Воспоминанія о Тургенев американскаго беллетриста Генри Джемса.
Воспоминанія о Тургенев американскаго беллетриста Генри Джемса.
В. Батуринскій.
‘Минувшіе годы’, No 8, 1908
Воспоминания о Тургеневе, Джеймс Генри, Год: 1908
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Среди появившихся посл смерти Тургенева воспоминаній о немъ различныхъ его англійскихъ знакомыхъ, особенно выдляются своей задушевностью и тонкой художественной оцнкой воспоминанія американскаго беллетриста Генри Джемса {Ivan Turgnieff, by Henri James. The Atlantic Monthly. Vol. LIII. стр. 42—55.}, напечатанные въ самомъ крупномъ изъ американскихъ періодическихъ изданій, на страницахъ котораго литературная дятельность Тургенева всегда встрчала сочувственную, а иногда даже, восторженную оцнку.
Упомянувъ о проводахъ тла Тургенева въ Париж, Джемсъ останавливается на сдланной Ренаномъ характеристик генія Тургенева. Въ характеристик этой Ренанъ особенно подчеркивалъ ‘безличность’ Typгеневскаго генія. ‘Сознаніе его,— говорилъ Ренанъ,— не было сознаніемъ индивидуума, къ которому судьба отнеслась боле или мене благосклонно, въ немъ до извстной степени воплощалось сознаніе всего его народа. Еще до своего рожденія онъ жилъ уже цлыя тысячелтія, безконечныя смны грёзъ воплотились въ его сердц. Никто еще не являлся, подобно ему, воплощеніемъ цлой расы: поколнія предковъ, погруженныхъ въ многовковой сонъ и лишенныхъ рчи, воплотились въ немъ и обрли выраженіе’.
Джемсъ замчаетъ по поводу этой характеристики, что Тургеневъ можетъ казаться ‘безличнымъ’, въ характер его творчества, лишь иностранцамъ, которые только изъ произведеній Тургенева получили нкоторое представленіе о русскомъ народ. ‘Его геній,— говоритъ Джемсъ,— былъ для насъ голосомъ славянства, голосомъ тхъ невдомыхъ намъ массъ, о которыхъ приходится думать теперь все чаще и чаще’. Несомннно, что въ его произведеніяхъ найдется не мало чертъ, оправдывающихъ до извстной степени взглядъ Ренана. Превратившись, въ силу обстоятельствъ, въ космополита, Тургеневъ тмъ не мене никогда не разрывалъ связей съ родиной, съ родной почвой. Приведя одно изъ ‘стихотвореній въ проз’ (‘Русскій языкъ’) Джемсъ замчаетъ, что эта національная нота звучитъ во всхъ произведеніяхъ Тургенева, хотя, чтобы уловить ее, къ ней надо чутко прислушиваться. Но все же, по мннію Джемса, значеніе Тургенева (во всемірной литератур) нельзя свести въ безсознательному (‘безличному’) воплощенію расы. Тургеневъ обладалъ очень яркой и опредленной индивидуальностью: какъ его вдохновеніе, такъ и способъ его проявленія носили яркій отпечатокъ этой индивидуальности. Короче говоря, онъ являлся личностью огромныхъ размровъ, какъ въ этомъ убждались вс, на долю кого выпало счастье знать его лично.
‘Тургеневъ былъ,— говоритъ Джемсъ,— однимъ изъ наиболе богато одаренныхъ людей: необычайно привлекательный, превосходный собесдникъ и разсказчикъ, его физіономія, личность, характеръ, его необыкновенная общительность, словомъ, качества его, какъ человческой личности оставили въ памяти его друзей образъ, въ которомъ литературная слава является лишь одной -изъ чертъ, не затмевающихъ цлаго. Образъ этотъ покрытъ меланхолическимъ налетомъ, отчасти потому, что меланхолія составляла глубокую и неизгладимую особенность его темперамента, отчасти-же, можетъ быть, потому, что въ послдніе годы его жизни, Тургеневу приходилось переносить тяжелые недуги. Но наряду съ меланхоліей въ немъ было много искрящейся веселости, способности отдаваться наслажденію. Тургеневъ былъ очень сложная натура. Я чрезвычайно восхищался его произведеніями еще до личнаго знакомства съ нимъ и когда на мою долю выпало это счастье, знакомство пояснило мн многое въ его произведеніяхъ. Съ того времени и человкъ и писатель заняли въ моей душ одинаково высокое мсто’.
Въ начал 70-хъ годовъ Джемсъ, изучавшій произведенія Тургенева въ англійскихъ и французскихъ переводахъ, написалъ критическій этюдъ, посвященный разбору произведеній Тургенева. Въ этомъ этюд онъ отводилъ Тургеневу первое мсто въ ряду европейскихъ беллетристовъ. Личное знакомство завязалось въ 1875 г., когда Джемсъ жилъ въ Париж, гд ему часто приходилось встрчаться съ Тургеневымъ.
‘Я никогда не забуду,— говоритъ онъ,— впечатлнія, произведеннаго на меня первой встрчей съ Тургеневымъ. Я не поврилъ бы, что великій писатель при первомъ же знакомств можетъ оказаться до такой степени привлекательнымъ человкомъ. Но дальнйшія встрчи лишь укрпили это впечатлніе. Онъ, отличаясь такой простотой, естественностью, скромностью, такимъ отсутствіемъ какихъ-либо личныхъ претензій, такъ лишенъ былъ сознанія своей силы, что иногда на мгновеніе думалось — дйствительно ли предъ тобой геніальный человкъ? Все хорошее, все плодотворное было близко ему: казалось, онъ интересовался всмъ на свт и въ то же время въ немъ ни на мгновеніе не проявлялось той самоувренности, какая обыкновенно присуща не только людямъ, пользующимся дйствительной славой, но и всякаго рода мелкимъ ‘извстностямъ’. Въ немъ же не замчалось ни капли тщеславія, стремленія ‘поддержать свою репутацію’, ‘играть роль’. Его юморъ не рдко обращался на него самаго и онъ съ веселымъ смхомъ разсказывалъ анекдоты о самомъ себ. Я живо помню улыбку и тонъ голоса, съ которыми Тургеневъ однажды повторялъ описательный эпитетъ, приложенный къ нему Густавомъ Флоберомъ, эпитетъ, долженствовавшій характеризовать расплывчивую мягкость и нершительность, преобладавшія въ натур Тургенева, какъ и въ характерахъ многихъ изъ его героевъ. Онъ искренно наслаждался остротой Флобера и признавалъ въ ней значительную долю правды. Вообще, онъ былъ необычайно естественъ, скажу больше,*—я никогда еще не встрчалъ человка, обладавшаго въ такой степени этимъ качествомъ. Какъ и у всхъ крупныхъ натуръ, въ немъ совмщались многіе противоположные элементы и въ немъ особенно поражала смсь простоты съ результатами чрезвычайно разносторонне направленной наблюдательности. Въ моемъ критическомъ очерк, о которомъ я упоминалъ выше, я, выразивъ свое восхищеніе трудами Тургенева, позволилъ себ сказать, что онъ обладаетъ аристократическимъ темпераментомъ.’ Замчаніе это, посл знакомства съ Тургеневымъ, показалось мн особенно нелпымъ. Онъ, вообще, не поддавался ни какимъ опредленіямъ этого рода, точно также сказать о немъ, что онъ былъ демократомъ, значило (не смотря на демократическую окраску его идей) дать о немъ очень поверхностное и неврное понятіе. Онъ чувствовалъ и понималъ противулежащія стороны жизни, для догматизма онъ обладалъ черезчуръ живымъ вооображеніемъ и большимъ запасомъ юмора и ироніи. Въ немъ не было ни зерна какихъ либо предразсудковъ и наши англосаксонскія, протестантскія, морализующія, условныя мрки морали были далеки отъ него. Онъ обсуждалъ вс явленія со свободой, которая всегда производила на меня оживляющее впечатлніе Чувство красоты и любовь къ правд лежали въ основ его натуры, но однимъ изъ очарованій разговора съ нимъ было то, что вы дышали атмосферой, въ которой условныя фразы и сужденія звучали бы нелпостью.
‘Прибавлю, что, конечно, ужъ не ради похвальной критической статьи Тургеневъ удостоилъ меня такимъ дружескимъ пріемомъ, ибо моя статья имла для него очень мало значенія. При его чрезвычайной скромности, онъ едва ли придавалъ большое значеніе тому, что о немъ говорили, ибо заране не ожидалъ большаго пониманія, въ особенности за границей, среди иностранцевъ. Я даже никогда не слыхалъ, чтобы онъ упомянулъ въ разговор о какой либо изъ многочисленныхъ критическихъ оцнокъ его произведеній въ Англіи. Во Франціи, какъ онъ зналъ, его читали ‘умренно’, рыночный спросъ на его книги былъ не великъ и онъ не обольщался иллюзіями насчетъ дйствительныхъ размровъ его популярности за границей. Онъ съ удовольствіемъ слышалъ, что нкоторые читатели въ Америк съ нетерпніемъ ожидаютъ каждаго его новаго произведенія, но все же онъ зналъ, что у него въ Америк нтъ ‘ публики’ въ обычномъ значеніи этого слова.
Относительно критики онъ думалъ, что она можетъ быть полезна для читателей, но очень мало вліяетъ на самаго художника.
‘Замчу также, что я нашелъ Тургенева такимъ неотразимо привлекательнымъ вовсе не потому, что онъ съ похвалой отзывался о моихъ произведеніяхъ (я аккуратно посылалъ ему вс мои книги). Я увренъ* что онъ даже не читалъ ихъ. По поводу первой изъ посланныхъ ему мной моихъ повстей, онъ написалъ намъ коротенькую записочку, въ которой сообщалъ, что m-me Віардо прочла ему вслухъ нсколько главъ этой повсти и что одна изъ этихъ главъ написана ‘de main de maitre!’ Конечно, я былъ обрадованъ этимъ отзывомъ, но это было первымъ и послднимъ удовольствіемъ этого рода: Какъ я уже сказалъ, я посылалъ ему вс мои книги, но онъ никогда больше не обмолвился о нихъ ни однимъ словомъ и никогда ни чмъ не показалъ, что онъ читалъ ихъ. Позже я понялъ, что мои произведенія и не могли интересовать его. Онъ больше всего цнилъ реализмъ, а мой реализмъ хромалъ. Въ моихъ произведеніяхъ было черезчуръ много цвтовъ и гирляндъ, больше настроенія и манеръ, чмъ фактовъ. Но вообще, онъ много читалъ по-англійски и зналъ англійскій языкъ удивительно хорошо — пожалуй, черезчуръ хорошо, какъ я неоднократно думалъ, такъ какъ онъ любилъ говорить на немъ съ англичанами и американцами, а я предпочиталъ слышать его остроумную французскую бесду. Я уже сказалъ, что Тургеневъ былъ свободенъ отъ предразсудковъ, но одинъ, маленькій, у него все таки былъ. Онъ думалъ, что для англичанина или американца недоступно совершенное знаніе разговорнаго французскаго языка. Тургеневъ зналъ Шекспира въ совершенств и одно время занимался детальнымъ изученіемъ старой и новой англійской литературы. Говорить по-англійски ему удавалось не часто, такъ что, когда выпадалъ такой случай, онъ нердко употреблялъ въ разговор фразы, попадавшіяся ему въ прочитанныхъ англійскихъ книгахъ. Это придавало его англійскому разговору оригинальную литературную окраску. Когда я знавалъ его, онъ продолжалъ чтеніе по-англійски и не брезгалъ даже иногда заглядывать въ Таухницевскія изданія современныхъ англійскихъ романовъ. Съ большимъ восторгомъ онъ отзывался о Диккенс, недостатки котораго были для него вполн ясны, но онъ цнилъ въ немъ способность живо изображать законченные образы. Въ равной степени онъ восхищался Д. Элліотъ, съ которой онъ познакомился въ Лондон во время франко-прусской войны. Д. Элліотъ, въ свою очередь, была очень высокаго мннія о талант Тургенева. Но особенно заинтересованъ онъ былъ молодой французской школой, приверженцами реализма, ‘внуками Бальзака’. Съ большинствомъ изъ литераторовъ этого лагеря онъ былъ въ дружескихъ отношеніяхъ, а съ Густавомъ Флоберомъ, наиболе оригинальнымъ изо
4*
Digitized by booQle
всей группы, его связывала интимная дружба. Конечно, славянскія черты таланта и глубокая германская культура Тургенева едва-ли были доступны его французскимъ друзьямъ, но самъ онъ очень симпатизировалъ новому движенію въ французской литератур, настаивалъ на необходимости изученія живой дйствительности, долженствующей быть основой беллетристическихъ произведеній. Къ представителямъ иныхъ традицій онъ относился съ пренебреженіемъ. Правда, онъ рдко выражалъ это пренебреженіе, вообще, рзкіе приговоры рдко слетали съ его устъ, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда дло шло о какой нибудь общественной несправедливости. Но я помню, какъ онъ однажды сказалъ мн, указывая на повсть, напечатанную въ ‘Revue de deux Mondes’:
— ‘Если бы я написалъ что-либо столь плохое, я бы краснлъ всю мою жизнь!
‘Тургеневъ придавалъ очень большое значеніе форм, хотя и не въ такой степени, какъ это длали Флоберъ и Эдмонъ де Гонкуръ, при чемъ онъ имлъ очень опредленныя и живыя симпатіи. Онъ съ большимъ уваженіемъ относился къ Жоржъ Зандъ, глав старой романтической традиціи, но уваженіе это вытекало изъ общихъ причинъ, главную роль среди которыхъ играла личность самой Жоржъ Зандъ: Тургеневъ считалъ ее чрезвычайно благородной и искренней женщиной. Какъ я уже сказалъ, онъ питалъ большую привязанность къ Густаву Флоберу, который платилъ ему тмъ же. Въ т мсяцы, когда Флоберъ жилъ въ Париж, Тургеневъ каждое воскресенье отправлялся къ нему и былъ настолько внимателенъ ко мн, что и меня познакомилъ съ авторомъ ‘М-me Бовари’, присмотрвшись къ которому, я понялъ привязанность къ нему Тургенева. На этихъ воскресныхъ собраніяхъ въ маленькой гостиной Флобера въ компаніи друзей (Максима Дюкана, Альфонса Доде, Э. Зола) въ полномъ блеск проявлялся разговорный талантъ Тургенева. Какъ и всегда, онъ въ этихъ случаяхъ былъ простъ, естественъ и словоохотливъ, о чемъ бы онъ ни говорилъ, предметъ разговора окрашивался его блестящимъ воображеніемъ. Главнымъ предметомъ обсужденія на этихъ ‘дымныхъ’ собраніяхъ, ибо собесдники безпощадно курили, были вопросы литературнаго вкуса, вопросы искусства и формы, собесдники, въ большинств случаевъ, были радикалами въ эстетик. Конечно, такіе вопросы, какъ отношеніе искусства къ нравственности, тенденціозность въ искусств и т. п. были разршены ими давно и о нихъ не заходило и рчи. Они вс были убждены, что искусство и нравственность представляютъ дв совершенно различныхъ категоріи и что искусство иметъ столь же мало общаго съ нравственностью, какъ и съ астрономіей или эмбріологіей. Повсть прежде всего должна быть хорошо ваписана, это достоинство само по себ уже включаетъ и вс другія. Съ особенной яркостью это было высказано въ одно воскресенье, когда случился эпизодъ, непосредственно затронувшій одного изъ членовъ кружка. ‘Западня’ (L’Assomoir) Зола была пріостановлена печатаніемъ въ газет, гд этотъ романъ появлялся въ форм фельетоновъ. Пріостановка произошла вслдствіе неоднократныхъ протестовъ со стороны подписчиковъ газеты. И вотъ, подпісчикъ, въ частности, какъ типъ человческой глупости, и филистеры всякаго рода, вообще, были преданы въ это воскресенье проклятію.
‘Во взглядахъ Зола и Тургенева, конечно, была крупная разница, но Тургеневъ, какъ я уже сказалъ, понималъ все, понималъ онъ и Зола и справедливо оцнивалъ солидныя качества многихъ его произведеній. Для Тургенева искусство всегда должно было оставаться искусствомъ. Это положеніе являлось для него аксіомой, не требовавшей доказательствъ. Онъ прекрасно зналъ, что требованія уступокъ въ этой области никогда не идутъ со стороны самихъ художниковъ, но всегда предъявляются покупателями, издателями, подписчиками и т. п. Онъ говорилъ, что не понимаетъ, какъ повсть можетъ быть нравственной или безнравственной, къ ней также странно предъявлять подобныя требованія, какъ и къ картин или симфонія. Но, конечно, его пониманіе свободы искусства было несравненно шире пониманія его французскихъ пріятелей. Въ немъ чувствовалось знаніе всего огромнаго разнообразія жизни, знаніе малодоступныхъ другимъ явленій и ощущеній, чувствовался горизонтъ, въ которомъ терялся узенькій горизонтъ Парижа, и эта широта знанія и пониманія выдляла его среди парижскихъ литераторовъ. За сказаннымъ имъ чувствовалось много невысказаннаго. Но все же онъ съ большимъ воодушевленіемъ принималъ участіе въ обсужденіяхъ и спорахъ, проявляя все ту же простоту, естественность и вниманіе, придававшихъ такое очарованіе его разговору. Въ спорахъ онъ всегда умлъ держаться существенной стороны вопроса, подлежавшаго обсужденію.
Возвращаясь къ впечатлніямъ перваго знакомства, Джемсъ говоритъ:
‘Меня прежде всего поразила его великолпная мужественная фигура и это впечатлніе всегда связано съ моимъ представленіемъ о Тургенев. Глубокая, мягкая, любящая душа была заключена въ колоссальное изящное тло и эта комбинація была необычайно привлекательна. Какъ извстно, онъ былъ страстнымъ охотникомъ и продолжалъ охотиться и въ старости. Возл Кембриджа жилъ его пріятель англичанинъ, къ которому Тургеневъ иногда отправлялся поохотиться. Я думаю, трудно было бы подыскать боле подходящую фигуру для изображенія Свернаго Нимврода. Тургеневъ былъ чрезвычайно высокаго роста и обладалъ широкимъ здоровымъ тлосложеніемъ. Голова его была поистин прекрасна и хоть черты лица не отличались правильностью, оно обладало большой оригинальной красотой. У него была чисто-русская физіономія съ чрезвычайно-мягкимъ выраженіемъ и въ его глазахъ — самыхъ добродушныхъ глазахъ въ мір — сіяла глубокая меланхолія. Обильные, прямо ниспадавшіе волосы были блы, какъ снгъ, такова же была и борода, которую онъ носилъ коротко подрзанной. На всей его высокой фигур, производившей впечатлніе, гд бы она ни появлялась, чувствовалось присутствіе неизрасходованной силы. Тургеневъ былъ способенъ краснть, какъ 16-лтній юноша. Онъ не любилъ условныхъ формъ и церемоній, что же касается его ‘манеръ’, то вслдствіе присущей ему простоты и естественности, таковыхъ у него не было. Онъ всегда былъ самимъ собой. Все, что бы онъ ни длалъ, дышало простотой, если онъ ошибался и ему указывали на ошибку, Тургеневъ принималъ такое указаніе безъ тни раздраженія или неудовольствія. Дружелюбный, искренній, благосклонный Тургеневъ прежде всего производилъ впечатлніе человка неисчерпаемой доброты и это впечатлніе выносили вс знавшіе его.
‘Когда я познакомился съ Тургеневымъ, онъ жилъ въ большомъ дом на Монмартскомъ холм, съ семьей Віардо. Онъ занималъ верхній этажъ и я живо помню его маленькій зеленый кабинетъ, въ которомъ я провелъ столько незабвенныхъ и невозвратныхъ часовъ. Стны кабинета были покрыты зеленой драпировкой, портьеры также были зеленаго цвта и возл стны стоялъ диванъ, который очевидно былъ заказанъ по гигантскимъ размрамъ самого хозяина, такъ какъ людямъ меньшихъ размровъ приходилось скоре лежать, чмъ сидть на немъ. Вспоминается мн блесоватый свтъ, проникавшій съ парижской улицы сквозь полузакрытыя окна. Свтъ этотъ падалъ на нсколько избранныхъ картинъ французской школы, среди которыхъ особенно выдлялась картина Теодора Руссо, чрезвычайно высоко цнимая Тургеневымъ. Онъ очень любилъ живопись и былъ тонкимъ цнителемъ картинъ. Однажды онъ показалъ мн около полудюжины большихъ копій съ картинъ различныхъ итальянскихъ мастеровъ. Копіи были сдланы однимъ молодымъ русскимъ художникомъ, судьбой котораго въ то время Тургеневъ очень интересовался. Тургеневъ съ большимъ увлеченіемъ хвалилъ дйствительно хорошую работу своего молодого протеже. Подобно всмъ людямъ, обладающимъ сильнымъ воображеніемъ, онъ часто былъ способенъ очень увлекаться, открывая новые таланты. Вообще у него вы почти всегда могли встртить какого либо его соотечественника или соотечественницу, которыми онъ въ данное время почему-либо интересовался и пилигримы обоего пола постоянно стучались у его дверей. Эта способность увлекаться нердко вела въ ошибкамъ и разочарованіямъ, Тургеневъ часто открывалъ среди своихъ русскихъ знакомыхъ какого-нибудь генія, няньчился съ никъ въ теченіи мсяца и потокъ вы больше не слыхали о немъ. Я помню, онъ разсказывалъ мн однажды о молодой женщин, постившей его на возвратномъ пути изъ Америки, гд она изучала медицину. Очутившись въ Париж безъ друзей и безъ средствъ, она нуждалась въ помощи и заработк. Узнавъ случайно, что она пробовала свои силы въ беллетристик, Тургеневъ попросилъ ее прислать ему эти опыты. Среди нихъ оказался чрезвычайно живо написанный очеркъ изъ русской крестьянской жизни. Тургеневъ думалъ, что молодая писательница обладаетъ крупнымъ Талантомъ, онъ послалъ ея разсказъ въ Россію для помщенія въ журнал и мечталъ о напечатаніи его въ одномъ изъ парижскихъ изданій. Когда я упомянулъ объ этомъ эпизод одному изъ старыхъ друзей Тургенева, онъ улыбнулся и сказалъ мн, что, вроятно, вскор эта молодая писательница будетъ предана забвенію, что Тургеневъ нердко открываетъ таланты, изъ которыхъ потомъ ничего не выходило. Вроятно, въ этомъ была нкоторая доля правды и если я упоминаю о способности Тургенева увлекаться въ этомъ отношеніи, то лишь потому, что это была въ основ благородная слабость, вытекавшая изъ его доброты, а не изъ отсутствія у него тонкаго художественнаго вкуса. Онъ горячо интересовался русской молодежью, можно сказать, что для него это былъ самый интересный въ мір предметъ для изученія. Вс эти его русскіе знакомые почти всегда были несчастны, терпли нужду и протестовали противъ господствующаго порядка вещей, который и въ самомъ Тургенев вызывалъ отвращеніе! Изученіе русскаго характера, какъ извстно всмъ читателямъ его произведеній, постоянно занимало вниманіе Тургенева. Характеръ этотъ, полный богатыхъ задатковъ, но несформировавшійся, неразвившійся вполн, находящійся въ переходномъ состояніи, представлялъ какую то таинственную ширь, въ которой трудно было отдлить способности отъ слабостей. Впрочемъ, съ русскими слабостями Тургеневъ, конечно, былъ хорошо знакомъ и не скрывалъ ихъ. Я помню, однажды онъ съ большой энергіей и откровенностью, длающими честь ему, такъ какъ рчь шла о его соотечественникахъ, высказался объ одной изъ крупнйшихъ русскихъ слабостей, недостаточномъ праздолюбіи. Можетъ быть, въ этомъ случа возмущалась его личная правдивость. Молодые его соотечественники волновали его воображеніе и вызывали въ немъ сочувствіе и, принимая во вниманіе окружающую обстановку, они должны были производить на него сильное впечатлніе. На парижскомъ фон, съ его блестящей монотонностью и отсутствіемъ чего либо неожиданнаго (для людей давно знающихъ Парижъ) эти соотечественники должны были выдляться съ особенной яркостью. И, дйствительно, предъ Тургеневымъ проходило иного любопытныхъ типовъ. Онъ разсказывалъ мн однажды, что его на-дняхъ навстила ‘религіозная секта’. Секта эта состояла всего на всего изъ двухъ лицъ: одно было предметомъ поклоненія, а другое являлось поклонникомъ. Божество путешествовало по Европ въ сопровожденіи ‘пророка’. Такое положеніе имло свои удобства: божество всегда имло алтарь и алтарь — божество {Вроятно, Тургеневъ имлъ въ виду религіознаго маніака, д-ра К., именовавшаго себя Христомъ — Богомъ, при немъ дйствительно состоялъ поклонникъ въ роли ‘пророка’. В. Б.}.
Въ первомъ этаж дома на Eue de Douai находилась картинная галлерея (здсь же мн однажды пришлось видть Тургенева съ большимъ комизмомъ выполнявшаго роль въ импровизированной шарад), въ которую онъ и пригласилъ меня при первомъ же свиданіи, съ цлью — показать свой портретъ, выполненный однимъ русскимъ художникомъ, жившимъ тогда въ Париж. Самое большее, что можно было сказать о портрет, это, что онъ былъ выполненъ ‘порядочно’, въ особенности когда приходилось глядть на него рядомъ съ живымъ оригиналомъ, онъ, впрочемъ, не имлъ успха и на выставк въ Салон.
Отмчу еще нсколько мелочей, ибо он интересны, когда рчь идетъ о такомъ человк, какъ Тургеневъ. Во всей его обстановк поражала, доведенная до педантизма, аккуратность. Въ его маленькой зеленой гостиной все стояло на надлежащемъ мст, нигд не было тхъ слдовъ умственной работы, на которые обыкновенно наталкиваешься въ жилищ писателя, то-же наблюдалось и въ его библіотек въ Буживал. Въ кабинет лежало лишь нсколько книгъ, казалось, вс слды работы были тщательно устранены. Въ гостиной прежде всего бросался въ глаза огромный диванъ и нсколько картинъ,— вся комната дышала особымъ комфортомъ. Я не знаю, были ли у Тургенева опредленные часы для работы, но думаю, что едва-ли. Я часто видался съ нимъ въ Париж и у меня осталось впечатлніе, что въ Париж онъ мало работалъ, большинство работы выполнялось въ лтніе мсяцы, которые онъ проводилъ въ Буживал. Предполагалось, что онъ каждый годъ навщаетъ Россію. Говорю ‘предполагалось’, ибо часто эти поздки оставались лишь въ области предположеній. Вс знакомые Тургенева знали, что онъ обладалъ особенной способностью запаздывать. Впрочемъ, этотъ азіатскій порокъ — неумніе распоряжаться временемъ — свойственъ былъ и другимъ русскимъі съ которыми я былъ знакомъ. Но если даже его знакомымъ и приходилось страдать отъ этого недостатка Тургенева, о немъ вспоминаешь съ улыбкой, такъ какъ онъ прекрасно гармонировалъ съ нелюбовью Тургенева во всякаго рода правиламъ. Но все же ему иногда удавалось създить въ Россію и, по его собственнымъ словамъ, время, проведенное въ Россіи, бывало наиболе продуктивнымъ въ отношеніи литературной производительности.
‘Какъ извстно, Тургеневъ обладалъ крупнымъ состояніемъ и я думаю, что этимъ, до извстной степени, объясняются высокія качества его произведеній. Онъ могъ писать, когда у него было для этого надлежащее настроеніе, ему не приходилось считаться съ разнаго рода понужденіями и препятствіями (если не считать, конечно, цензуры), словомъ сказать, ему никогда не угрожала опасность — превратиться въ литературнаго поденщика. Принимая во вниманіе отсутствіе понужденій денежнаго характера и наличность той особливой лности, отъ которой не свободенъ былъ Тургеневъ, въ общемъ его литературная дятельность поражаетъ своими размрами. Какъ бы то ни было, въ Париж Тургеневъ всегда готовъ былъ принять приглашеніе на полуденный завтракъ. Онъ любилъ завтракать au cabaret и всегда торжественно общалъ придти въ назначенному часу. Но это общаніе, увы, никогда не выполнялось. Упоминаю объ этой идіосинкразіи Тургенева потому, что она по своему постоянству носила забавный характеръ,— надъ этимъ смялись не только друзья Тургенева, но и самъ Тургеневъ. Но если онъ, какъ правило, не попадалъ въ началу завтрака, не мене неизбжно онъ появлялся къ его концу. Друзьямъ приходилось ждать его, но все же онъ приходилъ. Онъ очень любилъ парижскій djener, хотя по соображеніямъ не кулинарнаго характера. Чрезвычайно воздержанный въ пищ и пить, онъ иногда совсмъ не прикасался ни къ чему за столомъ, но онъ находилъ, что это лучшее время для разговора и, имя его собесдникомъ, вы, конечно, убждались въ этомъ’.
Съ большой теплотой вспоминаетъ Джемсъ объ одной изъ такихъ бесдъ съ Тургеневымъ.
‘Имются мста въ Париж,— говоритъ онъ,— которыя въ моей памяти связаны ‘ъ воспоминаніями о Тургенев и, проходя мимо нихъ, я всегда вспоминаю его разговоры со мной. На Avenue de l’Oрега есть кафе съ особенно глубокими диванами, гд я однажды бесдовалъ съ нимъ за чрезвычайно скромнымъ завтракомъ и наша бесда затянулась далеко за полдень. Тургеневъ былъ чрезвычайно интересенъ и я теперь вспоминаю объ этомъ разговор съ чувствомъ какой то невыразимой нжности. Въ моемъ воображеніи встаетъ срый парижскій день въ декабр, во время котораго кафе кажется особенно гостепріимнымъ, въ особенности, когда начинаются сумерки, зажигаются лампы и собираются обычные habitus, усаживающіеся за абсентъ и домино. А я съ Тургеневымъ все еще продолжаю бесдовать, сидя за нашимъ завтракомъ, и нашей бесд не видно конца. Тургеневъ почти исключительно говорилъ на этотъ разъ о Россіи, о нигилистахъ, о замчательныхъ личностяхъ среди нихъ, о странныхъ постителяхъ иногда навщающихъ его, о мрачной судьб его отечества. Когда онъ бывалъ въ такомъ настроеніи, онъ какъ-то особенно сильно воздйствовалъ на воображеніе слушателя. Для меня, по крайней мр, въ его словахъ, въ такихъ случаяхъ, звучало всегда нчто чрезвычайно оживляющее и я разставаясь съ нимъ въ состояніи умственнаго возбужденія, чувствовалъ, что мн была внушена масса самыхъ разнообразныхъ и драгоцнныхъ мыслей.
‘Особенно интересны и цнны были замчанія и признанія Тургенева о методахъ его творчества. Зародышъ повсти никогда не принималъ у него формы исторіи съ завязкой и развязкой — это являлось уже въ послднихъ стадіяхъ созиданія. Прежде всего, его занимало изображеніе извстныхъ лицъ. Первая форма, въ которой повсть являлась въ его воображеніи, была фигура того или иного индивидуума, или же комбинація индивидуумовъ, которыхъ онъ затмъ заставлялъ дйствовать. Лица эти обрисовывались предъ нимъ живо и опредленно, причемъ онъ старался, по возможности, детальне изучить ихъ характеры и возможно точне описать ихъ. Для большаго уясненія себ онъ писалъ нчто врод біографіи каждаго изъ дйствующихъ лицъ, доводя ихъ исторію до начала дйствія въ задуманной повсти. Словомъ, каждое дйствующее лицо имло у него donier на подобіе французскихъ преступниковъ въ парижской префектур. Запасшись такими матеріалами, онъ задавался вопросомъ: въ чемъ же выразится дятельность моихъ героевъ? И онъ всегда заставлялъ ихъ дйствовать такимъ образомъ, чтобы предъ читателемъ вполн обрисовался данный характеръ. Но, какъ говорилъ Тургеневъ, его всегда упрекали въ изъянахъ художественной архитектуры, построенія. Читая произведенія Тургенева посл того, какъ знаешь — какимъ образомъ он были конструированы, вы, дйствительно, можете прослдить процессъ творчества. Все дло сводится въ дйствію группы избранныхъ характеровъ, причемъ это дйствіе не является результатомъ заране задуманнаго плана, а вытекаетъ изъ присущихъ характерамъ качествъ. Произведенія искусства созидаются самымъ разнообразнымъ образомъ и всегда будутъ появляться повсти — и при томъ очень хорошія — въ которыхъ все будетъ подчинено замыслу, интересу приключеній. Подобныя произведенія нравятся большинству читателей, ибо, говоря о жизни, он въ то же время не заставляютъ усиленно задумываться надъ ней. Но, конечно, манера Тургенева наиболе подходяща для тхъ произведеній, въ которыхъ авторъ старается изобразить дйствительныхъ людей, подлинныхъ мужчинъ и женщинъ, а не фантомы своего воображенія. Найдутся читатели, которые воскликнутъ: ‘для насъ все это не важно, лишь бы повсть была интересна!’
А, между тхъ, при строгомъ соблюденіи правды, разв ‘Наканун’не представляетъ глубоко интересной повсти какъ ‘Дворянское гнздо’ и Вешнія воды?’ перечитывая недавно повсти Тургенева, я былъ снова пораженъ находящейся въ нихъ комбинаціей реализма и красоты. Говоря о Тургенев, никогда не должно забывать, что онъ былъ одновременно и наблюдателемъ и поэтомъ.
‘Я помню, какъ Тургеневъ, говоря о Гомэ (одномъ изъ наиболе удачныхъ персонажей въ ‘М-me Бовари’ Флобера) замтилъ, что сила подобнаго изображенія заключается въ томъ, что изображаемое лицо представляетъ въ одно и то-же время индивидуальность въ самой конкретной форм и является типомъ. Въ этомъ же лежитъ сила тургеневскихъ изображеній: вс он глубоко индивидуальны и въ то-же время типичны.
‘Я уже упоминалъ о дружб Тургенева и Флобера, скажу лишь, что въ этой дружб было нчто трогательное. Между ними было нкоторое сходство. Оба были высокіе, массивные люди, хотя Тургеневъ былъ выше Флобера, оба отличались высокой честностью и искренностью и въ характер обоихъ была печальная ироническая складка. Они горячо были привязаны другъ въ другу, но мн казалось, что привязанность Тургенева была окрашена сожалніемъ. Въ Флобер было нчто, вызывавшее подобное чувство. Въ общемъ у него было больше неуспховъ, чмъ удачъ, и громадная масса труда, затраченная имъ, не дала ожидаемыхъ результатовъ. Онъ обладалъ талантомъ, лишеннымъ высокой остроты ума, у него было воображеніе, но отсутствовала фантазія. Его усиліе было поистин героическимъ, но, за исключеніемъ ‘М-me Бовари’ онъ самъ скоре топилъ свои произведенія, чмъ способствовалъ ихъ успху. Въ его талант было что-то непроизводительное. Онъ былъ холоденъ, хотя готовъ былъ бы пожертвовать всмъ, чтобы воспламениться. Вы не найдете въ его повстяхъ ничего подобнаго страсти Елены въ Инсарову, чистоты Лизы, скорби стариковъ Базаровыхъ. А между тмъ, Флоберъ напрягалъ вс усилія, чтобы быть патетическихъ. Эта частичная нмота вызывала въ тхъ, кто зналъ Флобера, чувство жалостливой симпатіи къ нему. Онъ былъ въ одно и то же время могущественъ и ограниченъ и было нчто трогательное въ этомъ сильномъ человк, не могшемъ вполн выразить самого себя.
‘Посл перваго года моего знакомства съ Тургеневымъ, я встрчался съ нимъ сравнительно рже. Мн рдко приходилось бывать въ Париж и я не всегда заставалъ въ немъ Тургенева. Но я при всякомъ случа старался повидать его и судьба благопріятствовала мн. Онъ раза три прізжалъ въ Лондонъ на очень короткій срокъ, на пути къ своему кембриджскому пріятелю-охотнику. Посл 1876 г. я уже часто видалъ его больнымъ — его терзала подагра и онъ нердко чувствовалъ себя измученнымъ. Тхъ не мене, онъ съ обычнымъ мастерствомъ умлъ описывать различныя стадіи своей болзни. Наблюдательность въ этомъ случа направлялась на самого себя, въ мученіяхъ боли его посщали самые странные фантазіи и образы, которые онъ анализировалъ съ удивительной тонкостью. Нсколько разъ я постилъ его въ Буживал, гд онъ жилъ въ очень обширномъ и изящномъ шале. Въ послдній разъ я видлъ его въ ноябр 1882 г. въ Буживал. Онъ былъ уже очень боленъ, но еще не совсмъ потерялъ надежду на выздоровленіе и былъ почти веселъ. Ему надо было хать въ Парижъ и, такъ какъ, онъ не выносилъ тряски вагона, онъ отправлялся въ карет и предложилъ мн занять свободное мсто въ ней. Въ продолженіи полутора часовъ онъ неумолкаемо говорилъ съ обычнымъ остроуміемъ и живостью. Когда мы прибыли въ Парижъ, я вышелъ изъ экипажа на одномъ изъ бульваровъ, попрощался съ нимъ у окна кареты и это была наша послдняя встрча: я боле не видалъ его…
‘Я почти сожалю, что въ связи съ Тургеневымъ, мн пришлось много говорить о Париж. Читатель можетъ вынести впечатлніе, что Тургеневъ былъ офранцуженъ. Но эхо было бы ошибкой: Тургеневъ мене всего походилъ на француза.
‘Упомяну въ заключеніе, что одной изъ всегдашнихъ темъ его разговоровъ была его родная страна, его надежды и опасенія за ея будущее!’ Юнъ писалъ повсти и драмы, но драмой его жизни была борьба за лучшее будущее Россіи, онъ сыгралъ въ этой драм выдающуюся роль и его похороны показали, что соотечественники съумли оцнить дятельность геніальнаго писателя. Несмотря на вс ухищренія и запрещенія полиціи, похороны эти превратились въ грандіозную манифестацію. Повторю еще разъ: это былъ благороднйшій и добрйшій изъ людей и эти душевныя качества соединялись съ рдкой художественной геніальностью’.