Воспоминанія о Тургенев американскаго писателя Хьялмара Бойезена.
Воспоминанія о Тургенев американскаго писателя Хьялмара Бойезена.
* * *
В. Батуринскій.
‘Минувшіе годы’, No 8, 1908
Воспоминания о Тургеневе, Бойесен Хьялмар, Год: 1908
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Другимъ американскимъ поклонникомъ Тургенева, напечатавшимъ любопытныя воспоминанія о немъ является Хьяльмаръ Хьортъ Бойезенъ (Hjalmar Hjort Boyesen), умершій въ 1895 году. Ему принадлежитъ выдающееся мсто среди американскихъ писателей {Одна изъ его повстей изъ норвежской жизни (‘Кавалеръ ордена Даннеброга’) была напечатана въ ‘Отеч. Запискахъ’, а не такъ давно появился въ двухъ русскихъ переводахъ его, пользующійся большой извстностью, ‘Комментарій къ Фаусту Гете’.}.
Норвежецъ по происхожденію, Бойезенъ, въ юности переселился въ. Соединенные Штаты и въ скоромъ времени настолько освоился съ англійскимъ языкомъ, что съ успхомъ могъ выступить въ качеств беллетриста. Въ первой половин 70-хъ годовъ онъ отправился для пополненія своего образованія въ Европу и въ 1873 г. очутился въ Париж, гд познакомился съ Тургеневымъ, произведеніями котораго онъ давно восхищался. Разсказъ его о знакомств съ Тургеневымъ былъ напечатавъ еще при жизни послдняго въ одномъ изъ американскихъ журналовъ {‘The Galaty’, vol. XVII (1874 г.).} подъ заглавіемъ ‘A visit to Tourgueneff’.
‘Я думаю, что Карлейль правъ,— говоритъ Бойезенъ,— когда онъ утверждаетъ, что наклонность къ поклоненію героямъ заложена во всхъ людяхъ и что даже самые ярые республиканцы не свободны отъ нея. Во всякомъ случа, я, прочтя ‘Дворянское Гнздо’ и ‘Отцовъ и Дтей’ пересталъ причислять Тургенева къ обыкновеннымъ смертнымъ, онъ сталъ для меня своего рода ‘героемъ’, мое воображеніе рисовало его мн въ различныхъ видахъ, но всегда округленнымъ ореоломъ и мн приходилось сдерживать себя, если кто-нибудь въ моемъ присутствіи говорилъ, что ему не нравятся произведенія, хотя я равнодушно могъ слушать, когда при мн поносили другихъ моихъ любимцевъ, В. Скотта или Диккенса, но Тургеневъ усплъ занять одно изъ тхъ интимныхъ мстъ въ моемъ сердц, куда рдко проникаютъ посторонніе.
‘Я такъ долго жилъ съ книгами, что он стали для меня живыми существами. Кто-то сказалъ, что скандинавцы обладаютъ тенденціей персонифицировать все, что они видятъ и, пожалуй, въ этомъ имется доля правды. По прочтеніи книги съ яркой индивидуальной окраской, она, всегда потомъ представлялась мн, какъ нчто, обладающее всми качествами живой личности. Я вспоминалъ о ней, какъ о старомъ знакомц, которому я обязанъ многими пріятными минутами и который иметъ право на мою глубокую благодарность. Я былъ поэтому несказанно радъ, когда Тургеневъ сказалъ мн, что и у него такое же отношеніе въ книгамъ.
‘Я отправился въ Европу въ іюн 1873 года и странствовалъ по континенту безъ строго опредленной цли, заботливо избгая путеводителей и другихъ нарушителей человческаго покоя. Одной изъ счастливйшихъ случайностей была моя встрча съ извстнымъ германскимъ критикомъ и историкомъ литературы, д-мъ Юліаномъ Шмидтомъ, труды котораго я тщательно изучалъ и который, поэтому, отнесся во мн очень благосклонно. Придя однажды къ нему, я засталъ его въ прекрасномъ расположеніи духа,— онъ только что закончилъ корректуру послднихъ листовъ ‘Исторія французской литературы’, выходившей новымъ изданіемъ. Естественнымъ образомъ разговоръ коснулся Франція и д-ръ разсказалъ мн нсколько интересныхъ анекдотовъ изъ жизни французскихъ литераторовъ, многіе изъ которыхъ были его личными друзьями. Въ заключеніе этой бесды онъ показалъ мн альбомъ съ карточками французскихъ литературныхъ знаменитостей. Онъ называлъ ихъ по именамъ, пока я переворачивалъ листы альбома.
‘А это — сказалъ онъ, указывая на прекрасное лицо, изображенное на фотографіи, — по моему мннію — величайшій изъ живущихъ теперь авторовъ.
— Не Тургеневъ-ли? воскликнулъ я.
— Да, отвтилъ онъ, нсколько изумленный моимъ внезапнымъ энтузіазмомъ.— Это — Тургеневъ, русскій великій писатель и одинъ изъ самыхъ дорогихъ моихъ друзей.
‘Я встрчался еще нсколько разъ съ д-ромъ Шмидтомъ и, когда я зашелъ къ нему проститься и онъ узналъ, что я буду въ Париж, онъ далъ мн рекомендательное письмо въ русскому романисту. Но по прибытіи въ Лейпцигъ, я прочелъ въ одной американской газет чрезвычайно печальное извстіе. Въ ней сообщалось, что великій русскій писатель ршилъ прекратить литературную дятельность, что онъ въ настоящее время находится въ отчаяньи, потерявъ жену и дочь и, что въ довершеніе несчастій его ‘любимый племянникъ’ проигрался въ карты и посаженъ въ тюрьму. Въ Вн я прочелъ въ нмецкой газет, что Тургеневъ сломалъ ногу на Внской выставк и лежитъ больной въ Карлсбад. Очевидно, у меня было мало шансовъ повидать Тургенева…
‘Въ одно прекрасное утро въ Париж, глядя на знаменитую женскую головку Ипполита Фландрена въ Люксембургскомъ дворц, я все больше и больше убждался, что я видлъ ее гд-то раньше, но не могъ вспомнить — гд и когда. Я не доврялъ себ, ибо никогда раньше не былъ въ Париж и не могъ видть картины. Вслдъ затмъ въ моей голов мелькнула мысль, что я вообразилъ себ Лизу изъ ‘Дворянскаго гнзда’ съ чертами лица двушки Фландрена. Меня охватило неудержимое желаніе во что бы то ни стало увидать Тургенева и я ршилъ добиться свиданія, если бы даже ‘Petit Journal’ объявилъ о смерти его, когда я буду на пути къ нему.
Но все же меня безпокоила мысль о вычитанной иной смерти его жены и дочери и я со стсненнымъ сердцемъ позвонилъ у старомоднаго дома въ Bue de Douai.
На мой вопросъ — дома ли Тургеневъ, суровый старикъ съ красной турецкой феской на голов отправился доложить обо мн.
Самый домъ, казалось мн, имлъ странный восточный видъ. Больше того, мн казалось, что въ атмосфер его носится тонкій всепронизающій запахъ какого-то восточнаго аромата… Нечего и говорить, что все это было плодомъ моего воображенія. Изъ всей обстановки у меня остались въ памяти лишь мягкіе пушистые ковры и тяжелыя драпировки.
Слуга вскор возвратился и повелъ меня вверхъ по лстниц, въ конц которой меня встртилъ высокій массивный человкъ, съ сдой бородой и очаровательной улыбкой на красивомъ лиц.
— Очень радъ видть васъ, — воскликнулъ онъ, крпко пожимая мн руку:— вы видали моего друга д-ра Шмидта?
Я пролепеталъ что-то о д-р Шмидт, что онъ здоровъ и что онъ посылаетъ свой привтъ и т. д. Тургеневъ мягко втолкнулъ меня въ комнату, бывшую, вроятно, его кабинетомъ.
Самыми выдающимися предметами въ этой комнат были: большой письменный столъ и превосходная картина, изображающая нагую женщину. Какъ я узналъ впослдствіи, Тургеневъ былъ большой любитель живописи и тонкій знатокъ въ этой области. Я услся на низкомъ диван подъ картиной, а хозяинъ — у письменнаго стола. Онъ тотчасъ же завелъ разговоръ, кажется, объ Америк, и я отвчалъ, плохо сознавая, что я говорю. Слушать Тургенева и разговаривать съ нимъ доставляетъ большое удовольствіе. Въ закругленномъ поко его фразъ было нчто чарующее для слуха и для чувства, вы чувствовали себя легко и свободно, какъ будто знали собесдника съ дтства. Мн кажется, что главнымъ дарованіемъ Тургеневской рчи было вызываемое ею полное довріе, ея свободное и естественное теченіе и, пожалуй, больше всего — полное отсутствіе въ ней какого-либо усилія, стремленія къ блеску и эффекту. И вмст съ тмъ разговоръ не являлся лишь монологомъ хозяина, нтъ, это была настоящая дружеская бесда. Я, между тмъ, внимательно присматривался въ физіономіи Тургенева. Его голубые глаза имли прекрасное доброе выраженіе, но низко падавшія вки придавали ему легкій оттнокъ лни, которая, по его собственнымъ словамъ, не была чужда ему. Сдыя волосы, откинутыя назадъ, выказывали высокій массивный лобъ, а нависшія брови говорили (если врить френологамъ) о сильно развитыхъ артистическихъ чувствахъ. Когда я поднялся, чтобы уходить, Тургеневъ чрезвычайно любезно пригласилъ меня — бывать у него.
— ‘Если у васъ не имется на завтра иныхъ плановъ, — сказалъ онъ,— можетъ быть, вы придете и проведете день со мной? Приходите часамъ къ десяти утра. Не бойтесь помшать мн, я теперь свободенъ. А мы съ вами потолкуемъ объ интересующимъ насъ вопросахъ.
Очутившись на улиц я невольно подумалъ, что, очевидно, вычитанныя мной въ газетахъ потери (смерть жены и дочери) не особенно повліяли на него. Онъ нисколько не глядлъ угнетеннымъ и его спокойствіе не могло быть результатомъ стоицизма, поскольку я правильно понималъ его характеръ.
На слдующее утро я опять былъ у двери Тургеневской квартиры. Ожидая въ пріемной, пока слуга доложитъ обо мн, я услыхалъ бглую прелюдію на фортепіано и затмъ звуки женскаго голоса, пвшаго итальянскую арію.
Это былъ ясный, молодой, полный юной радости голосъ и я съ интересомъ прислушивался къ нему, думая — кому онъ можетъ принадлежать? И снова меня охватило впечатлніе какой-то таинственности. Но предо мной уже стоялъ слуга и съ вершины лстницы до меня доносился голосъ привтствовавшаго меня Тургенева.
— Я давно ужъ хотлъ встртить американца,— сказалъ онъ, вводя меня въ кабинетъ, — и въ особенности такого, который былъ бы хорошо знакомъ съ литературой его страны.
Я поспшилъ отвтить, что я, хотя и американскій гражданинъ, но не по праву рожденія, а по собственному выбору. Но если полная симпатія къ американскимъ учрежденіямъ и высокая оцнка исторической миссіи Америки является существеннымъ признакомъ истиннаго американца, то Тургеневъ можетъ считать меня таковымъ.
Тургеневъ, съ улыбкой, сказалъ, что онъ принимаетъ мое опредленіе.
— Это была моя всегдашняя ide fixe,— продолжалъ онъ,— постить вашу страну… Въ юности, когда я учился въ Московскомъ университет, мои демократическія тенденціи и мой энтузіазмъ по отношенію къ сверо-американской республик вошли въ поговорку и товарищи студенты называли меня ‘американцемъ’. Я и до сихъ поръ еще не потерялъ надежды — пересчь Атлантическій океанъ и собственными глазами поглядть на страну, за развитіемъ которой я слдилъ лишь издали, но когда человку перевалитъ за пятьдесятъ, онъ начинаетъ чувствовать, что у него выросли корни подъ ногами и что онъ уже утратилъ способность — двигаться съ прежней быстротой. Ему приходится сдлать большое усиліе, чтобы побдить эту vis inertiae…
Я замтилъ, что многіе европейскіе авторы, какъ Муръ, Марріэтъ, Диккенсъ, Гейворшъ-Диксонъ, постили Америку, но вслдствіе того, что они прізжали съ готовыми предразсудками или же не обладали умньемъ проникнуть сквозь наружную оболочку, они не нашли въ Америк ничего, кром политической испорченности и, возвращаясь домой, издавали книги, наполненныя искаженіями всякаго рода.
— Вы совершенно правы,— воскликнулъ Тургеневъ,— для того чтобы открыть всякаго рода злоупотребленія, не требуется большого ума и во всякой стран, пользующейся свободой прессы и рчи, такого рода злоупотребленія скоре всего всплываютъ на верхъ. Но если я пріду въ Америку, мои предразсудки будутъ въ вашу пользу. Кстати, это напоминаетъ мн эпизодъ изъ временъ нашей крымской кампаніи. Наши генералы постоянно совершали крупныя ошибки, но пресса молчала, у насъ былъ завязанъ ротъ и никто не осмливался громко указать на эти ошибки. Англичане также совершали ошибки, но ихъ газеты тотчасъ же поднимали по этому поводу крикъ и наши псевдопатріоты хихикали злорадно, думая, что мы то ужъ свободны отъ подобныхъ ошибокъ. Въ обоихъ случаяхъ существовали злоупотребленія, вся разница была въ томъ, что въ одномъ случа он длалась общеизвстными, а въ другомъ — тщательно скрывались.
Во время разговора Тургеневъ упомянулъ о норвежскомъ писател Бьорнстьерн Бьорнсон, котораго произведенія вызывали восхищеніе въ Тургенев. Ибсена онъ зналъ лишь по имени и просилъ меня дать ему представленіе о характер его произведеній. Указавъ ему на крупныя достоинства произведеній Ибсена, я разсказалъ Тургеневу о моемъ визит къ Ибсену (въ Дрезден) и выразилъ удивленіе по поводу высказанныхъ Ибсеномъ симпатій къ деспотизму и его восхищенія русскимъ императоромъ Николаемъ I и формой правленія въ Россіи.
— Это чрезвычайно курьезный фактъ,— замтилъ Тургеневъ,— что многіе, живущіе въ странахъ со свободными учрежденіями, восхищаются деспотическими правительствами. Чрезвычайно легко любить деспотизмъ — на разстояніи. Нсколько лтъ тому назадъ я навстилъ Карлейля. Онъ также нападалъ на демократію и выражалъ симпатіи Россіи и ея тогдашнему императору. ‘Движеніе великихъ народныхъ массъ, движущихся по мановенію одной могущественной руки,— сказалъ онъ,— вноситъ цль и единообразіе въ историческій процессъ. Въ такой стран, какъ Великобританія, иногда бываетъ утомительно видть, какъ всякій мелочной человкъ можетъ высунуть голову на подобіе лягушки изъ болота и квакать во все горло. Подобное положеніе вещей ведетъ лишь къ замшательству и безпорядку’. Въ отвтъ на это я сказалъ Карлейлю, что ему слдовало бы отправиться въ Россію и прожить мсяца два въ одной изъ внутреннихъ губерній, тогда онъ бы собственными глазами убдился въ результатахъ восхваляемаго имъ строя. Тотъ, кто утомленъ демократіей, потому что она создаетъ безпорядки, напоминаетъ человка, готовящагося въ самоубійству. Онъ утомленъ разнообразіемъ жизни и мечтаетъ о монотонности смерти. До тхъ поръ, пока мы остаемся индивидуумами, а не однообразными повтореніями одного и того же типа, жизнь будетъ пестрой, разнообразной и, даже пожалуй, безпорядочной. И въ этомъ безконечномъ столкновеніи интересовъ и идей лежитъ главная надежда на прогрессъ человчества. Величайшей прелестью американскихъ учрежденій для меня всегда являлось то обстоятельство, что он давали самую широкую возможность для индивидуальнаго развитія, а именно этого деспотизмъ не позволяетъ, да и не можетъ позволить. Этому уроку научилъ меня долгій жизненный опытъ. Въ теченіи многихъ лтъ я фактически веду жизнь ‘изгнанника’, а въ теченіе нкотораго времени я, по вод императора, былъ принужденъ жить въ своемъ помсть безъ права вызда. Какъ видите, я имлъ возможность на себ изучить прелести абсолютизма и едва ли нужно говорить, что опытъ не сдлалъ меня поклонникомъ этой формы правленія.
Я замтилъ, что восхищеніе Ибсена русскимъ правительствомъ возникло, какъ результатъ пессимистическаго воззрнія на жизнь, что истинный демократъ, какъ бы онъ не разочаровался въ отдльныхъ личностяхъ, долженъ сохранять вру въ человчество и что у Ибсена отсутствуетъ именно такая вра. Онъ, между прочимъ, любилъ утверждать, что меньшинство всегда право и что онъ потерялъ бы всякое уваженіе къ самому себ, если бы онъ нашелъ, что сходится по какому-нибудь важному вопросу съ мнніемъ большей части человчества.
— ‘Я не сомнваюсь въ послдовательности Ибсена,— отвтилъ Тургеневъ,— и долженъ замтить, что имется возможность такого стеченія обстоятельствъ, при которомъ меньшинство окажется правымъ, но вдь это исключеніе, а не правило. Въ природ здоровье всегда преобладаетъ надъ болзнью, если бы въ мір возобладалъ отрицательный (negative) принципъ, у человчества не хватило бы жизненныхъ силъ для продолженія существованія. Вы могли замтить,— прибавилъ онъ,— что я не обладаю философскимъ умомъ. Я лишь гляжу и вывожу мои выводы изъ видннаго иной, я рдко пускаюсь въ абстракціи. Боле того, даже абстракціи постоянно появляются въ моемъ ум въ форм конкретныхъ картинъ и когда мн удается довести мою идею до формы такой картины, лишь тогда я овладваю вполн и самой идеей. Что подобныя картины могутъ быть вполн ирраціональными, я не отрицаю, но он пріобртаютъ для меня форму и окраску, перестаютъ быть абстракціями, превращаются въ реальности. Европа, напримръ, часто представляется мн въ форм большого слабо освщеннаго храма, богато и великолпно украшеннаго, по подъ сводами котораго царитъ мракъ. Америка представляется моему уму въ форм обширной плодоносной, преріи, на первый взглядъ кажущейся слегка пустынной, но на горизонт которой разгорается блистательная заря’.
Вслдъ затмъ послдовала долгая и чрезвычайно-пріятная бесда. Я записалъ сущность ея въ своемъ дневник лишь нсколькими днями поздне и, хотя бесда эта до сихъ поръ живо сохранилась въ моемъ ум, я не поручусь за совершенную точность формы, въ какой я ее передаю. У всякаго человка — свой стиль и стиль Тургенева не отличался легко уловимыми и легко передаваемыми особенностями. Главной темой нашего разговора была американская литература. Изъ всхъ американскихъ авторовъ онъ наиболе любилъ Гоуторна (Hawthorne). Въ немъ онъ видлъ перваго литературнаго представителя ‘Новаго Міра’, въ ‘Scarlet letter’ и въ ‘Twice Told Tales’ онъ находилъ спеціальную окраску, указывавшую на то, что это были произведенія новой цивилизаціи. Другія его произведенія (‘The pearble Faun’ и ‘Houre of the Seven Gabler’) носили тотъ же отпечатокъ великаго и могущественно-своеобразнаго таланта. Онъ съ удовольствіемъ читалъ Лонгфелло, и признавалъ въ немъ поэтическія достоинства, но онъ слдовалъ за европейскими писателями и лишенъ былъ своеобразія, отличительнаго американскаго характера. Тургеневъ встрчался съ Лоуэллемъ и отзывался съ похвалой о его произведеніяхъ. Нкоторое время его очень интересовали произведенія Уота Уитмана, онъ думалъ, что среди кучи шумихи въ нихъ были хорошія зерна. Онъ хвалилъ Бретъ-Гарта, думалъ, что изъ него могъ бы развиться крупный писатель, но боялся, что успхъ испортитъ его, лишитъ способности къ самокритик.
— Я искренне интересуюсь,— продолжалъ онъ,— всмъ происходящимъ за Атлантическимъ океаномъ и всегда стремлюсь быть au courant вашей литературы. Если я пропустилъ что-либо выдающееся, надюсь вы освдомите меня.
Я упомянулъ о Гоуэлльс и Альдриг, которыхъ я очень хвалилъ Тургеневу. Но его желанію, я далъ ему заглавія книгъ этихъ авторовъ и во время одного изъ слдующихъ посщеній я нашелъ ‘Венеціанскіе Очерки’ Гоуэлльса на письменномъ стол Тургенева.
Мн очень хотлось услыхать отъ него что-либо о его собственныхъ произведеніяхъ. Воспользовавшись удобнымъ моментомъ разговора, я разсказалъ ему о томъ, что онъ иметъ въ Америк многихъ горячихъ поклонниковъ, что американская критика ставитъ его наряду съ Диккенсомъ и что о немъ всегда говорятъ съ восторгомъ въ литературныхъ кружкахъ Бостона. Я думалъ, что въ сущности ему это извстно, но, къ моему удивленію, до него не дошли слухи о его успх въ Америк.
— Вы не можете себ представить,— воскликнулъ онъ,— какое вы доставляете мн удовольствіе… Я всегда радуюсь, когда слышу, что мои книги нашли симпатизирующихъ читателей, но я вдвойн радъ, что он встртили такой пріемъ въ Америк.
Здсь я ужъ не могъ сдерживаться доле, мое восхищеніе и преклоненіе предъ геніемъ великаго писателя нашло выходъ въ горячихъ словахъ. Я разсказалъ ему, какъ въ теченіи цлаго года не разставался съ ‘Дворянскимъ Гнздомъ’ и ‘Отцами и Дтьми’, какъ они въ качеств нового элемента вошли въ мою жизнь, пока я уже не могъ различать между впечатлніями полученными отъ чтенія этихъ повстей и тми, которыя принадлежали окружавшему меня матеріальному міру.
— Вы заставили меня почувствовать себя счастливымъ,— сказалъ Тургеневъ съ ясной улыбкой, озарившей его лицо. Хоть и неловко слушать похвалы, которыхъ не заслужилъ вполн, но радостно услышать, что теб до извстной степени удалось сдлать то, чего добивался. Я никогда не пытался разукрашивать жизнь, я стараюсь лишь наблюдать и понимать ее. И, если мн это удалось, какъ вы увряете, я очень счастливъ.
— Въ такомъ случа,— воскликнулъ я,— слухи о томъ, что вы навсегда оставили перо, несправедливы?
— Я очень облнился за послднее время,— отвтилъ онъ,— и за послдніе шесть мсяцевъ не сдлалъ почти ничего. Вплоть до прошлаго года я могъ похвалиться, что не зналъ въ сущности, что такое болзнь такъ какъ я обладалъ такимъ здоровымъ тлосложеніемъ, что не чувствовалъ ея. Но вотъ недавно у меня былъ припадокъ подагры, которая угрожала перейти на желудокъ, затмъ, прошлое лто ушибъ себ колно на Внской выставк, провалялся около шести недль и долженъ былъ ухать въ Карлсбадъ, не успвши повидать ни Вны, ни выставки.
— Я видалъ замтку объ этомъ въ внскихъ газетахъ, но, кажется, наши американскія газеты, по обычаю, преувеличили размры постигшихъ васъ несчастій. Я читалъ въ нихъ, что вы отказываетесь отъ литературной дятельности, что скорбь и семейныя несчастія вызвали въ васъ упадокъ силъ и т. д.
— Да, меня дйствительно постигло семейное лишеніе,— сказалъ Тургеневъ,— въ моему удивленію, съ веселой улыбкой.— Моя единственная дочь вышла замужъ. Но все же это не такого рода лишеніе, чтобы ради него навсегда отказаться отъ литературной дятельности. Едва ли это даже можно назвать семейной скорбью, напротивъ, я испыталъ въ связи съ этимъ радость, ставъ недавно ддушкой. Но во всхъ этого рода слухахъ всегда имется зерно правды: дло въ томъ, что я облнился. Я никогда не могу заставить себя писать, если не имется для этого внутренняго импульса. Если работа не доставляетъ мн полнаго удовольствія, я тотчасъ же прекращаю ее. Если меня утомляетъ сочиненіе повсти, значитъ и самая повсть должна утомить читателей. Но съ недавняго времени я опять начинаю чувствовать позывъ къ работ и я теперь занятъ повстью, хранящейся у меня здсь, въ письменномъ стол. Въ этой повсти одиннадцать дйствующихъ лицъ и по объему она превзойдетъ другія мои повсти.
Я не могъ удержаться, чтобы не выразить моей радости при этомъ извстіи. Тургеневъ, очевидно, пріятно тронутый моимъ юношескимъ энтузіазмомъ, опять улыбнулся (и я никогда не видалъ боле прекрасной улыбки). Я сказалъ, между прочимъ:
— Какое удивительно сложное существо ваша Irene въ ‘Дым!’ Не смотря на вс ея нарушенія общепринятой морали, вы не можете не восхищаться ею. Причемъ я не ограничиваюсь художественнымъ восхищеніемъ: въ моемъ сердц таится симпатія къ ней. Чуется какое-то вяніе судьбы, въ древне-греческомъ смысл, во всей картин не находится осужденія ни Ирин, ни Литвинову, принимаемъ ихъ поступки и характеры, какъ нчто естественное и неизбжное. При томъ же, насколько она благородне по сравненію, хотя бы, съ хитрой чувственной кокеткой Варварой Павловной въ ‘Дворянскомъ Гнзд!’
‘Характеръ Ирины,— отвтилъ Тургеневъ,— представляетъ странную исторію. Онъ былъ внушенъ мн дйствительно существовавшей личностью, которую я знавалъ лично. Но Ирина въ роман и Ирина въ дйствительности не вполн совпадаютъ. Это то-же и не то-же. Я не знаю, какъ объяснить вамъ самый процессъ развитіи характеровъ въ моемъ ум. Всякая написанная мной строчка вдохновлена чмъ-либо, или случившимся лично со иной, или же тмъ, что я наблюдалъ. Я не копирую дйствительные эпизоды или живыя личности, но эти сцены и личности даютъ мн сырой матеріалъ для художественныхъ построеній. Мн рдко пригодится выводить какое-либо знакомое мн лицо, такъ какъ въ жизни рдко встрчаешь чистые, безпримсные типы. Я обыкновенно спрашиваю себя: для чего предназначила природа ту или иную личность? какъ проявится у нея извстная черта характера, если ее развить въ психологической послдовательности? Но я не беру единственную черту характера или какую-либо особенность, чтобы создать мужской или женскій образъ, напротивъ, я всячески стараюсь не выдлять особенностей, я стараюсь показать моихъ мужчинъ и женщинъ не только en face, но и en profile, въ такихъ положеніяхъ, которыя были бы естественными, и въ то-же время имли бы художественную цнность. Я не могу похвалиться особенно сильнымъ воображеніемъ и не умю строить зданій на воздух.
‘Ваши слова,— сказалъ я,— поясняютъ мн тотъ фактъ, что ваши характеры обладаютъ ярко опредленными чертами, запечатлвающимися въ ум читателя. Такъ было, по крайней мр, со мной. Базаровъ въ ‘Отцахъ и Дтяхъ’*и Ирина въ ‘Дым’ также знакомы мн, какъ мои родные братья, мн знакомы даже ихъ физіономіи и я гляжу на нихъ, какъ на старыхъ друзей.
— Также смотрю на нихъ и я,— сказалъ Тургеневъ. Это люди, которыхъ я когда-то звалъ интимно, но съ которыми оборвалось знакомство.
Когда я писалъ о нихъ, они были для меня также реальны, вотъ какъ вы теперь. Когда я заинтересовываюсь какимъ либо характеромъ, онъ овладваетъ моимъ умомъ, онъ преслдуетъ меня днемъ и ночью, и не оставляетъ меня въ поко, пока я не отдлаюсь отъ него. Когда я читаю, онъ шепчетъ мн на ухо свои мннія о прочитанномъ, когда я иду гулять, онъ высказываетъ свои сужденія обо всемъ, что бы я ни услышалъ и ни увидлъ. Наконецъ, мн приходится сдаваться — я сажусь и пишу его біографію. Я спрашиваю себя: кто были его отецъ и мать, что за люди они были, какого рода семью представляли, каковы были ихъ привычки и т. д. Затмъ я перехожу въ исторіи воспитаніи моего героя, къ его наружности, къ мстности, гд онъ провелъ годы, въ которые формируется характеръ. Иногда я иду даже дальше, какъ напримръ, это было съ Базаровымъ. Онъ такъ завладлъ мной, что. я велъ отъ его имени дневникъ, въ которомъ онъ высказывалъ свои мннія о важнйшихъ текущихъ вопросахъ, религіозныхъ, политическихъ и соціальныхъ. То же самое я продлалъ относительно одного изъ второстепенныхъ характеровъ въ ‘Наканун’… я даже забылъ его имя теперь…
— Не Шубинъ-ли? ршился я напомнить.
— Да, да, именно Шубинъ,— воскликнулъ Тургеневъ съ видимымъ удовольствіемъ,— оказывается, вы лучше меня самого помните моихъ дйствующихъ лицъ. Да, это былъ Павелъ Шубинъ. Я недавно сжегъ его дневникъ и онъ былъ значительно объемисте романа, въ которомъ самъ Шубинъ фигурируетъ. Я считаю такіе эпизоды подготовительной работой, пока дйствующее лицо не обрисуется съ полной ясностью и не появится въ рзкихъ очертаніяхъ въ моемъ ум и предъ моими глазами, я не могу ступить шагу въ моей работ.
Дале Тургеневъ сообщилъ любопытную подробность объ ‘Отцахъ и Дтяхъ’.
— Я однажды прогуливался и думалъ о смерти… Вслдъ затмъ предо мной возникла картина умирающаго человка. Это былъ Базаровъ. Сцена произвела на меня сильное впечатлніе и затмъ начали развиваться остальныя дйствующія лица и само дйствіе.
Наша бесда продолжалась нсколько часовъ и затронула массу вопросовъ. При прощаньи Тургеневъ подарилъ мн въ нмецкомъ перевод т изъ его произведеній, съ которыми я еще не былъ знакомъ. ‘Вешнія воды’ и ‘Степнаго короля Лира’ онъ далъ мн въ французскомъ перевод.
Во время слдующаго моего посщенія разговоръ почти исключительно сосредоточивался на искусств и на коллекціяхъ Лувра и Люксембургскаго дворца. Я съ восхищеніемъ прислушивался въ его критическимъ замчаніямъ: его глаза всегда умли подмтить наиболе характерныя черты даннаго произведенія, его сравненія всегда рисовали предметъ ярко въ вашемъ воображеніи. Видя, что вопросъ интересуетъ меня, онъ повелъ меня въ сосднюю комнату, гд хранились нкоторые изъ его картинъ. Мн вспоминаются лишь дв изъ нихъ: прекрасная картина Ванъ-деръ Вира и уже упомянутый мной портретъ нагой женщины, кисти Бданшара, награжденный золотой медалью на выставк 1870 г.
Въ послдній разъ я видлся съ Тургеневымъ вечеромъ предъ моимъ отъздомъ. Пожимая руку, онъ сказалъ мн:
— Au revoir — въ Америк.
‘Мн часто приходилось слышать, — говоритъ Бойезенъ въ заключеніе,— о сходств между русскими и американцами. И т и другіе представляютъ націи будущаго, предъ каждой изъ нихъ лежатъ великія возможности. Мы привыкли къ мысли, что наше общество не обладаетъ опредлившимися, ясно очерченными типами, что вчно движущаяся поверхность американской жизни не годится для художественныхъ эффектовъ, не поддается художественной обработк. Вроятно русскіе думали тоже о своей стран, пока не явился Тургеневъ и не показалъ имъ, что кажущаяся монотонность жизни представляла въ дйствительности великую одухотворенную картину. Когда у насъ появится великій-беллетристъ — а онъ долженъ появиться,— онъ дастъ намъ подобный же урокъ. А въ настоящее время Россія опередила Америку — ибо у насъ нтъ Тургенева’.
Джемсъ и Бойезенъ должны были чувствовать глубокую благодарность къ Тургеневу, ибо для обоихъ онъ былъ учителемъ въ области ихъ художественнаго творчества.
Извстный англійскій критикъ Коуртней, говоря о произведеніяхъ Джемса, замчаетъ:
‘Мечтательная грусть романовъ Джемса, тонко очерченные женскіе характеры, преобладаніе психологіи надъ дйствіемъ, лирическія отступленія — во всемъ этомъ чувствуется вліяніе величайшаго изъ художниковъ XIX столтія, Тургенева’.
Біографъ Бойезена, Клэнтонъ говоритъ, что ‘однимъ изъ самыхъ сильныхъ литературныхъ вліяній, отразившихся на творчеств Бойезена — было вліяніе Тургенева. Да впрочемъ, и самъ Бойезенъ призналъ это, посвятивъ Тургеневу лучшее изъ своихъ произведеній, знаменитый романъ ‘Гуннаръ’.
Считаемъ не лишнимъ также обратить вниманіе на ту задушевность я уваженіе, какими проникнуты воспоминанія обоихъ американцевъ. Такъ, такимъ тономъ говорятъ лишь о дйствительно дорогихъ людяхъ. Какая разница между этими воспоминаніями и отзывами нкоторыхъ парижскихъ ‘друзей’ Тургенева, для которыхъ послдній представлялъ нчто врод ‘раритета’, образчикъ ‘свернаго варвара’. Нердко Тургеневу было, вроятно, тоскливо среди этихъ ‘друзей’ и тмъ больше онъ, вроятно, цнилъ пониманіе и уваженіе такихъ искреннихъ и хорошихъ людей, какими являются Джемсъ и Бойезенъ.