семьи.
Иосиф Владимирович Гурко (1828—1904) происходил из дворян Могилевской губернии36. Он родился 16 июля 1828 г. в семье генерала от инфантерии, участника Отечественной войны 1812 г., начальника всех резервных и запасных частей русской гвардии и армии Владимира Иосифовича Гурко (1795—1852)37 и баронессы Татьяны Алексеевны, урожденной Корф (1795—1840)38.
По окончании в 1846 г. одного из самых престижных военно-учебных заведений того времени — Пажеского корпуса восемнадцатилетним корнетом Гурко начал службу в привилегированном лейб-гвардии гусарском полку39.
С началом Крымской войны 1853—1856 гг. штаб-ротмистр Гурко, желавший ‘жить с кавалерией, а умирать с пехотой’, по собственному прошению был прикомандирован к Образцовому пехотному полку. Затем в 1856 г. Высочайшим приказом переведен подполковником в пехотный генерал-фельдмаршала графа Дибича-Забалканского полк. Однако участвовать в военных действиях Гурко не пришлось. После заключения мирного договора он вернулся в лейб-гвардии гусарский полк прежним чином и принял командование эскадроном. Уже на этом скромном посту Гурко выделился как отличный кавалерийский офицер, образцовый командир и строгий, но умелый воспитатель и учитель солдат. Во время высочайшего смотра боевая и строевая подготовка его эскадрона обратила на себя внимание императора Александра II, и в 1860 г. Гурко был назначен флигель-адъютантом. В 1861 г. — произведен в полковники. В 1862 г. — отчислен из армии в свиту императора для контроля над проведением Крестьянской реформы 1861 г. С этой целью Иосиф Владимирович совершил несколько поездок в Самарскую, Вятскую и Калужскую губернии. Его способность разрешать возникавшие земельные конфликты крестьян с помещиками путем разъяснений и убеждений, а не посредством пуль, как писал ‘Колокол’ Герцена, сделали его ‘героем не нашего времени’40. Флигель-адъютантские аксельбанты Гурко были названы ‘символом доблести и чести’41. Представитель противоположного реакционного лагеря К. П. Победоносцев говорил о нем: ‘Совесть у него прямая, солдатская. В делах политических он имеет некоторую опытность, он не упрям <...>. Не поддавался, сколько мне известно, действию политических болтунов и имел прямой взгляд на государственные потребности России. Хитрости в нем нет, к интригам он не способен. Нет у него стаи знатных родственников, которые стремились бы через него составить себе политическую карьеру…’42.
В 1862 г. состоялось знаменательное событие — бракосочетание флигель-адъютанта, полковника И. В. Гурко с Марией Андреевной Салиас де Турнемир, которое чуть было не стоило ему карьеры. Дело в том, что мировоззрение и образ жизни будущей тещи, графини Е. В. Салиас, круг ее общения, который составляли лица с точки зрения властей крайне неблагонадежные, привлекали внимание к ней со стороны Третьего отделения.
По заведенному порядку перед свадьбой Гурко, как свитский офицер, должен был явиться к императору, чтобы испросить позволения вступить в брак. По воспоминаниям Е. М. Феоктистова, Александр II относился к нему до этого времени с большой благосклонностью. Однако узнав имя невесты, император был страшно раздосадован: ‘Невозможно себе представить, какая резкая перемена произошла в государе. Лицо его омрачилось, он быстро отдернул руку’43. Верноподданнические заверения Гурко несколько смягчили удар по его репутации. Свадьба состоялась, но монаршее неудовольствие незамедлительно сказалось на его продвижении по служебной лестнице. ‘Государь долго не хотел простить Иосифу Владимировичу его женитьбы, — впоследствии вспоминал Е. М. Феоктистов. — Молодые поселились в Царском Селе, где Гурко довольствовался лишь весьма ограниченным кругом знакомых, он как бы сделался опальным, никакого назначения не получал, к немалому удивлению своих сослуживцев, которые не имели ни малейшего понятия о том, что произошло между ним и Государем. В то время, то есть при императоре Александре Николаевиче, флигель-адъютантство значило очень много, счастливые смертные, удостаивавшиеся этого назначения, имели основание рассчитывать, что перед ними открывается широкий путь к почестям…’44.
Через некоторое время гнев императора смягчился. В 1866 г. И. В. Гурко был назначен командиром 4-го Мариупольского гусарского полка. Через три года (1869 г.) — командиром лейб-гвардии Конно-гренадерского полка. В 1875 г. он получил под свое начало 2-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию45, а в 1876 г. был произведен в генерал-лейтенанты.
Прошедший все основные должности по служебной лестнице вплоть до командира кавалерийской дивизии, он зарекомендовал себя как мыслящий и энергичный руководитель, не боявшийся ответственности, способный самостоятельно решать поставленные задачи. Эти незаменимые для командира качества создали И. В. Гурко большой авторитет в армии.
К началу русско-турецкой войны 1877—1878 гг. гвардейские войска оставались в резерве, на что И. В. Гурко, по его собственному выражению, ‘страшно досадовал’: оставаться не у дел было не только обидно, но даже стыдно’46.
Наконец, 15 июня 1877 г. по Высочайшему повелению Гурко был командирован в Дунайскую армию и 24 июня принял под свое начало авангард русской армии — Передовой отряд47.
С этого времени военная карьера И. В. Гурко оказалась тесно связанной с Болгарией48. 25 июня 1877 г. войска под его командованием освободили древнюю столицу — Велико Тырново. Известие о взятии этого ‘болгарского Цареграда’49 (в течение всего полутора часов исключительно силами кавалерии) с восторгом было встречено в России.
Оно произвело огромное впечатление на графиню Салиас и стало переломным моментом в ее отношении к освободительной кампании. ‘Все ликовало — ликовала и душа его при мысли, что он (И. В. Гурко. — Н. В.) освобождает христиан от жестокого ига варваров, — вспоминала она. — С этой минуты я стала мало-помалу принимать участие в несчастном населении Болгарии, стала читать газеты, все, какие были, с первой строчки до последней. Но из-за него, из любви к нему я стала любить его дело освобождения’50. Овладев г. Велико Тырново, войска Передового отряда приступили к исполнению своей основной задачи — занятию Балканских перевалов.
Через Хаинкиойский перевал (ныне перевал Республики), считавшийся турками непроходимым, отряд Гурко перешел Балканский хребет. 7 (19) июля русские войска взяли главный Шипкинский перевал и освободили города Казанлык, Калофер, Эски-Загру (Стара Загору). Внезапное появление русских войск и их быстрое продвижение по Южной Болгарии вызвало смятение среди турецкого командования. Генерал Иззет-Фуад-паша впоследствии вспоминал: ‘Вторжение Гурко совсем обескуражило нас, мы уже предполагали, что русские в Одрине (Адрианополе. — Н. В.)…’51. Султанское правительство паниковало. ‘Существование государства висит на волоске’, ‘Овладение Адрианополем низведет Турецкую империю на степень Бухарского ханства’, говорилось в депешах Блистательной Порты52.
‘В награду мужества, храбрости и распорядительности, оказанных при взятии Казанлыка и Шипки’, И. В. Гурко был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени53 и произведен в генерал-адъютанты.
Трагические для русской армии дни во время первого и второго штурма Плевны (Плевена) (8 и 18 июля 1877 г.), а также сражения на обоих театрах военных действий заставили Главный штаб пересмотреть как стратегический, так и тактический план войны. Передовой отряд по приказу главнокомандующего был расформирован и влит в ряды защитников Шипки под командованием генерала Ф. Ф. Радецкого54. 27 июля 1877 г. Гурко был откомандирован в Петербург, где провел мобилизацию 2-й гвардейской кавалерийской дивизии, с которой вернулся на театр военных действий. Получив под свое командование кавалерию Западного отряда, он в октябре 1877 г. овладел турецкими опорными пунктами на Софийском шоссе — Горным Дубняком и Телишем, чем завершил полное окружение Плевны. За сражение у Горни Дыбника Гурко был награжден главнокомандующим золотой саблей, осыпанной бриллиантами.
Но не менее дорогим для Гурко было присвоенное ему солдатами имя — ‘генерал ‘Вперед». Размышляя о дальнейшем ходе операции, Гурко предложил Главной квартире русской армии план зимнего перехода через Балканы. Докладная записка, поданная на высочайшее имя, заканчивалась следующей фразой: ‘Честолюбивые замыслы от меня далеки, но мне совсем не все равно, что скажет обо мне потомство, и потому я говорю, что надо немедленно наступать. Если же Ваше Величество со мной не согласны, то прошу назначить на мое место другого начальника, который лучше меня исполнит пассивный план, предлагаемый Ставкой’55. В бесчисленных обсуждениях в Ставке разногласия зашли так далеко, что не склонный к пафосу Гурко заявил: ‘Ответ за мои действия я готов держать перед отечеством и историей’56. План получил поддержку у Александра II, и в ноябре 1877 г. Гурко осуществил наступление на Энтрополь—Орхание. Овладев ими, он занял удобные исходные позиции для преодоления Балкан. 13 декабря 1877 г. Западный отряд генерала Гурко (70 тыс. человек) двинулся в направлении горного хребта. Зная, что не все подчиненные ему командиры одобряют это рискованное предприятие, он заявил: ‘Если большим людям трудно, я уберу их в резерв, а вперед пойду с маленькими’.
В результате упорных боев 23 декабря 1877 г. русские войска освободили Софию.
Небывалый в истории переход во многом предрешил исход всей кампании. Не случайно историк русской армии А. А. Керсновский именно Гурко назвал победителем войны 1877—1878 гг.57 Самому генералу он принес не только орден Святого Георгия 2-й степени, звание генерала от кавалерии, но и поистине всенародное признание.
Массовые общественные настроения отразили и публикуемые воспоминания. Графиня Салиас наказывала внукам: ‘Носите имя отца вашего честно, он прославил это имя, украсил его семейными и общественными добродетелями. Берегите и вашу честь, поставьте ее выше всех благ земных, совершайте путь жизни, следуя примеру отца, с достоинством и благородством и никогда не забывайте, какого отца вы дети. Гордитесь отцом, но не кичитесь, не будьте надменными, дети. Меня помните, когда меня не станет, и поминайте в молитвах. Я <...> глубоко люблю, глубоко уважаю отца вашего, не потому, что он герой, а потому, что имела возможность понять и оценить все его редкие качества и высокую душу’58.
После войны Гурко последовательно занимал посты генерал-губернатора Санкт-Петербурга, Одессы и, наконец, западного форпоста России — Привислинского края (Царства Польского) (1883—1894 гг.)59. В 1896 году, в ознаменование 50-летия его безупречной службы Престолу и Отечеству, И. В. Гурко был награжден высшим орденом — ‘Святого равноапостольного Андрея Первозванного’ и званием генерал-фельдмаршала.
В семье И. В. и Т. А. Гурко было шестеро сыновей, трое из них — Евгений (1866—1891 )60, Николай (1874—1898)61 и Алексей (1880—1889) — рано ушли из жизни. Для Владимира, Василия и Дмитрия, которым в то время было 18, 16 и 8 лет соответственно, и были написаны ‘Воспоминания’.
Старший — Владимир Иосифович Гурко — родился 30 ноября (12 декабря) в 1862 г. Он не пошел по традиционной для семьи военной стезе. В 1885 г. по окончании юридического факультета Московского университета он служил комиссаром по крестьянским делам в уездах Варшавской губернии (1886—1888 гг.). Молодой, хорошо образованный чиновник, усердно изучавший аграрный вопрос, публиковавший экономические очерки, обратил на себя внимание специалистов, что способствовало быстрому продвижению по служебной лестнице. В 1891—1894 гг. он был назначен членом варшавского губернского присутствия по крестьянским делам, а затем исполнял должность Варшавского гражданского вице-губернатора. В 1895 г. начинается новый виток в карьере В. И. Гурко. По возвращении в Петербург он поступил на службу в Государственную канцелярию — учреждение, занимавшееся подготовкой законопроектов для Государственного совета. Для многих государственных деятелей императорской России эта организация являлась своего рода трамплином к вершинам власти. Не стал исключением и В. И. Гурко. В 1902 г. новый министр внутренних дел В. К. Плеве предоставил ему пост управляющего земским отделом, занимавшегося общественным управлением и поземельным устройством крестьян. К этому времени взгляды В. И. Гурко на крестьянский вопрос с точки зрения государственного деятеля вполне сформировались и нашли отражение в экономическом трактате ‘Устои народного хозяйства России’62. В дальнейших публикациях, получивших широкую известность, он рассуждал о геополитических проблемах империи, исходя из убеждения, что все сословные и классовые интересы должны быть подчинены общей задаче — обеспечению мощи и процветанию империи в целом63. Перспективное социальное и экономическое развитие государства В. И. Гурко видел в формировании класса средних земельных собственников. Первыми шагами к ликвидации общинного землевладения стало образование при Министерстве внутренних дел редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. По мнению авторитетного историка Ю. Б. Соловьева, В. И. Гурко ‘более, чем кто-либо другой… подготовил переход к тому, что стало потом называться столыпинской аграрной реформой’64. Вершиной его политической карьеры стало назначение в 1906 г. товарищем (заместителем. — Н. В.) министра внутренних дел. Обнаружив на этом поприще задатки видного государственного деятеля, В. И. Гурко стал объектом интриг. В 1905—1906 гг. во время выборов во Вторую Государственную думу разгорелся скандал, связанный с финансовыми махинациями и поставками продовольствия (так называемое ‘Дело Л. Лидваля’), в результате по суду он был вынужден покинуть пост. Дальнейшая жизнь и служба В. И. Гурко была связана с Тверью. В 1912 г. он вернулся на российский политический олимп в качестве члена Государственного совета по выборам от тверского землячества. В крайне сложных условиях предреволюционной России его усилия были направлены на консолидацию либерального центра. В марте 1918 г. он принимал активное участие в создании ‘Правого центра’ — первой организации, стремившейся объединить все антибольшевистские политические силы — от партии кадетов до консервативно-монархического ‘Союза земельных собственников’65. В июне 1918 г. в качестве ее представителя в поисках союзников он был направлен сначала к генералу Юденичу, затем в Добровольческую армию. Позднее участвовал в Ясском совещании уполномоченных от антибольшевистских общественных организаций с представителями Антанты, где он последовательно развивал идею о ‘мировой опасности большевизма’. Затем последовала эмиграция В. И. Гурко во Францию, где он скончался 18 февраля 1927 г.
Василий Иосифович Гурко — генерал от кавалерии, шестой генерал по прямой линии, один из руководителей русской военной разведки. Родился в 1864 г. В 1885 г. по окончании Пажеского корпуса начал службу корнетом в лейб-гвардии Гродненском гусарском полку. В 1892 г. окончил Академию Генштаба, служил на штабных должностях. Во время англо-бурской войны (1899—1902) состоял русским военным агентом при бурской армии66. С началом русско-японской войны (1904—1905) — штаб-офицер на Дальневосточном театре военных действий (состоял при управлении генерал-квартирмейстерства Маньчжурской армии, затем был откомандирован исполняющим должность начальника штаба 1-го Сибирского армейского корпуса в районе Ляояна). Заведовал военно-цензурным управлением, затем командовал Уссурийской отдельной бригадой и Южным отрядом. В 1906—1911 гг. состоял в комиссии по описанию русско-японской войны. В Первую мировую войну (1914—1918) в составе 1-й армии Северо-Западного фронта участвовал в Восточно-Прусской операции, командовал 6-м армейским корпусом (вел активные боевые действия против австро-венгерских войск — разгромил два корпуса неприятеля). С 1916 г. командовал 5-й армией Северного фронта, затем Особой армией, сформированной на базе гвардейских войск. Участвовал в наступлении на Юго-Западном фронте, затем временно заменял главнокомандующего М. В. Алексеева. После Февральской революции — главнокомандующий армиями Западного фронта. В августе 1917 г. в результате конфликта с Временным правительством был арестован и снят с должности как лицо, ‘представляющее опасность для республики’. В сентябре 1917 г. выпущен из Петропавловской крепости и выслан за границу67. Находясь в эмиграции во Франции, В. И. Гурко активно участвовал в деятельности Руссского общевоинского союза, занимал пост председателя Союза инвалидов. Генерал В. И. Гурко скончался в Риме в 1937 г.
Дмитрий Иосифович Гурко родился в 1872 г. По семейной традиции образование получил в Пажеском корпусе. С 1891 г. служил в лейб-гвардии Уланском полку в Варшаве. В 1896 г. поступил в Николаевскую академию Генерального штаба. После ее окончания был направлен в штаб Одесского военного округа. По собственному прошению командирован для подавления восстания ‘боксеров’ на Дальний Восток. Участвовал в русско-японской войне (1904—1905), в 1906 г. за отличия награжден золотым оружием. По возвращении в Петербург был назначен помощником начальника Северного стола в только что сформированном оперативном отделении Генерального штаба. С 1908 г. находился на военно-дипломатической службе, был российским военным агентом в Швейцарии. Один из основоположников службы внешней разведки России в Центральной Европе. В 1914—1915 гг. командовал 18-м гусарским Нежинским полком, с 7 апреля 1917 г. — 16-й кавказской дивизией. После революции 1917 г. Д. И. Гурко оказался в Болгарии, откуда переехал в Германию, а затем во Францию. В эмиграции — товарищ председателя, затем председатель Объединения лейб-гвардии Уланского полка. Скончался в Париже 19 августа 1945 г.

* * *

Впервые публикуемые мемуары Е. В. Салиас де Турнемир посвящены одному из самых значительных событий XIX в. — русско-турецкой войне 1877—1878 гг. Они пополняют достаточно широкий круг публикаций исторических документов, главным образом освещающих ход и результаты военных действий. В последнее время читатель получил возможность познакомиться с записками и воспоминаниями участников войны68.
Современный подход к изучению истории заставляет иначе взглянуть на документы личного происхождения, которые ранее рассматривались преимущественно как ‘иллюстративные’, в высшей степени субъективные, а следовательно, недостаточно достоверные источники. Для нового направления социальной истории воспоминания и дневники обладают преимуществом перед нормативно-распорядительными документами или периодическими изданиями. Эти материалы, как правило, более полно и с неожиданного ракурса отражают эпоху, в которой жили их авторы и современники. Мемуары открывают нам совершенно иную перспективу видения исторических событий, пропущенных сквозь призму собственных впечатлений автора, придавая подчас ее трактовке личный, интимный характер.
Воспоминания Е. В. Салиас де Турнемир — ценный исторический источник, позволяющий взглянуть на историю русско-турецкой войны 1877—1878 гг. глазами не профессионального военного или дипломата, а частного лица, наделенного художественным талантом. Они позволяют увидеть новую, не известную до сих пор сторону жизни выдающегося полководца и государственного деятеля И. В. Гурко, в которой значительную роль играла семья. Здесь представлено немало сокровенных личных мыслей и переживаний самого генерала и близких ему людей. Отражены настроения различных слоев общества Москвы и Петербурга, остро реагировавшего на победы и неудачи русской армии. Мемуары Е. В. Салиас де Турнемир имеют конкретного адресата. Он указан в названии самим автором, что встречается не часто — ‘Воспоминания о войне 1877 и 1878 годов для внуков моих Ромейко-Гурко’.
Для истории повседневности, выделяющейся в последние годы в самостоятельное научное направление, где главным объектом исследований является жизнь человека во всем ее многообразии69, мемуары графини Е. В. Салиас де Турнемир представляют немалый интерес. Значительное место в ‘Воспоминаниях’ занимает описание быта и атмосферы, царивших в семье Гурко. Изучение подобных документов важно, поскольку учет повседневных реалий позволяет исследователям переосмыслить взаимоотношения человека, различных слоев общества и власти.
‘Воспоминания’ Е. В. Салиас де Турнемир были написаны в мае-июне 1880 г. в имении И. В. Гурко в с. Сахарове, Тверского уезда. Они представляют собой листы, исписанные черными чернилами мелким трудночитаемым почерком, позднее сброшюрованные в отдельную тетрадь. В настоящее время мемуары хранятся как самостоятельный документ в личном фонде семьи Ромейко-Гурко в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА). Документ является черновой рукописью. Второй (чистовой) экземпляр был подарен автором внуку Владимиру Гурко, в честь его поступления в Московский университет. Судьба документа неизвестна. Возможно, он был вывезен владельцем во Францию, куда эмигрировал В. И. Гурко в 1917 г. Удалось установить, что первоначально рукопись хранилась в усадьбе Сахарове. В 1937 г. в составе других материалов фонда ‘Ромейко-Гурко’ она была передана в Тверское отделение Московского областного архивного управления, затем — в Государственный архив феодально-крепостнической эпохи (ГАФКЭ) (ныне РГАДА). В 1952 г. фонд включен в коллекцию ГВИА СССР.
Текст печатается с соблюдением правил современной орфографии, сохранены стилистические и языковые особенностей документа. Явные ошибки и описки исправлены без оговорок. К тексту на французском языке дан перевод на русский язык.
Транскрипция географических названий и имен передается в основном согласно тексту документа, разночтения отмечены в примечаниях. Даты указаны по старому стилю. В примечаниях биографические сведения приводятся главным образом для периода, отражаемого публикацией.
Сокращения слов и дат раскрыты и заключены в прямые скобки. Пропущенные и не восстановленные части текста обозначены тремя тире. Текст, подчеркнутый автором документа, выделяется так же. Текст, отмеченный вначале и в конце одной звездочкой (*), дан в соответствии с оригиналом документа, двумя звездочками (**) — в оригинале зачеркнут, исправления оговорены в примечаниях, тремя звездочками (***) — в оригинале написан на французском языке, к нему дан перевод на русский язык.
Археографическая обработка документа, подготовка научно-справочного аппарата (вступительная статья, комментарии) и подбор иллюстраций осуществлены H. H. Воробьевой.

* * *

Автор выражает сердечную благодарность А. В. Воробьеву, Т. В. Волокитиной, К. Г. Лемзенко, М. С. Нешкину, С. И. Данченко, без помощи и участия которых издание этой книги было бы невозможно.

Н. Н. Воробьева

Сахарово. 1880 года. 21 мая

Воспоминания о войне 1877 и 1878 годов.
Для внуков моих Ромейко-Гурко

Взяв перо в руки, чтобы описать для вас все тревоги и мучения, пережитые вашей матерью и мною в продолжение войны, мучений, которые едва не стоили жизни вашей матери, я, по необходимости тесно связанная с нею как чувствами матери, так и привязанностию моею к ее мужу, отцу вашему, поневоле должна говорить и о себе. По возможности я ограничу рассказ о себе настолько, насколько это возможно, настолько, насколько это необходимо для живого описания этих двух нам столько тяжелых годов. Слава и уважение всего края, которые заслужил отец ваш, достались вашей матери и мне очень дорого.
В апреле месяце 1877 года, после тревожной зимы, в продолжение которой вся почти Москва волновалась, требуя войны за освобождение болгар, война, наконец, была решена70. Я не разделяла общего настроения, напротив того, я совершенно враждебно относилась к страстному настроению всей славянофильской партии и большинства публики, увлекшейся мыслию, одни о воссоздании единства *славянского*, другие чисто религиозною мыслию об освобождении *единоверцев**71 христиан от ига турецкого, басурманского, как говорили в простом народе. По многим причинам, о которых упомяну только вкратце, все это движение мне казалось преувеличенным под влиянием передовых статей ‘Моск.[овских] Вед.[омостей]’ и других газет, частию неразумных в политическом и государственном отношении. Мне казалось, что спасать других при неурядице нашего общественного строя немыслимо. Притом наше безденежье, враждебное отношение Европы к этой новой форме той же страсти к завоеваниям мне являлись препятствиями непреодолимыми к достижению какого бы то ни было результата даже и тогда, когда бы война окончилась **для нас блистательно**72. Но и это был тогда для меня вопрос **нерешенный**. Я боялась войны уже и потому, что при наших порядках, отсутствии ума в руководящих сферах, отсутствии людей и генералов, отсутствии улучшенного оружия в армии и беспорядках в управлении ее можно было ожидать не побед и славы, а поражений и стыда. Крымская кампания еще была свежа в моей памяти73, еще свежее запечатлелась в ней франко-прусская война74, началу которой я была свидетелем в Париже. Я видела, как уходили на войну бесчисленные полки, блестящие и стройные, распевая ‘Марсельезу’, слышала на бульварах крики: ***На Берлин! На Берлин!***, и через год после этого видела разгромленные остатки этой же столь блестящей армии, еще тлевший Париж, разбитый бомбами пруссаков и дымившийся еще от поджогов коммунаров, которые воспользовались разгромом для своих преступных, безумных целей. Я мало об этом говорила, но беспрестанно думала, очень волновалась и внутренне мучилась. Говорить было не с кем. Едва ли я могла найти сочувствие в десятке лиц во всем городе Москве. Всеми овладело какое-то повальное воинственное безумие.
13 апреля *было* рождение моего сына Евгения75. Я желала помолиться за него Богу и помолиться тоже о том, чтобы Господь спас нас от всяких бед и напастей. На дом, по старому русскому обычаю, я просила привезти ко мне икону Иверской Божией Матери. Не могу сказать, чтобы я молилась, если под молитвою надо понимать чтение молитв с участием сердца. Мне не шли молитвы ни на язык, ни на память. Я просто могла только безутешно и непрерывно плакать. Странно звучали болию в сердце моем простые и столько раз равнодушно слышанные мною прежде слова священника: ‘Пресвятая Богородица, спаси нас’. Теперь они получили какой-то страшный смысл, и я живо помню и теперь, как я встала на полу перед образом и без мысли, но с гнетущим чувством скорби повторяла про себя слова эти, обливаясь слезами. В доме моем находилась тогда вся семья Соловых76, которую я всегда нежно любила, но с которою избегала всяких прений и разговоров, потому что и она была заражена воинственным азартом. Одна только Варенька Новосильцева77 и княгиня Долгорукова78, хозяйка дома, где я жила, разделяли, отчасти, мои опасения и мои печали по этому поводу. Я говорю отчасти, потому что они не так горячо, как я, относились к этому вопросу, и притом у них не могло быть того личного чувства, которое заставляло меня мучиться вдвое. У них не было близких в военной службе, а у меня был самый близкий и любимый человек, что я говорю человек, сын в военной службе. Я разумею вашего отца. Он тогда командовал гвардейской дивизией и только что был произведен в генерал-лейтенанты79.
Проводивши до кареты образ Иверской Божией Матери, я вошла в свой кабинет и села на диван, продолжая неудержимо плакать. Казалось, что слез не выплачешь. Они лились против моей воли.
— Ты знаешь, — сказала Варенька, — что война объявлена?
— Как?
— Да, объявлена, завтра, *верно*, будет в газетах.
Не знаю, как выразить, что произошло во мне. Слезы мгновенно высохли. Во всем существе моем поднялся мне самой непонятный гнев и ужас, гнев на людей, на общество, на прессу, раздувших пламень, накликавших войну, ужас, отчет в котором я, конечно, себе не объясняла.
— Не пускайте ко мне никого, — сказала я, — я не хочу никого видеть. Не могу я слушать этих болтунов, радующихся *тому, что* поздравляющих друг друга с тем, что идет столько бед, прольется столько крови, конечно, напрасно. Гвардия останется в Петербурге, она не ходит на войну, она не была и в Крымскую войну, — прибавила я, успокаиваясь.
— Конечно, не пойдет, — сказала Варенька. — Я это слышала нынче у Шереметевых.
Ну, и слава Богу, по крайней мере, хотя мы, то есть дочь моя и я, будем спасены от беды провожать на войну Жозефа80. Да и сестра моя спасена. Ее сын в гвардии81.
Это меня успокоило отчасти. Тогда давал в Москве представления знаменитый итальянский трагик Росси. Я старалась заглушить мысль о войне артистическим наслаждением и, страстно любя представления трагедий, особенно Шекспировых, ездила всякий день в театр. А театр все пустел и пустел. Целыми рядами стояли ложи и кресла пустыми. Публике было не до трагедий на сцене. Начиналась великая трагедия в жизни всякой семьи, в жизни всего государства. Я старалась всячески жить в мире искусства. Читала целое утро Шекспира, а всякий вечер ездила в театр. Но вот уехал и Росси.
Надо было, волею-неволею, из мира поэзии и искусства возвратиться к действительности. Москва мне сделалась противна, людские речи вызывали мой гнев, настроение всей публики — мое негодование. Я упорно молилась и почти ничего никому не отвечала. Иногда только вырывались у меня фразы, производившие на всех неприятное впечатление.
Без денег, без оружия, без союзников, без порядка в государстве идти спасать болгар, которых наши же эмиссары, эмиссары Игнатьева82, возмутили против турок, которые их и порезали83, ведь это совершенно безумно. А взять Константинополь? Еще возьмем ли? А если и возьмем, его нам Европа не оставит — да и зачем он нам? Не знаем, как сладить со своими, а хотим забирать чужих. Какое преступное безумие, — вот что говорила я близким84.
Вот что утром и вечером, и ночью просилось на язык мой.
И сколько крови, нужды, страданий, бедности — пожалуй, государственное банкрутство и, как следствие, смуты, бунты, резня и пугачевщина дома — ужасно!
В половине мая я поспешила уехать в Сахарово85. Вы знаете ваше Сахарово и знаете, *какая невозмещаемая ничем Элегия жизни*, какой мир, какая тишина, какой невозмущаемой… ничем текла в нем жизнь семьи вашей. Благодарение Богу, который послал благословение на дом вашего отца и матери. Жили они спокойно, не богато, но и не бедно, в любви редкой один к другому, к вам и ко всему окружающему. Никого никогда они не обидели, никогда никому понапрасну дурного слова не сказали. Отец ваш любил нежно свою сестру86, сестра эта любила и его, и дочь мою, и всех вас. Она любила и меня, и жизнь наша в Сахарове текла млеком и медом. Сердцем отдыхала я там. Там забывала я мои печали, недочеты, невзгоды и несправедливость судьбы или, *просто* лучше, испытания, посланные мне Богом за мои грехи. Вы помните и, разумеется, никогда не забудете наши общие прогулки на большую поляну в лесу или на ельники, где мы набирали *золотые* рыжики, блестевшие золотом между травою и мохом, пока Капан, Наум и Талай87 раскладывали ковер, раздували самовар и готовили чай. Отец ваш часто ложился и долго лежал, молча любуясь опушкою леса, живописно окаймлявшей нашу всеми любимую поляну. Помню, как все вы смеялись надо мною, потому что я боялась лошадей и осторожно правила, сидя в кабриолете, моею клячею, едва таскавшей ноги. Счастливые дни проводили мы в Сахарове. Туда-то стремилась я и в это памятное лето. Но я не нашла в Сахарове, чего искала. Мира не было. Буря зашла и туда. Она, правда, еще не разразилась, но затишье перед бурею уже наступило. Мать ваша не разделяла моих мнений: она, хотя и боялась, но сочувствуя бедствиям славян, желала войны за освобождение их от ига турецкого. Точно тех же мнений держалась и ваша тетка, но всех горячее принимал это дело к сердцу отец ваш. Он приехал из Петербурга на короткое время, был мрачен и задумчив. Наследник, Государь уже уехали на Дунай, многие его сослуживцы уехали также. Его не взяли, и он со своей дивизией остался в Петербурге. По убеждению в святости и высокой задаче войны, предпринятой для освобождения христиан, быть может, тоже и по свойственной военному человеку любви к своему делу он горел желанием ехать в действующую армию. В то время, когда я радовалась, что его не взяли на Дунай, он негодовал, что носит военный мундир для того только, чтобы распоряжаться маневрами. Мать ваша, я полагаю, отчасти разделяла это мнение, не отдавая себе отчета, что станется с нею, если бы он уехал в армию. Мы жили тихо, но томительно, было тем тяжелее, что я не могла говорить откровенно, ибо между вашей матерью и мною было такое разногласие, между нами лежала такая бездна, что мы не могли касаться вопроса о войне. Избегая ни к чему не ведущих страстных споров, мы обе мало говорили об *о войне* этом. Еще менее говорил о ней ваш отец, но он был задумчив и порою даже мрачен. Так прошло три недели, и ему пришло время возвратиться в Петерб[ург]. Маневры, столь ему в сию минуту военных действий на Дунае, ненавистные, должны были начаться в окрестностях Петербурга, и он должен был явиться туда. Я живо помню, как он уехал, и какая безотчетная тоска сковала мое сердце, когда он выехал со двора и коляска его поехала по аллее. Я стояла на балконе и смотрела, как она удалялась. Не знаю, почему мне было особенно грустно. Уезжал он *не надолго* на какие-нибудь два месяца, должен был опять возвратиться в Сахарово, а мне казалось, что я простилась с ним надолго. Проводила я коляску глазами и ушла в свою комнату. Его мрачный вид и хандра меня нисколько не трогали, я даже сердилась на него. Я поняла бы, что отец семейства оставляет жену, детей для защиты Отечества, но для защиты болгар… это уже слишком! Хотя однажды он и сказал при мне, что турки режут детей и женщин, совершают неслыханные жестокости, что освободить болгар дело святое, — я *этому не придавала* нисколько не сочувствовала. Конечно, болгары жалки, но мало ли кого режут в Азии, нельзя же всех спасать и идти на смерть за чужое дело. Помимо политических соображений, личное чувство, эгоистическое чувство любви к нему и к дочери, и к вам заставляло меня относиться враждебно к словам его. Я всегда щадила свою любовь к нему и потому никогда не входила с ним в распри, понимая очень хорошо, что при его твердом характере и моей страстности и горячности такие споры могли бы если не подкопать, то охладить наши взаимные отношения.
Мать ваша с увлечением читала газеты и делилась своими впечатлениями и чувствами с вашей теткой, я оставалась в стороне. И печаль, и досаду внушали мне их разговоры и рассуждения. Я уходила к себе или шила молча. Повторяю, жизнь тянулась печально и монотонно.
Однажды утром, это было 15 июня, я еще была в постели, когда вошла ко мне моя дочь Маша с таким лицом испуганным, встревоженным и, скажу, извращенным, что я поняла мгновенно, что случилось что-то очень важное.
— Мама, — сказала она, и я увидела в руках ее бумагу, — я сейчас получила депешу от Жозефа. Государь вызывает его в армию. Он едет немедленно и завтра рано утром будет в Твери. Он просит привезти ему детей на станцию Тверскую, а я провожу его до Москвы. Лора едет со мною в Тверь, а Вы?
А я была так поражена, что у меня и слез не было. Я лежала в постели недвижно и чувствовала смертельный холод во всем теле. Что меня могло поддержать в сию минуту? Не только энтузиазма прошлого сочувствия не испытывала я к этому восточному вопросу, я относилась к нему враждебно, а он отнимал у моей дочери горячо любимого мужа и у меня дорогого, второго сына.
День прошел в лихорадочной деятельности, дочь моя много волновалась, казалось, все в ней трепетало, но она бодро сбиралась в путь и снаряжала детей. Петербургский поезд проходит в Твери в пять часов утра и остается 1/4 часа. Надо было выехать от нас в три часа утра, чтобы приехать вовремя на Тверской амбаркадер. Все сбирались, старшие дети, меньшие, маленькие, их няни, дочь моя88, Лорентина Владимировна с Олей — все, кроме меня. Во мне боролись такие сильные чувства, такое кипело негодование против этой войны, такой страх, такой ужас! *если можно так выразиться*.
Я не была приготовлена к этой вести, и она застала меня врасплох. Я не владела собою и чувствовала, что не в силах его видеть. Я решила мгновенно: ‘Не поеду, ни за что не поеду’. Я теперь не могу дать отчета, почему я не хотела ехать. Одна мысль: проститься с ним была мне невыносима и ненавистна.
Мне казалось, что у нас его отнимают, кто, зачем, почему — я об этом не думала. Я отдала моей бедной, бедной, едва державшейся на ногах дочери образ, доставшийся мне после смерти отца моего89. С одной его стороны в ризе изображена Казанская Божия Матерь, а с другой три Святителя: Василий Великий (имя отца моего Василий), Григорий Богослов и Иоанн Златоуст. Этим образом благословила моего отца его мать90, когда он вступил в военную службу. С этим образом отец мой сделал турецкую кампанию [180]8 и [18]10 годов91, он был с ним и в [18]12 году92, в сражении при Бородине и, наконец, в продолжении всей кампании [18]13 и [18]14 годов93, при Бауцене, Лейпциге и при взятии Парижа94. Отец мой, хотя и тяжко раненный, хотя и потерявший от контузии глаз, возвратился домой благополучно, женился и скончался без году в 90 лет. Образ, этот небольшой, овальный, с ризами с обеих сторон, никогда не покидал его. Он имел обыкновение, прощаясь с нами и внуками, благословлять нас этою иконою. При жизни своей он говорил мне, чтобы я, как старшая в семье, взяла этот образ после его смерти, что я и сделала. С тех пор я не расставалась с этим образом. Он всегда висел над моим изголовьем, куда бы я ни переезжала. Он был со мной и в Сахарове.
— Вот образ моего отца, — сказала я дочери. — Отдай его своему мужу. Да сохранит его Господь и возвратит нам, как возвратил моего отца. Скажи ему, что я не в силах прощаться с ним, но посылаю ему благословение моих отца и бабушки.
Моя дочь взяла икону и не плакала, не плакала и я. Сердца наши будто окаменели и замерли.
Я была в постели, но встала, заслышав шум в доме. Было еще темно. Заходили по лестнице, ведущей в мезонин, раздались глухие звуки разговора шепотом в коридоре, застучали у подъезда конские копыта и колеса подаваемых экипажей. Я вышла в гостиную, а оттуда в переднюю. Дочери моей я не видала, но ясно помню, что увидела двух меньших детей полусонных, одного несли, другого вели за руку няньки. Один из них, старший Дима95, все просил: ‘Розу для папа‘. Эти сборы, проводы, эти дети, этот полумрак дома, еще не рассвело или едва светало, показались мне страшны. Я быстро ушла в свою комнату и бросилась в постель. Я не молилась и не плакала, но страшная тоска давила меня. Какие-то неясные мысли ходили в голове. Все путалось. Дети, маленькие дети, она бедная, бедная. А он, что с ним будет? К кому там попадет он? Он только дивизионный генерал. В свите он не захочет остаться. Ну, а если попадет к какому-нибудь бездарному, тупому начальнику, пошлют его куда-нибудь, без толку, пропадет, пропадет — даром, напрасно. Эта дра[го]ценная жизнь — напрасно…
И война не европейская, азиатская, с жестоким врагом, с дикарем, который замучивает пленных… Тут и мысль не шла дальше, опять все путалось и замирало. Я не сочиняю, когда я пишу это. Страшные эти часы остались у меня навсегда в памяти — часы без молитвы, часы одного ужаса, часы без слез и без движения. Я лежала тихо, тихо, и часы тянулись. Но вот опять шум, стук экипажей — приехали дети с теткой и Олей. Она ушла к себе. Бедная женщина, едва переставлявшая ноги, потерявшая уже нежно любимого мужа и теперь простившаяся с обожаемым нежным братом. Я не пошла к ней. Я не могла бы ничего сказать ей. Я даже не помню теперь, как прошел этот день. Дочь моя провожала мужа до Москвы и должна была возвратиться к утру, так как он не останавливался в Москве, а ехал дальше.
Утром она возвратилась со старшими сыновьями. Я не забуду ее лица. Потом мне суждено было видеть это лицо, это выражение, этот цвет лица в продолжении долгих месяцев.
Опухшие от слез глаза, красные веки, осунувшиеся черты, темный, потемневший цвет лица — все ясно говорило о жестокой скорби, о душу ее истомившем мучении. Она вошла ко мне тихо. Мы поцеловались. Она не плакала. *Не плакала и я.* Мы ничего не сказали друг другу, какие бы слова могли выразить наши чувства? Воля96 говорил мне после, что она сидела как потерянная после его отъезда, ожидая своего поезда обратно в Тверь, да, Варенька Новосильцева писала мне, что она ее видела и что она страшна, и прибавляла: ‘Господь да даст ей силу перенести такое горе’. Господь по своей благости дал ее, хотя она могла бы лишиться жизни, нажив тяжкую болезнь. Воля говорил мне, что Лорентина Владимировна не плакала, прощаясь с братом, но дрожала с головы до ног, так что дрожал всякий палец на руках ее.
Первые дни после отъезда вашего отца потянулись относительно спокойно. Мы свыкались с мыслию, что он уехал на войну. Человек, по Божией милости, свыкается со всякою бедою. Притом мы утешали себя мыслию, что он в дороге, еще не доехал, следственно, еще не в опасности. Но вот вскоре пришло известие, что Дунай перешли войска наши благополучно. У нас порадовались — право не я. Что за дело — перешли, нет ли? Дело в том, что начинается кампания, резня, жертвы…
Прошло еще несколько дней. Я не помню теперь, получили ли мы письма от него, кроме записки к вашей матери с дороги и одну из Киева. Я все тревожилась, куда его пошлют и под чью команду он попадет, — это была моя главная беда. Мне все чудилось, что попадет он к бездарному начальнику, а их я насчитывала немало. Доверия к нашим генералам и Главнокомандующим я не питала.
Однажды рано утром, и я еще была в постели, дверь моя растворилась с шумом и стремительно вбежала ко мне моя дочь, восклицая: ‘Мама! Жозеф! Жозеф’! При этом крике я уже и лица ее не взвидела, одно имя его поразило меня. Я вся помертвела и чувствовала один мгновенный *холодной* струей бежавший по мне холод. Буквально я замерла с головы до пят и лежала без движения, полагаю, близкая к обмороку. Я не имела голоса, чтобы спросить, что случилось, что с ним, а она, задыхаясь, переводила дух: ‘Мама, Жозеф взял город, главный город в Болгарии — Тырново97. Вот депеша от *великого князя* Шувалова98 из Петербурга’.
И она подала мне депешу.
И ожила я мгновенно, взглянула на нее — она вся пылала жизнию, огнем, краскою, и бросились мы друг другу на шею и плакали, плакали и крестились, и благодарили Бога. Сошлась вся семья, все целовались и радовались. Тут мы узнали, что вашему отцу дали отдельный отряд и что он не имеет над собою непосредственного начальника и зависит от одного Главнокомандующего. Отлегло от моего сердца. Призрак тупого генерала, который может послать его на гибель, исчез, и я сделалась спокойнее и могла теперь облегчить сердце разговором в семье. Прежде с кем бы могла я говорить о моих опасениях, я должна была хоронить их в себе и в молчании дозволить им грызть мое сердце непрестанно и мучительно.
Затем пришла от него депеша. Он был здоров и просил молиться Богу и надеяться на него. Позднее пришло письмо, он описывал *восторг* энтузиазм жителей, встретивших его со слезами, цветами и криками восторга, описывал встречу духовенства с крестом и благословениями и благодарственный молебен в соборе. Женщины целовали стремена его, его лошадь, его ноги и руки, рассказывали нам после, осыпали его цветами и венками. Все ликовало — ликовала и душа его при мысли, что он освобождает христиан от жестокого ига варваров. С этой минуты я стала мало-помалу принимать участие в несчастном населении Болгарии и стала читать газеты, все, какие были, с первой строчки до последней. Но из-за него, из любви к нему я стала любить его дело освобождения. Письмо его было прекрасное письмо. Вы его вероятно имели и сохранили как свою семейную святыню, как выражение высоких чувств вашего дорогого отца.
Жадно читали мы газеты, утешали нас до радости (в это страшное время была и радость) письма родных, друзей, даже знакомых. Имя отца вашего прогремело с одного края земли Русской до другого края. Из Петербурга стали нам присылать депеши о военных действиях, которые доходили до Петербурга и до нас ранее телеграмм, газет. Как описать вам, что мы все чувствовали, когда издали видели быстро скачущего посланного с телеграммой. Сердце билось удвоенно. Вы, старшие, все это помните, а вы, меньшие, маленькие, не испытывавшие этих сильных потрясающих впечатлений, едва ли можете понять все их могущество. Жизнь, полная тревоги, волнений, радости, ужаса, жизнь полная, но мучительная, жизнь, спаляющая дотла, если бы она долго таким образом могла продлиться.
Балканы перейдены, *Шибка* — взята — разразилась над нами торжествующая весть. Он заслужил Георгия99, ему дали генерал-адъютантство100, но что все это значит перед восторгами Москвы, перед всею Русскою землею, повторяющей его имя с почтением и радостию, что значит это перед умилением нашего сердца, полного благодарностью к Богу за его спасение посреди опасностей, перед нашею не кичливою, но счастливою гордостию, умеряемою сознанием, что он постоянно может заплатить раною или даже жизнию за эти триумфы. Газеты были полны одним его именем — везде в иллюстрированных изданиях появились его портреты, печатались его краткие биографии. Однажды приехавший навестить нас в Сахарове сын мой стал читать нам вслух одну статью об нем, и вдруг голос его задрожал и оборвался — он молча передал газету другому. Сколько тогда было поцелуев, слез и тайных друг от друга скрываемых опасений. Бедная мать ваша ожила, но постоянно подавляла в себе свои тревоги. Очевидно, что она не могла забыть ни на единый миг эти опасности, среди которых он жил. В английской газете Daily news появились дифирамбы, целая поэма в письмах о переходе через Балканы, о взятии Шибки, о битвах при Казанлыке и Эски-Загре101. Еще мы читали эти восторженные похвалы его военному искусству, его мужеству, его силе характера и силе ума, когда вдруг известия с театра войны и телеграммы прекратились.
Прошло несколько дней тяжелого ожидания, когда, открыв однажды утром газеты, мы прочли, что генерал *Шильдер-Шудлер*102 пытался взять небольшое укрепленное местечко по имени Плевна103 и был отбит с значительным уроном. Это известие встревожило не только наш маленький мир, но и всю Россию. Смутно мы чувствовали, что это местечко может превратиться в грозное препятствие на пути нашей армии, или просто тревожились, потому что после удачной переправы через Дунай и блистательного похода за Балканы и взятия Шибки никто не ожидал неудачи. Как бы то ни было, но все встревожились. Дня через три разнесся слух и перешел в афишки, раздаваемые в Москве и Твери вечером, будто местечко Плевна взята104. Вскоре слух упал, а вместо него пришло известие, что Плевну пытались взять большими силами генералы Криденер105 и Шаховской106 и были отбиты со страшными потерями, что в Плевне засел пришедший из Видина с большой армией турецкий генерал Осман-паша107. Впечатление, произведенное этим известием, потрясло все общество, во всех городах империи чувство негодования на начальствующих охватило всех. Оно было еще усилено, когда пришла весть о громадном количестве раненых и убитых. В Москве особенно сильно поднялось народное чувство скорби и негодования. Кажется, если я не ошибаюсь, в *Загорейском монастыре* произошла неслыханная сцена. Шла обедня, а после обедни панихида по убиенным *на поле брани*. Когда диакон возгласил: ‘Господу помолимся о живот свой на поле брани положивших’, все присутствующие в Церкви, а она была полна, мгновенно упали ниц, и громкое рыдание разразилось под сводами храма. Когда же диакон провозгласил ‘Вечную память’, то все бывшие в церкви ответили в один голос: ‘Вечная память!’ и опять упали на землю. Очевидцы говорили мне, что то была неописанная, неожиданная и тем более потрясающая сцена всеобщей скорби и уныния. Были города, между ними Каменец-Подольск, где не было почти дома без траура, так потери наши были велики. На улицах Москвы стали появляться в большом количестве бледные со страдающими лицами, в глубоком трауре женщины. Словом, после быстрых, но кратких радостных известий о победах оборотная медаль войны заявила себя ко всеобщему смятению и ужасу.
Мы жили все в Сахарове, но не по-прежнему. Прежние тревоги и волнения показались бы ничтожными, если бы мы могли сравнивать наше тогдашние состояние с тем, которое наступило после рокового поражения Плевны и отбития наших войск от ее непреступных земляных укреплений. Мы не имели никаких известий о вашем отце, мы знали, что он за Балканами — и только. Скоро узнали мы, что войско турецкое идет на него, а у него был небольшой передовой отряд. Ваша мать, переносившая до сих пор относительно мужественно и внешним образом спокойно и разлуку с мужем, и сознание опасностей, которым он подвергался ежеминутно, вдруг сделалась мрачна, необщительна и раздражительна. Она ждала с лихорадочным нетерпением газет, развертывала и пробегала их глазами, не находила ни слова, ни указания на то, где находился отец ваш, и все становилась угрюмее и, если можно так сказать, ушла в себя. Мне памятна особенно одна сцена. Мы сидели в гостиной: она, ваша тетка и я. Не помню, по какому поводу, мы стали делать предположения о том, где ваш отец и что он предпримет. Мать ваша вдруг оживилась и с неудержимой страстью разразилась ужаснувшими нас словами: ‘Что тут говорить, — сказала она, стуча рукой по столу нервно и порывисто, — я очень хорошо знаю, где он. Он отрезан за Балканами, отрезан от армии с ничтожным отрядом и, вероятно, находится перед громадной турецкой армией’.
— Это неправда, — сказала решительно и твердо ваша тетка. — Он не может быть отрезан. За ним взятая им Шибка и Балканские проходы108, притом, мы не знаем, какой силы перед ним турецкая армия.
Ваша мать горячо начала было спорить, но вдруг слова ее оборвались, она встала и сказала отрывисто: ‘Я себя обманывать не могу, я знаю…’ и в неописанном волнении вышла из комнаты и ушла к себе наверх, в свою спальню. Я осталась, как была, и сидела вся в слезах, внутренне утешая себя тем, что Лорентина Владимировна, дочь человека, который всю почти жизнь свою провел на войне109, должна быть опытнее нас в своих суждениях. Но каков же был мой ужас, когда она обратилась ко мне со следующими словами: ‘А вы не плачьте, не надо плакать при ***Марии***, нельзя отнимать у нее последних сил. Во что бы то ни было ей надо доказывать, что мы не боимся, что мы не верим возможности такого положения. Пусть она нас считает бессердечными, думает, что у нас каменное сердце, но не надо ей показывать нашего смущения и наших тревог’. Она помолчала и прибавила как-то спокойно, но этот спокойный тон зазвучал для меня чем-то вроде холодной безнадежности: ‘Я убеждена, что брат мой отрезан’.
Затем и она ушла. Я еще сомневалась, но тут и на меня нашел несказанный страх.
Я пошла спать в понятном всякому мучительном состоянии духа. Долго я не могла заснуть, но Бог милостив, самая сильная нравственная мука от усталости тупеет, и сон, хотя и тяжелый, одолевает выбившегося из сил человека. В половине ночи я услышала сквозь сон топот лошади и тотчас очнулась и стала прислушиваться. Да, посреди ночной и деревенской тиши ясно слышался топот лошади. Я кликнула свою горничную: ‘Дуняша! Дуняша! Это верховой. Это депеша, наверное, депеша. Поди, отвори дверь’. ‘Никакой нет депеши, Вам почудилось, почивайте лучше’, — отвечала полусонная Дуняша.
*Нет ни верхового, ни депеши?* Но я явственно слышала, что верховой подъехал к задней двери нашего дома, и мгновенно вскочила, накинула на себя первое попавшееся мне пальто и побежала к двери. В нее уже стучались осторожно. Я отворила:
— Что? Депеша?
— Да, депеша.
— Давай сюда.
Я взяла ее и не знала, что делать. Что было в этой депеше? Я не решилась распечатать депешу от мужа к жене, а отдавать ее мне стало страшно. Я вошла осторожно в комнату Лорентины Владимировны: ‘Вставайте, депеша на имя ***Марии***’. Поспешно поднялась Лорентина Влад[имировна] и Оля, обе накинули что-то на себя и с распущенными, неубранными волосами окружили меня.
— Как отдать депешу Маше. Мне страшно. Не распечатать ли ее? Не распечатаете ли вы? — обратилась я к Лорентине Влад[имировне].
— Нет, ни за что, как можно? Это на ее имя. Надо ей отдать ее, только поосторожнее.
— Так пойдемте, — сказала я.
Мы пошли по лестнице как можно тише, но, вероятно, в нашем доме все спали чутко *от тревоги*, потому что, по мере того как мы шли, справа и слева на площадках лестницы к нам выходили полуодетые члены семейства. Выскочил Воля в одной рубашке, накинув на нее свое красное фланелевое одеяло, которым прикрывался и которое волоклось за ним длинным шлейфом, вышел мой сын в каком-то пальто и одних чулках, вышла Мария Богдановна110 в одной юбке и кофте с распущенными волосами и мисс Фрур111 в балахоне.
— Что? Депеша?
— Депеша?
И вот мы поднялись наверх. Вошли в кабинет, а я ступила в спальню. Маша вскочила и села на постели.
— Что это?
— Депеша.
Она поспешно стала зажигать спичку дрожавшими, как в припадке, руками, спички тухли. Мы помогли ей, она встала и взяла депешу. Мы столпились все около нее.
— Читай, читай вслух, — сказали многие в один голос.
Она прочла: ‘Дела мои идут крайне плохо…’. И бледная, как тень, опустилась в стоявшее подле кресло.
— Читай, читай дальше.
— Он не может, он не станет писать тебе этого, — сказала я. — Это не от него.
— Тут стоит ‘Гурко’, — произнесла она как-то невнятно, указывая на депешу.
— Читай, — сказал ей брат ее и [мой] сын, стараясь взять депешу из рук ее, но она не отдала ее и дочитала: ‘Пришли мне денег и управляющего в Калугу’.
Изумление перешло мгновенно в облегчающий всех вздох, а потом [в] досаду. Слава Богу, это не от него, а из Калуги, от его двоюродного брата Александра Гурко112.
— И кто подписывается теперь Гурко, — сказал мой сын с негодованием, — теперь *нет никакого Гурко* один только и есть Гурко, других Гурко нет.
Если бы все мы не были смущены, напуганы и не находились под страшным гнетом неизвестности, то можно бы было посмеяться друг над другом. Эта чопорная, всегда тщательно одетая и причесанная Лорентина Влад[имировна], этот Воля в какой-то республиканской тоге и мой сын в широком пальто, похожем на батюшкин халат, щеголиха, затянутая по последней моде, изукрашенная Мария Богдановна в одной кофте с распущенными, как у русалки, волосами, даже англичанка Оли на заднем плане в каком-то балахоне — все мы были смешны донельзя, и вся сцена была бы комична, если бы вначале не разыгралась такою тяжкою, подавляющею. Но нам было не до комизма. Известий все-таки не пришло, и надо было утешиться хотя тем, что лучше их не иметь и ожидать мучительно, чем получить известия страшные. Мы разошлись. Едва ли кто спал в эту ночь. Вскоре после этого переполоха пришли, наконец, вести и, слава Богу, не были так ужасны. Отец ваш разбил турок при *Джурали*113 и при страшном пожаре и резне в Эски-Загре, отступил со своим отрядом за Балканы. Нам было тяжело, но мы вздохнули спокойнее…, он был спасен и вне опасности.
Однажды за обедом Маша получила депешу от Яшвилей. Она вскочила, всплеснула руками и вскрикнула:
— Бедная тетя!
Яшвили телеграфировали, что вся гвардия идет на войну. В гвардии в гусарском полку вольноопределяющимся солдатом служил сын сестры моей Федя Соловой114.
— Сестра поедет прощаться с сыном. Я поеду с нею, — сказала я.
— Нет, мама, — возразила Маша, — я буду ей полезнее вас, я знакома с командиром полка и могу кое-что устроить для Феди. Я поеду с ней.
Мне показалось это практичнее, и я согласилась, что так будет лучше.
Вскоре от сестры пришло известие, что она едет в Петербург проститься с сыном и проедет через Тверь в назначенный день. Я и мать ваша, мы поехали в Тверь, дождались поезда и вошли в вагон. Сестра ехала с мужем и дочерью115. Я вошла в темный, душный вагон и отыскала их. Сестра моя казалась старше, зять мой как-то согнулся, а Маруся с заплаканными глазами бросилась мне на шею. Все это произошло мгновенно, и я не успела опомниться, как уже стояла одна-одинешенька на площадке станции, а поезд, гремя и свистя, мчался дальше, унося сестру мою и дочь, которая направлялась в Петербург вместе с нею.
Мы отдыхали в Сахарово, мы знали, что Жозеф в Главной квартире и что новых военных действий пока не будет. Если призывали гвардию, то, вероятно, приостановят все столкновения, обложат Плевну и будут ждать. В будущем Бог волен, а пока он жив, невредим и безопасен в Главной квартире. Газеты не приносили никаких особенных новостей, хотя мы читали их всегда с доски до доски116. Обыкновенно нам привозили газеты из Твери часов около двух или трех. В то время, когда Жозеф был на Балканах и за Балканами, мы выходили на балкон и поглядывали в аллею, не едет мужик из города. Один из старших бежал туда, брал газеты, и нес их, но дорогой не мог утерпеть, развертывал их и читал. Не могу вам сказать, как меня волновало такое поведение Воли или Беби117. Стоишь, ждешь, сгораешь от нетерпения, а он читает и подвигается нельзя сказать, чтобы скоро. Кричишь ему: ‘Скорее неси, не читай, ходя. Давай сюда!’
А злодей этот не внемлет и не спешит нисколько. Но вот он, наконец, пришел, газета в руках наших. Читайте вслух депеши.
Кто-либо из нас начинает читать, а Беби, этот жестокий и несносный Беби, начинает ходить, неистово стучать сапогами и каблуками и заглушает чтение.
— Стой смирно, не стучи, — обыкновенно отнесусь я к нему гневно. — Стучишь каблуками, точно лошадь копытами.
На секунду уймется, а потом на одном месте начинает топать ногами.
‘И что это за негодная привычка? — скажет один из нас с сильной досадой, — что ты, маленький, не можешь стоять спокойно?’.
Бедный Беби, уже после *догадались* рассудили, что он не мог стоять на месте от волнения и топотал ногами бессознательно, от нервности и сильных ощущений — сколько ему доставалось от всех, в особенности от меня. Как грубо обозвала я его не однажды ‘лошадью’, а бедный мальчик менялся в лице от чувств, его подавлявших.
Недели через две я получила письмо от Маши. Она уведомляла меня, что они с теткой118 приедут в Сахарове, где сестра моя пробудет два дня, а потом уедет в Москву дожидаться сына, который уже отправился из Петербурга через Москву вместе с полком, уходящим в действующую армию.
Моя сестра приехала. Я нашла, что она переносит свое горе спокойнее и тверже, чем я думала. Проживши два дня в Сахарово, она уехала в Москву. Я поехала с нею. Я намеревалась проститься с племянником, а когда сестра моя тотчас после его проводов уедет в свою Тамбовскую деревню, возвратиться обратно в Сахарове, чтобы уже не расставаться с вашей матерью.
Я иногда нанимала небольшую квартиру ***на нижнем этаже*** в доме княгини Долгоруковой у Колымажного двора119, а сестра моя жила рядом в большом доме Бахметевой120. Близость к сестре и была причиной, что я нанимала квартиру в доме Долгоруковой, хотя она выходила прямо окнами на тюрьму. Из Колымажного двора еще при Николае I [из] ***царских конюшен*** сделали временную тюрьму, во время польского восстания121 и запрудили ее ссыльными — но польское восстание давно прекратилось, и временная тюрьма так и осталась тюрьмою.122 Она распространяла весною и летом такое зловоние, что гулять по последней аллее сада Долгоруких почти было невозможно. Кроме этого, всякий раз, что я выезжала со двора, я должна была ехать мимо тюрьмы и видеть волей-неволей сквозь решетки озлобленные или жалкие лица. Всякое, не только веселое, но спокойное настроение духа сменялось чем-то тоскливым. По правде сказать, такая грязная, тесная, запруженная преступниками тюрьма в центре города, города Москвы, наводила на печальные мысли о нашей собственной неурядице. В это время я с особенной горечью говорила себе: ‘Болгар освобождаем, а у себя не можем выстроить тюрьмы приличной, а бросаем преступников в зловонную яму, как в этой самой Турции, которую желаем уничтожить’.
Я остановилась не у себя, а у сестры, ибо на несколько дней не стоило поселяться у себя и проводить нагороженную одна на другую мебель в порядок. Очень неприятное впечатление производит городской, несколько щеголеватый дом летом. Мебели, картины, бронзы в чехлах, *драпери*123 и даже *сторы* сняты, ковры прибраны, и ненатертые паркеты кажутся нечистыми. Вообще, вид унылый. По настроению ли особенному или потому что все мы чувствовали себя на биваках, но мне было особенно неприятно жить в этом будто разоренном доме. Но мы жили недолго так, гвардия приходила поэскадронно, и одним ранним утром явился Федя. Жаль мне было бедного мальчика при мысли, что он идет простым солдатом — и что ждало его там… Господь ведает. Он пришел утром, а вечером или скорее ночью должен был возвратиться в казармы и рано утром выехать из Москвы. Последний день этот тянулся и, однако, прошел как мгновение. После довольно печального обеда собрались все вместе, но говорили мало, не клеился никакой разговор и всякий думал свою крепкую и невеселую думу. Маруся плакала, это был один из ее любимых братьев. Сестра моя крепилась и муж ее также. Меньшие124 завидовали брату и рвались, как он, на войну, но они еще учились, и сестра моя сказала наотрез, что не пустит их на войну, куда они желали отправиться, бросив учение. Старший125 брат сказал, что поедет в Болгарию и *возьмет место в красном*126.
Наступил вечер. В огромных комнатах тускло горели кое-где свечи. Федя устал и пошел отдохнуть, прося разбудить его в 9 часов вечера. Но он спал крепко, и семья решила оставить его выспаться. В 11 часов его разбудили. Узнав о позднем часе, он очень смутился и опечалился. В 12 ему надо было уже явиться в казармы. Начались сборы. Мать увела его в свою спальню и благословила. Никто, кроме отца Феди и Маруси, не пошел за ними. Когда они вышли, все мы сели молча по русскому обычаю, и всякий про себя призывал имя Божие и молил о его милосердии для отъезжавшего. Я сбегала к себе и нашла у себя на квартире только один маленький образок Св. Иоанна Воина, все другие мои образа были уложены. Когда все с стесненным сердцем встали, я отдала образ сестре, она благословила им сына, потом отец благословил его, а там и я сама. Тяжки последние поцелуи, последние объятия. Мы проводили его по лестнице, проводили и по двору до ворот. Было темно и сыро, осенний, хотя и теплый, но темный вечер, безлунный и беззвездный, ночное уныние. Старая няня Феди Павла Николавна, любившая его страстно, неудержимо рыдала.
Все мы на другой день должны были ехать на железную дорогу, чтобы проститься и проводить его. Надлежало встать в 5 часов. Почти не спавши, мы поднялись в 4 часа и отправились на железную дорогу — приехали… Никого. Нам объявили, что войска садятся в вагоны в другом амбаркадере127. Спеша и волнуясь, мы отправились туда, боясь опоздать, но приехали вовремя.
Странный город Москва, и хороши тоже были ее начальники. Москва вопила об объявлении войны, она волновалась, радовалась первым победам, крушилась о неудачах, негодовала и стенала, а когда Государь, чтобы довершить поражение Турции и взять Плевну, потребовал гвардию, ее никто не встретил, пришла она в Москву ночью не как отборная Русская рать, а как какая-то тайная банда. Уезжал гусарский полк в 5 часов утра, никто не позаботился о том, чтобы проводить гвардию с почетом, прилично. Не было ни властей, ни публики, ни даже, и это возбудило всеобщее негодование, священника, который сослужил бы напутственный молебен и благословил отъезжающих.
Как многим из них не суждено было воротиться! Сколько осталось их на чужих полях спасаемой Болгарии!
Всех провожающих можно было сосчитать. Дюжина баб и мужиков, провожавших сыновей, наше семейство, семейство Ершовых128 с княжной Вяземской129, провожавшей жениха Голицына, сына Иды Кутайсовой130, да невзначай забредшие ранние прохожие — вот и вся *нечисленная* публика. Солдат сажали в вагоны без суеты, с порядком, и Федя должен был отправиться в солдатском вагоне, хотя офицеры и обещали нам на дороге взять его в свой вагон. Он стоял посреди нас. Еще одно последнее прощание, и он вошел в вагон. На площадке стоял рыжеватый унтер и утешал какую-то горько плакавшую бабу. Этот самый унтер был убит в Турции подле Феди. ‘Что плачешь? — говорил он бабе. — Плакать нечего. Ты Богу помолись, сердечная. А ты ее не жалоби, уйди, — обратился он к молодому солдату, — вишь, надрывается. Ну, вот так-то. С Богом!’ — прибавил он, когда медленно, тяжело ползя, двинулись вагоны… Еще раз, и еще раз выглянул Федя… и все скрылось вдали…
Я хотела пробыть с сестрой три дня и возвратиться в Сахарово. Мой отъезд назначен был на следующий день, когда я получила телеграмму от вашей матери, которая поразила меня и вместе с тем смутно обрадовала. Она писала мне: ‘Не езди в Сахарово. Я буду сама в Москву встречать Жозефа. Он приезжает *в Москву*, послан за своей дивизией, которую должен отвести в Турцию’.
Это известие нас изумило. Все мы с лихорадочным нетерпением ожидали этого дня. И вот он наступил. Маша приехала, и все мы отправились на амбаркадер. Старшие дети были с нею, но Лорентина Влад[имировна] осталась в Сахарове.
Приехав рано, мы довольно долго ждали поезда. Кто-то пошел к начальнику станции, чтобы отворили царские комнаты и распорядились прицепить поезд, который с этой дороги нас должен был отвести на петербургские рельсы. Жозеф ехал в Сахарово, где хотел отдохнуть дней 5, и потом, посмотрев часть своей дивизии, проходившую через Тверь, ехать за нею *опять* на войну. Кроме нас, встречали вашего отца княгиня Долгорукова с сыновьями, все Новосильцевы. Кто-то пришел сказать, что поезд выехал с последней станции и прибудет через несколько минут. Я шла с вашей матерью по площадке станции, довольно длинной. Мы шли вместе, я, обняв ее за талию, и конечно, редко были мы соединены друг с другом так тесно *одними чувствами*, как в эту навеки памятную минуту. Но вот показался вдали клуб дыма и все ближе и ближе. Машина, горя и сверкая, гремя и свистя, выбрасывая искры, пламя и густой дым, прошла медленно мимо нас, а за нею потянулись багажные вагоны и бесконечный ряд других вагонов 3-го и 2-го классов. Вот и первый класс. Глаза мои впились в окна его, отыскивая милое лицо… Но вдруг ваша мать как-то стремительно взбросила руками, протянула их, а я по направлению этих протянутых рук глянула и увидела… Да, у окна, глядя на нас, сидел ваш милый отец, загорелый, запаленный солнцем юга. Ваша мать бросилась к нему. Он вышел стремительно, обнял ее и, едва позволив нам обнять себя, как подал ей руку и повел ее в царские комнаты. Там уже все мы целовали и обнимали его наперерыв. В публике, встречавшей поезд, узнали, что приехал генерал Гурко, и толпа собралась у дверей комнаты, где мы сидели. Когда мы вышли, чтобы сесть в вагон и ехать с ним в Сахарово то толпа сняла шапки и почтительно перед ним расступилась…
На всякой почти станции произошло то же самое. В Клину нас встретили Феоктистовы, Соня131, очень любившая отца вашего, встретила его с восторгом, муж ее сел с нами и проводил вашего отца до Твери.
Никогда не видала я его в таком возбуждении и в таком страстно-оживленном состоянии. Он говорил против своего обыкновения много — у него на душе накипело. Война могла быть окончена, Адрианополь132 был открыт, Константинополь мог быть взят мгновенно — и в эту-то минуту его отзывали назад, отказывая в подкреплении. При зареве пожаров, оставляя народонаселение беспомощным, на жертву разъяренных турок, он должен был отступить за Балканы. Я не буду вдаваться в подробности — все это расскажет подробно история. Я рассказываю только то, что испытало семейство мое и ваше в этот памятный год. Я упомянула о возбуждении вашего отца, чтобы сказать вам, как уязвлена была душа его и как страдало его сердце, при сознании, что его счастливый поход через Балканы не принес тех плодов, которых ожидали все и он сам, а напротив, был причиною новых и жестоких бедствий для болгар. Правда, Шибка осталась за нами, Шибка — то есть путь к Константинополю…
Приехав в Тверь, ваш отец уехал с вашей матерью тотчас, а я осталась на станции ждать другого экипажа, который не был еще готов. Отец ваш спешил увидеть сестру и меньших детей, которые оставались в Сахарове, где все было готово к его приезду, накрыт стол чайный и украшен листьями и букетами полевых цветов. Пока я ждала на станции, собралась довольно многочисленная толпа встретить отца вашего, и, когда сказали, что он уже уехал в деревню, она медленно с неудовольствием расходилась.
В Сахарове мы прожили с ним 5 дней, поутру мы его почти не видали, он оставался наверху в своем кабинете с вашей матерью. Я один только раз зашла к ним, не желая стеснять их и прерывать их краткое свидание перед новой и еще более тяжкой разлукой. Он был утомлен и часто, приходя вниз, засыпал и дремал на диване в первые дни своего приезда. В последующие дни сон уже не смыкал его глаз, известие пришло о нападении турок на Шибку. Он был встревожен, и так встревожен, что изменил, сам не замечая того, конечно, свои обыкновения. Обычно спокойный и молчаливо, тихо сидящий в кресле, он постоянно ходил по комнате взад и вперед с видом мрачным и иногда вырывалось у него: ‘Пора ехать!’ 12 августа празднуют в семействе день моего рождения, и в этот год [я] хотела праздновать. Убрали комнату гирляндами из дубовых листьев и весь стол чайный также, поставили именинный крендель и букет цветов, только ни один из нас, в сущности, не праздновал. Было не до праздников, хотя бы и семейных. Именно 12 числа пришло такое ужасное известие о нападении на Шибку разъяренного Сулеймана133, что все мы сомневались в возможности удержать этот важный для нашей армии пункт.
Дни летели неимоверно скоро, и мы не успели, можно сказать, вздохнуть, как уже настал день, в который мы должны были выехать. 16[-го] утром пришла ко мне Лорентина Владимировна и сказала мне: ‘Я сочла, сколько нас, и оказывается, что за столом будет 13 человек. Вы знаете как ***Мария*** суеверна. Надо кому-нибудь уехать… Я не еду в Москву провожать брата…’. ‘В таком случае я уеду прежде’, — ответила я и, действительно, собралась и в тот же день выехала.
17 августа вечером я отправилась с Варенькой на поезд Петербургской железной дороги встречать Жозефа и проститься с ним. Он приехал с старшими сыновьями, женою, Олей и обоими Феоктистовыми, которые присоединились к ним в Клину. Прямо с амбаркадера он, ***Мария*** и дети поехали к Иверской Божией Матери. Толпа, видя генерала и понимая, что он едет на войну, расступалась перед ним. Он приложился к образу, за ним и все мы, и спеша вышли садиться в экипажи. Меня остановил староста часовни:
— Это генерал Гурко?
— Да.
— Возьмите образок Божией Матери, да сохранит Она его и помилует.
— Благодарю вас. Что я должна вам?
Я знала, что образочки в часовне Иверской Божией Матери продаются.
— Ничего: это от усердия.
— Очень, очень благодарю вас.
Я спешила, Жозеф уже сел в коляску с женой и детьми и уже отъезжал. Я спешила сесть в карету и ехать за ними на курскую дорогу.
Какое перо, какие слова могут описать те чувства, которые сжимали наши сердца, когда мы все съехались и вошли в царские комнаты на курской дороге. Все семейство Соловых, Новосильцевы, многие посторонние провожали его. Времени оставалось мало, никто ничего не говорил, все будто замерли. ***Мария*** не отходила от него и держала его за руку, жадно глядела на него, не спуская глаз с его милого, печального, но мужественного лица. Он владел собою и ничем не выдал скорбь столь тяжкой разлуки. Но вот и звонок… Как ужасно он прогудел, точно в сердце что захолонуло. Мы сели все по русскому обычаю… Вдруг Феоктистов поднялся и стремительно вышел из комнаты. Я заметила и поняла… Нас опять было 13 человек… Ваша мать не была в состоянии этого заметить, и слава Богу, при ее суеверии.
Мы пошли за ним в вагон и теснились все около него, прощаясь еще и еще, но кто-то вспомнил, что надо оставить одну жену, мужа и детей. Мы вышли. Я стала на площадку у окна вагона. Это была столь мучительная минута, что я вам описать ее не могу. Мать ваша стояла на коленях, положив голову на его колена, его лицо показалось мне страшным. Холодное — ни [один] мускул в нем не шевелился, будто оно застыло. Я отвернула голову… Но вот последний звонок. Бедная ***Мария*** вышла. Воля держал ее за руку, Беби прилип с другой стороны. Вагоны тихо поползли, потом скорее, скорее и умчались. Еще раз взглянули мы на него, потом видели одну фуражку…, а потом и вагоны исчезли в сыром, осеннем полусвете… Кончено! Уехал! Господь, сохрани его.
Она отправилась с детьми в Сахарово и оттуда должна была ехать в Петербург. Я решилась остаться с сестрою, пока она не устроится в Петербурге, и ехать к ней, лишь только он, по расчету нашему, воротится в армию. Она желала жить в Петербурге, чтобы иметь известия скорее и быть ближе ко двору, куда известия приходили раньше и вернее. Первоначальное ее желание было ехать сестрой милосердия на Дунай, но он не согласился. Он желал, чтобы она осталась с детьми и не подвергала себя опасности заразиться болезнями.
Грустные были все эти дни. С войны известия приходили неблагоприятные, хотя турки были отбиты у Шибки, но бой все еще продолжался. Боялись Плевны, боялись новых нападений с другой стороны. Наступало 30 августа. Княжна Гагарина заехала ко мне и спросила, не хочу ли я поехать на молебствие к генерал-губернатору, куда должны были поднять икону Иверской Божией Матери. Я согласилась и отправилась.
Входя в дом, заваленный бельем, набитый швеями всех сословий, дамами с красными крестами на белых нагрудниках, духовенством и официальными лицами, я была как-то особенно смущена. Многолюдство при тяжкой тоске, давящей сердце, действует, удручает еще больше страдающую душу.
Иконы Божией Матери не было, а викарий, бледный, худой, благообразный монах Алексий, отслужил молебен. После службы кн. Долгорукий просил зайти к нему выпить чашку чаю. Уйти было неловко. Его племянница Мансурова взяла меня за руку, и мы пошли в гостиную. Мне случилось сидеть около Стрекаловой и Нелидовой,134 муж которой служил в посольстве Константинопольском, а теперь находился в Главной квартире. Разговор шел о военных действиях, я молчала и стремилась домой, намереваясь уйти при первой удобной минуте.
— Вот мы сидим тут спокойно, — сказала Нелидова, — а теперь, в сию минуту, дерутся.
— Как дерутся? — сказала я, а сердце мое так и стучало, так и билось.
— Да, дерутся. Идет сражение. Приступ.
— Вы почему знаете?
— Как же, нынче 30 августа — именины Государя. Наверное, будут брать Плевну.
— Не подождав подкреплений?
— Что же делать? *Ему* Государю сделают сюрприз.
— Поднесут именинный кровавый пирог, — сказала я с злобою, вспыхнувшею мгновенно. — Этого быть не может.
— А будет, вы увидите, будет. Непременно нынче возьмут Плевну.
— А если не возьмут?
— Так возьмут в другой раз. Конечно, я вам скажу, в эту минуту никому не сладко, а прошлого года было хуже в Константинополе.
— Почему?
— Болгар турки резали.
— А теперь наших режут, свои ближе. Да что, у вас никого нет на войне?
— У меня муж на войне.
— Удивляюсь, в таком случае, вашим словам.
— Он в Главной квартире.
— Так не говорите, что он на войне. Он в безопасности. А те, у кого на войне сыновья, мужья и братья, тем нельзя говорить, что прошлого года было тяжелее, чем теперь.
— Да вы не знаете, что за резня была в Болгарии.
— И знать не хочу. Мы дорого чересчур за нее платим, и грех, и кровь на тех, кто легкомысленно привел болгар к восстанию и, следственно, накликал мщение турок.
Я оставила эту глупую женщину, а таких немало тогда слонялось по Москве, и возвратилась домой. Утром на другой день ходила я с сестрою к обедне в одну из самых приличных старинных церквей московских, к Спасу на Бору в Кремле, заключенную во внутренний дворик дворца. Трудно было бы мне забыть эти дни и эту обедню. Сестра моя и я, мы так горько, так горячо плакали, что по окончании обедни к нам подошли две Свербеевы, ревностные славянофилки, и спросили, что случилось? Вопрос по правде изумительный в эту критическую минуту для страны и тяжкую для семей.
— У нее, — сказала сестра моя, разумея меня, — зять на войне, а у меня сын.
Затем мы пошли домой, а наши дамы, поняв, вероятно, неуместность вопроса, изобразили на лицах участие и раскланялись.
Однажды поутру я вошла в гостиную. Боря Соловой135, мой племянник, мальчик 17 лет, сидел один за круглым столом в спальне матери. Перед ним лежала раскрытая газета, а он, положив голову на руки, плакал, и слезы его текли сквозь пальцы на газету. Можно сказать, что я окаменела на месте. Испуг мой был так велик, что я ничего не сообразила, не сообразила, что [ни] Жозеф, ни даже Федя не могли еще быть на театре военных действий. Мгновение стояла я недвижимо, без слов, и наконец спросила:
— Что такое?
— Тетя, — начал он, захлебываясь слезами и перерывая слова, — тетя… От Плевны… отбили… отступают… страшное поражение… потери!..
Итак, дама глупая была права. Пока мы сидели и беседовали, у Плевны дрались и гибли тысячами, десятками тысяч. Поднесли Императору кровавый именинный пирог. Какая пошлость! Какая тупая рутина! Вся Москва негодовала, как один человек, и не один человек лил слезы, как Боря. Многие женщины плакали такими горькими слезами, что занемогли и свалились в постель. Я не плакала, но меня душила ярость. Не могла я простить гибели стольких людей, гибели бесполезной, не могла я простить стольких матерей и жен, навеки осужденных на безрадостную жизнь.
Толков, сетований, стыда было вдоволь, и всего лучше казалось оставаться одной и, если возможно, думать об одном Божием милосердии и призывать его на всех наших воинов и на наших милых воинов в особенности. Мною овладело непреодолимое желание ехать скорее к дочери. Мне казалось, что мне будет легче подле ней, по крайней мере, ее я буду видеть всякий день, но я не могла еще ехать, ожидая денег. При этом я знала, что Жозеф с своей дивизией еще не доехал до армии.
Накануне моего отъезда, кажется, 5 сентября, взяла я газету, и опять сердце мучительно сжалось. Была телеграмма о смерти Эммануила Мещерского, убитого на Шибке136. Я была дружна с его матерью, знала его еще очень молодым человеком и любила. Он был характера слабого, попал в беду, женившись по любви на сестре Долгоруковой, известной фаворитки137. Он говорил матери, что увезет жену из Петербурга и будет жить с ней далеко от двора за границей, возьмет место в посольстве, и никто не будет вправе упрекнуть его в том, что он желал женитьбой сделать карьеру. На деле вышло наоборот. С женой, не желавшей оставить двора и Петерб[урга], он сладить не мог — ему пришлось не под силу. Он не только жил в Петербурге при дворе, но еще в одном доме с сестрой жены, а жена его выставляла напоказ замечательную роскошь. У Мещерского не было состояния, следственно, все знали, на какие деньги поддерживалась роскошь дома. Об Мещерском в Петербурге ходили самые позорные слухи для человека честного. Он не мог не знать о них. Однажды, когда он был в Фонтенбло у своей тетки Трубецкой, она упрекала его в том, что он позволяет жене жить в доме сестры, и сам живет тут же, разделяя ее роскошь. Мещерский побледнел, схватил себя за голову [и сказал] тетке: ‘——‘.
Это было незадолго до болгарской войны. Мещерский один из первых отправился туда с полной уверенностию, что не возвратится. Он сделал свое завещание, все свои распоряжения, и писал к тетке, что просит ее всегда покровительствовать его дочери и не терять ее из виду, он прибавлял, что знает, что не возвратится назад, и прощался с теткою. Пуля убила его наповал на Шибке. К счастию, мать, его обожавшая, умерла прежде его, и смерть его не привела никого в отчаяние. Близких родных, кроме тетки, у него не было. Жена-красавица могла забыть [его] со временем, если только не забыла очень скоро.
Дочь-дитя утраты не могла чувствовать. Сожалела я о смерти доброго человека, но хорошо понимала, что жить ему не для чего, и не надо. Никто, как он, не дал такого обильного материала для всегда готовой людской недоброй молвы со значительною примесью ядовитой клеветы.
С этим впечатлением [от] смерти Мещерского уехала я в Петербург на курьерском около 8 или 9 сентября. С вечера я заснула и проснулась поутру от разговора соседей, которые слушали рассказы ехавшего из Бухареста флигель-адъютанта. Хотя он говорил осторожно и сдержанно, но не мог не сознаться, что мы потерпели жестокое поражение под Плевной. Впрочем, это было всем известно, и английский корреспондент ‘Таймса’ напечатал большую и поразительную корреспонденцию о несчастном приступе 30 августа138. Когда мы уже подъезжали к Петербургу, я решилась спросить у ехавшего флигель-адъютанта, воротится ли он на войну и случилось ли ему встретить генерала Гурко. Он отвечал мне, что обедал с ним 5 дней назад в одной комнате, что генерал здоров, а он сам пробудет в Петерб[урге] дней десять и уедет назад. Он дал мне свою [визитную] карточку.
На амбаркадере меня встретила моя дочь. Я сообщила ей, что флигель-адъютант Рунов139 видел Жозефа и что он здоров. Маша пожелала сама спросить у него и побежала в толпу, но уже не нашла Рунова. Я ее успокоила, сказав, что можно послать за ним, ибо на его карточке стоял его адрес.
Несколько дней мы жили спокойно, но когда настало время приезда Жозефа в армию, опасения, вечно присущее в душе чувство страха опять овладело нами. К нему присоединилось беспокойство за назначение, которое дадут ему. Кто будет командовать гвардией, а стало быть, и им. Одно утешало меня: гвардию жалеют, ее не пошлют в кровавые бои, следственно, и Жозеф будет относительно оберегаем. В это время разнесся слух, что генерал Крылов пропустил в Плевну многочисленный транспорт с провиантом140. Все негодовали, но многие генералы доказывали, что Крылов не в силах был помешать этому, ибо с одной кавалерией, и притом очень плохой, он не мог нападать на турецкие укрепления, выстроенные на шоссе от Софии до Плевны. Говорили, что кавалерия наша так измучена, что пеший ее обгонит, и что в полках из 16 шеренг не осталось. Все это слушали мы с понятным неудовольствием и даже печалью, но что стало с нами, когда нам сказали из достоверных источников, что Крылову дали другое назначение, а Жозефа сделали начальником кавалерии.
Если когда-либо я чувствовала смесь ужаса и гнева, то, конечно, при этой вести.
Это его враги, говорила я в семействе, чтобы погубить его, изготовили ему это место. Начальник всей кавалерии! Громкое название, почетное место на смех и погибель. Что же он сделает с безногой кавалерией? Если он не откажется, не скажет правды Главнокомандующему и Государю, я не буду иметь веры в его характер. Он потеряет свою репутацию талантливого и искусного генерала — и это мне все равно, но он может быть разбит наголову, взят в плен, хуже… Господи! Вот прямо напасть и беда.
Тогда мне казалось, что его репутация талантливого генерала *нисколько меня не интересует* мне особенно не дорога, лишь был бы жив, но впоследствии оказалось, что это был обман, и что я не только неравнодушна к его военной репутации, но также близко приняла ее к сердцу, как и вся его семья. Маша и я, мы немало говорили об этом новом его назначении, она была сильно взволнована и поражена, а я малейшими словами боялась увеличить ее мучения. Письма от родных и друзей из Москвы и провинции были исполнены радости по поводу этого значительного и почетного назначения, и всякое подобное письмо подливало масла на огонь. Негодование и ужас наполняли мое сердце, но надо было выносить все это, насколько возможно, в молчании. В Пет[ербурге] нельзя говорить иначе, как осторожно. Мы были окружены завистниками и врагами. ‘Голос’141 всячески поносил Жозефа. На погребении генерала Дерожинского142 нашлись генералы, которые не стыдились, зная очень хорошо все обстоятельства похода за Балканы и вынужденного отступления Жозефа, порицать его весьма резко143. Феоктистов, провожавший гроб Дерожинского, рассказывал мне, что вышел из себя и громко спорил во весь голос, забывши, что идет за гробом. Радецкий144 не внушал зависти, и я отнесла это к тому, что он не жил в Петербурге и не имел там ни знакомств, ни каких ли то ни было сношений. Ничто так не разъяряет *людскую* светскую чернь и официальную *сволочь* чернь, как внезапный успех, быстро захваченная слава. Как? X или N, живший долго между нами, с которым мы играли в карты или болтали недавно на вечере, стал знаменитостью, имя его произносится с почетом?! ‘Помилуйте, — восклицают пошляки, — я его очень хорошо знаю, и никогда, никогда в нем ничего особенного не замечал. Самый обыкновенный человек!’ Так и о нашем Жозефе. ‘Конечно, он хороший кавалерист, знает службу, но ведь это еще не значит, что он знаменитый генерал!’ Словом, зависть, молчавшая при первых его успехах, как внезапно подавленная змея, теперь вдруг подняла голову и зашипела. Кажется, в такие критические минуты жизни как можно обращать внимание на людскую злобу и клевету? Надо бы не слушать, не думать, отвернуться от всех, заключиться в себя и жить в семье и поближе к Богу…, молиться…, но такова слабость наша, что и в критические минуты жизни нас оскорбляет людская несправедливость и гневит людская зависть. Вообще, мы очень слабы и крайне малодушны, хотя не кажемся самим себе такими, а придет испытание, оказываемся не на высоте, и постыдно тянет нас вниз наша нравственная слабость. Это я испытала. Немало я себя усовещивала, давала себе слово, что не буду слушать, не буду волноваться…, но и слушала, и волновалась. А сколько нашлось лиц, которые со злорадством или с легкомыслием повторяли клеветы и всякого рода пересуды, которыми тогда был Петербург полон. Помню, что в это время пришли два письма от вашего отца. ***Мария***, конечно, не читала их нам вполне, но читала или передавала отрывки из них. Чрезмерным довольством, даже радостию исполнилось мое сердце. Всегда, во всяком случае жизни ваш отец выказывал высоту духа и чистоту души. Вероятно, мать сохранит для вас его письма. Вы сами можете оценить и понять, что он за человек. Поистине, таких мало на свете. Прямой, правдивый, благородный, смиренный, чистой души человек! Большое счастие, милые мои дети, быть сыновьями такого отца, большое счастие гордиться им и отдавать ему должное почтение не как отцу только, но как человеку высокой души, характера, ума и сердца.
Через несколько дней все изменилось, и мы уже не могли опасаться за него с одной стороны, со стороны военного дела, хотя дорогая нам жизнь его находилась, быть может, в большей опасности. Мы утешали себя тем, что он, по крайней мере, не принесен в жертву. Вышел приказ о том, что он назначается начальником всех войск, которые перейдут реку Вид, это значило быть начальником всей гвардии и части армии, стало быть, почти независимым и поставленным в возможность действовать по усмотрению. Страх, что его принесут в жертву глупости, интригам и зависти бездарных старейших его по службе генералов145, миновался. Вздохнулось свободнее.
Затишье. Никаких вестей, никаких известий, слухов много, но один нелепее другого, и мы решились не доверять ничему, что не официально. ***Мария*** получила обещание от Гейдена146, что ей будут присылать депеши прежде, чем они станут известны публике и в одно почти время с двором. Понятно, с каким замиранием сердца мы всякий раз слушали, *звонок колокольчика*, когда звонили у наших дверей. Но дни шли, и ничего не приходило. Точно затишье перед бурей.
Наконец, ——— октября получена была депеша о взятии Горного Дубника, а на другой [день] — Телиша и ——-147. В первую минуту одна захватывающая, болезненная радость овладела нами. Жив, здоров, невредим, мало того, победоносен. Весь город ликовал. Знамена, флаги, иллюминация, молебствия и на улицах толпы возбужденного, ликующего народа. Как мы обнимались, сколько радостных слез было пролито. Как отлегло от сердца. Но это была одна сторона, а другая — печальная. Жертв множество, рассказы об отчаянии матерей, жен, дочерей… все это было тем ужаснее, что мы живо чувствовали милосердие Божие, избавившее нас от такого же ужасного несчастия.
Когда Маша мне сказала, что она поедет в Царское к своей ***любимой*** Муравьевой, я с большим удовольствием предложила ехать вместе. В тихом уголке Лорентины Владимировны мы могли насладиться днем спокойствия, разделить нашу радость и поговорить по душе. Действительно, мы нашли ее растроганную, счастливую успехами брата и его спасением посреди опасности и провели весь день спокойно и счастливо. После обеда я пожелала навестить жену моего двоюродного брата, покойного Яшвиля148, которая жила в Царском, и сын которой был также на войне и ординарцем у Жозефа149. ***Мария*** сказала, что она поедет со мною, и мы отправились.
У Яшвиль мы застали двух-трех дам и принялись беседовать довольно весело и спокойно. ***Мария***, посидев недолго в гостиной, вышла в залу с Машей Яшвиль150. Я осталась в гостиной. Вдруг оттуда раздался раздирающий, жалобный крик. Я буквально окаменела на месте.
— Это голос твоей дочери, — сказала мне Анна Михайловна Яшвиль.
Как будто бы мать могла не узнать раздирающего душу крика дочери, но я не могла пошевелиться, не могла даже поднять руки, не только подняться с места.
— Я пойду узнаю, — продолжала княгиня Яшвиль, но в эту самую минуту из залы показалась быстро входящая мать ваша. Господи! Какое искаженное, ужасное лицо.
— Мама, — бросилась она ко мне и заговорила, задыхаясь, — гвардия вырезана. ***Жозеф пропал***
Жизнь и возможность движения возвратились. Я вскочила.
— Неправда! Неправда, это неправда. Кто это сказал?
За моей дочерью стояла сконфуженная, растерянная молодая девушка.
— *… у императрицы сегодня*.
— Неправда, — повторяла я вне себя. И кто может и кто смеет рассказывать такие вести несчастной женщине. Не надо иметь ни сердца, *ни …*
— Поедем, мама, скорее, скорее в Петербург. Там узнаем наверно.
Мы собрались тотчас и отправились на железную дорогу. Маша была так возбуждена, так сражена, так испугана, что смотреть на нее и постороннему было бы тяжко, а каково было матери… На железной дороге стояла толпа. Маша увидела Тимашеву, дочь министра151, и, не зная ее тесно, послала к ней меньшего Яшвиля, а сама, едва стоя на ногах, села на лавку. Яшвиль воротился тотчас. Тимашева ничего не слыхала и обещала тотчас дать нам знать, если у отца ее есть какие-либо известия. В глубоком, скорбном молчании доехали мы до Петербурга, хотя я два раза повторяла: ‘Все это вздор, сплетни’. Но ваша мать меня будто и не слыхала, она холодно молчала. Замолчала и я — на ней лица не было. В Петербурге завидела она на площадке станции одного из великих князей, мальчика лет 15, и бросилась бежать за ним. Догнала его и воротилась ко мне поспокойнее.
— Ну, что?
— Говорит, что обедал у Императрицы, но ничего решительно не слыхал.
— Вот видишь ли? Слава Богу.
— А если еще там не известно, — сказала она нерешительно. — Если…
— Полно, прошу тебя. Мало разве горя, надо еще создавать себе новое, слушая глупые бабьи сплетни.
Мы воротились домой, но мать ваша, хотя и легла в постель, но зажгла свечу и не помышляла о сне. Она лежала в постели, безмолвная и не бледная, а с темно-сероватым, земляным цветом лица. Этот цвет ее всегда белого лица приводил меня в ужас. Во все время войны она его сохранила, и он исчез после опасной болезни, которую она едва перенесла, возвратившись из Болгарии.
В два часа ночи принесли записку от Тимашевой. Она писала, что отец ее ничего подобного не слыхал, и что, вероятно, это пустые, городские слухи. Это успокоило немного мать вашу, и вскоре она наконец заснула.
Не могу сказать, чтобы на другой день было легче. С раннего утра прибегали различные дамы, иные жалкие, встревоженные и расстроенные, другие встревоженные и гневные. Все спрашивали известий, кто о муже, кто о сыне, были и незнакомые, которые пришли узнать, что сталось с их близкими. Мы ничего не знали и никому ничего сказать не могли. В городе ходили слухи, что раненых и убитых множество. Газета ‘Голос‘ с голоса городских *вестовщиков*152, не зная ничего положительного, имела неосмотрительность или, лучше, жестокую наглость напечатать список убитых и раненых, который потом оказался неверным. ‘Правительственный вестник’153 исправил беду, напечатав, что публика предупреждается не доверять никаким известиям, кроме официальных. Всего было тяжелее то, что по тону и даже по словам прибегавших дам должно было заключить, что в потерях при взятии Горного Дубняка154 обвиняют Жозефа155. У вашей матери спрашивали убитых и раненых точно так, как будто *мы сами* и она, и ее муж сами зарезали несчастных, павших на поле битвы. Вскоре пришли списки убитых и раненых. В числе их был и Рунов, которого так недавно провожала я до Твери, желая от души всего лучшего. Взгляд его грустный и как-то странно глядевший — ничего не видя, остался у меня в памяти до сих пор. Я всегда поминаю его в молитвах. Убитых было много, раненых тоже. Победа досталась дорого. Но замечательно, что когда после двух неудачных приступов на Плевну вся Россия и в особенности Москва приуныли и оплакивали десятки тысяч жертв, павших бесполезно, когда целые города носили траур, Петербург отнесся относительно холодно к этому бедствию, теперь же, когда жертвами была куплена победа, Петерб[ург] возопил. Пострадала гвардия, и потому все в один голос негодовали и осуждали. Послушав петерб[ургские] толки, надо было прийти к заключению, что армия есть не более как *пушечное мясо*, а гвардия существует для того только, чтобы пожинать лавры и идти, не теряя никого, триумфальным маршем к Константинополю. Многие женщины не постыдились говорить это прямо, просто, вслух. Смерть гвардейского и армейского солдата не та ли же утрата для страны, а зачастую смерть бедного армейского офицера отзовется в семействе гораздо тяжелее, чем смерть блестящего и богатого гвардейца. Жене, матери приходится не только оплакивать смерть любимого мужа и сына, но еще остаться без средств к жизни на старости лет или с малолетней семьей на руках. Раненый гвардеец возвращается к своим со всеми удобствами, может ехать лечиться на воды, украшенный всякими знаками отличия, а неизвестный офицер армии томится в гошпиталях и очень счастлив, если выйдет из них живой и возвратится домой изувеченный, ни к чему не пригодный и без всяких наград. Но говорить все это значило проповедовать в пустыне. Избалованное петерб[ургское] общество эгоистически вопило о своих знакомых и знать не хотело о страданиях армии, никому не известных и никому не близких.
После Горняго Дубняка надеялись на немедленную сдачу или взятие Плевны, но ничего такого не было. Опять с войны не было известий. Пришло через месяц известие о взятии Карса156, все были рады, но не взяли этого к сердцу. О Кавказской армии все вообще менее заботились157, и я принадлежала к этому числу. Однако, возвратясь вечером из Царского и узнав, входя в дом, что Карс взят, я была очень радостно взволнована. Всякий успех наших войск близил нас к развязке, к концу. Город украсился флагами, вечером зажгли плошки, толпы народа ходили по улицам, в церквах служили молебны.
Мы всякое воскресение ездили в частную церковь уделов158. Там в углу налево становилась ваша мать и почти всю обедню, закрыв голову руками, на коленах, маскированная стулом, молилась и плакала. Только в церкви она и плакала. Дома она сидела беспомощная и часто растерянная или раздраженная. Очевидно, она переносила плохо беспрерывное чувство страха и ожидание известий, тяжелее дня были ночи. Она спала мало и лежала в постели с зажженной свечой. Сколько раз мне случалось входить в гостиную босиком, чуть слышно, крадучись. Сквозь притворенную дверь видна была полоса света — горела свечка, которую она тушила только засыпая. С какою печалью возвращалась я в свою комнату и тоже часто не могла заснуть до раннего утра.
Однажды мать ваша сказала мне, что пойдет в *гошпиталь* приготовлять сестер милосердия, отправляемых на войну. Она должна была вместе с ними слушать лекции, присутствовать при операциях и перевязках. Я нисколько не противилась ее намерению. Мне казалось, что ей надо заняться, и в особенности заняться делом милосердия, чтобы переносить свое постоянное мучение. Тетка ваша не была согласна со мною.
— Зачем, — сказала она мне, — вы не отговариваете ее. Сохрани Боже, она заразится болезнями или заразит детей.
— Я думаю, — возразила я, — что уход за больными и усталость будут ей полезны. Все лучше, чем сидеть в кресле как каменной и постоянно мучиться внутренно. Бог милостив, авось она и не заразит ни себя, ни детей. Все равно она не вынесет, если это состояние продлится. В таких мучениях жить нельзя.
— Но мой брат не будет доволен, если узнает, что ***Мария*** в гошпитале. Он будет бояться за нее, и если бы был здесь, то не допустил бы этого.
— Если бы он был здесь, она не была бы в том положении, в каком она находится. На войне ему не известно, что она в гошпитале, а я полагаю, что это единственный исход из ее жестокого состояния.
Действительно, ваша мать уходила в больницу довольно рано утром, возвращалась поздно, к обеду, усталая, могла немного поесть и ложилась в постель. Часто она уходила и вечером в другой раз, физическая усталость и впечатления дня, хотя и печальные при виде больных и раненых, отвлекали ее мысль, и измученное тело требовало сна. Сон подкреплял ее.
В это самое время однажды вечером, желая развлечь себя, я решилась поехать к Соне Феоктистовой, которую все мы крепко любим и которая принимала во всех нас самое искреннее и живое участие. У нее застала я жену генерала Рауха159, с которой меня и познакомили. Я села рядом с ней на диване.
— Вот уж подлинно, — сказала она, — настали тяжкие дни. Остается молиться Богу и ждать, что-то будет.
— Авось, скоро возьмут Плевну, — сказала я. — Они ее обложили и теперь не пропустят уже провианта.
— Да, конечно, — сказала она, — но я перестала думать о Плевне, а думаю все о наших войсках и о муже, который опять ушел с вашим зятем.
— Куда? — сказала я в изумлении. — Ведь они стоят около Плевны.
— Как? Разве вы не знаете? Разве генерал Гурко не писал к вам?
— Он никогда не пишет или очень мало о военных действиях и еще менее о проектах. Куда ушел ваш муж?
— Он с вашим зятем пошли за Балканы.
— Как за Балканы? Это не может быть, зимою. На Шибку?
— Нет, не на Шибку, а в обход на Софию. Это верно. Муж мне писал. Я вчера получила письмо. Он просит не говорить этого в городе, но они уже вышли. Это держат в секрете.
— Боже мой, — сказала я, — это ужасно. Ради Бога, не говорите никому, пусть дочь моя не знает этой новой беды. Зимою! Балканы!
— Еще не зима, они надеются перейти их до больших морозов и будут брать укрепленные места. Вся армия тысяч в 50 или больше под начальством генерала Гурко.
Это известие поразило меня. Как ни было тяжко мое настроение, всякий день доказывал, что оно может быть еще тяжелее, еще мучительнее. Этот вечер был особенно тяжек. Мне хотелось тотчас же уехать, но жена генерала Рауха стала рассказывать о подвигах своей сестры, бывшей на Шибке во время атак Сулеймана160. Она прочла нам одно из ее писем, весьма простое и трогательное, которое в другое время вызвало бы слезы, но теперь более близкое для меня дело не позволяло мне чувствовать ничего иного, кроме моего личного горя, да опасения, чтобы дочь моя не узнала, что муж ее находится в такой опасности, что на его плечах лежит дело такой громадной важности и что на нем такая страшная ответственность. Отвечать за жизнь стольких людей, отвечать перед Россией за такое дело, по моему мнению, мало было таланту, надо было призывать Божию помощь и надеяться на Него одного. Я поехала домой с сильным желанием молиться Богу и отдать все в Его руки, но, возвратившись, не могла молиться и с тупым чувством испуга легла в постель. Сон бежал от меня, я смыкала глаза и все-таки не могла заснуть, не могла и молиться, даже думать не могла. Я была перепугана, и испуг, если можно так выразиться, перешел в хроническое состояние. Долго я лежала и наконец заснула. В эту ночь я видела очень странный сон, который расскажу в подробности. Я не раз говорила вам, что в семействе нашем [есть] странный дар знать загодя будущее, знать важные семейные события посредством снов. Бабушка моя обладала этим даром, мать моя — в сильной степени, он перешел ко мне и моей покойной сестре Соне161, которая видала изумительно сбывавшиеся сны. В продолжение войны знаменательные сны мало-помалу стали мне сниться. То видела я во сне, и не однажды, моего отца, уже умершего, который приходил ко мне и говорил: ‘Не бойся, с тобою дурного не будет’. То видела я других близких умерших. Они окружали и говорили что-то, но, проснувшись, я не могла вспомнить, что именно. В эту ночь я видела сон, который себе отчетливо растолковала и записала в книжечку.
Я стояла посреди толпы, между которой слонялся зверь, дикий зверь, похожий на тигра. Он подходил и ко мне, и я ужасно его боялась, но голос говорил мне (в моих снах, особенно значительных, я всегда слышу голос, чей, я не знаю), чтобы я не боялась. Вскоре я увидела зверя в какой-то пещере. Он лежал, и я сказала: ‘Он оттуда не выйдет’. Голос отвечал: ‘Выйдет, смотри’. Я вижу, зверь встал, тянется и разинул огромную пасть. Голос сказал: ‘Один из твоих разрежет его пополам и убьет его’. Я увидела тогда, что Феоктистов, стоящий между толпою народа, держит жестяной меч. Я сказала: ‘Как? Этим жестяным мечом убить такого страшного зверя?’ Голос отвечал мне: ‘Там есть меч настоящий, и этим мечом один из твоих убьет его’. Тут сон смешался. А потом опять я слышу тот же голос, он говорит мне: ‘Поди смотри’. Я вышла из толпы и увидела лежащего с протянутыми лапами огромного зверя, неподвижного и мертвого. Поперек его тела была длинная кровавая рана, как широкий рубец. Голос сказал мне: ‘Один из твоих разрезал его пополам и убил его’. Я проснулась. Значение сна мне было ясно. Жозеф встретится с турецкой большой и сильной армией, разрежет ее пополам и уничтожит ее. Я об этом сне тогда ж многим рассказывала, и, между прочим Татищевой, так что моя дочь просила меня, шутя, не говорить, потому что в Пет[ербурге] меня прославят колдуньей. Я даже писала о том Жозефу и гораздо позднее получила от него письмо, которое сохраняю и оставлю вам, где он отвечает мне, что армии он не разрезал пополам, но в официальной реляции именно было сказано, что Гурко разрезал Сулейманову армию пополам и уничтожил ее162. Как бы то ни было, но сон меня ободрил и много успокоил. Я увидела его вовремя, ибо мне надо было запастись мужеством для столь тяжких дней, пережить которые мне было суждено.
В этот же самый день не успела я одеться и пойти к дочери с твердым намерением не только не говорить ей о том, что мне сообщила жена генерала Рауха, но даже просить всех приезжающих к нам не говорить ей никаких новостей. Я была убеждена, что весть о вторичном походе за Балканы долго не останется тайною.
Удивление мое, досада, негодование были велики. Я нашла мою дочь взволнованною, возбужденною и в сильной тревоге. Около нее сидели две дамы, из которых одна — жена Безака163. Они уже знали новость и прибежали сообщить ее Маше. Всех больше меня сердила м[адам] Безак. Она очень беспокоилась о муже, бегала к нам каждый день, а иногда и по два раза на день, и говорила всякие и всегда ужасные речи. Страстная, гневная, несдержанная, она точно масла подливала на огонь. Чтобы дать понять, какова была она, я приведу только одну из ее фраз. Не знаю, по какому поводу она негодовала на одного из главных начальников войска. На ней был великолепный жемчуг. Она взяла его в руку, дергала его и сказала: ‘Вот этот самый жемчуг отдам я на приют, если X убьют на войне или если он умрет от болезни’. Я содрогнулась. ‘Стыдитесь, — сказала я ей с негодованием, — можно ли в такие дни желать кому-нибудь смерти? Или вы не боитесь Бога? Не гневите Его! Мне страшно вас слушать. Пришло время молиться, а не желать зла другим’. На этот раз она замолчала, а потом опять принималась городить всякую задорную и гневную пустяковину. Говоря справедливо, в Пет[ербурге] не с кем было отвести душу Видели мы мало симпатичных личностей. Оставалась Соня Феоктистова, горячо нас любившая, но она больше увлечена была политикой и уже совсем не была верующая. Одни письма Вареньки из Москвы меня утешали и поддерживали. Она постоянно напоминала мне о Боге, о молитве, писала об общем восторге, об общем удивлении талантом и мужеством вашего отца. Ее письма были бальзамом, врачующим мое больное сердце.
С этого дня мать ваша переживала самые тяжкие дни постоянных волнений, испугов, тревог и ужаса. Когда приходили депеши, она не могла их читать, руки ее дрожали, в глазах темнело. Однажды ночью пришла депеша. Я спала чутко, проснулась, вышла, взяла ее и понесла к ней. Я вошла тихо в ее спальню, но лишь только дверь скрипнула, как она поднялась в постели и закричала не своим голосом. И от этого кровь застыла во мне.
— Христос с тобою, — сказала я. — Ведь эта депеша от него, чего же ты так пугаешься.
С тех пор я не вносила к ней депеши. Их брал Воля, распечатывал и из другой комнаты (он спал в уборной ее, рядом с ее спальней) говорил ей: ‘Хорошие вести, папа, слава Богу, здоров, *вам* депеша!’, после чего входил и подавал ей ее. Депеши приходили часто и, по милости Божией, счастливые. Были взяты Видин, Этрополь, Правец, и наши войска стояли уже у самой подошвы Больших Балкан. В разговоре мы часто говорили вашей матери, что ей опасаться без меры не следует, что Жозеф командует теперь большой армией164, что генералы-командующие не подвергаются таким страшным опасностям, как начальники полков и дивизий. Мы говорили, а сами не верили, да и она мало верила, а все-таки казалось легче успокаивать ее словами. Но и это легкое утешение вскоре было у нас отнято. В одном доме с нами жила г-жа Клар, пустая и отчасти глупая женщина. Она беспрестанно ходила к нам и безмерно надоедала. Однажды она пристала к нам, чтобы мы пришли к ней выпить чашку чаю. Мы еще у ней ни разу не были и, наконец, сошли вниз к ней, ваша мать и я. Мы нашли у ней человек 10 или 15. К вашей матери подошел флигель-адъютант князь Мингрельский, женатый на гр[афине] Адлерберг165. Он сделал первый поход за Балканы с вашим отцом. Говоря с ним о сражении при Джурали, ваша мать сказала ему, что кто-то говорил ей, что когда ваш отец находился на холме и оттуда наблюдал за сражением и руководил им, он так устал, что заснул.
— Заснул? Заснул! — повторил кн.[язь] Мингрельский насмешливо. — Не знаю, как это он заснул. Я был тут же и, ручаюсь вам, не спал. Было не до сна. Гранаты и ядра осыпали нас, а муж ваш, несмотря на просьбы, не хотел оставить холма, и он и мы служили мишенью туркам.
Он говорил о прошлом, для него это было прошлое, он возвратился и жил в Петербурге, а для нас это было настоящее. Я сильно вознегодовала на него и, не будучи в возможности сказать ему, чтобы он лучше помолчал, встала и ушла на другой конец стола.
Тут со мною приключилась сцена, которая дает понятие о некотором настроении части Петерб[ургского] общества. Ко мне подошла хозяйка и с задорным гневом, почти что подставляя мне кулак (она протянула сжатую руку ко мне), сказала: ‘Скажите мне, чего он хочет? Что ему, мало, что ли, всего, что он получил? У него Георгий, шпага за храбрость166, он генерал-адъютант — чего же он еще хочет?’
— Чего?— сказала я, хорошо понимая, кого она разумеет под словом ‘он’. — Чего? Ничего, а того, что он хочет, вы не поймете, уж никак не поймете, а я трудиться объяснять не стану:
Я встала и ушла, я дрожала от негодования, но сдержала себя и отвечала ей тихо и крайне холодно.
В это же время в Москве появились корреспонденции кн[язя] Шаховского167. Москва их читала нарасхват и приходила в восторг. Мы читали их с ужасом, ибо могли измерить все страшные опасности, которым подвергался ваш отец, иногда, уже по правде сказать, излишние, как, например, свидание со Скобелевым в траншее у Плевны168. Я, признаюсь, так негодовала, что не хотела и говорить об этом сумасшедшем презрении к жизни, столь дорогой нам, а в сию минуту и всей России.
Однажды утром у нас съехалось что-то много гостей. Всякий входящий, я жила в первой гостиной, а дочь моя принимала во второй, спрашивал у меня: ‘Давно ли вы получали известия от генерала Гурко?’ Когда третий входящий мне повторил тот же вопрос, я ужасно испугалась и просила не спрашивать у моей дочери. Перебывало в этот день человек 10, если не больше. Все спрашивали одно и то же, и всем отвечала я одно и то же: ‘Уже несколько дней, как мы не имеем известий’. Я не решилась спросить ни у кого, почему все как-то особенно заботятся об известиях. Перед обедом я ушла к себе. Лишь только я вошла в свою комнату, как за мною вошел камердинер отца вашего Константин. Он притворил дверь за собою.
— Вы ничего не изволили слышать о генерале? — спросил он взволнованным голосом.
Я глянула на него. Он показался мне бледен.
— Нет, — сказала я. — Отчего ты у меня спрашиваешь?
Он замялся.
— Говори, — сказала я с ожесточением.
— В городе говорят, что он… убит!
— Где? — имела я дух спросить, и теперь не знаю, как я могла спросить.
— Под Плевной. Кто говорит, взорвали форт, где он находился, кто говорит, мину подвели, а кто — что он убит в траншее.
Мне стало будто полегче. ‘Он не у Плевны, — сказала я сама себе, — стало быть, это слух’.
— Пустяки! — сказала я вслух. — Официальных известий нет, а если бы… что-нибудь… они бы были.
— Да, но сейчас приходила Ольга (детская няня, жившая у нас и отошедшая год назад), она навзрыд плачет и рассказывает, что все это знают у графа Толстого, где она живет. И другая няня приходила, говорит то же.
— Слушай, — сказала я, — сохрани Боже, чтобы слухи эти дошли до Марии Андреевны. Не допускай к ней никого и ни одной газеты не подавай ей, отдавай их сперва мне или Владимиру Осиповичу169.
— В пассаже мальчишки, продавая газеты, кричат: ‘Смерть генерала Гурко’.
— Пустяки, — говорю я, — молчи и не говори этого. Генерала в траншеях нет. Это вздор.
Очень легко было вымолвить ‘вздор’, а сердце стучало молотом, и вся внутренность моя дрожала дрожмя. На другой день мы украли газету ‘Голос’. В ней был напечатан этот слух. Мы газеты до моей дочери не допустили. На другой день пришла депеша, он по милости Божией был невредим и, кажется, тогда-то именно и пришли известия о взятии Этрополя. Мы, конечно, все благодарили Бога, но ни один из нас не сказал моей дочери о промчавшемся слухе, как бы его и не было, как будто мы не пережили страшного вчерашнего дня. Но эта *забота* осторожность была напрасна, нашлась добрая душа, которая одолжила вашу мать газетой ‘Голос’ и насладилась зрелищем бедной женщины, читающей о таком ужасном слухе. Удивительные люди, надивиться нельзя их бессердечию или легкомыслию.
А Плевна стояла. Всякий день ждали известия о ее взятии, но оно не приходило. Ждали, ждали и ждать перестали. Все впали в уныние. Зима надвигалась. Что же станется с армией — будет стоять у Плевны в грязи, снегу, под выстрелами. Сколько людей перебьют, сколько умрет от болезней, сколько денег надо, а денег нет, сколько еще людей — словом, положение весьма незавидное. А говорили о триумфальном шествии в Константинополь. Не время было сетовать на крикунов, затеявших эту войну, — приходилось выносить, по возможности, мужественно, наши неудачи.
Однажды вечером было особенно тяжко. Мать ваша ушла в спальню, как всегда, когда она выбивалась из сил. Я сидела в гостиной с Соней Феоктистовой, мы говорили вполголоса в совершенном унынии, в тоске безнадежности. Мать ваша услышала наш шепот и вышла к нам. Она в этот вечер буквально едва тащила ноги. Мы все сидели на диване и беседовали далеко не радостно. Вдруг дверь из передней растворилась, и в нее вошел без доклада граф Сергей Апраксин170, в полной форме и во всех орденах. Увидя его, я подумала с досадой: ‘Этот чему обрадовался — разрядился в свою парадную форму’.
Граф подошел к вашей матери, поклонился ей и сказал медленно: ‘Поздравляю вас, Плевна взята. Я сейчас обедал у Императрицы’.
Он не договорил еще своей фразы, как мать ваша вскочила стремительно и с рыданиями бросилась ему на шею.
Все мы плакали и обнимали друг друга. Мы тотчас поняли, что взятие Плевны есть разрезанный узел и что война приходит к концу.
Граф Апраксин рассказал нам, что он обедал у Императрицы, когда ей принесли во время десерта депешу. Она прочла ее, побледнела и перекрестилась. Всех присутствующих объял ужас, и никто не решился спросить. Она помолчала, потом сказала: ‘Слава Богу. Плевна взята!’ Произошло несказанное смятение. Все встали из-за стола. Граф Апраксин вспомнил о вашей матери и приехал к нам. И у нас произошло смятение. Я выбежала в комнату горничных.
— Дуняша, — сказала я моей горничной, — беги, возьми извозчика, скачи к Евгению Андреевичу171, скажи ему от меня: ‘Плевна взята — верно… от Императрицы сейчас приехал граф Апраксин’.
Дуняша выбежала, и в одно мгновение весть распространилась по всему дому. В соседнюю лавочку заглянул один из ваших слуг и сказал: ‘Плевна взята! Верно. Генеральша известие получила’. Лавочники бросились из-за прилавка, побежали по улице со словами: ‘Плевна взята!’. Через минуту толпа валила по Невскому с криком: ‘Плевна взята!’.
*Между тем* А в гостиную вашей матери вошел барон Корф, живший наверху в одном доме с нами, но не знакомый с нами.
— Извините, — сказал он, кланяясь, — но в доме слух идет от вас, правда ли? Плевна взята?
— Плевна взята — это правда, — сказала ваша мать.
Барон же и не поклонился. Он бросился со всех ног и побежал к себе.
Между тем граф Апраксин спросил, где Феоктистов (он был дружен с мужем и женою), и, узнав, что он обедает против нас у министра графа Толстого172, зашел к швейцару и сказал ему, чтобы он доложил Феоктистову, что он, граф Апраксин, заходил сам и приказал ему сказать: ‘Плевна взята’.
У гр[афа] Толстого был официальный обед и приходил к концу, когда вошел лакей, подошел к Феокт[истову] и сказал: ‘Граф Апраксин был сам, сказал: Плевна взята, приказал доложить вам’.
Феоктистов вскочил, объявил новость вслух, стали пить шампанское, а он пришел к нам. Радость была большая. На улице крик не умолкал. Кричали ‘Ура!’ пели ‘Боже, царя храни’. Все окна осветили зажженными свечами или канделябрами. Мы, как другие, сделали так же.
А Дуняша моя, не нашедши извозчика, бросилась в вагон конки, который от нас с Литейной ехал в Шпалерную, где жил сын мой. Когда вагон уже подъезжал к Шпалерной, в нем оставался только один военный. Дуняша подсела к нему.
— Не знаете ли вы, — начала она, — когда возьмут Плевну?
— Не знаю, матушка, почему знать? Может быть, никогда не возьмут.
— А что вы мне скажете, если я вам объявлю, что Плевна взята.
Военный повернулся к ней и сказал спокойно:
— А вы почем это знаете?
— Я служу у матери генеральши Гурко. Она сейчас получила известие, что Плевна взята. Мать ее послала меня скорее к своему сыну графу Салиас, сказать ему это.
При слове ‘Гурко’ военный вскочил и, дослушав, бросился из вагона, но вернулся и перекрестился. Слезы стояли в глазах его.
— Благодарю, вас, — сказал он Дуняше, — благодарю вас. Вы сами не знаете, что вы мне подарили!
Выговорив слова эти, он выпрыгнул из вагона и бросился бежать по улице, как безумный.
Через полчаса сын мой пришел к нам. Не было конца нашему восторгу. Как весело мы разговаривали, какие надежды нам сулило будущее, будто уже все кончено, будто уже заключен мир. Мы разошлись часов в 11 вечера усталые от таких сильных ощущений.
Я еще не спала и слышала сильные крики на улице. Я полагала, что народ все еще радуется, когда ко мне кто-то постучался.
— Встаньте, народ собрался под нашими окнами, — сказал Константин, — кричит ‘ура’ нашему генералу.
— С чего ты это взял?
— Я знаю. Толпа пришла к дворнику и спросила, где окна генерала Гурко. Он указал на окна его кабинета. Извольте посмотреть. Толпа стоит под окнами и кричит: ‘Ура!’.
Я накинула на себя пеньюар и вышла в гостиную, а оттуда в кабинет вашего отца. Действительно, под окнами стояла большая толпа народа и кричала: ‘Ура!’. Было за полночь, и мы, опасаясь, чтобы жильцы не были потревожены и, еще больше, чтобы не пришла полиция разгонять этих почитате[ле]й Жозефа, сказали Константину, чтобы он попросил толпу разойтись, объясняя, что все в доме спят, и не годится тревожить многочисленных жильцов дома. Толпа еще раз прокричала ‘ура’ и, запев ‘Боже, царя храни’, пошла к Невскому и завернула за угол. Мы жили тогда на Литейной, дома за два до угла Невского173.
Нельзя не сознаться, что эта неожиданная народная манифестация была нам очень приятна, тем приятнее, что в официальном, особенно военном мире было много людей, дурно расположенных к Жозефу, и еще больше таких, которые завидовали его известности, быстро возраставшей, и его имени, сделавшемуся дорогим во всей России. В Москве лавочники и простые мужики знали его и нарасхват покупали лубочные картинки с его (будто бы) портретом. Повсеместно старушки-богомолицы вынимали просвиры за его здоровье и слали образочки с безграмотными, но трогательными письмами. Но одно читать, слушать рассказ или видеть и слышать народный гул и ‘ура’, приветствующее милого вам человека, который за горами, среди трудов, лишений и опасностей сражается за свободу единоверцев. Я не могла удержать слез, которые давно уже не лились во все эти месяцы томительных ожиданий и мучительной боязни. Плохо спалось эту ночь, но уже не от страха, а от чувства отрадного. Плевна взята, и вот он, даст Бог, возвратится со славою, заслужив любовь народную. Эта мысль не оставляла нас в эту памятную ночь. Я забыла рассказать вам, дети мои, что и в ночь, предшествующую дню, в который мы узнали о взятии Плевны, я опять видела странный сон. Прошу вас не давать места сомнению. Что я пишу, есть истинная правда, которую я заверяю моим честным словом, и не преувеличиваю ничего, говорю правду одну правду.
Я видела, что я нахожусь в полутемной комнате, и вдруг разражается гроза, но какая-то странная, без молний, с одним грохотом и страшным ветром. Я стою испуганная и думаю: ‘Упадет дом, всех нас задавит!’ И в эту самую минуту вижу моего покойного отца. С недовольным лицом подходит он ко мне, и, когда я с радостию бросаюсь целовать его, он говорит мне с упреком: ‘Опять, еще прихожу к тебе. Ты все боишься. Бояться нечего. Твой дом крепок, стены толстые, ничто не рухнет и ничто не грозит, тебе’. В эту самую минуту окна комнаты распахиваются с шумом от напора ветра, и я вижу, что в комнату, как столб, врывается белый свет. Я проснулась. Белый свет и солнце всегда сулит мне первый — хорошую новость, второе — счастие. Я ждала хорошей вести, пока пила утренний чай, но в продолжение дня позабыла, охваченная действительностию, и вспомнила о сне этом, ложась спать, узнавши о взятии Плевны.
На другой день мы видели многих. Все были рады, поздравляли друг друга, и все исполнились надеждой на близкое окончание войны. Вечером часу в девятом мы опять услышали крики на улице и опять увидели толпу, шедшую под наши окна. Напрасно городовые силились разогнать ее. Она бросилась в двери, отворила их и хлынула на нашу лестницу, запрудила ее и стала звонить у дверей наших. В один момент наша передняя наполнилась пришедшими лицами всякого звания. Были и простые люди, и лавочники, и студенты, и даже гимназисты. Они просили позволения прокричать ‘ура’ генералу Гурко. Дочь моя вышла.
— Благодарю вас, — сказала она, — но мой муж не под Плевной и Плевны не брал.
Один молодой человек отделился от толпы.
— Мы это знаем, — сказал он, — мы читаем газеты, но мы хотим кричать ‘ура’ генералу Гурко, потому что он причина взятой Плевны, он взял турецкие укрепления и тем сделал Плевну доступною174. ‘Ура’ за генерала Гурко!
‘Ура’ грянуло по лестнице, отозвалось в сенях, подхватила ‘ура’ и стоявшая на улице толпа. Жильцы выскочили из своих квартир и с изумлением глядели на собравшийся народ. Прокричав ‘ура’, толпа сошла с лестницы, еще раз крикнула на улице и разошлась.
На другой день в городе нашлись негодующие, нашлись и такие, которые говорили, что ваша мать выходила к толпе и поила ее вином — словом, клевета не унималась в официальных сферах, а все росла. А между тем мать ваша с утра до вечера была занята в своей больнице с сестрами милосердия и дома изготовлением и отправкой огромного количества теплой одежды, табаку, перевязок, чаю, сапогов для солдат армии, которою командовал ваш отец. К сожалению, хотя она и отправила все эти вещи, которыми почти до потолка завален был большой кабинет вашего отца, со своим собственным, частным курьером, снаряженным на деньги г-жи Безак, все это было получено, когда уже война оканчивалась, после перехода через Балканы. Грустно думать, сколько человеческих жизней было бы сохранено, если бы все это пришло вовремя. Наши солдаты не замерзали бы на вышках гор, если бы имели теплые тулупы и хорошие валенки. С каким удовольствием разглядывала я, бывало, короткие шубенки на заячьем теплом меху, и если бы мне тогда сказали, что их получат в армии, когда уже наступит весна, в какое горестное уныние мы бы все впали. Тут были вещи, купленные на последние гроши, — так, например, Соня Феоктистова продала свои брошки, серебряные стаканы, даже ризы с образов и пожертвовала деньги на теплую одежду и перевязки для солдат. Ваша мать истратила на то же свои последние деньги, кроме того, многие другие отдавали то, что называют лептою вдовицы, то есть последнюю копейку
Скоро улеглось возбуждение и радость, охватившая всех при известии о взятии Плевны. Толков было много, но и они улеглись, и настало опять затишье, ожидание и вместе с тем мучение. Была уже зима — декабрь месяц наступил, и слышно было, что на Балканах стоит страшная стужа. Притом Балканы всегда покрыты снегом, каково же было думать о переходе их при жестоких морозах. Бывало, ляжешь в постель — тепло, уютно, а неотвязная дума мучит вас. Где они? Мороз, голод, холод, враги — ужасно! Конечно, он, ваш отец, одет, но отвечает за армию, ему вверенную. Ни для нас, ни для других не было тайною, что план перехода через Балканы к Софии принадлежал вашему отцу. Его не посылали, он сам предложил идти, взять Софию, разбить турецкие армии, подойти к Шибке и дать возможность Радецкому сойти с гор и соединиться с ним. Стало быть, ответственность лежала вполне на нем одном. Мы понимали, как он должен был страдать. Он хотел перейти Балканы еще в ноябре, но после взятия Правца и Этрополя его задержали в бездействии и позволили ему идти только после взятия Плевны, подкрепив его другими войсками. И вот теперь настала великая минута, ***кульминация всей кампании***, по французскому выражению, минута критическая для чести и славы страны, для чести и славы его имени, для его здоровья и жизни. Соедините это все вместе и подумайте, как было ужасно переживать такие дни. Можно сказать, что мы дошли до высшей степени страдания и мучительных ожиданий!
И вот потянулись дни без всяких известий — один, два, три, десять дней. Ничего. Ничего, нигде, ни при дворе, ни в официальном мире. Точно армия наша канула в пропасть. От вашего отца ни строчки. Перу нельзя описать, что с нами было. Приезжала ваша тетка из Царского, навещали вашу мать родственники и знакомые, все, больше или меньше, были смущены и не могли ободрить — да и то сказать, кто мог ободрить? Кому можно было поверить, какое слово могло вдохнуть мужество? Чтобы одолеть врагов, холод, голод, непроходимые снега и выси гор, мало таланта военного, мало знаний и решимости, надо было иметь и то, что люди зовут счастием, а что я назову Божией милостию. Я знала, что честолюбие не владеет душою вашего отца, что он отправился на войну с чувством древнего рыцаря-крестоносца, что он убежден, что долг повелевает подать помощь порабощенным и истязаемым единоплеменникам, единоверцам, что он крепко верит в свое правое дело и сражается за освобождение христиан, а не за что другое. Эта уверенность заставляла меня уповать на милость Божию. Он один мог сохранить его, и мы верили, что Он сохранит его, зная его помыслы и его чистые намерения, и высокую задачу! Лично я не верила, что начало наше правительство войну за одно освобождение христиан, но отец ваш верил и потому с таким энтузиазмом стремился туда. ‘Да хранит же его Господь’, — думала я и днем, и ночью. Верите ли, дети, — во сне я мучилась, во сне что-то томило меня, и когда я просыпалась еще не опомнившись, я у себя спрашивала: что со мною? Что гнетет? И вмиг вспомина[ла]. Ах, война! Да, война! Если я находилась в таком положении, что же должна была испытывать ваша бедная мать. Вы знаете, что она испытала, потому что после войны я скоро оправилась от моих болестей, а она, бедная, вынесла жесточайшую болезнь, и едва не была отнята у нас. Благодарите всегда Бога, спасшего отца вашего, а потом мать вашу от верной смерти!
И так дни тянулись. Десять дней, повторяю я, а это при мучениях тянется бесконечно, не было никаких известий. Дом опротивел. Не знали, куда деться. Поехать никуда не хочется, дом страшно оставить даже на минуту, в доме места не находила. Пошла бы в церковь, да куда пойдешь зимою, — и все заперто. Однажды мне надо было зачем-то ехать на Невский, вдруг в ушах моих стал неотступно звучать церковный напев: Пресвятая Богородица, спаси нас! Эти слова, столь часто слышанные мною прежде с равнодушием, вдруг звучали инако. В них сказывался теперь тайный смысл, крылось что-то особенное, дух захватывающее. Горько я заплакала, одна сидя в карете, и поскорее воротилась домой. С тех пор никогда равнодушно не могу я слышать ни этого напева, ни этих слов. Они вызывают во мне умиление, благодарность и любовь к Божеству, поклонение Богородице.
Наступило 18 декабря. Вечером я решилась поехать к Соне Феоктистовой, которая была нездорова. Мать ваша обещала приехать туда же, но не приехала. Мы сели пить чай, Соня, я и ее муж. Посторонних никого не было. Разговор не клеился. Я видела, что они столько же смущены, как я, хотя не так измучены. Феоктистов ходил по комнате. Вдруг он остановился и спросил у меня:
— Так вы не имеете никаких известий о генерале Гурко?
— Никаких.
— И не знаете, где он?
— Столько, сколько и все. Он на Балканах.
— Вы не знаете, Марья Андреевна не знает, что он думает делать?
— Мы думаем, что он обходит Софию.
— Софию! Софию! Для этого надо пройти через Балканы. Нынче я был в академии (военной), мне показывали карты и цитировали военные сочинения. Перейти зимою Балканы нельзя. Это невозможно. Он потеряет всю армию и слава Богу, если вернется сам.
— Вы знаете, что он один не вернется, — сказала я, чувствуя, что вся я застыла от ужаса.
— Что ты говоришь? — сказала Соня мужу. — Сам не знаешь. Не грех ли тебе? Ты взгляни на графиню, на ней лица нет.
— Разве ей будет легче, когда она узнает то, что узнать надо будет? Лучше пусть будет готова.
Я не сказала ни слова, допила чашку чая и тотчас уехала в неописуемом состоянии, которое изобразить не могу, но которое всякий из вас легко поймет. Соня меня и не удерживала — она понимала, что я спешу домой, чтобы остаться одной, совсем одной.
Я вошла в свою комнату и знала хорошо, что лицо мое должно выдать меня.
— Слушай, Дуняша, — сказала я моей горничной, — ни под каким видом не пускай ко мне никого. Если придет моя дочь, скажи, что я сплю и не приказала будить меня.
Я вошла к себе и затворила дверь за собою. Богу я не молилась. Ни о чем я не думала. Я разделась, легла и мучалась в какой-то агонии, не находя места, и от тоски металась в постели. Наконец, нашло на меня оцепенение: я лежала неподвижно, но не спала. Так прошла вся ночь, и показался в окна утренний свет. В Петербурге в декабре рассветает не рано. С первыми проблесками утреннего света я заснула и опять видела сон, в этот раз один из самых странных и чудных снов, какие в моей [жизни] удавалось мне видеть.
Я видела, что ко мне вошел один из самых близких людей моей ранней молодости. Он умер очень давно, я видела его таким, каким он был в молодости. Он подошел ко мне и сказал:
— Как вы мучаетесь. Хотите идти за мною, и я вам покажу.
— Хочу, — отвечала я и тотчас пошла за ним.
Он вел меня через какие-то переходы и лестницы, по которым я спускалась, поднимая платье и боясь запачкаться, ибо вся лестница была заплевана. Я не замарала своего платья и прошла легко и спокойно. Он ввел меня в большую комнату, окна которой были все закрыты наглухо ставнями. Он широко распахнул одно окно и сказал: ‘Глядите!’
Я увидела огромную равнину, покрытую снегом, вдали амфитеатром раскинулись горы, между ними, почти у подножия, стоял город, с довольно высокими тонкими башнями. Над городом стоял густой туман, так, что его рассмотреть было трудно.
— Это город, — сказала я ему, а он стоял позади меня, — но на нем туман, и я не могу рассмотреть.
— Погодите, — отвечал он.
В эту минуту сзади меня распахнулось другое окно, в него проникли яркие лучи солнца, облили всю меня сзади и передо мною на полу нарисовали *узоры* виноградные листья, которые трепетали на солнце, точно так, как трепещут листья дерева, когда они светом и тенью нарисованы солнцем на земле.
— Это солнце, — сказала [я].
— Помните же, — отвечал он, — что в сию минуту для вас везде солнце.
Я проснулась мгновенно и не раздумывала. Значение сна было ясно. Мы были заплеваны людской злобой и клеветою в лицо Жозефа, но эта злоба и клевета нисколько не вредила ни ему, ни нам, и как я миновала заплеванную лестницу, не испачкавшись, так минуем мы людскую злобу без вреда для себя. Город — это город, который Жозеф возьмет, а солнце — это успех, счастие, радость. Я позвала мою Дуняшу.
— Беги, — сказала я ей, — попроси Марию Андреевну прийти ко мне сейчас, сию минуту.
Маша прибежала, едва надев туфли на босые ноги и какой-то балахон на плечи. Бедная Маша думала, что я получила известие.
— Маша, — сказала я ей с убеждением, — не беспокойся, все хорошо. Он жив и здоров, и мы получим счастливые известия. Очень счастливые, Маша. Я видела сон.
Маша молча опустилась в кресло. Все оживление лица ее потухло, как свет внезапно погашенной свечи.
— Мама, — сказала она печально и с видимым унынием, — я знаю, что у вас бывают чудные сны, но как вы хотите, чтобы в эту ужасную минуту я могла успокоиться, потому что вы видели какой-то сон?
— Это не какой-то сон, это видение, сообщение с иным миром. Я в этом убеждена. Послушай только.
Я принялась рассказывать ей сон. Она слушала молча, не прерывала меня, но не верила. Дуняша между тем готовила в той же комнате чай.
— Маша, — сказала я настойчиво, — нынче же мы получим депешу или известие от Жозефа. Он невредим, а позднее мы узнаем, что он взял город.
— Какой город? — сказала она недоверчиво.
— Да хотя бы Софию.
— Полно, мама. Софию! Да перед нею стоит вся армия Сулеймана.
Произнеся слова эти, она встала, испуганная и встревоженная, точно слова ее представили ей наглядно эту армию Сулеймана.
— Маша, поверь мне, не мучь себя. Нынче, нынче будут известия.
В эту самую минуту раздался звонок в передней.
— Беги, Дуняша, беги, это депеша, — вскрикнула я.
Дуняша бросилась в переднюю и возвратилась с депешей. Она была из Главной квартиры, но от Жозефа. Он был здоров и уведомлял нас об этом.
Обрадованная Маша вдруг опять встревожилась, положила депешу на стол и сказала:
— Эта депеша ничего не говорит. Мы не знаем, где он. Она из Главной квартиры.
— Она говорит нам, что он жив и здоров. Погоди немного, позднее узнаем еще, другое и счастливое.
Мы стали говорить и пить чай, я все еще в постели, так [как] многие бессонные ночи очень утомили меня. Часа через два раздался другой звонок и пришла другая депеша от графа Гейдена из Главного штаба, депеша официальная. Она объявляла благополучный переход через Балканы и взятие Араб-Конака, турецкой сильно укрепленной позиции176. Трудно описать радость нашу. Сколько пролито было слез и сколько обниманий. Жив! Здоров! Покрыт славою! Совершил беспримерный поход, победил и врагов, и природу. Позднее англичане в своих корреспонденциях ставили переход через Балканы выше перехода Альп Суворова и Наполеона и сравнивали Гурко с Аннибом177, перешедшим Альпы, тогда когда дорог там не было, как не было дорог через Балканы. Едва успели мы оправиться от наших восторгов и радости, доходившей до высшего возбуждения, как двери моей комнаты стремительно распахнулись и не вбежала, а влетела Соня Феоктистова. Она бросилась на колена перед моей постелью и покрыла руки мои поцелуями и слезами. Потом вскочила и, рыдая, бросилась в объятия Маши’.
— Маша, счастливая, счастливая женщина, — воскликнула она в неописанном восторге. — Что бы я дала, чтобы я чувствовала, если бы у меня был муж — герой. Да, герой! Он герой. Какое счастие! Какая слава!
Нельзя за[по]мнить разговоров бессвязных, прерывчатых, которые следуют за такими незабвенными в жизни минутами. Всё в доме ликовало. Малые и большие, господа, слуги, родные, приятели, знакомые и, через несколько часов весь город, вся Россия.
Оправившись, я отправилась к сыну. Это был день рождения его сына, 19 декабря. Когда я приехала к нему, у него служили молебен перед иконой чудотворной Божией Матери, Всех скорбящих радости. Я подошла к нему, шепнула:
— Балканы перейдены, турецкое укрепление взято.
В неудержимом порыве я бросилась на колена и молилась со слезами радости и благодарения.
На другой же день, невзирая на всеобщее торжество и празднование, начались различные предположения, суждения и слухи, и дочь моя опять начала тревожиться. Я гораздо меньше ее беспокоилась. Я была убеждена, что война скоро кончится и что ни одна пуля не снесет ни единого волоска с головы Жозефа. Эта уверенность навеяла на меня давно от меня отлетевшее спокойствие. Я стала жить как другие, а не в беспрестанной судороге всего существа.
Прошло, однако, 5 дней, а новых известий не было. В городе говорили, что София укреплена самым сильным образом, что перед ней, защищая ее, стоит многочисленная армия Сулеймана и что переход через Балканы есть только половина дела. Еще как-то справятся с этой армией? Все ждали всякую минуту известий, но их не было.
У нас все приуныли, Маша опять ужасно беспокоилась, приехала опять из Царского Лорентина Владимировна для того, чтобы пробыть с нами праздник Рождества. И она была очень встревожена. Глядя на них, и я, против воли, против внутреннего убеждения, стала помышлять о том, что все-таки я видела сон, что как бы я ни верила, а ведь все-таки это сон…
Накануне Рождества Христова Маша просила священника отслужить у нас на дому всенощную. Он пришел, собралась вся семья, все слуги и все молились усердно. После всенощной сели мы за круглый стол и в молчании принялись пить чай. У всякого на душе было смутно, и страх опять охватил всех, дети и те молчали. Изредка кто-нибудь молвит слово, а потом опять все замолчат и в молчании пьют чай. Было как-то томительно-грустно. Но опять звонок — никто не встал даже, и все были убеждены, что это не депеша, а кто-нибудь пришел в гости. Оно так и было. В дверях показалась длинная, важная, высокая фигура Александра Иосифовича Гурко178, троюродного брата Жозефа, который принимал в нем самое живое участие и очень кичился его успехами и славой. Он очень торжественно подошел к Маше и сказал ей:
— Поздравляю вас. София взята.
Как мгновенно вскочили мы все, все сбились в кучку около Маши, обнимались, целовались, плакали. Какой праздник, подлинной праздник!
С этого дня пошли победа за победой, триумф за триумфом, и все начали толковать о том, какие почести, какие награды ждут Жозефа. Многие говорили, что его произведут в графы, другие, что ему дадут почетное имя графа Гурко-Забалканского, что состояние его сделано, что Государь озолотит его. Эти толки возбудили во многих самую ярую зависть. Признаюсь, что в Российской империи столько фаворитов, столько воров, столько палачей сделаны графами, что меня не прельщал такой титул, но я высоко ценила имя Забалканского, оно не только для него самого, но и для детей его значило много. Оно бы отличило моих Гурко от остальных Гурко и навеки увековечило бы память геройских подвигов их отца. Состояние — дело наживное, никогда никто не знает, кто проживет свой век богато, кто бедно. Сколько я видела на своем веку богатых, ставших бедными, и наоборот, бедных, сделавшихся богачами — миллионерами. Притом, большое состояние не есть счастие, это только относительное спокойствие, относительное благо. Но славное имя — это есть в жизни великое дело. Конечно, имя Гурко прославилось, но я желала, чтобы его еще отличили приложенным к нему именем Балканского в память его двух геройских походов. Этому желанию не суждено было сбыться. Полагаю, что в городе Питере пустили все эти слухи, чтобы навредить вашему отцу. Никому не было тайной, что Император не любит, когда общественный говор предупреждает его милость. Так или иначе, но отец ваш не получил никакого состояния, никаких наград, никаких почестей, кроме тех, которые взял в бою и которые ему следуют по статуту. Георгий 2-й степени, генеральский (полный) чин ему не могли не дать, но это все равно, в его семье остается сознание, что он заслужил всевозможные почести, а в его Отечестве его имя стоит высоко, и оценены его заслуги по достоинству. В самых отдаленных местах России, в беднейшей избе знают имя генерала Гурко и чтят отца вашего.
Дней через 10 после перехода через Балканы мы узнали, что из армии в Петербург приехал офицер Клейгельс, отец ваш послал его курьером к Великому князю драгунского офицера Клейгельса179 с известием, что Балканы перейдены, а Великий князь того же Клейгельса прислал курьером к Государю, чтобы рассказать ему на словах все подробности. Этого Клейгельса замучили приглашениями, свиданиями с тем или другим важным лицом, расспросами. Государь, слушая его донесения, был растроган до слез и тут же поздравил его *своим* флигель-адъютантом. Маша пожелала видеть его и позвала его обедать. Он явился. Это был очень высокий, широкоплечий, здоровый и чрезвычайно красивый молодой человек, лет 28-ми. Мы засыпали его вопросами. Вот что он рассказал нам.
Он был послан отцом вашим передать во что бы то ни стало приказание одному из генералов, под начальством которого одна из колонн армии переходила Балканы. Клейгельс отправился в сопровождении двух казаков. По скользкой, обледенелой тропинке стали они при сильном морозе подниматься.
— Извините, — прервала я его, — что было на вас?
— Мундир, конечно, шинель, которая скоро от ветра и снегу сделалась жестка и обледенела, и обыкновенные сапоги. Носки были у меня шерстяные.
— А что было на вас, собственно на вас, опять еще раз извините, кроме панталон?
— Ничего, обыкновенная одежда — ***кальсона***.
Я *нарочно* с намерением помечаю для вас подробности, которые так много значат, чтобы *описать* дать понятие о вынесенных трудах.
— Понемногу, — говорил Клейгельс, — сидя верхом, скользя всякую минуту, подвигались мы вперед с величайшим трудом. Но это было начало — беда разразилась над нами. Стужа прибавлялась, и вдруг завыла метель. Снег, крутясь и бушуя, несся прямо в лицо, засыпал глаза и *морозил* леденил лицо. Не было возможности продолжать путь верхом. Мы должны были слезть и продолжать путь пешком, ведя лошадей в поводу. Круча порою была так крута, что приходилось карабкаться руками и ногами. Казаки, меня провожавшие, выбились из сил, один, обессилев, воротился назад, другой отстал от меня. Я очутился один и все шел, полз, лез вверх. Наконец и я обессилел, садился на снег и, верите ли, едва не плакал от холода и истощения. Мне случалось прислоняться к дереву, но в одну минуту снег засыпал меня до колена, и мне надо было выбираться из сугроба, напрягая все силы, спиною я примерзал мгновенно к дереву и мне надо [было] отдираться с усилием от него. Но я понимал, что должен дойти или умереть на дороге — хотя полумертвому, но доставить приказание генералу я был обязан. Я дошел измученный и почти совершенно замерзший. У костра я выпил рому и отогрелся, отдохнул и отправился назад к генералу Гурко. К счастию, мой обратный путь оказался легким, метель утихла, а сходить с горы было менее трудно, хотя и опасно. Ноги скользили, и надо [было] цепляться за кусты, чтобы не слететь головою вниз и не попасть в пропасть. Я дошел благополучно.
Безак рассказывал мне, что когда он получил приказание переходить горы, то приказал солдатам делать салазки и подвязать их под пушки. В то время, когда их справляли, проезжал офицер.
— Вы куда? — спросил Безак.
— Послан от генерала N к генералу Гурко. Перейти горы нет возможности. Гололед, круча и непроходимая тропинка.
Солдаты бросили мастерить салазки.
— Что же вы, братцы, чего стали? Работайте живее. Переходить велено, значит, перейти надо.
Солдаты принялись опять за работу.
Часа через два проехал тот же офицер обратно.
— Ну что? — спросил Безак.
— Приказано переходить.
— Видите, — сказал он солдатам, — я говорил вам: приказано переходить. Живее, ребята, живее!
Солдаты принялись еще ревностнее за дело, подвязали салазки и потащили орудия.
Описаний перехода через Балканы немало и теперь, со временем будет больше, и я не имею претензии входить в такого рода повествование. Я ограничиваюсь пометкою того, что сама слышала от лиц знакомых или близких.
После взятия Софии одно известие следовало за другим. Армия Сулеймана была разбита наголову, Филиппополь180 взят, взят и Адрианополь. Все мечтали о взятии Константинополя, но я ни на минуту не была увлечена этой химерической надеждой. Я мечтала только о заключении мира. Скоро весть о перемирии наполнила нас чрезмерной радостию и благодарностию к Богу, спасшему жизнь вашего отца.
Я так намучилась в Петербурге, что как только перемирие было объявлено, я поспешила уехать в Москву, никогда не любила я Петербурга, но я могу сказать, что я его возненавидела за то, что в некоторой части официального военного общества клеветали и поносили вашего отца. Я знала, что в Москве его превозносят, и спешила туда, отдохнуть среди стольких мне милых людей. В самых последних числах генваря, кажется, 29 числа, я уехала. Сестра моя, ее дети, Варенька и ее сестры встретили меня со слезами радости и восторгами при имени вашего отца. Все общество московское отнеслось с сочувствием к перенесенным *много* нами мучениям и отзывалось о вашем отце с особенным уважением и удивлением. Я зажила покойно и, можно сказать, счастливо.
В конце марта мать ваша написала мне, что решилась ехать в Сан-Стефано181 на свидание с отцом вашим. Она приехала с тобою, Воля мой, и пробыла один день. Вечером выехала она в Одессу. Я была очень поражена, увидев ее. Лицо ее, хотя она была счастлива при мысли, что скоро увидит своего милого мужа, мне очень не понравилось. Цвет лица ее темный, сероватый, земляной, если можно так выразиться, заставил меня опасаться болезни. Я проводила ее с непокойным сердцем.
22 апреля получила я телеграмму от вашей матери, в которой она извещала меня, что 24 апреля приедет она с мужем в Москву. Можете вы себе представить мою радость, мое счастие. Я тотчас и с каким-[то] давно уже не испытанным мною чувством полнейшего довольства судьбою, дыша полною грудью, с которой упали все заботы, стала хлопотать и *весь свой дом* всю мою небольшую квартиру готовить к принятию моего милого Жозефа. Он и ваша мать должны были переночевать у меня и на другой день ехать в Петербург. Я поехала и со мною все Новосильцевы, Долгорукая, Гагарина и другие, встречать их на железную дорогу. Сердце билось от нетерпения и радости… И вот поезд, и вот они, вот он, дорогой мой, живой, здоровый, озаренный славою, герой, всею Россиею так названный. С каким счастием увезла я их к себе. Когда он и она приехали, пришел священник по моей просьбе, отслужил благодарственный молебен, по окончании его я благословила вашего отца иконою Божией Матери Троеручицы. Третья рука мистически изображает руку помощи, которою Пречистая спасла его от всяких опасностей и бед.
Правдивый рассказ мой окончен. Я могла кое-что забыть, но в малостях. Все главные моменты нашей жизни во время войны живо запечатлелись в моей памяти. Мне остается прибавить, что отец ваш пробыл в Петербурге месяц, отправился опять в Сан-Стефано и опять воротился в Петербург, узнав о болезни вашей матери. Она в мае месяце занемогла тифом, болгарской лихорадкой, плевритом и желчными камнями в печени. Одной из этих болезней было достаточно, чтобы убить ее, но Божие милосердие не оставило нас. Господь спас ее, как спас его на поле битвы. Она, после сих тяжких болезней, была привезена, еле живая, в Сахарово, где, благодарение Богу, поправилась, окруженная заботливостию и любовию мужа и всей семьи. Узнав о ее болезни, я поспешила приехать в Петербург и долго не могла видеть ее, боясь испугать ее моим появлением. И тогда, опять, немало вынесла я горя. Всякий день ходила я в церковь Божией Матери Всех Скорбящих, на углу Шпалерной, и со слезами молилась перед чудотворною иконой. Ваша мать была спасена, в память я благословила ее иконой Божией Матери Всех Скорбящих и тебя также, Воля, такою же иконою. Береги ее, в трудных минутах жизни молись перед нею, и да хранит она тебя от всяких бед и скорби.
Я написала эти воспоминания для вас, мои милые внуки, для тебя, во-первых, Воля, перворожденный внук мой и крестник, которого я взяла на руки с любовию в первую минуту рождения, а потом для вас — всех меньших, для Беби, для Димы, для Ники182. Помните, какое вы носите имя, какого отца Бог послал вам, какую добрую и нежную мать. Носите имя отца вашего честно, он прославил это имя, украсил его семейными и общественными добродетелями. Берегите и вашу честь, поставьте ее выше всех благ земных, совершайте путь жизни, следуя примеру отца, с достоинством и благородством и никогда не забывайте, какого отца вы дети. Гордитесь отцом, но не кичитесь, не будьте надменны. Меня помните, когда меня не станет, и поминайте в молитвах. Я нежно люблю всех вас, глубоко люблю, глубоко уважаю отца вашего, не потому, что он герой, а потому, что имела возможность понять и оценить все его редкие качества и высокую душу. Счастие еще большее имею я и горжусь им: он муж моей дочери, он отец моих внуков, он, следовательно, дарованный мне Господом сын.

Ел. Салиас
1880 года 1 июня.
Сахарово

Черновая. Второй экз[емпляр] этой рукописи подарен мною Воле Гурко, когда он вступил в Московский университет.

Примечания

1 Раич (настоящая фамилия Амфитеатров) Семен Егорович (1792—1855) — преподаватель русской словесности в Московском университетском пансионе, брат митрополита Московского Филарета.
2 Морошкин Федор Лукич (1804—1857) — юрист, профессор гражданского права в Московском университете.
3 Тургенев в Гейдельберге летом 1838 г. Из дневника Е. В. Сухово-Кобылиной // Публикация Домонтовой М. // Литературное наследство. М., 1967. Т. 36. С. 337.
4 Труды Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. III. М.—Л., 1934. С. 187—274, О взаимоотношениях Н. П. Огарева и Е. В. Сухово-Кобылиной (Петрово-Соловово) оставила интересные подробности Н. А. Тучкова-Огарева. См.: Тучкова-Огарева Н. А. Из ‘Дневника’ и записных книжек. // Огарев Н. П. в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 326.
5 Петрово-Солово (Петрово-Соловово) Михаил Федорович (1813—1885) — дворянин. Окончил Пажеский корпус (1832 г.). Служил в Кавалергардском полку. В 1848 г. вышел в отставку в звании полковника гвардии. В том же году женился на Е. В. Сухово-Кобылиной. Чета имела пятерых детей. Сыновей: Василия (1850—1908) см. прим. 125, Федора (1852—1918) см. прим. 114, Николая (1855—1915, коннозаводчик, корреспондент Главного управления коннозаводства), Бориса (1861—1925) см. прим. 135 и дочь Марию (1858—1941) см. прим. 115. (Нарвут А. П. Родословные росписи. Вып. 21. Петрово-Соловово. М., 2005, Панчулидзев С. А. Сборник биографий кавалергардов 1724—1908. В 4-х т. СПб., 1901 — 1908. Т. 4. 1908.).
6 Русский архив. 1882. Т. 3, No 5. С. 86.
7 См.: Смирнова О. В. ‘В ней нет и не должно быть ничего кроме сердца’ (Е. Тур и Н. Надеждин) // Русская литература
XIX в. в тендерном измерении: Опыт коллективного исследования. Тверь, 2004, Строганова Е. Н. Сценарий собственной судьбы в письмах Е. В. Салиас де Турнемир //Тверской край — душа России: Материалы научной конференции. Тверь, 2006).
8 Гурко Д. И. Воспоминания генерала // Генералами рождаются. Воспоминания русских военачальников XIX — начала XX веков. Сост. Сахаров В. И., Манькова Л. В. М, 2002. С. 177.
9 Салиас де Турнемир Евгений Андреевич. См. прим. 75.
10 Измайлов А. А. Граф Салиас. ‘Романист на покое’. //Литературный олимп. М., 1911. С. 417.
11 Жуков Константин Николаевич (1840—1901) — дворянин. Окончил Императорское училище правоведения (1861). Прокурор Московского окружного суда (1870), действительный тайный советник (1880), вице-директор Департамента государственной полиции МВД (1881) действительный тайный советник (1880), Калужский губернатор (1883—1887). Был женат на своей двоюродной племяннице О. А. Жуковой, урожденной Сухово-Кобылиной. Чета имела двоих детей: сына Николая (р. 1863) и дочь Ольгу (р. 1875).
12 Цит. по: Русева Л. Она принадлежит истории. // Смена, 2002, октябрь (1656). С. 97.
13 Грановский Тимофей Николаевич (1813—1855) — историк, профессор Московского университета.
14 Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — русский литературный критик, историк литературы и искусства, поэт.
15 Станкевич Николай Владимирович (1813—1840) — общественный деятель, мыслитель, глава знаменитого в истории русской литературы ‘кружка Станкевича’, куда входили В. Г. Белинский, К. С. Аксаков. М. А. Бакунин, И. С. Тургенев, М. Н. Катков, Т. Н. Грановский и др.
16 Максимович Михаил Александрович (1804—1873) — ботаник, историк, филолог, фольклорист и этнограф.
17 Русева Л. Указ. Соч. С. 97—98.
18 Беляев Ю. Евгений Салиас. Сочинения в 2-х т. М., 1991. Т. 1. С. 8.
19 Цит. по: Смирнова О. В. Евгения Тур: судьба женщины-писательницы в России XIX века. Тверь, 2005. С. 15.
20 Книжник Н. Словарь русских писательниц (1759—1859) / Голицын H. H. // Русский архив. 1865, No 11—12. С. 1454.
21 Тур Е. Жизнь Жорж Санда // Русский вестник. 1856. Т. 3, 4, она же. Романы и сказки. ‘Униженные и оскорбленные’, роман г. Достоевского // Русская речь. 1861. No 89. 5 ноября, она же. По поводу последней повести г. Авдеева ‘Подводный камень’ // Русская речь. 1861. No 6. 19 января, она же. По поводу романа В. Крестовского ‘В ожидании лучшего’ // Русская речь. 1861. No 12.9 февраля, она же. Несколько беглых заметок после чтения романа г. И. Тургенева ‘Отцы и дети’ // Северная пчела. 1862. No 91—92. 4 апреля — 4 мая, она же. ‘Казаки’. Кавказская повесть 1852 г. гр. Л. Н. Толстого // Отечественные записки. 1863. No 6,
22 Свечина Софья Петровна (1782—1859), урожденная Соймонова — фрейлина императрицы Марии Федоровны, писательница. Под влиянием своего окружения, где было немало иезуитов, приняла католичество. В 1816 г. она иммигрировала в Париж, где открыла литературный салон, выделявшийся своим клерикальным направлением. Сочинения Свечиной имели характер благочестивых размышлений, были изданы во Франции графом де Фаллу после смерти автора. Появление ее книг в России вызвало оживленную полемику в русской периодической печати (‘Северная Пчела’, 1860, No 47 и 70, ‘Наше Время’1860, No 1: ‘Русский Вестник’, 1860, No 7 и 8: ‘Современник’, 1860, 6).
23 Л-ая А. (настоящее имя Лавровская Л. А. Псевдоним установлен по: Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. М., 1957. Т. 2. С. 98) Е. Тур. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, http://be.sci—lib.com/article090131.html
24 Феоктистов Евгений Михайлович (1829—1898) — журналист и историк, сотрудник ‘Русского вестника’, ‘Отечественных записок’, редактор ‘Журнала министерства народного просвещения’ (1871—1883), начальник Главного управления по делам печати (1883—1896). С 1896 г. — сенатор по Гражданскому кассационному департаменту.
25 Салиас Е. Семь арестов (Из воспоминаний) // Исторический вестник. 1898, No 1.2, 3.
26 Цит. по: Русева Л. Указ. Соч. С. 96.
27 ‘Я живу здесь уединенно, работаю много’. Письма
B. Ф. Лугинина к Е. В. Салиас де Турнемир. 1863—1864 гг. Сост. Зайцева Е. А., Любина Г. И. // Исторический архив, No 6, 2007. C. 193—205.
28 Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) — русский мыслитель, революционер, идеолог и теоретик анархизма.
29 Письма М. А. Бакунина к графине Е. В. Салиас. // Летописи марксизма. 1927, No 3.
30 Сараскина Л. Возлюбленная Достоевского. М., 1994. С. 214.
31 Оригинальные сочинения: Тур Е. Катакомбы, повесть из первых времен христианства. М, 1866, она же. Жемчужное ожерелье. М., 1870, она же. Хрустальное сердце. М., 1873, 3 она же. Звездочка. M., 1873, она же. Житие преподобного отца нашего Ксенофонта, супруги его Марии и двух сыновей его Иоанна и Аркадия. СПб., 1884, она же. Очерк жизни и деяний Иннокентия, митрополита Московского. М., 1884, она же. Через край. М., 1885. Переводы: Булъвер-Литтон Э. Д. Последние дни Помпеи. Пер. с анг. Тур Е. М., 1883.
32 РГВИА. Ф. 232. Оп. 1. Д. 299. Л. 2 об. — Л. 3.
33 Там же.
34 Керсновский А. А. История Русской армии. http://militera.lib.ru/h/kersnovskyl/index.html
35 РГВИА. Ф. 232. Оп. 1. Д. 299. Л. 36.
36 РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 7106. Л. 431.
37 Гурко Владимир Иосифович (1795—1852) — генерал от инфантерии, начальник всех резервных и запасных войск. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов. С 1842 года командовал войсками на Кавказской линии, в 1844 г. участвовал в военных действиях в Чечне. Заложил крепость Воздвиженскую у входа в Аргунское ущелье (уничтожена в 20-х годах XX в. как символ царской колонизаторской политики). (Военная энциклопедия. СПб., 1912. Т. 8. С. 542.).
38 Гурко Татьяна Алексеевна (1795—1840), урожденная баронесса Корф — дочь начальника Комиссии по приему и распределению рекрутов в полки Финляндской армия (1790 г.), генерал-майора Алексея Григорьевича Корфа и Анастасии Александровны Корф (1760—1847).
39 Военный энциклопедический лексикон. СПб., 1853. Т. 4. С. 120—121.
40 ‘Колокол’, прибавочные листы к Полярной звезде. 1861 г. 101,15 июня. С. 852.
41 Цит. по: Военная энциклопедия. СПб., 1912. Т. 8. С. 543.
42 Победоносцев К. П. Письма Победоносцева Александру III. М., 1925. Т. 1. С. 388.
4 Феоктистов Е. M. За кулисами политики и литературы (1848—1896). Воспоминания. М., 1991, С. 346.
44 Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 348
45 РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 7106. Л. 732.
46 Гурко И. В. Записки о кампании 1877—1878 гг. // Русский орел на Балканах: Русско-турецкая война 1877—1878 гг. глазами ее участников. Записки и воспоминания. М., 2001. С. 171.
47 РГВИА. Ф. 232. Оп. 1. Д. 64. Л. 5.
48 См.: Иванова И. И. И. В. Гурко и М. Д. Скобелев за слава на Отечеството или новата ‘наука да побеждаваш’. // Сборник военно-исторически музеи. Плевен, 2008,1. С. 19—33, Воробьева Н. Н. О деятельности И. В. Гурко во главе Передового отряда во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. // Материали от научни изяви на националния парк-музей ‘Шипка-Бузлуджа’. Казанлък, 2008. С. 21—28, она же. ‘Честолюбивые замыслы от меня далеки, но мне совсем не все равно, что скажет обо мне потомство…’. Участие И. В. Гурко в русско-турецкой войне 1877—1878 гг. // Военно-исторический журнал. 2010, No 6. С. 25—29.
49 Радев И. История на Велико Тырново XVIII—XIX век. Велико Тырново, 2000. Т. И. С. 318.
50 РГВИА. Ф. 232. Оп. 1. Д. 299. Л. 13.
51 Иззетъ-Фуадъ-паша. Пропуснатите случаи. Стратегическо-критически етюдъ върху руско-турската война през 1877— 1878 години. София, 1905. С. 84—85.
52 Ахмед-Мидхат-Эфенди. Сборник турецких документов о последней войне. // Военный сборник. 1879, No IV. С. 60,63,66.
53 РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 7106. Л. 732.
54 РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 7331. Л. 44.
55 Гурко Д. И. Указ. соч. С. 182.
56 Генов Ц. Освободителната война 1877—1878 г. София, 1978. С.192.
57 Керсновский А. А. История Русской армии. // militera/lib/ ru/h/kersnovskyl/index.html.
58 РГВИА. Ф. 232. Оп. 1. Д. 299. Л. 68 об.-69.
59 См.: Воробьева H. H. Военная и административная деятельность И. В. Гурко в Царстве Польском (1883—1894). // Сборник военно-исторически музеи. Плевен, 2010, No 2. С. 51—107.
60 Гурко Евгений Иосифович (1866—1891). Погиб на дуэли.
61 См. прим. 182.
62 Гурко В. И. Устои народного хозяйства СПб., 1902.
63 Гурко В. И. Отрывочные мысли по агарному вопросу СПб., 1906, он же. Наше государственное и народное хозяйство СПб., 1909.
64 Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство. 1907—1914. Л., 1990. С. 87.
65 Союз земельных собственников — политическая организация, образована в 1905 г. с целью объединения земледельческих сословий (крестьянства и дворянства) для защиты монархии.
66 См. подробнее: Шубин Г. В. Участие российских подданных в англо-бурской войне (1899—1902 гг.) // Труды Института Африки РАН. Источники, историография, документы. М., 1999. Т. 2., он же. ‘Желаю отправиться в Южную Африку…’. Участие русских офицеров-добровольцев в англо-бурской войне. 1899— 1902 гг. // Военно-исторический журнал. 2001. No 1. С. 65—75, No 2. С. 67—77.
67 Гурко В. И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914—1917. М., 2007. С. 381—383.
68 Яшвиль Н. В. Восточная война. Дневник князя Николая Владимировича Яшвиля с 29 июня 1877 года по 4 февраля 1878 года. Сост. Осипова Н., Пинтев С. София, 2004, Князь Н. В. Яшвилъ. Походные письма (1877—1878). Сост. Осипова Н., Пинтев С. София, 2007, Каразин H. H. Дунав в пламъци (Дневник на кореспондента). Репортажи (1877—1878). София, 2008 и др.
69 Соколов А. К. Социальная история: проблемы методологии и источниковедения // Проблемы источниковедения и историографии: Материалы II научных чтений памяти академика И. Д. Ковальченко. М., 2000. С. 78.
70 12 (24) апреля 1877 г. в Кишиневе был провозглашен высочайший Манифест об объявлении русско-турецкой войны 1877—1878 гг.
71 Первоначально было написано ‘единоплеменников’.
72 Текст в оригинале зачеркнут. Поверх него: ‘Не слишком верила я и в блистательные военные успехи’.
73 Речь идет о Крымской (Восточной) войне 1853—1856 гг. между Россией и коалицией европейских держав в составе Англии, Франции, Турции и Сардинии, дипломатически и Австро-Венгрии. Завершилась 18 (30) марта 1856 г. подписанием Парижского мирного договора, вследствие которого Россия утратила исключительное право покровительства над христианскими народами Османской империи, от нее была отторгнута часть Бессарабии с выходом к Дунаю, самым тяжелым из условий являлся запрет на содержание военного флота и укреплений на Черном море.
74 Франко-прусская война 1870—1871 гг.
75 Салиас де Турнемир Евгений Андреевич (1840—1908) — граф, надворный советник. Известный русский писатель, автор исторических романов ‘Пугачевцы’, ‘Найденыш’, ‘Старая Москва’, ‘Принцесса Володимерская’ и других. В семидесятые годы XIX века был чиновником по особым поручениям при Тамбовском губернаторе и редактором ‘Тамбовских губернских ведомостей’.
76 Речь идет о семье Е. В. Петрово-Солово (Петрово-Соловово) (1819—1896), урожденной Сухово-Кобылиной.
77 Новосильцева Варвара — близкая подруга Е. В. Салиас де Турнемир.
78 Долгорукова Наталья Владимировна (1833—1885), урожденная Орлова-Давыдова.
79 Речь идет о генерале И. В. Гурко (1828—1904).
80 Здесь и далее имеется ввиду генерал И. В. Гурко.
81 Речь идет о княгине Яшвиль Анне Михайловне (1826— 1887), урожденной Орловой, которая приходилась двоюродной сестрой Е. В. Салиас де Турнемир. После смерти мужа Яшвиля Владимира Владимировича (1813—1864) посвятила себя воспитанию детей. Ее сын князь Яшвиль Николай Владимирович (1857—1893) участвовал в русско-турецкой войне 1877— 1878 гг. в составе 4-го эскадрона Восточного отряда. В сентябре 1877 г. — назначен в штаб Западного отряда ординарцем генерала И. В. Гурко.
82 Игнатьев Николай Павлович (1832—1908) — дипломат, государственный деятель. С 1864 г. по 1877 г. занимал пост посланника в Константинополе. Сторонник активной и решит тельной внешней политики Петербурга на Балканах. Считал, что создание национальных славянских государств ‘на руинах Османской империи’ будет способствовать решению Восточного вопроса в интересах России. (См.: Хевролина В. М: Николай Павлович Игнатьев. Российский дипломат. М., 2009).
83 Мнение автора о причастности правительства России к организации вспыхнувшего в 1876 г. в Болгарии Апрельского восстания, жестоко подавленно турецкими властями, ошибочно. В современной болгарской и российской историографии убедительно доказано, что повстанческая акция была спланирована болгарскими революционерами-радикалами и носила провокационный характер с целью вызвать ‘политический эффект’ и добиться участия великих европейских держав в решении Болгарского вопроса. (См.: Косев К. Приветствие от Българската академия на науките. // Илинденско-Преображенско въстание: върх на осводителните борби на българи София. 2005, Фролова M. M. ‘Теперь дело за Россией!’ — проекты и действительность болгарского революционно-освободителъногшо движения. // Родина, 2008, No 12. С. 7—12, Макарова И. Ф. Болгары на пути к освобождению (из истории одной провокации). // В ‘интерьере’ Балкан: Юбилейный сборник в честь И. С. Достян. М., 2010. С. 297—309, она же. Болгары и Танзимат М., 2010).
84 Осуждение автором якобы экспансионистской балканской политики России во время Восточного кризиса 1875—1878 гг. лишено оснований. Официально провозглашенной целью русско-турецкой войны 1877—1878 гг. являлось освобождение балканских христиан от османского ига. Овладение Константинополем рассматривалось правительством исключительно как временная военная мера, ни его захват, ни его оккупация не предполагались. Кроме того, административной службой временного Русского гражданского управления, созданной накануне войны, действовавшей на освобожденной территории с 1877 по 1879 гг., были заложены основы Болгарского государства. (См.: Освобождение Болгарии от турецкого ига. Сборник документов. Под ред. Никитина С. А. М, 1964. Т. 2. С. 82, Улунян А. А. Россия и освобождение Болгарии от турецкого ига. М., 1994, Виноградов В. Н. Двуглавый российский орел на Балканах. 1683—1914. М., 2010).
85 Имение Сахарово принадлежало семье Гурко. Находилось в окрестностях, в настоящее время в черте г. Твери.
86 Речь идет о старшей сестре И. В. Гурко Муравьевой-Апостол Лорентине (Лоре) Владимировне, урожденной Гурко (1823—?). В исторической литературе она часто именуется Ма-риамной или Марианной. Ее муж Муравьев-Апостол Василий Иванович (1817—1867) был сводным братом декабристов М. И. и С. И. Муравьевых-Апостолов. Чета не имела детей.
87 Вероятно, речь идет о прислуге.
88 Речь идет о Гурко Марии Андреевне, урожденной Салиас де Турнемир (1842—1906).
89 Речь идет о Сухово-Кобылине Василии Александровиче (1784—1874) — герое Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов русской армии 1813—1814 гг.
90 Примечание автора на полях рукописи: ‘Евдокия Ивановна Сухово-Кобылина, рожденная Мусина-Пушкина’. Евдокия (Авдотья) Ивановна Мусина-Пушкина (1750—1801) —родная сестра Алексея Ивановича Мусина-Пушкина (1744—1817), графа, государственного деятеля, историка, археографа, члена Российской академии (1789), президента Академии художеств (1794—1799). В 1791—1797 гг. обер-прокурора Синода. А. И. Мусин-Пушкин собрал коллекцию памятников русской истории, издал ‘Русскую правду’, ‘Слово о полку Игореве’ и др.
91 Русско-турецкая война 1806—1812 гг.
92 Отечественная война 1812 г.
93 Заграничный поход русской армии 1813—1814 гг.
94 Битва при Бауцене 8—9 (20—21) мая 1813 г. — одно из сражений Заграничного похода русской армии 1813—1814 г., во время которого армия союзников России и Пруссии под командованием генерала П. X. Витгенштейна потерпела поражение от французских войск во главе с Наполеоном I. В результате было заключено короткое перемирие, закончившееся вступлением в антифранцузскую коалицию Австрии и Швеции.
Сражение под Лейпцигом, известное также как Битва народов, 4—7 (16—19) октября 1813 г. — генеральное сражение кампании 1813 г., завершившееся разгромом армии Наполеона I войсками Шестой антифранцузской коалиции европейских держав.
Взятие Парижа (30 марта 1814) — завершающее сражение кампании 1814 г., после которого император Наполеон I отрекся от трона.
95 Гурко Дмитрий Иосифович (1872—1945) — генерал-майор. Выпускник Пажеского корпуса (1893 г.), с отличием окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1900 г.), участвовал в русско-турецкой войне 1904—1905 гг. В 1908 г. — военный агент в Швейцарии. Участвовал в Первой мировой войне (1914—1917 гг.) После революции находился на Северо-Западе России, поддерживал П. Р. Вермонт-Авалова. В 1920 г. эвакуировался из Одессы во Францию. Скончался в Париже. (См.: Манъкова Л. В. (псевдоним Русева Л.) ‘Переписка со шпионами увеличилась’: [Из воспоминаний организатора русской внешней разведки в центральной Европе генерала Дмитрия Иосифовича Гурко] // Источник. 2002, No 1. С. 15—39, она же. Первый шпион России // Смена. 2002, No 5. С. 74—85).
96 Гурко Владимир Иосифович (1862—1927) — старший сын И. В. Гурко. Он не пошел по традиционной для семьи военной стезе и по окончании в 1885 г. Московского университета избрал гражданскую службу. В 1891—1894 гг. Варшавский гражданский вице-губернатор. В 1905—1907 гг. товарищ министра внутренних дел. С 1915 г. член Государственного совета. Умер в иммиграции.
97 Велико Тырново — столица Болгарского царства (XII— XIV вв.).
98 Вероятно, имеется ввиду депеша главнокомандующего Дунайской армией великого князя Николая Николаевича (ст.), которую П. А. Шувалов переслал в Сахарово.
Шувалов Павел Андреевич (1830—1908) — граф, русский государственный и военный деятель, дипломат. С 1867 г. начальник штаба войск гвардии и Петербургского военного округа. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. командовал 2-й гвардейской пехотной дивизией.
99 Так в тексте. Правильно: Шипка. Шипкинский перевал через Балканы (Стара-Планина). 7(19) июля 1877 г. войска под командованием генерала И. В. Гурко заняли этот перевал, обеспечив русской армии кратчайший путь на Константинополь.
100 За взятие Велико Тырново И. В. Гурко было присвоено звания генерал-адъютанта. За взятие Казанлыка и Шипки он был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени.
101 Здесь и далее Эски-Загра — практическая транскрипция турецкого названия г. Стара Загора (Болгария), употреблявшаяся в русском языке до начала XX в. В настоящее время используется только в историческом контексте.
102 Так в тексте. Правильно: Шильдер-Шульднер Юрий Иванович (1816—1878) — генерал-лейтенант, начальник 5-й пехотной дивизии. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. участвовал во взятии г. Никополя, штурмах и осаде Плевны, в зимнем переходе через Балканы.
103 Здесь и далее Плевна — в соответствии с русской языковой традицией употреблявшееся до начала XX в. название г. Плевен (Болгария). В настоящее время используется только в историческом контексте.
104 Примечание на полях рукописи, сделанное рукой Е. В. Салиас де Турнемир: ‘Мы все обрадовались, один Воля, не разделявший нашей радости, но напротив того доказывал, что один пустой слух. Мы все так рассердились на него, что приказали ему замолчать. Он замолчал, но сидел серьезный и потом. Не могу выразить, как я на него негодовала. Будущее показало, что он был прав’.
105 Криденер Николай Павлович (1811 —1891) — барон, генерал от инфантерии. Во время русско-турецкой войны 1877— 1878 гг. 4 июля 1877 г. взял крепость Никополь. Во главе IX армейского корпуса Криденер дважды пытался овладеть Плевной, но был отбит. Участвовал в ее блокаде. В составе Западного отряда генерала Гурко совершил зимний похода за Балканы.
106 Шаховской Алексей Иванович (1821—1900) — князь, генерал-лейтенант, командир XI-го корпуса, действовал в составе Нижнедунайского отряда. 18 июня 1877 г. участвовал в штурме Плевны.
107 Осман-паша Нури-Гази (1837—1900) — турецкий генерал, во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. руководивший обороной Плевны.
108 Имеются в виду взятые войсками И. В. Гурко Хаинкиойский и Шипкинский перевалы.
109 Речь идет о Гурко В. И. (1795—1852). См. прим. 37.
110 Мария Богдановна — немка-ключница в имении Сахарове
111 Мисс Фрур — гувернантка в семье Гурко.
112 Гурко Александр Леонтьевич (1823—1906). В 1898—1903 гг. действительный статский советник, управляющий Калужской губернской контрольной палатой, член губернского статистического комитета. В 1902—1903 гг. избирался Тарусским уездным предводителем дворянства. Был известен благотворительной деятельностью.
113 Так в тексте. Правильно: Джуранли (совр. Калитино, Болгария).
114 Петрово-Соловово Федор Михайлович (1857—1918) —ротмистр гвардии, участник русско-турецкой войны 1877—1878 гг.
115 Речь идет о Е. В. и М. Ф. Петрово-Солововых. См. прим. 5. Их дочь Мария Михайловна Петрово-Соловово (1858—1941) — фрейлина императрицы, собирательница документов семейного архива.
116 То есть от начала до конца.
117 Речь идет о Владимире и Василии Гурко.
118 Речь идет о Евдокии Васильевне Петрово-Соловово.
119 Дом Н. В. Долгоруковой у Колымажного двора (совр. Мал. Знаменский пер., д. 5, Москва). Старинная усадьба XVII в. Здесь родился знаменитый поэт П. А. Вяземский, в разные годы жили историк Н. М. Карамзин, художник В. А. Саврасов и др.
120 Речь идет об усадьбе Лопухиных (Протасовых) (рубеж XVIII—XIX в. арх. М. Ф. Казаков), которой позднее владела А. П. Бахметьева — вдова одного из создателей Славянского благотворительного комитета А. Н. Бахметьева. В настоящее время в ней расположен Международный центр-музей Н. К. Рериха, (совр. Мал. Знаменский пер., д. 3/5, Москва).
121 Восстание в Польше 1863 г.
122 Пересыльная тюрьма. Среди других в ней ждал отправки в Сибирь польский революционер Ян Домбровский, будущий герой Парижской Коммуны. В 1898—1912 гг. на месте старых корпусов было построено здание Музея изящных искусств (совр. ГМИИ им. А. С. Пушкина).
123 Так в тексте. Правильно драпри — складчатый занавес в дверном проеме интерьера.
124 Речь идет о Николае Михайловиче (1855—1914) (см. прим. 5) и Борисе Михайловиче (1861—1925) Петрово-Солововых (см. прим. 132).
125 Речь идет о Петрово-Соловово Василии Михайловиче (1850—1908) — выпускнике историко-филологического факультета (1874 г.), затем кандидате (1878 г.) Московского университета, предводителе дворянства Тамбовского уезда (1887—1908 гг.), члена Московского центрального комитета партии ‘Союза 17 октября’ (1906 г.).
126 Так в тексте. Вероятно, речь идет о железнодорожном вагоне I класса для привилегированных пассажиров, такие вагоны до 1917 г. окрашивались в красный цвет.
127 То есть на другом перроне.
128 Речь идет о семье Ершова Владимира Ивановича (1844— 1899), во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. командовавшего 1-м дивизионом лейб-гвардии Гусарского полка, входившим в состав Западного отряда И. В. Гурко. В дальнейшем — губернатор Оренбурга и наказной атаман Оренбургского казачьего войска.
129 Вяземская София Александровна (1859—1941). С 1878 г. замужем за князем А. Б. Голицыным.
130 Голицын Александр Борисович (1855—1920) — князь, шталмейстер. Штаб-ротмистр лейб-гвардии Гусарского полка. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. воевал в составе Западного отряда под командованием И. В. Гурко.
131 Феоктистова Софья Александровна, урожденная Беклемишева, жена Е. М. Феоктистова.
132 Адрианополь — греческое название второй столицы Османской империи г. Эдирне (Турция), употреблявшееся в русском языке до начала XX в. В настоящее время используется только в историческом контексте.
133 Сулейман-паша (1838—1892) — турецкий генерал. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. командующий Дунайской армией. 9—14 (21—26) августа 1877 г. войска под его командованием безуспешно пытались овладеть Шипкинским перевалом, занятым русскими. 3—5 (15—17) января 1878 г. в трехдневном бою под Филиппополем (Пловдивом) с войсками Западного отряда И. В. Гурко армия Сулеймана-паши потерпела разгром.
134 Нелидова Ольга Дмитриевна (1839—1918), урожденная княжна Хилкова. Ее муж Нелидов Александр Иванович (1835— 1910) — дипломат, неоднократно выполнявший особые и секретные поручения. В 1855 г. служил в Азиатском департаменте МИД России. Накануне русско-турецкой войны 1877—1878 гг. состоял советником российского посольства в Константинополе. Осенью 1876 г. назначен управляющим делами дипломатической канцелярией при Главном штабе Дунайской армии.
135 Петрово-Соловово Борис Михайлович (1861—1925). Окончил Московский Императорский лицей (так называемый Катковский) (1881 г.), затем Константиновское артиллерийское училище (1887 г.). Флигель-адъютант, в 1905—1907 гг. — командир лейб-гвардии Гусарского полка, 1907—1914 гг. — командующий 1-й бригадой 1-й кавалерийской дивизии. Участвовал в Первой мировой войне (1914—1918), с 1915 г. состоял генералом для поручений при верховном главнокомандующем.
136 Мещерский Эммануил Николаевич (1832—1877) — флигель-адъютант, полковник артиллерии. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. командир первой батареи 14-й артиллерийской бригады. Погиб 17 сентября 1877 г. при защите Шипкинского перевала.
137 Речь идет о Мещерской Марии Михайловне (1850—1907), урожденной Долгоруковой — младшей сестре Долгоруковой Екатерины Михайловны (1847—1922), являвшейся фавориткой (с 1866 г.), а с 1880 г. морганистической супругой императора Александра II.
138 Третий штурм Плевны (30—31 августа (11—12 сентября) 1877 г.) — самое кровопролитное сражение русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Потери русских войск составили около 13 тыс. человек.
139 Рунов Константин Алексеевич (1839—1877) — флигель-адъютант, полковник, командир 1-го и 2-го батальонов лейб-гвардии Павловского полка. Участник русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Геройски погиб при штурме Горни Дыбника 12 октября 1877 г.
140 В начале сентября 1877 г. после 3-го неудачного штурма Плевны (см. прим. 138) главное командование русской армии приняло решение блокировать войска Османа-паши. Единственной коммуникационной артерией противника оставалось хорошо укрепленное Софийское шоссе, по которому он получал подкрепление из Западной Болгарии. Ввиду своей малочисленности русские войска не могли должным образом этому противодействовать. Так, 8 сентября 1877 г. сводные русско-румынские части под командованием генерала Е. Т. Крылова (1824—1894) беспрепятственно пропустили транспорт из Софии, на 2 месяца обеспечивший осажденную Плевну продовольствием и боеприпасами.
141 ‘Голос’ — ежедневная политическая и литературная газета умеренно-либерального направления, выходившая в Петербурге.
142 Дерожинский Валериан Филиппович (1826—1877) — генерал-майор, командир 2-й бригады IX-й пехотной дивизии, начальник Габровского отряда, участвовавшего во взятии Шипкинского перевала в июле 1877 г. 25 августа 1877 г. был тяжело ранен в бою на Шипке. Скончался от полученных ран.
143 Речь идет о событиях, связанных с отступлением Передового отряда И. В. Гурко из Южной Болгарии в июле 1877 г. Действуя в районе Малых Балкан, русские войска одержали ряд побед над превосходящими силами противника под Эски-Загрой (10 июля), Эни-Загрой (18 июля) и Джуранли (19 июля). Это приостановило наступление армии Сулеймана-паши (ок. 40 тыс. человек) в долину р. Тунджи и позволило отряду Ф. Ф. Радецкого укрепиться на Шипкинском перевале. В дальнейшем неудачи русской армии под Плевной (18 июля) вынудили главное командование отдать приказ об отступлении Передового отряда в Северную Болгарию, несмотря на многочисленные протесты И. В. Гурко. После отхода русских войск из долины р. Тунджи турки вырезали 8500 тыс. мирных жителей и дотла сожгли г. Эни-Загру (Нова Загору).
144 Радецкий Федор Федорович (1820—1890) — генерал-лейтенант, командир VIII-го армейского корпуса. Начальник Балканского отряда, организатор и руководитель обороны горных перевалов. За героическую оборону Шипкинского перевала награжден орденом Св. Георгия II степени.
145 Старшинство (anciennnet) — в русской армии означало срок службы офицера или чиновника в одном чине и происходившее от этого первенство старшего над младшим. Оно служило основанием для производства в следующий чин. Боевые или служебные отличия позволяли пренебречь старшинством.
146 Гейден Федор Логгинович (1821—1900) — генерал-адъютант, генерал от инфантерии, член Государственного совета (1821—1900). С 1866 г. начальник Главного штаба. С 1881 г. по 1897 г. занимал пост финляндского генерал-губернатора и командующего войсками финляндского военного округа.
147 Вероятно, речь идет о взятии третьей укрепленной позиции на Софийском шоссе — Долни Дыбник.
148 Речь идет о княгине Яшвиль Анне Михайловне (1826—1887), урожденной Орловой, которая приходилась двоюродной сестрой Е. В. Салиас де Турнемир. После смерти мужа Яшвиля Владимира Владимировича (1813—1864) она посвятила себя воспитанию детей.
149 Яшвиль Николай Владимирович (1857—1893) участвовал в русско-турецкой войне 1877—1878 гг. сначала в составе 4-го эскадрона Восточного отряда, действовавшего в направлении Разград-Русе. В сентябре 1877 г. был назначен в штаб Западного отряда ординарцем генерала И. В. Гурко.
150 Яшвиль Мария Владимировна (1852—1927) — дочь А. М. Яшвиль, фрейлина.
151 Речь идет о Марии Александровне Тимашевой (1855—1843) — дочери генерал-адъютанта, члена Государственного совета (1867 г.) министра внутренних дел (1868—1878 А. Е. Тимашева (1818—1893).
152 То есть сплетников.
153 Правительственный вестник’ — официальная газета Министерства внутренних дел
154 Здесь и далее Горный Дубняк — практическая транскрипция болгарского названия с. Горни Дыбник (Болгария), употреблявшаяся в русском языке до начала XX в. В настоящее время используется только в историческом контексте.
155 В боях за турецкие укрепленные позиции на Софийском шоссе у с. Горни Дыбник и Телиш 12 октября 1877 г. гвардия понесла огромные потери (3 генерала, 126 офицеров, 3410 нижних чинов). Высшее командование русской армии и общественное мнение возлагали вину за это на генерала Гурко, руководившего операцией. В действующей армии отношение к этим известиям было иным. Овладение турецкими редутами показало, вопреки господствовавшему мнению, что при умелом ведении боя можно и должно одерживать победу над обороняющимся противником.
156 Взятие Карса — одно из важнейших сражений русско-турецкой войны 1877—1878 гг. на Кавказском театре военных действий. 6(18) ноября 1877 года после продолжительной осады русские войска в результате ночного штурма овладели непреступной крепостью.
157 Кавказский театр военных действий по стратегическому плану кампании считался второстепенным.
158 Церковь св. Спиридона Тримифунтского при Главном управлении уделов. Освящена в 1799 году. С 1857 г. находилась на Литейном проспекте, дом 39, на верхнем этаже особняка, купленного для Департамента уделов у князя А. Ф. Орлова. Закрыта в 1920 г. В настоящее время в здании находится Всероссийский научно-исследовательский нефтяной геологоразведочный институт, в бывшем помещении церкви — библиотека.
159 Раух Мария Николаевна (?—?), урожденная Юханцева. Ее муж Раух Оттон Егорович (1834—1890) — генерал-лейтенант, командир 15-го армейского корпуса. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг., до прибытия генерал-лейтенанта И. В. Гурко в действующую армию, временно исполнял обязанности начальника Передового отряда, затем был назначен его заместителем. Участвовал во всех делах Передового и Западного отрядов.
160 Речь идет об Ольге Николаевне Юханцевой — сестре милосердия. За самоотверженную помощь, оказанную раненым на поле боя во время обороны перевала Шипки в августе 1877 г. и зимой 1877—1878 гг. она была награждена особой серебряной медалью ‘За храбрость’.
161 Сухово-Кобылина Софья Васильевна (1825—1867) — родная сестра Е. В. Салиас де Турнемир. Первая официально признанная профессиональная художница в России.
162 В трехдневном бою под Филиппополем (Пловдивом) 2—5 (14—17) января 1878 г. войска под командованием генерала И. В. Гурко полностью разгромили армию Сулеймана-паши. Упоминания о том, что правительственные телеграммы об этих событиях с театра военных действиях искажали факты, содержатся и в других источниках.
163 Безак Мария Федоровна (1842—1913), урожденная Лугинина. Ее муж Безак Николай Александрович (1836—1897) — государственный деятель, генерал-майор артиллерии. Участвовал в русско-турецкой войне 1877—1878 гг. в составе Западного отряда под командованием И. В. Гурко. В дальнейшем был губернатором Ярославля (1878—1880) и Нижнего Новгорода (1880—1882). В 1884—1895 гг. — начальник Главного управления почт и телеграфов. С 1895 г. — член Государственного совета.
164 К началу зимнего перехода Балкан 13 декабря 1878 г. численность Западного отряда под командованием генерала И. В. Гурко составляла 70 тыс. человек.
165 Дадиани Николай Давидович (1847—1903) — Николай I, светлейший князь Мингрельский, генерал-майор. Участник русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Его жена — Мария Александровна (1849—1926), урожденная графиня Адлерберг, дочь министра Императорского Двора и уделов А. В. Адлерберга.
166 В действительности за взятие Горни Дыбника генерал И. В. Гурко был награжден орденом Св. Георгия 2-й степени и золотой саблей, инкрустированной бриллиантами, с надписью ‘За храбрость’. В настоящее время она хранится в фондах Государственного исторического музея в Москве.
167 Речь идет об очерках известного дипломата князя Л. В. Шаховского, которые он в 1877—1878 гг. направлял в редакцию газеты ‘Московские ведомости’ с Балканского театра военных действий. С первых дней войны он добровольцем находился в действующей армии, а затем был назначен адъютантом в штаб генерала И. В. Гурко. В качестве ‘штатского ординарца’ Гурко, как его назвал В. И. Немирович-Данченко, князь Шаховской прошел всю войну и встретил ее окончание в Адрианополе.
168 Имевшая место встреча генералов И. В. Гурко и М. Д. Скобелева накануне штурма редута у с. Долни Дыбник во время которой они провели совместную рекогносцировку плевенских укреплений, приказав ‘свите остаться внутри укрепления батареи, а сами вдвоем с биноклями в руках вышли наружу укрепления и, став на берм (кромка между рвом и валом укрепления. — Н. В.), долго рассматривали турецкие позиции, обсуждая подступы к ним, не обращая ни малейшего внимания на поминутно щелкавшие и взрывавшиеся в бруствере пули <...> храбрость генералов известна всем’. [Шаховской Л. В. С театра войны 1877—1878. Два похода за Балканы. М., 1878. С. 149—151, Вознесенский В. Воспоминания о походе и действиях Лейб-Гв. Конно-гренадерского полка в Турецкую войну 1877—78 гг. 1899 // Золотарев В. А. В грядущее глядим мы сквозь былое. М. 1997. С. 288).
169 Речь идет о Владимире Иосифовиче Гурко (Воле).
170 Апраксин Сергей Александрович (1830—1894) — граф, генерал-майор свиты Его Императорского Величества.
171 Имеется ввиду граф Салиас де Турнемир Евгений Андреевич.
172 Толстой Дмитрий Андреевич (1823—1889) — граф, государственный деятель, историк, президент Петербургской Академии наук (1882). В 1865—1880 гг. — обер-прокурор Синода, в 1866—1880 гг. — министр народного просвещения.
173 Петербургская квартира И. В. Гурко находилась по адресу Литейный проспект, дом 57.
174 Взятие русскими войсками под командованием генерала И. В. Гурко турецких укреплений на Софийском шоссе (Горни Дыбника, Телиша и Долни Дыбника) имело важное стратегическое значение для установления блокады Плевны.
175 Имеется ввиду г. Правец.
176 Имеется в виду хорошо укрепленная позиция турок на Араб-Конакском перевале через Балканы. Овладение ею 21 ноября (3 декабря) 1877 г. открыло русским войскам под командованием И. В. Гурко путь на Софию.
177 Ганнибал (Аннибал) Барка — карфагенский полководец.
178 Гурко Александр Иосифович (1824—1880) — капитан Лейб-гвардии Кирасирского полка. Действительный статский советник.
179 Клейгельс Николай Васильевич (1850—1916) — русский военный и государственный деятель. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. состоял ординарцем главнокомандующего великого князя Николая Николаевича (ст.). В составе Западного отряда генерала И. В. Гурко участвовал в боях за Горни Дыбник и Телиш, совершил зимний переход через Балканы. В 1888— 1895 гг. варшавский обер-полицмейстер, в 1895—1904 гг. градоначальник Петербурга, генерал-адъютант (1903), генерал от кавалерии (1905).
180 Филиппополь — греческое название болгарского г. Пловдив (тур. Филибе), употреблявшееся в русском языке до начала XX в. В настоящее время используется только в историческом контексте.
181 Сан-Стефано — предместье Константинополя, где в феврале 1878 г. русская армия остановила свое наступление. Позднее там был подписан прелиминарный мирный договор.
182 Гурко Николай Иосифович (1874—1898). Уйдя из жизни молодым (в 24 года), он не оставил о себе практически никаких сведений. Послужной список лейтенанта Гурко исчерпывается данными, что в 1893 г. он окончил Морской кадетский корпус, проходил службу на крейсерах ‘Владимир Мономах’ и ‘Память Азова’. Тем не менее загадочные обстоятельства смерти сына прославленного генерала И. В. Гурко сделали известным его имя даже в Новой Зеландии. Так, одна из наиболее авторитетных и полярных газет ‘Вестник Таранаки’ (г. Нью-Плимут) под заголовком ‘Русские сенсации’ опубликовала статью, в которой сообщалось, что 23 октября 1898 г. сын прославленного героя русско-турецкой войны 1877—1878 гг. был арестован в Монте-Карло по обвинению в ограблении бывшего Государственного секретаря А. А. Половцова. Речь шла о 60 тысячах франков и драгоценностях. С целью его экстрадиции в Россию власти Монако перевели задержанного в парижскую тюрьму, где он внезапно скончался через несколько дней. Что послужило причиной смерти, до сих пор не известно. Однако есть основания предполагать, что во избежание позора, следствием которого уже стали увольнение лейтенанта Н. И. Гурко из Императорского флота и инсульт у отца, его брат полковник В. И. Гурко, навестивший Николая в заключении, смог передать ему яд, которым он и отравился. (РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 1 Д. 649, Taranaki Herald. Vol. XLVIII, 26 January, 1898. PL).
Тур Евгения
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мои встречи с Т. Г. Масариком, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1930
  2. Поездка в Грузино в 1824 году, Булгарин Фаддей Венедиктович, Год: 1846
  3. Воспоминания о Михаиле Николаевиче Загоскине, Аксаков Сергей Тимофеевич, Год: 1852
  4. Люди — звери, Врангель Мария Дмитриевна, Год: 1924
  5. Молодость — Россия, Зайцев Борис Константинович, Год: 1951
  6. ‘Три мгновения’, Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич, Год: 1911
  7. Встречи с А.А. Пушкиным, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
  8. Прощание с Москвой, Зайцев Борис Константинович, Год: 1939
Электронная библиотека