E. A. ЛЕБЕДЕВА
E. A. ЛЕБЕДЕВА
Воспоминания о протоиерее Александре Алексеевиче Лебедеве
Воспоминания о протоиерее Александре Алексеевиче Лебедеве
Е. А. Лебедева
Е. А. Лебедева
Воспоминания о протоиерее Александре Алексеевиче Лебедеве, Лебедева Екатерина Александровна, Год: 1916
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев): Pro et contra
Личность и творчество архимандрита Феодора (Бухарева) в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1997
<,…>, К этому времени <,конец 1850-х гг.>, относится начало знакомства отца моего с архимандритом Феодором Бухаревым {В ‘Бог<,ословском>, вестн<,ике>,’ напечатаны письма последнего к о. А. А. Лебедеву (1915 г., октябрь-ноябрь).}, имевшим громадное влияние на выработку богословских и духовно-нравственных взглядов у молодого о. диакона. Отец мой после м<,итрополита>, Филарета называл о. Феодора в ряду своих учителей и иногда выражался про людей, усвоивших идеи последнего, — ‘бухаревцы’, ‘феодоровцы’, разумея и себя в числе их.
В Московской академии отец мой не застал уже лекций о. Феодора — последний как раз пред поступлением туда отца был переведен в Казанскую академию, — но там еще жила слава его. С 1858 г. о. Феодор находился уже в Петрограде, переведенный туда из Казанской академии цензором. Ал. Ал. не упустил случая познакомиться с столь известным бывшим профессором своей Академии — случай этот представился через протоиерея В. В. Гречулевича, редактора-основателя журнала ‘Странник’, бывшего в свойстве и близости с новой петроградской родней отца моего. Из пределов отдаленной Екатерингофской окраины хаживали пешком в Александро-Невскую Лавру молодые о. диакон с женой, и ходили часто, потому что духовная связь установилась быстро, чтобы продолжаться уже до кончины А. М. Бухарева, я, так сказать, с пелен выросла в атмосфере почитания родителями моими этой светлой личности. Молодая хозяйка носила глубоко чтимому духовному отцу скромные гостинцы своего изделия, но у непрактичного о. архимандрита, пребывавшего в сфере духовных интересов, недолго удерживалось приносимое. С огорчением вспоминала мать моя, как к нему ходило одно семейство тоже его почитателей, и гостья, мать семейства, бесцеремонно распоряжалась шкафом хозяина, а дети скушивали варенье, со всем усердием принесенное матерью моей для личного употребления уважаемого наставника. Посещения эти проводились в духовных беседах о. Феодора, увлекавших и вдохновлявших слушателей, мать моя говорила, что насколько труден слог писаний о. Феодора, настолько доступны были его устные беседы, — малое дитя могло понять их. Архим. Феодор, с своей стороны, тоже посещал Екатерингофского о. диакона.
История этих петроградских лет о. Феодора, его столкновение с редактором ‘Домашней беседы’ В. И. Аскоченским — обстоятельно и ярко изложена в печати в статье проф. П. В. Знаменского ‘Богословская полемика 60-х годов’ (‘Правосл<,авный>, собеседник’, 1902 г.), равно как и участие в ней моего отца с его книжкой ‘Приемы, знание и беспристрастие редактора ‘Домашней беседы’ В. И. Аскоченского’. Прибавлю только, что отец мой и сам чуть не пострадал по службе в связи с этой историей. Про отца моего донесли митрополиту Исидору, что он сказал будто бы: ‘Остригу бороду и пойду в театр’. Помню имя Суровцева {По словам А. С. Бухаревой, этот Суровцев много доставил неприятностей о. Феодору, она же знала его как знакомого дяди своего, Феодос<,ия>, Ив<,ановича>, Родышевского, служившего в Петербурге.}, называвшееся в связи с этим, это был ревнитель в духе редактора ‘Домашней беседы’, кажется, именно он и принес Митрополиту этот навет. Отец мой про людей такого направления говаривал: ‘Избави Бог от этих ‘христолюбцев». Замечу, кстати, что отец мой не более 3-4 раз был в театре, — женихом ему удалось быть с невестой на ‘Ревизоре’ в прекрасном исполнении (едва ли не Самойлова) и еще на какой-то плохой пьесе, а в бытность свою студентом Академии попал он на балет ‘Эсмеральда’, о котором вспоминал с улыбкой, отмахиваясь, а мать моя поддразнивала его.
Митрополит Исидор отнесся к навету серьезно, призывал настоятеля церкви о. Николая Фасанова и спрашивал о проповедях и о личности диакона Лебедева. О. Фасанов, всегда и потом любивший моего отца, дал наилучший отзыв, его единодушно подтвердил и местный благочинный, да едва ли Митрополит не потребовал и самые проповеди на собственный просмотр. Это раскрытие напраслины как-то раз навсегда расположило м<,итрополита>, Исидора в пользу отца моего, и Митрополит оставался до конца неизменно отечески к нему благосклонен.
Архим<,андрит>, Феодор, как известно, подвергся опале, его хотели, силою монашеского послушания, просто заставить замолчать. Между тем его основная идея была — необходимость проведения христианства во всю нашу жизнь — личную, семейную, общественную и народную — во всех ее многообразных проявлениях, он не мог молчать о том, настаивать на чем благовре<,ме?>,нно и безвременно он считал своим нравственным и духовным долгом. Он решил сложить монашество, сложивши же его, он, для проповедания этой своей основной идеи, желал теснее и ближе войти в мирскую среду и ее условия, — отчуждением от Христа обрекаемые нами на язычество, — а потому говорил, что ‘если сложу сан, то и женюсь’.
В 1861 г. он был послан на жительство в Никитский монастырь в г. Переславле-Залесском, а в 1863 г. отец мой с матерью ездил уговаривать его не снимать сана. Мать моя рассказывала что о. Феодор, слушая, молчал, а прощаясь с ними, плакал и далеко, до самой часовни, что в версте от монастыря, провожал их, и все не могли проститься. Конечно, он видел, что близкие люди, друзья не понимают его, и для его любви к ним это было особенно тяжело. Уже только впоследствии, когда смерть запечатлела своею завершительного печатью его жизненное дело, — оно открылось их глазам как одно целое с его идеей.
Годы в Кронштадте. Отец мой, естественно, смотрел на свой диаконский сан как на переходную ступень к священству, только мечты его по части священнического места были очень скромные. Но вот весною 1864 г. его призвал митрополит Исидор и сказал, что желает назначить его законоучителем в Кронштадтское Штурманское (позднее Морское Техническое, еще позднее Морское Инженерное) училище. Отец мой отвечал, что не может бросить тещу с семьей, Митрополит, осведомясь о летах свояченицы, которой был уже 18-й год, обещал, если отец мой пойдет в Кронштадт, устроить сироту на том же отцовском месте. Так это и состоялось — кандидатом представлен был давно ходивший в дом студент Петроградской Дух<,овной>, академии П. П. Преображенский, и Митрополит даже разрешил ему принять сан еще студентом, с тем, чтобы ему потом оканчивать свой курс (проходимый им в первом разряде), а за себя нанимать заместителя, — 3 мая 1864 г. отец мой был посвящен во священника.
Замещение должности священника и законоучителя в Штурманском училище, принадлежавшем к числу высших учебных заведений, имело в глазах начальства особенное значение: там требовалось общее обновление — заведение застоялось и содержало в себе нездоровую закваску засидевшихся чуть ли не по десяти лет, неуспешных молодых людей, уже бородатых и внушительной зрелости. Чуть ли не одновременно или немного ранее туда назначен был и новый начальник, сравнительно еще молодой и энергичный адмирал А. И. Зеленой {Вероятно, полного адмирала он тогда еще не имел.}. У него, говорили, был свой кандидат на эту должность, и потому он встретил моего отца не очень сочувственно, но был он человек прямого, благородного характера, человек старинного склада, русский, верующий, православный и, познакомившись с отцом моим, сошелся с ним, так что наилучшие отношения сохранились не только за все время совместной службы, но и потом, А. И. Зеленой с супругой и младшими сыном и дочерью посетили нас даже за границей, а затем дружественное знакомство возобновилось в Петрограде.
Для служения отца моего на новом месте характерен слышанный мною от матери эпизод из первой поры его там деятельности. В Училище случились беспорядки: воспитанники, недовольные столом, произвели шум на эконома, бросали, кажется, тарелками, а один бросил и ножом. Законы военно-учебного заведения строги — молодой человек посажен был под арест, и судьба его, вероятно, была бы печальною. Но отец мой попросил его себе у начальника для увещания. Молодого человека привели на квартиру священника под конвоем каптенармуса, и тот должен был оставаться при опасном арестанте. Но отец мой немедля отпустил служителя и принял молодого человека как гостя, день был воскресный, у матери моей испечен был пирог с морковью, гостя посадили за стол, и гостеприимная хозяйка усердно угощала его всем праздничным учреждением. Отец мой разговаривал с молодым человеком просто, на разные темы, нимало не касаясь прискорбного события, и тот, вернувшись, немедля принес раскаяние и извинение перед кем было нужно. Этим была покончена и вся история.
Вообще, корпорация заведения была дружная, место этого Училища представляет собою остров, обведенный с трех сторон каналами, а четвертый, примыкающий уже к заливу гавани, большинство воспитателей и преподавателей (если не все) имели квартиры в стенах заведения и сплотились в тесную семью. Простота отношений была большая. Помню, как раз начальник пришел к отцу моему в форме по делу, а отец в единственной из трех наших комнат просторной гостиной, в подряснике и косичках, на ковре с маленькими детьми — со мною, трехлетней, и с моей годовой сестренкой — строил на полу из деревянных чурочек узорные и высокие башни, которые мы, дети, потом с восторгом разрушали, кроме няни, прислуга была только одна, на кухне, ни о каком докладе не было и помину.
Были и комические эпизоды из области этой простоты. Взяли родители мои в прислуги молоденькую дочь одного из училищных служителей, только что взятую из деревни, корелку, плохо говорившую по-русски. Раз отец мой послал ее сходить за дьячком, — дьячок был из простых и жил в казармах. Прислуга вернулась и доложила, что самого дьячка нет дома, а жена обещала, что придет. Через несколько времени является преподаватель Училища, офицер П. А. Дьячков в полной форме. Отец мой с недоумением встречает его, а тот, в свою очередь, спрашивает его: ‘Что, батюшка, вам от меня было угодно?’ — Оказывается, прислуга наша пришла к ним и строго наказала его жене: ‘Смотри: как придет домой, батюшка велел, чтоб сейчас же пришел’. Можно себе представить, как неловко было отцу моему, но доброе отношение сослуживца без остатка покрыло недоразумение.
Подобный же случай был у той же прислуги с о. благочинным, соборным протоиереем о. П. Трачевским. Он пришел раз по делу, отец был в классах на уроке, мать моя, бывшая стеснительною и довольно нелюдимою, заперлась у себя, а стиравшая на кухне та же Ирина с мыльными руками загородила вход из прихожей, заявляя, что никого нет дома. Тщетно о. благочинный убеждал ее пустить в кабинет только положить принесенный указ — придверница была неумолима. Он вышел было и опять вернулся — и вот мать моя слышит возглас: ‘А! ты опять туда полезла!’ — девушка по чухонскому складу языка придавала мужским словам окончания гласные и наоборот. Отцу и тут пришлось извиняться. Но по простоте и искренности жизни и характеров все эти истории, сами по себе неприятные, никаких неприятных последствий не оставляли.
Простота жизни была такова, что отец мой, по совету врача, от застоев крови рубил дрова у нашего крыльца на огромном внутреннем дворе Училища в виду всех его обитателей. Мы держали кур, мать на некоторое время заводила корову. Жалованье отца было очень скромное — 800 р. в год, — меньше диаконских его доходов в Петрограде, где он получал не менее 1000 руб. Но зато была дешева тогда и жизнь: прислуга прямо с лодок на пристани приносила, случалось, за 10 коп. целое ведро с плавающими, трепещущими ершами, рябчики зимой продавались из первых рук от 15-25 коп. за пару. Благодаря этому мы жили в довольстве, стол был сытный и здоровый, но простой, без роскоши, посты у нас соблюдались, если не считать, что мне, ребенку, и в посты давалась урочная порция молока. Помню я, как в доме начальника, куда я вначале почти ежедневно, а потом по праздникам ходила играть с его дочерью, старшие братья последней забавлялись со мною, пяти-шестилетним ребенком, и помню, расспрашивали меня, что у нас было за обедом. Дело было, должно быть, в Великом посту. Я говорю: ‘Редька с квасом’. В следующий раз опять спрашивают, а у нас опять была редька с квасом — отец это кушанье любил, — молодежь смеется. Я передала про эти разговоры дома, и мать бранила меня, зачем я рассказывала. Лакомства у нас были простые — яблоки, орехи, изюм, пастила и мармелад, мятные пряники, — но и это все, за исключением яблок, подавалось только в праздники при гостях, а без времени я лакомств не видала, конфеты же появились на нашем гостином столе впервые уже в бытность нашу в Петрограде — и то во дни чрезвычайных собраний.
Жизнь в Кронштадте была тихая, разнообразившаяся поездками нашими гостить в Петроград к бабушке и дяде с тетей, преемнику моего отца, ездили обыкновенно на Рождестве, на Масленой, — приезжали и они к нам. Зимний путь был прямиком на лошадях в кибитке по морю, — по железной дороге на Ораниенбаум стали ездить уж на моей детской памяти. Остальное время мы жили довольно уединенно: отец был общителен, и у него еще сослуживцы бывали, мать же моя чуждалась знакомств и гостьбы и с знакомыми дамами обменивалась больше одними визитами. Впрочем, вне Училища у нас было преемственно два знакомых дома — сперва одного доктора, потом одного священника — о. Иосифа Вас. Белкина, — где бывала и мать моя.
Торжественно справлялся нами храмовый училищный праздник — Николин день — 6 декабря: из Петрограда приезжал для служения архимандрит, — помню о. Макария, цензора, преемника о. Феодора, бывшего тоже в дружеских с отцом моим отношениях, затем архимандрита Геласия, тоже лично знакомого с отцом, архимандрит привозил с собою и келейника, помню, как один келейник помогал на кухне, в другие разы приглашался для стряпни повар, а мать моя накануне изготовляла миндальное и клюковное сладкое. Застолье у нас в это день было большое — обедали начальство, сослуживцы, кажется, и местные городские власти, бывшие у обедни.
Вечерние досуги свои родители мои проводили в тесном единении — гуляли вдвоем и со мной, читали вместе, в самые ранние годы помню бумажки с записями игры в пикет, но потом это как-то прекратилось. Читали они текущую литературу, и читали много, — обыкновенно читала вслух мать моя, имевшая приятную дикцию, а отец слушал, ходя по комнате, отец выписывал ‘Русский вестник’, ‘Отечественные записки’, выписано им было издание Стелловского — новейшие тогда беллетристы: Достоевский, Толстой, Крестовский и др. в первых своих произведениях. Отец следил и за течениями научной мысли — книжные этажерки понемногу заполнялись тщательно переплетенными Бок л ем, Миллем, Д репером, ‘Историей литературы’ Шерра, Ульрици, ‘Логикой’ Гегеля и, по естественным наукам, всеми выходившими тогда популярными изданиями: ‘Космос’ Бенера, ‘Геологические картины’ Котта, ‘Тропический мир’ Гартвича и под. и под. Конечно, к ознакомлению с естественно-научным ведением должно было побуждать отца новое его положение как законоучителя в высшем учебном заведении, и притом реалистического направления, но отец мой и безотносительно питал живой интерес к знанию и науке.
Уделял отец мой время и детям, и я так любила своеобразные забавы его изобретения, помню, как расплавлял он и лил для меня в формочки накопленные обрывки оберточного или бутылочного свинца, раз он влил его в красивую глиняную формочку, в которой застуживали кисель, — формочка лопнула, и отцу досталось от матери, так что мы с ним с виноватым видом ушли из кухни. Еще устраивал он любопытный насос из вымоченного рыбьего пузыря, складывал на шестке костерок из лучинок и потом из насоса заливал разгоревшийся пожар. Помню и позднее, — как в одно лето отец мой делал фейерверки, приготовляя их, кажется, из серы, селитры и угля, как сделал мне приведшую меня в восторг деревянную мельницу. Нередко вечером, в виде отдыха от писательства, которым занимался он, стоя у своей конторки, носил он меня по темной гостиной, напевая иногда светское — ‘В темном лесе’, иногда духовное — помню, любила я стихиры Пасхи: ‘Пасха красная’…
От этих-то лет жизни в Кронштадте у меня, ребенка, и составился идеал светлого супружества и семейственности: осуществлялось то, в чем наставлял о. Феодор Бухарев, — взаимообщение супругов в духовных интересах и даже участие жены в деятельности мужа: помню, как отец поручил матери моей заняться с вышеупомянутой девушкой-прислугой для приготовления ее к первому говению: оказалось, что она, будучи православной, до 16 л<,ет>, не говела, — у них-де в деревне считали, что до 16 лет нет грехов. Возможно, что это было влияние соседнего лютеранства с его конфирмацией1.
Я не хочу всем этим сказать, чтобы семейная жизнь моих родителей протекала вовсе без столкновений, но последние были так ничтожны, что терялись в общем светлом фоне взаимной привязанности супругов. В столкновениях родителей я бывала обыкновенно на стороне отца: у матери характер был горячий, у отца ровный и уступчивый, и едва ли не руководился он библейским Божиим повелением Аврааму при одном случае: ‘Сделай, как желает Сарра’2. Но вот раз отец мой, вернувшись, должно быть усталый, со службы в праздник, вспылил, когда, разломив пирожок, нашел там муху, — он отбросил от себя пирожок. Тут я чуть не в единственный раз встала на сторону матери — детское сердце почувствовало несправедливость гнева на неприятную, но все же случайность, так как хозяйство вообще велось у нас тогда опрятно. Столкновение родителей быстро кончилось и было ими забыто, но я, шестилетний приблизительно ребенок, придя, по обыкновению, в гости в дом Зеленых, там расплакалась от вынесенного дома впечатления и на расспросы гостеприимных хозяев не могла удержать в себе детского горя. Из той силы впечатления, какую произвела эта ничтожная сценка, можно видеть, насколько редки и непривычны были для ребенка домашние сцены. Влияние о. Феодора, в это время уже А. М. Бухарева, продолжалось и теперь, через переписку. Когда, уже после смерти отца, перечитывала я письма А<,лександра>, М<,атвееви>,ча, меня поразило одно из них {63-е: ‘Бог<,ословский>, вестн<,ик>,’, 1915 г., окт.-дек., с. 516.}: в 1866 г. мать моя ожидала прибавления семейства, а <,так>, как в Кронштадте пугали ходившей оспой, то она и решила на время нездоровья уехать к своим сестре и матери в Петроград, но там ребенок, родившийся вполне благополучно, будучи уже 5 недель, был покормлен грудью теткой своей, у которой раньше была ветряная оспа, — и умер именно от оспы, от которой мать спасалась из Кронштадта. Оказывается, А. М. Бухарев из далека своего советовал тогда матери не уезжать, чтобы в трудное время разрешения не быть вдали от мужа, — и советовал он это, конечно, по вере в духовную действенность благодати брака, — но страх перед оспой взял у матери верх.
А. М. Бухарев с супругою своею Анной Сергеевной приезжали к нам в Кронштадт, — именно в год приезда принцессы Дагмары3 (Государыни Императрицы Марии Феодоровны), каковой все и ходил тогда смотреть в подзорную трубу на училищную вышку. Время их гостьбы проходило в беседах, длившихся за полночь, причем, помню, Анна Сергеевна сидела на скамеечке или на ковре у ног мужа. Содержание бесед я, по малому своему тогда возрасту, не помню, но впечатление от светлой личности А<,лександра>, М<,атвееви>,ча, в связи с уважением, с каким относились к нему родители мои, осталось у меня глубокое, на всю жизнь. Это был уже не первый их приезд, — первый, которого я не могла помнить, был вскоре по снятии о. Феодором сана — в Петроград, еще в бытность отца моего диаконом.
Спрашивали у меня в последние годы, верен ли рассказ, будто о. Иоанн Кронштадтский при встрече тогда с А<,лександром>, М<,атвееви>,чем поцеловал у него руку? Не могу этого сказать, потому что от отца моего слышать этого не приходилось. Но это совпадает по впечатлению с другим, слышанным мною про о. Иоанна, рассказом, будто он, встретив в Казанском соборе одного уважаемого человека, снявшего, по личным обстоятельствам, диаконский сан, сказал ему: ‘Здравствуй, отец диакон!’ <,…>,
В 1867 г. мы ездили из Хотькова в Ростов к А. М. и А. С. Бухаревым. Железной дороги туда еще не было, ехали от Троицы по шоссе, помню нашу повозку в одну, кажется, лошадь и крестьянина-извозчика, мать моя тяготилась тряской ездой, и возчик наш захватил по пути с одного поля связку свежей ржи и положил в нашу повозку. В Ростове смутно помню катанье по озеру с нашими хозяевами.
В 1868-м, кажется, году мы были в Хотькове с петроградской моей бабушкой. <,…>,
В этом самом, должно быть, году мы были у А. М. Бухарева на их московской в то время квартире. Но уже, наверное, в этом году Александр Матвеевич с Анной Сергеевной и с малюткой своей Сашенькой, проезжая из Москвы, заезжал между поездами в Хотьков, помню положенную на постель крошку, кротко лежавшую, с какими-то глубокими задумчивыми синими глазками, — малютка умерла у них позднее, 11-ти месяцев. Осталось у меня впечатление какой-то тени, промелькнувшей между отцом моим и его родными по поводу приезда Бухаревых, особенно ввиду имевшейся малютки, родные, кажется, и не выходили к гостям. Но по письмам А<,лександра>, М<,атвееви>,ча видно, что отец мой и мать повидались потом с ним, как следует, уже в Лавре.<,…>,
В лето 1871 г. мы из Хотькова ездили в Переславль на свежую могилу Ал. Матв. Бухарева, скончавшегося 2 апреля, вдова его ждала было отца моего на похороны, но его задержали гимназические экзамены — это был первый его учебный год в заведении. Помню могилу Ал<,ександра>, М<,атвееви>,ча, усаженную иван-да-марьями, и глубокое горе вдовы.
Впервые: Богословский вестник. 1916. Т. III. Октябрь-декабрь. С. 255-264, 270-271, 278.
Извлекаем из воспоминаний Лебедевой об отце (см. в наст. изд. его некролог А. М.) лишь те строки, которые связаны с А. М.
1 Конфирмация — приобщение подростка к жизни взрослого христианина у католиков и протестантов (лютеран).
2 Имеется в виду повеление Бога Аврааму: ‘…во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее’ (Быт. 21. 12).
3 Принцесса датская Дагмара, будущая Мария Федоровна, супруга наследника русского престола, приехала в Россию для венчания в 1866.