Воспоминания о Тургеневе, Островская Наталья Александровна, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 75 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

H. А. ОСТРОВСКАЯ.

ВОСПОМИНАНІЯ О ТУРГЕНЕВ.

Съ примчаніями М. А. ОСТРОВСКОЙ.

ПЕТРОГРАДЪ.
Типографія ‘Якорь’, Б. Болотная, 10.

Отдльный оттискъ изъ ‘Тургеневскаго Сборника’ подъ редакціей H. К. Пиксанова.

Воспоминанія о Тургенев Н. А. Островской.

Воспоминанія моей матери были уже разъ напечатаны въ ‘Волжскомъ Встник’ (1884 г., NoNo 143, 148, 154 и 160, 1885 г., NoNo 5 и 11). Я ршаюсь ихъ перепечатать въ виду того, что, во-первыхъ, они затеряны въ старой провинціальной газет, а, во-вторыхъ, я печатаю ихъ теперь со многими дополненіями по рукописи. Въ восьмидесятыхъ годахъ иное прямо и не вносилося въ цензуру, такъ какъ было ясно, что этому не пройти, а другое было выкинуто цензурой. Сверхъ того многое выкинулъ авторъ по собственному побужденію: такъ, онъ не нашелъ возможнымъ говорить въ печати о живыхъ тогда Л. Н. Толстомъ, г-ж Віардо и пр. Возстановила я и нкоторыя опущенныя мелочи, врод описанія наружности Авдева. Затмъ я раскрыла иниціалы нкоторыхъ лицъ, о которыхъ идетъ рчь, въ запискахъ: сановниковъ изъ кружка Строганова, А. П. Философовой {Догадаться, о комъ идетъ рчь, было очень легко читателямъ, да и самый эпизодъ извстенъ въ печати.}, Хартмана, Самариной. Съ другой стороны, возстановляя пропуски, я сочла нужнымъ раза три не ставить именъ’упоминаемыхъ лицъ.

Перечислю крупныя вставки: разсказъ о ‘ссылк Авдева, разговоръ съ Авдевымъ о г-ж Віардо, разсказъ о политическомъ обвиненіи, предъявленномъ Тургеневу, эпизодъ съ Пегасомъ, разговоры о Гарибальди и Герцен, разговоры о Никола I, описаніе первой встрчи съ Тургеневымъ въ 1873 г., разговоръ о Чернышевскомъ, эпизодъ съ воробьемъ и разсказъ Тургенева по этому поводу, передача ненапечатаннаго разсказа изъ ‘Записокъ охотника’ о расправ крестьянъ съ жестокимъ помщикомъ {Это мсто выкинула цензура.}, разговоръ о вчности, характеристика жены Блинскаго, эпизодъ о незнакомц, похожемъ на убійцу, цензурные пропуски въ характеристик Бакунина, анекдотъ, слышанный Тургеневымъ отъ Строганова, разговоры о Достоевскомъ и о Толстомъ, упоминанія о Лавров и о братьяхъ Крапоткиныхъ, разговоръ о новой молодежи по поводу будущаго романа, характеристика Столыпина, упоминанія о Мезенцев и о сыщик, поймавшемъ Нечаева, свиданіе съ Тургеневымъ въ Москв, два плана ненаписанныхъ разсказовъ Тургенева, эпизодъ въ окружномъ суд, характеристика ‘Лео’, свиданіе съ Тургеневымъ въ 1875 г., описаніе послдняго свиданія съ Тургеневымъ на берлинскомъ вокзал {Авторъ выкинулъ это описаніе, считая видимо, что оно даетъ мало интересныхъ свдній о Тургенев, но я возстановляю его въ виду живости картины.}.

М. Островская.

Въ 1864 г. осенью пріхали мы съ мужемъ {П. М. Грибовскимъ. М. О.} въ Баденъ-Баденъ. Пріхали мы уже посл окончанія сезона.

И. С. Тургеневъ находился въ это время въ Баденъ-Баден, гд строилъ себ домъ, рядомъ съ домомъ г-жи Віардо, и, въ ожиданіи окончанія постройки, жилъ на квартир. Мужъ мой давно былъ съ нимъ знакомъ и на другой же день по прізд отправился къ нему. Онъ не засталъ его дома.

— ‘Подошелъ я къ его двери’, разсказывалъ мн мужъ, и расхохотался: на двери наклеена бумажка съ надписью крупными буквами:

Monsieur Tourgeneff n’est pas la maison. Herr Tourgeneff ist nicht zu Hause.

‘Я оставилъ свой адресъ и просилъ дать знать, когда, его можно будетъ застать дома’.

Къ вечеру былъ полученъ отвтъ слдующаго содержанія: ‘Мн было очень пріятно узнать, что Вы въ Баден. Жду Васъ завтра въ одиннадцать часовъ утра’.

На слдующій день мой мужъ отправился къ Тургеневу, засталъ у него Авдева (автора ‘Подводнаго камня’), захавшаго въ Баденъ повидаться съ Иваномъ Сергевичемъ, и уговорился обдать вмст съ ними.

— ‘Похвалился мн Иванъ Сергевичъ, разсказывалъ мн мужъ, что домъ хорошій себ строитъ, что Баденомъ и вообще своею судьбою онъ очень доволенъ. Объ одномъ, говоритъ, молю теперь Бога, ‘чтобы батюшка вторникъ былъ похожъ на батюшку понедльника’. Спрашивалъ я, зачмъ онъ такую записку наклеилъ на двери? Оказывается, что и здсь его не оставляютъ въ поко, лзутъ — кто за совтомъ, кто — съ изъявленіемъ сочувствія. Увряетъ, что совсмъ бросилъ писать. Ну, да надо надяться, что это жалкія слова’.

Собраться къ обду было уговорено у ресторана игорнаго дома. Когда мы подошли къ нему, съ лавочки, находящейся передъ рестораномъ, поднялся къ намъ навстрчу И. С. Тургеневъ. Я его всего разъ видла, за нсколько лтъ передъ тмъ въ Петербург — и теперь уже издали узнала, конечно, его высокую, широкоплечую фигуру.

— Вотъ я, по старой памяти слыву примромъ неаккуратности,— сказалъ онъ посл первыхъ привтствій, — а, между тмъ, я оказываюсь всхъ аккуратне. А Авдевъ, вотъ что то пропалъ. А, вотъ и онъ!’

Къ намъ подошелъ человкъ средняго роста, худой и костлявый, въ широкомъ верхнемъ пальто съ широкими рукавами, изъ тхъ пальто, по которымъ иностранцы узнаютъ les Moskovites. Онъ былъ очень некрасивъ: неправильныя, растянутыя въ ширину черты, маленькіе впалые глазки, небольшой лобъ, покрытый частыми морщинами, точно складками, сильная просдь въ жидкихъ волосахъ, въ жидковатой бородк и въ усахъ, закрывавшихъ большой ротъ съ плохими зубами, — но лицо симпатичное по выраженію доброты и добродушія. Во время обда разговоръ касался больше охоты и общихъ знакомыхъ. Мужъ мой по какому то случаю упомянулъ, что я нмцевъ не люблю.

— Напрасно, сказалъ Тургеневъ. Вы нмцевъ, врно, не знаете, они люди хорошіе, — только надо умть съ ними обращаться. Съ ними больше чмъ съ другими надо mitmachen, чтобы сойтись, въ нихъ много добродушія, хотя и не нашего, русскаго. Gemth — тоже добродушіе, только другого оттнка.

Я промолчала. Я, вообще, конфузилась, помалчивала и только, не переставая, всматривалась въ Ивана Сергевича, замчала каждое его движеніе. Онъ, какъ извстно, былъ хорошъ собой, но красота его состояла не въ правильности чертъ лица, не въ стройности сложенія: она состояла въ какомъ-то благородств осанки, въ милой улыбк, въ грив сдыхъ волосъ, откинутыхъ назадъ надъ прекрасной формы лбомъ, и, главное, въ привлекательности взгляда. Глаза его не были ни огромны, какъ увряетъ Доде, ни даже особенно красивы, но умные, проницательные, честные, добрые: глаза очень, очень хорошаго человка. Лучшій его портретъ, по моему, тотъ, который снятъ у Бергамаско, en face, на немъ онъ вышелъ именно такимъ, какимъ бывалъ, когда находился въ дух: со смющимся, ласковымъ взглядомъ, съ добродушной, доброжелательной улыбкой, вышла даже та прядь волосъ, которая вчно падала ему на лобъ, чуть только онъ разговорится или взволнуется. По описаніямъ, по разсказамъ — я воображала его совершенно другимъ: я представляла его себ въ род тхъ лордовъ, что описываются въ англійскихъ романахъ, лордовъ до того благовоспитанныхъ, что простымъ людямъ, не посвященнымъ во вс тонкости джентельменства, съ ними даже страшно становится. ‘Да онъ — простой, совсмъ простой человкъ!’ — думала я — ‘настоящій русскій помщикъ. Правда, манеры у него крайне изящныя, но видно, что въ немъ нтъ ни капли той комильфотности, которая шокируется изъ-за пустяковъ’.

У Авдева было имніе въ Уфимской губерніи. Предыдущее лто онъ жилъ въ имніи, а на зиму перехалъ въ Уфу. Живетъ онъ себ въ Уф, вдругъ получаетъ бумагу: приказывается ему отправляться назадъ въ деревню и оттуда не вызжать. Онъ ничего ни понимаетъ, бросается справляться, что это значитъ. Къ его счастью онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ уфимскимъ губернаторомъ. Тотъ написалъ въ Петербургъ, а ему между тмъ посовтовалъ хать пока въ деревню. Черезъ нсколько мсяцевъ что же узнается! Искали другого Авдева, того не нашли, а его сослали ошибкой. Изъ деревни же его все-таки не выпускаютъ,— разршенія нтъ. Черезъ разныхъ знакомыхъ онъ кое-какъ выхлопоталъ себ позволеніе създить въ Петербургъ для объясненія. Въ Петербург добился онъ, чтобы его приняли (не помню, въ третьемъ ли отдленіи, въ министерств ли внутреннихъ длъ). Объясняетъ онъ тамъ свою исторію и проситъ, чтобы его выпустили на волю. Говорятъ — нельзя, потому что о его ссылк недавно было доложено государю, и не хотятъ себя компрометировать передокладываньемъ. Совтуютъ ему потерпть: со временемъ можно будетъ подвести его подъ какой-нибудь манифестъ, или выпросить помилованіе. Онъ сталъ возражать, что ему не помилованіе нужно, что, онъ не виноватъ.— ‘Знаемъ’, говорятъ ‘и извиняемся, а все-таки ничего сдлать не можемъ’. Онъ, конечно, въ отчаяніи. Наконецъ его спрашиваютъ: ‘Да чего вамъ, собственно хочется’?— ‘Какъ чего! Во-первыхъ, я хочу быть свободнымъ, а, во-вторыхъ, я человкъ больной, меня доктора посылаютъ заграницу’.— ‘Давно бы такъ сказали! Позволеніе хать лчиться мы вамъ достанемъ’. И дйствительно достали. Разсказывая эту исторію, мужъ заключилъ словами: ‘И, вотъ, теперь онъ въ такомъ положеніи, что заграницу то его отпустили, а возвратится онъ въ Россію, опять сиди въ деревн. Ну, возможно-ли жить въ государств, гд рискуешь, что съ тобой произойдетъ такое приключеніе’!

Авдевъ сталъ ходить къ намъ, съ мужемъ спорилъ, изливалъ накопившуюся желчь. Онъ уврялъ, будто при Никола Павлович даже было лучше. ‘Тогда по крайней мр’, говорилъ онъ, ‘каждый зналъ quoi s’en tenir {За что держаться.}, а теперь, то либеральничаютъ, то ни за что, ни про что казнятъ’. Мужъ мой возражалъ, что нельзя даже сравнивать Александра Николаевича съ отцомъ, а что дйствительно въ Россіи жить скверно, такъ въ этомъ не столько правительство виновато, сколько общество: ‘Общество у насъ поганое’.

Тургенева Авдевъ обожалъ, но видался съ нимъ не очень часто: ‘Я не хочу его стснять,— онъ цлый день сидитъ или у Віардо, или на постройк дома. Своему дому онъ радуется, какъ ребенокъ. Долго онъ мн толковалъ, какой у него будетъ кабинетъ съ дверями вмсто оконъ — прямо въ садъ’.— ‘Какъ во сн Зинаиды въ ‘Первой любви’, замтила я.— ‘Должно быть. Главное, конечно, его радуетъ, что онъ будетъ жить рядомъ съ Віардо,— оттого то и восторгъ отъ дома и сада’.— ‘Знаете вы ее’?— ‘Очень мало’.— ‘Она, вдь, такая дурная,— врно ужъ очень умная’.— ‘Иванъ Сергевичъ увряетъ, будто она такъ умна, что сквозь человка видитъ спинку стула, на которомъ онъ сидитъ. Вы говорите — она нехороша собой. А я вотъ вспомнилъ, какъ разъ сидимъ мы съ нимъ въ Рим на Пинчіо,— прозжаетъ мимо насъ въ коляск дама, похожая немножко на нее, такъ онъ, какъ сумасшедшій, вскочилъ и бросился за коляской, конечно, не догналъ, вернулся, запыхавшись, и посл все мн расписывалъ, какая она, должно быть, необыкновенная женщина, судя по наружности. Вы знаете, вдь, онъ расписывать уметъ!’ Віардо мы встрчали раза два на гулянь. Она была очень некрасива: съ длиннымъ желтымъ лицомъ, съ крупной челюстью, и, дйствительно, какъ говорили о ней, напоминала лошадь. Только у нея и было хорошаго, что большіе черные глаза да свободная легкая походка, да еще я замтила маленькую ножку очень красивой формы.

Мы прожили въ Баден недли три. Тургенева я видала нсколько разъ, но мужъ мой довольно часто бывалъ у него, и, возвращаясь отъ него, каждый разъ разсказывалъ мн, о чемъ они съ нимъ бесдовали. Все это было такъ давно, что я уже забыла часть разговоровъ. Запишу, по крайней мр, то, что сохранилось въ моей памяти…

— Хорошую новость я принесъ, — сообщилъ мн однажды мужъ, возвратившись отъ Тургенева.— Объявилъ мн сегодня Иванъ Сер—чъ: ‘сидлъ я, сидлъ, да и принялся за романъ’.

Началъ онъ тогда писать ‘Дымъ’.

— Сегодня я засталъ Тургенева за письменнымъ столомъ, разсказывалъ мн мужъ въ другой разъ, мараетъ въ какой то книжк. Встртилъ онъ меня немножко сконфуженный: ‘Знаете, говоритъ, за какимъ вы меня занятіемъ застали? За сказками Perault. Есть у меня знакомый юноша, спонадобились ему деньги, онъ придумалъ перевести сказки Perault и отнесъ переводъ къ Исакову, а тотъ говоритъ: ‘Напечатаю на свой счетъ, если Тургеневъ дастъ свое имя’. Юноша ко мн. Я по слабости своей согласился дать свое имя только все-таки совсть меня зазрила. Просилъ я принести мн посмотрть переводъ, и — вообразите мой ужасъ: открываю книгу и первое, что мн попадается на глаза, это фраза: онъ слъ на блую лошадь съ яблоками. Вотъ теперь сижу и поправляю’.

Разъ какъ-то ходили мы съ Авдевымъ смотрть садъ и домъ Тургенева. Внутрь дома мы не входили: внутренняя отдлка его еще не начиналась, хотя снаружи онъ и украсился какими то башенками. Садъ былъ довольно большой, для частнаго нмецкаго сада, но особеннаго въ немъ ничего не было.

— Смотрите, рку то замтьте, смясь совтовалъ намъ Авдевъ, вдь онъ васъ объ ней спроситъ.

Какую рку? спросили мы.

— Неужели вы не видите? Вотъ она!— и онъ показалъ намъ на маленькій ручеекъ, пробивавшійся между деревьями. Для Ивана Сергевича крайняя обида, если кто-нибудь ручейка не замтитъ, онъ воображаетъ, что это цлый потокъ.

Разъ мужъ принесъ листокъ маленькой газетки. ‘Посмотри-ка, какую пакость Тургеневъ получилъ сегодня!’ То былъ нумеръ газеты: ‘A tout venant je crache {Плюю на перваго встрчнаго.}. Человкъ не выдастъ, свинья не състъ’. Подъ заглавіемъ стояло: ‘Подписки не принимается, подписчики выбираются редакціей’. Въ этомъ нумеръ былъ какой то гадкій намекъ, уже не помню — какой именно. Вотъ на что намекалось въ пасквильномъ тон. ‘Передъ моей послдней поздкой въ Россію’, разсказывалъ Тургеневъ, ‘приходитъ ко мн Бакунинъ и проситъ препроводить къ нему какимъ-нибудь образомъ его жену, которая находилась тогда въ Москв. Я общалъ. Наканун моего отъзда изъ Парижа является онъ опять, таинственный, съ тетрадкой въ рукахъ, суетъ мн тетрадку: вотъ теб нашъ тайный шрифтъ на всякій случай.— Зачмъ мн шрифтъ? На какой случай?— А чтобы жену мою отправить. Можетъ быть понадобится.— Однако шрифта я не взялъ. Създилъ я въ Россію, жену ему препроводилъ и вернулся. А онъ между тмъ написалъ мн въ догонку письмо съ какими то инструкціями и не только прямо по почт, но даже подписался полнымъ именемъ. Письмо это, конечно, попало, куда слдуетъ. Къ счастью, пришло оно въ Россію, когда меня уже тамъ не было. Это первое приключеніе. Второе. Когда я зжу въ Россію, я обыкновенно беру съ собой особенный чемоданъ для разныхъ посылокъ отъ знакомыхъ. И на этотъ разъ натаскали мн множество свертковъ, бумагъ, писемъ и всего на свт. Я все уложилъ, конечно, чужихъ бумагъ не читалъ, чужихъ писемъ не распечатывалъ. Чемоданъ этотъ отправилъ я съ другими вещами транспортомъ. Ждалъ я его, ждалъ, такъ и не дождался, пропалъ онъ. А пропалъ онъ недаромъ. Читали вы романъ Лскова ‘Некуда’?

Помните — тамъ есть русскій революціонеръ, не помню, какъ передлана его фамилія,— онъ еще возбуждаетъ почти всеобщее отвращеніе, особенно въ женщинахъ? Ну такъ это дйствительное лицо: нкто Ничипоренко. Ничипоренко этотъ, когда я узжалъ изъ Россіи, възжалъ въ нее и везъ съ собою портфель съ прокламаціями, письмами и цлымъ спискомъ агитаторовъ. На границ, на дебаркадер, что-то ему показалось, чего-то онъ струсилъ, бросилъ этотъ портфель просто подъ лавку, самъ слъ поскоре въ вагонъ и укатилъ въ Малороссію. Портфель этотъ нашли, отыскали его самого, арестовали, и арестовали всхъ по письмамъ и списку. Между прочимъ въ одномъ письм было сказано, что извстный писатель Тургеневъ взялся передать въ Россію прокламаціи, инструкціи и пр., и мой чемоданъ отыскали. А я сижу себ спокойно въ Париж, ничего не подозрваю.

Въ одно прекрасное утро будятъ меня, говорятъ — какой то чиновникъ изъ посольства меня спрашиваетъ. Выхожу, вижу канцелярская фигура. Вынимаетъ онъ бумагу, развертываетъ, откашливается, и, знаете, этимъ громкимъ русско-чиновничьимъ голосомъ читаетъ. Приказывается мн, нимало не медля, явиться въ Петербургъ для объясненій, иначе имнье мое конфискуется и т. д.— вс послдствія. Я изумился, взволновался, чиновника выпроводилъ, а самъ прямо къ посланнику. Я его лично знаю. Такъ и такъ, говорю. Что мн длать?— ‘Что длать? хать, конечно’, и сталъ онъ меня успокаивать, уврять, что это пустяки. ‘Пустяки ли, нтъ ли’, говорю, ‘а я не поду’. Онъ такъ и подпрыгнулъ: ‘Какъ не подете’?— ‘Такъ не поду. Очень вроятно, что все это кончится вздоромъ, но я старикъ, больной,— пока я оправдаюсь, меня тамъ затаскаютъ’.

Пробовалъ онъ меня урезонить, я стоялъ на своемъ. Наконецъ, онъ придумалъ: ‘Вотъ что: я знаю, что государь васъ любитъ, какъ писателя. Напишите прямо къ нему совершенно откровенно’.— ‘Пожалуй, только я къ царямъ писать не умю’. Веллъ онъ сочинить посланіе у себя въ канцеляріи, приносятъ мн, чтобы я переписалъ своей рукой. Читаю: припадаю униженно къ стопамъ Вашего Величества и т. п. ду опять къ посланнику: такого письма не подпишу, а самъ все-таки сочинить не умю…

Наконецъ, кое-какъ сочинилъ я самъ, отправили. Жду я, что то будетъ. Вызываютъ меня въ посольство. ‘Вамъ’, говоритъ посланникъ, ‘оказана особенная неслыханная милость,— приказано сообщить вамъ, въ чемъ васъ обвиняютъ. Вотъ бумага’. Прочелъ я, вижу дйствительно пустяки, и ршился хать. Прізжаю въ Петербургъ, являюсь въ Третье Отдленіе {Вызывали Т—ва въ Сенатъ, а не въ ІІІ-е Отдленіе.}. Привели меня въ большую залу. Большой столъ, на стол зерцало, кругомъ сидятъ генералы и все знакомые. Говорятъ они мн: ‘Извините, Иванъ Сергевичъ, посадить мы васъ не можемъ’. Сдлали мн нсколько пустыхъ вопросовъ, препроводили въ отдльную комнату, посадили, положили передо мной толстую переплетенную тетрадь. ‘Видите’, говорятъ, ‘тутъ въ нсколькихъ мстахъ заложено бумажками. Гд заложено, тамъ дло васъ касается. Просимъ васъ письменно отвтить на вопросы’. Ушли. Вопросы оказались вотъ въ какомъ род: Съ кмъ, гд, при какихъ обстоятельствахъ вы были знакомы? Знаете ли вы политическаго преступника Герцена? Есть ли у васъ его портретъ? и т. д. Я отвчалъ: если бы всю эту тетрадь исписать вдоль и поперекъ, то не достало бы мста, чтобы помстить одни имена всхъ тхъ, кого я зналъ въ жизни, и потому отвчать на вопросъ о моихъ знакомыхъ нтъ для меня физической возможности, Герцена я не только зналъ, но былъ съ нимъ друженъ, портретовъ его у меня не одинъ, а нсколько… Отвтилъ я на вс пункты и думаю: вдь мн не запрещали читать остальное. Сталъ я перелистывать тетрадь. Оказалось — все допросы разныхъ лицъ. Ну, и надо признаться, немного я тутъ нашелъ мужества.

Одинъ господинъ, напримръ, явно, страшно струсилъ, сталъ путать правыхъ и виноватыхъ, совсмъ растерялся, показываетъ даже, что въ такомъ то году, когда онъ былъ еще мальчикомъ, такой то учитель, такой то гимназіи его совращалъ. Потянули учителя. Тотъ несчастный возопилъ: Помилуйте! Ни душой, ни тломъ не виноватъ! И въ гимназіи то онъ не былъ, и понятія о немъ не имю… Былъ, однако, одинъ отвтъ: ‘Въ томъ, въ чемъ меня обвиняютъ, я не виноватъ. Но, если хотите знать мои убжденія, такъ вотъ какія они… Я ихъ не скрываю, и если хотятъ казнить за убжденія, такъ пусть казнятъ’… И, вроятно, погибъ человкъ ни за что, ни про что. Дло мое кончилось ничмъ. И вотъ съ тхъ поръ въ извстныхъ кружкахъ начались обо мн сплетни,— не даромъ, дескать, меня не упекли, должно быть я на кого-нибудь донесъ… А Ничипоренко засадили за тридевять замковъ, и онъ умеръ въ тюрьм до окончанія слдствія. Ну и, конечно, попалъ въ мученики’ {Андрей Ивановичъ Ничипоренко извстенъ по ‘процессу 32-хъ’. [Показанія его и самого Тургенева по этому длу см. въ книг М. Е. Лемке: ‘Очерки освободительнаго движенія 60-хъ годовъ’ (Спб. 1908).}.

Разъ Авдевъ разсказалъ, какъ онъ утромъ занесъ къ Тургеневу новую книжку ‘Дла’ {Здсь, очевидно, ошибка въ названіи. Журналъ ‘Дло’ началъ выходить только съ 1867 года.}. Иванъ Сергевичъ только что открылъ ее, первое, что ему попалось на глаза: ‘Если бы Тургеневъ былъ умный человкъ’… Онъ принялся дразнить пріятеля: ‘Хорошъ! Принесъ книжку, чтобы дуракомъ обругать!’ И добрякъ Авдевъ, разсказывая это, изъ себя выходилъ: ‘Ну, сказали бы объ немъ, что угодно, что онъ человка убилъ,— все бы не такъ нелпо было! Но назвать Тургенева дуракомъ!’

Досталъ Тургеневъ моему мужу приглашеніе на охоту и самъ здилъ съ нимъ — разъ на облаву, другой разъ — съ ружьемъ.

— Посмотрла бы ты, что съ нимъ было, разсказывалъ мн мужъ со смхомъ,— когда онъ фазана пропуделялъ: бросился на землю, слъ на корточки, машетъ руками и кричитъ, что ‘такъ жить нельзя’. Посл этой неудачи онъ все уврялъ насъ, что даже Пегасъ {Любимая собака И. С. Тургенева.} его презираетъ.

Кстати, объ извстномъ Пегас. Авдевъ уврялъ насъ, будто весь Баденъ-Баденъ знаетъ Пегаса, будто нмцы убждены, что Тургеневъ гораздо больше гордится своей собакой, чмъ всми своими сочиненіями.

Заболлъ Иванъ Сергевичъ. Мужъ мой навстилъ его и разсказывалъ: ‘Тургеневъ пищитъ, къ Віардо просится, а его не пускаютъ. Онъ говорилъ, что Віардо живутъ близко, что дойти до нихъ ему было бы очень возможно’. Пошелъ мой мужъ къ нему на другой день снова.

— И слдъ^— его простылъ,— сообщилъ онъ мн, возвратившись. Хозяйка говоритъ: ‘Хоть бы вы посовтовали ему поберечься, вдь совсмъ больной ушелъ. Я ему говорила, что онъ губитъ себя — не слушается. Solch ein guter Mann, aber so kindisch {‘Такой хорошій человкъ, но такъ ребячливъ’.}’. Тутъ же сидлъ на крыльц хозяинъ,— серьезный важный нмецъ. И онъ вмшался въ разговоръ: ‘Der Herr’, говоритъ ‘не можетъ просидть два дня сряду дома!’ И такъ это онъ сказалъ презрительно, добавилъ мужъ, что, видно, онъ не высокаго мннія объ Иван Сергевич.

Хозяйка дома, гд жилъ Тургеневъ, была не старше его самого, но относилась къ Ивану Сергевичу, какъ нянька къ ребенку: любовно, покровительственно, но, вмст съ тмъ, ворчливо. Впослдствіи, нсколько лтъ спустя, мужъ ея, вроятно, перемнилъ свое мнніе объ Иван Сергевич, потому что его одного послушался и, по его убжденію, сдлалъ завщаніе въ пользу жены, на что до тхъ поръ никакъ не ршался. ‘И за это,— разсказывалъ Тургеневъ,— она считаетъ себя обязанною мн вчною благодарностью. Скажи я этой женщин: бросьтесь въ огонь!— она не задумываясь бросится’.

Позвалъ насъ Тургеневъ къ себ, какъ то, чай пить… Въ назначенный вечеръ, ровно въ 8 часовъ, позвонили мы къ нему. Намъ отворила горничная и сказала, что ‘der Herr’ очень извиняется и проситъ насъ подождать немножко, что онъ сейчасъ придетъ, что за нимъ присылали. Мы ждать не остались, но пошли погулять и вернулись черезъ четверть часа. На этотъ разъ отворилъ намъ самъ хозяинъ.

— Извините меня за невольную неучтивость. За. мной прислали отъ госпожи Віардо: она заболла. Однако, что же мы здсь стоимъ? Войдите пожалуйста.

Мы вошли въ небольшую комнату. Авдевъ сидлъ на кресл у круглаго стола. Къ этому столу услись и мы. Я осмотрлась. Въ комнат мебели было немного: диванъ, нсколько креселъ и стульевъ, столъ, около котораго мы помстились, и другой, письменный, у стны. Надъ письменнымъ столомъ вислъ портретъ, рисованный, кажется, карандашемъ, и небольшой бюстикъ.

— Что съ госпожей Віардо?— спросилъ мой мужъ.

— Да что-то въ род той скверной, ужасной болзни, которую я и назвать даже не хочу. Очень ей плохо было. Даже судороги начинались. Теперь ей лучше. Я просилъ прислать за мной, если припадокъ повторится. Простите: я пойду предупредить хозяйку, чтобы она сейчасъ же сказала, если за мной пришлютъ.

Онъ вышелъ.

— Знаете ли, — сказалъ Авдевъ, не убраться ли намъ по добру по здорову? Вдь онъ вообразилъ, что у нея холера, и самъ не свой.

Я подошла къ письменному столу: на немъ лежалъ большой портфель, а около чернильницы стояли фотографическіе портреты госпожи Віардо и ея дочерей. Портретъ на стн — оказался ея же, бюстикъ также.

— Да что вы съ нами церемонитесь?— сказалъ мой мужъ, когда Иванъ Сергевичъ воротился. Идите туда, а мы зайдемъ къ вамъ въ другой разъ.

— Нтъ, нтъ! Тамъ теперь длать мн нечего. Она теперь заснула, а мн на людяхъ легче, чмъ одному.

Сама хозяйка принесла, на огромномъ поднос, чайникъ съ завареннымъ чаемъ, конфорку на спирту, корзинку съ булками и сухарями и безчисленное число блюдечекъ съ кусочками сыру, колбасы, поперникеля съ корицей, перцемъ, гвоздикой и т. п. Когда она, аккуратно разставивъ все это на стол, удалилась, Тургеневъ привсталъ и осмотрлъ блюдечки.

Боже мой! Перцу-то зачмъ же? Чего она тутъ только не натащила! Счастье наше, если она и въ чай не насыпала корицы. Вдь она, какъ истая нмка, воображаетъ, что чмъ больше намшать всякой дряни въ чай, тмъ онъ будетъ лучше. А длать ей замчанія нельзя: огорчится. Надо вамъ сказать, что она единственная изъ женщинъ, встртившихся мн въ жизни, которая почувствовала ко мн истинную страсть и потому долго отравляла меня разными ужасающими кушаньями. Сколько мн нужно было хитрости и ловкости, чтобы, не обидвъ ее до глубины души, доказать ей, что русскій желудокъ не переноситъ нмецкихъ лакомствъ. Теперь она, къ моему горю, обратила вс свои заботы на мою несчастную собаку,— и я того и гляжу, что она окормитъ бднаго Пегаса какими нибудь вонючими спеціями.

— Какъ бы увидать этого знаменитаго Пегаса?— шепнула я Авдеву. ‘Иванъ Сергевичъ дамы желаютъ видть Пегаса’.— ‘А разв вы любите собакъ?’—‘Очень’. Онъ крикнулъ: ‘Пегасъ! Пегасъ!’ Явилась большая собака темной мохнатой шерсти, помахала хвостомъ, потянулась и улеглась на коверъ. Я наклонилась поласкать ее. ‘Смотрите’, закричалъ Авдевъ: ‘онъ, вдь, злой, сегодня рычалъ на меня’. ‘Нтъ не бойтесь’, возразилъ Тургеневъ, ‘онъ строгъ только къ мужчинамъ, женщинамъ онъ, подобно мн, покоряется, хотя, подобно мн, много страдалъ отъ нихъ въ жизни’. (Посл Авдевъ разсказывалъ намъ, что Пегасъ изъ женщинъ одну Віардо терпть не могъ, лаялъ на нее и не подпускалъ къ себ и этимъ глубоко огорчалъ своего хозяина).

Въ начал разговоръ не клеился. Тургеневъ все еще не могъ успокоиться, прислушивался къ малйшему шуму, волновался, говорилъ все о холер.

Кажется всей Россіи извстно, что я холеры боюсь до глупости. Пріятели распространили, да я и самъ этого не скрываю. Самое лучшее средство обезоружить осужденіе самому признаваться въ своихъ недостаткахъ. Не могу забыть, какъ меня разъ застигла холера въ деревн. Приходятъ мн сказать, что въ такой-то изб двое холерныхъ и корчи, и судороги въ сильной степени. Я въ ужас чувствую, что у меня у самого начинаются первые приступы болзни, а къ больнымъ идти надо, хотя и знаю, что по мочь не могу, но знаю также, что идти обязанъ. Чего только это мн стоило!

Скоро Иванъ Сергевичъ увлекся бесдой. Лицо его оживилось, глаза заблистали. Я опять таки мало помню, о чемъ толковали въ этотъ вечеръ. Помню, что толковали о тогдашнемъ положеніи Россіи. Авдевъ началъ: ‘Разсудите насъ съ П. М., Иванъ Сергевичъ. Вотъ я говорю, что даже при Никола Павлович было легче жить, чмъ теперь’.— ‘При Никола Павлович! Да при Никола Павлович не то что жить, дышать нельзя было!’ Онъ сталъ вспоминать прежнее время. Остался у меня въ памяти одинъ его разсказъ.

— Когда я былъ сосланъ въ деревню, разсказывалъ Тургеневъ, разъ зимой необходимо мн было, во что бы то ни стало, създить въ Москву.— ‘Віардо, должно быть, въ Москву пріхала,’ — шепнулъ мн Авдевъ.— Какъ быть? Досталъ я фальшивый видъ на имя купца и отправился. Въ Москв нанялъ комнату у вдовы купчихи. Конечно, дома я не сидлъ, приходилъ только ночевать. Разъ воротился я изъ театра и собрался ложиться спать. Вдругъ является моя хозяйка съ сыномъ и — бухъ въ ноги. Что такое?!— ‘Батюшка!— восклицаетъ,— возьми ты моего Гришу на выучку!’ — И сына толкаетъ:— ‘Кланяйся, дуракъ, въ ноги! Возьми, батюшка, выучь всему: какъ жить, какъ дло вести. Полную власть теб надъ нимъ даю! Хоть бей, хоть голодомъ мори, только выучь!’ И опять въ ноги, и сынъ въ ноги. Парень онъ былъ большущій, откормленный, лицо тупое. Что же оказалось? Долго она ко мн присматривалась, что я за купецъ такой? Длъ явныхъ никакихъ не веду, дома не бываю, ко мн никто не приходитъ, чмъ торгую — неизвстно, на другихъ купцовъ не похожъ. И вообрази она, что я такой мошенникъ искуссный, какихд,— свтъ не производилъ. А сынъ у нея былъ малый простой. Вотъ она и придумала отдать мн его на выучку, чтобъ я его мошенничать пріучилъ. Насилу я отъ нея отдлался.

Говорилъ намъ въ тотъ же вечеръ Иванъ Сергевичъ, что хочетъ написать свои литературныя воспоминанія съ тмъ, чтобы они вышли въ свтъ посл его смерти.

Зашелъ разговоръ о тогдашнемъ новомъ поколніи.

— У насъ, людей сороковыхъ годовъ, сказалъ Тургеневъ, было содержаніе безъ воли, а у нихъ есть — воля безъ содержанія.

Заговорили о Гарибальди.— Гарибальди,— отозвался Тургеневъ,— часто кажется совсмъ обыкновеннымъ человкомъ, даже недалекимъ, но иногда вдругъ поразитъ истинно геніальной мыслью.— Упомянули о Герцен.— Онъ теперь въ положеніи короля Лира,— сказалъ Иванъ Сергевичъ.— Кстати о Герцен, — спросилъ Авдевъ, — я на этой недл хочу създить въ Женеву на нсколько дней, не будетъ ли у кого какихъ порученій?— Въ Женеву? Зачмъ это?— У меня тамъ хорошіе знакомые, хочу съ ними повидаться.— Порученія… Будетъ вамъ отъ меня порученіе. Вдь вы вроятно увидитесь съ Герценомъ?— Конечно.— Такъ спросите его отъ меня, прямо отъ меня, неужто наша долголтняя дружба такъ навсегда кончилась? Лицо у него отуманилось, голосъ звучалъ грустно.

Авдевъ създилъ въ Женеву и возвратился.— Говорили вы съ Герценомъ, о чемъ васъ просилъ Тургеневъ?— спросили мы его.— Говорилъ. Онъ совсмъ помшался, вздоръ какой то толкуетъ,— увряетъ, будто Иванъ Сергевичъ встртилъ его въ Луврской галлере и отвернулся отъ него.— Передавали вы это Ивану Сергевичу?— Передалъ.— Что же онъ?— Плечами пожалъ, огорчился. Авдевъ скоро ухалъ. И мы также скоро ухали изъ Бадена.

II.

Въ 1873 г. русскіе доктора послали моего мужа въ Карлсбадъ, а французскіе послали туда же и И. С. Тургенева. Онъ пріхалъ недлями двумя позже насъ. У насъ къ тому времени былъ уже составленъ маленькій кружокъ знакомыхъ, онъ присоединился къ намъ и очень скоро сдлался между нами своимъ. Нкоторые изъ нашихъ знакомыхъ сначала стснялись его, нкоторые были даже предубждены противъ него. Тогда еще не вывелись въ Россіи кружки, въ которыхъ отзывались остатки тхъ нареканій, которыя когда-то сыпались на Ивана Сергевича изъ-за его ‘Отцовъ и Дтей’. Но чуть ли не посл первыхъ часовъ, проведенныхъ съ нимъ, почти вс просто влюбились въ него. Цлый мсяцъ, по цлымъ днямъ, съ часа дня и до девяти часовъ вечера,— часъ, когда больные на водахъ укладываются спать, почти не разставались мы съ нимъ. Сколько разъ съ тхъ поръ глубоко жалла я, что не вела въ то время дневника! Я могла бы передать тогда съ точностью вс его слова, сохранить картинность его выраженій и всю прелесть его разсказа. Но что длать? Пропущеннаго не воротишь, постараюсь, по крайней мр, записать то, что помню, и на сколько помню. По возможности я буду передавать то, что онъ говорилъ, слова же другихъ лицъ буду возстанавливать лишь на столько, на сколько это окажется необходимымъ для связи и послдовательности разсказа.

Въ первый разъ мы увидли Тургенева около гостиницы. Онъ разговаривалъ по французски съ дамой среднихъ лтъ. Здсь, кажется страшная скука, — сказалъ намъ Тургеневъ,— я пріхалъ только вчера, и меня уже охватила какая то одуряющая атмосфера. Сегодня я уже подумывалъ бросить все и вернуться въ Парижъ.

— Знаете кто это?— сказалъ Иванъ Сергевичъ, когда дама ушла.— Это жена NN. Хорошая она женщина и жалкая. Она была лектрисой у Е. П., двушка небогатая. Когда NN на ней женился, его родные были недовольны, нашли, что онъ сдлалъ msaillance, и его самого въ томъ уврили. Онъ забросилъ ее, дтей у нея нтъ,— она уже взяла себ двочку на воспитаніе и вотъ старается утшиться привязанностью къ этой двочк, да еще серьезной музыкой,— прибавилъ онъ, улыбаясь.— Ну, конечно, Бетховенъ въ сердечныхъ печаляхъ утшить не можетъ. Я ее очень люблю, только очень она меня мучаетъ серьезной музыкой да разговорами о высокихъ предметахъ. Горькая участь насъ, извстныхъ писателей,— люди считаютъ обязанностью вести съ нами особенные разговоры, врод того: что выше, любовь или дружба? Не всегда бываешь въ расположеніи переливать изъ пустого въ порожнее въ этомъ смысл. Тогда единственное средство, круто повернуть разговоръ на что-нибудь самое обыденное, на цну картофеля, напримръ.

Тургеневъ развеселился. Онъ разсказывалъ намъ, какъ его лчили отъ разныхъ болзней, чуть не залчили, какъ, наконецъ, одинъ докторъ открылъ, что у него подагра, и чему то обрадовался.— И я самъ почему то обрадовался. И отправили меня сюда. Говорятъ, Писемскій обо мн сказалъ: — Странное дло! Мы пили, а у Тургенева подагра!

Посл обда онъ отправился въ цирюльню.— Надо остричься, сказалъ онъ,— а то, чего терпть не могу, съ длинными волосами я изображаю живописнаго старика.

Одинъ день мн особенно памятенъ.

Посл обда отправились мы пить кофе въ садикъ, находящійся при. одной изъ безчисленныхъ Карлсбадскихъ кофеенъ. Намъ подали столикъ и стулья, мы услись и просидли тутъ до вечера. Мы не замтили, какъ явилась музыка, какъ набралась публика, мы не видли публики, не слышали музыки, мы только досадывали, когда звуки музыки или разговоры сосдей заглушали голосъ Тургенева.

— Поэты не даромъ толкуютъ о вдохновеніи,— говорилъ Иванъ Сергевичъ. Конечно, муза не сходитъ къ нимъ съ Олимпа и не внушаетъ имъ готовыхъ псенъ, но особенное настроеніе, похожее на вдохновеніе, бываетъ. То стихотвореніе Фета, надъ которымъ такъ смялись, въ которомъ онъ говоритъ, что — не знаю самъ, что буду пть, но только псня зретъ…— прекрасно передаетъ это настроеніе. Находятъ минуты, когда чувствуешь желаніе писать — еще не знаешь, что именно, но чувствуешь, что писаться будетъ. Вотъ именно это то настроеніе поэты называютъ ‘приближеніемъ бога’. Я, напримръ: какой я творецъ?….

Мы хотли было протестовать, но онъ улыбнулся намъ и продолжалъ:

— Я только подобіе творца, но я испытывалъ такія минуты. И эти минуты составляютъ единственное наслажденіе художника. Если бы ихъ не было, никто бы и писать не сталъ. Посл, когда приходится приводить въ порядокъ все то, что носится въ голов, когда приходится излагать все это на бумаг — тутъ то и начинается мученье. Вотъ я вамъ разскажу, какъ явилась у меня мысль маленькаго разсказа, который вы, можетъ быть, помните — ‘Ася’. Вотъ, какъ это было. Проздомъ остановился я въ маленькомъ городк на Рейн. Вечеромъ, отъ нечего длать, вздумалъ я похать кататься на лодк. Вечеръ былъ прелестный. Ни объ чемъ не думая, лежалъ я въ лодк, дышалъ теплымъ воздухомъ, смотрлъ кругомъ. Прозжаемъ мы мимо небольшой развалины, рядомъ съ развалиной домикъ въ два этажа. Изъ окна нижняго этажа смотритъ старуха, а изъ окна верхняго — высунулась голова хорошенькой двушки. Тутъ вдругъ нашло на меня какое то особенное настроеніе. Я сталъ думать и придумывать, кто эта двушка, какая она, и зачмъ она въ этомъ домик, какія ея отношенія къ старух,— и такъ тутъ же въ лодк, и сложилась у меня вся фабула разсказа.— А то вотъ еще: въ ‘Затишь‘ въ описаніи сцены свиданія, мн никакъ не давалось описаніе утра. Только сижу я разъ въ своей комнат за книгой, — вдругъ точно что то толкнуло меня — прошептало мн: ‘Невинная торжественность утра’. Я вскочилъ даже — ‘Вотъ они! вотъ они, настоящія слова!’

— Говорятъ, Зандъ, замтилъ мой мужъ, писала такъ легко, что излагала свои идеи прямо набло?.

— Да, но она долго вынашивала ихъ въ себ, у каждаго писателя своя манера работать. Со мной бываетъ разно. Чаще всего меня преслдуетъ образъ, а схватить его я долго не могу. И странно: часто выясняется мн прежде какое нибудь второстепенное лицо, а затмъ уже главное. Такъ, напримръ, въ ‘Рудин’ мн прежде всего ясно представился Пигасовъ, представилось, какъ онъ заспорилъ съ Рудинымъ, какъ Рудинъ отдлалъ его — и посл того уже и Рудинъ передо мной обрисовался. Иной разъ напишешь съ вечера сцену,— какъ будто хорошо, на другой день перечтешь и приходишь въ отчаянье: кажется, если бы самъ чортъ на смхъ водилъ твоимъ перомъ — хуже бы не могло выйти. Такъ и мучаешься надъ каждой страницей. Я обыкновенно, когда кончу какую нибудь вещь, перечту, перепишу и уже больше не перечитываю. Дамъ сначала прочитать кому нибудь такому, кто мн правду скажетъ — Анненкову, напримръ,— а тамъ ужъ прямо и отправляю въ печать.

— Лицо Базарова до такой степени меня мучило, что бывало, сяду я обдать, а онъ тутъ передо мной торчитъ, говорю съ кмъ-нибудь,— а самъ придумываю: что бы сказалъ Базаровъ на моемъ мст? У меня есть вотъ какая большая тетрадь предполагаемыхъ разговоровъ la Базаровъ. Въ Базаров есть черты двухъ людей: одного медика — (ну, да на того онъ мало похожъ, больше вншностью, да и медикъ этотъ побаловался, побаловался — и кончилъ тмъ, что все бросилъ и сталъ медициной заниматься). Главный матеріалъ мн далъ одинъ человкъ, который теперь сосланъ въ Сибирь. Я встртился съ нимъ на желзной дорог и, благодаря случаю, могъ узнать его. Нашъ поздъ отъ снжныхъ заносовъ долженъ былъ простоять сутки на одной маленькой станціи. Мы ужъ и дорогой съ нимъ разговорились, и онъ меня заинтересовалъ, а тутъ пришлось даже ночевать вмст въ какомъ то маленькомъ станціонномъ чуланчик. Спать было неудобно, и мы проговорили всю ночь.

— А зналъ онъ, кто вы?— спросилъ я.

— Не знаю, вроятно зналъ, но это его не стсняло. Онъ не считалъ нужнымъ скрываться ни передъ кмъ. И, вдь, не рисовался нисколько,— онъ былъ совершенно простъ. Къ утру намъ захотлось спать. Въ комнат были диванъ и стулъ. Онъ предлагаетъ мн лечь на диван. Я началъ было церемониться, а онъ говоритъ: ‘Да вы не церемоньтесь, вдь, вы на стул не заснете, а я могу заснуть какъ и когда хочу’!— Я усомнился.— ‘Это, говоритъ, дло выдержки и воли. Вотъ увидите: Черезъ пять минутъ я буду спать’. Слъ онъ на стулъ, сложилъ руки на груди, закрылъ глаза и, дйствительно, черезъ нсколько минутъ заснулъ. Онъ въ Сибири, говорятъ, иметъ большое вліяніе на окружающихъ. Разсказывали мн о немъ вотъ какую штуку: тамъ зачмъ то, надо было перенести на другое мсто какое то дерево. Онъ сказалъ, что можетъ сдлать это одинъ. Ему не поврили, онъ перенесъ и посл этого долго боллъ. Будто бы подобными выходками онъ, главнымъ образомъ, и пріобрлъ вліяніе.

Разговорились мы объ ‘Отцахъ и Дтяхъ’.

— Разборъ Писарева необыкновенно уменъ, — сказалъ Тургеневъ,— и я долженъ сознаться, что онъ почти вполн понялъ все то, что я хотлъ сказать Базаровымъ.

— Изъ всхъ обвиненій за ‘Отцовъ и Дтей’, — замтилъ мой мужъ, — я согласенъ съ однимъ, что личность Базарова не окончена. Вдь, онъ описанъ такими красками, что опиши такъ хоть юность Наполеона, — не будетъ невроятно. Весь романъ основанъ на любви, и умираетъ то онъ случайной смертью, точно вы сами не знали, что съ нимъ длать.

— Да, я дйствительно не зналъ, что съ нимъ сдлать. Я чувствовалъ тогда, что народилось что то новое, я видлъ новыхъ людей, но представить, какъ они будутъ дйствовать, что изъ нихъ выйдетъ — я не могъ. Мн оставалось или совсмъ молчать, или написать только то, что я знаю. Я выбралъ послднее.

— А то вотъ еще что,— продолжалъ мужъ.— Базаровъ не вритъ въ науку. Изъ-за чего же онъ работаетъ какъ волъ?

— На то онъ и русскій человкъ, русскихъ людей безъ противорчій не бываетъ!-возразилъ Тургеневъ.

А этотъ господинъ, сосланный въ Сибирь,— спросила я,— не тотъ ли самый, котораго Чернышевскій желалъ представить въ ‘Что длать?’.— ‘Да, кажется, онъ хотлъ его изобразить въ Рахметов’.— ‘Знали вы Чернышевскаго?’ — ‘Зналъ’.— ‘Что онъ такое?’ — спросилъ мой мужъ: ‘Судя по многому, что онъ писалъ, онъ, или недобросовстенъ, или просто глупъ’.— ‘Какъ вамъ сказать? Онъ для Россіи неглупъ’.— ‘Что значитъ — для Россіи неглупъ?’ — ‘У насъ между людьми, старающимися провести теорію въ практику, рдко бываютъ очень умные. А на счетъ добросовстности, онъ напротивъ, главнымъ образомъ и вліялъ то тмъ, что продлывалъ все, что проповдывалъ.

Подали кофе. Иванъ Сергевичъ сталъ кидать крошки воробьямъ и принялся уврять, будто птицы въ Германіи смле нашихъ, потому что нмцы — народъ цивилизованный, они и птицъ попусту не бьютъ, птицы у нихъ не напуганы. Одинъ воробей дошелъ до такой смлости, что прыгнулъ къ намъ на столъ. Сидвшій съ нами русскій мальчикъ ударилъ по столу палкой. ‘Зачмъ ты это?’ — упрекнула я его.— ‘Я хотлъ его убить’.— ‘За что? Чмъ онъ теб помшалъ?’ — ‘За то, что онъ безполезный. Другія птицы хоть червей уничтожаютъ, а онъ — нтъ’. ‘Ты самъ никакой пользы не приносишь’, — замтила я,— ‘значитъ и тебя убить надо?’ — ‘Я со временемъ буду приносить пользу государству’, — очень важно отвтилъ мальчикъ. Мы засмялись.

— ‘Онъ напоминаетъ мн одну двочку’, — сказалъ Тургеневъ.— ‘Зашелъ я въ Петербург къ пріятелю. Онъ одвался въ кабинет, я остался ждать его въ сосдней комнат. Тутъ же сидла его дочка, двочка лтъ двнадцати, съ книгой въ рукахъ. Я подошелъ къ ней, спрашиваю: ‘Душенька, что вы читаете’?— ‘Стихотворенія Некрасова’.— ‘И что же? Вамъ нравится?’ — ‘Нравится’.— ‘Что же именно вамъ тутъ нравится?’ — ‘Чувство гражданской скорби, выраженное въ его стихахъ’… Я закричалъ пріятелю: ‘Слышишь? Я въ обморокъ падаю!’ — ‘Пробовалъ,’ говоритъ, ‘останавливать,— хуже выходитъ’.

Зашелъ разговоръ о Некрасов.

— Теперь,— сказалъ И—нъ С—чъ, — молодежь поэзіи не знаетъ и знать не хочетъ. Читаетъ только господина Некрасова, а о Пушкин и понятія не иметъ… Кто Некрасова любитъ, Пушкина любить не можетъ, кому Некрасовъ нравится — тотъ поэзіи не чувствуетъ… Некрасовъ и Пушкинъ!

‘Чертогъ сіялъ’…

Онъ продекламировалъ нсколько строкъ.

И посл этого… Кто помнитъ что-нибудь изъ Некрасова?— спросилъ насъ И—нъ С—чъ. Все равно — первое попавшееся.

— ‘Ты подвяжешь подъ мышки передникъ’…— начала я.

— ‘Перетянешь уродливо грудь’,— продолжалъ онъ.

— Да что я молодежь ныншнюю обвиняю!— сказалъ онъ.— И мы хороши были! Знаете ли вы, кого мы ставили рядомъ съ Пушкинымъ? Бенедиктова! Знаете ли вы что-нибудь изъ Бенедиктова? Вотъ я вамъ скажу что-нибудь. Только его надо декламировать особеннымъ образомъ, по тогдашнему,— нараспвъ и звукоподражательно. Вотъ слушайте.

Онъ продекламировалъ какой-то ‘Каскадъ’ и представилъ голосомъ, какъ падаетъ каскадъ съ высоты, и какъ разбивается вода о камень.

— А то вотъ еще. Представьте себ, что вамъ декламируетъ стихи армейскій офицеръ, — завитой, надушенный, но съ грязной шеей.

Онъ прочелъ стихотвореніе о кудряхъ:

‘Кудри кольца, кудри змйки, кудри шелковый каскадъ‘…

— Стихъ: ‘и поцлуемъ припекаетъ’ — надо было говорить такъ, чтобы слышалось шипнье щипцовъ. Да-съ,— и вотъ какой чепухой восхищались и восхищались не кое-кто, а Грановскій, напримръ, вашъ покорнйшій слуга и другіе, не хуже насъ съ Грановскимъ. Одно насъ только немножко смущало: мы слышали, что Пушкинъ прочиталъ и остался холоденъ. Мы кончили тмъ, что ршили: великій человкъ Александръ Сергевичъ, а тутъ погршилъ позавидовалъ.

Заговорили о Пушкин.

— Помните ли вы стихотвореніе ‘Поэту’? То, что онъ тутъ говоритъ, можетъ служить катехизисомъ искусства: ‘Дорогою свободной иди, куда тебя влечетъ свободный умъ

— Не помните ли вы ‘Чернь’? сказала я.

— Прекрасная вещь!

Онъ сталъ декламировать, прерывая себя на нкоторыхъ стихахъ и объясняя.

— Знаете ли вы планъ конца ‘Египетскихъ ночей’, найденный въ бумагахъ Пушкина? Нтъ не знаете? Такъ я вамъ скажу: первую ночь она назначила эпикурейцу. Онъ увнчался розами, насладился вполн и умеръ съ твердостью истиннаго философа. Воинъ — тотъ пришелъ въ чертогъ, напоенный благоуханіями, посмотрлъ на Клеопатру съ презрніемъ и произнеся: ‘Не требую награды’!— завернулся въ плащъ, легъ на полъ и пролежалъ всю ночь. А третьяго, юношу, она сама полюбила и не хотла его лишиться. Но онъ самъ восторженно побжалъ на смерть, воскликнувъ: ‘Больше не стоитъ жить! Я испыталъ высшее блаженство — и оно не можетъ повториться въ жизни смертнаго!’ — А хорошо ли вы помните ‘Анчаръ’? Что за прелесть! Слушайте:

‘Въ пустын чахлой и сухой’… Вдь это такой протестъ противъ деспотизма, какого не могутъ и приблизительно выразить тысячи обличительныхъ и возбудительныхъ стихотвореній. Даже наша цензура, на что глупа, и она поняла, не хотла пропустить.

— А ‘Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ’? попросила я.

Онъ сказалъ.

— Конецъ особенно хорошъ!— Онъ повторилъ еще разъ:

‘И пусть у гробового входа

‘Младая будетъ жизнь играть

‘И равнодушная природа

‘Красою вчною сіять’.

Тургеневъ сталъ припоминать стихотвореніе за стихотвореніемъ.

— Говорить стиховъ, какъ должно, я не умю, сказалъ онъ. Ихъ надо говорить и естественно и съ опьяненіемъ.— Онъ декламировалъ хорошо, съ истиннымъ чувствомъ, хотя немножко по старинному, немножко слишкомъ восторженно, но это шло къ его красивой фигур. И какъ очарователенъ былъ въ этотъ день этотъ странный старикъ! Онъ выпрямился какъ то, глаза заблистали и, право, онъ былъ похожъ на юношу, на одного изъ тхъ юношей, что въ книгахъ описываются, но въ жизни никогда не встрчаются.

Зашелъ какъ то разговоръ объ одномъ господин, давно умершемъ (Зиновьев).

— ‘Онъ былъ человкъ не злой и порядочный’, разсказывалъ Тургеневъ, ‘только невыносимый: у него, бывало, все — государственное дло, вчно онъ былъ озабоченъ. Я его объ одномъ просилъ: ‘сдлайте милость, З., не застегивайте при мн сюртука!’ Такъ онъ важно пуговицы застегивалъ, что на нервы дйствовало. Я пробовалъ его изобразить въ повсти, которая должна была войти въ составъ ‘Записокъ Охотника’.

‘Представлено было два помщика: одинъ З., въ своей деревн все распоряжался, все порядокъ водворялъ — мужиковъ обстроилъ по своему плану, заставлялъ ихъ пить, сть, длать по своей программ, ночью вставалъ, обходилъ избы, будилъ народъ, все наблюдалъ. Другой былъ нмецъ разсудительный, аккуратный, но — у обоихъ мужикамъ приходилось плохо’. Только З. вышелъ у меня до того поразительно похожъ на Николая Павловича, что нечего было и думать печатать, цензура ни за что бы не пропустила.

— Куда же у васъ двался этотъ разсказъ?— спросилъ кто то изъ насъ.

— Не знаю, право. Можетъ быть, уничтоженъ, а, можетъ быть, въ деревн валяется. У меня есть тамъ старый портфель съ разными ненужными бумагами… Вдь у меня было заготовлено много разсказовъ для ‘Записокъ охотника’, которые такъ и не попали въ печать. Помню, между прочимъ, былъ разсказъ объ одномъ истинномъ происшествіи. Бывши студентомъ (какъ видите, это было очень давно), пріхалъ я лтомъ въ деревню охотиться. На охоту водилъ меня старикъ изъ дворовыхъ сосдняго имнія. Вотъ разъ ходили мы, ходили по лсу, устали, сли отдохнуть. Только, вижу я, старикъ мой все осматривается, головой покачиваетъ. Меня это, наконецъ, заинтересовало. Спрашиваю: ‘Ты что?’ — ‘Да мсто’, говоритъ, ‘знакомое’… И разсказалъ онъ мн исторію, какъ когда то на самомъ этомъ мст барина убили. Баринъ былъ жестокій. Особенно донималъ онъ дворовыхъ: конечно, потому что они находились съ нимъ въ боле близкихъ сношеніяхъ, чмъ крестьяне. Вотъ дворовые и сговорились вытащить его ночью изъ дома куда-нибудь подальше и покончить съ нимъ. Старикъ мой былъ еще тогда мальчишкой. Онъ случайно подслушалъ разговоръ и въ ту ночь слдилъ за заговорщиками, — видлъ, какъ стащили барина съ завязаннымъ ртомъ, чтобы онъ не могъ кричать (мальчикъ бжалъ за этой процессіей сторонкой). Когда мужики пришли въ лсъ, мальчикъ спрятался въ кустарникъ и оттуда все видлъ. Были страшныя подробности,— напримръ, поваръ набивалъ барину ротъ грязью (въ тотъ день шелъ дождь), приговаривая, чтобы онъ его кушанья попробовалъ’.

‘Былъ у меня еще разсказъ, писанный съ натуры,— только онъ мн просто не удался. Сюжетъ былъ не для меня: годился бы разв для Щедринскаго таланта.— У матери моей пропала шкатулка съ деньгами. Подозрніе пало на караульщика, отставного солдата. Нарядили слдствіе. Допросъ происходилъ во флигел, который былъ раздленъ на дв половины: въ одной половин расположилась матушка со своими лекарствами, пилюлями и каплями, въ другой засдали мой дядя, предводитель дворянства, принимавшій участіе въ слдствіи по родству, становой приставъ и священникъ, который обязанъ былъ увщевать вора. Я былъ еще мальчикомъ. Мн очень хотлось присутствовать при этой исторіи, и, такъ какъ я зналъ, что меня оттуда прогонятъ, то я потихоньку пробрался въ темный чуланчикъ и изъ этого чуланчика смотрлъ и слушалъ. Прежде всего вышелъ на сцену попъ,— крякнулъ и сталъ увщевать. Потомъ становой затопалъ ногами и заоралъ. Изъ сосдней половины раздавались стоны, истерическія вскрикиванья. Дядя то и дло бгалъ къ маменьк, уговаривая ее: ‘soyez raisonabee, mnagez vous pour vos enfants’ {Будьте благоразумны, пощадите себя для вашихъ дтей!} — затмъ прибгалъ назадъ и принимался уговаривать преступника возвышеннымъ слогомъ и тономъ благовоспитаннаго дворянина. Воръ не признавался. Въ комнату набрался, конечно, народъ. Въ числ другихъ стоялъ отставной солдатъ и все усмхался. Дядя въ конц концовъ его замтилъ.— ‘Ты что смешься? Знаешь, разв, что?’ — ‘Дадите мн, ваше благородіе, пять рублей — найду деньги’. Становой на него кричать: ‘А! ты, мошенникъ, за одно!’ Но дядя догадался — пообщалъ пять рублей. ‘Прикажите’, говоритъ, ‘Ваше благородіе, у него въ дегтярк посмотрть, у насъ въ полку все въ деготь деньги прячутъ!’ Какъ только онъ это сказалъ, воръ сейчасъ же въ ноги.

Разъ, какъ то, посл обда мужъ мой уговорилъ Ивана Сергевича идти стрлять въ тиръ. Я съ одной изъ нашихъ знакомыхъ N — услась за столикомъ передъ рестораномъ. Мы стали роптать:— ‘Нужно было уводить его! Теперь они въ этомъ тир до ночи просидятъ!’

— Смотрите, смотрите, радостно воскликнула N.— Вотъ онъ идетъ и, кажется, насъ ищетъ.

Тургеневъ пробирался между столиками и осматривался. Мы приподнялись, чтобъ онъ увидалъ насъ. Иванъ Сергевичъ подошелъ къ намъ и опустился на стулъ.

— Я не могу сегодня стрлять, сказалъ онъ. Мн нездоровится — у меня точно пудовая гиря въ голов!

Посл мужъ мой дразнилъ меня, что Иванъ Сергевичъ придумалъ болзнь, потому что сдлалъ нсколько промаховъ.

Тургеневъ часто объявлялъ, что онъ ‘очень боленъ’, и всегда воображалъ въ себ какія то необыкновенныя болзни: то у него внутри головы, въ затылк что то ‘сдирается’, то точно ‘какія то вилки выталкиваютъ ему глаза’… Онъ въ такую минуту хохлился, охалъ, а потомъ разговорится, развеселится и забудетъ о своихъ недугахъ. Мы въ такихъ случаяхъ втихомолку подсмивались, что Иванъ Сергевичъ у насъ ‘закапризничалъ’ какъ балованный ребенокъ. Но ребенокъ онъ былъ добрый: капризъ у него скоро проходилъ. Въ данную минуту онъ чувствовалъ ‘бушеванье морскихъ волнъ въ голов’.

— Знаете, что со мной было сегодня? Обратился къ намъ Иванъ Сергевичъ.— Я видлъ привиднье.

Онъ сказалъ это такимъ спокойнымъ тономъ, точно сообщалъ намъ самую обыкновенную вещь. Мы, конечно, изумились.

— Какъ это?

— Да такъ.— утромъ, даже при солнечномъ свт. Я сидлъ у себя въ комнат, ни о чемъ сверхъестественномъ и не помышлялъ. Вдругъ вижу: входитъ женщина въ коричневомъ капот. Постояла, сдлала нсколько шаговъ и исчезла.

— Что же это? сказала я. Врно, болзненное состояніе.

— Да, это разстройство глазныхъ нервъ.

— Вы испугались? спросила N.

— Нтъ. Чего же бояться? Я знаю, что это обманъ зрнія. Я часто вижу эту женщину. Сегодня она молчала, а то она иногда скажетъ нсколько словъ и всегда незначущихъ, притомъ еще по французски. Странно, что по французски. У меня никогда не было близкой женщины иностранки, изъ умершихъ, то-есть… Я нсколько разъ видлъ привиднія въ своей жизни. А то вотъ еще какая болзнь у меня была: цлые мсяцы преслдовали меня скелеты, какъ сейчасъ помню, это было въ Лондон,— пришелъ я въ гости къ одному пастору. Сижу я съ нимъ и съ его семействомъ за круглымъ столомъ, разговариваю, а между тмъ мн все кажется, что я у нихъ черезъ кожу, черезъ мясо вижу кости, черепъ… Мучительное это было состояніе. Потомъ прошло.

Иванъ Сергевичъ нсколько секундъ помолчалъ.

— Ну да что о болзняхъ толковать, продолжалъ онъ. Вотъ что: лучше придумайте мн имя для героини моего будущаго романа. Я, кажется, уже вс женскія имена въ календар перебралъ.

Онъ нсколько разъ говорилъ намъ, что началъ романъ, что въ немъ будутъ представлены революціонеры, что героиня будетъ хорошая двушка, но некрасивая.

— У васъ Лидіи не было,— сказала я.

— Нтъ, — кажется гд то есть. Я хочу назвать ее Маріанной.

— Но вдь это имя не русское.

— Она будетъ польскаго происхожденія. Кром того — это имя идетъ хорошенькой женщин. Я уже ршилъ, что моя новая героиня будетъ недурна. Видите ли, въ чемъ дло: мн хочется представить нигилистку — но нигилистку честную, добрую, даже нжную, но… съ шорами на глазахъ.

— Но мн кажется, замтила я, что нигилистокъ ужъ больше нтъ.

— Какъ нтъ?— возразила N.

— Какъ нтъ?— сказалъ и Тургеневъ.— Есть.

Я не стала спорить и только спросила:

— А не случалось-ли вамъ, Иванъ Сергевичъ, встрчать двушекъ изъ совсмъ ‘новыхъ’? Не нигилистокъ, а все-таки ‘новыхъ’?

Иванъ Сергевичъ въ спокойныя минуты никогда не фамильярничалъ съ женщинами. Но тутъ онъ меня схватилъ за руку и воскликнулъ:

— Видлъ, родная моя, видлъ одну такую! Она въ Париж училась медицин и блестящимъ образомъ выдержала экзаменъ. Разсказываютъ, что одинъ изъ профессоровъ, старикъ — изъ противниковъ учащихся женщинъ,— захотлъ сбить ее и спросилъ что то по латыни. Она и говоритъ: ‘Кажется господинъ профессоръ сомнвается въ моемъ знаніи латинскаго языка? Угодно, я буду отвчать по латыни?’ И тутъ изъ нея посыпался такой Цицеронъ, что вс присутствующіе доктора, которые свою латынь давнымъ давно забыть успли, совсмъ переконфузились. Говорятъ, будто парижскіе студенты ей овацію сдлали. Я имлъ случай видть эту молодую двушку: она не красавица, даже и не хорошенькая, но лицо правильное, нсколько строгое, хорошее и недюжинное.

Говорятъ — она собирается въ Константинополь, и предсказываютъ, что она тамъ большое состояніе наживетъ, потому что въ гаремахъ до сихъ поръ мужчинъ не допускаютъ, такъ медику женщины обрадуются’ {Если я врно помню, рчь идетъ о г-ж Гончаровой. Послдняя фраза была, кажется, выкинута цензурой. М. О.} Пришли музыканты на вокзалъ, стала набираться толпа. ‘Смотрите, сколько рожъ кругомъ, сказалъ Тургеневъ. ‘Знаете, какъ я разочаровался въ вчности? Это было дорогой, въ дилижанс,— сидлъ я, сидлъ, осмотрлся и подумалъ: неужто вс они могутъ имть претензію на вчную жизнь! И съ тхъ поръ пересталъ врить въ вчность!— ‘А прежде врили’? спросила я.— ‘Ну и прежде то вра у меня была не очень крпка’.— ‘Если бы врить въ вчность было бы слишкомъ страшно умирать’, вырвалось у меня. Тургеневъ быстро на меня взглянулъ и призадумался. ‘Да’, произнесъ онъ медленно, ‘вчность страшна… Какъ подумать, что все кругомъ исчезнетъ, все прежнее, все прошлое, а ты умереть не можешь… Хотя такъ же и полное уничтоженіе ужасно…— ‘Отчего же, если ничего не будешь чувствовать’?— ‘Все-таки ужасно’!

Въ эту минуту къ намъ подошелъ мой мужъ съ остальными компаніонами, и мы пошли прогуляться. Верстахъ въ двухъ отъ города мы услись отдохнуть. Иванъ Сергевичъ опять заговорилъ о своемъ будущемъ роман.

— Я вообще не люблю заране разсказывать о томъ, что пишу. Это меня расхолаживаетъ. Ну, да такъ и быть — вамъ ужъ разскажу. У меня будутъ выведены, собственно, три героя, одинъ главный. У насъ для революціонеровъ два конца: или опомниться и бросить все, или — погибнуть. Мой погибаетъ. А въ контрастъ къ двушк, о которой я вамъ уже говорилъ, мн хочется изобразить красавицу — пошлую и холодную, холодную, какъ… огурецъ. Вдь у насъ, писателей, какъ то руки не поднимаются на красоту. Вотъ я и ршился посягнуть на красавицу.

— Да вдь вы поднимали же руку на красивыхъ, возразила я — въ ‘Вешнихъ водахъ’, напримръ?

— Въ ‘Вешнихъ водахъ’? Да, эта барынька иметъ извстную привлекательность для мужчинъ,— что намъ, впрочемъ, не длаетъ чести, но вдь она — вульгарная. А мн хочется разоблачить барыньку утонченную, изящную.

— А въ ‘Дым’ — Ирина?— замтила я.

— Ирина все-таки не совсмъ пошлая женщина,— возразилъ Тургеневъ.

— Да. Кром того, Ирина — умница. Скажите, Иванъ Сергевичъ, случалось ли вамъ въ дйствительной жизни встрчать такихъ умныхъ женщинъ?

— То есть между русскими женщинами, хотите вы сказать? Да, и между русскими случалось… Какъ не встрчать умныхъ женщинъ? Какъ не встрчать? Еще какія умницы бываютъ! Впрочемъ Ирина совсмъ ужъ не такъ и умна. Она больше ‘красиво’ говоритъ. Вотъ новая моя героиня — та совсмъ ужъ не будетъ ‘красиво’ говорить.

Добрый, мягкій Тургеневъ объ одномъ человк не могъ говорить равнодушно,— блднлъ и мнялся въ лиц,— о Никола Павлович.

‘Распространился слухъ о его смерти’, разсказывалъ онъ, ‘но оффиціальнаго извстія еще не было. Приходитъ ко мн Анненковъ. ‘Врно’, говоритъ, ‘братъ былъ во дворц, самъ видлъ’… Анненковъ ушелъ. Мн не сидится дома, все не врится. Побжалъ на улицу. Дошелъ до Зимняго Дворца,— толпа. Кого спросить? Стоитъ солдатъ на часахъ. Я къ нему, спрашиваю: ‘Правда ли, что нашъ государь скончался?’ Онъ покосился только на меня.. Я опять: ‘Правда ли?’ Надолъ я ему, должно быть, — отвчаетъ срыву: ‘Правда, проходите’.— ‘Врно ли?’ говорю.— ‘Кабы такое сказалъ, да было бы неврно, меня бы повсили…’, и отвернулся. Ну, думаю, кажется — убдительно’.

‘На похороны я смотрлъ изъ квартиры одного знакомаго. Народу набралось много. Дамъ усадили у окошекъ, мужчины стояли за ними. Вотъ потянулась процессія. Передо мною одна барыня невыносимо кривлялась, стонала, ломала руки, насильственно рыдала, — давно ужъ она меня раздражала. Только вдругъ восклицаетъ она: ‘Кто? Какой русскій, какой злодй не плачетъ объ немъ!’ — Вы видите, я человкъ смирный, тихій, но тутъ я не выдержалъ, скоре за фуражку и вонъ’ {См. воспоминанія Фридлендера въ ‘Встн. Евр.’, 1906 г., No 10, стр. 834, и въ ‘Новомъ Времени’ 1906 г., No 10735, прилож., стр. 9. М. О.}.

Зашелъ разговоръ объ арест Тургенева посл письма о Гогол. Онъ разсказывалъ, что подъ арестомъ написалъ ‘Муму’, что Герасимъ — живое лицо, что у его матери дйствительно былъ такой нмой дворникъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спросила я объ одной дам, о которой мн случалось много слышать: ‘Дйствительно она такъ умна, какъ говорятъ?’ — ‘Да, она неглупа’.— ‘Судя по разсказамъ, она, кажется, рисуется?’ — ‘Да, это есть, хотя не очень’…— ‘А, если бы она не была хорошенькая, была ли бы она умна?’ Онъ разсмялся: ‘Ну, это трудно сказать. Вдь то и другое такъ тсно связано вмст’. Онъ прибавилъ, немного погодя: ‘Я зналъ только одну женщину очень дурную собой и увлекательную,— Фролову, друга Грановскаго. Она была и очень дурна и старше мужа, а мужъ былъ страстно въ нее влюбленъ, да и многимъ она нравилась. Но она была женщина почти геніальная’.

‘Мы ахнули, когда увидли жену Блинскаго’, разсказывалъ Тургеневъ.— ‘Я слышала, что она была что-то врод горничной или экономки?’ — спросила я.— ‘Нтъ, она была не горничная. Но будь она принцесса крови, она не стала бы отъ этого лучше. Это былъ типъ самой затхлой классной дамы, или директрисы женскаго заведенія’.— ‘Какъ же онъ на ней женился?’ — ‘Какъ! Онъ былъ нжный, любящій. Женщинамъ надо честь отдать: обыкновенно он умютъ открывать такихъ людей. Но на этотъ разъ какъ-то случилось, что ни одна изъ нихъ его не поняла, не оцнила, вроятно, потому что самъ онъ ужъ очень былъ дикъ съ ними. А между тмъ онъ всегда жаждалъ женской привязанности. Каждой женщин легко было его получить,— стоило только взять. Его и взяла первая, которая захотла’.

Иванъ Сергевичъ однажды передавалъ намъ, что въ разсказ ‘Затишье’, въ лиц Маши, представлена имъ двушка, малороссіянка, которую онъ знавалъ въ молодости и въ которую былъ немножко даже влюбленъ.

— И она дйствительно стиховъ не любила,— говорилъ Тургеневъ.— Я, въ самомъ дл, однажды прочелъ ей ‘Анчара’ и — онъ произвелъ впечатлніе.

— Сюжетъ, конечно, сочиненъ?— спросила я.— Она, надюсь, не утопилась?..

— Конечно, нтъ,— отвчалъ Иванъ Сергевичъ,— хотя она и была способна на это.

— Удались мн генералы въ ‘Дым’, мтко попалъ,— шутилъ какъ-то Иванъ Сергевичъ.— Знаете ли: когда вышелъ ‘Дымъ’ они, настоящіе генералы такъ обидлись, что въ одинъ прекрасный вечеръ, въ англійскомъ клуб, совсмъ было собрались писать мн коллективное письмо, по которому исключали меня изъ своего общества. Никогда не прощу Соллогубу, что онъ отговорилъ ихъ тогда отъ этого,— растолковавъ имъ, что это будетъ очень глупо. Подумайте, какое бы торжество было для меня получить такое письмо? Я бы его на стнк въ золотой рамк повсилъ!

— ‘Въ ‘Первой любви’, — говорилъ Иванъ Сергевичъ,— ‘я изобразилъ своего отца. Меня многіе за это осуждали, а въ особенности осуждали за то, что я этого никогда не скрывалъ. Но я полагаю, что дурного въ этомъ ничего нтъ. Скрывать мн нечего. Отецъ мой былъ красавецъ, я могу это сказать потому, что я нисколько на него не похожъ,— я похожъ лицомъ на мать. Онъ былъ очень хорошъ — настоящей русской красотой. Онъ обыкновенно держалъ себя холодно, неприступно, но стоило ему захотть понравиться,— и въ его лиц, въ его манерахъ появлялось что-то неотразимо очаровательное. Особенно становился онъ такимъ съ женщинами, которыя ему нравились.

— ‘Изъ всхъ моихъ женскихъ типовъ,’ — продолжалъ Тургеневъ,— ‘я боле всего доволенъ Зинаидой въ ‘Первой любви’. Въ ней мн удалось представить дйствительное, живое лицо: кокетку по природ, но кокетку, дйствительно, привлекательную.

— А мальчикъ — разв онъ не живое лицо? спросила я.

— Этотъ мальчикъ — вашъ покорнйшій слуга.

— Какъ!? И вы такъ влюблены были?

— Былъ.

— И съ ножомъ бгали?

— И съ ножомъ бгалъ.

Разъ, во время обда, за столъ, сосдній съ нашимъ, слъ какой-то молодой человкъ. Тургеневъ то и дло поговоритъ, поговоритъ и обернется, посмотритъ на него. Я также замтила его, показала сосдк: ‘Посмотрите — этотъ господинъ похожъ на NN’.— ‘Да, немножко’.

NN былъ нашъ общій знакомый, который промотался, ухалъ отъ долговъ за границу, тамъ еще проигрался въ рулетку, кончилъ тмъ, что убилъ своего пріятеля, ограбилъ его и бжалъ въ Америку.

‘Замтьте этого господина за тмъ столомъ’, — сказалъ, наконецъ, Иванъ Сергевичъ,— ‘онъ способенъ на преступленіе — у него такое лицо’.— ‘А знаете’,— сказала я,— ‘я только сейчасъ говорила, что онъ похожъ на одного нашего знакомаго, который убилъ человка’.— ‘Какъ убилъ?’ Мы разсказали.— ‘А какой чертой лица этотъ похожъ на того?’ — ‘Нижней частью лица: ртомъ и подбородкомъ’.— ‘Ну да, вотъ именно во рту у него есть что-то ненадежное’.

Зашла, какъ-то, въ нашей компаніи рчь объ Ауэрбах.

Мужъ сказалъ Тургеневу:

— Изъ-за вашего предисловія — я началъ было читать ‘Дачу на Рейн’ Ауэрбаха. Прочелъ страницъ двадцать — не выдержалъ и бросилъ. Что это вы, батюшка, нахвалили?

Тургеневъ закрылъ лицо рукой и проговорилъ шутливымъ шопотомъ:

— Я романа не читалъ. Видите, какъ это случилось,— сталъ объяснять онъ. Я пообщался написать предисловіе къ переводу и — забылъ. Приходитъ время переводъ печатать. Съ меня требуютъ предисловіе. Я — къ Питчу.— ‘Такъ и такъ, говорю, милый другъ, выручай. Я ничего не написалъ и даже романа не читалъ. Напиши ты за меня’.— ‘И я, говоритъ, романа не читалъ и читать мн некогда’.— ‘Ничего, говорю, да хоть какъ нибудь общими мстами,— больше насчетъ прежнихъ сочиненій’.— Онъ и написалъ, а я перевелъ. И что всего лучше — Ауэрбахъ, встртившись со мной, горячо благодарилъ меня и говорилъ, что ‘такъ понять его, какъ я понялъ, могъ только поэтъ поэта’ {См. Стасюлевичъ. Еще дружескія воспоминанія о Тургенев. (‘Встн. Европы’, 1884 г., кн. 5, стр. 419—424). Надо думать, что ни Питчъ, ни Тургеневъ не лгали: видимо, Питчъ написалъ предисловіе, а Тургеневъ сдлалъ маленькія вставки. М. О.}.

— Каковъ этотъ Ауэрбахъ?— спросила я.

— Каковъ?! Вотъ я вамъ разскажу про него.

Разъ говоритъ онъ мн: — ‘Хотите видть, какъ творецъ творитъ?’ — Я, конечно, сказалъ, что хочу.— ‘Такъ приходите ко мн завтра поутру въ такомъ-то часу’.— Прихожу. Онъ сидитъ въ кресл передъ открытымъ окномъ. У письменнаго стола сидитъ дама съ перомъ въ рук. Онъ кивнулъ мн головой, знакомъ попросилъ ссть, закрылъ глаза, помолчалъ нсколько минутъ и — началъ:

— ‘Такая-то (положимъ — Роза) вышла на балконъ, постояла, вздохнула, вошла въ садъ, сорвала розу и т. д.’ — Дама писала. Затмъ онъ открылъ глаза и произнесъ утомленнымъ голосомъ: ‘Кончено, вдохновеніе отошло!’

— ‘Меня женщины мало любили’,— часто принимался жаловаться намъ И. С. Тургеневъ. А мы посл смемся:

— ‘Вотъ недовольный! О какой героин его романовъ не спросишь — все оказывается, что между героиней и авторомъ что нибудь да было,— а ему все мало!’

Мы даже разъ высказали ему это, шутя.

— ‘Вдь я вамъ не говорилъ, что меня во всю мою жизнь совсмъ не любили, но во время моей первой молодости я женщинамъ не нравился — и он были правы, потому что я былъ предрянной тогда: пошлый фатъ, да еще съ претензіями… Вдобавокъ я писалъ плохіе стихи, что длало меня смшнымъ. Женщины стали обращать на меня вниманіе уже тогда, когда я сдлался литературною ‘извстностью’, а къ этому времени мн было тридцать лтъ’.

— ‘Я уже хотлъ было совсмъ бросить литературу’,— разсказывалъ однажды Иванъ Сергевичъ,— ‘и собрался за границу, чтобы заняться другимъ. За нсколько дней до моего отъзда заходитъ ко мн Некрасовъ и проситъ: — ‘Нтъ ли у тебя чего нибудь такого, чтобы было можно помстить въ смсь для балласта?’ Я говорю: — ‘Ничего нтъ. Разв вотъ маленькій разсказецъ, да врядъ ли годится!’ — ‘Ничего, сойдетъ’. Я и далъ ему ‘Хорь и Калинычъ’. Только живу я себ въ Берлин — вдругъ къ моему удивленію узнаю, что разсказъ мой замтили. До тхъ поръ я считалъ себя поэтомъ и подобные разсказы писалъ не для печати, а для собственнаго удовольствія, и никакъ не смотрлъ на нихъ серьезно. У меня ужъ и тогда набралось ихъ много’.

— Я никогда не могъ творить изъ головы, — говорилъ Тургеневъ. Мн для того, чтобы вывести какое нибудь вымышленное лицо, необходимо избрать себ живого человка, который служилъ бы мн какъ бы руководящею нитью… Оттого-то я никогда и не брался за историческій романъ.

— ‘Всякій разъ, какъ я пробовалъ писать, задавшись какою нибудь идеею,— выходило плохо. Выходило хорошо и нравилось только то, что я писалъ просто, изъ какого-то глупаго удовольствія писать, при этомъ писать такъ именно, какъ я понималъ что бы и кого бы то ни было.

Въ другой разъ на вопросъ о впечатлніи, производимомъ на него собственными произведеніями, Иванъ Сергевичъ отвтилъ намъ:

— Только однажды случилось мн расчувствоваться собственнымъ произведеніемъ. Когда я писалъ сцену разставанія отца съ дочерью въ ‘Наканун’, я такъ растрогался, что — плакалъ… Я не могу вамъ передать, какое было это для меня наслажденіе!

— ‘Добролюбова я зналъ мало’, говорилъ Иванъ Сергевичъ, вспоминая свои литературныя знакомства, ‘Писарева — тоже’. Добролюбовъ казался мн боле крупною личностью, Писаревъ — боле тонкою. Когда Писаревъ пришелъ навстить меня, онъ меня удивилъ своею вншностью. Онъ произвелъ на меня впечатлніе юноши изъ чисто дворянской семьи: нжнаго, холенаго,— руки прекрасныя, блыя, пальчики тонкіе, длинные, манеры деликатныя. Я останавливался тогда у В. Боткина. Надо вамъ сказать, что Боткинъ бывалъ частенько очень грубоватъ. Когда онъ узналъ, что пришелъ Писаревъ, онъ взволновался.— ‘Зачмъ этотъ еще пришелъ? Неужели ты его примешь?’ — Я говорю:— ‘Конечно приму, если теб непріятно, ты бы лучше ушелъ’.— ‘Нтъ’, говоритъ ‘останусь’. Мн хотлось, чтобы Боткинъ ушелъ: я зналъ его и боялся, какъ бы онъ не выкинулъ какой штуки… Но длать было нечего: не могъ же я гнать хозяина изъ его собственнаго дома. Я ихъ познакомилъ. Боткинъ едва кивнулъ головой и услся въ уголъ.— ‘Ну, думаю, быть бд!’ И дйствительно, только что Писаревъ что то сказалъ — какъ мой Боткинъ вскочилъ, да и началъ:— ‘Да вы, говоритъ, мальчишки, молокососы, неучи!… Да какъ вы смете?’… Писаревъ отвчалъ учтиво, сдержанно, заявивъ, что едва ли г. Боткинъ настолько знаетъ современную молодежь, чтобъ называть всю ее, огуломъ — ‘неучами’. Что же касается самого укора въ молодости, то это еще не вина: придетъ время — и эта молодежь созретъ. Такимъ образомъ оказалось, что поклонникъ всего прекраснаго, изящнаго и утонченнаго — оказался совершенно грубымъ задирой, а предполагаемый ‘нигилистъ’, ‘циникъ’ и т. п.— истымъ джентельменомъ. Я посл стыдилъ этимъ Боткина: — ‘Не могу’, оправдывался онъ, ‘не могу переносить ихъ’.

— ‘Въ Рудин, говорилъ Тургеневъ, я дйствительно хотлъ изобразить Бакунина, только мн не удалось, Рудинъ вышелъ вмст и выше и ниже его. Бакунинъ былъ выше по способностямъ, по таланту, но ниже по характеру. Рудинъ все-таки хоть погибъ на баррикад, а Бакунинъ и на это былъ не способенъ’. ‘Но однако’, возразила я, ‘сидлъ же онъ въ австрійской крпости?’ — ‘Да, вдь, онъ попалъ случайно. Онъ былъ ораторъ по природ. Въ древней Греціи онъ увлекалъ бы народъ своимъ краснорчіемъ. Онъ не только не былъ ученъ, но даже не былъ особенно образованъ, и умъ у него былъ какого-то особенного склада: и глубокій въ нкоторыхъ отношеніяхъ и односторонній. А между тмъ его считали чудомъ учености и чуть ли не геніемъ. Такъ удавалось ему заставить смотрть на себя, даже такихъ людей, какъ Зандъ и Фаригагенъ фонъ-Энзе. Бакунинъ плохо зналъ языки, по французски и по нмецки онъ говорилъ отвратительно, а между тмъ онъ такъ заговорилъ Зандъ, что та долго ничего слышать не хотла, считала его великимъ человкомъ и только посл нсколькихъ лтъ знакомства разочаровалась въ немъ. Фарнгагенъ говорилъ о немъ: ‘Er ist ein der begabsten Menschen des Jahrhunderts’ {Это одинъ изъ самыхъ одаренныхъ людей столтія.}.

— Что же касается до его отношеній къ деньгамъ, то совершенно справедливо то, что почти не было человка, у котораго посл четверти часа знакомства онъ не занялъ бы денегъ, которыхъ, впрочемъ, не отдавалъ. Но видите ли, въ чемъ дло: онъ бралъ деньги — и забывалъ, что взялъ ихъ, онъ совсмъ денегъ не цнилъ и не понималъ, какъ другіе могутъ ихъ цнить. Мы, вообще не понимали, зачмъ и куда онъ тратитъ ихъ, такъ какъ трудно было бы указать человка съ меньшими потребностями… Онъ могъ жить во дворц и на чердак, самъ не замчая, гд живетъ, онъ могъ сть великолпный, тончайшій обдъ, и питаться чернымъ хлбомъ, не замчая что стъ. И во всемъ такъ! Онъ бралъ деньги у одного, самъ отдавалъ ихъ другому, и не только не считалъ себя неправымъ, но я увренъ, что онъ даже и не подозрвалъ, что тутъ можетъ быть вопросъ о вин. Наконецъ, онъ былъ убжденный коммунистъ. Вообще объ его безчестности говорили т люди, которые узнаютъ, что Бакунинъ занялъ и не заплатилъ, и обрадуются: ‘Вотъ Бакунинъ хуже насъ: долговъ не платитъ’.

— ‘Когда я написалъ Рудина, я еще г-на Некрасова не узналъ, и мы были съ нимъ пріятелями. Говоритъ онъ мн однажды:— ‘Послушай, ты не будешь въ претензіи? Мн хочется твоего Рудина заковать въ стихи, чтобы онъ боле врзывался въ память!’ Я отвчаю:— ‘Ты знаешь, что я до твоихъ стиховъ не охотникъ, но въ претензіи не буду: пиши, что хочешь.— ‘Онъ написалъ ‘Сашу’ и, по своему обыкновенію, обмелилъ типъ’.

— ‘До четырнадцати лтъ’, вспоминалъ Тургеневъ,— я былъ очень малъ ростомъ, былъ упрямъ, угрюмъ, золъ и любилъ математику. Четырнадцати лтъ я сильно заболлъ, пролежалъ нсколько мсяцевъ въ постели и всталъ почти такимъ высокимъ, какимъ вы меня теперь видите. Доктора увряли, будто я и боллъ то отъ сильнаго роста. Съ тхъ поръ я совершенно измнился: сталъ мягкимъ, слабохарактернымъ, полюбилъ стихи, литературу, сталъ склоненъ къ мечтательности. Я кончилъ курсъ хорошо, мн даже предлагали остаться при университет, да я и самъ даже намревался избрать ученую карьеру. Но ухалъ на лто въ деревню, увлекся охотой и диссертаціи не написалъ.

Разъ Тургеневъ разсказалъ анекдотъ, слышанный имъ отъ Строганова. Пришлось ему по какому то случаю переночевать въ одномъ уздномъ город. Это было очень давно, когда еще были городничіе. Только что разложился онъ въ грязной гостиниц, дверь отворяется, является городничій,— вытянулся въ струнку, спрашиваетъ, не можетъ ли онъ быть чмъ-нибудь полезенъ, не сдлаетъ ли его превосходительство ему честь, не передетъ ли къ нему, въ его убогую хату, а на другой день не пожелаетъ ли осмотрть городъ: присутственныя мста, богоугодныя заведенія и т. д. Строгановъ отвтилъ, что ни въ его хату онъ перезжать не желаетъ, ни городъ осматривать, а вотъ бы, если бы можно было баню… ‘Къ вечеру будетъ готово! У меня собственная, соблаговолите ко мн въ домъ’… Вечеромъ является Строгановъ къ городничему въ халат, съ полотенцемъ на ше, входитъ въ прихожую, спрашиваетъ: ‘Куда идти?’ — ‘Сюда’.— Распахиваются двери въ освщенную залу.— Въ зал мужчины во фракахъ, дамы декольте,— и онъ долженъ былъ пропарадировать мимо нихъ въ своемъ костюм. Это городничій созвалъ своихъ знакомыхъ посмотрть знатнаго гостя. Привели его въ баню, сталъ онъ париться, парятъ его два солдата. Вдругъ дверь отворяется — городничій въ полной форм останавливается въ дверяхъ, руку подъ козырекъ, и произноситъ, грозно косясь на солдатъ: ‘Осторожнй!’

Въ Карлсбад была кельнерша Тони, хорошенькая двушка съ курчавыми черными волосами и большими темными глазами на выкатъ. За нею ухаживали вс карлсбадскіе постители, способные ухаживать,— кто шутилъ съ ней,— кто давалъ лишнее на чай. Она улыбалась, смялась, длала глазки и подавала кофе и сухари своимъ обожателямъ. ‘Знаете ли вы кельнершу Тони въ ‘Элефант?’ Спросилъ разъ Тургеневъ. ‘Какъ не знать Тони!’ отвтили мы. ‘Ну, такъ вотъ какой сцены я былъ свидтель: подошелъ къ ‘Элефанту’ молодой человкъ… Вотъ вы почти вс здсь замужнія, но я увренъ, что, если бы вы его увидали, вы не остались бы равнодушны. Это былъ красавецъ, красоты почти неотразимой. Вообразите себ: прекрасный ростъ, стройность молодого бога, орлиный взглядъ, и эта побдоносная осанка,— не самодовольство, не фатовство, а сознаніе своей силы, потому что, вдь, такая красота сила. Онъ слъ за столикъ и ударилъ ложкой о стаканъ. Тони выбжала, увидала и окаменла… Онъ улыбнулся. Что за улыбка, если бы вы видли! Должно быть они знакомы, потому что онъ только глазами повелъ и всталъ,— она какъ очарованная пошла за нимъ, и они исчезли въ переулк’.— ‘Гд бы увидать этого красавца?’ сказали мы въ одинъ голосъ.— ‘Вы его не увидите, онъ былъ, вроятно, проздомъ. Я его съ тхъ поръ нигд не встрчалъ’ {Авторъ записокъ подозрвалъ, что Тургеневъ сочинилъ весь этотъ разсказъ для удовольствія дамъ М. О.}.

Я призналась разъ одному ярому поклоннику Достоевскаго, что талантъ Достоевскаго мн не симпатиченъ. Онъ призвалъ меня на судъ передъ Тургеневымъ. ‘У Достоевскаго много хорошаго’, сказалъ Иванъ Сергевичъ.— ‘Да’, подтвердила я, ‘Мертвый Домъ’.— ‘Преступленіе и наказаніе’ страшная вещь.— ‘Преступленіе и наказаніе’ хорошо въ своемъ род, но мы спорили о ‘Бсахъ’. ‘Бсы’ мн совсмъ не нравятся.— ‘Нтъ, хорошо’, произнесъ Тургеневъ какъ то неопредленно.— ‘По моему, во-первыхъ, романъ скученъ, а потомъ въ немъ все такъ туманно, неясно’.— ‘Да, правда’, сорвалось у него. ‘А впрочемъ все-таки хорошо’, прибавилъ онъ, какъ будто поправляясь.

Мн потомъ объяснили, что въ ‘Бсахъ’ Достоевскій изобразилъ Тургенева въ Кармазинов и отчасти въ профессор. ‘Какъ?’ спросила я: ‘Да что же тутъ похожаго?’ — ‘Ну, Кармазиновъ вншностью похожъ, разсказъ, что онъ читаетъ, будто бы пародія на ‘Призраки’ и ‘Довольно’, тотъ другой живетъ у этой дамы — это какъ будто намекъ на Віардо’. Я сказала: ‘Если это такъ, то это и глупо и гадко’.

‘Толстой’ говорилъ Иванъ Сергевичъ, ‘величайшій романистъ нашего времени. Передъ его талантомъ я благоговю. Только, къ несчастію, его умъ не на высот его таланта. Кром того онъ чудакъ во всемъ. Напримръ, вздумалъ онъ заниматься философіей, прочелъ одного Кузена и ршилъ, что теперь онъ насчетъ философіи всю суть знаетъ, что все остальное будетъ повтореніе, что теперь онъ можетъ своимъ умомъ идти дальше. И во всемъ такъ. Вотъ оттого то въ его твореніяхъ, тамъ, гд онъ говоритъ не образами, а берется умствовать, начинается что то водянистое, часто нелпое. Иностранцы его не цнятъ… ‘Дтство и отрочество’ было переведено по англійски и не понравилось: приняли за подраженіе Диккенсу. Они не привыкли къ такого рода тонкому психологическому анализу. Я самъ хотлъ перевести ‘Войну и миръ’ на французскій языкъ, но съ пропусками всхъ разсужденій, потому что я знаю французовъ: они за скучнымъ и смшнымъ не увидятъ хорошаго. Несмотря на то, что мы съ нимъ давно не видались, я черезъ общихъ знакомыхъ просилъ у него разршенія на переводъ и на пропуски. Онъ отвчалъ, что пропустить ничего не позволитъ. Я хотлъ по крайней мр собрать вс разсужденія, разбросанныя въ роман, и помстить въ конц книги съ умозрніями о войн и пр., чтобы такимъ образомъ романъ былъ самъ по себ. Онъ и на это не согласился, и я отъ перевода отказался. Перевелъ кто то другой, и вроятно, французы читать не станутъ ‘.

‘Отчего вы съ нимъ не видитесь?’ спросилъ мужъ.— У насъ съ нимъ были два столкновенія. Первое было въ Петербург по случаю обда въ память Блинскаго. Нсколько литераторовъ собралось въ день рожденія Блинскаго. Собрались только т немногіе, которые знали его лично. Толстой жилъ тогда у меня. Ему не предложили участвовать, такъ какъ онъ Блинскаго не зналъ. Я замтилъ, что это было ему непріятно, но не счелъ себя въ прав пригласить его.

Вотъ пообдали мы. Обдъ былъ совершенно семейный, мы вс толковали о Блинскомъ, вспоминали о немъ… Сидимъ мы въ размягченномъ настроеніи… вдругъ, нежданно, негаданно, является Толстой, кланяется сумрачно и садится въ уголъ. Всхъ онъ насъ связалъ, каждый изъ насъ нтъ, нтъ, да и оглянется на него,— однако, продолжаемъ толковать… Онъ вдругъ всталъ и произнесъ: ‘Вотъ вы, господа, восхваляете Блинскаго,— а почемъ вы знаете, что онъ не былъ с… с..?’ Вс онмли. Меня взорвало, взорвало тмъ боле, что онъ жилъ у меня: могли подумать, что я его позвалъ. Я подошелъ къ нему, схватилъ его за руку и говорю: ‘Толстой, вы поступили гадко, отвратительно!’ Онъ посмотрлъ на меня, ничего не отвтилъ, повернулся и ушелъ. Когда первая вспышка прошла,— ну, думаю, поссорились мы съ нимъ навки. Иду домой, думаю: врно уже не застану его. Однако онъ оказался у меня и о происшедшемъ ни словомъ не заикнулся. Прожилъ онъ у меня еще дня два и ухалъ. Другое столкновеніе было въ деревн. Пріхалъ онъ ко мн гостить {По разсказу Фета столкновеніе произошло въ его Степановк (см. ‘Литерат. вос.’, стр. 370—374).}. Ужъ съ первыхъ дней я чувствовалъ, что посщеніе это добромъ не кончится,— онъ съ утра до ночи старался дразнить меня, говорить мн непріятности. Знаете — эти нервные капризы, ссоры и примиренія могли быть очень милы съ любимой женщиной, но съ мужчиной невыносимы. Я все выдерживалъ. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день разсказываю я при немъ одному пріятелю, который также гостилъ у меня, о моей дочери. Говорю, что нашелъ ей хорошую гувернантку, англичанку, и разсказываю, между прочимъ, что англичанка эта посщаетъ съ ней бдныхъ. Толстой впутался: ‘Какъ это’, говоритъ, ‘отвратительно! Накрахмаленная барышня съ брезгливостью входитъ къ бдняку!..’ Я разсердился, но замтилъ ему еще довольно сдержанно: ‘Во-первыхъ, почемъ вы знаете, что моя дочь такая, а, во-вторыхъ, если вы и думаете объ ней дурно, вы все-таки не должны бы были такъ говорить при мн’. А онъ что же выговорилъ! ‘Если бы’, говоритъ, ‘она была ваша законная дочь, вы бы ее иначе воспитывали!’ Тутъ ужъ я свта не взвидлъ, сказалъ ему что то врод того, что размозжу ему голову, хлопнулъ дверью и выбжалъ вонъ изъ комнаты. Онъ ухалъ къ сосдямъ. Я думалъ — эта исторія кончится или объясненіемъ, или ссорой. Не тутъ то было — на другой день подаютъ мн письмо отъ Толстого,— вызовъ на дуэль! Чортъ знаетъ что! Показываю пріятелю, тотъ плечами только пожалъ. Стали мы разсуждать,— нечего длать, хоть глупо, а драться надо. Вдругъ является на сцену другое письмо: мужикъ забылъ отдать вмст съ тмъ, а теперь вспомнилъ. Опять отъ Толстого. Вотъ по этому второму письму вы увидите, какой онъ странный и вмт съ тмъ хорошій человкъ. Онъ писалъ, что онъ сознаетъ себя кругомъ виноватымъ, что онъ намренно выводилъ меня изъ себя, что онъ прізжалъ ко мн нарочно, чтобы поссориться со мной, но что, хотя онъ понимаетъ, насколько его чувство дурно, непростительно, онъ не можетъ себя побороть, что онъ меня ненавидитъ, что встрчаться со мною не въ состояніи, отъ дуэли же онъ отказывается и проситъ простить его, онъ разршаетъ мн показывать это письмо, кому я хочу. Мы позвали мужика, спрашиваемъ: ‘Скажи, пожалуйста, какъ теб баринъ отдалъ письма? Сначала одно, потомъ другое?’ — ‘Нтъ’, говоритъ, ‘оба вмст’. Мы еще боле изумились. Подивились мы, подивились, и ршили, чтобы мой пріятель създилъ, узналъ, въ чемъ дло. Толстой, оказалось, ухалъ, и съ тхъ поръ мы съ нимъ не видались’.— ‘Что же это’, спросила я: ‘литературная зависть?’ — ‘Какая зависть! Разв я могу быть ему соперникомъ?’ отвтилъ Тургеневъ съ той искренней скромностью, которая была такъ прелестна въ немъ.

Кстати! стоило увидать, какъ онъ сердится, чтобы понять, какой онъ былъ добрый человкъ:— вспыхнетъ, бывало, начнетъ браниться,— и жалко его станетъ, и смшно немножко, и утшить его хочется,— ну точно ребенка раздразнили.

Разъ утромъ мужъ пришелъ, съ источника съ тетрадкой въ рукахъ: ‘Вотъ, Иванъ Сергевичъ далъ прочесть по секрету. Эмигрантъ Лавровъ, хочетъ издавать газету, такъ прислалъ ему программу’ {Рчь идетъ очевидно о журнал ‘Впередъ’. М. О.}. Мы прочли и отдали Тургеневу тетрадь. ‘Ну что скажете?’ спросилъ онъ.— ‘Да что сказать’, отвтилъ мой мужъ: ‘безуміе и кром того полнйшее незнаніе Россіи.— ‘Да. Что прикажете отвчать ему на это? Онъ спрашиваетъ моего мннія. Я напишу ему, что думаю, но онъ конечно мн не повритъ’ {См. письмо Тургенева къ Лаврову въ ‘Минувшихъ годахъ’ 1908 г., No 8. стр. 23—24. М. О.}. ‘И что съ нимъ станется?’ сказалъ мой мужъ, ‘вдь онъ, кажется, человкъ убжденный’.- ‘Что станется! Все и будетъ мечтать и промечтаетъ всю жизнь и будетъ ждать и врить, писать и печатать’.

‘Изо всхъ русскихъ радикаловъ, что я встрчалъ’, говорилъ Тургеневъ, ‘самые опасные братья Крапоткины — уже тмъ однимъ, что они богаты и готовы жертвовать своими деньгами. Кром того у нихъ большая фабрика есть, они могутъ тамъ длъ надлать’.

— ‘Меня часто упрекаютъ’, сказалъ намъ Тургеневъ, ‘что я живу за границей, обвиняютъ меня въ недостатк патріотизма, въ космополитизм и т. д… Дло просто въ томъ, что я привязался къ семейству Віардо и такъ ихъ люблю, что живи они въ Стерлитамак — я жилъ бы въ Стерлитамак, они живутъ въ Париж и я живу въ Париж…’

Разсказала я ему объ одной русской, которая въ ранней молодости влюбилась въ итальянца, вышла за него замужъ и должна была жить въ Италіи. Она въ продолженіе двадцатилтней жизни до такой степени тосковала о родин, что не могла безъ слезъ слышать ни русской рчи, ни русской псни. Мужъ ея умеръ, а воротиться на родину ей все-таки нельзя: ее удерживаютъ дти, которыя выросли въ Италіи и, конечно, не ужились бы въ Россіи. Тургеневъ выслушалъ, вздохнулъ и произнесъ тихимъ вдумчивымъ голосомъ, какъ бы про себя:— ‘Это и моя участь!’

— ‘Сегодня Иванъ Сергевичъ не былъ у источника, сказалъ мн однажды мужъ, возвратившись домой.— Я зашелъ къ нему справиться о здоровь. Онъ сидитъ въ лиловой фуфайк, передъ нимъ куча писемъ, говоритъ, что былъ боленъ, да теперь выздоровлъ, а самъ такъ и сіяетъ. Письма эти все изъ Америки съ выраженіемъ восторга къ его таланту. Переводчикъ и издатель его сочиненій въ Америк (Бретъ Гартъ, кажется), пишетъ, что изданіе разошлось быстро и посылаетъ почтенный кушъ денегъ. Одинъ какой то критикъ говоритъ, что Американцамъ, особенно, нравятся ‘Отцы и Дти’, потому что въ Базаров они наводятъ что то, ‘американское’. Мы уже създили съ Иваномъ Сергевичемъ въ Америку. Говоритъ, что Диккенсъ здилъ, читалъ тамъ свои сочиненія на публичныхъ чтеніяхъ и производилъ фуроръ. Мы было совсмъ уже собрались туда же, да и тебя ршили съ собою прихватить’.

— ‘Что эти переводчики только ни длали со мной!— жаловался Тургеневъ.— Одинъ нмецъ, напримръ, безъ всякой церемоніи передлалъ по своему ‘Наканун’. Онъ пожелалъ сдлать повсть боле пріятною въ чтеніи — и для этой цли придлалъ ей счастливую развязку. Вообразите: онъ заставилъ Инсарова тронуться слезами матери Елены, отказаться отъ борьбы за родину, остаться въ Москв и — поступать на русскую службу! Каково это моему авторскому сердцу!’

Часто заводилъ онъ рчь о своемъ будущемъ роман.— ‘Лица у меня еще не выяснились. Въ ныншней молодежи есть что-то новое, а случаевъ къ наблюденію мало. Надо хать въ Россію, пожить тамъ. Хотлось бы мн създить въ Цюрихъ,— тамъ ихъ много,— да, вдь, они меня, пожалуй, побьютъ. Недавно, говорятъ, была тамъ исторія: они за что то разсердились на одного русскаго, хотли его побить, да ошибкой отколотили его секретаря. Когда я былъ прошлымъ лтомъ въ Орл, хотлось мн очень попасть въ одинъ кружокъ, да невозможно было: не поддавались они на знакомства. Былъ между ними одинъ человкъ, который особенно меня интересовалъ. Онъ имлъ большое вліяніе на весь кружокъ, преимущественно на женщинъ. И не то, чтобы онъ былъ хорошъ собой, чтобы въ него влюблялись,— тутъ было что то другое. Разъ я своими глазами видлъ, какъ онъ стоялъ у окна своей квартиры,— идетъ мимо одна двушка,— я знаю, что она была незнакома съ нимъ,— онъ только пальцемъ поманилъ, и она пошла къ нему.

Разсказали мы Тургеневу объ одной n-ской шестнадцатилтней двушк. Она училась чему то въ Петербург и тамъ попалась изъ-за вздора: кто-то собиралъ въ пользу какого-то политическаго преступника, и она по городской почт отправила своей подруг записку съ просьбой помочь сбору. Ее сослали въ деревню къ родителямъ, подъ присмотръ полиціи, безъ права вызда изъ узда. Ее привезли въ N лтомъ для большей предосторожности не на пароход, а на перекладной. У насъ тогда губернаторомъ былъ человкъ дрянной и не изъ мягкосердечныхъ, но и тотъ сжалился. Тогда еще не начались политическія убійства и взрывы, соціалистовъ еще звали нигилистами, ихъ еще не боялись и не ненавидли съ дикой злобой самосохраненія, такъ что не нужно было особенной гуманности, чтобы отнестись по человчески къ наглупившему ребенку.— Вообразите себ,— разсказывалъ губернаторъ, — привезли двчонку на телг съ двумя жандармами, грязную, разбитую. Необходимо было ей дать отдохнуть. Я оставилъ ее у себя ночевать, — не въ острогъ же было ее отправлять,— веллъ вымыть ее въ бан и накормить. И не думайте, чтобы она струсила! нисколько,— смется и очень довольна, что попала въ политическія преступницы.

— Дорого бы я далъ, чтобы познакомиться съ такой двушкой,— сказалъ Тургеневъ, выслушавъ нашъ разсказъ.— ‘А вамъ не случалось встрчаться съ такими?’ спросила я.— ‘Случилось прошлаго года въ деревн. Навстилъ я сосдку, она оставила меня обдать. Кушанье подавала двушка лтъ двадцати, въ сарафан. Хозяйка мн шепчетъ: ‘Замтьте эту двушку, я вамъ посл обда объ ней разскажу’. Оказалось, что это барышня. Она нанялась къ нимъ въ кухарки, жила, какъ вс кухарки, и скрывала, кто она. Ходила она въ сарафан и лаптяхъ. Долго ничего не подозрвали, но кто то открылъ, что у нея подъ лаптями ботинки. Посл ей предлагали комнату въ дом, чтобы ей не жить въ застольной, предлагали обдать съ хозяевами, она не захотла. Нанялась она въ кухарки, чтобы сблизиться съ простымъ народомъ, и на себ испытать его жизнь’.— ‘Какъ же она себя держала?’ — ‘Какъ вамъ сказать? Просто, только не совсмъ,— съ той простотой, которую можно назвать простотой съ форсомъ: смотри на меня, подивись, какъ я проста’.— ‘Говорили вы съ нею?’ — ‘Пробовалъ заговаривать, но она сторонилась, отвчала неохотно’.

— Когда я былъ студентомъ, — разсказывалъ Иванъ Сергевичъ,— то влюбился въ одну двушку, которая жила съ двумя старыми тетками богомолками. Доступу къ нимъ въ домъ молодому человку не было: он принимали только монаховъ, монахинь, юродивыхъ и т. п. Я и придумалъ хитрость. Былъ я знакомъ съ ихъ родственникомъ, вотъ я и упросилъ его ввести меня въ ихъ домъ.— ‘А тамъ,— говорю,— ужъ мое дло!’ — Онъ ввелъ меня. Я прикинулся идіотомъ, почти юродивымъ и понравился имъ. Он стали частенько приглашать меня, кормить вареньемъ, поить чаемъ и кофеемъ. Скоро началъ я здить къ нимъ каждый день. Он привыкли ко мн и, конечно, не считали меня опаснымъ для племянницы. Такъ здилъ я къ нимъ нсколько мсяцевъ сряду до самаго ваката. И вотъ тогда то я убдился, какъ велика для нкоторыхъ людей разница между умнымъ и глупымъ человкомъ. Я иногда забудусь, заговорю какъ обыкновенно, а он все смются: ‘Вдь онъ глупенькій!.. Покушай моченыхъ яблочковъ, голубчикъ!’

Разъ зашелъ разговоръ объ евреяхъ. ‘Предразсудокъ относительно ихъ въдается въ русскихъ съ дтства’, сказалъ Тургеневъ, ‘да и не у однихъ онъ русскихъ. Только вотъ у французовъ его совсмъ нтъ’.— ‘Не можетъ быть, чтобы французы жидовъ любили’, возразила одна изъ собесдницъ.— ‘Они не то, чтобы особенно ихъ любили, но относятся къ нимъ точно такъ же, какъ къ другимъ людямъ. Сами жиды во Франціи перестали стыдиться своей національности. Вотъ я вамъ разскажу анекдотъ. Разъ былъ маленькій вечеръ у зятя г-жи Віардо. Вижу я — входитъ молодой человкъ довольно красивый, но жидъ, жидъ чистйшій. ‘Послушайте, мой милый’, говорю я тихонько хозяину, ‘этотъ вашъ знакомый наврно изъ жидовъ?’ — ‘Почему вы думаете?’ — ‘Да посмотрите на него — вс признаки: носъ, загнутый книзу, курчавые волосы, особенность сложенія’. Онъ посмотрлъ: ‘Въ самомъ дл. Я до сихъ поръ не замчалъ. Пойду — спрошу его’.— ‘Какъ! Вы спросите, не жидъ ли онъ? Но, вдь, онъ обидится’. Тотъ посмотрлъ на меня съ удивленіемъ: ‘Отчего обидится?’ И пошелъ, и спросилъ, и молодой человкъ не обидлся и подтвердилъ, что онъ дйствительно еврей. Зато французскіе жиды отличаются отъ французовъ только наружностью’.

Однажды, на гулянь, остановилъ Тургенева молодой человкъ съ длинными волосами, какъ то странно начесанными на половину лица, съ такой необычайной вншностью и такими странными манерами, что вс прохожіе невольно на него оборачивались.

— Этотъ юноша,— сказалъ Иванъ Сергевичъ, воротившись къ намъ,— испортилъ мн сегодня все утро. Явился онъ съ рекомендательнымъ письмомъ, я принужденъ былъ его принять. Раскланялся онъ, назвалъ себя, слъ и замолчалъ. Съ часъ онъ меня промучилъ. Я и о томъ, и о семъ, а онъ все ‘да’ да ‘нтъ’, смотритъ на меня, молчитъ и не уходитъ. Наконецъ, вдругъ объявляетъ:— ‘Я собственно пріхалъ къ вамъ за совтомъ’.— ‘За какимъ?’ — Видите ли, прежде мн казалось, что у меня есть какія то мысли… умныя… что во мн есть что то хорошее… но съ нкотораго времени у меня внутри все спуталось’.

Смотрю на него — онъ еще что то бормочетъ въ этомъ род. Видно, что не сумасшедшій, а просто дуракъ, который силится чмъ то выказаться. Ну, я же и отвчалъ ему довольно жестоко:— ‘Случалось ли вамъ’, сказалъ я ему, ‘видть во сн, что вы сочинили стихотвореніе или музыкальную пьесу? Когда проснетесь, вамъ все кажется, будто это было что то прекрасное, вы силитесь припомнить, возстановить… Иногда, дйствительно, случится припомнить какой нибудь отрывокъ и окажется,— что то пошлйшее, истрепаннйшее…’ Впрочемъ, онъ меня, вроятно, не понялъ и моя злость пропала даромъ. Главное мн было досадно, что письмо привезъ онъ мн изъ Маріенбада отъ г-жи Новиковой. Я въ Маріенбад былъ въ молодости, и мн хотлось създить туда на денекъ ради воспоминаній. А теперь ни за что не поду, чтобы Новиковой не попасться. Вы не можете себ представить, что это за госпожа: она, если привяжется, способна въ конецъ истерзать человка’.— ‘Разв такъ ужъ отъ нея нельзя отдлаться?’ — ‘Отдлаться отъ Новиковой! Видно, что вы не имете понятія объ ней. Если противъ нея выставить семь крупповскихъ пушекъ, и то не отдлаешься’). Вообще я теперь сталъ гораздо сурове, нежели прежде. Бывало, придетъ ко мн человкъ,— большей частью съ какой-нибудь повстью, драмой или стихотвореніемъ. Разочаровать совсмъ — жалко, ну и скажешь ни то ни ее… А теперь я понялъ, что этого длать не слдуетъ: даетъ фальшивыя надежды и только вредитъ человку’.

Много поклонниковъ и поклонницъ посщало Тургенева. Постила его, между прочимъ, какая то дама, пріхавшая нарочно изъ Мюнхена, чтобы увидть автора такихъ очаровательныхъ твореній (so reizenden Schpfungen). ‘Пріхать то она пріхала’, жаловался онъ, ‘а сказать то намъ другъ другу нечего. И хоть бы хорошенькая была, а то уродъ’, прибавилъ онъ, смясь.

— ‘Сегодня явился ко мн какой то баринъ’, разсказывалъ Тургеневъ,— съ нарядно переплетенной тетрадкою въ рукахъ.— ‘Я, говоритъ, собираю въ эту тетрадь автографы современныхъ знаменитостей. Удостойте написать что нибудь, я вамъ приготовилъ почетное мсто’.— Мсто онъ мн приготовилъ чуть ли не между Гарибальди и Бисмаркомъ. Прошу покорнйше, пиши ему! А онъ еще потребовалъ, чтобы я написалъ стихами. Я такъ разсердился, что написалъ только имя и фамилію. Вы знаете, вдь у меня органическое отвращеніе къ своимъ стихамъ… Мои пріятели, когда хотятъ меня раздразнить, откроютъ въ старыхъ журналахъ какое-нибудь мое стихотвореніе и подсунутъ мн.

— Да отчего вы ужъ такъ нападаете на свои стихи… начала было я.

— Неужели еще вы будете говорить мн объ нихъ? воскликнулъ Иванъ Сергевичъ съ комическимъ негодованіемъ.

На улицахъ, на гуляньяхъ — незнакомые люди постоянно осматривали Т—на, а безчисленные знакомые то и дло кланялись ему, ловили, останавливали. Знакомыхъ своихъ онъ избгалъ. Въ тотъ самый сезонъ лечился въ Карлсбад и Строгановъ. Около него былъ постоянный кружокъ высокопоставленныхъ лицъ, генераловъ, начальниковъ департаментовъ и т. п. Вс они держали себя величественно и говорили не иначе, какъ по французски.

Тургеневъ по случаю ихъ вспоминалъ чью то остроту, будто русскихъ узнаютъ за границей, потому что они всегда говорятъ по французски. Показалъ онъ намъ, между прочимъ, Столыпина, высокаго, высокаго, съ крошечной головкой на длинной ше. ‘Это братъ извстнаго Монго Столыпина, друга Лермонтова. Тотъ былъ красавецъ, такой красавецъ, что нельзя было пройти мимо него, не остановившись. Былъ у него только одинъ маленькій недостатокъ въ наружности: лицо было немножко сужено. А этотъ, вдь, похожъ на него, только сразу видно, что болванъ. И глупъ же онъ! Вчера Строгановъ не выдержалъ: онъ сказалъ какую то невозможную пошлость, Строгановъ ему вслдъ кулакомъ потрясъ: ‘Велика’, говоритъ, ‘едора да дура’!

Показалъ онъ намъ между ними одного господина: ‘Вотъ это господинъ Адамовъ… На дняхъ подходитъ ко мн совсмъ незнакомый человкъ, здоровается какъ съ пріятелемъ. Какъ я ни припоминалъ, ей Богу, нигд я прежде его не видалъ! Проситъ у меня позволенія представить мн г-на Адамова, и г-нъ Адамовъ въ свою очередь представляетъ меня своей супруг. Такъ что теперь господина Адамова я знаю, а кто меня съ нимъ познакомилъ, не знаю’.

Замтила я еще въ строгановской компаніи господина съ необыкновенно отталкивающимъ лицомъ. ‘Знаете, кто это’? сказалъ Тургеневъ: ‘это самъ Мезенцевъ’!

Строгановъ, встрчая Тургенева, всегда останавливалъ его, упрекалъ его за то, что онъ все пропадаетъ, тащилъ съ собою, но нашъ Иванъ Сергевичъ такъ или иначе, но каждый разъ отдлывался.— ‘Что буду я съ нимъ длать’? всегда оправдывался онъ по этому поводу. Строгановъ самъ еще всхъ ихъ лучше. Онъ посвятилъ себя наслажденіямъ жизни и самъ по себ добрый малый. ‘Ну, а окружающіе его’!

Собрались мы гулять въ горы. Тургеневъ и мой мужъ не пошли съ нами по болзни. Мы общали вернуться къ шести часамъ и встртиться съ ними у Мелона, но опоздали и возвратились уже тогда, когда вс больные разошлись по домамъ.

— На васъ Тургеневъ Богу жалуется!— сказалъ мн мужъ. ‘Пришелъ я къ Мелону въ шесть часовъ, онъ сидитъ въ Строгановской компаніи, грустный такой. Какъ меня увидалъ, подбжалъ ко мн. ‘Гд вы’ говоритъ ‘пропадали? Гд вс? Вотъ, если бы вы меня не бросили, я бы не попался, а теперь Строгановъ взялъ съ меня слово обдать завтра съ нимъ’! Онъ просилъ дождаться его завтра въ алле Пуппъ, прибавилъ мужъ — общается вырваться сейчасъ же посл обда.

На другой день отобдали мы и отправились ждать Тургенева. По дорог къ алле Пуппъ, у столика, передъ рестораномъ, мы увидали Ивана Сергевича, окруженнаго сановниками. Онъ вскочилъ, подбжалъ и шепнулъ:— ‘Смотрите же, не пропадайте! Я сейчасъ приду’.

Явился онъ къ намъ сердитый.

— ‘Чудакъ этотъ Строгановъ, ворчалъ онъ. Зачмъ только онъ меня съ ‘ними’ засадилъ? Для довершенія удовольствія пригласилъ къ обду Мезенцева, знакомитъ меня съ нимъ. Тотъ мерзко улыбается и говоритъ: ‘Я Ивана Сергевича давно знаю, хотя не имлъ до сихъ поръ чести быть съ нимъ знакомымъ’. Какъ теб меня не знать! думаю про себя. А замтили, вы, сидлъ еще черный господинъ съ ястребинымъ взглядомъ? Это сыщикъ, который поймалъ Нечаева. Онъ за это маіоратъ получилъ, и они вс съ нимъ возятся, воображаютъ, что онъ Россію спасъ’.

Нсколько дней спустя, приходитъ Иванъ Сергевичъ къ обду, молча пожалъ намъ руки, слъ и взглянулъ на насъ патетически.

— Вообразите, что со мной сегодня случилось!?

— Что такое?

— Явились ко мн съ визитомъ господинъ Адамовъ и господинъ N., (я не помню его фамиліи) услись, осыпали меня любезностями и стали говорить со мной, какъ съ своимъ единомышленникомъ! И кончили тмъ, что предложили мн для искорененія вредныхъ идей въ Россіи издавать газету съ направленіемъ врод Мещерскаго’!

Мы расхохотались.

— Да вамъ хорошо смяться! А меня это глубоко оскорбило! Они меня считаютъ своимъ единомышленникомъ! Ну, да покажу я имъ себя въ своемъ новомъ роман! отдлаю ихъ — останутся довольны!

Мы ухали изъ Карлсбада недлями двумя раньше Тургенева.

Наши знакомыя дамы вернулись въ Россію черезъ три недли посл насъ. Он разсказали, что Тургеневъ познакомилъ ихъ со своимъ старымъ пріятелемъ Колбасинымъ и его племянницей, сиротой, которая съ нимъ постоянно жила. ‘Оказалось, что они съ Колбасинымъ съ молодости не видались’,— разсказывала одна изъ дамъ.— ‘Колбасинъ разсказывалъ мн цлый романъ, — уже не знаю, вралъ, или нтъ,— будто они были влюблены въ одну и ту же особу. Тургеневъ, какъ онъ увряетъ, былъ тогда нехорошій съ женщинами: кокетничаетъ, кокетничаетъ, влюбитъ въ себя и броситъ… И съ ней будто онъ также сдлалъ: влюбилъ въ себя и ухалъ, и будто она умерла… Посл этого имъ тяжело было другъ друга видть. Въ Карлсбад они встртились нечаянно: Колбасинъ шелъ по ‘Старой Виз’, вдругъ видитъ — Тургеневъ. Онъ тихонько подкрался къ Тургеневу сзади и схватилъ за плечи, тотъ обернулся, не сразу узналъ, а потомъ очень обрадовался’.— ‘А каковъ этотъ Колбасинъ’?— ‘Смшной немножко: старый ужъ, и вмст и почтеннаго папашу изображаетъ и любезности говоритъ. А знаете, кто присталъ къ нашей компаніи? Помните — наканун вашего отъзда гулялъ съ нами пвецъ Петровъ, и съ нимъ одинъ господинъ’?— ‘Помню, такой длинный и все молчалъ’.— ‘Ну, да. Это былъ нкто Топоровъ. Онъ привязался къ намъ и не отставалъ: такъ же въ Тургенева влюбился. Онъ разъ такъ насъ насмшилъ! Сидимъ мы, кофе пьемъ, вдругъ онъ ни съ того, ни съ сего: ‘Вдь, я нигилистъ’. Мы смотримъ на него. ‘Я’, говоритъ, — ‘Иванъ Сергевичъ, васъ ненавидлъ, а теперь отъ души полюбилъ’.— ‘Что же Тургеневъ’?— ‘Не нашелся, что отвтить’.— ‘О чемъ же Тургеневъ это время разговаривалъ’?— ‘Обо многомъ, онъ съ Колбасинымъ все старое вспоминалъ’.

III.

На слдующій годъ (1874-й), въ ма, доктора опять отправили насъ въ Карлсбадъ. По дорог остановились мы въ Москв. Тургеневъ былъ также тамъ проздомъ въ деревню. Мужъ и Кашперовъ {Композиторъ, мужъ тетки автора. Объ этомъ самомъ лиц говорится на 13 стр. No 7 ‘Современника’ 1913 г. В. Богучарскій неудачно поправилъ мнимую ошибку. М. О.} пошли къ нему. Когда они вернулись, мужъ сказалъ: ‘Тургенева мы застали, конечно, на отлет, и то его братъ задержалъ, а то бы и слдъ его простылъ. Сегодня онъ летаетъ по разнымъ мстамъ, а завтра общался съ нами обдать, и брата его мы позвали. Посл завтра Иванъ Сергевичъ детъ въ деревню, тамъ поживетъ, а потомъ въ Карлсбадъ, такъ что мы тамъ съ нимъ увидимся’.

Мы остановились тогда въ Славянскомъ Базар. Въ назначенный часъ пришли къ намъ въ номеръ Кашперовы и Тургеневъ съ братомъ. Братомъ его меня посл задразнили: ‘Сознайся, вдь, похожъ на Ивана Сергевича’. Я сознаться никакъ не хотла, а похожъ онъ дйствительно былъ. Напоминалъ онъ Ивана Сергевича чертами лица, нкоторымъ air de famille, но вмсто величавой фигуры и осанки у него была сутуловатая спина, короткая шея, стариковская походка, вмсто сдой гривы — сдые же гладкіе, жидкіе волосы, вмсто прекраснаго лба — низкій узкій лобикъ, вмсто милыхъ привлекательныхъ глазъ — простыя глядлки. Мы пошли обдать въ общую залу. Тамъ было много народу. Мы заняли дальній столъ. Только что мы услись, мимо насъ то и дло стали проходить разные господа, а лакей вмст съ супомъ принесъ Николаю Сергевичу записку. Тотъ прочелъ и подалъ Ивану Сергевичу. Иванъ Сергевичъ прочелъ вслухъ: ‘Скажите, пожалуйста, не братъ ли вашъ съ вами’? Онъ разсмялся: ‘Бери, Николай, карандашъ и бумагу и пиши, а я диктовать буду: это мой братъ, но не извстный писатель’.

‘Вотъ и надули’! забавлялся Тургеневъ совсмъ подтски, ‘вдь не вс знаютъ, что насъ только двое’.

Каптеровъ завелъ было разговоръ о музык. Но мужъ догадался: ‘Да бросьте, Владиміръ Никитьевичъ, вашу музыку! Ну ее’!— ‘Ахъ вы безухій! Вотъ, Иванъ Сергевичъ, мое горе: самые мои близкіе пріятели въ музык ничего не смыслятъ. Грибовскій хоть сознается, что недодланный человкъ съ этой стороны, а вотъ Михаилъ Николаевичъ Островскій — тотъ еще вдобавокъ знатока корчитъ, и что только онъ насчетъ музыки несетъ’!— ‘Михаилъ Николаевичъ’! отвтилъ Тургеневъ, ‘да у него и такихъ нервъ нтъ, чтобы какое бы то ни было искусство понимать’.— ‘Ха! ха!: ха!’, обрадовался Кашперовъ, ‘я ему это давно доказываю’,— ‘Иванъ Сергевичъ’! вступился мой мужъ, ‘и вы на Михаила Николаевича нападаете’!— ‘Я не нападаю, а врно вамъ говорю, — онъ для искусства слпъ и глухъ. Да вы всматривались ли когда въ его лицо? У него только и есть, что умные глаза, умный лобъ, и… больше ничего. Вотъ Александръ Николаевичъ другой человкъ, въ немъ кром ума и другое есть. Я Александра Николаевича люблю, хоть разговаривать мн съ нимъ бываетъ трудно. Онъ до сихъ поръ относится ко мн хотя и благосклонно, но ужъ очень свысока: ты, дескать, плоховатъ, многаго не понимаешь’.— ‘Кстати объ Александр Николаевич’, воспользовался случаемъ Кашперовъ, ‘мы недавно спорили съ нимъ о духовной музык’…— ‘Владиміръ’! остановила его тетушка, ‘опять музыка’!— ‘Оставимте музыку’, сказалъ Тургеневъ. ‘Я лучше вамъ разскажу, какъ мое самолюбіе было польщено вчера. Я здилъ вчера… извините’, обращаясь къ тетушк и ко мн, ‘извините, но я принужденъ признаться, что я здилъ въ баню. Баньщикъ попался мн расторопный такой и краснорчивый. Пока я мылся, все онъ со мной разговаривалъ и, наконецъ, спросилъ, какъ я по фамиліи. Я сказалъ. ‘Не вы ли будете сочинитель’? спрашиваетъ. ‘Да, я’, отвчаю, самъ удивляясь своей популярности. ‘Ахъ’! говоритъ, ‘очень пріятно! Читалъ я объ васъ въ одномъ листк — весьма ваши сочиненія одобряютъ’.

А Николай Сергевичъ сидлъ, кушалъ и молчалъ. ‘Что, Николай’! сказалъ Иванъ Сергевичъ, положивъ ему руку на плечо, ‘старики мы съ тобой стали! А помнишь, какъ насъ дядька гулять водилъ? Давно ли, кажется, было! Представьте себ насъ съ нимъ’, обращаясь къ намъ, ‘въ короткихъ курточкахъ съ отложными воротничками и подъ наблюденіемъ стараго, важнаго слуги. А помнишь, Николай, какъ намъ разъ досталось посл обдни, на Благовщенье, кажется?’ Николай Сергевичъ кивнулъ головой и улыбнулся.

‘Отправила насъ матушка къ обдн. На возвратномъ пути придумали мы что то врод игры: мы представляли двухъ французовъ, одного пожившаго уже въ Россіи, а другого только что пріхавшаго. Пріхавшій разспрашивалъ о русскихъ обычаяхъ, а тотъ объяснялъ и, между прочимъ, объяснилъ, что сегодня празднуется Благовщенье. ‘Qu’est се que c’est que Blagovchn? Blagovchn!..’ твердилъ пріхавшій и пожималъ плечами. А дядька нашъ шелъ сзади и все прислушивался. Живя около насъ, онъ понималъ кое-какія французскія слова. И тутъ онъ кое-что понялъ и заключилъ, что мы надъ праздникомъ смемся и надъ обдней. Дома онъ пожаловался матушк. У матушки былъ такой обычай: узнаетъ что объ насъ* никогда дла не разберетъ, а прямо распорядится. И на этотъ разъ насъ безъ всякихъ разсужденій и объясненій выскли’.

Мы просидли за столомъ до вечера. ‘Знаете, что’? предложилъ Тургеневъ, ‘подемте вс вмст въ театръ. Сегодня даютъ ‘Ревизора’. Я его давно видлъ, хотлось бы его посмотрть’. Мы согласились и Кашперовъ похалъ за билетомъ на ложу.

Отправились мы въ театръ. Хорошіе актеры тогда уже разъхались, играли плохенькіе. Тургеневъ сначала ворчалъ, потомъ ему сгрустнулось, потомъ голова заболла. И намъ всмъ надоло представленіе, и мы не досидли до конца. ‘Итакъ до свиданья’, говорилъ Тургеневъ мн и мужу, прощаясь. ‘Завтра ду въ деревню. Оттуда я вамъ напишу, когда пріду въ Карлсбадъ’.

Въ Карлсбад получили мы отъ него письмо слдующаго содержанія:

‘Человкъ предполагаетъ, а подагра располагаетъ. Вчера я долженъ былъ выхать отсюда въ Карлсбадъ, а сегодня лежу недвижимъ въ постели, съ распухшимъ колномъ и принужденъ ждать у моря погоды. Припадокъ, кажется, не силенъ и я все-таки надюсь черезъ недлю выхать’ и т. д.

Ждали мы его, ждали — и ждать перестали. Наконецъ, разъ поутру прохожу я Старой Визой и слышу, что меня зовутъ. Оборачиваюсь, — коляска, а въ ней Тургеневъ.

— Ахъ, Иванъ Сергевичъ, воскликнула я. Наконецъ то вы пріхали.

— Прежде всего извините, что я не могу сойти къ вамъ, у меня, кажется, опять начинается припадокъ подагры.

— Неужели? Да нельзя ли его предупредить?

— Нтъ. Ужъ если она, голубушка, схватила человка, такъ сожми зубы и терпи, больше ничего не подлаешь! Я теперь ду повидаться съ докторомъ Зегеномъ, а потомъ домой, и стану ждать, что будетъ. Вдь я и въ деревн и въ Петербург лежалъ!

Я сказала, что мы зайдемъ къ нему.

— Я буду дома черезъ полчаса. Я къ Зегену даже и не выйду, вызову его внизъ,— боюсь на лстницу подняться.

Мы застали Ивана Сергевича еще на ногахъ, но онъ жаловался, что ноги разбаливаются.

— Неудачна была моя поздка на этотъ разъ. Думалъ я въ деревн надъ своимъ романомъ поработать, а вмсто того лежалъ, лежалъ и лежалъ. Вотъ я вамъ покажу какое впечатлніе произвела на меня деревня ныншній годъ.

Онъ подошелъ къ письменному столу, на которомъ уже усплъ аккуратно разложить почтовую бумагу, перья, карандаши, портфель. Онъ вынулъ изъ этого портфеля тетрадь.

— Вотъ, смотрите, это все, что я былъ въ состояніи записать въ своемъ дневник. Мы прочли: ‘ Такого то числа: Растреклятая деревня!..’

— А разв вы ведете свой дневникъ?— спросилъ мой мужъ.

— Веду уже давно. Кром другихъ причинъ я. веду дневникъ и ради постояннаго упражненія. Для писателя необходимо писать каждый день. Чуть залнишься, не пишешь нкоторое время,— потеряешь привычку и трудно потомъ приниматься.

— Что же вашъ дневникъ будетъ когда нибудь напечатанъ?

— Нтъ! ни въ какомъ случа! Даже въ завщаніи оставлю просьбу сжечь его немедленно посл моей смерти.

— Это обидно.

— Что длать? Что длать? Печатать нельзя.

Все будетъ сожжено…

Постучались въ дверь. ‘Herein, bitte!’ — крикнулъ Иванъ Сергевичъ. Вошли два мальчика: одинъ лтъ двнадцати, другой- постарше. Тотъ, что помоложе, замчательно хорошенькій: личико открытое, наивное, миловидное, глаза темные, большіе, ясные, съ длинными загнутыми кверху рсницами. Другой некрасивый: крупныя черты, цвтъ лица золотушный, волосы блые съ вихрами, но лицо умное. Вошелъ онъ степенно, поклонился важно, съ чувствомъ собственнаго достоинства, точно взрослый, очень серьезный человкъ, но весь вспыхнулъ до корня волосъ. Хорошенькій же мальчикъ совсмъ не конфузился. У него въ рукахъ былъ большой букетъ. Онъ сначала представилъ своего товарища.

— ‘Mein bester Freund’.

Потомъ онъ поднялъ свои глазки на Ивана Сергевича, который казался великаномъ передъ его маленькой фигуркой, подалъ букетъ и сказалъ, что мама посылаетъ цвты ‘dem Herrn’ въ знакъ привтствія, и велла спросить, когда она можетъ сама придти пожелать ‘dem Herrn willkommen in Carlsbad’.

Тургеневъ поручилъ ‘очень, очень благодарить маму и сказать ей, что онъ во всякое время радъ видть ее. Такъ какъ онъ теперь боленъ, то будетъ весь день дома’. Затмъ онъ посадилъ своихъ маленькихъ гостей, отыскалъ какихъ то леденцовъ и сталъ съ ними разговаривать. Онъ разспрашивалъ, какъ имъ нравится Карлсбадъ, много ли они гуляютъ, ходятъ ли они въ горы, гд они обыкновенно живутъ, гд и чему учатся. Отвчалъ хорошенькій, другой молчалъ.

…Между прочимъ Иванъ Сергевичъ спросилъ:

— А когда вы кончите учиться, чмъ вы намрены заниматься?

— Я еще объ этомъ не думалъ, отвчалъ хорошенькій.

— А вы? спросилъ Тургеневъ его товарища.

— Ich will ein Philosoff sein, отвчалъ тотъ и опять вспыхнулъ.

Мы съ мужемъ невольно улыбнулись, но Тургеневъ остался серьезнымъ, только глаза его засмялись.

Мальчики посидли, погрызли леденцы и стали прощаться. ‘Мы еще къ вамъ придемъ’, объявилъ хорошенькій. ‘Я буду очень радъ’, простился съ ними Тургеневъ.

— ‘Не умю я съ большими дтьми разговаривать’, сказалъ Иванъ Сергевичъ, когда они ушли. Съ маленькими дтьми я люблю возиться. Мн доставляетъ какое то физическое наслажденіе, когда они по мн лазятъ, когда ихъ маленькія ручки и свженькія щечки до меня касаются. А съ большими я обращаться не умю, я не умю угадывать, что для нихъ интересно, что нтъ. И все я боюсь что говорю съ ними недостаточно бережно, боюсь какъ бы не оскорбить ихъ дтскаго самолюбія. Вдь чуть ребенокъ только не глупъ, онъ въ извстные года становится дикъ и щекотливъ. Плохой знакъ, если мальчикъ 15-ти, 16-ти и даже 18-ти лтъ развязенъ и самоувренъ: почти наврное дуракъ будетъ.

— Какой прелестный этотъ черненькій мальчикъ!— сказала я.

— Да, онъ похожъ на мать. Его отецъ былъ нкто Хартманъ, нмецкій агитаторъ и писатель. Агитаторъ и писатель онъ былъ посредственный, но характеръ замчательный, ужъ точно — желзный. Онъ умеръ странною болзнью — ‘мизерере’. Боллъ онъ цлый годъ, страдалъ страшно, и никто ни разу не слышалъ отъ него ни стону, ни жалобы. Бывало — придешь къ нему и только дивишься: разговариваетъ, шутитъ даже, жена все время отъ него не отходила, ухаживала за нимъ, какъ никакая сестра милосердія не въ состояніи была бы ухаживать. До его болзни она была просто свженькая толстушка, хлопотушка, а посл преобразилась — у нея, право, появилось даже выраженіе Рафаелевыхъ Мадоннъ. Прежде она жила для мужа, теперь живетъ только для сына.

По поводу воспоминаній о Хартман, мы разговорились о томъ, кто какъ переноситъ страданія.

— Одного больного забыть не могу,— разсказывалъ Тургеневъ.— Это былъ мой старый знакомый, русскій. Умеръ онъ въ Париж отъ водянки. Я каждый день навщалъ его умирающаго и каждый день приходилъ въ ужасъ. Онъ ни ходить, ни сидть, ни лежать ужъ не могъ. Онъ какъ-то вислъ на кресл и постоянно захлебывался. Животъ у него былъ — гора настоящая, а руки и ноги уже не похожи были на руки и ноги. Онъ зналъ, что онъ выздоровть не можетъ, что ему предстоятъ все большія и большія мученія, а между тмъ твердилъ одно, и такимъ страннымъ, задыхающимся голосомъ: ‘Ты видишь, въ какомъ я положеніи,— а вдь я все-таки жить хочу, хочу жить’!

Къ вечеру Тургеневъ слегъ и пролежалъ до самаго своего отъзда изъ Карлсбада. Мужъ-сталъ навщать его каждый день, я же къ своему великому огорченію сначала не ходила къ нему, боясь его стснить. Но разъ воротившись отъ него, мужъ сказалъ мн: ‘Къ Тургеневу можешь завтра идти: онъ тебя приглашаетъ. Онъ сегодня сталъ мн расписывать: ‘Очень мн жаль, что я жены вашей не вижу’… Я объяснилъ, что ты боишься его безпокоить. ‘Отчего же’? говоритъ, ‘у меня дамы бываютъ. Вдь я лежу въ приличномъ костюм!’

На другой день мы отправились. Тургеневъ лежалъ въ шерстяной фуфайк, ноги у него были закутаны въ плэдъ, сдая грива разсыпалась на подушк, ну, точно раненый левъ! Около постели сидлъ худенькій сгорбленный человкъ, съ гладко выбритымъ, сморщеннымъ, съеженнымъ, какимъ то обиженнымъ личикомъ. Посл первыхъ привтствій, когда мы услись, Иванъ Сергевичъ сказалъ: ‘Вотъ мы съ нимъ говорили объ этомъ, что на свт бывали разные властелины и добрые, и злые, и тираны, и злоди, но не бывало еще царя юмориста’.— Какъ это юмориста’? спросилъ мужъ.— ‘Такъ, юмориста, который бы не мучилъ, не притснялъ людей, а только бы тшился надъ ними. Я придумывалъ, что бы онъ длалъ… Напримръ, захотлъ бы онъ позаботится надъ честолюбіемъ людей и придумалъ бы орденъ, который могло бы получить только одно лицо въ государств. Правъ бы этотъ орденъ никакихъ не давалъ, но почетне, выше награды бы не было. Носиться бы долженъ онъ былъ не такъ, какъ другіе ордена, а подъ платьемъ на брюх.

Но главная штука была бы въ томъ, что онъ былъ бы тайный, т. е. тотъ, кто получилъ бы его, былъ бы обязанъ дать клятву, что онъ никому, ни даже — отцу, матери, жен, дтямъ, не признается, что онъ и есть единственный счастливецъ въ государств. И ордена этого царь юмористъ никогда никому бы не давалъ. Теперь представьте себ эту картину,— вс придворные мечтаютъ объ этомъ орден, и каждый старается дать понять другимъ, что его то именно и декорировали по секрету… И вс другъ другу не врятъ и вмст съ тмъ думаютъ другъ про друга: чортъ возьми! а какъ въ самомъ дл ему дали!… Молодые люди мечтаютъ совершить какой-нибудь подвигъ, чтобы получить таинственную награду, потому что самая эта таинственность придаетъ ей особенный престижъ въ глазахъ дамъ… А царь юмористъ съ своего трона наблюдаетъ и про себя посмивается’.

Мы смялись, сгорбленный человкъ грустно смотрлъ и грустно улыбался. Онъ посидлъ еще немножко, вздохнулъ глубоко и ушелъ.

Тургеневъ покачалъ ему вслдъ головой съ сожалніемъ и съ легкой насмшкой. ‘Вдь развалиной смотритъ, а ему не больше сорока лтъ, и укатало его такъ неудовлетворенное честолюбіе. Въ юности онъ служилъ по дипломатической части, и ему везло, но какъ то, въ какомъ то салон, при какомъ то двор, онъ по молодости лтъ проболтался о какой то дипломатической тайн и этимъ погубилъ свою карьеру. И съ тхъ поръ вотъ все томится.

А что, хорошій я, вдь, орденъ придумалъ? Часто мн приходятъ въ голову сюжеты для сатиры, только сатирическаго таланта у меня нтъ. Съ однимъ сюжетомъ я долго носился, но для меня онъ не годится — съ нимъ могъ бы сладить разв Вольтеръ. Хотите, я вамъ разскажу? Или вамъ, можетъ быть, будетъ скучно?’ Мы, конечно, поспшили уврить, что намъ будетъ очень интересно.

‘Въ нкоторомъ царств, въ нкоторомъ государств, въ одинъ прекрасный день упалъ на землю аэролитъ и вмст съ нимъ листъ бумаги, покрытый какимъ то невдомымъ шрифтомъ. Листъ этотъ попалъ въ руки ученаго. Ученый заинтересовался, сталъ разбирать, напечаталъ о своей находк, другіе ученые заинтересовались, — собрался цлый ученый синклитъ разбирать іероглифы,— наконецъ прочли. Это оказалось — обрывокъ газеты, упавшій съ дальней планеты. Въ немъ отдавался отчетъ о публичной лекціи одного профессора.

Въ лекціи этой, было сказано въ газет, дло шло о вновь открытой астрономами маленькой планет.

Профессора хвалили, сожалли, что на его чтеніи произошелъ скандалъ, но упрекали его, что онъ уже слишкомъ злоупотребилъ гипотезой. Тутъ было оторвано нсколько параграфовъ, остался только конецъ отчета. ‘У насъ’, говорилъ лекторъ, ‘разъ въ годъ разверзается небо, и мы слышимъ голосъ: Я есмь, я существую! Но вообразите себ несчастныхъ людей, которые никогда этого голоса не слышатъ, которые не знаютъ, откуда они пришли, куда идутъ, знаютъ только, что они родились и должны умереть. Въ своемъ сомнніи, въ своемъ страх смерти, создаютъ они себ понятіе Верховнаго Существа и доходятъ до того, что увруютъ въ него’… ‘Невозможно’! закричала публика.— ‘Господа, это гипотеза. Я пойду дальше,— они хотятъ его олицетворить. Такъ какъ онъ все создалъ, сообразятъ они, онъ можетъ всмъ распоряжаться,— значитъ онъ всемогущъ. Затмъ въ утшеніе себ они ршаютъ, что онъ всемилостивъ. Но, вспомнивъ о болзняхъ, горестяхъ, бдствіяхъ, они прибавятъ, что онъ справедливъ и наказываетъ за грхи. Какой-нибудь вольнодумецъ возразитъ, что, вдь, часто страдаютъ больше всего добрые, а злые наслаждаются. Увровавшіе сначала разсердятся, нападутъ на вольнодумца, затмъ сошлются — ну, хоть на грхъ, который совершилъ первый человкъ, и за который должно отвчать все человчество во имя высшей справедливости’… Тутъ лектору не дали договорить…

‘А то слушайте еще другой сюжетъ. Была дикая страна. Жители въ ней были — какъ зври, даже религіи не имли. Явились туда два цивилизатора. Одинъ изъ нихъ началъ съ того, что сталъ проповдывать религію,— религію прекрасную, религію любви, милосердія, всепрощенія. Его не слушали, смялись надъ нимъ, считали сумасшедшимъ. Товарищъ его былъ много ниже его и по уму, и по характеру, но хитре, лукаве. Онъ прислушивался къ его словамъ, запоминалъ и черезъ нсколько времени самъ сталъ проповдывать то же самое, но при этомъ популярничая, опошляя прекрасныя мысли. Надъ нимъ не смялись, у него нашлись даже послдователи.

Одинъ изъ этихъ послдователей былъ человкъ ловкій — онъ догадался: распустилъ слухъ, что новый проповдникъ — пророкъ, настоящій пророкъ. Тогда весь народъ, вся чернь увровала… Выстроили храмъ невдомому богу, лжепророка произвели въ главные жрецы, его первыхъ послдователей сдлали также жрецами, и посыпались на нихъ деньги, приношенія…

А тотъ, первый то проповдникъ, съ ужасомъ увидалъ, что его благородныя мысли искажаются… Онъ пробовалъ возражать, возражалъ публично, на него напали, какъ на богохульника, заковали въ цпи, судили и приговорили къ казни. На площади передъ храмомъ толпа, у преддверья храма на трон сидитъ главный жрецъ. Посреди площади воздвигнутъ костеръ. На костеръ тащатъ несчастнаго, чернь ругается надъ нимъ, бросаетъ въ него камнями… Вотъ его втащили, привязали, дрова подожгли! Чернь рукоплещетъ, жрецы поютъ хвалебные гимны…

Ивану Сергевичу было лучше въ тотъ день, онъ только изрдка охалъ, когда приходилось повернуться. Онъ былъ веселъ, шутилъ, смялся. Онъ разсказывалъ намъ, какъ въ Петербург пошелъ онъ въ окружной судъ и напалъ на дло при закрытыхъ дверяхъ. ‘Публику выгнали. Я было уже собрался домой,— въ коридор остановилъ меня предсдатель Кони {Анатолій едоровичъ Кони, съ 1871 г. бывшій прокуроромъ, а въ 1877 г. назначенный предсдателемъ Петербургскаго Окружнаго Суда.}. ‘Иванъ Сергевичъ, вы уходите?’ — ‘Да, ухожу’.— ‘Публику удалили изъ зала засданія?’ — ‘Да, удалили’.— ‘И васъ также?’ — ‘И меня конечно’.- ‘Да какъ же это! Нельзя ли какъ-нибудь это устроить? Врно вы гд-нибудь выбраны въ почетные судьи?’ — ‘Кто же меня можетъ выбрать? Вдь я не живу въ Россіи’.— ‘Все равно. Подождите немного, я списокъ посмотрю’… Сбгалъ онъ куда то и черезъ нсколько минутъ вернулся. ‘Пожалуйте’, говоритъ, и повелъ меня на мста судебнаго вдомства. И, ей Богу, кажется, никто никогда меня въ почетные судьи не выбиралъ’.

Когда мы стали прощаться, Тургеневъ остановилъ насъ.

— Ахъ, да! Погодите уходить: вдь я хотлъ вамъ сообщить, какое важное приключеніе со мной было, сказалъ онъ съ радостною улыбкою. По дорог изъ деревни въ Москву, на одной маленькой станціи, вышелъ я на платформу. Вдругъ подходятъ ко мн двое молодыхъ людей, по костюму и по манерамъ врод мщанъ или мастеровыхъ.— ‘Позвольте узнать’, спрашиваетъ одинъ изъ нихъ, ‘вы будете Иванъ Сергевичъ Тургеневъ?’ — ‘Я’.— ‘Тотъ самый, что написалъ ‘Записки Охотника‘?— ‘Тотъ самый’. Они оба сняли шапки и поклонились мн въ поясъ.— ‘Кланяемся вамъ’, сказалъ одинъ изъ нихъ, ‘въ знакъ уваженія и благодарности отъ лица всего русскаго народа’. Другой только молча поклонился. Тутъ позвонили. Мн бы догадаться ссть съ ними въ третій классъ, но я до того растерялся, что не нашелъ даже, что мн отвтить. На другихъ станціяхъ я ихъ искалъ, но они пропали. Такъ и не знаю, кто они такіе были.

‘Навщайте же меня’, сказалъ онъ мн, прощаясь, ‘меня дамы не забываютъ’.

Иванъ Сергевичъ позвалъ насъ разъ вечеромъ, общаясь прочесть новый разсказъ. Мы застали у него невстку Юрія Самарина, жену Петра, толстую барыню съ добродушнымъ лицомъ.

Кельнеръ приготовлялъ чай.

— Пожалуйста, принесите свжаго печенья, хлопоталъ Тургеневъ.

— Не безпокойтесь, mein Herr, все будетъ хорошо.

Этотъ кельнеръ усплъ привязаться къ Ивану Сергевичу, какъ привязались къ нему почти вс, кто зналъ его. А онъ все дивился:

— Удивляюсь, говоритъ онъ, чмъ я заслужилъ расположеніе такого то или такой то?

И на этотъ разъ онъ сказалъ намъ, когда кельнеръ ушелъ:

— Не понимаю, за что Карлъ такъ полюбилъ меня? Онъ, кажется, всхъ другихъ жильцовъ забросилъ, все со мной возится. Теперь онъ третій день пристаетъ ко мн, чтобы я позволилъ ему себя вылчить. И лченье то какое простое! Увряетъ, будто у него есть знакомая, которая знаетъ симпатію отъ подагры, будто она вылчила его родного брата. ‘Дайте мн’, говоритъ, ‘вашъ носокъ, я его пошлю, черезъ день она вамъ воротитъ его, вы его наднете и, къ вечеру, какъ рукой сниметъ’.

— — Что же вы не пробуете? спросила Самарина. Вдь это вреда не сдлаетъ.

— Помилуйте! Да я самъ бы себя презирать сталъ, если бы согласился на такую глупость!

Посл чаю Иванъ Сергевичъ попросилъ подать себ портфель.

— Я долженъ васъ предупредить, сказалъ онъ, вынимая тетрадку, что прочту вамъ пустякъ. Ко мн пристали: вынь да положь, давай хоть что нибудь, общаться я общался, а готоваго ничего нтъ. Вотъ я въ деревн открылъ этотъ разсказъ между заброшенными бумагами и отдлалъ его, насколько могъ. Мн хочется, чтобы вы его выслушали и сказали бы откровенно, не очень ли ужъ онъ плохъ.

Тургеневъ прочелъ ‘Стучитъ’.

По окончаніи чтенія Самарина, несмотря на свое простое обращеніе, произнесла таки свое неизмнное charmant, только по русски: ‘Прелестно!’

Тургеневъ обратился къ намъ: ‘А вы какъ находите? Годится?’

— Еще бы, отвчалъ мой мужъ.

— Это одно изъ тхъ личныхъ приключеній, которыя я, бывало, записывалъ для собственнаго удовольствія, никакъ не воображая, что кто нибудь, когда нибудь захочетъ это напечатать.

Не помню по какому случаю, разговоръ зашелъ о воспитаніи.

— ‘Мое убжденіе’, говорилъ Иванъ Сергевичъ, ‘что можно обучитъ, но не воспитать. Какимъ образомъ, подъ какими впечатлніями складывается характеръ, до сихъ поръ остается тайной.

Вотъ вамъ примръ, сказалъ онъ между прочимъ: насъ съ братомъ и Самариныхъ отцы наши воспитывали по одной и той же систем. Я описалъ эту систему въ ‘Дворянскомъ Гнзд’, въ дтств Лаврецкаго. Въ т времена многіе увлекались спартанскимъ воспитаніемъ. И что же вышло? Я оказался слабохарактернымъ, расплывчатымъ, а изъ Юрія, Дмитрія Самариныхъ вышли люди сосредоточенные, съ сильной волей. ‘И знаете, какъ повліяло воспоминаніе о дтств на Дмитрія?’ замтила Самарина. ‘Онъ теперь изъ принципа такъ балуетъ своихъ дтей, что возможности нтъ’.

— Да… Тяжело въ т времена приходилось дтямъ… Отецъ мой только разъ въ жизни поцловалъ меня: когда я выдержалъ выпускной, университетскій экзаменъ {Очевидная ошибка: отецъ умеръ раньше. М. О.}. Послдніе годы, передъ смертью, онъ лежалъ почти недвижимъ, а мы его, больного, разслабленнаго, все еще боялись какъ огня. Каждое утро и каждый вечеръ мы обязаны были приходить, цловать у него руку, но затмъ уже больше не смли входить въ его комнату. Бывало, если сверхъ положенія насъ позовутъ къ отцу — мы уже дрожимъ: ^ знаемъ, что не даромъ…

Познакомились мы въ тотъ сезонъ, между прочимъ, съ однимъ богатымъ старымъ холостякомъ. Онъ лчился отъ аневризма, но, несмотря на лта и болзнь, любезничалъ съ дамами, французилъ, отпускалъ остроты и каламбуры и вообще былъ свтскій старичокъ. Упоминаю я объ немъ для того, чтобы разсказать анекдотъ, имющій отношеніе къ Тургеневу.

Разъ кто то изъ насъ заговорилъ при этомъ холостяк о Тургенев.

— Тургеневъ очень умный человкъ,— сказалъ онъ,— только такой непріятный, раздражительный!

Мы изумились.

— Непріятный?!— воскликнула я,— да вы гд и когда его видли?

— Прошлаго года онъ былъ здсь, и я также. Seulement, madame, vous ne m’avez pas fait l’honneur de me remarquer alors {Только, сударыня, вы не оказали мн тогда чести замтить меня.},— прибавилъ онъ съ игривой улыбкой.— ‘Vous ne m’avez pas fait l’honneur de me remarquer non plus {Вы точно также не оказали мн этой чести.},— отвчала я смясь.

— Такъ это тогда показался онъ вамъ раздражительнымъ?

— Не мн. Я столкнулся съ нимъ только разъ. А мн говорилъ одинъ знакомый, Адамовъ, который видался-съ нимъ. Адамовъ разсказывалъ, что ему страшно слово сказать, что онъ все бранится!

— Это тотъ самый Адамовъ, что былъ въ Строгановской компаніи?

— Да, у нихъ былъ свой маленькій кружокъ: Адамовъ, Мезенцевъ, Строгановъ и другіе…

— Каковъ нашъ Иванъ Сергевичъ!— сказалъ со смхомъ мой мужъ, когда мы остались одни. Какого страху генераламъ задалъ?

Тургеневъ очень тосковалъ въ теченіе всей своей болзни.

— Ужъ если лежать,—жаловался онъ,— хорошо бы лежать дома, со своими…

Наконецъ Иванъ Сергевичъ потерялъ терпніе и собрался хать въ Парижъ.

— Воды пить нельзя, пока припадокъ продолжается, а кто его знаетъ, долго ли онъ продолжится… можетъ быть до конца сезона!

Вечеромъ наканун отъзда Ивана Сергевича, мы пришли къ нему проститься. Мы застали его въ пріемной комнат на диван.

— Видите, я въ состояніи немного двигаться,— сказалъ онъ намъ.— Завтра доведутъ меня до коляски, довезутъ до вокзала, усадятъ въ вагонъ. Да не въ томъ дло, — я хочу сообщить вамъ, чмъ я былъ занятъ послдніе дни. Надо вамъ сказать, что наканун моего отъзда изъ Петербурга, вышелъ я изъ гостиницы по разнымъ хлопотамъ, возвращаюсь домой — и нахожу у себя букетъ и визитную карточку: ‘Анна Павловна Философова’. Я, конечно, отправился къ ней. Она приняла меня крайне любезно, объяснила мн, что, какъ писатель, я ей всегда нравился, но что противъ меня, какъ человка, хотя она меня и не знала лично,— у ней было предубжденіе, съ нкотораго же времени она убдилась, что я ‘человкъ хорошій’.— ‘Я слышала,— говоритъ,— что вы пишете романъ о новыхъ людяхъ— такъ не хотите ли, я вамъ дамъ нкоторыя бумаги, которыя васъ близко познакомятъ съ этими людьми’.

— Я, разумется, не отказался и вотъ, на дняхъ получаю отъ нея цлый портфель съ письмами разныхъ лицъ, а также и ея собственный дневникъ. Все это въ высшей степени интересно для меня, только не съ той стороны, съ которой она думала. Особенно интересно тутъ одно лицо, молодой человкъ, который подписывается не иначе, какъ: Вашъ Лео, изъ извстнаго романа Шпильгагена. Боже мой! Что это за самопоклоняющійся дуракъ долженъ быть! Вотъ вамъ образецъ, онъ самъ объ себ говоритъ: ‘я часто самъ удивляюсь своимъ силамъ: я въ двадцать лтъ постигъ до глубины все, что можетъ знать современный человкъ, я изучилъ вс науки, извстныя человчеству’. Я передаю вамъ не его словами, но смыслъ тотъ же. И все въ этомъ род. И другіе такъ же хороши! Такъ вотъ въ чемъ дло: воспользоваться всмъ этимъ для моего романа,— я бы очень желалъ, но только мн пришлось бы жестоко насмяться надъ Лео и надъ многими лицами, тутъ фигурирующими,— а она, вдь, думала поразить и восхитить меня… Какъ же тутъ быть? Вдь при такихъ условіяхъ мн ничмъ нельзя воспользоваться!

— Конечно, нельзя! подтвердили мы.

А вдь соблазнъ великъ! продолжалъ Иванъ Сергевичъ.— —Вотъ что я придумалъ: напишу я ей откровенно: такъ и такъ сударыня, мы расходимся съ вами во мнніяхъ. Не позволите ли вы мн все-таки высказать свое мнніе печатью? Да вдь не позволитъ.

Надо полагать.

Обидно, очень обидно! У меня въ голов уже сложилась цлая сцена между моимъ героемъ и этимъ Лео. Герой мой столкнулся бы съ нимъ въ тяжелую минуту колебанія и почти полнаго разочарованія, и онъ бы его доканалъ…

Въ продолженіе всего вечера Тургеневъ нсколько разъ возвращался въ разговор къ бумагамъ Философовой и, прощаясь съ нами, опять спросилъ: Что, какъ вы думаете? Попробовать написать ей?

— Попробуйте,— сказалъ мой мужъ.— Спросъ — не бда.

— Непремнно напишу, сказалъ Иванъ Сергевичъ {См. ‘Письма Тургенева’, изд. 1885 г., стр. 235—240, 241—243, 253—254. М. О.}.

На слдующій день рано утромъ, Тургеневъ выхалъ изъ Карлсбада въ Парижъ.

На слдующій годъ (1875 г.) похали мы въ Маріенбадъ. Тамъ узнали мы, что Тургеневъ пріхалъ въ Карлсбадъ, и похали повидать его.

Мы застали Тургенева дома. ‘Досада какая! сказалъ онъ, вдь я сегодня далъ слово обдать съ одними знакомыми, и отказаться никакъ нельзя. Правда, сейчасъ посл обда я постараюсь вырваться и приду къ вамъ. Вы, вроятно, будете обдать гд-нибудь по близости, въ город?»Да’.— ‘Такъ кофе пить идите къ Пупу и садитесь въ вокзалъ, я, какъ отдлаюсь, такъ и приду къ вамъ’.

Вошелъ въ комнату господинъ немолодой, худощавый. ‘Алексй Толстой’, назвалъ его Иванъ Сергевичъ. Толстой былъ и похожъ и не похожъ на портретъ, приложенный къ посмертному изданію его сочиненій. Черты были т же, но не было у него того мечтательнаго, какъ будто даже восторженнаго взгляда. Вообще на портрет лицо его украшено и одухотворено,— оно было у него самое обыкновенное.

Начался безцвтный разговоръ, какъ большею частью бываетъ между незнакомыми людьми. Я все мысленно сравнивала Толстого съ Тургеневымъ. Оба они, думала я, въ высшей степени благовоспитанные, а есть разница. У Толстого замтенъ оттнокъ тхъ bonnes mani&egrave,res, отъ которыхъ людямъ простымъ становится неловко. У Тургенева же обращеніе благородное, изящное, и вмст съ тмъ чувствуешь, что въ немъ нтъ того джентельменства, которое шокируется изъ-за пустяковъ.

Между тмъ Тургеневъ все не могъ успокоиться. ‘Подождите’, сказалъ онъ, ‘я сейчасъ приду’. Онъ вышелъ, и мы услыхали громкій говоръ и смхъ въ сосднемъ номер. Минутъ черезъ пять онъ возвратился съ молодой, очень красивой, прелестно сложенной и прелестно одтой дамой. ‘Моя хорошая знакомая (я забыла ея фамилію)’. Толстой вскочилъ къ ней навстрчу и такъ сталъ разсыпаться передъ ней, что я подумала: Ого! Каковъ! Она болтала, смялась очень кокетливо и мило.

— Что это я сегодня видлъ!— шутилъ Тургеневъ,— одна дама забилась въ уголокъ у источника съ Андраши {Извстный венгерскій политическій дятель.} и передъ нимъ и такъ и эдакъ…— Онъ представилъ, какъ дамы кокетничаютъ. ‘А старикъ такъ и таетъ’.— ‘Вы все на меня клевещете!’ — ‘Ага! Сами себя выдали! Вдь я васъ не называлъ… Впрочемъ, я не за тмъ васъ привелъ. Вотъ что: вотъ они пріхали сюда на одинъ день, а я сейчасъ долженъ ихъ оставить,— имъ будетъ скучно обдать однимъ,— такъ нельзя ли вамъ составить компанію повеселе?’ Я сильно струсила: Что это онъ придумалъ! Она вонъ съ Андраши кокетничаетъ! Она пожалуй еще Андраши приведетъ! И ей, кажется, перспектива обда съ нами не улыбалась. ‘Я съ большимъ удовольствіемъ’, пробормотала она. Мужъ испугался не меньше моего. ‘Пожалуйста не безпокойтесь’, сказалъ онъ торопливо, ‘мы и одни пообдаемъ’. Иванъ Сергевичъ понялъ, что выдумка его не удалась, и не настаивалъ.

Къ часу мы вышли вс вмст. Толстой подхватилъ хорошенькую даму подъ руку и увлекъ ее, нашептывая ей что то на ухо, совсмъ, какъ молодой кавалеръ.

— Отгадайте, кто навстилъ меня вчера,— сказалъ Тургеневъ, какъ только пришелъ къ намъ на вокзалъ и услся. ‘Помните, я вамъ разсказывалъ о дневник Философовой и объ одномъ молодомъ человк, что величалъ себя Лео?’ — ‘Помнимъ’.— ‘Ну, такъ этотъ самый господинъ являлся ко мн, нарочно прізжалъ сюда, чтобы со мной повидаться. И какъ вы думаете зачмъ? Надо вамъ сказать, я написалъ тогда Философовой, и въ письм между прочимъ высказался объ немъ откровенно. Оказывается, что она мое письмо показала всмъ своимъ знакомымъ, и этого Лео задразнили, что вотъ Тургеневъ находитъ его неумнымъ. Такъ онъ прізжалъ ко мн, чтобы заставить меня перемнить мнніе о себ, но я мннія не перемнилъ… И сурово же я съ нимъ разговаривалъ, даже самъ себя не узналъ. Онъ толковалъ мн: ‘Вы насъ не знаете, мы еще не имли случая дйствовать…’ и все мы, да мы… А я: ‘Ну вотъ, когда вы что-нибудь сдлаете, васъ будутъ уважать. А до тхъ поръ за что же?’ Да я, можетъ быть, и не ршился бы быть съ нимъ такимъ строгимъ, если бы у него ротъ не былъ такой противный… Такія у него губы непріятныя!..’ — ‘Не позволила вамъ Философова воспользоваться бумагами для романа?’ спросилъ мужъ.

— Нтъ, такъ, какъ я хотлъ, не позволила.

По случаю романа зашелъ разговоръ о новыхъ людяхъ. ‘Нигилисты’, говорилъ Иванъ Сергевичъ, ‘были еще наши дти. Они еще много говорили, мало длали, а эти совсмъ не говорятъ и готовы длать, жертвовать собой, только не знаютъ, что длать, какъ собой жертвовать… И еще я убдился, что большая часть изъ нихъ чистйшіе идеалисты. Я недавно одному изъ нихъ говорилъ: ‘Вамъ не революціонеромъ быть, а элегіи писать. Онъ даже какъ будто согласился. ‘Зачмъ же’, спрашиваю, ‘вы не за свое дло беретесь?’ — ‘Такъ’, говоритъ, ‘надо…’, а у самого лицо растерянное… Другого объясненія онъ мн не далъ,— уже не знаю, не хотлъ ли онъ, или дйствительно онъ самъ хорошенько не зналъ, зачмъ лзетъ на рогатину’.

— А то я еще экземпляръ знаю,— тотъ изъ принципа женился на крестьянк и на самой дурной и глупой, которую и мужики то обгали’.— ‘Зачмъ же на самой дурной и глупой?’ спросилъ я.— ‘Кажется, такъ же изъ принципа,— онъ женился, чтобы слиться съ народомъ, а видите, народъ будто не разбираетъ, хороша ли, дурна ли жена, только бы хозяйка была. Поселился онъ съ нею въ курной изб, сталъ жить совсмъ по мужицки и конечно не выдержалъ. Кончилось тмъ, что жен онъ выстроилъ домъ, далъ денегъ, только чтобы отдлаться отъ нея, и, кажется, кром того постоянно откупается отъ нея’. Недолго намъ пришлось побыть съ Тургеневымъ, поздъ уходилъ рано. Въ этотъ годъ мы съ нимъ больше не видались.

IV.

Въ 1876-мъ году отправились мы опять въ Маріенбадъ. Въ Петербург насъ задержала на нсколько недль болзнь моего мужа. Когда онъ немного оправился, и мы уже собрались продолжать нашъ путь, вдругъ узнаемъ, что Тургеневъ въ Петербург и остановился у Демута. Мужъ мой побывалъ у него.

— Иванъ Сергевичъ непремнно желаетъ тебя видть, сказалъ онъ возвратясь. Я ему сказалъ, чтобы онъ къ намъ не ходилъ, что лучше мы завтра сами придемъ къ нему, пораньше утромъ. Онъ детъ въ Парижъ, также посл завтра, такъ что мы подемъ вмст на одномъ позд.

Часовъ въ 10 утра мы постучались въ номеръ Тургенева. Онъ самъ отворилъ намъ.

— А! Очень радъ! Входите, входите! Я вамъ и чай приготовилъ.

— Постойте, что я вамъ покажу, сказалъ онъ, когда мы услись и принялись за чай.

Онъ пошелъ въ сосднюю комнату и принесъ исписанную бумажку.

— Слушайте!

Онъ прочелъ стихотвореніе ‘Крокетъ’.

— Вчера вечеромъ былъ я на пресловутой pointe и тамъ встртился съ Горчаковымъ. Потолковали мы съ нимъ и вотъ это стихотвореніе — слдствіе нашего разговора. У меня, какъ вы знаете, поэтическаго таланта нтъ, но страстишка къ языку боговъ есть. Нтъ, нтъ,— и прорвусь!.. Всю ночь не спалъ, все стихи сочинялъ,— прибавилъ онъ, добродушно улыбаясь и подсмиваясь надъ собой.— Отдамъ напечатать, хоть они и плохи: хочется на эту тему, хоть какъ нибудь, да высказаться…

— А что вашъ романъ?— спросилъ мой мужъ.

— Слава Богу,— конченъ! Сдамъ его сегодня. Онъ у меня здсь въ этомъ стол,— переписанъ и готовъ!

— Здсь онъ у васъ? Пожалуйста, выньте его изъ стола и покажите ей, хоть издали,— сказалъ мужъ, показавъ на меня.— Пусть ее полюбуется.

— Зачмъ же издали? Если васъ это интересуетъ, я и вблизи покажу.

Онъ вынулъ изъ стола тетрадь и показалъ мн. Я прочитала: ‘Новь’.

— Что?— поддразнилъ меня мужъ.— Око видитъ, а зубъ нейметъ!

— Скоро, скоро прочитаете,— сказалъ Тургеневъ.

— Какое же скоро,— жаловалась я, — не раньше января! И, кажется, онъ не длинный!

— Какъ не длинный?! Я, противъ своихъ правилъ, растянулъ его… Очень ужъ мн хотлось все сказать! И не уступлю я изъ него ни строчки, ни словечка. Я такъ и Стасюлевичу сказалъ: если всего не пропустятъ, если хоть что-нибудь вычеркнутъ, беру назадъ и печатаю за границей. Я знаю, что романъ мой не понравится, будетъ та же исторія, что съ романомъ ‘Отцы и Дти’… Вс меня бранить будутъ, никто мн не повритъ, придется ждать молча до тхъ поръ, пока не убдятся, что я писалъ только то, что видлъ, и писалъ такъ, какъ понялъ… Если я ошибся, что же длать? Бда не большая: будетъ однимъ плохимъ романомъ больше на свт. Но не думаю, чтобы я ошибся.

На другой день, едва успли мы взять билетъ и устроиться въ отдльномъ купэ, какъ у нашей двери показался Тургеневъ.

— Здравствуйте! Я помстился съ вами рядомъ, сейчасъ устроюсь и приду къ вамъ.

Какъ сейчасъ смотрю на него, вспоминая, какъ онъ сидлъ передо мной въ вагон, въ темно-синемъ сюртук, — такой красивый, ласковый, добрый! Иванъ Сергевичъ снова завелъ рчь о своемъ роман.

— Будетъ въ немъ одно словечко, которое можетъ сдлаться такимъ же популярнымъ какъ слово ‘нигилистъ’ — очень оно ужъ мтко выражаетъ стремленіе современной молодежи. Только не я его нашелъ.

— Какое же это словечко?— спросила я.

— Не скажу. Я пока держу его въ секрет.

— Кто же его нашелъ?

— Вообразите: простая мщанка. Когда я останавливался весной въ Москв, по дорог въ деревню, мн случилось быть въ гостяхъ у знакомаго мщанина. Позвалъ онъ меня на свадьбу сына. На свадебномъ обд меня посадили рядомъ съ теткой молодого, бабой бойкой и замчательно умной. Я съ ней разговорился и такъ какъ тогда у меня все мой романъ бродилъ въ голов, сталъ я ее спрашивать, не случалось ли ей видть кого изъ тхъ молодыхъ людей, что ‘въ народъ ходятъ’.— ‘А, говоритъ, знаю! Это т, что’… И сказала она это слово, — у меня даже холодъ по спин пробжалъ, — вотъ оно, думаю, слово то настоящее. Она употребила глаголъ, а я изъ него сдлалъ прилагательное. Оно собственно означаетъ человка, который совсмъ желаетъ сдлаться простолюдиномъ.

— Какое же это слово можетъ быть? ‘Опростонародиться’?

— Нтъ. Опростонародиться — все-таки заключаетъ въ себ нчто врод осужденія, а она просто опредлила… Да, нтъ, не спрашивайте! Ничего больше не скажу. Узнаете, когда романъ прочитаете. И умница же эта женщина — просто ума палата! Что ни скажетъ, что называется рублемъ подаритъ и говоритъ просто, спокойно.

Сталъ Иванъ Сергевичъ разсказывать объ эмигрантахъ.

— Много ихъ ко мн ходитъ. Большая часть изъ нихъ бдствуетъ — и у всхъ одна псня: ‘Милостыни не хотимъ, а дайте работы!’ Я имъ обыкновенно отвчалъ: ‘Вы просите того, чего трудне всего достать!’ Вдь, какой они работы просятъ? Уроковъ или корреспонденціи. Учить они, большею частью, могутъ только русскому языку. А много ли въ Париж желающихъ учиться по-русски? На каждаго ученика придется десять учителей. Что же касается до корреспонденцій, то я сколько разъ имъ доказывалъ, что у нашихъ редакцій имются такіе корреспонденты, какъ Золя, да и другіе, хотя и не столь талантливые, но зато умлые. Такъ кому же охота ихъ брать? Да и о чемъ они могутъ писать изъ Парижа? Что они видятъ? Что знаютъ? Устроилъ я съ помощью г-жи Віардо концертъ, и на собранныя деньги основалась русская библіотека. Библіотека собственно — предлогъ. Я хотлъ, чтобы у нихъ было мсто, гд бы они могли проводить нсколько часовъ въ теплой комнат, и гд бы они могли собираться, чтобы не быть совершенно потерянными въ большомъ город. Заходилъ я къ нимъ недавно туда. Господи! Что за грязь, что за хаосъ!

Разсказывалъ намъ Тургеневъ о своемъ послднемъ свиданіи съ Герценомъ.

— Когда я узналъ, что онъ опасно боленъ, я похалъ къ нему. Засталъ его почти умирающимъ. Онъ мн чрезвычайно обрадовался и мы безъ всякихъ объясненій обнялись… Не могу я забыть его лица передъ смертью: это когда то такое оживленное, такое знакомое мн лицо было до ужаса измозжено, изъдено болзнью.

Зашелъ у насъ какъ то въ вагон споръ на весьма оригинальную тему о дуракахъ.

— Ничего не можетъ быть хуже и вредне дурака, высказалъ въ разгар спора мой мужъ. Если бы была возможность уничтожить всхъ дураковъ, на земл наступилъ бы золотой вкъ.

— Что вы, что вы, голубчикъ! Дураковъ уничтожить?! Да, вдь, дураки, именно, т форточки, черезъ которыхъ можно видть душу человческую… Они тмъ и дороги для насъ, писателей. Умный человкъ свернется, какъ ежъ, внутрь себя — прошу покорно его разбирать! Онъ скрыться уметъ. А дуракъ — весь какъ на ладонк. Дураковъ уничтожить?! Что вы? Богъ съ вами! Нтъ, я дураковъ люблю. Какъ ихъ не любить!… Вотъ, напримръ, со мною въ отдленіи сидитъ какой то господинъ. Давеча, пока вы спали, мы съ нимъ бесдовали. Стоитъ взглянуть на негб, чтобы узнать, что онъ глупъ, какъ пробка,— а я его полюбивъ. Мн все въ немъ мило: какъ онъ смотритъ, какъ онъ слова выговариваетъ… Говоритъ онъ такъ самоувренно — и все онъ мн объяснялъ и разъяснялъ такъ подробно, должно быть, для того, чтобы я хорошенько понялъ.

— Онъ знаетъ, кто вы? спросила я.?^у

— А Богъ его вдаетъ. Да хоть бы и зналъ, ему все равно, онъ литературой не интересуется.

— Есть хорошее средство узнавать провинціальное общество, продолжалъ Тургеневъ. Я, бывало,какъ пріду въ провинціальный городъ, такъ первымъ дломъ стараюсь узнать, кто въ город ‘львица’. Такая ‘львица’ должна непремнно имться въ каждомъ провинціальномъ город. Узнаю и познакомлюсь. Тутъ ужъ непремнно увидишь всхъ и все — и притомъ на распашку: кто влюбленъ, кто дурачится, ловеласничаетъ, здсь каждый занятъ своимъ времяпрепровожденіемъ и забываетъ скрытничать. Прежде мн было лафа наблюдать, но съ тхъ поръ, какъ я сдлался ‘извстностью’ — трудне уже стало: остерегаются!

Заговорили о предчувствіяхъ.

— Я только разъ былъ свидтелемъ того, что предчувствіе оправдалось, замтилъ Иванъ Сергевичъ. Я тогда еще былъ ребенкомъ. Сидимъ мы разъ лтомъ на балкон, вдругъ матушка вскрикиваетъ: ‘Ахъ! Сердце щемитъ’! Впрочемъ у нея такія исторіи происходили часто, иногда по нскольку разъ въ день. Но на этотъ разъ не успли мы и опомниться,— вдругъ видимъ, скачетъ староста безъ шапки, безъ сдла, ноги хлопаютъ по бокамъ лошади. Матушка опять вскрикнула: Ахъ! Ахъ! вотъ, вотъ’! Староста соскочилъ съ лошади передъ самымъ балкономъ, блдный, испуганный: ‘Сударыня,— несчастье. Рига горитъ’!.. Ну сейчасъ, конечно, истерика, обморокъ.

— Сталъ мужъ мой разсказывать, что онъ не любитъ общества, избгаетъ знакомыхъ и почти ни съ кмъ не видится въ N., гд мы жили.

— Напрасно, возразилъ Иванъ Сергевичъ. Безъ людей не проживешь. Людей оттолкнуть легко, но воротить потомъ уже трудно. И чудачиной же, я думаю, вы слывете въ вашемъ N.! Воображаю, что объ васъ тамъ разсказываютъ! Напримръ: что вы не можете заснуть безъ того, чтобы по вашей спальн не ползали живые раки или что нибудь въ томъ же род…

Мы расхохотались.

— Хорошъ пріятель, жаловался мн мужъ. Вдь она меня теперь задразнитъ, сказалъ онъ, кивнувъ на меня головою.

— Какъ же вы его будете дразнить? спросилъ меня Тургеневъ, смясь. Такъ и будете говорить: ‘Тургеневъ сказалъ о теб, что ты не можешь заснуть безъ живыхъ раковъ’?

— Такъ и буду говорить!

Очень радъ, что далъ вамъ въ руки оружіе!

— Читали вы Пунина и Бабурина? спросилъ насъ Иванъ Сергевичъ, когда, по обыкновенію, разговоръ снова свернулся на его литературныя произведенія.

— Читали,

Мн очень жаль, что Бабуринъ мн не удался. Онъ списанъ съ живого лица. Бабуринъ, собственно, больше ничего какъ бука, но, въ то время, и букой быть не шутка была!… Мн хотлось бы, чтобы вы прочли маленькую брошюрку: ‘Они послали‘.

— Да мы читали.

Читали?! Она интересна именно тмъ, что я разсказалъ въ ней дйствительное происшествіе,— происшествіе удивительное. ‘Да’, сказала я, ‘тутъ удивительно не то, что этотъ рабочій сказалъ, а то, что они вспомнили его послать’.— Конечно. И замтьте, что я нисколько не прикрасилъ и ничего не прибавилъ.

Мы остановились въ Берлин не въ одной гостиниц съ Тургеневымъ. На другой день онъ зашелъ къ намъ, и мы похали его провожать. Онъ волновался: ‘Я никогда не могу успокоиться, пока не усядусь на мсто’, говорилъ онъ, ‘до тхъ поръ мн все кажется, что я забылъ что-нибудь самое необходимое’. При первомъ звонк онъ слъ въ вагонъ и усадилъ насъ съ собой. ‘Мы еще успемъ потолковать до отхода позда, а здсь въ вагон у меня голова въ порядк: я чувствую себя на твердой почв’.

‘Очень бы мн хотлось, чтобы вы пріхали въ Парижъ посл Маріенбада’, говорилъ онъ мн. ‘Докторовъ отличныхъ я вамъ найду для вашего мужа, если нужно будетъ. А ужъ съ какими хорошими людьми я васъ познакомлю! Теперь въ Париж составился кружокъ молодыхъ русскихъ художниковъ,— такая славная молодежь’! Онъ такъ дружески глядлъ на меня, что я отвчала ему: ‘А ужъ мн то какъ хотлось бы еще повидать васъ! Но, вдь, мы не отъ себя зависимъ’…

Дали второй звонокъ. Мы вышли на платформу. Изъ сосдняго вагона высунулось изъ окна широкое лицо, съ вытаращенными бловато-срыми глазами, крупными губами, толстымъ вздернутымъ носомъ. Я узнала эту голову. Я видла этого господина въ Маріенбад, тамъ мн сказали, что это единственный сынокъ еврея банкира.

‘Мадамъ, мадамъ’! обратился онъ ко мн.— ‘Что вамъ угодно?’ — ‘Скажите Ивану Сергевичу, что подушки въ креслахъ выдвигаются, чтобы онъ выдвинулъ, ему будетъ спокойне’.— ‘Что такое’? спросилъ Тургеневъ. Я передала. ‘Я знаю. Благодарю за вниманіе’. Онъ приподнялся къ окну, снялъ шляпу… Третій звонокъ,— поздъ двинулся. Тургеневъ махнулъ намъ шляпой. То было наше послднее свиданіе съ нимъ.

H. А. ОСТРОВСКАЯ.

ВОСПОМИНАНІЯ О ТУРГЕНЕВ.

Воспоминанія о Тургенев Н. А. Островской.

Читайте также: