1903—1935
Б. ПОПЛАВСКИЙ
Содержание
Василий Яновский
Елисейские поля
Мыс Доброй Надежды. Мы с доброй надеждой тебя покидали.
Но ветер крепчал…
Борис Поплавский
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Гайто Газданов
О Поплавском
Воспоминания о Поплавском, Поплавский Борис Юлианович, Год: 1953
Время на прочтение: 58 минут(ы)
Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Состав и коммент. В. Крейд. — М.: Республика, 1994.
OCR Бычков М. Н.
Василий Яновский. Елисейские поля
Гайто Газданов. О Поплавском
Николай Татищев. Синяя тетрадь
Юрий Фельзен. Поплавский
Эммануил Райе. О Борисе Поплавском
Юрий Терапиано. Борис Поплавский
Из поэтов и писателей младшего эмигрантского поколения больше всего оставлено воспоминаний о Борисе Поплавском. О нем писали Р. Гуль, Ю. Иваск, Н. Бердяев, Н. Берберова, В. Варшавский, Г. Адамович, А. Седых, Юлиан Поплавский (отец поэта), И. Зданевич, И. Одоевцева, В. Ходасевич, А. Юлиус, а также мемуаристы, чьи очерки включены в настоящее издание, — Н. Татищев, Г. Газданов, Ю. Фельзен, Э. Райе, В. Яновский, Ю. Терапиано.
В Поплавском привлекала, как писал Э. Райе, ‘прущая из него гениальность’. Мысли, которыми он охотно делился с окружавшими его молодыми поэтами, были самостоятельны, неожиданны, новы, блестящи. Из его монологов, — говорит один из мемуаристов, — могла быть написана великолепная книга. Она и была написана — но лишь отчасти. Это его дневник, а также и отрывочные записи его разговоров, сделанные его другом Н. Татищевым (некоторые из них приводятся в этом томе).
Ю. Терапиано, да и не только он, называет Поплавского ‘одной из самых блестящих надежд тогдашней русской зарубежной литературы’. Ю. Фельзен объяснял это тем, что Поплавскому в богатой талантами эмигрантской литературе решительно не было аналогий: ‘его мысли, поиски и стремления были всегда на каких-то высотах’. Г. Газданов добавляет к этому наблюдению свои свидетельства о необычайной лирической одаренности (‘волна музыки, которую из всех своих современников слышал только он один’). О какой-то окончательной разгадке не только этого дарования, но и этой крупной личности, кажется, никто из его талантливых друзей не говорит без колебания. Даже Василий Яновский, оставивший наиболее ‘заземленные’ воспоминания о Поплавском, пишет о его удивительном влиянии: в его присутствии дамсе ординарные люди начинали оригинально мыслить. Тот же Яновский, пожалуй, ближе всех подошел к решению загадки этой переполненной творческими силами личности. Метафизическую загадку Яновский не решил, но по крайней мере дал ей название: ‘Поплавский безусловно имел ‘некое видение’ и силился вспомнить, воплотить’.
Великая русская эмиграция вымирает. Один за другим ушли, ‘сокрылись’, классики и эпигоны. Кладбища распростерли свои братские объятия. Кто успокоился под Парижем или Ниццею, кто за Нью-Йорком и в Калифорнии. Над прерией звучит призыв трубача:
— И кому суждено будет во поле лечь, того Господь Бог помяни…
Вот Бердяев в синем берете, седой, с львиною гривой, судорожно кусает толстый, коротенький, пустой мундштук для сигар. Вон Ходасевич нервно перебирает карты больными, обвязанными пластырем, зелеными пальцами, Федотов пощипывает профессорскую бородку и мягким голосом убедительно картавит. Фондаминский, похожий на грузина, смачно приглашает нас высказаться по поводу доклада, Бунин, поджарый, седеющий, во фраке, с трудом изъясняется на иностранном языке.
Где они?..
А между тем внутри себя я всех вижу, слышу, узнаю. Правда, я не могу больше пожать их теплые руки, прикоснуться к плоти, ощутить запах. Но нужно ли это? Ведь такой нежности, которую я испытываю в настоящее время, такой боли и жалости я тогда — в пору общения — в себе не обнаруживал! Значит, смерть и время, отобрав одно измерение, прибавило другое… И теперешний образ всех наших былых спутников если и несколько иной, то отнюдь не менее реальный или менее действительный.
Что остается на долю художника, продолжающего свою бесконечную тяжбу с необратимыми процессами? Воплотить в своей памяти этих собеседников вместе с вновь осознанным чувством боли, нежности.
И пусть эти живописания часто искривляются, подчиняясь законам искаженной (личной) перспективы. Чем больше таких откровенных, субъективных свидетельств, тем шершавее, грубее быть может образ, но и массивнее, полнее. Так два глаза, направленные под несколько различным углом, воспринимают отдельно предмет плоско, но воспроизводят его в конце концов объективно и выпукло, уже в трех измерениях.
По воскресным дням одно время молодые литераторы часто встречались за чайным столом у Мережковских. Выходили примерно к пяти часам все сразу и оседали на часок-другой в близком ‘извозчичьем’ кафе. Продолжали ранее начатую беседу, а чаще сплетничали.
— Заметили, как бывший верховный главнокомандующий взял меня за пуговицу и не отпускал? — спрашивал Иванов, польщенный вниманием Керенского, но и считая долгом подчеркнуть свою независимость.
— А Закович по ошибке чмокнул руку Мережковского.
— И Мережковский ничуть не удивился, — подхватывал Поплавский, мастак на такого рода шутки.
Иногда я с Вильде усаживался за партию в шахматы, Кельберин следил за игрою, что, впрочем, не мешало ему принимать ‘живейшее’ участие в болтовне. Рядом, на маленьком (‘московском’) биллиарде с лузами, подвизались Алферов1 с Юрием Мандельштамом: последний играл во все игры одинаково страстно и плохо. Фельзен сдержанно закуривал свою ‘желтую’ папиросу в мундштучке и склонялся к уху соседа, улыбаясь, как расшалившийся во время урока школьник, Червинской обязательно нужно знать, что он сказал Адамовичу, когда тот собирался уходить. Адамович, живущий далеко, у Convention, уже убежал: он сегодня угощает обедом каких-то милых господ!
Оглядывая мысленно эту залу, в зеркалах, ярко освещенную и в то же время мглистую от табачного дыма, сотрясаемого смехом, возгласами и стуком биллиардных шариков, созерцая все это теперь, я поражаюсь, до чего ясно кругом разлиты были уже черты всеобщей обреченности. Мы часто хвалились своим умом, талантом, даром, но что земля уходит у нас из-под ног: Париж, Франция, Европа обваливаются в черную дыру — этого мы не желали разглядеть! А между тем пятна пара, оседавшие высоко на зеркалах, принимали какие-то подозрительные, буквообразные очертания.
— В зале, где много зеркал, всегда чувство, точно сидишь на сквозняке, — мрачно преподносил Бунин еще московскую находку: такие штучки он замечал!
Мы с остатками упоения цитировали старого Блока с его мятежами, метелями и масками, восхищаясь пророчеством, а нового зарева над христианской Европой не разглядели вовремя. Впрочем, теперь мнится: все знали, только не осознавали этого.
Мы сидели в кафе в одинаковой позе, в одинаковой комбинации, с почти одинаковыми речами, десятилетия, словно давая судьбе возможность хорошо прицелиться. И она жестоко ударила по нам.
Нет спора, жизнь была гораздо снисходительнее к людям старшего поколения и эпигонам. Они почти все успели отхватить кусок сладкого российского пирога. Сорвали дольку успеха, признания, даже комфорта. Потом, в эмиграции, они уже считались обер-офицерами (царского производства)… Им давали пособия, субсидии из разных чехословацких, югославских, или ИМКА, фондов.
— Ах, Тэффи, ах, Зайцев, как же, как же!
Зимой 1961 года в доме поэта Вистена Одена я познакомился с одной милой, культурной дамой, членом советской литературной миссии, отлично разбирающейся в тайнах англосаксонской поэзии. На мой вековой вопрос, что она знает о русской зарубежной литературе, последовал вежливый ответ:
— Ну как же, у вас был Аверченко, Игорь Северянин.
Бунина и Шмелева, прополов, издают теперь в Союзе полумиллионным тиражом: Россия еще долго будет питаться исключительно эпигонами. Ей нужна детская литература для хрестоматий.
Вероятно, минет столетие, прежде чем СССР опять станет Европою, лишь тогда Россия ‘откроет’ своих мальчиков, никогда не прерывавших внутренней связи и с Европой, и с родиной. (Для эмигрантской поэзии этот срок наступит раньше.)
К семи часам наиболее солидные начинали расходиться из шоферского бистро… Время обеда. Но кое-кому все еще не хотелось расставаться: так бы просидел царство небесное за путаным разговором, когда чудится, что дело делаешь (и может, это верно).
В начале 30-х годов так случилось, что Поплавский, Фельзен и я (иногда Шарпгун) повадились еще заканчивать вечер у Ремизова, в том же квартале. Мы пересекали туманный сквер: там на углу шумел проточной водою ржавый веспасиан — на две персоны. Туда мы решительно направлялись. Фельзен входил первый (как старший возрастом, а может, и по другим причинам). Затем я, впереди заколебавшегося Бориса. Он оставался извне и барабанил по гулкой жести нашего пристанища, шутливо и матерно ругаясь: только что он галантно уступил мне место, а уже негодует!
Теперь мы с Фельзеном уже дожидаемся Поплавского: смех, ругань последнего, шум воды и газового рожка, весенний шорох каштанов (или осенний скрип голых стволов) — все это залегло узлом в моей душе, зреет там, и мнится: вот-вот прорастет новыми, преображенными побегами.
Фельзен еще обычно исчезал к себе на часок, подкрепиться (он жил у своей богатой сестры). Мы с Поплавским заправлялись у стойки чашкой шоколада с круассанами. Потом слонялись, жадно впитывая творчески живое парижское небо. Болтали… О любви, о Маркионе, о Прусте и раннем Зощенко — все это сдобренное стихами, остротами и, главное, литературными сплетнями.
Часам к девяти мы опять сходились у Ремизова. Алексей Михайлович тогда, казалось нам, был уже ‘разоблачен’ вполне. (Одно время, но недолго, считалось модным увлекаться его наружностью, игрушками и даже прозою.) Но в 16-м аррондисмане это единственное место, где мы могли еще собраться вечером. Повторяю: нам порою было мучительно расставаться. (Как будто знали уже, до чего эфемерно это интеллектуальное счастье, и предчувствовали близкий конец.)
В самом деле, разве трудно было на исходе этого воскресного дня вдруг узреть, что Мережковские-Ивановы останутся верными себе и начнут пресмыкаться перед немецкими полковниками, а наши ‘патриоты’, Ладинский-Софиев, при первой же оказии уедут в Союз! Мать Мария и Вильде, Фельзен и Мандельштам — погибнут: и каждый по-своему. А первым уйдет Поплавский. Право, это легко было предсказать!
Итак, Ремизова мы уже ‘разгадали’ и не любили, постепенно только (по обычной неряшливости) перерывая установившуюся привычку, связь. Там в доме царила всегда напряженная, ложная, псевдо-классическая атмосфера, Алексей Михайлович притворялся чудаком, хромым и горбатым, говорил таким чеканным шепотом, что поневоле душа начинала оглядываться по сторонам в поисках другого, тайного смысла. Предполагалось вполне доказанным, что у него много врагов, что Ремизова ужасно мало печатают и все обижают.
Чай Алексей Михайлович разливал из покрытого грязным капором огромного чайника. Серафима Павловна — тучное, заплывшее болезненным жиром существо с детским носиком — неловко возвышалась над столом, тяжело дыша, постоянно жуя, изредка хозяйственно (зорко) улыбаясь. К чаю ставили тарелку с фрагментами сухого французского хлеба или калачей, даже бубликов, но все твердокаменное. (Поплавский, умевший и любивший посплетничать, уверял, что его раз угощали там пирожными, но их поспешно убрали, когда раздался звонок в передней, впрочем, нечто отдаленно похожее передавал и Ходасевич.)
Шутки и выдумки Поплавского вообще запоминались, как-то прилипали, даже если не совсем соответствовали истине! Особенно прославился его апокриф, посвященный Мережковскому… Три восточных Мага приехали будто бы на квартиру Дмитрия Сергеевича (11-бис Колонель Бонне) и затеяли с ним беседу:
— Что есть первая истина? — осведомились Маги. И Мережковский, не моргнув бровью, открыл им эту тайну.
— Что есть вторая истина? — продолжали допытываться мудрецы. И опять русский мыслитель легко удовлетворил их любопытство.
— А куда идут деньги с вечеров ‘Зеленой лампы’? Тут Мережковский не смог ответить и заплакал.
Поплавского вообще привлекало зло своей эстетической прелестью. В этом смысле он был демоничен. И участвуя в черной мессе (или только являясь непосредственным свидетелем ее), он улыбался гордой, нежной, страдальческой улыбкой, будто зная что-то особенное, покрывающее все.
Наружность Бориса была бы совершенно ординарной, даже серой, если бы не глаза… Его взгляд чем-то напоминал слепого от рождения (есть такие гусляры). Кстати, он всегда жаловался на боль в глазах: ‘точно попал песок’… Но песок этот был не простой, потому что вымыть его не удавалось. И он носил темные очки, придававшие ему вид мистического заговорщика.
Говорят, в детстве он был хилым мальчуганом и плаксою, но истерическим упорством, работая на разных гимнастических аппаратах, Поплавский развил быстро тяжелые бицепсы и плечевые мускулы, что при впалой груди придавало ему несколько громоздкий вид.
В гневе он ругался, как ломовой извозчик, возмущенно и как-то неубедительно. Подчас грубый, он сам был точно без кожи и от иного прикосновения вскрикивал.
Влияние Поплавского в конце двадцатых и в начале тридцатых годов на русском Монпарнасе было огромно. Какую бы ересь он ни высказывал порою, в ней всегда просвечивала ‘творческая’ ткань: послушав его, другие тоже начинали на время оригинально мыслить (даже если спорили с ним). Это в первую очередь относится к разговорам Бориса. Когда-нибудь исследователь определит, до чего творчество столичных критиков и философов после смерти Поплавского потускнело.
Его многие не любили при жизни (или так казалось). Постоянно спорили, клевали, наваливаясь скопом, завистливо придираясь (как полагается на Руси). А он, точно сильная ломовая лошадь, которую запрягли в легкий шарабан, налегал могучим плечом и вывозил из трясины: неудачное собрание, скучный доклад, даже нищую вечеринку. Дело могло кончиться скандалом, но все-таки у многих в сознании на следующее утро, как в саду после грозы, обнаруживались вдруг свежие (творческие) побеги.
Поплавский, выступая на собрании, говорил монотонно, напевая под нос и как бы задыхаясь к концу длинной фразы. Когда он начинал задыхаться, то ускорял речь и повышал голос, чтобы успеть пояснить мысль и затем лишь перевести дух. Но это повышение и ускорение как-то всегда совпадало с наиболее острой его мыслью (а может, она представлялась таковою благодаря удачно затрудненному дыханию).
Стихи свои он читал тоже с монотонным напевом и под нос (как бы через свирель), вдруг ускоряя темп, впрочем, в начале строфы голос его мог звучать, как у школьника. Я умел хорошо подражать его чтению, но с годами эта способность пропала. В те времена ‘Черную Мадонну’2 или ‘Мечтали флаги’ повторяли на все лады не только в Париже, но и на ‘монпарнасах’ Праги, Варшавы и Ревеля.
Поплавский был чуть ли не первым моим знакомством на Монпарнасе. И с того же дня мы перешли на ‘ты’, что не было принято в русском Париже, в ближайшие десять лет он, вероятно, остался моим единственным ‘ты’. И это, конечно, не случайность для Бориса.
Мне пришлось быть свидетелем того, как в продолжение целой ночи в удушливом подвале на Плас Сен Мишель (куда мы прошли после собрания в Ла Болле3) Борис говорил Фельзену ‘ты’, а тот вежливо, но твердо отвечал на ‘вы’. Много лет спустя Фельзен, оправдываясь, объяснял, что он не любит, когда его заставляют). (Как, должно быть, ему было мучительно в немецких лапах4.)
Эта ночь, подобно кошмару, тянулась без конца, Поплавский был точно на пороге эпилептического припадка: словно вся его жизнь (вечная) зависела от того, откликнется ли его собеседник на братское ‘ты’.
В конце 20-х годов Фельзен был еще новичком на Монпарнасе, известно было только, что его уважали Адамович, Ходасевич и многие богатые меценаты. Это, конечно, могло вначале повлиять на Поплавского, но дальше тяжба его была уже не карьерного порядка.
А беседа, между прочим, велась совсем неподходящая для Фельзена того периода. О святой Софии, о разбойнике на кресте, о римском патриции, осужденном на смерть и боящемся казни: его любовница вонзает себе в грудь кинжал и улыбаясь говорит: ‘Видишь, это совсем не страшно…’ (любимая история Поплавского). Все эти его речи были пересыпаны интимнейшим ‘ты’, в ожидании немедленного чуда, отклика, резонанса.
Поплавский приходил ко мне (часто в неурочный час) на рю Буттебри и слушал мои первые рассказы. Он находил в них ‘напор’. После выхода романа ‘Мир’ Борис повторил несколько раз, что я похож на человека, которому тесно: он постоянно наступает всем на ноги.
В его ‘Аполлоне Безобразове’ воскресший Лазарь говорит — мерд! В ‘Мире’ у меня есть нечто похожее, и Поплавский жаловался на мою ‘плагиату’. Когда я, по рукописям, доказал, что о прямом заимствовании не могло быть и речи, он грустно согласился:
— Да, мы все варимся в одном соку и становимся похожими.
Ссоры с ним регулярно сменялись полосами дружеского общения. Мы расхаживали по бесконечным парижским ярмаркам и базарам, по ботаническим и зоо- паркам, приценивались к старинным мушкетам или к подзорным трубам эпохи армады. Иногда отдыхали в синема или подкреплялись неизменным кофе с круассаном. Я тогда верил в медицину и в февральскую стужу, чтобы предупредить бронхит, пил, обжигаясь, горячее сладкое молоко. Он издевался, придумывая разные забавные, а иногда и злые ситуации (потом распространял их как действительно имевшие место).
Придешь в следующую субботу к нашему общему другу, Проценко (такой малороссийский Сократ, ‘учитель жизни’), не отличавшемуся, казалось, никакими формальными талантами, а оказавшему большое влияние на многих… только зайдешь, еще стакана вина не предложили, а уже Проценко с деланной строгостью спросит:
— Что это, Василий Семеныч, неужели у вас в рассказе герои пьют конскую мочу?..
До меня уже дошли слухи о новой проделке Поплавского, и я горько отбивался:
— Там сказано: ‘от запаха конской мочи першит в горле’… Вот и все!
Любимым анекдотом Бориса был разговор, будто бы подслушанный им в Монте-Карло.
— Вы тоже мистик? — спрашивает один.
— Нет, я просто несчастный человек.
Или другая выдумка: монаху за молитвою все время является соблазнительный образ женщины.
— О чем просит этот анахорет? — осведомляется наконец Бог Саваоф.
— О женшшщине, — докладывают Ему.
— Ну дайте ему женшшщину!
О каждом из своих друзей Поплавский знал что-то сокровенное или злое, впрочем, преподносил он это почти всегда снисходительно и мимоходом.
На мой вопрос, действительно ли фамилия одного нашего литератора такая чисто итальянская, Поплавский, сладко и болезненно жмурясь, объяснял:
— Он кавказский армянин. Знаешь, как Тер-Абрамианец5.
И улыбка падшего ангела озаряла землистое, одухотворенное лицо с темными колесами глаз. В 1941 году я прочитал объявление в ‘Кандиде’ о вернисаже выставки знаменитого художника Тер… (в Лионе) и вспомнил вдруг Поплавского. Кстати, Борис учился рисованию и хорошо разбирался в живописи, что, разумеется, не случайность в его жизни.
Чудилось — у Поплавского огромный запас жизненных сил: вот-вот легко и походя опрокинет ставшего у него на пути… Но вдруг что-то срывалось: совсем неожиданно и ощутимо! Лопалась центральная пружина, и Поплавский застывал на всем бегу, точно зачарованный медиум, улыбаясь сонной улыбкою. И сдавался: соглашался, уступал, уходил!
Его мистическая жизнь часто была полна пугающих противоречий, и тогда вокруг собирались исключительные по насыщенности темные силы. Мне всегда чудилось: не устоит, не осилит! (Ясно, что тут речь шла о другом плане, ибо в таланте или даже гении ему никто не отказывал.) Внутренне он чересчур спешил, тщась развить духовные мускулы так же непропорционально, как и свои бицепсы.
Отношения с Поплавским не могли быть ровными. С ним, единственным, кажется, из всех парижских литераторов, я дрался на кулаках в темном переулке у ателье Проценко (где веселились полупоэты и полушоферы с дамами).
В этот вечер, уже с самого начала, Борис был уязвлен, приход Адамовича раздразнил его еще больше. Он вообще был чрезмерно чувствителен к отзывам печати, совсем не стараясь этого скрывать. Даже статейка заведомо глупого или ничтожного собрата все-таки действовала на него завораживающе. Эта черта, свойственная всей русской литературе, в эмиграции развилась до уродства, именно по причине совершенной тщетности и бесплодности нашей деятельности. Ну похвалит тот, другой… Никаких обычных последствий ведь нельзя ожидать: то есть увеличения тиража, гонорара, почета!.. Сплошное какое-то почесывание пяток друг другу. Главное, рецензии эти воспринимались как последнее мерило, ибо не было еще одной инстанции — читателя!..
Что отношение может быть другим, я понял только позднее, попав в страны англосаксонской культуры. Там одни независимые джентльмены почитают за долг относиться равнодушно к тому, что другие джентльмены пишут о них по обязанности. (За все время существования американской литературы вы не найдете статьи в духе того, что писал, скажем, Салтыков-Щедрин о своем современнике Достоевском.)
Одно из самых потрясающих признаний, сделанных Буниным (их было немного), относилось именно к этой теме. Раз, в Доминике, поздно ночью, пропустив последнее метро, он мне сказал:
— Даже теперь еще… а сколько было… как только увижу свое имя в печати, и вот тут (он поскреб пядью у себя в области сердца), вот тут чувство, похожее на оргазм!
Что же обвинять Поплавского! Никто ему не подавал другого примера. К западу от Рейна постепенно укоренилось мнение, что если христианские отношения пока еще не установились в нашем обществе, то надо по крайней мере хотя бы вести себя прилично. Русское понимание comme il faut относилось главным образом к чистой обуви и перчаткам, а отнюдь не к fair play6. А между тем с последним общество не рождается: fair play можно только прививать.
Что греха таить, на родной Руси люди по сей день испытывают особое удовольствие, если им удастся неожиданно совершить подлость или повести себя неприлично. Устами воображаемого героя Достоевского: ‘Вот мы с вами только что обсудили все высшие материи и настроились на европейский лад, а я вот возьму, ха-ха-ха, и сделаю гадость, хе-хе-хе’. (Сталин, по свидетельству авторитетных лиц, почитал за высшее наслаждение обедать с человеком, которого уже приговорил к аресту и пыткам.)
— Перехамил или перекланялся! — так определял Поплавский собственный недуг.
Вернее было бы: перехамил и перекланялся одновременно.
Георгий Иванов, человек, интимно связанный со всякого рода бытовой мерзостью, но по-своему умница, с удовольствием повторял слова Гумилева:
— Войти в литературу это как протиснуться в переполненный трамвай… А заняв место, вы в свою очередь норовите спихнуть вновь прицепившегося.
Увы, эти ‘трамвайные’ нравы не были свойственны только литературе. И в русской политике (правой или левой) требовалась та же ‘гимнастика’: натуральная борьба, византийские джунгли, хе-хе-хе.
Эти рудименты пещерной культуры характерны для всего Востока, но особенно они удручают в России, где звание писателя ставится необычайно высоко, чуть ли не на одном уровне с пророком, святым, борцом за правду. А между тем на Западе совсем иное отношение к литературе. Хемингуэй пишет хорошие рассказы, но ему не придет в голову указывать современникам, за какого президента голосовать. Пруст поместил свой капитал в публичный дом и жил с прибыли, что дало ему возможность написать гениальный роман.
Какое это было откровение, когда я, двадцатилетним юношей, впервые услышал, что писатель может играть на бирже и волочиться за мальчиками… И совсем не нужно обязательно проповедовать, страдать, клеймить, идти на каторгу (или делать вид, что страдаешь, жертвуешь). Причем, парадокс, именно эти вежливые писатели, отдающие деныи в рост, никогда не бросают ‘подлеца’ своим собратьям (и не ловят их в грамматических ошибках).
Среди парижских писателей было несколько заведомых джентльменов: Осоргин, Фельзен. И какое это было чудо отдохновения с ними общаться: парадиз, остров ровного доброжелательства среди соборного царства перехамства.
— Вот, — говорил мне Поплавский, хвастливо протягивая письмецо: — Если делать дело, то надо его делать как следует.
Письмо было от Алданова к Зеелеру (секретарь Союза писателей и журналистов, по внешности Собакевич из ‘Мертвых душ’), Марк Александрович рекомендовал Поплавского как талантливого поэта и поддерживал его просьбу относительно единовременного пособия в размере ста франков. Алданов любил такого рода благодеяния и никому (даже негодяям) в них не отказывал. Мне он раз даже дал список своих переводчиков на иностранные языки. ‘Все мертвые души!’ — узнав об этом, хихикнул Иванов.
Думаю, что следует пояснить наше тогдашнее отношение к чужим деньгам и вообще к услугам посторонних… В те годы получить субсидию или подачку почиталось лестным! Помню скандал, устроенный Смоленским, когда ему ничего не уделили из собранной суммы. На возражение Фельзена (председателя), что Смоленский теперь работает и не очень нуждается, последний трагически завопил: ‘Поэт я или нет? Неужели я хуже Кельберина? А раз не хуже, то и мне полагается!’
Вспомоществования, милостыня становились в нашем обиженном сознании чем-то вроде чинов и орденов чеховской Руси. Случаев гордого отказа от таких денег почти не бывало. Впрочем, все знали, что Осоргин и Алданов никогда ни от каких ‘обществ’ (или частных жертвователей) субсидий не получали и не желали получать, но это вызывало только циничные замечания Иванова, стригшего без зазрения совести и трусливых овец, и блудливых волков.
Только потом, в США, увидав, как по пятницам выстраиваются скромные веселые люди разных мастей у окошечка в конторе и с достоинством получают свой чек за недельный труд (от 40 до 90 долларов, причем за 10 долларов можно купить обувь или простое женское платье, а за 50 мужской костюм), только тогда мне что-то открылось! Эти наивные американцы должны еще рассчитаться окончательно с налоговым инспектором и все же при всяком удобном и неудобном случае они любят повторять, что никому ничем не обязаны и ни о чем не просят… Это некий местный идеал (как ратовать за народ в России), одинаково обязательный для поломоек и для поэтов, преподающих Creative Writing7 в колледжах, для черных лифт-боев и седых дантистов.
Нам в детстве твердили про героев, затыкавших пальцем пулемет, бросавших бомбы в генерал-губернаторов, или о святых, раздававших мужичкам свое заложенное имение. Но о том, чтобы трудиться целую неделю, а в пятницу, получив чек, заплатить по счету, гордо заявив: ‘Я, слава Богу, никому ничего не должен и ни в чьей помощи не нуждаюсь’… о таком варианте гражданской добродетели мы не слышали. А жаль.
Зато в США люди выглядят примитивами, когда заводишь разговор о мистике падения, о национальной идее, о соборности искусства и об уходе Толстого из Ясной Поляны. Тоже, конечно, жаль.
Итак, Поплавский на вечеринке в ателье Проценко (где днем красили галстуки и шарфы) был особенно раздражен. Статья Адамовича, задевшая его, стакан вина из нового запаса, привезенного таксистом Беком (бывшим русским подводником), или ‘постоянная’ девица, не отстававшая ни на шаг от Бориса, — все это могло подействовать на него удручающе. Кстати, девица эта изъяснялась по-русски с невозможнейшим акцентом, о ней мне Поплавский повторял, зло и страдальчески жмурясь:
— Она питается моими отбросами.
Началось с того, что я разговорился с Адамовичем: тот считал, что похвалил Поплавского. Вообще, критику в эмиграции жилось подчас очень несладко: все вместе, все на виду, каждый день жмешь руку… Если выругаешь А., то Б. надо еще больше покрыть, а если похвалишь В., то Г. следует опять-таки выделить особо. Все взвешивается мгновенно на чутких, точных, хотя и нематериальных весах, и сразу предъявляется претензия. Кроме того, существуют редакции, старики, зубры, снобы, радикалы… Как тут сохранить равновесие и популярность! Причем все равно писатели никогда не удовлетворены.
Однажды Адамович выделил строку Поплавского: ‘Город спал, не зная снов, как Лета’… указав, что последние слова звучат, точно ‘котлета’. Остроумно. Но Борис в истерике заявил, что он опозорен навеки. (‘Ты не понимаешь, — твердил он почти плача. — Я поэт и все воспринимаю иначе’.)
Мое уединение с критиком ему не понравилось: у Поплавского была такая черта ревности. Около полуночи он со своей девицею вылез наружу в глухой переулок, что у Censier Daubenton. Да, в сексуальном смысле у нас не все обстояло благополучно. Грустный факт заключался в том, что за пределами литературных дам (которые не были созданы для вульгарных отношений) на нас никто не обращал внимания. И немудрено: плохо одеты, без денег и, главное, без навыка к легкой жизни и приятным связям. А между тем Париж был полон взволнованных иностранок, приезжавших разделаться со своей опостылевшей добродетелью: и нам именно этого хотелось! Но увы, они, казалось нам, предназначены для другого сорта мужчин: удачников! (Что часто означало почему-то — пошляки, бездарности.)
Еще одна черта восточного Гамлета: культ недотяп, мстительное презрение к удаче! (Большевики, судя по дипийцам8, с этим, кажется, покончили.)
Но иногда мы натыкались на тревожный парадокс: удачные удачники! И талантливы, и умны, и мистически развиты, а жар-птица все-таки дается в руки. Тогда мы не знали, как себя вести, выдумывая разные оговорки, кидаясь от одной крайности в другую: перехамив и перекланявшись! (На этом, в сущности, была основана безобразная травля сотрудниками ‘Чисел’ ‘берлинца’ Сирина.)
Итак, Борис вышел с девицею в переулок и уселся в пустое такси Бека, дожидавшееся своего хозяина. Потом Бек мне жаловался, что они заблевали подушки в машине:
— А ведь мне еще работать пришлось.
Там, на заднем сиденье, Поплавский полулежал с дамой сердца, когда я тоже выполз проветриться. Из озорства я несколько раз протрубил в рожок: мне тогда это показалось остроумным и даже милым.
Но Поплавский вдруг, неуклюже, точно медведь, вывалился из такси и полез на меня, матерясь и возмущенно крича:
— Ах, какой хам… ах, какой хам… — В его страдальческом голосе были нотки подлинного отчаяния.
Мы несколько минут сосредоточенно и бесцельно боролись: он зачем-то рвал на мне ворот рубахи и даже вцепился в волосы. Наш общий друг, Проценко, в это время как раз освежался у забора. От совершенной неожиданности, любя нас обоих, он опешил, буквально парализованный, не зная, что предпринять… (Так он мне потом объяснил свое состояние: вино, разумеется, тоже сыграло некоторую роль.)
На нашу возню из ателье высыпали другие литераторы, шоферы, дамы. Всеволод Поплавский (брат Бориса), весело картавя, вопил:
— Обожаю русскую речь…
Бек нас разнял, он потом уверял, что только из уважения к выдающемуся поэту не избил последнего (за испорченные подушки). И это очень польстило Борису.
— Неужели мы когда-нибудь войдем в людное собрание, как настоящие, общепризнанные знаменитости? — спрашивал он меня вполне серьезно.
Внутренне он спешил: чересчур спешил.
В те десятилетия мы много ходили, пройти ночью с Монпарнаса к Шатле (где Поплавский тогда жил) было не только экономией, но и удовольствием. По дороге он покупал в кафе-табак полые французские свечи: они стоили гроши, и этой мелочью я его иногда ссужал. (Кстати, пустые парижские свечи вызывали ожесточенную ругань среди наших правых ‘почвенников’. ‘Смотрите! — кричали они. — Разве такая нация сможет воевать с немцами!’)
С деланной грубостью Борис произносил на прощание:
— Вот ты дрыхнуть идешь, а я еще буду писать роман.
Старая квартира Поплавских — совсем близко к Halles — освещалась газом, который мать на ночь выключала: не только по соображениям безопасности или экономии, но и чтобы досадить сыну! (Так мне казалось.)
После литературных собраний мы почти всегда выходили вместе. Помню, раз Горгулов читал в Ла Болле поэму, где черный кот все хотел кого-то или что-то умять. Эту поэму Павел Бред (его литературный псевдоним) задумал как оперу и уверял нас, что уже нашел соответствующего композитора. Комната кафе, где висела жуликоватая доска с именами прежде здесь собиравшихся знаменитостей (Верлен, Оскар Уайльд), квадратная комнатка буквально сотрясалась от глумливого хохота современных российских поэтов.
Председательствовал, случайно, Дряхлов (тогда член правления) — человек очень русский, со всеми надлежащими прелестями и недостатками, вообще на редкость бестактный и угловатый, он вдруг становился предельно нежным и природно аристократичным, когда дело касалось униженных или обездоленных. (А через минуту опять скабрезно осклаблялся.)
Вот он, Валерьян Федорович, — мой друг, поэт, с которым мы много и зря ссорились за шахматами или Блаватской, — неистово стучал костлявым кулачком по дубовому (рыцарскому) столу, призывая собрание к порядку.
Тогда Горгулов поднялся во весь свой богатырский рост, и сидевшие близко испугались! Гигант, тяжеловес, вот-вот схватит длинную скамью и начнет крошить: мокрого места не останется!.. И в то же время смешно: этакая несуразность! Образцовая физическая машина, а в мозгах явная недохватка. Ну зачем он пишет поэмы.
В эту ночь Поплавский, Горгулов и я долго бродили по Тюильри. (В Париже была такая черточка: немедленно завоевать нового человека! Особенно старался всегда Борис.)
Горгулов кончил медицинский факультет в Праге (он был несколько старше нас), и, естественно, старался получить у меня ценную информацию относительно практики для иностранцев, госпиталей и экзаменов. В собственном литературном призвании он не сомневался, а наши заслуги игнорировал.
Некоторые его вопросы, впрочем, сбивали меня с толку:
— Кто здесь делает аборты? Какие у вас здесь девочки? Почему сегодня хорошеньких не было?
Увы, мои ответы его явно не удовлетворяли. Становилось как-то очень грустно: чужая формация, нам не о чем разговаривать. Вдруг Поплавский резко остановился под лучшею аркою Парижа (Каруссель) и начал облегчаться. За ним, сразу поняв и одобрив, — Горгулов и я. Там королевский парк и Лувр со всеми сокровищами, а над всем хмурое небо неповторимого рассвета — пахнуло вдруг полем и рекою… А трое Магов, прибывших с Востока, облегчались в центре культурного мира. Наш ответ Европе: лордам по мордам.
Поплавский был гениальным медиумом и легко подпадал под влияние чужих лучей, вибраций: он бессознательно и точно оценил Горгулова и сдался!
Силы у Горгулова не переводились, но куда их девать — вот вопрос. Через несколько месяцев он застрелил президента республики, невинного и седовласого старца Думера.
Бывало, слоняясь по историческим фобургам, мы старались представить себе, как чувствовали себя аристократы, когда их везли по Парижу к гильотине. И вот, случилось: член парижского объединения писателей и поэтов всходит на высокие мостки. Карьера противоположная, но по блеску почти равная карьере Сирина-Набокова.
Толпа на бульваре тихо, но взволнованно рокотала, бистро были открыты всю ночь. Раздраженный и раздражающий смех грубо накрашенных женщин: не разберешь — кто шлюха, а кто дама общества. Грубоватые окрики озабоченных корсиканцев, гадающих о собственной неясной судьбе. Атмосфера торжественности (как в церкви) и азарта (точно на скачках).
Уже светало, когда с ним покончили, издалека, по движению (ставшей одним телом) толпы, можно было догадаться, что не все протекает в соответствии с расписанием. Последние минуты тянулись немыслимо долго… Кругом шепотом объясняли, что нож заело, что надо начинать сначала. Но наутро газеты объяснили: крупное тело Горгулова не умещалось в ложе гильотины… Шея казака не влезала в раму под нож.
Как-то недавно в нью-йоркском госпитале мне пришлось укладывать отказавшегося после операции дышать тяжелого грузчика в ‘искусственные легкие’ — для автоматического дыхания. Никак не удавалось втиснуть это гигантское тело в нечто отдаленно похожее на станок гильотины. Тогда я вспомнил моего современника Горгулова. Дело в том, что наши аппараты, инструменты — в казни и спасении, равно, — рассчитаны только на ‘среднего’ человека.
Горгулов умер среди толпы чужих, на манер Остапа Бульбы (‘слышишь ли ты меня, батько’). В другое время, под иными звездами, в знакомой среде из него вышел бы, пожалуй, еще герой.
Если современное общество допускает возможность преступлений, за которые главным образом ответственны условия существования, детство, родители, болезни, то тем паче это должно быть верным по отношению некоторых подвигов. То есть надо прямо сказать, что многие герои не заслужили ни награды, ни почета, ибо на этот славный путь их тоже поставили ‘объективные условия’. Или человек лично ответствен за все свое дурное, или он и похвалы не всегда заслуживает!
Говорю это в связи с русской историей последних ста лет: какая героическая эпоха! Что ни юноша, то революционер, что ни революционер, то святой, жертва, светлый мученик. Ведь они все шли на каторгу — за идеи, за народ… Те самые, что сейчас бегают по Нью-Йорку, стараясь перебить друг у друга аванс под новый казенный ‘прожект’. Бывшие подвижники превратились в нечто похожее на подрядчиков времен Крымской войны, о которых так проникновенно писал ужасный Салтыков-Щедрин.
— Подметки на ходу срезают! — восхищенно объяснил один дипиец, тоже с крепкими локтями. — А ведь считались деликатными интеллигентами.
Кто знает, может, действительно иногда решает время, эпоха, эон, а не усилие отдельного человека: особенно если последний отнюдь не оригинал и поддается влиянию моды.
Весна и осень в Европе прекрасны, в Париже и лето порою чудесно, вопреки угару и зною. (Поплавский даже воспевал это застывшее пекло.) Мы бродили по рынкам и бульварам, исполненные юношеского восторга, в поисках идеального воплощения, подвига и греха.
Поплавский вдруг увлекся православной службой (он не следовал за модою, а сам ее устанавливал). Постился, молился, плавал и поднимал тяжести до изнеможения, хлопотал над гимнастическими аппаратами, убивавшими плоть (но и, о чудо, развивавшими мышцы). Он сочинял для себя нечто похожее на вериги, а пока приходил на Монпарнас, щелкая трудной машинкою для ручных упражнений. Проговел всерьез весь великий пост, так что его даже в кафе почти не видали.
— Фу ты, дьявол, — отдувался он удовлетворенно. — Это тебе не латинские книксены, отстоять русскую службу.
Тогда уже все увлекались парижской школой православия (как несколько позднее кинулись в масонство). Был такой поэт: Пуся или, вернее, Борис Закович, друг, ученик, раб Поплавского и автор нескольких волшебных стихов. (Ему Поплавский посвятил свою вторую книгу стихов — щедрый дар верному спутнику.) Когда я называл Заковича Пусей, тот твердо возражал (что было смешно, ибо казался он существом музыкально уступчивым, из ртути, что ли):
— Для вас я не Пуся, а Борис.
Пуся играл прескверно в шахматы, а так как бесплатно я не играл с бездарными противниками, то он и проигрывал изрядные по тогдашним понятиям суммы, и часто отказывался платить, ссылаясь на Поплавского:
— Боб сказал, что я не должен платить: нечестно играть со мной на деньги!
Вот Закович тоже тогда увлекся литургией Василия Великого, что не помешало ему вскоре вступить в масонство вместе со многими другими литераторами.
Поплавского масонство всегда волновало и притягивало, он проповедовал, что мы живем в эпоху тайных союзов и надо объединиться, пока не наступила кромешная тьма. Но ‘генералы’ ему не верили: характер неподходящий! Во всяком случае, несмотря на все хлопоты и истерики, в масоны его не пропустили. Пусю приняли вместе с десятком других энтузиастов.
Софиев и Терапиано еще до того числились вольными каменщиками (разных толков), Осоргин собрал ложу, кажется, Северных братьев. Теософы, антропософы имели свои ячейки. Понемногу все объединились: архиправые кинулись в ложи, надеясь изнутри овладеть Троей. (Во Франции, разумеется, масонство вполне легальная организация.)
Говорили, что недавно приехавший в Париж берлинец ‘лезет’ во главу русского масонства (в чем ему будто бы помог Авксентьев9). Все это ужасно волновало Поплавского, и, вероятно, тогда он начал принюхиваться к кокаину. (Отец Пуси был дантистом и после смерти оставил множество каких-то подозрительных пакетиков.)
— Может, он не был простым дантистом, — с прекрасной задумчивой и злой усмешкой весело объяснял Борис.
Кроме того, он еще неудачно влюбился: барышня уезжала в Союз к своему жениху, но перед отъездом еще почему-то уединялась с Вильде (что чуть не привело к дуэли).
Фельзен и я тогда организовали издательство: при нашем (молодом) Объединении. Мы устроили выставку книг зарубежных изданий: продажа, ежегодная подписка и входная плата, по замыслу, должны были обеспечить издание новых книг.
Поплавский вручил нам рукопись своего большого романа ‘Домой с небес’, надеясь, что мы его издадим. Он писал бурной, размашистой лирической прозой большого поэта, со всеми преимуществами и недостатками такой манеры (от Андрея Белого до Пастернака включительно).
Когда на Монпарнасе ругали редакционную коллегию за то, что мы в первую очередь издаем только свои книги (‘Письма о Лермонтове’ и ‘Любовь вторая’10), Поплавский неизменно нас защищал, повторяя громко и внятно:
— А что, они не писатели, что ли?
Потом приходил на выставку и ругал этих ‘зануд’.
Но все же мы не могли поднять его роман: слишком велик и не окупится подпиской! (Вместо ‘Домой с небес’ мы в следующий год выпустили Агеева ‘Роман с кокаином’11.) И это было для Поплавского ударом.
Теперь мне просто непонятно, как это мы отвергли его рукопись по экономическим соображениям! После гибели Поплавского его литературным наследством ведал Т.12, всячески, казалось бы, старавшийся издать роман, что ему, однако, никак не удавалось (психоанализ объяснил бы это бессознательным ‘блокированием’, торможением). Во всяком случае, и мы с Фельзеном книги этой не опубликовали.
Поразительно еще следующее… Приблизительно в это самое время Фондаминский (похоронив супругу) решил организовать ‘Круг’: нечто вроде литературно-философско-религиозных бесед, — соединив впервые силы уже подросшего нового поколения с начинающими стареть интеллектуальными бонзами эмиграции. Фондаминский усердно советовался с нами, составляя списки приемлемых членов, встречаясь со многими из нас отдельно и группами… Он расспрашивал, сравнивал отзывы, сверял и наконец принимал решение в соответствии с общим впечатлением.
Вот тогда мы все, в одиночку и коллективно, дали Поплавскому такую рекомендацию, что он в ‘Круг’ не попал. Вероятно, впоследствии, в разгаре встреч, он все-таки был бы принят: слишком уж вся эта стихия была ему конгениальна. Но факт все-таки остается: вначале мы его не пригласили, забраковали. Осенью того же года Борис умер.
Притча о камне, отвергнутом строителями, одна из самых ‘экзистенциальных’ в Евангелии. О ней придется вспомнить не раз… Когда ‘Круг’ удачно просуществовал два сезона, у нас зародилась мысль выделить ядро ‘Круга’, внутренний центр, в духе, скажем, нового ордена! Кружок этот должен был связать людей, жаждущих не только разговоров, но и готовых актом закрепить свои чаяния и верования. При этих условиях дружба, даже любовь между членами ордена казались обязательными. Но когда предложили кандидатуру Вильде в этот внутренний ‘Круг’, то вдруг раздались возражения… Говорили, что характер у него неясный, темный, надо сперва выяснить, что да как: не капитан ли Копейкин?!
Эти возражения были выдвинуты единственный раз и по отношению к единственному человеку из нашей среды, ставшему вскоре вождем французского резистанса и погибшему в активной борьбе со злом.
Два скверных анекдота! И они меня многому научили… Вильде мы, впрочем, тогда приняли в содружество. Мне и Варшавскому (кажется) было поручено инициативной группою встретиться с ним и ‘выяснить’ все. Что мы могли выведать? Не потенциальный ли он предатель, оппортунист?
Мы выполнили наказ, честно посидели в неурочный час, выпили что-то и прозондировали почву. В результате нашего доклада (на квартире Фондаминского) Вильде был принят во внутренний ‘Круг’ (но об этом после).
Весною я вдруг, манкируя экзаменами, начал писать рассказ о дьяволе (формально, о шахматах). Отправил свое произведение в ‘Современные записки’ и тотчас же уехал в Кальвадос на, как мне чудилось, вполне заслуженный отдых: плавание и велосипед (до изнурения) меня потом поддерживали всю зиму!
В августе я получил письмецо от аккуратнейшего В.В. Руднева вместе с моей уже потерявшей девственную свежесть рукописью ‘Двойного Нельсона’. Рассказ недостаточно хорош для ‘Современных записок’.
Руднев был честнейшим, милейшим, добрейшим русским интеллигентом, дворянином, земским врачом и эсером, как почти все из этой среды, он мало смыслил в искусстве и не высказывал суждения о живописи или стихах. Но проза казалась ему делом простым и нехитрым. Вообще, литература в России ведь только придаток, аппендикс к другим силам, ведущим борьбу с произволом. И этот честнейший зубр занимался редактированием единственного в эмиграции толстого журнала (из других редакторов только поэт М. Цетлин13 был на своем месте).
Несколько лет спустя мне удалось поместить этот рассказ в ‘Русском журнале’14, тогда Ходасевич при памятных для меня обстоятельствах пригласил меня к себе для беседы: он относился серьезно к своим обязанностям критика и считал нужным выяснить некоторые темные места, прежде чем писать статью для ‘Возрождения’. Узнав, что ‘Современные записки’ мне когда-то вернули ‘Двойной Нельсон’, он пришел в бешенство.
— Ну зачем они берутся не за свое дело! Ну зачем они берутся не за свое дело! — повторял он с отвращением.
Я знаю, что в разное время Ходасевич писал нежные письма к Вишняку и Рудневу, а может быть, и Милюкову, он, вероятно, начинал так: ‘Дорогой НН’… и завершал: ‘уважающий Вас В. Ходасевич’. Но заключить отсюда, что поэт любил этих общественных деятелей или уважал их, могут только очень ограниченные люди.
Гнев его в ту пору был направлен, главным образом, против Вишняка. Впрочем, на последнем вымещали почему-то злобу многие: словно он один, или в первую очередь он, был ответствен за все исторические пасквили нашей эпохи. А это, конечно, неверно. Есть такие существа, которые без особых причин кристаллизируют вокруг себя весь общественный гнев. Я встречал множество вдумчивых людей, которые относились к российскому учредительному собранию с яростным презрением только потому, что М. Вишняк отождествляет себя с этим благородным, но почти мнимым учреждением.
Итак, я получил назад в Кальвадосе рукопись своего рассказа — точно щелчок в нос! Я очень ценил ‘Двойной Нельсон’. (Адамович и Ходасевич, потом, на редкость единодушно и безоговорочно его похвалили.) И поэтому я впервые в своей жизни написал редактору, жалуясь… Знают ли эти ‘принципиальные’ герои, что они делают? В нашей фантастической действительности одобрение, признание могут иногда спасти писателя даже от самоубийства. Творчество в эмиграции не имеет ничего общего с тверским земством!..
Вернувшись в Париж к началу сентября, я в следующее же воскресенье очутился у шоферского кафе, рассчитывая встретить друзей, по которым соскучился. Но оказалось, что многие еще в отъезде (или отвыкли ходить сюда за лето), экономя, я решил не усаживаться за столик. Поплавский меня проводил до дверей. Я тогда заметил (но только потом сообразил) его неестественную бледность! Лицо серое, как гречневый блин, с темными, узкими, неприятными усиками, которые он себе вдруг отпустил.
Он был молчалив, сдержан, как-то непривычно солиден. ‘Числа’ больше не выйдут15. ‘Современные записки’ ему вернули роман. Впрочем, он теперь интересуется спиритизмом: во вторник (кажется, вторник) он приглашен к одной даме на сеанс. Если я хочу, могу с ним пойти.
— Зайди ко мне к пяти часам, — были его последние слова. — Погуляем еще до того.
На этом мы расстались: он застыл у порога — бледная маска с усиками инка или ацтека как бы висела на высоте человеческого роста.
Позже я сообразил, что это, вероятно, наркотики так преобразили и цвет и состав его тканей, помню мертвенно-неподвижно-гладкую кожу лица (без очков).
Игра Поплавского с наркотиками — не случайность, началась она очень рано. Его всегда тянуло к прекрасному сну или прекрасному злу. (Зло — сон, сон прекрасен.) Его отталкивали грубые безобразия жизни (действовать в жизни — значит безобразничать). Борьба с уродством жизни приводит также к умножению уродства. Ах, уйти, уйти. Повесть о дьяволе — трудная литература. И Поплавский это знал как никто лучше. Дьявол прекрасен, а красота омут. Да, хороши святые! Но именно благодаря ревности дьявола.
— Вообще, хороши матросы, но не будем говорить о них, — повторял он с восторгом строку из своего любимого ‘стоика’ Гингера.
Смерть неизбежна и прекрасна (даже если она зло). Будем умирать, как новые римляне: в купальном трико, на камнях у бассейна с заправленной хлором водою, заснуть, улыбаясь сквозь боль (возвратиться к знакомым снам).
Я иногда встречался с Борисом у общих друзей (Проценко — Дряхлов), там мы, бывало, закусывали, пили винцо, играли в беллот или шахматы, спорили, ругались, шельмуя друг друга. (Вообще, агапы эти протекали гораздо приятнее, когда одного из нас — Поплавского или меня — не было.) При разных обстоятельствах я видел его пьяным.
Иные, опьянев, чувствуют смертную истому и всячески сопротивляются (часто даже безобразно)… Вздыхают, стонут, бегают в уборную, кланяются подоконникам, суют себе палец в рот, поднимают, как выразился бы Поплавский, метафизический гвалт.
Другие застывают в мертвом покое, сдаются сразу, покорные и по-своему прекрасные: на полу, в кресле, под стеною! Не двигаясь, не ропща, почти не дыша, и такие же они в агонии. Поплавский принадлежал к последним.
Во вторник я не пошел на спиритический сеанс (а ведь если бы не забыл, то все могло бы получиться иначе).
Поплавский тоже, по-видимому, передумал. Вместо эзотерической дамы встретился с новым другом, отвратительным русским парижанином, продававшим всем, всем, всем смесь героина с кокаином и зарабатывавший таким образом на свою ежедневную дозу наркотиков. Говорили, что этот несчастный давно собирался кончить самоубийством и только ждал подходящей компании (есть такая черта у некоторых выродков: захватить попутчика). Для этой цели он только удвоил или утроил обычные порции порошков.
Не думаю, чтобы Борис подозревал о предстоящем путешествии. Он был все-таки профессионалом и в последнюю минуту вспомнил бы о дневнике или незаконченной рукописи.
Под вечер они явились вдвоем на квартиру Поплавских (семья жила тогда рядом с русским земгором, где, кстати, в каморке ютилась редакция ‘Современных записок’). Вели себя несколько странно: возбужденные, раздраженные. То и дело выходили наружу в уборную и возвращались опять веселые, обновленные. Старики спокойно улеглись спать и больше ничего не слыхали. Наутро нашли два остывших тела.
В ‘Последних новостях’ появился портрет Бориса: тогда я впервые понял, что наша жизнь тоже является предметом истории (не только Бородинское сражение) и подлежит тщательному изучению, так как и о ней могут быть два мнения.
Когда я пришел на квартиру покойного, там уже собрался народ, Шарпгун и Кнут рылись в кипе бумаг, подобные майским жукам. Старик Поплавский, желтый, опухший, с расстегнутым воротом рубахи, зачем-то поднимал высоко к окну старые штаны сына, показывая присутствующим, как они просвечивают (потом я узнал, что он и другим демонстрировал эти брюки, словно некий метафизический аргумент).
Затем были похороны с огромным ворохом дорогих цветов: розы действительно пахли смертью16. В русской церковке нельзя было протолкаться. Барышни рыдали, многочисленные иноверцы стояли с напряженными лицами. (Поплавский любил евреев и умел, подражая Розанову, пококетничать на тему Христа, крови и обрезания.)
Служил о. Бакст — кажется, из протестантской семьи! Он произнес ‘резкую и бестактную’ проповедь, клеймя кокаин, что возмутило некоторых девиц, и они попытались демонстративно выйти из переполненного храма. Особенно гневалась та, что, по словам покойного, питалась его отбросами.
О. Бакста я во время войны встречал в Марселе: ему я приношу благодарность за мирный чай и нежную русскую беседу в осажденном варварами мире! (В воскресенье 22 июня 1941 года, после литургии, милые соотечественники в Марселе, как и в Ницце, целовались, поздравляя друг друга с пасхою духа.)
Смерть Поплавского хотя и закономерна, но совсем не характерна для него: тут возможны были разные варианты. Продолжались бы ‘Числа’ или замышлялось бы другое, способное увлечь дело, и Борис тогда бы не погиб. С той же легкостью он через год уехал бы в Испанию. А под немцами безусловно подвизался бы в резистансе: с взлетами и метафизическими истериками (может быть, с неудачей, вроде Червинской).
Он оставил несколько прелестных стихов, но ценность Поплавского не исчерпывается ими. Он написал десяток страниц вдохновенной прозы, но и романы его — не всё! Поплавский безусловно имел ‘некое видение’ и силился его вспомнить, воплотить (часто путаясь, отчаиваясь и прибегая к лживой магии). Больше, пожалуй, он себя выразил в статьях типа ‘Христос и Его знакомые’ и, конечно, в бесконечных (бессмертных) разговорах.
Еще теперь, четверть века спустя, в блестящих импровизациях некоторых наших зарубежных примадонн я все еще нахожу крупицы того золотого песка, который так щедро, небрежно и назойливо рассыпал Борис Поплавский.
Холодный парижский вечер, потом ночь задыхающегося предсмертного сна и две строки, которые не могли не вспомниться, — строки, написанные в далеком предчувствии:
Пока на грудь и холодно и душно
Не ляжет смерть, как женщина в пальто…
Внешне все ясно и понятно: Монпарнас, наркотики и — ‘иначе это кончиться не могло’. И можно было бы, только пожалев об этом, не задумываться более, если бы эта смерть не была гораздо значительнее и страшнее, чем она кажется. То, что Поплавского всегда тянуло в ‘эту среду’, мы все давно знали. Зачем ему были нужны эти люди, проводившие голодные ночи в кафе, не представлявшие, казалось бы, никакого интереса, эти псевдоинтеллектуальные нищие, не менее жалкие, чем парижские бродяги, ночующие под мостами? И все же Поплавский неизменно возвращался туда. Менялись его спутники, проходило время, а он все путешествовал там же. Он любил, чтобы его слушали, хотя не мог не знать, что его Монпарнасу были недоступны его рассуждения с цитатами из Валери, Жида, Бергсона и что его стихи были так же недоступны, как его рассуждения. И единственное, что могло сближать Поплавского с этими убогими людьми, это то, что и он и они не врастали в жизнь, не знали ни крепкой любви, ни неразрываемой независимости некоторых человеческих отношений, ни того, как следовало бы жить и к чему следовало бы стремиться. Но ‘их’ смерть не была бы утратой. Смерть же Поплавского — это не только то, что он ушел из жизни1. Вместе с ним умолкла та последняя волна музыки, которую из всех своих современников слышал только он один. И еще: смерть Поплавского связана с неразрешимым вопросом последнего человеческого одиночества на земле. Он дорого заплатил за свою поэзию. Были ли люди, которые искренно и тепло любили Поплавского, были ли такие среди его многочисленных друзей и знакомых? Думаю, что нет, и это очень страшно. Бедный Боб! Он всегда казался иностранцем — в любой среде, в которую попадал. Он всегда был — точно возвращающимся из фантастического путешествия, точно входящим в комнату или в кафе из ненаписанного романа Эдгара По. Так же странна была его неизменная манера носить костюм, представлявший собой смесь матросского и дорожного. И было неудивительно, что именно этот человек особенным, ни на чей другой непохожим голосом читал стихи, такие же необыкновенные, как он сам:
Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле,
Дико вскрикнет черная Мадонна,
Руки разметав в смертельном сне.
И сквозь жар ночной, священный, адный,
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный,
Снег, идущий миллионы лет.
Он носил глухие черные очки, совершенно скрывавшие его взгляд, и, оттого что не было видно его глаз, его улыбка была похожа на доверчивую улыбку слепого. Но однажды, я помню, он снял очки, и я увидел, что у него были небольшие глаза, неулыбающиеся, очень чужие и очень холодные. Он понимал гораздо больше, чем нужно, а любил, я думаю, меньше, чем следовало бы любить.
Я не знаю другого поэта, литературное происхождение которого было бы так легко определить. Поплавский неотделим от Эдгара По, Рембо, Бодлера, есть несколько нот в его стихах, которые отдаленно напоминают Блока. Поэзия была для него единственной стихией, в которой он не чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег. Если можно сказать: ‘Он родился, чтобы быть поэтом’, то к Поплавскому это применимо с абсолютной непогрешимостью — и этим он отличался от других. У него могли быть плохие стихи, неудачные строчки, но неуловимую для других музыку он слышал всегда. И в литературных спорах, которые он вел, часто крылось одно неискоренимое недоразумение, отделявшее его от его собеседников: он говорил о поэзии, они — о том, как пишут стихи.
В последние годы он иначе писал, чем раньше, как-то менее уверенно: он чувствовал, как глохнет вокруг него воздух. Это был результат той медленной катастрофы, которая привела к молчанию его ранних и лучших товарищей. Их имена известны всем в литературном кругу и не известны почти никому в широкой публике. Все они перестали писать — и вместе с тем каждому из них было что сказать. Но в том диком и глухом пространстве, которое их окружало, их слова не были бы услышаны. И они замолчали. И Поплавский остался один. Своеобразный заговор визионеров, в котором он участвовал, вдруг разорвался и исчез. И его литературная обреченность стала еще очевиднее, еще трагичнее: у него в жизни не было ничего, кроме искусства и холодного, невысказываемого понимания того, что это никому не нужно. Но вне искусства он не мог жить. И когда оно стало окончательно бессмысленно и невозможно, он умер.