ВОСПОМИНАНІЯ О H. И. КОСТОМАРОВ.
Екатерина Юнге.
Воспоминания о Н. И. Костомарове, Юнге Екатерина Федоровна, Год: 1890
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Юнге Е. Воспоминания о Н. И. Костомарове // Киевская старина, 1890.— т. 28.— No 1.— С. 22-34.
4 апрля исполнится пятилтіе со дня смерти Николая Ивановича Костомарова, дкое чувство горя объ утрат нашего славнаго историка начинаетъ переходить въ боле тихую грусть, въ памяти возстаютъ картины прошлаго, невольно является желаніе присоединить и мое слово къ цлому ряду уже появившихся въ печати воспоминаній о покойномъ, тмъ боле, что я знала Н. И. не только, какъ ученаго и художника, но и была знакома съ нимъ лично съ моихъ отроческихъ лтъ. Однако меня невольно беретъ раздумье: будетъ ли въ моемъ простомъ разсказ, почерпнутомъ большею частью изъ дтскихъ воспоминаній, достаточно интереса для публики? Я не критикъ и не писатель, потому не могу высказывать своего мннія о дятельности H. И. Костомарова, жизнь его со всевозможными подробностями описывается уже давно въ нашихъ журналахъ, личность его слишкомъ знакома всмъ нашимъ современникамъ и мн остается только одно: передать то впечатлніе, которое Н. И. производилъ на меня, и сдлать это вполн искренно и правдиво. Въ этой правдивости — и мое извиненіе, и моя единственная заслуга.
Много говорили о Костомаров по прибытіи его въ Петербургъ изь Саратова и съ нетерпніемъ ожидали начала его профессорской дятельности. Въ салон моего отца {Графа . П. Толстаго.} собирался тогда кружокъ изъ самыхъ выдающихся личностей въ художественномъ мір. Кружокъ этотъ вовсе не имлъ политическаго оттнка, туда попадали люди не потому, что они принадлежали къ тому или другому кружку по своему образу мыслей, но потому, что были умны или талантливы. Бывали у насъ люди ретроградныхъ и крайне либеральныхъ воззрній, но вс были чмъ нибудь отмчены въ ученомъ, литературномъ или художественномъ мір и, несмотря на горячіе споры, вс уживались подъ обаяніемъ безпристрастной, высоко честной и доброй личности отца моего и въ той атмосфер художественности и поэзіи, которую онъ умлъ создать около себя. Въ этотъ то дружескій кружокъ хотлось намъ притянуть и новую восходящую въ Петербург звзду: H. И. Костомарова.
Живо помню этотъ день, приходитъ къ намъ Т. Г. Шевченко, ‘звалъ, говоритъ, къ вамъ Костомарова — нейдетъ, упирается, да и только, чудакъ! А я вотъ что выдумалъ: онъ всегда занимается въ публичной библіотек, пойдемте туда, я васъ тамъ познакомлю’. Мы такъ и сдлали и я увидла H. И. въ первый разъ въ самой подходящей для него обстановк, окруженнымъ рукописями и фоліантами. Мн кажется, я съ первой минуты, какъ только взглянула на Костомарова, стала съ нимъ въ т дружескія отношенія, въ которыхъ была всегда, едва я успла прислушаться къ его разговору, къ его задушевному смху, какъ мн уже казалось, что я давно знакома съ нимъ. Н. И. сталъ бывать у насъ очень часто, полюбилъ всю нашу семью и всегда высоко цнилъ отца моего, что было вполн взаимно.
Вс, кто помнитъ начало дятельности Костомарова въ Петербург, знаютъ, что это было время какого то опьяненія: его выносили на рукахъ, большая зала университета, въ которой онъ долженъ былъ читать вслдствіе недостатка мста въ аудиторіяхъ, была переполнена народомъ такъ, что слушатели сидли и на окнахъ и но двое на одномъ стул, дамы длали ему оваціи, на улицахъ поминутно слышалось его имя. Его отношеніе къ этому всеобщему восторгу и то, какъ онъ держалъ себя все это время, боле всего характеризуетъ Н. И., какъ человка. Онъ былъ такъ простъ и скроменъ, такъ мало упоенъ успхомъ, когда ему въ глаза высказывали лестные отзывы онъ какъ то уходилъ въ себя и перемнялъ разговоръ, даже наедин съ нами никогда иначе какъ въ шутку не упоминалъ объ длаемыхъ ему оваціяхъ, никогда не выразилъ ни однимъ намекомъ какое нибудь самодовольство, оставался крайне требовательнымъ къ себ и продолжалъ сильно работать, но чувствовалось, что онъ былъ счастливъ, я думаю, это былъ одинъ изъ лучшихъ годовъ его жизни.
Для меня этотъ годъ былъ какимъ то душевнымъ праздникомъ: мн минуло 16-ть лтъ, жизнь радостно открывалась передо мной и въ ней, пока, первое мсто занимали Н. И. Костомаровъ и университетъ. Послдній казался мн какимъ то священнымъ храмомъ, въ который я, недостойная, входила съ трепетомъ, а Костомаровъ наполнялъ его новой струей молодой науки. Живое было это время, полное иллюзій, упованій и надеждъ! Желанія наши осуществлялись подъ рукой Царя-Освободителя, будущее казалось свтло и ясно, неподавленныя силы просились наружу, и вотъ является человкъ, пострадавшiй между прочимъ и за т идеи, которыя теперь торжественно вступали въ свои права и въ торжеств своемъ возносили и его, онъ являлся какъ бы примромъ и залогомъ, что не будетъ боле розни, вс пойдутъ рука объ руку на одно общее дло — благо родины и человчества. Такія мысли бродили не въ одной только моей шестнадцатилтней голов, вс были какъ то особенно настроены и Костомаровъ былъ нашимъ героемъ дня. Смшно теперь и какъ то трогательно вспомнить о нашихъ волненіяхъ во время знаменитаго диспута Погодина съ Костомаровымъ. Н. И., хотя и принималъ къ сердцу свою полемику о начал Руси, но о самомъ диспут говорилъ у насъ боле въ шуточномъ тон, но мы, молодежь, относились къ этому событію серьезно и страстно. Съ замираніемъ сердца отправляясь на этотъ диспутъ, мы чувствовали то же, что должны были чувствовать молодые романтики, идя на первое представленіе Эрнани, для насъ Костомаровъ, какъ Викторъ Гюго, какъ когда то Жоффруа Сентъ-Илеръ, былъ носителемъ идеи свободы и движенія въ наук и искусств. Жмудь, такъ мало извстная намъ до тхъ поръ, стала нашимъ лозунгомъ, нашимъ знаменемъ, за торжество ея мы ничего бы не пожалли, пораженіе ея вызвало бы у насъ слезы… Ученость Погодина таки пугала насъ. ‘Погодинъ наврно приготовилъ какое нибудь вское, ршающее возраженіе’, говорили въ университет. — ‘Что жъ, это будетъ пріобртеніе для науки, Н. И. первый порадуется этому’, утшали мы себя.
Какъ студенты понимали и любили Костомарова, показываетъ тотъ фактъ, что сначала они хотли въ случа побды вынести его на рукахъ и, вернувшись въ залу, освистать Погодина, но ршили этого не длать, такъ какъ это будетъ непріятно H. И., ршили даже апплодировать Погодину, если это будетъ можно, чтобъ сдлать удовольствіе его оппоненту. Посл безумно шумной оваціи диспута, Н. И. сидлъ у насъ въ кругу друзей за бокаломъ шампанскаго и на вопросъ: отчего онъ какъ будто не радуется выражаемому ему сочувствію, отвчалъ съ обычной своей скромностью: ‘потому что отъ меня слишкомъ многаго ожидаютъ’.
Но не на каедр, окруженный восторгомъ толпы, рисуется Н. И. всего чаще въ моихъ воспоминаніяхъ. Я вижу его добрымъ знакомымъ, внесшимъ въ нашу частную жизнь массу своихъ свдній, живописность своей рчи, блескъ своего остроумія, заразительную искренность своего смха, теплоту своего участія. Какой безъискусственной и оригинальной прелестью дышали его разсказы, — каждая личность въ нихъ была такъ мтко очерчена нсколькими словами, что являлась типомъ. Не имя претензіи передать ихъ въ той художественной форм, въ которой они являлись въ устахъ Н. И., я приведу нкоторые изъ этихъ разсказовъ ради самихъ передаваемыхъ изъ нихъ фактовъ, заимствованныхъ большею частью изъ жизни самаго Костомарова. Такъ, съ необыкновеннымъ юморомъ разсказывалъ онъ, какъ, бывши въ московскомъ пансіон, 10—11 лтъ отъ роду, онъ, начитавшись Вальтеръ Скотта, задумалъ возобновить рыцарскія зати и устраивалъ турниры. Одвшись въ бумажный панцирь и шлемъ, подпоясавшись мечомъ, выходилъ онъ на поединокъ съ товарищемъ втрое сильнйшимъ. — Только что я приготовлюсь, говорилъ Н. И., по всмъ рыцарскимъ правиламъ, занесу копье, чтобъ ударить въ него всею силой, а онъ выхватитъ копье, переломитъ объ мою спину, да за чубъ, за чубъ меня, донъ-Кихота! Кто меня только не билъ, и всегда а самъ задвалъ: вспылю, подлечу и всегда то меня побьютъ… Но я никогда не жаловался, за то меня все таки товарищи любили’. Въ воронежской гимназіи учитель научилъ Н. И. снести директору голову сахара. Мальчикъ въ простот сердца, съ головой сахара отправился прямо въ гостинную директора, да еще при гостяхъ. Директоръ распушилъ его и прогналъ. Вышелъ мальчикъ совсмъ озадаченный, а за нимъ бжитъ горничная: ‘вы, говоритъ, не туда зашли, барину отсюда, съ чернаго крыльца, носятъ’.
Слдующій, припоминаемый мною, разсказъ относится къ юношескому періоду жизни Н. И. Когда ему было 22 года, онъ влюбился въ одну двушку, которая предпочла ему другаго. Костомаровъ позабылъ и думать о ней, когда узналъ, что этотъ другой бросилъ ее въ несчастьи и нужд. Былъ тогда у Н. И. одинъ товарищъ П., добрый малый, но большой гуляка. Узнавши о горькой судьб двушки, этотъ послдній спрашиваетъ у своего друга, что онъ намренъ длать. ‘Право не знаю, подлость ужасная, надо бы заставить жениться, да какъ?’ Неужели же ты оставишь такую возмутительную вещь безнаказанной’, восклицаетъ П. ‘такъ то ты стоишь за правду? Ну, такъ я за это дло возьмусь’. И отправляется устраивать дуэль. ‘Ты будь спокоенъ, говорить онъ Костомарову, если онъ тебя убьетъ, такъ и ему съ мста не сойдти’. Вызывая отъ имени Н. И. того господина, онъ предупреждаетъ его: ‘если вы не хотите драться, то мы васъ все равно до смерти поколотимъ. Вамъ смерти не миновать, если вы застрлите К., то я все равно васъ убью, лучше ужъ вы женитесь на оскорбленной вами двушк’. Все это длалось только за идею, такъ какъ, по выраженію Костомарова, ‘эта двушка была у него давно донной Эльвирой’, а П. и не зналъ ея. Дуэль, однако, не состоялась: противникъ предпочелъ донести губернатору и Н. И. долженъ былъ, вслдствіе этой исторіи, оставить Харьковъ.
Съ разработываемою имъ въ его лекціяхъ или сочиненіяхъ эпохою Н. И. сживался такъ, что, слушая его, казалось, слышишь очевидца передаваемыхъ событій: добродушно подтрунивая иногда надъ своими героями, онъ какъ будто говорилъ о близкихъ знакомыхъ. Легенды о бсахъ, одно время занимавшія его, получали въ устахъ его оригинальный характеръ, его бсы были такъ милы, граціозны, такъ полны жизни, что, казалось, онъ самъ вритъ въ нихъ. Особенно одинъ ‘бсъ Зееуеъ’, котораго спеціальность была ‘творить пакости мнихамъ’, а за неимніемъ оныхъ — ученымъ, пріобрлъ мою симпатію и занялъ у насъ большую роль. Перемнятъ ли любимую оперу, помшаетъ ли погода предполагаемому катанью, — ‘каковъ бсъ Зееусъ? Это все онъ!’ восклицаемъ мы. Всякія мелкія событія передавались языкомъ легендъ. Разъ приходитъ къ намъ Н. И. и разсказываетъ: ‘во едину изъ средъ пріиде ко мн бсъ лукавый во образ знаемаго моего и глагола: ‘хощеши, брате, стяжаніе веліе имати? Возьми акціи саратовской желзной дороги’. Азъ же, по незлобію и добросердечію своему, поидохъ и взяхъ акціи сіи. Протекшимъ же дванадесятію седмицамъ, услышахъ, яко акціи сіи упадоша въ цн. И грядохъ азъ къ знаемому моему и ркохъ ему: ‘почто, брате, обманулъ мя еси?» И отречеся и рече: ‘не вмъ, что глаголеши, се не азъ бы’. И тогда азъ прозрхъ и уразумхъ, яко се бсъ 6 во образ человческомъ, иже пріидохъ искусить мя. И абіе пріиде бсъ во образ знаемаго моего и рече ми: ‘веліе ли, брате, стяжаніе имаши?’ Азъ же, прозрвый, рекъ ему: ‘вмъ, кто еси’. И отвща, глаголя: ‘во истину есмь бсъ Зееусъ, ненавидяй добро и родъ человческій, паче же премудрости твоея ради, пріидохъ пакости ти творити’.
Давно общалъ H. И. показать намъ, какъ длаются настоящіе вареники, и вотъ однажды, прямо изъ университета, Н. И. отправляется къ намъ въ кухню, подпоясывается передникомъ и, взявъ въ руки ложку, предварительно читаетъ намъ полукомическую, полусерьёзную лекцію о вареникахъ и приступаетъ къ длу, но о дальнйшемъ пусть онъ самъ разскажетъ: ‘Б мужъ нкій, имя же ему Никола, и восхот онъ, гордости своея ради, яство, вареники нарицаемое, сотворити. И взявъ муки гречневыя и сотворивъ брашно, и вложивъ въ оное творогу, и посыпавъ солью, ввергну въ укропъ. И возсдоша домочадцы и присные его за трапезу и, подану сущу яству сему, никто же не може ясти! И уразумхъ мужъ сей, яко се бсъ лукавый, ненавидяй добра и рода человческаго, соврати его и отъиде посрамленъ’.
Эта способность переходить отъ дла, отъ серьёзныхъ разговоровъ, полныхъ учености и глубокихъ мыслей, къ такой ребяческой веселости, эта широта души, отзывчивой ко всему, отъ философскаго мышленія до лепета ребенка, для которой ничто въ человк и природ не чуждо, длали проведенное съ Н. И. время обаятельнымъ и незабвеннымъ. Полное отсутствіе важности, тщеславія, самомннія и безконечная снисходительность къ людямъ — привязывали къ этому человку. Желчности, горечи я никогда не замчала у Н. И., въ немъ было что-то ясное, спокойное, какъ у всхъ тхъ, кто созерцаетъ міръ съ нкоторой высоты. Непониманіе или несправедливость къ нему людей ложились глубокой раной въ его сердце, но онъ всегда старался находить извиненіе и объясненіе ихъ поступкамъ, къ нападкамъ печати относился добродушно, отстаивая право каждаго высказывать свои мысли. Иногда даже досадно было, какъ спокойно принималъ онъ разныя инсинуаціи. По поводу такъ часто раздававшихся обвиненій его въ разрушеніи идеаловъ и развнчиваніи народныхъ героевъ, онъ. смясь, говорилъ: ‘чмъ же я тутъ виноватъ, когда я этого не вижу, не нахожу въ источникахъ? Что есть въ источникахъ, то я знаю, чего нтъ — того не знаю, я такъ и говорю: ‘этого я не знаю или этого нтъ въ источникахъ’, что жъ я тутъ могу подлать!’ Онъ зналъ, что онъ искалъ только истины, неумолимой истины и безбоязненно шелъ по пути, который ему указывала совсть. Правдивость, доведенная даже до крайности, была отличительной чертой Н. И. и въ частной жизни. Я знаю нсколько случаевъ изъ его жизни, гд онъ сильно повредилъ себ изъ страха, чтобъ какъ нибудь не покривить душой. Для близкихъ людей эта отчасти утрированная правдивость бывала въ нкоторыхъ случаяхъ даже тяжела: безъ всякаго желанія обидть кого нибудь, онъ говорилъ людямъ въ глаза непріятныя истины и не хотлъ понять, что слдуетъ иногда воздержаться отъ выраженія своихъ впечатлній: ‘да вдь это правда, говорилъ онъ, а правда всегда хороша, всегда полезна’. Онъ былъ въ этомъ случа очень послдователенъ, цнилъ правдивость въ другихъ, самъ никогда не обижался, когда были съ нимъ откровенны и, если былъ неправъ, тотчасъ же соглашался съ этимъ. ‘Костомаровъ, писала я въ то время кому то, одинъ изъ тхъ людей, для которыхъ вс ихъ хорошіе и благородные поступки такъ врожденны и естественны, что кажутся имъ чмъ то совсмъ простымъ и обыкновеннымъ, вовсе не заслуживающимъ похвалы. Они поступаютъ благородно не вслдствіе какого нибудь разсужденія, а потому, что иначе поступить не могутъ. Это очень рдкіе люди, ихъ можно сравнить съ геніями въ искусств, когда встрчаешь ихъ въ жизни, то невольно благоговешь передъ ними’.
Н. И. былъ вспыльчивъ отъ природы, но горячность его выражалась въ рдкихъ случаяхъ и обыкновенно обрушивалась на голову его ‘Лепорелло’, его преданнаго омы, который, хорошо зная своего барина съ дтства, относился къ этому, какъ добрая, старая няня — къ вспышкамъ ребенка. Объ его горячности я знала изъ разсказовъ самого Н. И. и она казалась мн естественной при его впечатлительномъ и живомъ характер, видла же я его всегда ровнымъ, привтливымъ и добрымъ. Особенно замчательна была его сдержанность во время спора. Въ Н. И. такъ глубоко было развито уваженіе къ человческой личности, что онъ выслушивалъ всякаго, даже того, кто далеко ниже его стоялъ по уму и по развитію, стараясь въ словахъ его отыскать не слабыя стороны, но какой нибудь проблескъ истины. Споры его съ Шевченкомъ были моимъ наслажденіемъ, контрастъ между этими двумя друзьями во время спора былъ въ высшей степени интересенъ и оба противника были очень милы, каждый въ своемъ род: невозмутимое спокойствіе Костомарова выводило кипятящагося Шевченка изъ себя, такъ что онъ, подъ конецъ, къ нашему полнйшему удовольствію, начиналъ бранить Н. И. по малорусски.
Если это только возможно, я еще боле сошлась съ Н. И. во время нашего лтняго пребыванія въ Финляндіи, куда онъ часто прізжалъ къ намъ. Величественная тишина сосновыхъ лсовъ наввала на насъ какое то поэтическое настроеніе. Цлыми днями бродили мы по полямъ и лсамъ, утомляя нашихъ, мене насъ впечатлительныхъ въ красотамъ природы, спутниковъ, взлзали на вершины скалъ, любовались разнообразіемъ мховъ, доставали въ лсныхъ озеркахъ блые ненюфары. Рчи H. И., казалось мн, сливались съ окружающей природой въ одну общую гармонію, онъ посвящалъ меня въ таинство звзднаго неба, разбирая лепестки полевыхъ цвтовъ въ нашихъ букетахъ, онъ говорилъ о метаморфозахъ растеній, переходилъ къ преданьямъ народовъ, едва выходящихъ изъ мрака доисторическихъ временъ, и передавалъ, какія минуты наслажденія испытывалъ онъ, бесдуя съ мужиками и объясняя имъ солнечную систему.
Не обходилось и у насъ съ Н. И. безъ препирательствъ. Темою обыкновенно служило отношеніе къ природ и пейзажная живопись, которую Н. И. ставилъ ниже другихъ жанровъ и которую я защищала съ горячностью, подобающей пейзажистк. Я упрекала Н. И., что онъ боле дорожитъ историческими воспоминанiями, связанными съ какой нибудь мстностью, чмъ красотой ея, природа такъ хороша сама по себ, что наслаждаться ею надо всецло, нe примшивая ничего другаго. H. И. напротивъ доказывалъ, что одно должно дополнять другое, что природа мертва безъ людей, что природа располагаетъ къ тому, чтобы любить людей, что некрасивую историческую мстность онъ не назоветъ красивой, но прекрасная, соединенная съ историческими воспоминаніями, кажется ему еще лучше. Съ своей стороны онъ ставилъ мн въ вину, что я смотрю на природу слишкомъ съ художнической точки зрнія. — Вамъ нравится то только, что картинно, говорилъ онъ, такъ на природу нельзя смотрть, это слишкомъ односторонне, кто дйствительно любитъ природу, тотъ любитъ каждый клочекъ ея, тотъ восхищается каждымъ листочкомъ’. Наши споры однако кончались весьма миролюбиво, относительно пейзажной живописи мы приходили къ компромиссамъ, а когда я заявляла, что финляндская природа, если и лишена интересныхъ воспоминаній, все же не лишена людей, которыхъ можно изучать и любить, и что ‘я гораздо лучше всхъ его историческихъ личностей, умершихъ тысячу лтъ тому назадъ’, то, конечно, съ такой женской логикой Н. И. могъ только, смясь, соглашаться. Потомъ, сидя на берегу,
Созерцая, какъ солнце пурпурное
Погружается въ море лазурное,
Полосами ею золотя…
Н. И. признавался, что въ своей молодости и онъ испытывалъ все, о чемъ я часто говорю, эти восторги передъ картинами природы, доходящіе до слезъ и до молитвы, это желаніе воспринять въ себя, удержать на вкъ эти впечатлнія — и я была вполн удовлетворена.
Мы иногда катались верхомъ, но самая интересная изъ нашихъ прогулокъ было маленькое путешествіе на Иматру, которое ознаменовалось такой сильной грозой и при такой эффектной обстановк, что я никогда потомъ не видла ничего подобнаго. Мы укрылись въ стеклянномъ павильон надъ водопадомъ. Молнія сначала дрожала и блестла вдали, потомъ гроза стала быстро приближаться: на горизонт поднимался огненный столбъ и, какъ въ фейерверк, выбрасывалъ снопы стрлъ, легкія облачка черными силуэтами рисовались на ярко освщенномъ неб, водопадъ рвался и бушевалъ, равномрный ревъ его, какъ аккомпаниментъ, вторилъ страшнымъ, повтореннымъ эхо раскатамъ грома, блая пна подымалась, озаренная фосфорическимъ блескомъ, и огненныя брызги разсыпались кругомъ. Была минута какого то страшнаго безмолвія и вдругъ гроза разразилась почти надъ нами, разомъ озаряя нашъ стеклянный домикъ со всхъ четырехъ сторонъ. Нкоторымъ дамамъ сдлалось дурно.
— Вамъ не страшно? спросилъ меня Н. И.
— Нтъ.
— Это рдко, чтобъ молодая двица не боялась грозы.
— Я прежде ужасно боялась, но сегодня это слишкомъ хорошо. Нтъ такого страха, который оторвалъ бы меня теперь отъ окна. Я уже никогда не буду бояться, всякая гроза будетъ напоминать мн эту чудную ночь.
На обратномъ пути Н. И. неожиданно сказалъ мн: ‘пишите стихи, а то вся ваша поэзія обратится въ жизнь, берегитесь этого, это не принесетъ вамъ счастья’.
Костомаровъ сильно увлекался даже мелочами, заинтересовавшими его: такъ, онъ серьезно сталъ изучать со мной англійскій языкъ и прилежно читалъ Шекспира съ лексикономъ и комментаріями. Не могу безъ смха вспомнить, какъ одинъ разъ насъ, возвращавшихся съ прогулки, засталъ дождь. Вс наши, конечно, поспшили добраться до дому, но мы съ Н. И. были заняты англійскимъ діалектомъ и ко всему другому оставались равнодушны. Употребитъ Н. И. неврное выраженіе, — я остановлюсь, чтобы поправить его, я скажу что нибудь непонятное для Н. И., — онъ остановится, бьетъ себя въ голову и, пока я не переведу ему моихъ словъ, мы стоимъ другъ противъ друга посреди дороги, а дождикъ льетъ на насъ, какъ изъ ведра. Не мене увлекался Н. И. музыкой: мы съ сестрой должны были несчетное количество разъ играть ему въ четыре руки ‘Аделаиду’ Бетговена, а одна наша знакомая всего ‘Донъ-Жуана’. Эту оперу, также какъ ‘Жизнь за Царя’, Н. И. любилъ какою то фанатическою любовью и, никогда не игравши на фортепіано, захотлъ выучиться ‘La ci darem la mano’. Съ грхомъ пополамъ я и сестра выучили его и тогда это сдлалось настоящей мономаніей, онъ повторялъ эту пьесу во всякое время: идемъ мы, напримрь, завтракать мимо фортепіанъ, нельзя не остановиться и не съиграть ‘La ci darem’. ‘Попробуйте теперь въ четыре руки’, проситъ Н. И. ‘Да когда же вы, наконецъ, придете, все простыло’, раздается голосъ моей матери, и только благодаря тому, что нтъ на дорог втораго рояля, мы достигаемъ благополучно балкона.
Наканун Иванова дня мы устроили что то врод языческаго праздника: двушки сплели себ внки, мужчинъ украсили гирляндами изъ хмля, пли псни, переводили коня черезъ колоду и Н. И. первый перепрыгнулъ черезъ костеръ. Его примру тотчасъ же послдовали мстные крестьяне, у которыхъ это до сихъ поръ въ обыча. Въ слдующее воскресенье, мы, въ угоду Н. И., устроили балъ для крестьянъ. Оркестръ состоялъ изъ трехъ скрипокъ, угощенье — изъ пива и сластей, я прошлась въ первой пар съ нашимъ кучеромъ. Н. И. и мой отецъ тоже приняли участіе въ танцахъ. Еслибъ недоброжелатели Костомарова видли, какъ живо интересовался онъ народными пснями, танцами и обрядами чухонъ, то наврное упрекнули бы его въ финноманств.
Наше веселое лто кончилось и мы ухали заграницу. Н.И. провожалъ насъ до Пскова, гд мы выпили бокалъ шампанскаго, сидя на городской стн на томъ мст, гд былъ вчевой колоколъ, и разстались. Во время двухлтняго путешествія я переписывалась съ Н. И. Письма его крайне интересны по той окраск, которую онъ умлъ придать передаваемымъ событіямъ дня, но я не считаю возможнымъ напечатать ихъ, такъ какъ въ нихъ много говорится объ общихъ знакомыхъ и событіяхъ, касающихся нашей семьи, одно изъ нихъ, написанное церковно-славянскимъ языкомъ, есть боле пространный варіантъ напечатаннаго уже г. Мордовцевымъ ‘Сказанія о представленіи оперы Пророкъ’.
Посл моего замужества, я сравнительно рдко видлась съ H. И., но дружескія отношенія наши не измнились и я всегда возвращалась отъ Костомарова съ наполненнымъ сердцемъ и умомъ.
Въ тяжелую минуту моей жизни Н. И. и его жена на дл доказали мн свою дружбу, ихъ ласку и участіе мн не забыть до гроба. Нсколько лтъ тому назадъ я провела у нихъ мсяцъ въ ихъ малороссійскомъ имніи. H. И., несмотря на посдвшіе волосы, на удушье, мучившее его, и нервность, развившуюся вслдствіе болзни, былъ все такимъ же, какимъ я знала его прежде: также работалъ, также острилъ и разсказывалъ, заставляя удивляться его замчательной памяти, также молодо восхищался дивными ночами Украины. Помню одну такую ночь. Въ усадьбу зашелъ кобзарь Вересай. Мы услись на заваленку и на ступеньки какого то сарая, пришли откуда то дивчины въ своихъ граціозныхъ костюмахъ , вс мы были залиты серебристымъ сіяніемъ мсяца, a слпой старикъ, со слезами въ дребезжащемъ голос, плъ про древнюю славу козачества… Посл обда, когда солнце близилось къ закату, мы отправлялись на одинъ изъ ближнихъ холмовъ, съ котораго открывался широкій видъ на окрестности. Цлая толпа ребятишекъ высыпала намъ вслдъ. На гор устраивался хоръ, подъ управленіемъ одной изъ старшихъ двочекъ, H. И. заставлялъ ихъ пть чисто народныя псни, которыя теперь, къ сожалнію, начинаютъ уже замняться солдатскими или лакейскими, и замчательно стройно и хорошо пли эти дти. Посл импровизированнаго концерта артистамъ раздавались леденцы. До самаго дома провожали насъ звонкіе дтскіе голоса, а тамъ ожидалъ насъ вкусный деревенскій ужинъ, посл котораго мы усаживались вокругъ лампы и принимались на чтеніе ‘Мазепы’, надъ которымъ трудился тогда Н. И. Какое то обаятельное впечатлніе производилъ весь складъ этой семьи: общеніе съ Костомаровымъ невольно заставляло работать мысль, почти материнская заботливость, съ которой жена его ухаживала за нимъ, пробуждала лучшія стороны души и какъ то тепло длалось на сердц…
Въ начал января 1885 года я была на короткое время въ Петербург и нашла Н. И. страшно измнившимся физически, особенно поразилъ меня его ослабвшій голосъ. Когда я, передъ отъздомъ, ужъ совсмъ простилась съ нимъ, Н. И. вдругъ сказалъ мн: ‘приходите ко мн еще разъ’. Что то сжалось въ груди моей, у меня мелькнула мысль: ‘малйшая воля этого человка должна быть священна для меня’ — и тотчасъ же смнилась другою: ‘такъ думаютъ объ умирающемъ’. Я разсяла эти грустныя мысли, но предчувствіе не обмануло меня, когда я исполнила желаніе H. И. и постила его, — я увидла въ послдній разъ моего добраго, стараго друга.