Воспоминанія о семь И. С. Тургенева.
Воспоминанія о семь И. С. Тургенева.
I.
——
1838 годъ.
——
1839 годъ.
——
1840 годъ.
‘Въ московскую домовую контору
‘Приказъ.
——
‘A mon fils Nicolas.
——
1841 годъ.
Воспоминания о семье И. С. Тургенева, Житова Варвара Николаевна, Год: 1884
Время на прочтение: 124 минут(ы)
Варвара Житова
Въ 1833 году, нсколькихъ дней отъ рожденія, я была, съ согласія моихъ родителей и по желанію Варвары Петровны Тургеневой, матери Ивана Сергевича Тургенева, принесена въ домъ ея и принята ею въ качеств воспитанницы, или врне, пріемной дочери, какъ то и будетъ видно изъ моихъ воспоминаній о семь Тургеневыхъ. У Варвары Петровны я оставалась до дня ея кончины, послдовавшей 16 ноября 1850 года, въ Москв, на Остоженк, въ дом Лошаковскаго, противъ коммерческаго училища.
При постели умирающей было насъ двое: Николай Сергевичъ, старшій ея сынъ, и я.
Иванъ Сергевичъ былъ въ это время въ Петербург. Покойный едоръ Ивановичъ Иноземцевъ еще заране почти опредлилъ день кончины Варвары Петровны, почему не пріхалъ Иванъ Сергевичъ ране, и былъ ли онъ своевременно извщенъ о близкой кончин матери, не знаю.
Прибылъ онъ въ Москву вечеромъ, въ день похоронъ, когда мы уже вернулись съ кладбища Донского монастыря, гд погребена Варвара Петровна.
Въ теченіе 17 лтъ, которыя я провела почти безотлучно при ней, многое пришлось мн видть и слышать такого, что, какъ близкое бъ нашему общему любимцу Тургеневу, будетъ, надюсь, не лишено интереса для его почитателей.
У меня счастливо сохранились письма Варвары Петровны, писанныя ею мн въ наши рдкія разлуки, письма ея сыновей ко мн и письма близкихъ къ ихъ семейству лицъ.
Вся эта переписка и альбомъ съ замтками и обращеніями къ сыновьямъ (все рукою самой В. П.) послужили мн великою помощью при составленіи настоящихъ записокъ и многое освжили въ моей памяти. Полнаго хронологическаго порядка соблюсти я, конечно, не могла: приходилось и забгать впередъ, и возвращаться назадъ, но точности и правдивости разсказа это препятствовать не могло.
Въ нкоторыхъ отрывочныхъ разсказахъ о Варвар Петровн, попадавшихся мн въ газетахъ и журналахъ текущаго года, довелось мн прочесть, хотя и не всегда врные о ней анекдоты, но изображающіе ее личностью далеко не симпатичною, таковою, по долгу правды, она, вроятно, покажется и изъ моихъ разсказовъ, но какъ близкая ей когда-то, какъ пользовавшаяся ея любовью и любившая ее сама безгранично, я считаю обязанностью своею указать на т обстоятельства въ жизни ея, которыя могли бы пагубно подйствовать и не на такую пылкую и гордую натуру, каковою была натура Варвары Петровны. То было время — то были и нравы.
Дтство и молодость ея прошли при такихъ тяжелыхъ, возмутительныхъ условіяхъ, что неудивительно, если вс эта несчастія раздражили ея характеръ и заглушили въ ней т хорошія накловкости, которыми ее природа надлила.
Въ ней текла кровь Лутовиновыхъ, необузданныхъ и, въ то время, почти полновластныхъ баръ. Родъ Лутовиновыхъ былъ когда-то знаменитъ въ узд и въ губерніи помщичьимъ удальствомъ и самоуправствомъ, отличавшими во время оно и не однихъ Лутовиновыхъ.
Въ повсти ‘Три портрета’ и въ разсказ ‘Однодворецъ Овсяниковъ’, Иванъ Сергевичъ говоритъ именно о своихъ ддахъ. Мать Варвары Петровны, Катерина Ивановна Лутовинова тоже не отличалась мягкостью характера, и если признавать законъ наслдственности, то, что называется врожденнымъ, то нравъ Варвары Петровны могъ и поэтому одному быть изъ крутыхъ, но его нельзя было назвать и злымъ, такъ какъ въ Варвар Петровн обнаруживались иногда порывы нжности, доброты и гуманности, свидтельствовавшіе о сердц далеко не безчувственномъ.
Ея эгоизмъ, властолюбіе, а подъ-часъ и злоба развились вслдствіе жестокаго и унизительнаго обращенія съ нею въ дтств и юности, и подъ вліяніемъ горькихъ разочарованій въ старости.
Овдоввши еще почти молодою, мать Варвары Петровны вторично вышла замужъ за Сомова, тоже вдовца и отца двухъ взрослыхъ дочерей. Катерина Ивановна никогда не любила своей дочери отъ перваго брака и сдлалась, подъ вліяніемъ своего второго мужа, мачихой для Варвары Петровны и матерью для двицъ Сомовыхъ, ея падчерицъ. Все дтство Варвары Петровны было рядомъ униженій и оскорбленій, были случаи даже жестокаго обращенія. Я слышала нкоторыя подробности, но рука отказывается повторять вс ужасы, которымъ подвергалась она. Сомовъ ее ненавидлъ, заставлялъ въ дтств подчиняться своимъ капризамъ и капризамъ своихъ дочерей, билъ ее, всячески унижалъ и, посл обильнаго употребленія ‘ерофевча’ и мятной сладкой водки, на Варвар Петровн срывалъ свой буйный хмль. Когда же ей минуло 16 лтъ, онъ началъ преслдовать ее иначе — это былъ человкъ Карамазовскаго (старика) пошиба. Во избжаніе позора самаго унизительнаго наказанія за несогласіе на покоръ, Варвар Петровн удалось, съ помощью преданной ей няни, Натальи Васильевны, бжать изъ дома вотчима.
Всхъ подробностей побга я не слыхала, извстно мн только, что она пшкомъ, полуодтая, прошла верстъ шестьдесятъ и нашла убжище въ дом родного дяди своего Ивана Ивановича Лутовинова, тогда владльца села Спасскаго.
Дядя принялъ ее подъ свою защиту и, несмотря на требованія матери, не пустилъ ее обратво въ домъ вотчима.
Катерина Ивановна Сомова жила въ Холодов, тамъ же она и умерла. Въ разсказ ‘Смерть’ (‘Записки Охотника’) описаны ея послднія минуты: барыня, заплатившая сама священнику за свою отходную, была родная бабка Ивана Сергевича.
Въ дом своего дяди Варвара Петровна отдохнула отъ оскорбленій и жестокостей. Дядя обращался съ нею хорошо, хотя и былъ человкъ весьма суровый и скупой. Онъ, что называется, держалъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ, и она жила почти въ заперти въ Спасскомъ. Покоряться его вол и причудамъ пришлось Варвар Петровн довольно долго. Ей было почти 30 лть, когда умеръ Иванъ Ивановичъ Лутовиновъ.
Смерть его была скоропостижная, о ней ходили странные слухи, я объ этомъ ничего врнаго узнать не могла.
По смерти дяди, оставшись единственною наслдницею большаго состоянія, Варвара Петровна вздохнула полною грудью свободнаго человка, и очевидно сказала себ:— теперь я все могу!
Такой сильный характеръ, такой горячій темпераменть, какъ ее, вырвавшись на просторъ изъ долгихъ тисковъ, могъ легко проявить себя въ тхъ порывахъ, въ какихъ онъ и проявился. До сихъ поръ для нея не существовало ни ласки, ни любви, ни свободы, теперь ей досталась въ руки полная власть, и она могла все это имть.
Лично отъ Варвары Петровны, разсказовъ о ея жизни въ дом вотчима я не слыхала, но горькія воспоминанія о томъ, что она испытала тогда, прорывались у нея иногда въ разговор.
— ‘Ты не знаешь,— говаривала она мн часто,— что значитъ быть сиротою, ты — сирота, но ты во мн имешь мать, ты такъ окружена моею любовью и моими заботами, что не можешь сознавать своего сиротства’. Или: — ‘Быть сиротою безъ отца и матери тяжело, но быть сиротой при родной матери ужасно, а я это испытала, меня мать ненавидла’.
Вотъ что я нашла въ одномъ изъ ея писемъ ко мн. Подлинникъ помченъ 15 девабря 1848 года:
‘Сироты не бываютъ долго дтьми, я сама была сирота и очень чувствовала, прежде другихъ, свою пользу, я была боле сирота, нежели ты, потому что у тебя есть мать, а у меня не было матери, мать была мн какъ мачиха, она была замужемъ, другія дти, другія связи, я была одна въ мір’…
По смерти дяди и уже будучи лтъ тридцати слишкомъ, Варвара Петровна вышла замужъ за Сергя Николаевича Тургенева. О немъ я слышала только, что онъ былъ ангельской доброты, а о красот его мн нсколько упомивала сама Варвара Петровна.
Когда-то и гд-то заграницей Сергй Николаевичъ Тургеневъ былъ представленъ одной изъ владтельныхъ принцессъ Германіи. Нсколько лтъ спустя, Варвара Петровна пила воды въ Карлсбад, тамъ же находилась въ то время и та самая принцесса. У источника случилось имъ стоять невдалек другъ отъ друга, и когда Варвара Петровна протянула съ кружкой руку, на которой былъ браслетъ съ портретомъ мужа, принцесса взяла ее за руку со словами: ‘Вы — жена Тургенева, я его помню, посл императора Александра I, я не видала никого красиве вашего мужа’.
Вышедши замужъ, Варвара Петровна зажила тою широкою, барскою жизнью, какою живали ваши дворяне въ былыя времена. Богатство, красота ея мужа, ея собствееный умь и умнье жить привлекли въ ихъ домъ все, что было только хнатнаго и богатаго въ орловской губерніи. Свой оркестръ, свои пвчіе, свой театръ съ крпостными актерами, все было въ вковомъ Спасскомъ для того, чтобы каждый добивался быть тамъ гостемъ.
И настолько была умна и пріятна,— скажу даже больше, обаятельна,— Варвара Петровна, что не будучи ни красивою, ни молодою, даже съ лицомъ, нсколько испорченнымъ оспой, она при всемъ томъ всегда имла толпу поклонниковъ.
Посл долгихъ страданій и продолжительной неволи, сознаніе собственной силы развило въ Варвар Петровн тогъ эгоизмъ и жажду власти, которые такъ многихъ изъ окружавшихъ ее заставляли страдать.
Но своими помщичьими правами она никогда не пользовалась такъ грубо, жестоко, какъ кто длали другіе.
Она давала мучительно чувствовать свою власть, тятотвшую надъ всмъ окружающимъ ее, но при этомъ была даже любима, можно сказать, что ея ласковый взглядъ, ласковое слово осчастливливали тхъ, на долю которыхъ они выпадали. Въ ней была смсь доброты съ постояннымъ желаніемъ испытывать на всхъ покорность ея вол, и горько доставалось тмъ, кто не безпрекословно повиновался ей.
У меня хранятся вс ея письма, наполвенныя самыми горячими выраженіями любви и заботы обо мн, самая нжная мать не могла бы сильне выразить любви своей къ родной дочери, и со всмъ тмъ она и меня мучила, и мучила такъ же, какъ и всхъ, кто былъ близокъ къ ней. Не смотря на это, я ее страстно любила, и когда я, хотя и рдко, была въ разлук съ ней, я чувствовала себя и одинокой, и несчастной. И тмь, кто любилъ ее, кто былъ преданъ ей, доставалось горше всхъ.
Можно было думать, что она хотла вымстить на другихъ свое несчастное дтство, свою, подавленную подъ гнетомъ семейной обстановки, молодостъ и дать другимъ испытать т же страданія, какія сама испытала.
И какъ все это постоянно мучило Ивана Сергевича! — и мучило его главнымъ образомъ сознаніе того, что измнить онъ ничего не можетъ, и всякое его вмшательство или заступничество приведутъ еще къ худшему.
Воспоминанія мои о семейств Тургенева начинаются съ 1838 года,— года отъзда Ивана Сергевича въ Берлинъ, нкоторыя событія изъ этой эпохи особенно врзались въ моей дтской памяти.
Жили мы тогда въ Петербург, въ дом Линева. Иванъ Сергевичъ кончилъ курсъ въ университет, а Николай Сергевичъ былъ уже офицеромъ конно-гвардейской артиллеріи.
Семейство Тургеневыхъ составляли, кром самой Варвары Петровны, деверь ея, Николай Николаевичъ Тургеневъ, по смерти мужа ея, Сергя Николаевича, завдывавшій до 1846 года всми ея имніями, два ея сына, Николай и Иванъ Сергевичи, я, какъ ‘fille adoptive’, ‘l’enfant de la maison’, и еще троюродная племянница Варвары Петровны, Мавра Тимоевна Сливицкая, бывшая замужемъ за профессоромъ харьковскаго университета Артюховымъ. Въ дом жили часто смняесыя гувервантви изъ иностранокъ, учителя и учительницы музыки для меня.
Приживалокъ при мн у Варвары Петровны никогда не было. Да она и не принадлежала къ числу тхъ барынь, которыя могли довольствоваться подобострастіемъ людей, обязанныхъ ей кускомъ хлба. Ея властолюбіе и требованіе поклоненія ея простирались не на одну ея семью и не на одинъ ея крпостной людъ, она властвовала надъ всмъ, что окружало ее и входило въ какія-либо сношенія съ нею, и при этомъ она обнаруживала въ себ ту рдкую и часто непонятную нравственную сиду, покоряющую себ даже людей, не обязанныхъ ей подчиняться. Иногда достаточно было ея взгляда, чтобы на полуслов остановить говорящаго при ней то, что ей не угодно было слушать. При ней своего мннія, несогласнаго съ ея, никто высказывать и не смлъ. Одинъ только Иванъ Сергевичъ, ея любимецъ, и то въ самыхъ мягкихъ почтительныхъ выраженіяхъ, скоре съ мольбой, чмъ съ осужденіемъ, высказывалъ ей свои желанія и соболзнованія.
Гнетъ крпостного права, въ особенности тяготвшій въ дом его матери, скорбно отзывался въ душ, столь извстнаго по доброт своей, Ивана Сергевича, и ему было тмъ тяжеле, что бороться онъ отнюдь не могъ. Доброта его, однако, иногда и безъ всякой борьбы подчиняла волю даже и Варвары Петровны. При немъ она была совсмъ иная, и потому въ его присутствіи все отдыхало, все жило. Его рдкихъ посщеній ждали какъ блага. При немъ мать не только не измышляла какой-нибудь вины за кмъ-либо, но даже и къ настоящей вин относилась снисходительне, она добродушествовала какъ бы ради того, чтобы замтить выраженіе удовольствія на лиц сына. И какой это былъ нжный и любящій сынъ въ тотъ годъ, какъ я начала его помнить! Чувства его къ матери нсколько измнились впослдствіи, на моихъ еще глазахъ. Причины такой перемны выяснятся сами собою изъ дальнйшаго, въ начал же 1838 года, или въ конц 1837, когда Варвар Петровн сдлали весьма серьезную операцію, я изъ устъ очевидцевъ слышала, какими нжными заботами онъ окружалъ мать, какъ просиживалъ ночи у ея постели.
Весь 1838 годъ, по болзненному состоянію Варвары Петровны, мы жили совсмъ уединенно. Ежедневными постителями были Арендтъ и Громовъ, доктора-знаменитости того времени, весьма састо навщали насъ Родіонъ Егоровичъ Гринвальдъ, бывшій товарищъ покойнаго Тургенева-отца, и Василій Андреевичъ Жуковскій, котораго я тогда очень не любила за то, что почти къ каждому его прізду я должна была выучивать стихи изъ его ‘Ундины’ и декламировать предъ нимъ. При этомъ я обнаруживала самую черную неблагодарность, такъ какъ онъ привозилъ мн всегда великолпныя ковфевти, а я, уничтожая ихъ, тмъ не мене соображала своимъ пятилтнимъ разумомъ, что за нихъ придется опять вызубрить со словъ самой Варвары Петровны нсколько стиховъ изъ ‘Ундины’.
Съ Иваномъ Сергевичемъ въ это время мы были въ величайшей дружб. Онъ очень любилъ меня, игралъ со мной, бгалъ по огромной зал, носилъ меня на ружахъ, и самъ еще былъ такъ юнъ, что не прочь былъ, не ради одной моей забавы, но и для собственнаго своего удовольствія, и бгать, и школьничать, одно изъ нашихъ общихъ съ нимъ школьничествъ я живо помню.
Онъ почему-то тогда усиленно занимался греческимъ языкомъ. Каждое посл-обда кто-то приходилъ къ нему и, въ великому моему огорченію, въ эти часы входъ въ его комнату мн воспрещался, я только за дверью слушала какіе-то непонятвые звуки, выдлываемые то голосомъ Ивана Сергевича, то голосомъ его учителя или товарища. Но въ изученіи Аристофана и мн пришлось принять участіе. Однажды онъ выдумалъ научить меня лягушечьему греческому языку (какъ онъ самъ выражался). Познанія мои заключались въ томъ, что онъ заставилъ меня заучитъ слдующіе звуки: ‘Бре-ке-ке-кексъ-коаксъ-цоаксъ!’ {Благодаря знакомому мн классику, я убдилась, что память мн не измнила нисколько. Звуки, которыми мы такъ забавлялись съ И. С., повторяются въ комедіи Аристофана ‘Лягушки’.} Пиіучивъ эти свденія изъ quasi-греческаго языка, я была ставлена имъ на столъ, прачемъ онъ придавалъ мн какую-то, вроятно, классическую позу, съ весьма вытянутой рукой, и заставлялъ меня повторять заученное сначала протяжно, почти торжественно, и потомъ очень быстро и самымъ тонкимъ, визгливымъ голоcoмъ, и при этомъ мы оба заливались такимъ громкимъ смхомъ, что представленіе наше часто обращало на себя вниманіе Варвары Петровны, выходившей насъ унимать: Finissez donc, Jean, vous gtez la petite, vous en ferez un virago!’ Иногда же, въ моментъ нашихъ самыхъ шумныхъ увлеченій при представленіи выходила насъ укрощать главная камеръ-фрейлина maman. Входила эта особа неслышною поступью, но строго и внушитеіьно произносила: ‘Мамашенька приказали вамъ перестать!’ Мы умолкали и, въ мое утшеніе, Иванъ Сергевичъ сажалъ меня къ себ на плечо и торжественно носилъ меня по комнат.
Все это происходило въ то время, когда Иванъ Сергевичъ былъ совсмъ юноша, тогда онъ еще смялся тмъ беззаботнымъ, раскатистымъ, заразительнымъ смхомъ счастливаго человіка, и смхъ его былъ иногда такъ громокъ, что мать весьма серьезно и строго остававливала его: ‘Mais cessez donc, Jean, mme mauvais genre de rire ainsi. Qu’est-ce que ее rire bourgeois!’ {‘Перестань же, Иванъ, даже неприлично такъ хохотать! Что за мщанскій смхъ!’}.
Часто посл Варвара Петровна вспоминала этотъ его rire bourgeois, но я такого смха по возвращеніи его изъ Берлина уже не слыхала. Говорятъ, онъ былъ очень веселый собесдникъ, т.-е. именно веселый. Дома же я очень рдко видала его такимъ.
День отъзда Ивана Сергевича за-границу я помню очень живо. Утромъ здилия мы вс въ Казанскій Соборъ, гд служили напутственный молебееъ. Варвара Петровна сидла все время на складномъ кресл и горько плакала. На пароходъ провожали его: мать, Николай Сергевичъ и я. На обратвомъ пути съ пристани, когда Варвару Петровну посадили въ карету, съ ней сдлался обморокъ.
Нсколько дней спустя мы ухали въ Спасское. Тамъ получались письма отъ Ивана Сергевича, служился благодарственный молебенъ за избавленіе его во время пожара на пароход, и наконецъ былъ присланъ изъ Берлина его портретъ, рисованный акварелью {Копія съ этого портрета помщена въ январьской книг ‘Встника Европы’ 1884 года — а оригиналъ хранится у автора воспоминаній.— Ред.}. Сходство было поразительное, и теперь помню свой крикъ дтскаго восторга: ‘C’est Jean’! когда мн показали портретъ. Варвара Петровна не разставалась съ нимъ, онъ всегда стоялъ на ея письменномъ стол и, когда она здила по деревнямъ или на зиму въ Москву, она всегда собственноручно укладывала его въ свою дорожную шкатулку. Она очень грустила въ разлук съ сыномъ. У меня хранится и теперь ея альбомъ, помченный 1839 и 1840 годами. Выписываю изъ него нсколько строкъ, выражающихъ ея любовь къ сыну и ея тоску по немъ.
‘1839’ — A mon fils, Jean.
‘C’est que Jean c’est mon soleil moi, je ne vois que lai et lorsqu’il s’clipse, je ne vois plus clair, je ne sais plus, o j’en suis.
‘Le coeur d’une mè,re ne se trompe jamais, et Vous savez, Jean, que mon instinct est plus sr que ma raison’.
Гд-то я прочла, что Варвара Петровна оставила сыну свой дневникъ. Въ 1849 году, лтомъ, въ Спасскомъ, въ цвтник, противъ оконъ того самаго Casino, имя и мсто котораго сохравились и при Иван Сергевич, весь дневникъ и вся переписка Варвары Петровны были, по ея приказанію и въ ея присутствіи, сожжены, и я лично присутствовала при этомъ auto-da-f.
Въ 1849 и 50-мъ году, она продолжала писать свой дневникъ карандашомъ и на отдльныхъ листкахъ. Спустя нсколько дней посл ея смерти, листки эти Николай Сергевичъ принесъ въ кабинетъ покойной, затворилъ двери и прочелъ ихъ громко, слушателями были: его жена, Иванъ Сергевичъ и я. Гд эти листки теперь, не знаю, но помню ихъ содержаніе, и думаю, что Иванъ Сергевичъ никогда бы не захотлъ предать ихъ гласности.
Бываютъ въ иныхъ семьяхъ происшествія, остающіяся навсегда въ памяти всхъ ея членовъ и близкихъ къ ней. Такого рода происшествіемъ былъ пожаръ большого Спасскаго дома. Онъ сдлался эрой въ Тургеневской семь, и потому обыкновенно говоряли такъ: — это было до пожара, это было посл пожара.
Случился пожаръ 3-го мая 1839 года.
Николай Сергевичъ, старшій сынъ Варвары Петровны, служившій въ военной служб, былъ въ этомъ году назначенъ ремонтеромъ. Проздомъ въ Лебедянь, онъ захалъ на нсколько дней къ матери, и въ ночь пожара долженъ былъ отправиться въ путь.
По случаю отъзда Николая Сергевича ужинъ велно было подать ране обыкновеннаго. Въ 9 часовъ старый буфетчикъ, Антонъ Григорьевичъ {Извстный въ Муму подъ именемъ Дядя Хвостъ — человкъ замчательной трусости.}, уже накрылъ на столъ и вдругъ нксолько минутъ спустя вошелъ съ корзинкой и началъ въ нее обратно класть со сюла все серебро — вилки, ножи и ложки.
— Что ты длаешь, Антонъ? — спросила Варвара Петровна,— ты пьянъ?
— Никакъ нтъ, сударыня, кушать нельзя-съ.
— Какъ нельзя…— Но восклицаніе Варвары Петровны сопровождалось необыкновеннымъ свтомъ, озарившимъ всю комнату.
— Что это — молнія?..
Въ эту минуту вбжалъ Николай Сергевичь.
— Maman, бери деньги, бриліанты, все цнное, мы горимъ!
— Такъ это пожаръ?— все еще не врила Варвара Петровна.
— Да, да, скорй, maman,— торопилъ ее Николай Сергевичъ, я бросилась въ Васильевн, а онъ выбжалъ изъ комнаты.
Оказалось, что первымъ загорлся лвый флигель дома, гд жила весьма старая и безногая уже старуха, нянюшка Варвары Петровны, Наталья Васильевна, та самая, которая способствовала побгу ея изъ дома вотчима.
Въ тревог пожара вс забыли о бдной старух, одинъ Николай Сергевичъ вспомнилъ и поспшилъ ей на помощь. Вотъ что представилось глазамъ нашимъ, когда Варвара Петровна, держа меня на руку, вышла изъ загоравшагося уже дома: флигель былъ весь въ огн, а съ крыльца Николай Сергевичъ выносилъ несчастную Наталью Васильевну.
— Ангелъ ты мой! спаситель ты мой! — кричала она:— брось ты меня! самъ сгоришь, брось, батюшка!
Но подвигъ Николая Сергевича окончился благополуч, почти изъ планени удалось ему спасти несчастную.
Старушка жила еще нсколько лтъ посл, и любимымъ ея разсказомъ всегда былъ разсказъ о томъ, какъ ‘ангелъ-баринъ, ее, ни на что ненужную старуху, вынесъ, на своихъ барскихъ ручкахъ, изъ огня, и не далъ ей помереть мученическою смертью, безъ покаянія!’
Когда мы вышли изъ дома, Варвар Петровн подали кресло, и она сла возл паперти, и все, что выносилось изъ дома, клали возл нея. Спасать барское имущество явилось много охотниковъ, но многіе при этомъ не забывали и себя: такъ, одинъ изъ крестьянъ совсмъ было унесъ шкатулку съ двадцатью тысячами казенныхъ денегъ, ввренныхъ Николаю Сергевичу на покупку лошадей.
1839-ый годъ, кром пожара, остался памятнымъ въ семь Тургеневыхъ и въ другомъ отношеніи. Въ этотъ самый годъ возникла любовь Николая Сергевича къ Анн Яковлевн Шварцъ (впослдствіи жен его), и сблизила ихъ вслдствіе того же самаго пожара: Николай Сергевичъ спась нянюшку матери изъ пламени, а Анна Яковлевна храбро вырвала изъ рухъ крестьянина похищенную имъ шкатулку съ 20-ю тысячами. Воспользовавшись суматохой, воръ усплъ убжать довольно уже далеко за чугунную ограду Спасской усадьби. Анна Яковлевна догнала его, отняла у него шкатулву и съ этой, довольно тяжелой, ношей бросялась обратно къ мсту, гд сидла Варвара Петровна, и тутъ же упала почти безъ чувсгвъ.
Много Лутовиновскаго добра погибло въ этотъ день. Почти вс фамильные портреты сгорли, многое было разграблено, наружная лсгница кладовой, въ которой хранились драгоцнные сервизы, китайскаго и севрскаго фарфора, и все серебро, была забыта, а потому и уцлло всего этого весьма мало.
Впослдствіи, при расчистк пожарища, найдено было нсколько слитковъ почернвшаго серебра. Слитки эти приняли весьма причудливыя формы и стояли потомъ въ вид украшеній на письменномъ стол Варвары Петровны.
Домъ горлъ долго, и долго сидли мы около паперти, когда крыша дома наконецъ рушилась, Николай Сергевичъ подъхалъ къ намъ съ фаэтономъ, запряженнымъ парою лошадей, усадилъ въ него мать и меня и самъ повезъ васъ въ Петровское, деревеньку версты за полторы отъ Спасскаго — мсто рожденія Варвары Петровны.
Въ то время маленькій Петровскій домикъ уже давно былъ обращенъ въ богадльню, гд оканчивали свой вкъ пять или шесть старушекъ разнаго званія.
И Варвар Петровн пришлось теперь изъ своего богатаго, роскошнаго Спасскаго дома переселиться на время въ жилище ею же призрваемыхъ бдныхъ.
Въ зал этого домика, въ единственной незанятой комнат, былъ одинъ только диванъ. Съ нжной заботой уложила меня Варвара Петровна на него, увряя меня, что пожара больше не будетъ, и положила возл меня мою куклу, какимъ-то образомъ уцлвшую въ моихъ рукахъ.
Одинъ правый флигель дома не сгорлъ, и потому немедленно было приступлено къ отдлк его для жилья, сдлано было въ нему нсколько пристроекъ, такъ что въ соединеніи съ уцлвшей каменной галереей, обращенной въ библіотеву, помщеніе сдлалось довольно просторное, и флигель получилъ даже названіе дома.
Когда Спасское, по смерти Варвары Петровны, перешло во владніе Ивана Сергевича, онъ проводилъ тамъ почти каждое лто, и наружный видъ дома нисколько не измнился до послдняго времени.
Когда мы въ первый разъ взошли въ такъ называемый новый домъ, меня поразила простота его внутренней отдлки, и я долго вспоминала нашу малую гостиную стараго дома съ картинами на стнахъ вмсто обоевъ и съ роскошною мебелью, обтянутою желтой кожей. Спинки дивановъ и креселъ этой мебели были перваго дерева съ украшеніями бронзовой лпной работы. Украшенія имли символическій характеръ: цлая вереница амуровъ и львовъ, каждый амуръ велъ за собою льва на цпи, перевитой цвтами. И все это сгорло. Уцлло одно только огромное зеркало, да и тому, по громадности его, въ новомъ дом мста не нашлось, оно было перевезено въ Москву и до самой кончины Варвары Петровны помщалось въ зал, гд часто по красот и величин своей было предметомъ удивленія гостей. Въ послдній разъ видла я это зеркало, уже посл смерти Николая Сергевича, въ дом г-жи Маляревской, племянницы жены Николая Сергевича.
Прежде чмъ перейти въ воспоминаніямъ о моей дальнйшей жизни въ дом Варвары Петровны, позволю себ нбольшое отступленіе. Нкоторые разсказы о матери Тургенева, помщенные въ журналахъ и газетахъ по смерти Ивана Сергевича, вынуждаютъ меня нсколько остановиться на образ жизни Варвары Петровны и характер ея. Надюсь, мои воспоминанія уяснятъ его боле и снимутъ съ Варвары Петровны ту тнь почти каррикатурной эксцентричности, которую набрасываютъ на нее разсказы, почерпнутые изъ неврныхъ источниковъ, отъ людей, не жившихъ съ нею, не знавшихъ или непонимавшихъ ея, разсказы, перешедшіе уже въ область легендъ, допускающихъ и преувеличеніе и добавленіе собственной фантазіи.
Судя по одному изъ подобныхъ разсказовъ, надо полагать, что съ 40-го года, съ котораго я въ общихъ чертахъ, за исключеніемъ только нкоторыхъ подробностей, все твердо и ясно помню,— надо полагать, что въ иномъ Варвара Петровна будто опростилась (какъ позже выражался ея сынъ въ ‘Нови’), а въ иномъ — возвысилась.
Но желанія изображать изъ себя владтельныхъ особъ я въ ней никогда и прежде не замчала.
Была она барыня-помщица, правда, властолюбивая и деспотка, давала себ волю капризничать, мучить, но въ ней бывали и порывы великодушія, доброты, свойственные самымъ гуманнымъ людямъ.
Держала она себя съ гордымъ достоинствомъ, требовала безпрекословнаго повиновенія своей вол, но и ласковымъ словомъ дарила нердко своихъ любимцевъ.
Необыкновенно хладнокровно переносила она всякія матеріальныя потери: пожаръ Спасскаго былъ великимъ убыткомъ — но ни вздоховъ, ни стенаній отъ нея не слыхали. Однажды потонуло на перегруженныхъ баркахъ тысячъ на сорокъ хлба — она и бровью не повела. Комнатъ своихъ она ‘апартаментами’ не называла, и кром пристройки, прозванной ‘Casino’, остальныя ея комнаты назывались самыми простыми именами. Внутреннія комнаты были: спальня, уборная и гардеробная. Входъ въ ея покой дозволялся изъ женской прислуги: ея главной горничной и двумъ ея помощницамъ, изъ мужской — только крпостному доктору Порфирію Тимоеевичу — и когда она была нездорова, то входилъ тоже туда дворецкій, главный конторщикъ и поварь для приказа.
Сыновья входили къ ней иногда въ спальню, но предварительно спросясь, потому что Варвара Петровна была всегда необыкновенно чопорна и въ туалет, и въ обращеніи. Въ безпорядк она никому никогда не показывалась и даже больная въ постели надвала нарядное neglig. Смолоду она, говорятъ, была дурна, но, какъ старушку, я ее знала почти красивой, всегда прекрасно, изящно одтою: чепчики изъ дорогого тбля, съ густой оборкой и кокетливымъ цвтнымъ бантомъ сбоку, капоты ея были причудливыхъ, но изящныхъ фасоновъ, а иногда даже такіе оригинальные, что надо было быть именно той ‘grande dame’, какъ она, чтобы быть при этомъ всегда distingne, красивой и изящной.
Штать ея личной домовой прислуги былъ многочисленный, человкъ сорокъ, но никакихъ необыкновенныхъ названій никто не носилъ: былъ дворецкій, буфетчикъ, камердинеръ, конторщикъ, кассиръ, повренный по дламъ, были и мальчики — но не ‘казачки’ и безъ сердецъ на груди. Обязанность ихъ состояла въ томъ, что они сгояли по дежурству у двери и передавали приказанія барыни, или были посылаемы позвать кого-нибудь. Изъ женской прислуги одна только ея главная горничная носила названіе фрейлины или камерфрейлины госпожи, но это было въ то время весьма обыкновенное названіе, у всхъ помщицъ главная горничная называлась такъ, остальныя были: кастелянша, прачки, швеи, портнихи, пяличницы и просто двушки.
Управляющіе были и нмцы, и русскіе, и назывались своими крещеными именами, а одного изъ грековъ просто звали Зосимычъ.— Позвать Зосимыча, говаривала Варвара Петровна.
Вся ея прислуга, окружавшая ее, должна была быть грамотною, и одну даже двочку, вмст со мной, учили по-французски, а именно: списывать съ книги, потому что Варвара Петровна, читавшая только французскіе романы, любяла длать изъ нихъ выписки. Для этого собственно учили двочку французскому чтенію и письму — и она должна была выписывать изъ нихъ мста, отмченныя карандашомъ Варвары Петровны.
Почту два раза въ недлю отвозилъ и привозилъ форейторъ Гаврюшка. Правда, къ дому онъ подъзжалъ съ колокольчюмъ, но весьма не звонкимъ, такимъ, какой я теперь каждую недлю слышу при отъзд нашей земской почты.
А возвысилась Варвара Петровна, должно быть, относительно лицъ, допускаемыхъ въ ея присутствіе. Такъ напримръ: въ жизнь свою я у Варвары Петровны не видала ни одного станового. Прізжали они по длу — но только въ контору, при томъ предварительно на версту или на полторы отвязывали колокольчикъ, чтобы не обезповоить Варвару Петровну. Въ аристократическомъ дом ея для станового мста не было. Я, конечно, разумю становыхъ того времени, т.-е. становыхъ времени ‘Мертвыхъ Дуить’ и ‘Губернскихъ очерковъ’. Съ колокольчикомъ подъзжалъ къ самому дому нашемy только мценскій исправникъ Шп-скій, котораго Варвара Петровна очень любила, уздный лекарь Петръ Александровичъ Соколовъ подъзжалъ съ колокольчикомъ къ флигелю, потому что считался чиномъ ниже исправника, и уже изъ флигеля приходялъ въ домъ.
Въ дом и въ образ жизни Варвары Петровны соблюдался строгій порядокъ, все распредлялось по часамъ. Даже голуби, которыхъ она кормила и въ Спасскомъ, и въ Москв, и т знали свой чась, въ 12 часовъ дня раздавался колокольчикъ, и они слетались получить свою порцію овса.
Варвара Петровна очень любила птицъ, но не курь и вообще не дворовую птицу — эти пернатые имли свой птичный дворъ и довольно далеко отъ дома, чтобы своимъ кудахтаніемъ и гоготаніемъ не безпокоить ее. Птицъ — канареекъ, чижей, щегловъ и попугаевъ insеparables держала она въ дом въ изящнихъ клткахъ.
По-русски говорила она только съ прислугой, и вообще вс мы тогда читали, писали, говорили, думали и даже молились на французскомъ язык. Русскія молитвы и катехизисъ Филарета я уже выучила, когда поступила въ пансіонъ г-жи Кноль, и готовилась въ экзамену. Мн тогда было 14 лтъ.
Утро мое начивалось съ того, что я должна была, едва открывъ глаза, громко произнести слдующую молитву: ‘Seigneur, donnez-moi la force pour rsister, la patience pour souffrir, et la constance pour persvrer’. Эти безсмысленно, машиально тогда мною повторяемыя слова были какъ бы предреченьемъ къ моей жизни. Много попадобилось мн force, patience и constance pour persvrer.
Кром того я должна была каждое утро прочитывать громко главу изъ ‘Imitation de Jsus-Christ’, омы Кемпійскаго, и когда я была въ разлук съ Варварой Петровной, она въ письмахъ своихъ постоянно приказывала мн читать всякій день эту книгу.
Настолько французскій языкъ и молитвы были у насъ въ употребленіи, что, когда мы говли, то посл ‘правилъ’, читанныхъ намъ священникомъ на дому, а читала еще молитвы передъ св. причащеніемъ на французсхомъ явык.
Всхор посл пожара, а именно въ конц іюня, похали мы съ Варварой Петровной въ Воронежъ на богомолье. Проздомъ туда, въ Ельц, на постояломъ двор, я заразилась настоящей оспой, и по этому случаю мы прожили въ Воронеж ожоло трехъ мсяцевъ, до моего совершеннаго выздоровленія. Чуть ли не вс воронежскіе дожтора были приглашены лечить меня, но жизнью и тмъ, что эта жестокая болзнь не оставила на мн никакого слда, обязана я уходу за мной главной камеръ-фрейлины Варвары Петровны, ‘Агашеньки’. Днемъ сама Варвара Петровна, Анна Яковлевна Шварцъ и еще кто-то безотлучно, поперемнно сидли возл моей постели, а ночью Агаья, тогда двушка лтъ 20 съ небольшимъ, ни на минуту ни засыпала, чтобы не дать мн возможности тронуть лицо. Но это малйшая изъ заслутъ Агаьи относительно меня. Еслибъ я описывала свою собственную жизнь, многое сказала бы я o ней, моей дорогой сгарушк, а разсказала бы все, чмъ она была для меня, какъ она своимъ примромъ жены и самоотверженной матери, повліяла благотворно на всю жизнь мою. Многое сказала бы я о тхъ жертвахъ, которыя она приносила мн, одинокой сироі, когда посл смерти Варвары Петровны я осталась одна въ мір. Если не она, то пусть дтя ея прочтутъ эти строки и еще больше полюбятъ ее за т муки, которыя она изъ-за нихъ претерпла, и за то, что въ сердц ея, переполненномъ любовью въ нимъ, нашлось еще мсто и для меня, питающей къ ней самыя горячія чувства любви и благодарности.
Агашенька и мужъ ея были самыми преданнымя слугами Варвары Петровны, а вмст съ тмъ и первыми мучениками ея деспотизма. Но сыновья ея оба любили и уважали и Агаью и мужа ея, и въ особенности Иванъ Сергевичъ, до самой кончины своей онь велъ переписку съ ними, и прізжая въ Москву, уже посл смерти матери, всегда вызывалъ къ себ ихъ, длалъ имъ щедрые подарки и требовалъ, чтобы даже всхъ дтей ихъ приводили къ нему. Хотя все семейство вполн заслуживало расположеніе Ивана Сергевича, но, своими отношеніями къ нему, онъ точно хотлъ искупить и заставить забыть т страданія, которыя они вынесли въ дом его матери. Агаья Семеновна и теперь жива, а мужъ ея умеръ въ 1879 году.
Агаья Семеновна, какъ звали ее вс, 19-ти лтъ поступила въ званіе главной камеръ-фрейлины Варвары Петровны. Въ то время у всхъ богатыхъ помщиковъ въ дворн была своя аристократія, семьи которой изъ роду въ родъ были боле приближенными въ своимъ господамъ. Такой аристократіи въ числ дворовыхъ въ Тургеневскомъ дом было особенно много, а во глав ея стояла Агашенька и мужъ ея, Андрей Ивановичъ Поляковъ {По желанію дтей ихъ, въ моихъ воспоминаніихъ даю этимъ лицамь вымышленныя имена.}, какъ секретарь и главный дворецкій. Поляковъ и нкоторые другіе, а въ томъ числ и Порфирій Тимоеевичъ Карташевъ, крпостной докторъ Варвары Петровны, тотъ самый дядька, который сопровождалъ Ивана Сергевича въ Берлинъ,— вс они выросли при молодыхъ господахъ, при Никола и Иван Сергевичахъ, не покидали ихъ классной комнаты во время уроковъ, и были боле чмъ грамотные,— почти образованные люди. Порфирій Тимоеевичъ прекрасно говорилъ по-нмецки, а Поляковъ говорилъ и писалъ по-французски, въ совершенств зналъ русскій языкъ и даже когда-то писалъ стихи. Онъ былъ первымъ моимъ учителемъ русскаго языка, у него я выучилась читать и писать и четыремъ правиламъ ариметики, и во время уроковъ, происходившихъ тогда въ присутствіи моей гувернантки, француженки m-lle Tourniard, онъ очень свободно объяснялся съ нею по-французски. Вс важнія бумаги по имньямъ, вс билеты и наличныя Тургеневскія деньги были всегда подъ сохраненіемъ у Андрея Ивановича. На рукахъ же у Агашеньки находились вс остальныя богатства Варвары Петровны. Блье, серебро, кружева, цлые сундуки шитья по батисту и канв, плоды трудовъ такъ называемыхъ кружевницъ и пялечницъ, которыя зимою пряли тальки неимоврной тонины, а лтомъ вышивали и плели кружева, вс брилліанты, жемчуга, золотыя вещи, сундуки съ шалями, платками, шелковыми матеріями и проч., все хранилось подъ надзоромъ честнйшей Агаьи Семеновны и предназначалось мн въ приданое. Нсколько лтъ уже состояли они при своихъ должностяхъ, когда въ 1842 году Варвар Петровн пришла фантазія сочетать бракомъ своихъ первыхъ по рангу и врнйшихъ слугъ. Ни тому ни другому бракъ этотъ на умъ не приходилъ, нравились ли они другъ другу, этого Варвара Петровна и не потрудилась спросить — она этого пожелала, т.-е. въ перевод: приказала, слдовательно и быть тому.
Свадьба эта, однако, состоялась совсмъ не такъ, какъ прочія. Агашеньк была особая привилегія, ей шили приданое на деньги, подаренныя ей самой Варварой Петровной, шили все въ господскомъ дом, въ двичьей. Въ честъ жениха и невсты, въ пристройк устраивались вечеринки, на которыя собирались двушки и молодежь мужской прислуги. Пли псни, танцовали, угощались пряниками, конфектаній и орхами, все на счетъ самой барыни, и нердко она сама выходила посмотрть на это веселье. Двичникъ наканун свадьбы отпраздновали на славу, соблюдены были вс церемоніи и обычаи, отъ жениха даже поднесена была невст свадебная корзиша съ лентами, духами, помадой и прочими аттрибутами такого рода подарковъ, и все отъ щедротъ Варвары Петровны. Къ внцу благословляла сама барыня образомъ въ серебряной риз, взятымъ изъ фамильноя кіоты Лутовиновыхъ. Кром приданаго невст было подарено 500 руб. ассигнаціями. Внчаніе было утромъ, и въ зал господскаго дома былъ накрытъ парадный столъ, весь убранный цвтами. За здоровье молодихъ пили настоящее шампанское, и первый тостъ провозгласила сама Варвара Петровна. Вс эти щедроты, и весь этотъ блескъ были преддверіемъ долгихъ годовъ мученія и горя!
Бракъ этотъ, неожиданный и по приказу, оказался однако весьма счастливымъ. Оба они были умные, добрые и честные люди, и, вроятно, эти хорошія качества послужили къ полнйшему согласію между ними и повели ихъ къ завидному счастію въ ихъ супружеской жизни.
Когда у Агашеньки родилась первая дочь, Варвара Петровна очень наботилась о здоровь матери, дала ей время поправиться, не велла спшить ей возвратиться къ ея обязанностямъ, но лишь только молодая мать появилась передъ своей госпожей, ее встртило неожиданное горе.
— Какъ я рада, что ты опять при мн,— было первымъ словомъ Варвары Петровны,— безъ тебя все не такъ идетъ, никто мн не угодитъ, и я все недовольна. А теперь выбери себ въ деревняхъ любую бабу въ кормилицы своей двочк, и я ее отправлю въ Петровское. При себ я ребенка теб держать не позволю, какая ты можешь мн быть слуга съ нею? ты постоянно будешь рваться къ ней, ее надо отдать кормилиц, и я объ этомъ распоряжусь.
Бдная мать остолбенла при этихъ словахъ, но возразить не дерзнула, да и смлъ ли кто возражать? Приговоры Варвары Петровны были безапелляціонны.
Распоряженіе отправить ребенка съ кормилицей въ ближайшую деревню было сдлано — но не исполнено.
Къ счастью, а главное къ чести, всей многочисленной дворни Варвары Петровны, въ ней не было наушниковъ. Многое творилось не такъ, какъ она велла, многое отъ нея скрывалось, и не было случая, чтобы кто-либо донесъ ей о томъ, что могло вызвать ея гнвъ.
Такъ и на этотъ разъ: ребенокъ Агаьи Семеновны въ деревню отправленъ не былъ, и мать, находясь при барын и день и ночь, сама кормила потихоньку свою двочку. Днемъ ее приносили окольными путями черезъ садъ во флигель, а ночью въ держали въ пристройк, отдлявшейся довольно большими снями отъ дома, такъ что при растворенныхъ дверяхъ и окнахъ, крики ребенка Варвара Петровна слышать не могла. Добрая моя гувернантка, miss Blackwood, занимала комнату въ этой же пристройк, и часто сама вставала ночью, чтобы унять крикунью, или чтобы потихоньку, почти беззвучно отворивъ двери, позвать мать, которая спала черезь комнату отъ спальни своей барыни.
Я разъ чуть не накливала велкую бду. Maman была нездорова и обдала позже обыкновеннаго въ своей спальн. Агашенька сама прислуживала ей, а я, узнавшая, что двочка въ комнат англичанки моей, отправилась туда посмотрть на нее. Въ комнат никого не было, а въ корзинк неистово кричала малютка, требовавшая свою мать. Сама я еще была настолько глупа, что вообразила, что если ее вынести на крыльцо, она утшится. Дло было лтомъ, я мгновенно схватила ее на руки и вышла, крошка моя дйствительно на минуту умолкла, но, почувствовавъ обманутое ожиданіе, еще громче залилась. Дверь быха отворена, Варвара Петровна услыхала крикъ.
— Что это такое? — и произнесено это было такимъ грознымъ голосомъ, и съ такимъ испытующимъ взглядомъ, устремленнымъ на Агаью, что бдная мать помертвла, растерялась, не зная, что сказать. Отецъ же, какъ безумный, ринулся изъ дома, вырвалъ ребенка у меня изъ рукь, зажалъ ей безжалостно ротъ рукою и стремглавъ бросился черевъ садъ во флигель. А я до того перепугалась, пришла въ такое отчаяніе, понявъ всю необдуманность своего поступка, что даже теперь не помню, какъ миновала гроза. Знаю только, что долго посл этого Варвара Петровна смотрла подозрительно и сурово на отца и на мать и въ пристройку стала ходить каждый день.
И вотъ такимъ-то образомъ, постоянно въ страх и трепет, когда на крыльц, когда подъ дождемъ или на холод, пришлосъ бдной Агаь выкормить трехъ дтей. Для старшихъ Варвара Петровна дала няньку, а меньшого постоянно приказывала отдавать любой крестьянк на прокормленіе. Несчастные малютки бывали больны, оставались въ чужихъ рухахъ, а бдная матъ могла ихъ видть только раза два въ день, когда отпускалась обдать, ужинать или пить чай. И теперь живо передъ моими глазами лицо моей дорогой Агашеньки въ эти ужасные годы ея жизни. Сколько разъ видла я ея прекрасные, выразительные глаза, устремленные не то съ мольбой, не то съ укоромъ на иконы.— За что, за что? — казалось, хотли произнести ея крпко сжатыя губы.
Одна изъ ужаснйшихъ драмъ въ ея многострадальной жизни произошла посл рожденія ея третьей дочери.
Въ декабр въ этотъ годъ Варвара Петровна выхала изъ Спасскаго въ Москву. Агаья Семеновна должна была послдовать за нею недли черезъ дв, при этомъ былъ отданъ строгій приказъ устроить дтей въ Спасскомъ и съ собою никого не привозить. Но наболвшее сердце бдной матери не могло уже перенести разлуку съ такими врошечинми дтьми. Въ отчаяніи своемъ она ршила уже больше ничего не скрывать, не обманывать барыню, а взять съ собою дтей и открыто въ этомъ признаться Варвар Петровн.
Зимой въ декабрьскіе морозы привезла она ихъ и поздно вечеромъ подъхала къ нашему московскому дому.
Варвар Петровн пришли доложить:
— Обозъ пріхалъ изъ Спасскаго.
— А Агаья?
— Пріхала-съ,— былъ краткій отвтъ.
— Скажи ей, пусть отдохнетъ, а завтра утромъ, чтобы въ моему одванію пришла.
На другой день утромъ, когда Варвара Петровна позвонила, на звонокъ ея взошла Агашенька.
Никогда не видала я на ней бы прежде, ни посл такого суроваго, ршительнаго лица, когда она, поцловавъ у барыни руку, отошла на нсколько шаговъ отъ ея постели.
— Ну, что, какъ пріхала, что привезла? — спросила Варвара Петровна
Агашенька молча подала реесгръ всхъ прошивокъ, кружевъ и всего сработаннаго въ этотъ годъ пяличницами и кружевницами.
Варвара Петровна посмотрла, положила бумагу на столъ. — хорошо, ступай! — и взяла чашку въ руки.
Агаья сдлала нсколько шаговъ и остановилась у двери.
— Ступай,— повторила Варвара Петровна,— я позову.
— Сударыня,— произнесла Агаья, и голосъ ея дрогнулъ, она тяжело дышала.
— Что теб? — досадливо вскрикнула Варвара Петровна.
— Варвара Петровна! — продолжала Агаья боле твердымъ, почти грубымъ, голосомъ:— я привезла съ собою всхъ своихъ дтей… воля ваша… я не могла…
— Какихъ дтей? Что такое ты мн сказала?
— Сударыня! — всирвввула Агашенька, и бросилась на колни,— ради самого Бога, поввольте мн ихъ оставить здсь, я вамъ буду служить, какъ служила, день и ночь буду при васъ, только оставьте… чтобы я только знала, что они тутъ…
— Вонъ! — раздался голосъ Варвары Петровны.
— Воля ваша, я не уйду, длайте со мной, что хотите, Варвара Петровна! у васъ у самихъ были дти маленькія, могуть ли они безь матери? Бога ради, одной вашей милости прошу, не отнимайте у меня дтей! — и бдная женщина на колняхъ поползла къ постели барыни.
— Вонъ! — былъ ей отвтъ.
Я тутъ стояла, слезы лились у меня изъ глазъ, и я только могла произнести: Maman! maman!
— Comment osez-vous pleurer? Allez vous-en ! {‘Какъ смешь ты плакать? Пошла вонъ!’} — обратился на меня гнвъ Варвары Петровны.
Я вышла, бросилась въ корридоръ и неудержимо рыдала.
А изъ спальни раздавался бшеный крикъ Варвары Петровны, онъ все усиливался, и я побжала въ смежную комнату.
…— Я все могу съ тобой сдлать, я тебя на поселеніе сошлю, дтей твоихъ я сейчасъ въ воспитательный домъ отправлю! — слышалось изъ спальной.
— Хоть въ Сибирь, хоть на поселеніе, а съ дтьми… дтей нельзя… я не дамъ дтей! — уже какъ-то безсвязно лепетала Агаья, все стоя на колняхъ.
Варвара Петровна сильно позвонила и закричала:— Двушки!
На зовъ ея взошли дв горничныя.
— Возьмите ее, выведите ее, тащите! — приказывала барыня.
Но въ эту минуту Агаья уже ничего не сознавала, она была точно въ изступленіи.
Горничныя взяли ее подъ руки — но она быстро встала на ноги, рванулась отъ нихъ, и за ея рыданіями и за движеніемъ горничнихъ я разслыхала только слова:— Зври… и т своихъ дтей…
— Молчать! — крикнула Варвара Петровна,— я тебя въ часть велю отправить, ты у меня въ острог сгніешь.
— Куда хотите, а я ихъ лучше задушу своими руками, а не отдамъ,— что имъ безъ матери!..
— Въ часть, въ часть, вонъ! — почти съ пной у рта кричала Варвара Петровна.— Что же вы?..
Агаья все стояла, а призванныя горивчиня точно окаменли…
— Агаья Семеновна, пойдемте,— шепнула наконецъ одна изъ нихъ.
Несчастная женщина сдлала шагъ къ дверя, но вдругъ она повернулась лицомъ въ барын, на ея добромъ лиц, въ ея прекрасныхъ глазахъ сверкнула злоба, и раздался уже опять звенящій, твердый голосъ:
— Были мы вамъ, сударыня, съ мужемъ врные, усердные слуги, а теперь изъ-подъ палки мы не слуги!..
Тутъ я увидала ужасную сцену: Варвара Петровна захрипла, бросилась съ постели, одной рукой схватила Агаью за горло, а другою точно силилась разорвать ей ротъ… но тутъ же отпустила, почти упавъ на ближайшее кресло… съ ней сдлался нервный припадокъ.
Агаья вышла, стоявшія тутъ горничныя уложили свою барыню на постель. Взошелъ докторъ Порфирій Тимоеевичъ съ лавровишневыми каплями.
Долго отпивалась Варвара Петровна каплями и померанцевой водой, и наконецъ былъ призванъ главный конторщикъ Леонъ Ивановъ (деверь Агаьи и дядя гонимыхъ дтей).
Заложивъ руки за спину, явился онъ передъ лицомъ барыни.
— Напиши приказъ,— произнесла Варвара Петровна,— здсь!
Конторщикъ вышелъ и черезъ нсколько минутъ принесъ бумагу, чернила и перо и подъ диктовку самой госпожи сталъ писать на комод, стоявшемъ тогда въ спальн Варвары Петровны, и который въ настоящую минуту у меня передъ моими глазами, слдующее:
‘Сегодня же, на подводахъ, пріхавшихъ вчера изъ Спасскаго, отправить обратно въ Спасское Агашкивыхъ трехъ дтей. Для сопровожденія ихъ приказать собраться въ дорогу Александр Даниловой, и о прибытіи ихъ на мсто немедленно извстить меня’.
Затмъ слдовала подпись самой Варвары Петровны.
— Исполнить! — подтвердила она словесно.
Конторщикъ вышелъ.
Когда потомъ я явилась по зову Варвары Петровны, и она увидла мои заплаканные глаза, на меня посыпались ея упреки:
— Теб всякая холопка дороже матери! Ты должна плакать о томъ, что меня не слушаются, до истерики меня доводятъ, безпокоятъ меня неповиновеніемъ, а ты о холопк да о холопскихъ дтяхъ плачешь. Ты была и будешь безчувственная тварь! Ты рада, когда меня терзаютъ, ты не жалешь, не любишь меня… я больна… а ты о холопк… въ теб ни любви, ни привязанности ко мн нтъ…
И опять истерика, опять докторъ, капли, а я ужъ совсмъ была сбита съ толку и пришла въ отчаяніе, что опять разстроила maman своими слезами, и Агашеньку жаль, и точно сама себя въ чемъ-то виноватой чувствую.
Наконецъ, прогнанная за наказаніе изъ спальни съ глазъ долой за свою неблагодарность и нечувствительность, я бросилась въ двичью и на груди своей доброй, дорогой Агашеньки выплакала свое горе.
Но насколько было полно любви сердце этой прекрасной женщины! При всемъ своемъ гор, у ней нашлись слова утшенія и ласки для меня.
На другой день утромъ, когда Агашенька пришла меня одвать въ комнат смежной со спальней Варвары Петровны, я взглянула ей въ глаза — и мы безъ словъ поняли другъ друга. На мой нмой вопросъ, я прочла въ ея глазахъ отвтъ. Дти не были отправлены. Она кивнула мн головой и рукою указала на флигель. Я вздохнула свободно.
При дом Лошаковскаго на Остоженк, былъ большой флигель для помщенія дворни.
Поляковъ, какъ дворецкій, имлъ отдльную комнату, и въ этой-то комнат прожили и зиму и весну бдныя три двочки, въ заперти, безъ воздуха, но все же около матери и отца, которые урывками хотя нсколько разъ въ день могли видть ихъ.
Часто бгала я туда, меня всегда пускали потихоньку отъ maman посмотрть на нихъ.
Бывало вс три сидятъ на полу, въ розовыхъ сарпинковыхъ платьицахъ, возл нихъ обломки кое-какихъ игрушекъ, а на личикахъ улыбка удовольствія при моемъ приход. Вс он и теперь живы и съ тою же радостною улибвою встрчаютъ меня, когда мн, хотя и рдко, приходится видть ихъ.
Не мало мученія было съ ними, когда настали весенніе, красные дни, старшая двочка была уже особа съ нкоторымъ смысломъ и упорно просилась гулять. Выпускали ихъ, точно маленькихъ зврей изъ заточенія, въ т часы, когда Варвара Петровна почивала, остальное же время держали ихъ подъ замкомъ и часто слышала я опасенія Агашеньки:— Помилуй Богъ, выскочатъ! Увидитъ!
Такъ жили бдныя дти, и никогда Варвара Петровна объ этомъ не знала.
Но впослдствіи объ этомъ узналъ Иванъ Сергевичъ, и его расположеніе ко всей семь еще усилилось.
О томъ, какъ Поляковы обожали своего добраго ‘барина’, свидтельствуютъ ихъ письма ко мн, въ которыхъ они мн говорятъ о каждомъ своемъ свиданіи съ нимъ, о каждомъ письм, полученномъ отъ него.
Я нарочно здила къ сыну Полякова, чтобы получить отъ него вс письма Ивана Сергевича, но къ несчастію ничего не нашла. Письма между 52-мъ и 54 годомъ были сожжены его отцемъ, а остальныя матерью по смерти мужа.
Андрей Ивановичъ Поляковъ пользовался до самой смерти своей полнйшимъ довріемъ обоихъ сыновей Тургеневыхъ и особенною любовью Ивана Сергевича, и сама Варвара Петровна была вполн убждена, что врне его и его жены она слугъ не имла. Но это усиливало только постоянное ея стремленіе мучить тхъ, кто лучше и кто ближе къ ней. Изъ всхъ гоненій, которыя претерпли они оба, я только разсказала, что выстрадали отецъ и мать изъ-за дтей своихъ, я еще буду говорить о нихъ посл, и всегда на долю ихъ выпадали одни страданія и муки за неуклонную ихъ преданность своимъ господамъ.
Теперь возвращаюсь къ нашей поздк въ Воронежъ.
Почти въ конц августа 1840 г., когда доктора ршили, что меня можно выпустить на воздухъ посл оспы, выхали мы изъ Воронежа, захали на нсколько дней въ разрушенное и еще неустроенное Спасское и переселились въ Москву.
Тамъ у Варвары Петровны былъ собственный домъ на Самотек, но онъ былъ такъ великъ, что она ршила его продать. Къ зим 1840 года былъ нанятъ на Остоженк домъ Лошаковскаго и въ немъ, за исключеніемъ лтнихъ мсяцевъ и двухъ или трехъ зимъ, жили мы до самой кончины Варвары Петровны.
Въ 1840 году мн было уже 7 лтъ, и съ этого возраста начались мои мученія за другихъ. Во мн уже пробудилось чувство осмысленной лвобви и жалости къ окружающимъ меня. Я могла уже понимать и несправедливость, и жестокость, и во мн постоянно происходила смутная борьба между любовью къ maman и жалостью къ тмъ, на кого она простирала свой гнвъ. Оплакивала я всхъ, но ей не смла даже взглядомъ выразить чувства, волновавшія меня. Самой же мн жилось хорошо. Любила меня Варвара Петровна и баловала, говорятъ, даже больше чмъ сыновей своихъ въ дтств. Наряжала меня роскошно, все было изъ магазина Salomon — знаменитости тогда, куклы и игрушки мои возбуждали зависть моихъ маленькихъ гостей. Самыя лучшія дтскія книги высылались мн Николаемъ Сергевичемъ изъ Петербурга. Мученіемъ же назвать нельзя заслуженные и незаслуженные иногда выговоры и наказанія за дтскіе проступки. Самымъ жестокимъ наказаніемъ была ссылка въ уголъ, гд мн ставили стулъ, на которомъ я должна была, по мр вины, просидть 2 или 3 часа, а иногда и боле.
Если же мн случалось очень ужъ прогнвать maman, то она меня обрекала на ссылку въ оранжерею или зимній садъ, гд я должна была точно также просидть неподвижно весь день, и тогда я получала за обдомъ только 3 блюда и лишена была пирожнаго.
Мн было 17 лтъ, когда умерла Варвара Петровна, и характеръ во мн тогда еще не довольно окрпъ, для столкновенія или борьбы за свою личную жизнь и свободу. Чмъ бы все это кончилось, проживи она больше — не знаю, но въ послдній годъ и во мн стали проявляться проблески явнаго протеста въ защиту гонимыхъ, а этого Варвара Петровна ни отъ кого не терпла.
Замчательная черта была въ характер Варвары Петровны: лишь только она замчала въ комъ-нибудь изъ прислугъ нкоторую самостоятельность, призгакъ самолюбія, или сознаніе своей полезности, она всячески старалась того унизить или оскорбить, и, если, несмотря на это, тотъ, на кого направлялись ея преслдованія, смиренно ихъ выносялъ, то опять попадалъ въ милость, если же нтъ, то горько доставалось за непокорность.
Въ дом было даже техническое названіе для такого рода испытаній, говорили: ‘барыня теперь придирается въ Ивану Васильеву’, или: ‘это было тогда, когда барыня придиралась къ Семену Петрову’, или: ‘а вотъ увидите, станетъ ужъ барыня придираться къ Петру Иванову — очень смло сталъ онъ съ ней говорить’.
И вотъ настала разъ такая эпоха ‘придиранія’ къ дворецкому Семену Кириловичу Тоболеву.
То былъ весьма красивый брюнетъ лтъ тридцати, со всей походкой и манерой слуги самаго аристократическаго покроя. По званію своему, онъ чаще другихъ имлъ случай разговаривать съ барыней о разныхъ домашнихъ длахъ.
Замтила Варвара Петровна, что при нкоторыхъ ея предположеніяхъ о покупкахъ для дома, при назначеніи кого-либо въ одну изъ должностей при дом, Семенъ иногда возражалъ и говорилъ съ ней довольно смло. Этого было достаточно: барныя начала ‘придираться’ къ своему любимцу дворецкому. Въ день нсколько разъ его призывала то за тмъ, то за друимъ, и всякій разъ выражала ему свое неудовольствіе, безъ всякой съ его стороны вины. Но Семенъ былъ не изъ терпливыхъ, и въ дворн слылъ гордецомъ.
Увидя себя предметомъ гоненій, Семенъ хотя и не возражалъ и ни слова не говорилъ въ свое оправданіе, но лицо его показывало, что онъ только крпилдся, и кончилось все это для него очень печально.
За обдомъ Семенъ стоялъ за кресломъ барыни, а передъ ея приборомъ стоялъ небольшой графинъ съ водою, которая называлась ‘барынина вода’.
Когда Варвара Петровна произносила слово: ‘воды!’,— которое у васъ равнялось извстному ‘А boire au moi!’,— дворецкій долженъ былъ налитъ ей воды изъ этого графина. Составивъ себ планъ аттаки противъ Семена, Варвара Петровна всякій разъ, какъ только подносила стаканъ къ губамъ, находила въ вод разные недостатки: то мутна, то холодна, то тепла, то съ запахомъ.
Такъ продолжалось нсколько дней сряду. Семенъ бралъ графинъ со стола и черезь нсколько минутъ являлся, повидимому, съ другою водою. Варвара Петровна пила молча, но на другой день опять то же: опять — воды! опять — нехороша — дворецкій бралъ воду и приносилъ другую.
Такъ и въ тотъ достопамятный день Варвара Петровна подвесла стаканъ къ губамъ, оттолкнула его и, обратясь лицомъ къ Семену, спросила:
— Что это такое?
Молчаніе.
— Я спрашиваю: что это такое?
Опять молчаніе.
— Добьюсь я, наковецъ, хорошей воды? — и мгновенно стаканъ съ водою былъ брошенъ почти въ лицо дворецкаго.
Семевъ поблднлъ, взялъ со стола графинъ и вышелъ. Черезъ нсколько минутъ онъ вернулся и въ чистый стаканъ налилъ барын воды.
— Вотъ это вода! — сказала Варвара Петровна и отпила боле полстакана.
Тогда Семенъ, блдный, съ дрожащими губами, сдлалъ нскольжо шаговъ впередъ, сталъ передъ образомъ, перекрестился широкимъ крестомъ и сказалъ:
— Вотъ ей-Богу, передъ образомъ клянусь, я ту же воду подалъ, не мнялъ!
Сказавъ это, онъ обернулся лицомъ къ госпож своей и посмотрлъ ей прямо въ глаза.
Какъ ни мала я еще тогда была, но у меня замерло сердце, я уже понимала, что такъ maman противорчить нельзя.
Прошло нсколько секундъ страшнаго молчанія.
Варвара Петровна вдругъ, вставъ съ кресла, сказала:— Вонъ! — и вышла изъ-за стола, не окончивъ обда.
Все въ дом притихло, словно замерло, вс ходили на цыпочкахъ, вс перешептывались, а сама Варвара Петровна заперлась въ своей спальн.
Какъ-то жутко было и мн весь день, я и куклы свои бросила, прижалась на своей скамеечк въ гостиной и все думала, что-то будетъ? Я Семена очень любила, мн было и жаль его и страшно.
Но день прошелъ. Чай мы пили безъ maman, боялись даже загремть чашкой или ложечкой. Въ 9 часовъ подали мн одной yжинъ, и гувернантка моя черезъ дверь тихо-тихо проговоряла:
— Il est neuf heures, madame, la petite doit se coucher {‘Девять часовъ, малютка должна спать’.}.
Послышалось слово: Entrez {‘Войдите’.}. Я вошла, подойдя въ Варвар Петровн, сказала свое обычное: ‘Bonne nuit, maman, bnissez-moi’ {‘Покойной ночи, maman, благословите меня’.}, и, получивъ поцлуй и благословеніе, легла тутъ же въ ея спальн, въ которой всегда съ нею спала, за исключеніемъ немногихъ годовъ.
На другой день я вышла гулять и, увидавъ на двор Семена, залилась горькими слезами.
Вмсто щегольского, коричневаго, съ ясными пуговицамя фрака, на Семен была надта сермяга, а въ рукахъ у него была метла, которою онъ мелъ дворъ.
Изъ дворецкаго, по приказанію барыни, онъ преобразился въ дворника и оставался въ этомъ званіи года три или четыре, пока не замнилъ его совершенно случайно появившійся въ штат Варвары Петровны знаменитый ея нмой дворникъ Андрей, описанный въ ‘Муму’ подъ именемъ Герасима.
Об зимы 1840 и 1841 года жила Варвара Петровна въ Москв, поддерживала знакомства, у ней были назначенные дня для пріема и для вечеровъ, сама она тоже изрдка здила по вечерамъ играть въ карты въ знакомымъ.
Сынъ ея Николай Сергевичъ прізжалъ изъ Петербурга повидаться съ матерью, но сильно подозрваю я, что въ Москву его больше привлекала любовь къ Анн Яковлевн, которая продолжала жить у насъ. Варвара Петровна, отъ глазъ которой ничто ускользнуть не могло, замчала все, но значенія этому она никакого не придавала. А сынъ, конечно, и подумать не смлъ просить согласія на бракъ. Вдругъ, зимою 1841 года Анна Яковлевна у насъ исчезла. Какъ это совершилось, никто не зналъ,— да если кто и зналъ, то говорилъ объ этомъ не смлъ. Варвара Петровна даже и не удивилась и даже ничего не спросила о ней, но съ этого времени окончательно перестала высылать сыну деньги на его содержаніе въ полку.
Николай Сергевичъ вышелъ въ отставку, и поступилъ въ министерство внутреннихъ длъ при Перовскомъ. Сначала его жалованья доставало на житье, но когда родился сынъ, а черезъ годъ дочь, и Анна Яковлевна очень заболла, они едва существовали на свои средства. Николай Сергевичъ принужденъ былъ искать какихъ-нибудь занятій, онъ нашелъ уроки французскаго языка, что значительно увеличило его доходъ.
Мать продолжала съ нимъ переписываться, но на его робкія просьбы о пособіи всегда отвчала упорнымъ молчаніемъ.
Какъ узнала она, что сынъ ея обзавелся семьей, долго никому изъ насъ не было извстно, но она была вполн уврена, что они не внчаны, и надялась, что любовь остынетъ, и сынъ ея со временемъ сдлаетъ приличную партію.
Объ этихъ ея надеждахъ свидтельствуетъ все тотъ не ея альбомъ, сохранившійся у меня. Вотъ что я нашла въ немъ:
‘Cher enfant, il court un bruit sur toi qui me cause un poignant chagrin. Vous avez pu vous laisser entraner un coupable penchant.
Mon enfant, ne comptez pas sur les promesses des passions, elles s’vanouissent, et avec elles les serments, qui furent faits de bonne foi. S’il en est temps encore, renoncez une faiblesse qui ne peut que vous entraner votre ruine. Je ne vous connais pas, vous si raisonnable, vous qui connaissez si bien les devoirs de la socit et du rang o vous tes plac’ {‘Сынъ мой, о теб пронесся слухъ, глубоко огорчающій меня. Ты могъ дать себя увлечь преступной страстью! Не полагайся на общанія страстей, он исчезаютъ, а съ ними и клятвы, данныя отъ чистаго сердца. Если еще время, откажись отъ чувства, которое поведетъ тебя только къ твоей гибели. Я не понимаю тебя! ты такъ благоразуменъ, ты знаешь хорошо обязанности, налагаемыя обществомъ и положеніемъ, въ которое ты поставленъ.}.
Въ 1841 году Иванъ Сергевичъ возвратился изъ-за грашщы и пріхалъ лтомъ въ Спасское. Тутъ привезъ онъ свое первое сочиненіе ‘Парашу’.
Впечатлнія особеннаго это у насъ не произвело. Маленькая книга въ голубой обертк валялась на одномъ изъ столиковъ кабинета его матери, и, сколько мн помнится, толковъ мало было о ней. Единственное, что изъ нея было извлечево и повторялось, это гд-то сказанныя слова: ‘въ порядочныхъ домахъ квасу не пьютъ’. На основаніи этихъ словъ, квасъ былъ изгнанъ со стола, въ великому огорченію и прискорбію моей уважаемой гувернантки Катерины Егоровны Риттеръ, которая попробовала было потребовать квасу, но у Варвары Петровны требовать никто не смлъ, и квасъ подавали только въ пристройк, гд помщались мои гувернантки.
Радость Варвары Петровны при свиданіи съ сыномъ была великая, хотя, впрочемъ, при встрч, ‘ура!’ никого кричать она не заставляла. Только сама она вдругъ совершенно измнилась: ни капризовъ, ни придирокъ, ни гнва.
Чмъ это объяснить, какъ не обаятельностью и добротой Ивана Сергевича, которая будто распространялась на все окружающее его. Вс его любили, всякій въ немъ чуялъ своего и душой былъ преданъ ему, вруя въ его доброту, которая въ дом матери не смла однако проявляться открыто въ защиту кого-либо. Но тмъ не мене, когда онъ прізжалъ, говорили: ‘Нашъ ангелъ, нашъ заступникъ детъ’.
Зная характеръ своей матери, онъ никогда ей не высказывалъ рзко то, что его огорчало въ ея поступкахъ, онъ зналъ, что этимъ еще больше только повредишь тому, въ пользу кого будетъ произнесено слово защиты, и несмотря на это, Варвара Петровна при немъ и для него точно перерождалась, она, не боявшаяся никого, не измнявшая себя ни для кого, при немъ старалась показать себя доброй и снисходительной.
Охлажденіе Ивана Сергевича къ матери совершилось позже — постепенно. Да и охлажденіемъ этого назвать нельзя — онъ удалялся только отъ нея. Борьба, была невозможна, она повела бы къ худшему,— а видть и молчать было слишкомъ тяжело для его добраго сердца.
По прізд изъ Берлина онъ былъ необыкновенно нженъ къ матери, онъ еще не успл вникнуть во все творившееся дома,— а прежнее, за три года отсутствія, изгладилось въ его незлобивой памяти.
Т мелкія заботы другъ о друг, выражающія боле всего согласіе и дружбу въ семьяхъ, были обоюдны: Варвара Петровна цлые дни придумыала, чмъ бы угодить сыну — заказывались и обдумывались его любимыя кушанья, варенье, въ особенносги крыжовенное, любимое его, посылалось большими банками въ его флигель, и надо правду сказать, что оно необыкновенно быстро истреблялось съ моею помощью и съ помощью разныхъ дворовыхъ ребятишекъ, которые смло подходили въ окну его флигеля. Для нихъ молодой баринъ былъ свой человжъ.
Кром того, Варвара Петровна, не терпвшая собакъ, дозволяла Наплю, предшественнику извстной у васъ Діанки, постоянно присутствовать на балкон, потому только, что это была Ваничкина собака, и даже удостоивала изъ своихъ рукъ кормить Напля разными сластями.
Съ своей стороны Иванъ Сергевичъ часто откладывалъ охоту, которую такъ любилъ, чтобы пробыть съ матерью, и когда она изъявляла желаніе прокатиться въ своемъ кресл по саду, (ходить она не могла), то сынъ не позволялъ лакею управлять кресломъ и всегда исполнялъ это самъ.
Одинъ изъ вечеровъ этого лта особенно былъ замчателенъ. Въ этотъ день Иванъ Сергевичъ еще съ утра отправился на охоту, а maman часовъ въ 7 вечера похала одна въ карет осмотрть поля. Ее сопровождалъ только бурмистръ верхомъ. Часу въ девятомъ разразилась страшная гроза, одна иъ такихъ грозъ, которыхъ немного приходится кому-либо запомнить.