Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, Берс Степан Андреевич, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 57 минут(ы)

Воспоминания о графе Л. H. Толстом

(В октябре и ноябре 1891 г.)

С. А. Берса.

Смоленск.
Типо-литография Ф. В. Зельдовича.
1893

(Оглавление: I. Введение. — II. Биография графа Л. Н. Толстого до его женитьбы. — III Семейная жизнь графа Л. Н. Толстого за время до 1878 г. — IV. Особенности графа Л. Н. Толстого до его учения. — V. Мои поездки с графом Л. Н. Толстым и его семьею. — VI Перемена, произошедшая в Льве Николаевиче Толстом).

I. Введение.

Когда граф Лев Николаевич Толстой стал излагать своё нравственное учение, все заинтересовались частною жизнию его самого и его семейства. Всякий задавался вопросом, как он жил прежде и живёт теперь, как относится его семья к его учению.

В печати об этом появлялись большею частью неверные и отрывочные сведения, причём очень часто отдельные факты освещались неверно и неверно истолковывалось самоё учение.

Граф Лев Николаевич Толстой женат на моей родной сестре, и я проводил в его семействе все каникулы в промежуток времени с 1866 до 1878 год включительно, когда ему было от тридцати девяти до пятидесяти одного, а мне — от одиннадцати до двадцати трёх лет.

Частная жизнь его во всех отношениях светлая и прекрасная. Всю свою жизнь он делал и высказывал только правду и поэтому часто говорил: ‘у меня ни от кого на свете нет никаких тайн! пусть все знают, что я делаю!’

Прежде, чем описывать мои воспоминания о нём, должен упомянуть о наших отношениях.

Понятно, что отроком и молодым человеком я не только любил и уважал его, но и поклонялся ему. Независимо от обаяния, которым обладает гений, поклонение это вытекало ещё и из другого его индивидуального свойства. Как великий психолог и педагог, а притом и глубокосердечный человек, он умеет привлечь к себе не только отрока, но и всякого человека, но что в общежитии называется тактом и деликатностью, в нём составляет особое его дарование.

Всё время, когда он не работал, — а летом он занимался сравнительно мало, — я неотлучно находился при нём, сопровождая его во всех поездках вдаль, каждую охоту и прогулку.

Как юноша, поклонившийся своему

руководителю, я дорожил всякою минутою его общества и ловил каждое его слово и мысль. Зимою я жил надеждою и ожиданием снова быть с ним и переписывался с сестрою, интересуясь всеми подробностями их жизни, и был в величайшем восторге, когда он побалует меня письмом, что случилось раза два-три в году. Таким образом, отрочество и молодость мою я провёл или в обществе, или под отдалённым влиянием Льва Николаевича, время это а вспоминаю, как лучший период моего жизни.

В 1878 году я провёл с ним последнее лето и уехал в Закавказский край на службу.

С тех пор я виделся с Львом Николаевичем один раз, когда осенью 1887 года прогостил у него в Ясной Поляне около двух месяцев. С трепетным благоговением я встретил моего руководителя, но через два месяца после этой встречи он расстался со мной уже холодно, потому что и жизнь и взгляды мои шли вразрез с его учением. После всего сказанного, если я, воспитанник и поклонник его, не являлся теперь в моих делах и убеждениях ретивым последователем его учения, наша близость сама собой разрушалась.

В моих воспоминаниях о Льве Николаевиче я вкратце передам его биографию до женитьбы, его жизнь за вышеупомянутые годы, коей я был свидетелем, и впечатления мои в последнее наше свидание, когда в нём уже произошёл тот переворот, который изменил всю его умственную деятельность и внешнюю жизнь.

II.
Биография графа Льва Николаевича Толстого до его женитьбы.

Граф Лев Николаевич Толстой родился 28 августа в 1828 году в имении Ясная Поляна, Крапивенского уезда Тульской губернии. Родоначальником его был современник я друг Петра I, пожалованный в графы, Пётр Андреевич Толстой, потомок выходца из Пруссии, занимавший пост посла в Турции, где был заключаем в семибашенный замок, как только возникали какие-нибудь недоразумения между Россиею и Турциею. Поэтому в гербе графов Толстых изображён этот замок.

Предки Льва Николаевича в нескольких поколениях подряд вступали в брак с княжнами фамилий, происходящих от Рюрика. Мать его — урождённая княжна Волхонская, бабушка по отцу — княжна Горчакова, бабушка по матери — княжна Трубецкая. Во внешности его много напоминающего деда, князя Николая Андреевича Волхонского, что видно из портрета последнего в натуральную величину масляными красками. У обоих открытый и высокий лоб с творческими шишками, музыкальные шишки, далеко выдающиеся вперёд, покрыты густыми отвисающими бровями, из-под которых точно проникают в чужую душу небольшие и глубоко сидящие серые глаза. Глаза Льва Николаевича до того поражают этой особенностью, что многие находят её неприятною. От времён деда, князя Волхонского, в Ясной Поляне ещё сохранилось генеалогическое дерево князей Волконских, написанное на полотне масляными красками. Родоначальник князей Волхонских, Святой Михаил, князь Черниговский, держит в руке дерево, разветвления которого содержат перечень его потомства. Фамильное сходство и деда и внука с князем Михаилом Черниговским на портрете несомненное, хотя живописец, конечно, не мог иметь понятия о не существовавшем тогда внуке. Родители Льва Николаевича жили преимущественно в Ясной Поляне и семейная жизнь их протекала счастливо и безмятежно, как рассказывал мне мой дед, Александр Михайлович Исленьев, друг и сосед отца Льва Николаевича. Отец его, граф Николай Ильич Толстой, служил в Павло градском гусарском полку и в 1812 году был в плену у Французов. В произведении ‘Война и Мир’ он описан под именем графа Николая Ильича Ростова, но плен его послужил темою для описания плена Пьера Безухова, так что в произведении ‘Детство’ в главе ‘Что за человек был мой отец’ описан не отец Льва Николаевича, а тот же дед мой, А. М. Исленьев, которого Лев Николаевич знал ещё в детстве.

Нет сомнения, что в произведении ‘Война и Мир’ под именем князя Николая Андреевича Болконского и графа Ильи Андреевича Ростова описаны оба деда Льва Николаевича, князь Волхонский и граф Толстой, под настоящими их именами. Это подтверждается одним взглядом на их портреты, находящиеся в зале Ясной Поляны.

Хотя Лев Николаевич лишился матери трёх лет, он описал её, как воображал, в княжне Марии Болконской. Отца он лишился девяти лет и, вместе с тремя братьями, которые все старше его, и сестрою моложе его, остался на попечении сначала одной тётушки по отцу и опекунши, графини Александры Ильинишны Остен-Сакен, а потом другой — Пелагеи Ильинишны Юшковой и ещё родственницы, Татьяны Александровны Ергельской, которые обе скончались у него в доме в преклонных летах в бытность мою в Ясной Поляне.

Ясная Поляна, родовое имение князей Волхонских, расположена почти на скрещении трёх дорог, Московско-Курской железной дороги, Тульско-Киевского шоссе и на Тульско-Крапивинской старой дороге, в 15-ти верстах от города Тулы. Самое название ‘Ясная Поляна’ уже свидетельствует о её весёлом и живописном местоположении. Несколько холмистая, она окружена огромным казённым лесом — Засекою. Усадьба с вековыми липовыми аллеями, посаженными прадедом, князем Волхонским, с четырьмя прудами и вечно запущенным садом, обнесена валом, в замке которого, при въезде на проспект, стоят две круглые кирпичные башни. В них, по рассказам старухи, оставшейся от Яснополянской дворни, во времена деда, князя Волхонского, генерала времён Павла I, всегда дежурил часовой.

По свидетельству покойной тётушки Льва Николаевича, П.И. Юшковой, в детстве он был очень шаловлив, а отроком отличался странностью, а иногда и неожиданностью поступков, живостью характера и прекрасным сердцем.

Покойница рассказывала мне, что однажды в пути на почтовых лошадях, когда все уже уселись в экипаж, стали искать Льва Николаевича, который был тогда мальчиком. В это время голова его высунулась в окне станции со словами: ‘ma tante! я сейчас выхожу!’. Половина головы его была обстрижена. Фантазия обстричь голову во время короткой остановки, по-видимому, не объяснялась никакою надобностью.

Моя покойная матушка рассказывала мне, что, описывая свою первую любовь в произведении ‘Детство’, он умолчал о том, как из ревности столкнул с балкона предмет своей любви, которая и была моя матушка девяти лет от роду. Он сделал это за то, что она разговаривала не с ним, а с другим.

Сам Лев Николаевич рассказывал при мне в семейном кругу, что в детстве, лет семи или восьми, он возымел страстное желание полетать в воздухе. Он вообразил, что это вполне возможно, если сесть на корточки и обнять руками свои колени, при этом, чем сильнее сжимать колени, тем выше можно полететь. Мысль эта долго не давала ему покою и, наконец, он решился привести ее в исполнение. Он заперся в классную комнату, влез на окно и в точности исполнил всё задуманное. Он упал с окна на землю с высоты около двух с половиною сажен и отшиб себе ноги и не мог встать, чем немало напугал всех домашних.

Воспитание Лев Николаевич получил домашнее и поступил в Казанский университет, наиболее славившийся в то время. Там окончили курс все его братья. Подобно большинству наших талантливых людей, он не окончил университета и ушёл с третьего курса факультета восточных языков, побывав предварительно на

математическом, медицинском и юридическом. По рассказам его, неудача эта его очень мучила. Причиною этого были постоянные увлечения чем-нибудь. Этим же объясняются частые переходы с одного факультета на другой Неудача эта не помешала ему, однако, получить почётное звание члена Академии наук в начале семидесятых годов, предложенное ему за труды по истории Отечественной войны 1812 года, так художественно описанной в произведении ‘Война и Мир’.

Про молодость свою сам Лев Николаевич отзывался вообще, как об ряде неудач. Тем не менее, он старался усовершенствоваться, усиленно работал над собою, и в высшей степени стремился к добру, нравственной чистоте и воздержанию. Борьба эта вызывалась сознанием своей пылкой и страстной натуры. Юношей от исповеди до следующей исповеди он педантично запоминал все грехи свои, чтобы покаяться на духу, и радовался, если сумел воздержаться, особенно от нарушения седьмой заповеди.

Будучи младшим из братьев, он по-видимому был дружнее всех с самым старшим братом, графом Николаем Николаевичем Толстым, ныне покойным. Мраморный бюст его стоит в кабинете в Ясной Поляне. Покойный тоже обладал талантом, но смерть от чахотки постигла его, когда он начал писательскую деятельность. Немногие и небольшие произведения его раз или два появлялись в печати в Современнике. Он отличался замечательной добротой и

необыкновенной рассеянностью. Однажды он пришёл в университет в халате. Иван Сергеевич Тургенев говорил про него, что он имеет все достоинства писателя, и не имеет недостатков его. Взаимно он любил младшего брата, и, по свидетельству последнего, оказывал на него прекрасное влияние. Граф Николай Николаевич служил в артиллерии на Кавказе во время войны с горцами и сманил туда младшего брата по выходе его из университета и Лев Николаевич с братом поехал юнкером на Кавказ.

В тарантасе в сопровождении прислуги они поехали из Казани на левый фланг {Во время войны с горцами на Кавказе наши войска разделились на два фланга: правый — западный, и левый — восточный.} вдоль реки Волги. Езда на лошадях скоро наскучила. Они приобрели огромную лодку, уставили в неё тарантас, сели и предоставили себя течению реки, занимаясь чтением и любуясь природой.

Путешествие длилось около трёх недель, пока они приехали в Астрахань. На нижнем течении Волги, приставая к берегам, они встречались с полудикими Калмыками, вечно сидящими у костра, потому что в то время ещё большинство из них были огнепоклонники.

Лев Николаевич любил вспоминать о своём пребывании на Кавказе. Богатая природа, чудная охота, которую он любил почти всю свою жизнь, война с горцами, всё это нравилось молодому писателю и вдохновляло его. Там двадцати трёх лет от роду он написал первые свои произведения, ‘Детство’, ‘Отрочество’ и ‘Юность’.

На Кавказе с ним был следующий эпизод, послуживший темою повести его, ‘Кавказский пленник’.

Мирной чеченец, Содо, с которым Лев Николаевич был дружен, купил молодую лошадь и пригласил друга проехаться с ним из крепости, где располагался тогда отряд русского войска. С ними поехали верхом ещё два офицера артиллерии. Несмотря на запрещения

начальством таких поездок, в виду их опасности, они ничем не вооружились, кроме шашек. Испытав свою лошадь, Содо предоставил это и другу, а сам пересел на его иноходца, который, как известно, не умеет скакать. Они были уже в верстах пяти от крепости. Неожиданно перед ними показалась группа чеченцев человек в двадцать. Чеченцы начали вынимать ружья из чехлов и разделились на две партии. Одна партия преследовала двух офицеров, поскакавших обратно в крепость, и настигла их. Один из них был изрублен, а другой попался в плен. Содо, а за ним и Лев Николаевич пустились по другому направлению к казачьему пикету, расположенному в одной версте. Гнавшиеся чеченцы уже приближались к ним. Им предстояла перспектива лишиться жизни или очутиться в плену, и, следовательно, сидеть в яме, потому что горцы вообще отличаются жестокостью в обращении с пленными. Лев Николаевич, имея возможность ускакать на резвой лошади своего друга, не покинул его. Содо, подобно всем горцам, никогда не расставался с ружьём, но, как на беду, оно не было заряжено. Тем не менее, он нацелил им на преследователей и, угрожая, покрикивал на них. Судя по действиям преследовавших, они намеревались взять в плен обоих, особенно Содо, для мести, а потому не стреляли. Обстоятельство это спасло их. Они успели приблизиться к пикету, где зоркий часовой издали заметил погоню и сделал тревогу. Выехавшие навстречу казаки принудили чеченцев прекратить преследование.

Содо искренно любил своего друга. Однажды он воспользовался случаем удружить своему кунаку. Как-то Лев Николаевич проигрался в карты и вошёл в долг. Уплатить в срок не было возможности, а известия из деревни не оправдали ожидаемой получки денег. Это мучило его. Положение среди молодёжи богатого юнкера графа Толстого, не заплатившего карточный долг в срок, им назначенный, для самолюоия его было ужасно. Он приходил в отчаяние и прибегнул к молитве. Посланный от Содо прервал молитву и подал письмо. В письме было разорванное обязательство. Оказалось, что накануне Содо удачно играл в карты и воспользовался выигрышем для подарка другу мучившего его долга.

Кстати замечу, что обычай на Востоке дарить имеет гораздо более широкое применение и более искренний характер, чем в Европе. Наша вежливость требует часто отказа от подарка, а на Востоке отказ может быть принят за тяжкую обиду.

Во время службы на Кавказе Лев Николаевич страстно желал получить Георгиевский крест и был даже к нему представлен, но не получил его вследствие личного нерасположения к нему одного из начальников. Эта неудача огорчила его, но вместе с тем изменила его взгляд на храбрость. Он перестал считать храбрыми тех, кто лезли в сражение и домогались знаков отличия. Его идеалом храбрости сделалось разумное отношение к опасности. Взгляд этот он высказал в своих произведениях. Истинными героями он выставил добродушного и спокойного капитана Хлопова в рассказе ‘Набег’ и скромного капитана Тушина в романе ‘Война и Мир’.

При открытии Крымской кампании Лев Николаевич сначала был под Силистриею, а по снятии осады этой крепости, перешёл в Севастополь, где между прочим пробыл под огнём трое суток на четвёртом бастионе.

В Севастополе он посещал, как близкий родственник, дом своего дяди, главнокомандующего армиею, князя Горчакова, но от службы в штабе отказался, оставаясь в рядах армии. Предпочтение, которое он отдавал этой службе, он неоднократно высказывал к своих произведениях, отрицая влияние на ход войны штабов и военных планов.

Во время войны Лев Николаевич сложил известную песнь, начинающуюся словами: ‘Как четвёртого числа нас нелёгкая несла…’ Она была известна солдатам и они её пели.

Решительно везде Льва Николаевича сопровождал его крепостной человек, — Алексей, известный в произведениях его до 1862 года под названием Алёшки. В Севастополе он носил на бастион кушанье своему барину и, следовательно, тоже подвергался серьёзной опасности. Я видел Алексея управляющим в Ясной Поляне. Он был моложе своего господина и глубоко ему предан. От природы недалёкий и несловоохотливый, он не умел рассказать ничего интересного из жизни своего господина.

После Крымской войны Лев Николаевич вышел в отставку поручиком артиллерии. В промежуток времени после отставки до женитьбы в 1862 году он побывал в Петербурге, за границей и на кумысе в Башкирской степи.

Петербург ему никогда не нравился. Он не мог ничем выдвигаться в высшем кругу Петербурга, служебной карьеры разумеется не домогался, большим состоянием не владел, а громкой славы писателя тогда ещё не составилось, потому что лучшие произведения его ‘Война и Мир’ и ‘Анна Каренина’ ещё не существовали. В Петербурге он пробыл около полугода. За границей его более всего интересовали школы и народное образование. Всегда предпочитая деревенскую жизнь городской, он жил большую часть времени в Ясной Поляне, занимаясь своими произведениями и яснополянской школой {Интересующихся этой замечательной школой я отсылаю к его педагогическим статьям.}.

III.
Семейная графа Льва Николаевича Толстого за время до 1878 года.

Достаточно познакомиться с произведениями Льва Николаевича, чтобы убедиться в его любви в семейной жизни. По его собственным словам он мечтал об ней ещё отроком и молодым человеком.

Свадьба его была 23 сентября 1862 года, когда ему было тридцать четыре года, а жене его восемнадцать лет.

С семьёй нашей он был знаком давно, потому что знал мою матушку с детства.

Мой покойный отец порицал воспитание в женских учебных заведениях, поэтому жена Льва Николаевича получила воспитание и образование дома, но подвергалась экзамену и удостоена диплома, дающего права домашней учительницы. В девушках она вела дневник, пыталась писать повести и обнаруживала способности к живописи.

Объяснение Льва Николаевича с моей сестрой произошло точно так, как описан в романе ‘Анна Каренина’ разговор Кити с Левиным одними начальными буквами сообщаемых друг другу слов.

От многих, не знавших моего родства с семьёй Льва Николаевича, в разговоре о рассказе ‘Крейцерова Соната’, я слышал предположение что он, вероятно, пережил то же, что и Познышев, так что великий талант и правдивая фантазия гения послужили поводом к ложному обвинению его жены.

В бытность мою в Ясной Поляне я был едва ли не самый ближайший свидетель их семейной жизни. Близость, дружба и взаимная любовь этой четы всегда служили для меня образцом и идеалом супружеского счастия. Достаточно упомянуть, что мои покойные родители, подобно всем родителям, всегда недовольные участию своих детей, говорили: ‘Соне лучшего счастия пожелать нельзя!’.

Всю свою жизнь она поклоняется его гению и ему самому, а любовь её к мужу безгранична.

Лев Николаевич часто говорил, что он вполне счастлив в семейной жизни и что он нашёл в ней не только любящую жену и прекрасную мать, но и помощницу в его литературной деятельности. Он постоянно посвящал её во все свои писательские замыслы, думы и чувства.

Так как оба они обладают в высшей степени прямым и откровенным характером, мне часто казалось, что им известно, что каждый из них думает в данную минуту. Отношения их видны и ясны даже и для постороннего.

Помощь её мужу в литературных трудах наверное заслужит ей одобрение потомства.

Подобно людям, поклоняющимся какому-нибудь драгоценному источнику и охраняющих его, так обращается жена Льва Николаевича с ним самим и его произведениями. При свойственной всем гениям беспечности, труд её не только большой, но и сложный. Замечу кстати, что роман ‘Война и Мир’ начат тотчас после женитьбы и написан в течение восьми лет. В этот промежуток времени она, исполняя все обязанности матери четырёх детей, родившихся за это время, а также и хозяйки дома, семь раз переписала этот роман.

Она одна умеет собрать и привести в порядок все клочки и бумаги, на которых писались драгоценные строки. Она одна умеет разобрать его в высшей степени нечёткий почерк и из поспешно сделанных им, вместо целых слов, неясных штрихов и линеек, воспроизвести именно то, что мыслил и хотел написать её муж. Он часто сам удивлялся этому. Она с примерною аккуратностью и бережливостью хранит для потомства все рукописи, как изданных, так и неизданных его сочинений.

Я помню, как одновременно с этим трудом и с заботами хозяйки дома, доходившими до подробностей в кухне, она сама успевала кормить, учить и обшивать детей до десятилетнего возраста.

В настоящее время у Льва Николаевича девять человек детей, из коих шесть сыновей, старший 28-ми, младший 3-х лет {В 1891 году.}.

Всех детей, за исключением второй дочери, вскормила сама мать, так что, когда учение Льва Николаевича ещё не существовало, семья его не отнимала чужих матерей.

Впрочем, после рождения второй дочери мать заболела от неосторожности прислуги и была при смерти. После нескольких попыток она всё-таки не могла кормить. Когда же она увидела, как дочь её кормит кормилица, она плакала от ревности и безусловно удалила кормилицу, а ребёнок был вскормлен на рожке. Лев Николаевич находил эту ревность естественною и восхищался чадолюбием жены.

Теперь я перейду к краткому описанию воспитания, которое Лев Николаевич давал своим детям до создания им своего учения.

Воспитанием руководил он сам, а жена его была исполнителем его инициативы и послушным его орудием.

Взгляд его на воспитание во многом зависит от отношения его к произведениям и взглядам Ж. Ж. Руссо. Если он не придерживался почти всего, что рекомендуется в ‘Эмиле’, то только потому, что жена его не могла выполнить этого, а сам он был постоянно занят своим трудом.

Однако ему удалось осуществить некоторые идеи Руссо. Он советовал жене кормить своих детей и не отдавать их кормилице. В этом он встретил полную её отзывчивость. Из детской навсегда были изгнаны игрушки. С первым ребёнком были сделаны попытки обойтись без няньки. Позже, уступая требованиям современной жизни, детей поручали нянькам, боннам и т. п. Но родители всё-таки имели всегда бдительный и непосредственный надзор за детьми и за теми, кому они поручались.

Предоставление детям возможно большей свободы и отсутствие всякого насилия вменялись воспитателям в непременную обязанность и руководство при обращении с детьми.

Лев Николаевич находил, что принципы эти нигде так широко не применяются, как в Англии. Поэтому дети его с трёхлетнего до восьми и девятилетнего возраста поручались молодым англичанкам, которые выписывались прямо из Англии.

Первая попытка была удачна. Первая англичанка, пробыла в семье шесть лет, и, после замужества, осталась навсегда другом всего семейства.

Все усилия родителей были направлены к тому, чтобы ближе познакомить детей с природой и развить в них безбоязненность и любовь к её явлениям, к животным и насекомым.

Лев Николаевич любил открывать ребёнку его бессилие в природе и зависимость от взрослых, но не с целью запугать, а — открыть ему правду. Это делалось иногда в форме шутки и с оттенком ласки.

Когда дети нуждались в прислуге, им запрещалось приказывать. Они должны были просить, прибавляя непременно слово: ‘пожалуйста’. Для примера это делалось самими родителями и прочими в семье.

Независимо от сострадания к ближнему в детях старались развить жалость к животным.

Ложь преследовалась строго и легко могла повлечь за собой наказание. Наказание очень редко проявлялось в каких-нибудь действиях, напр., заключение в комнате и т. п., а выражалось преимущественно в холодном обращении родителей с детьми за их проступки. Вообще наказывали только малых. Как только замечалось раскаяние, наказание немедленно отменялось. У детей никогда не вымогались обещания не повторять проступков и просьбы о прощении их. Откровенность и доверие детей к родителям развивались в них своевременной лаской.

Всем этим руководили сами родители. Наказание детей воспитателям безусловно возбранялось.

Весь взрослый персонал Ясной Поляны обязан был помнить, что дети могут заимствовать всё то, что они видят и слышат. Однако детей не удаляли из общества взрослых, если в то время им не следовало идти спать, учиться и т. п. Поэтому, когда наступало восемь часов вечера, и дети уходили спать, сам Лев Николаевич говорил ‘ну! теперь стало свободнее!’.

Не утверждая наверное, мне помнится, что мать постоянно вела дневник о своих детях. Образование по крайней мере старших, при мне было домашнее.

Первоначальное обучение русскому языку и музыке давала мать, а арифметику преподавал сам Лев Николаевич.

Для обучения иностранным языкам, кроме англичанок, в мою бытность были разновременно: швейцарец, француз, немец и швейцарка. Для других предметов приглашались учителя и студенты, которые тоже жили в Ясной Поляне. Для уроков музыки приезжал учитель из гор. Тулы. После упражнений для развития пальцев, учитель, по настоянию Льва Николаевича, приступал непосредственно к ознакомлению детей с серьёзной музыкой, не считая за таковую даже оперную. Живопись преподавалась только тем, кто обнаруживал наклонности. Заранее же старались развить любовь к рисованию.

Принцип свободы выбора детьми занятий и непринудительности в образовании, высказанный Львом Николаевичем в его педагогических статьях, соблюдался только до некоторой степени. Уклонение было неизбежно.

Несмотря на порицание им существующих программ, он не считал себя вправе лишить сыновей возможности впоследствии поступить в университет. Поэтому он придерживался гимназической программы. Ещё при мне старший сын его ежегодно и успешно держал экзамен в Тульской классической гимназии вместе со своими сверстниками. Таким образом, он был дома приготовлен в университет и поступил туда восемнадцати лет.

За неуспехи в учении детей не наказывали, а за успехи поощряли наградами.

Таким образом, принудительность в образовании, посторонние воспитатели и учителя допускались Львом Николаевичем с сознательным отступлением от его взгляда, но ради уступки требованиям современного общества, в которое он готовил своих детей.

В день свадьбы Лев Николаевич уехал с женою в Ясную Поляну. С тех пор зиму и лето они жили там до 1880 года почти безвыездно. В этот промежуток времени два лета они провели в своём имении в Самарской губернии и часть зимы — в Москве, где жила постоянно наша семья.

Вся жизнь Льва Николаевича в полном смысле слова трудовая. Почти во всех письмах, написанных мне зимою, сестра упоминает: ‘Мы все очень заняты. Зима наша рабочая пора’. Лев Николаевич писал преимущественно зимою, в течение целого дня, а иногда и до поздней ночи. Он, по-видимому, не ждал вдохновения и не признавал его. Он садился ежедневно утром за стол и работал. Если он не писал, то подготовлялся к писанию изучением источников и материалов. Иногда перед работой и после обеда он любил читать английские романы. Даже летом, когда дети пользовались отдыхом, и жена упрашивала его отдыхать и не работать, он уступал просьбе не всегда. В самом добросовестном труженике я не видал такого строгого отношения к праздности, как у Льва Николаевича по отношению к самому себе.

Утром он приходил одеваться в свой кабинет, где я спал постоянно под гравированным портретом известного философа Артура Шопенгауэра. Перед кофе мы шли вдвоём на прогулку или ездили верхом купаться. Утренний кофе в Ясной Поляне едва ли не самый весёлый период дня. Тогда собирались все. Оживлённый разговор с шуточками Льва Николаевича и планами на предстоящий день длился довольно долго, пока он не встанет со словами: ‘надо работать!’ и уходит в особую комнату со стаканом крепкого чаю.

Никто не должен был входить к нему во время занятий. Даже жена никогда не делала этого. Одно время такою привилегиею пользовалась старшая дочь его, когда была ещё ребёнком.

Откровенно говоря, я был всегда рад тем дням, когда он не работал, потому что весь день находился в его обществе.

В мою бытность в Ясной Поляне семью Льва Николаевича посещал весьма ограниченный круг знакомых, не считая родных и его друзей.

Из родных постоянным посетителем летом была семья моей младшей сестры. Сестра эта описана в романе ‘Война и Мир’ под именем Наташи Ростовой и всю свою молодость провела в Ясной Поляне. Каждый год со своими детьми она поселяется во флигеле на все лето.

Из друзей Льва Николаевича посещали: Н.Н. Страхов, настоящий ценитель всех его произведений, уже давно ежегодно приезжающий гостить преимущественно летом, поэт А.А. Фет, даже упоминавший в журнале ‘Русская Старина’ о своём расположении ко Льву Николаевичу, который посещает его несколько раз в год, друг с молодости помещик Д. А. Дьяков в математике князь С.С. Урусов. Этим почти исчерпывался тогда контингент друзей Льва Николаевича.

Здесь кстати упомянуть об отношениях с И. С. Тургеневым. Когда впервые появились в печати произведения ‘Детство’ и ‘Отрочество’, Иван Сергеевич первый распознал великий талант и высказывал это. Между писателями завязалась дружба, которая потом прекратилась по неизвестным мне причинам и отношения сделались даже враждебными. В семидесятых годах между ними в письмах состоялось полное примирение, и И.С. Тургенев летом посетил Ясную Поляну и пробыл один день. Я сопровождал Льва Николаевича в г. Тулу и обратно, когда он встречал старика и собрата по художеству. За обедом Иван Сергеевич много рассказывал и мимически копировал не только людей, но и предметы с необыкновенным искусством, так напр., он действиями изображал курицу в супе, подсовывая одну руку под другую, потом представлял охотничью собаку в раздумье в т.д.— Талант предка его, современника Петра I, по-видимому в нём повторился.

Знакомые посещали Ясную Поляну очень редко.

Такая замкнутость жизни объяснялась тем, что Льву Николаевичу нельзя было стеснять себя приёмом гостей при его огромном и постоянном труде. А при полноте его семейной жизни и при довольно большом стечения родных, съезжавшихся преимущественно летом, приёмы эти были не нужны и затруднительны.

Нельзя передать с достаточной полнотой того весёлого и привлекательного настроения, которое постоянно царило в Ясной Поляне. Источником его был всегда Лев Николаевич. В разговоре об отвлечённых вопросах, о воспитании детей, о внешних событиях, — его суждение было самое интересное. В игре в крокет, в прогулке он оживлял всех своим юмором и участием, искренно интересуясь игрой и прогулкой. Не было такой простой мысли и самого простого действия, которым бы Лев Николаевич не умел придать интереса и вызвать к ним хорошего и весёлого отношения в окружающих.

Вспоминаю игру в крокет. В ней участвовали все, и взрослые и дети. Она начиналась обыкновенно после обеда и кончалась со свечами. Игру эту я и теперь готов считать азартною, потому что я играл в неё с Львом Николаевичем. Удачно сыграет противник или кто-нибудь из его партии, одобрение и замечания его вызывали удовольствие сыгравшего и энергию противников. Ошибётся кто-нибудь, — его весёлая и добрая насмешка вознаградит промах. Простое слово, всегда вовремя сказанное им и его тоном, поселяло во всех тот entrain, с которым можно весело делать не только интересное, но и то, что без него было бы скучно.

Дети одинаково дорожили его обществом, наперерыв желали играть с ним в одной партии, радовались, когда он затеет для них какое-нибудь упражнение. Подчиняясь его влиянию и настроению, они без затруднения совершали с ним длинные прогулки, напр. пешком в г. Тулу, что составляет около 15 вёрст. Мальчики с восторгом ездили с ним на охоту с борзыми собаками. Все дети спешили на его зов, чтобы с ним делать шведскую гимнастику, бегать, прыгать, что сам он делал опять же искренно и весело, а потому и все делали так же. Зимою все катались на коньках, но с большим ещё удовольствием расчищали каток от снега, потому что эта инициатива принадлежала Льву Николаевичу. Не участвуя сам в грибном спорте, очень развитом в Ясной Поляне, он умел поощрять к нему других. Со мной он косил, веял, делал гимнастику, бегал на перегонки и изредка играл в чехарду, городки и т. п. Далеко уступая его большой физической силе, так как он поднимал до пяти пудов одною рукою, я легко мог состязаться с ним в быстроте бега, но редко обгонял его, потому что всегда в это время смеялся. Это настроение всегда сопровождало наши упражнения. Когда нам случалось проходить там, где косили, он непременно подойдёт и попросит косу у того, кто казался наиболее уставшим. Я конечно следовал его примеру. При этом он всегда объяснял мне вопросом, отчего мы, несмотря на хорошо развитую мускулатуру, не можем косить целую неделю подряд, а крестьянин при этом ещё и спит на сырой земле и питается одним хлебом? — ‘Попробуй-ка ты так!’ — заключал он свой вопрос.

Уходя с луга, он вытащит из копны клочок сена и, восхищаясь запахом, нюхает его.

Я живо припоминаю моё любимое упражнение, которое Лев Николаевич делал со мною, когда мне было менее двенадцати лет. Я становился ему на плечи, а он держал меня за ноги. С плеч его я падал вниз головою, не сгибая корпуса и ног, а он в это время слегка приподнимал меня за ноги, и я качался, как маятник, вниз головой.

Юмор Льва Николаевича проявлялся удивительно разнообразно. Я приведу некоторые его шуточные выражения и действия и постараюсь разъяснить их, потому что они имеют чисто семейный и оттого непонятный характер.

Вся наша семья худощавого сложения, а потому никто из нас не любит сидеть на жёстком, затем однажды мой младший брат объявил, что он примет соды, оттого что у него явления кислот в желудке. Лев Николаевич расхохотался и посоветовал ему пройти двадцать вёрст пешком и с тех пор, когда заметит в ком-нибудь из нас неудовольствие на обстановку и неудобство, скажет: ‘а это Берсовская кислота завелась, и сидение беспокойно!’ Когда Льву Николаевичу хотелось воздержаться, напр., от повторения блюда за обедом, от лишней сигары, он говорил: ‘когда я буду большой, я буду курить две сигары’ или ‘есть это блюдо два раза’. — Когда сестры мои собирались в город за покупками и советовались, что следует сшить себе и (детям, он говорил: ‘там действуют четыреста ситчиков! — Предпринимая что-нибудь вроде поездки, он в разговоре об этом с мужем моей младшей сестры обыкновенно скажет: ‘а надо узнать, что скажет ваше начальство’, разумея под начальством его и свою жену, без совета или ведома которой он почти ничего не предпринимал.— Замечая во мне неудовольствие на что либо, напр., на погоду, он скажет: ‘а у тебя погода дурно себя ведёт’. — Если он замечал притворный тон в ком-нибудь из детей, он говорил: ‘пожалуйста, не миндальничай!’. — Случалось я сижу преспокойно и слушаю, как он говорит, а ему что-нибудь понадобится. Тогда он скажет: ‘ты всё ходишь, принеси мне, пожалуйста, то-то’. Зато он приостановит свой рассказ до моего возвращения, если я жалел, что не услышу его продолжения. Если я делал что-нибудь неудачно, а старательно к этому приготовлялся, он скажет: ‘а ты это делаешь с инструментом’. — Ласковый и смешной тон его, которым всегда сопровождались эти шутки, придавали им такой добродушный и весёлый характер, что все потому и смеялись. — Лев Николаевич любил играть в четыре руки с своей сестрою, графинею Мариею Николаевною Толстой. Графиня прекрасно играет на рояле и поспевать за ней было трудно. Тогда он шутками заставлял сестру смеяться и этим замедлял её игру. Когда же всё-таки поспеть трудно, он вдруг остановится и ко всеобщему удовольствию снимет один сапог со своей ноги, как будто для успеха игры, и продолжает, приговаривая: ‘ну! теперь поймёт хорошо!’ — Но самый шумный восторг вызывала ‘Нумидийская конница’. Она заключалась в том, что Лев Николаевич совершенно внезапно вскакивал с места, и, подняв одну руку вверх и предоставив свободу этой кисти, слегка пробежит по комнатам. Все дети, а иногда и взрослые, следовали его примеру тою же внезапностью. — Иногда он читал вслух. Я помню, как он прекрасно прочёл ‘Историю капитана Копейкина’ Гоголя.

Итак, семейная жизнь Льва Николаевича была слишком полна для того, чтобы искать развлечения в посторонних и вне его семейного круга. Он сам умел заполнять её. Напротив, посторонние находили много нравственного развлечения в его семействе. Убеждение это сложилось у меня не оттого, что я был молод тогда. Всякий, кто бывал в семье его, приходил к этому же заключению.

После моего отъезда в Закавказский край, судя по письмам ко мне сестры и её детей, которые подрастали, для них уже круг знакомых всё более и более расширялся, и с 1880 года семья на зиму уезжала в Москву.

Сам он не любил покидать свою семью даже на короткое время. Когда необходимо было ехать, преимущественно в Москву или по делам печатания его произведений или для приискания нового учителя для детей, он задолго до поездки сетовал на её необходимость. Подъезжая к дому при возвращении из поездки или с охоты, он всегда высказывал своё волнение так: ‘только бы дома всё было благополучно’. По прибытии он смешно и подробно рассказывал нам о своей поездке.

IV
Особенности графа Льва Николаевича Толстого до его учения.

Вспоминая особенности Льва Николаевича, необходимо упомянуть об отношении его к произведениям и взглядам Ж.Ж. Руссо. Нет сомнения, что они имели огромное влияние на его убеждения. Он увлекался и зачитывался ими ещё в ранней молодости. Любовь к природе и к простоте в связи с отвращением к цивилизации всегда была и теперь осталась тождественной чертой этих двух гениев. На расстоянии целого столетия они в этом глубоко друг другу сочувствуют.

Замечая красоту природы, мы не всегда этим восхищаемся. Лев Николаевич ежедневно похвалит день за красоту его и часто прибавит: ‘как у Бога много богатств! у Него каждый день чем-нибудь отличается от другого!’

В произведениях своих он пишет, что только земледелец и охотник знают природу. А сам он был охотником и остался земледельцем.

Буквально не было такого ненастья, которое бы удержало его от прогулки. Случалось, он чувствовал потерю аппетита, но без прогулки на чистом воздухе не проходило ни одного дня. Он любил всякий моцион вообще, верховую езду и гимнастику, но ходьбу в особенности. Если работа идёт неуспешно или надо рассеять какую-нибудь неприятность, Лев Николаевич идёт пешком. Он мог ходить целый день, не уставая. Верхом мы часто проводили по десяти и двенадцати часов сряду. В кабинете его лежали чугунные гири для упражнения, а иногда устраивались приспособления для гимнастики.

Отвращение его к цивилизации выражается главным образом в порицании городов и городской жизни. Он живал в городах, но постоянно жил в деревне, и другой жизни не признавал. Когда он бывал в городе со мною, я был свидетелем того, как он впадал в уныние, суетливость и даже раздражительность. Нападая на роскошь в обстановке и во всём вообще, он отрицал смысл и прелесть комфорта, находя влияние его на дух и организм растлевающим. Обстановка в

Яснополянском доме всегда была самая простая. Неприхотливый и неразборчивый на еду, он не мог спать на пружинном матраце и не любил мягкой постели, и спал одно время на кожаной подушке.

Одевался всегда в высшей степени просто, дома не просил крахмаленных рубашек и так называемого немецкого платья. Костюм его — серая фланелевая, а летом парусинная, блуза своеобразного фасона, которую умела сшить только одна старуха Варвара из Яснополянской деревни. В этой же блузе Лев Николаевич на портретах, написанных художниками Крамским и Репиным. Верхнее платье — кафтаны и полушубки из самого простого материала тоже особенного покроя, приноровленного отнюдь не к изяществу, а к ненастью. Поэтому ими часто пользовались домашние и гости.

Несмотря на простоту одежды, он имел в ней вид очень оригинальный. Художник Крамской хотел даже написать портрет его в кафтане на лошади.

Лев Николаевич всегда терпеть не мог железных дорог. В своих сочинениях он часто высказывал это отвращение. После езды на железной дороге я всегда жаловался на ощущение, испытываемое в вагоне. На пути от станции домой он сравнит железную дорогу с ездой на лошадях и похвалит последнюю. Он отрицал в принципе пользу железных дорог, особенно для простого народа {См. педагогические статьи за 1862 год.}, и не любил напускной вежливости кондукторов и чуждости, господствующей между пассажирами. Поэтому, как бы в противоположность общему духу, со всеми в вагоне любил заговаривать. Он часто ездил в третьем классе и тогда забирался в тот вагон, где сидели мужики преимущественно. Солидарность с идеями Руссо выразилась ещё в отношении Льва Николаевича к докторам и медицине. В своих произведениях ‘Война и Мир’ и ‘Анна Каренина’ он взводит тяжкие обвинения на докторов, приглашённых для Наташи Ростовой и Кити Щербацкой, утверждая при этом, что доктора вообще и в болезнях тоже ничего не понимают. В сущности Лев Николаевич, подобно Руссо, не признаёт медицины, как достояния одного только сословия докторов, и желает сделать её достоянием всех. Из этого вытекает его любовь к народным лечениям и повитухам. Тем не менее он обращался за советами к профессору Захарьину и исполнял их. Однажды при мне он даже пил минеральные воды в Ясной Поляне. Взгляд Льва Николаевича на правовой порядок, не только в настоящее время, но и прежде, несомненно, имел много общего со взглядом Руссо.

Наконец, как и Руссо, Лев Николаевич стяжал себе славу талантливого педагога.

Педагогический гений его я испытал на самом себе. Я помню, как он совершенно серьёзно рассуждал со мной обо всех вопросах научных и философских, которые мне только вздумалось ему поставить и, независимо от того, в каком я был тогда возраст. На всё он отвечал просто и ясно и никогда не стеснялся сказать, что то или другое ему самому непонятно. Беседа с ним нередко имела характер спора, в который я вступал с ним, несмотря на сознаваемую мною огромную разницу между нами. Поэтому легко и приятно было с ним соглашаться и слепо верить всему, что он говорил.

Лев Николаевич всегда любил детей и их общество. Он умеет расположить их к себе, как будто у него есть ключи от детского сердца, которым он легко и скоро завладевает. Никто не придумает с чем и как обратиться к чужому ребёнку, — Лев Николаевич первым вопросом как будто избавит ребёнка от его застенчивости и потом обращается с ним свободно. Независимо от этого, как тонкий психолог, он поразительно угадывал детские мысли. Случалось, дети его прибегут и сообщают, что у них есть секрет. Когда они отказывались сообщить секрет добровольно, отец на ухо открывал ребёнку его секрет. ‘Ах! этот папа! как он узнал?!’ удивлялись они. В педагогических статьях за 1862 год он нападает на существующую везде систему принудительного образования и насилия в воспитании. Всякий, кто читал статью ‘Яснополянская школа за Ноябрь и Декабрь 1862 года’, может убедиться, что принцип свободы был в этой школе осуществлён на деле. Достаточно вспоминать, что в этой же школе крестьянский дети, едва умевшие писать, сочиняли повести. Кто, кроме великого педагога, сумеет вызвать из недра души такие проявления?!

Когда наступила пора учить своих детей, у Льва Николаевича возродилась и педагогическая деятельность. Это было после окончания романа ‘Война и Мир’. — Тогда были написаны: Азбука, Рассказы для детей, Арифметика.

В тесной связи с педагогической деятельностью находится и отношение его к простому народу. Он справедливо может назваться другом Русского народа. Он любит и знает его с молодости. Родители его и он сам всегда отличались гуманным обращением с мужиками, не говоря уже о насилии, которое никогда не практиковалось. Я слыхал это сам от всех стариков в Ясной Поляне. Ещё до Манифеста он освободил своих крестьян от крепостной зависимости, вводил Положение 19 февраля 1861 года в качестве мирового посредника и, параллельно с трудом писателя и философа, постоянно был занят народным образованием. Статьи его по этому поводу перечислять нет надобности. Дети его с десятилетнего возраста учили грамотности крестьянских детей деревни Ясной Поляны, когда жили зимой не в Москве, а в имении.

В педагогических статьях его неоднократно высказывалось, что наш образованный класс не в состоянии образовать простого народа так, как это нужно народу, потому что видит благо народа в прогрессе и цивилизации. Поэтому он полагал создать учителей для народных школ из среды того же народа. С этой целью он составил проект учительской семинарии, которую предполагал устроить в Ясной Поляне, и следить за её развитием. Всё это он хотел привести в исполнение в виде опыта при посредстве местного земства и встретил в нём полное сочувствие. Всегда отказываясь прежде от участия в выборах и выборной службе, на этот раз он баллотировался и был единодушно выбран в члены училищного совета. Но проект его не был одобрен в Петербурге и тем закончился этот вопрос. Подробности этого проекта и причины его неодобрения, к сожалению, мне неизвестны. Я помню, что главная цель Льва Николаевича в этом деле заключалась в том, чтобы будущего учителя — крестьянина удержать в той обстановке, в которой живут все крестьяне, и чтобы образование не развило в нём новых внешних потребностей, кроме душевных. Во время деятельности его по этому поводу в письме от 20 ноября 1874 года из Ясной Поляны жена его мне писала:

‘…Наша серьёзная зимняя жизнь наладилась. Лёвочка весь ушёл в народное образование {В письме эти два слова подчёркнуты.}, школы, учительские училища т.е., где будут образовывать учителей для народных школ, и всё это его занимает с утра до вечера. Я с недоумением смотрю на всё это, и мне жаль его сил, которые тратятся на эти занятия, а не на писание романа, и я не понимаю до какой степени полезно это, так как вся эта деятельность распространится на маленький уголок России — Крапивенский уезд’.

Об религиозных верованиях Льва Николаевича мне известно едва ли более посторонних. Из моих описаний его молодости следует заключить, что он верил тогда так, как учит Православная Церковь, потому что бывал у исповеди и молился. Что же касается до периода женитьбы и после неё, мне известно, что в исповеди Левина в романе ‘Анна Каренина’ описана его собственная исповедь перед свадьбой в Сентябре 1862 года.

Когда мне было от 15-ти до 17-ти лет, я вместе с одним товарищем проникся учением Церкви и одно время мы оба намеревались пойти в монастырь. Лев Николаевич с удивительной осторожностью относился к моему увлечению. Я часто приставал к нему с вопросами и моими сомнениями, но он всегда умел уклониться и не высказывал своего мнения, зная, что оно может иметь на меня огромное влияние. Он предоставлял мне самому переработать мои убеждения.

Некоторые из предков Льва Николаевича, а в том числе и тётушка П. И. Юшкова, удалялись в конце своей жизни в монастырь {Будучи в монастыре покойница навещала семью Льва Николаевича и в одно из таких посещений заболела и умерла в Ясной Поляне.}.

Со Львом Николаевичем религиозный переворот начался в 1876 году. Тогда он стал посещать церковь, запирался утром и вечером в кабинете, как сам говорил, чтобы помолиться Богу. Он ходил пешком в известный монастырь Оптину Пустынь. В духе его замечался упадок веселого настроения и стремление в кротости и смирению. В этом фазисе его религиозных воззрений я с ним расстался. Это было в Сентябре 1878 года. Сестра писала мне после этого на Кавказе, что он сделался настоящим христианином.

Вот что по этому поводу писала мне сестра на Кавказ в письме от 2 Февраля 1881 года:

‘…Если б ты знал и слышал теперь Лёвочку!’ он много изменился. Он стал христианин самый искренний и твёрдый. Но он поседел, ослаб здоровьем и стал тише, унылее, чем был. Если б ты теперь {Слово это в письме подчёркнуто.} послушал его слова, вот когда влияние его было бы успокоительно твоей измученной душе’.

Если Лев Николаевич гениальный человек и если поэтому душевная жизнь, энергия его шире и сильнее, тем у прочих, то, спрашивается, как велики были его страдания, когда религиозные сомнения мучили его, и, по его собственным словам, едва не довели его до самоубийства? Зная его столько лет, читая его ‘Исповедь’, я ужаснулся, когда предо мною развернулась картина его душевных страданий. Это волнения моря в сравнении с волнением небольшого пространства воды!

Замечательно, что с началом религиозного переворота Лев Николаевич одновременно обновил не только надгробные памятники своих родителей и родных, но и портреты своих предков, а также и фамильные печати. Но видимой связи в этом я не усмотрел.

Если тщеславие и гордость свойственны всем людям, то Лев Николаевич имеет право на эту черту больше других.

В моём присутствии он сам сознавался в своей гордости и тщеславии. Он был завзятый аристократ, хотя всегда любил простой народ, ещё более любил аристократию. Середина между этими сословиями была ему несимпатична. Когда, после неудач в молодости, он приобрёл громкую славу писателя, он высказывал, что эта слава величайшая радость и большое счастье для него. По его собственным словам, в нём было приятное сознание того, что он писатель и аристократ. Когда до сведения его доходило, что кто-нибудь из его бывших сослуживцев или знакомых получил важность, суждениями своими об этом назначении он напоминал суждения полководца Суворова. Иногда он с насмешкой говорил, что он не заслужил генерала от артиллерии, за то сделался генералом от литературы. Однажды мы ехали вдвоём на охоту. Я рассказал ему, что в училище правоведения произведения его, особенно ‘Война и Мир’, читаются у нас с большим увлечением и преимущественно перед другими сочинителями. Он с радостными слезами на глазах отвечал мне, что это очень льстить его самолюбию, потому что молодые люди лучшие ценители красоты и поэзии. Тогда же он высказал мне свои взгляд на произведения Пушкина и на отличие их от его произведений. Он утверждал, что лучшие произведения Пушкина — те, которые написаны прозой. А разница в их произведениях между прочими та, что Пушкин, описывая художественную подробность, делает это легко и не заботится о нём, будет ли она замечена и понята читателем, он не как бы пристанет к читателю с этою художественною подробностью, пока ясно не растолкует её.

Лев Николаевич осуждал реформы прошлого царствования, а особенно нападал на господствовавший тогда либерализм и считал его ложным.

К журналистам и критикам он относился с оттенком презрения и негодовал, если их относили к разряду хотя плохих писателей. Он находил, что печатью злоупотребляют, потому что печатают много ненужного, неинтересного и главное нехудожественного. Критических разборов своих произведений он никогда не читал и даже ими не интересовался. Но к ним Лев Николаевич никогда не относил истинной и правильной оценки его произведений почтеннейшим Н.Н. Страховым, советом которого он всегда дорожил в сфере своего творчества.

В эпилоге романа ‘Анна Каренина’ есть нападки на русских добровольцев, участвовавших в войне Сербии против Турции. Поэтому, когда в редакцию Русского Вестника, где печатался этот роман, были присланы рукописи эпилога, покойный М.Н. Катков, высказывавший в Московских Ведомостях противоположное Льву Николаевичу мнение, возвратил рукописи со своими на них поправками, без которых отказался напечатать эпилог в своём журнале. Лев Николаевич пришёл в страшное негодование за поправки в его рукописях и говорил по этому поводу: ‘как смеет журналист переделывать хотя одно слово в моих произведениях!!’ — Он написал Каткову резкое письмо и результатом был полный разрыв между ними, а эпилог, как известно, вышел отдельной книгой.

Газет Лев Николаевич никогда не читал и считал их бесполезными, и даже вредными, если в них заключались ложные сведения. Со свойственным ему юмором, он иногда пародировал тон газетных сообщений, применяя их к своему быту.

Такое же отношение его во всём периодическим изданиям вытекало главным образом из его собственного отношения в вопросу об эксплуатации художественных произведений. Он презрительно улыбался, если слышал предположение, что истинный художник творит ради денег.

Нет сомнения, что в Левине Лев Николаевич описывал самого себя, но это справедливо лишь в незначительной степени, потому что в Левине изображены некоторые черты его. Сам он высказывал по этому поводу, что выставил Левина простачком, чтобы и этого было достаточно для наглядного сравнения хорошей жизни с безобразием светской жизни в Москве и Петербурге.

Самое ходячее мнение, что талантливые люди любят поэтический беспорядок, как нельзя больше подходит и к Льву Николаевичу. Он, как будто не любит аккуратности в вещах, обстановке и вообще во внешней жизни. Хотя в большинстве случаев он признавал необходимость быть аккуратным, но часто высказывал, что черта эта свойственна преимущественно неглубоким натурам. Сам Лев Николаевич просто не умел, а потому и никогда не пытался приводить свои вещи в порядок. Раздеваясь, он оставлял платье и обувь на том месте, где снимал их, и, если он в то время переходил с места на место, платье его оставалось раскиданным по всей комнате, а иногда и на полу. — Мне казалось, что уложить вещи в дороге для него стояло больших усилий. Сопровождая его, я всегда и охотно делал это за него и доставлял ему этим удовольствие. Помню однажды мне почему то очень не хотелось укладывать его вещи, а он заметил это и, по свойственной ему деликатности, не просил меня, и сам уложил свой чемодан. Я положительно утверждаю, что умышленно нельзя привести вещи в такой ужасный беспорядок, в каком они были уложены в чемодан Львом Николаевичем. Искренность, как выдающаяся черта в характере Льва Николаевича, проявлялась у него даже в мелочах. Случалось, мы опоздаем на поезд, и, подъезжая к станции, увидим, как поезд уже отъезжает прочь. Лев Николаевич так искренно и громко вскрикнет: ‘ах!!! опоздали!!!’, что все окружающие сначала испугаются, а потом тотчас же вместе с ним засмеются. Искренность подобных его ощущений невольно передавалась окружающим. Я помню, как кучер погнал во всю мочь лошадей к станции благодаря этому восклицанию, хотя очевидно было, что поспеть к поезду невозможно, а также, кучер рассмеялся, когда Лев Николаевич остановил его, сказав: ‘не гони! всё равно опоздали!’.

Точно также он ахал, а потом смеялся в игре в крокет, когда сделает важный промах, или, когда сидя на кресле, вспомнит и спохватится о чём-либо позабытом. Если этим он пугал свою жену, то он полушуткой всегда прибавит: ‘ну! больше никогда не буду!’.

Смех Льва Николаевича отличается тоже заразительностью. Когда он смеётся, голова его пригибается на бок, и он трясётся всем телом, а в начале смеха в голосе его слышны высокие ноты.

Я ни в ком ещё не встречал такого уважения к чужому сну, как у Льва Николаевича. Он безусловно не мог разбудить спящего и часто поручал это сделать мне, когда это было необходимо, напр. в дороге с семьёй. Правда, — он сам любил выспаться, за то он даже оберегал чужой сон. Помню, когда мы поздно ночью засидимся, а прислуга позабудет поставить холодный ужин на стол, и заснёт одетая. Лев Николаевич ни за что не позволит разбудить человека и сам отправляется по буфетам за едой и посудой. Он делал это с особенной осторожностью и даже украдкою, стараясь сохранить тишину, что придавало этому характер веселого похождения. Но он сердился на меня, если я в то время, хотя нечаянно напр. посудою наделаю шуму.

Лев Николаевич всегда любил музыку. Он играл только на рояле и преимущественно из серьёзной музыки. Он часто садился за рояль перед тем, как работать, — вероятно, для вдохновения. Кроме того он всегда аккомпанировал моей младшей сестре и очень любил её пение. Я замечал, что ощущения, вызываемые в нём музыкой, сопровождались лёгкой бледностью на лице и едва заметной гримасой, выражавшей нечто похожее на ужас. Почти не проходило дня летом без пения сестры и игры на рояле. Изредка пели все хором, и всегда аккомпанировал он же.

Лев Николаевич не любил фотографию и очень редко снимался, и, когда снимался, сам уничтожал потом негатив. Он предпочитал самого плохого художника самой лучшей фотографии. Известному портретисту Крамскому было поручено, если не ошибаюсь, г. Третьяковым написать портрет Льва Николаевича. Знаменитый художник тщетно разыскивал его фотографию. По скромности он не решился просить сеанса, потому что не был знаком и слышал о замкнутой жизни в Ясной Поляне. Тогда он поселился в пяти верстах от Ясной Поляны, на даче, мимо которой Лев Николаевич проезжал верхом за почтой. Тут он и возымел намерение написать портрет его в кафтане на лошади. Вскоре всё это обнаружилось и он был любезно приглашён в Ясную Поляну, где написал два одинаковых портрета, из коих один остался в семье.

Когда спиритизм вошёл в моду, Лев Николаевич посетил покойного профессора химии, Бутлерова, и приходил в изумление от верований его в спиритизме. Вероятно это послужило ему темой для комедии. ‘Плоды просвещения’, а в романе ‘Анна Каренина’ Левин осуждает спиритизм буквальными выражениями самого Льва Николаевича.

Английская поговорка ‘аристократ без денег есть пролетарий’, как он сам говорил, побуждала его заботиться об увеличении своего состояния для детей. В хозяйстве он прибегал к широким и энергичным мерам. Он завёл прекрасный породистый скот в большом количестве, разбил Яблоновые сады, сделал большую посадку леса и т. д. Из любознательности одно время он с увлечением занимался пчеловодством. Вообще он хозяйничал сам только в Ясной Поляне, а в других имениях всецело поручал это управляющим.

К особенностям Льва Николаевича относится и любовь его в охоте. Всю свою жизнь до создания им своего учения он был страстный охотник. Он описал охоту почти во всех своих произведениях. В произведении ‘Детство’ он описал, как действительно протравил первого зайца в своей жизни, а в детских рассказах он в точности передал историю своих собак, Бульки и Мильтона, под настоящими их именами. Кроме охоты на кабанов, диких коз и фазанов, в бытность свою на Кавказе он предавался своеобразной, но лихой охоте на стрепетов {Стрепет — степной тетерев.}. В половине августа дичь эта перед осенним пролётом собирается в огромные стада и в это время делается необыкновенно строгою. Даже на повозке и верхом стадо не подпускает к себе ближе ста саженей. Он отправлялся верхом в степь на лошади, приученной для этой охоты и, шагом объезжая вокруг стада раза два, постепенно суживал круг объезда и, приблизившись к стаду саженей на сто, с места пускался к нему в карьер с заряженным ружьём наготове. Как только дичь поднималась, он бросал поводья, а лошадь останавливалась, давая возможность стрелять. За любовь в охоте он поплатился двумя несчастиями в своей жизни. Рассказ ‘Охота пуще неволи’ есть был, случившаяся с ним до женитьбы. Лев Николаевич лежал уже под медведицею и был спасён мужиком — охотником, который убил на нём медведицу. Следы этого печального происшествия остались в виде шрамов на лбу, а шкура медведицы ещё сохранилась в Ясной Поляне. Женившись, он на медвежью охоту перестал ездить. Другой печальный случай был с ним на третий год его женатой жизни. Он травил зайца и скакал на кровной английской лошади. Надо было перескочить через ров. Но лошадь оступилась и упала в ров с седоком. Результатом был вывих руки и раскол кости. Это было в нескольких верстах от дома. Сначала он шёл пешком, потом падал, изнемогая от боли, и наконец приполз, едва двигаясь, на шоссе, откуда мужик привёз го на деревню, а потом уже домой. Это было 16 октября, но на дворе лежал снег. Местные врачи нехорошо вправили руку и через месяц операция повторилась в Москве у нас в доме. Впоследствии рука действовала правильно. Когда производилась в Москве операция, несмотря на хлороформирование, четыре дюжих человека не могли справиться с ним и его привязали к столу.

Но самая высокая особенность Льва Николаевича, это любовь и стремление в правде. Он высказал это в последних словах своего произведения ‘Севастополь в Мае 1855 года’. Всем известно, что типы и события, описанные в его произведениях, брались преимущественно из жизни. Учение его, какое бы оно ни было, лучше всего свидетельствует о стремлении его к истине.

Наконец обладая удивительным тактом и деликатностью, он вместе с тем отличался мягкостью в обращении. Я никогда не слыхал, чтобы он когда-либо выговаривал прислуге. Между тем прислуга всегда глубоко уважала, любила и почему-то боялась его. Будучи всю почти жизнь свою страстным охотником, он никогда не прибил ни лошади ни собаки, по крайней мере при мне.

В заключение этой главы я упомяну о двух попытках Льва Николаевича создать исторические произведения из эпохи Петра I и эпохи Декабристов.

Первая попытка мне известна из трёх писем ко мне моей сестры.

В письме из Ясной Поляны от 19 ноября 1872 года про мужа она пишет: ‘…А теперь у нас очень-очень серьёзная жизнь. Весь день в занятиях. Лёвочка сидит, обложенный кучею книг, портретов, картин и нахмуренный, читает, делает отметки, записывает. По вечерам, когда дети ложатся спать, рассказывает мне свои планы и то, что он хочет писать, иногда разочаровывается, приходит в грустное отчаяние и думает, что ничего не выйдет, иногда совсем близок, к тому, чтобы работать с большим увлечением, но до сих пор ещё нельзя сказать, чтобы он писал, а только готовится. Выбрал он время Петра Великого….’

В другом письме из Ясной Поляны от 19 декабря 1872 года о том же сестра мне пишет: ‘…Все мы очень заняты. Зима — это наша барская рабочая пора, и стоят она летней мужицкой работы! Лёвочка все читает из времён Петра Великого исторические книги и очень интересуется. Записывает разные характеры, черты, быт народа и бояр, деятельность Петра и проч. Сам он не знает что будет из его работы, но мне кажется, что он напишет опять подобную ‘Войне и Мир’ поэму в прозе, но из времён Петра Великого…

В третьем письме из Ясной Поляны от 23 февраля 1873 года о том же сестра мне пишет: ‘Лёвочка все читает и пытается писать, а иногда жалуется, что вдохновения нет, а иногда говорит, что недостаточно подготовлен, и всё больше и больше читает материалы из времён Петра Великого…’

Летом 1873 года Лев Николаевич прекратил изучение этой эпохи. Он говорил, что мнение его о личности Петра I диаметрально противоположно общему, и вся эпоха эта сделалась ему несимпатичной. Он утверждал, что личность и деятельность Петра I не только не заключали в себе ничего великого, а напротив того, все качества его были дурные. Все так называемые реформы его отнюдь не преследовали государственной пользы, а клонились к личным его выгодам. Вследствие нерасположения к нему сословия бояр за его нововведения он основал город Петербург только для того, чтоб удалиться и быть свободнее в своей безнравственной жизни. Сословие бояр имело тогда большое значение и следовательно было для него опасно. Нововведения и реформы почерпались из Саксонии, где законы были самые жестокие того времени, а свобода нравов процветала в высшей степени, что особенно нравилось Петру I. Этим объяснял Лев Николаевич и дружбу Петра I с курфюрстом Саксонским, принадлежавшим к самым безнравственным личностям из числа коронованных особ того времени. Близость с пирожником Меньшиковым и беглым швейцарцем Лефортом он объяснял презрительным отвращением к Петру I всех бояр, среди которых он не мог найти себе друзей и товарищей для разгульной жизни. Но более всего он возмущался гибелью царевича Алексея. Было ли что-либо написано Львом Николаевичем из этой эпохи, мне неизвестно. Во всяком случае, все попытки его написать что-либо тщательно сохранялись бы его женою. В семье и от него самого я не слыхал ничего, что давало бы возможность предполагать о существовании чего-нибудь законченного. А всякое напоминание о неудачной попытке было неуместно и неделикатно, и исключало возможность поинтересоваться тем, что может обнаружиться только потомству. Сам он говорил иногда, что трудно уловить дух того времени по отдалённости этой эпохи.

Декабрьский бунт он изучал при лучших условиях. Он пользовался не только тем, что об этом напечатано, но и множеством фамильных записок, мемуаров и писем, которые поверялись ему с условием сохранить семейные тайны. Зимою 1877—1878 гг. он ездил в Петербург осмотреть Петропавловскую крепость.

В семейном кругу он рассказывал, что звуковая азбука, существующая в местах заключения, впервые создана декабристами. Когда им запрещались переговоры и таким способом, они доходили до такого искусства, что делали это на ходу, напр., стуча палочкой об заборы, чего стража не замечала. Между прочим, Лев Николаевич со слезами на глазах рассказывал, как один декабрист, заключённый в крепости, упросил сменившегося часового купить ему яблоко и дал последние деньги. Часовой принёс прелестную корзину фруктов и деньги назад. Оказалось, что посылал это купец, когда узнал о личности заключённого. Декабрист, полковник Кавалергардского полка, Лунин, удивлял Льва Николаевича своею несокрушимою энергиею и сарказмом. В одном из писем с каторги к своей сестре, находившейся в Петербурге, он осмеял назначение министром графа Киселёва. Письмо разумеется шло через начальство работ, и содержание его сделалось известным в Петербурге. Лунин был прикован к тачке навсегда. Тем не менее, смотритель каторжных работ, полный майор и немец по происхождению, ежедневно уходил с осмотра работ, долго смеясь ещё по дороге. Так умел Лунин насмешить его под землёю и прикованный к тачке.

Но вдруг Лев Николаевич разочаровался и в этой эпохе. Он утверждал, что Декабрьский бунт есть результат влияния Французской

аристократии, большая часть которой

эмигрировала в Россию после французской революции. Она и воспитывала потом всю Русскую аристократию в качестве гувернёров. Этим объясняется, что многие из декабристов были католики. Если всё это было привитое и не создано на чисто Русской почве, Лев Николаевич не мог этому симпатизировать.

Наконец в то время вырос другой интерес — к религии.

Судя по словам моей сестры, попытки создать роман из этой эпохи сделаны более серьёзные, чем Петровской, так как эпоха и бунт были несомненно и тщательно изучены.

V.
Мои поездки с графом Львом Николаевичем, Толстым и его семьёю.

С тех пор, как я посещал Ясную Поляну, ни одной поездки Лев Николаевич не сделал без меня, кроме поездок в Москву, в которых я не мог привести ему никакой помощи и услуги. За то на охоту с борзыми и с ружьём он брал меня, как любителя в товарища. Когда он шёл гулять, ехал верхом куда-нибудь или ездил навестить своего родного брата, который живёт в тридцати пяти верстах от Ясной Поляны, он брал меня, если не для себя, то для меня, потому что знал, какое мне доставлял этим удовольствие.

В 1866 году осенью Лев Николаевич приехал в Москву с целью съездить и осмотреть Бородинское поле, на котором происходило знаменитое сражение в 1812 году. Он приехал один и остановился у нас. Он просил отпустить меня с ним. Родители отпустили меня и восторг мой был неописанный. Мне было тогда одиннадцать лет. Мой отец предоставил Льву Николаевичу свою охотничью коляску и погребец. Дорога, не считая десяти вёрст по шоссе от города, была по гати {Гать — настланные брёвна по болотистой местности.}, и Лев Николаевич очень беспокоился за экипаж:. Отъехавши несколько станций, мы намеревались закусить и тут увидели, что погребец и провизия были забыты, а сохранилась только маленькая корзина с виноградом, которая была поручена мне. Лев Николаевич говорил: ‘мне жаль не то, что мы забыли погребец и провизию, а то, что твой отец будет волноваться и сердиться за это на своего человека’. На почтовых лошадях мы доехали в один день и остановились около поля сражения в монастыре, основанном в память войны.

Два дня Лев Николаевич ходил и ездил по той местности, где на полстолетия до того пало более ста тысяч человек, а теперь красуется великолепный памятник с золотыми надписями. Он делал свои заметки и рисовал план сражения, напечатанный впоследствии в романе ‘Война и Мир’. Хотя он и рассказывал мне кой-что и объяснял, где стоял во время сражения Наполеон, а где Кутузов, я не сознавал тогда всей важности его работы и с увлечением предавался игре с собачонкой, хозяин которой был сторож: памятника. Я помню, что на месте и в пути мы разыскивали стариков, ещё живших в эпоху отечественной войны и бывших свидетелями сражения. По дороге в Бородино нам сообщили, что сторож: памятника на Бородинском поле был участником Бородинской битвы и, как заслуженный солдат, получил это место. Оказалось, что старик скончался за несколько месяцев до нашего приезда. Лев Николаевич досадовал. Вообще наши поиски были неудачны. На обратном пути на последней станции нам попался весёлый и старый ямщик с лошадьми огромного роста. Когда мы въехали на шоссе, он мчал нас в карьер, между тем был очень лунный вечер, а туман был так силён, что такая езда была довольно рискованна. Я был в возбуждённом состоянии, вероятно, от этой езды, и Лев Николаевич, заметив это, спросил меня, чего бы я хотел в моей жизни? Я ответил: ‘мне очень жаль, что я не сын его’. Он этому нисколько не удивился, — вероятно, потому, что привык к тому, как все дети любили его и сказал: ‘а мне хочется…’ и дальше я смутно припоминаю, что желание его — быть понятым другими, потому что он осуждал всех историков за неверное и внешнее описание фактов, и доказывал, что он описывает эти факты справедливо, потому что угадывает внутреннюю их сторону.

Зимой 1869—70 года, после окончания романа ‘Война и Мир’, Льву Николаевичу вздумалось изучить древнегреческий язык и познакомиться с классиками. Я достоверно знаю, что он изучил язык и познакомился с произведениями Геродота в течение трёх месяцев, тогда как прежде греческого языка совсем не знал. Побывав тогда в Москве, он посетил покойного профессора Катковского лицея, П.М. Леонтьева, чтобы передать ему свои впечатления о древнегреческой литературе. Леонтьев не хотел верить возможности такого быстрого изучения древнего языка и предложил почитать вместе с ним a livre ouvert. В трёх случаях между ними произошло разногласие в переводе. После уяснения дела профессор признал мнение Льва Николаевича правильным.

Если ‘Война и Мир’ даёт ясное представление об эпохе Отечественной войны, а ‘Капитанская дочка’ — об эпохе Пугачёвского бунта, нет сомнения, что авторы их обладают замечательною способностью переноситься в минувшие времена и события. Поэтому понятно, что знакомство с классической литературой перенесло Льва Николаевича в слишком отдалённые и чуждые времена и вызвало в нём ничем, по-видимому, не объяснимую, но страшную тоску. Встревоженная жена уговаривала его предпринять что-нибудь, чтобы рассеять тоску. Интерес к классикам понемногу ослабевал. Тоска и апатия ко всему порождали слабость. Сделалась изнурительная лихорадка. Тогда для восстановления сил в энергии решено было съездить на кумыс. Ещё отец Льва Николаевича ездил в Башкирскую степь для лечения кумысом. Сам же он был там незадолго до женитьбы.

В начале лета 1870 года поехали мы вдвоём в Николаевский уезд Самарской губернии на реку и деревню Каралык к Башкирам.

Лев Николаевич никогда не ездил во втором классе. Путешествие это мы совершили в третьем классе туда и в первом обратно, как по железной дороге до Нижнего Новгорода, так и на пароходе по Волге до Сахары. От Самары мы ехали 120 вёрст на лошадях.

В третьем классе на пароходе он интересовался бытом поволжских народностей.

Лев Николаевич обладает замечательною способностью сходиться с незнакомыми пассажирами во всех классах. Когда он попадал на угрюмых и необщительных незнакомцев, он всё-таки не затруднялся подойти к ним и, после нескольких попыток, удачно вызывал их на разговор. Его талант психолога и сердце подсказывали ему приёмы, и он умел купить незнакомцев своим участием. В двое суток на пароходе он перезнакомился со всею палубою, не исключая и добродушных матросов, у которых на носу парохода мы проспали все ночи.

На Каралыке его встретили, как старого знакомого. Мы поселились в отдельной кочевке, нанятой у муллы {Мулла — духовное лицо Магомета.}, который жил с семьёй в другой кочёвке рядом.

Не всякому в жизни случалось видеть кочёвку. Она представляет собою деревянную клетку, имеющую форму приплюснутого полушария. Клетка эта покрывается большими войлоками и имеет деревянную расписную дверцу. Пол заменяет ковыль. Кочёвка легко раскладывается в перевозится. Летом в степи жилище это весьма приятно.

Чтобы лечиться кумысом надо, подобно Башкирам, употреблять его, как исключительную пишу, и при этом оставить всё мучное, овощи и соль, а есть только мясо.

Само собой разумеется, что Лев Николаевич приноровился к этому образу жизни и оттого кумыс принес ему желаемую пользу.

На Каралыке, кроме нас, были ещё лечившиеся кумысом, но все они точно выдерживали карантин или заключение в степи и к образу жизни кочевников привыкнуть не хотели. Тотчас по приезд Лев Николаевич со всеми перезнакомился и разогнал их уныние. Старик, учитель семинарии, стал прыгать с ним через верёвочку, товарищ прокурора искал случая с ним побеседовать, а молодой помещик и охотник из Владимирской губернии вполне поддался его влиянию.

Вскоре была предпринята вчетвером поездка по Башкирским деревням. Мы запаслись подарками и ружьями. В дороге мы охотились по озёрам на уток, а останавливались у Башкир в кочёвках, где отдыхали и пили кумыс. За наши посещения мы отплачивали подарками при удобном случае. В гостях у Башкир Лев Николаевич как-то вышел в степь из кочёвки, загляделся на лошадь, отделившуюся из табуна, и сказал мне: ‘посмотри, какой прекрасный тип дойной кобылы’. Когда через час мы уезжали, хозяин привязал похваленную лошадь к нашей бричке в подарок графу. На обратном пути пришлось отдарить за похвалу.

Лев Николаевич находил много поэтичного в кочевой и беззаботной жизни Башкир. Он знал их быт и обычаи, а они давно знали и любили ‘графа’ и так называли его. На Каралыке Льва Николаевича больше всех развлекал шутник, худощавый, вертлявый и зажиточный Башкирец Хаджимурат, а Русские его звали — Михаилом Ивановичем. Он удивительно хорошо играл в шашки и обладал несомненным юмором. От плохого произношения Русского языка шутки его делались ещё смешнее. Когда в игре в шашки требовалось обдумать несколько ходов вперёд, он значительно поднимал указательный палец ко лбу и приговаривал: ‘большой думить надо!’. Это выражение заставляло смеяться всех окружающих, не исключая и Башкир, а мы долго потом вспоминали его ещё в Ясной Поляне.

В степи мы прожили ровно шесть недель. В это время мы сделали ещё одну поездку вдвоём на Петровскую ярмарку в г. Бузулук за 70 вёрст. Поехали мы на одной лошади в небольших дрогах и взяли с собой запас кумыса в небольшом турсуке. Ярмарка отличалась пестротой и разнообразием племён: Русские мужики, Уральские казаки, Башкиры и Киргизы. И в этой толпе Лев Николаевич расхаживал со свойственной ему любознательностью и со всеми заговаривал. Даже с пьяными он не боялся вступать в разговор. Какой-то пьяный мужик вздумал обнять его от избытка добродушия, но строгий и выразительный взгляд Льва Николаевича остановил его. Мужик сам опустил свои руки и сказал: ‘нет! ничаво! нябось!’.

В Бузулуке мы посетили старика отшельника, который жил около монастыря в пещере. Лев Николаевич только внимательно слушал старика, говорившего исключительно о священном писании, но сам не говорил и впечатление своё мне не передавал по причине, которую я объяснил уже выше.

Наконец в бытность нашу в степи он интересовался сектою молокан, а особенно их наставником, стариком Аггеем. Вместе с местным священником села Покровки он вступал в спор с противником Православия. Ему больше хотелось познакомиться с учением секты, чем отстаивать Православие, а потому он и старался вызвать старика на рассуждения.

Домой в Ясную Поляну я с торжеством привёз большие греческие лексиконы, переложенные дикими и необыкновенно ароматичными цветами Самарской степи, доказывавшими, что лексиконы на кумысе не были в употреблении, потому что классики наконец утратили интерес.

По возвращении домой Лев Николаевич, вспоминая Башкир, заинтересовался их религиею и прочёл Коран на французском языке.

На кумысе Лев Николаевич высмотрел продававшееся там имение, и в следующем году купил две тысячи десятин земли. Туда был послан Яснополянский крестьянин для хозяйства и постановки хутора, а через два года мы всей семьёй поехали туда провести лето.

На это лето в имение был приглашён за плату Башкир из той же деревни Каралыка с табуном дойных маток. Он привёз свою жену и кочёвку в небольшой тележке, а работник его пригнал табун наших кормилиц с их жеребятами, которых на целый день обыкновенно привязывали так, чтобы они не могли сосать, и только на ночь отвязывал и их на свободу.

Старик Башкирец, Мухамед-Шах, а по отечеству и по-русски Романович, отличался степенностью, вежливостью в обращении и аккуратностью, а потому выбор Льва Николаевича пал на него между всеми Башкирами деревни Каралыка. Кочевка его внутри отличалась чистотой и изяществом и все мы ходили к нему не только пить кумыс, но посидеть и побеседовать. По середине кочёвки на земле лежал ковёр, а на нём подушки, с боку стоял небольшой стол с двумя стульями. Всё это предназначалось для нас. На решётчатой стене висело разукрашенное седло. Один бок кочевки был занавешен ярким ситцем со сборчатой оторочкой и за этой занавеской скрывалась его жена, когда появлялись мужчины. Оттуда она подсовывала турсучок с кумысом и деревянную посуду. Лев Николаевич шуткой называл кочёвку нашим салоном. Романович, как мы звали его, был всегда рад нашим посещениям, потому что, подобно всем зажиточным Башкирам, никогда и ничем не занимался. Кумыс мы пили все, кому он нравился.

В этом году в имении была сделана первая и большая запашка, но был неурожай и голод, известный тогда под названием Самарского. Картина была в высшей степени грустная. Лев Николаевич, по свойственной ему сердечности и предприимчивости, принял участие в голодающих и был инициатором всех сделанных в России пожертвований на этот предмет. Он отправился в две ближайшие деревни, взял меня с собой и сделал опись, т. е. перечень всего находящегося на лицо в крестьянском дворе хлеба и вообще имущества, а я писал под его диктовку. Описывался через два двора третий. Несчастные наперерыв просили описать их дворы, предполагая, что только описанные дворы получат помощь. Когда опись была готова, Лев Николаевич написал статью, рисующую ужасную картину голода. Всё это было послано в редакцию Московских Ведомостей со ста рублями первого пожертвования от инициатора этого доброго дела.

Во второй раз мы ездили в Самарское имение опять всей семьёй летом 1878 года. Тогда к прежнему имению было прикуплено другое, смежное, в четыре тысячи десятин. Опять явился Романович со своим табуном и салоном. Кроме его кочёвки была приобретена своя кочёвка, в которой каждый из нас желал поселиться. В этом году урожай был средний, но после нескольких плохих годов и это было отрадно. Новизна и особенности степного хозяйства очень занимали Льва Николаевича. Мы принимали непосредственное участие в уборке хлеба, сами веяли и удивлялись на тамошний первобытный способ молотьбы. Он заключается в том, что из лошадей составлялся круг, причём они связывались в круг головой к хвосту, а в середине круга становился погонщик с длинным кнутом. Лошади пускались рысью и вытаптывали зерно из снопов, расставленных в такой же круг. Пахота никогда не паханной или крепкой земли (как её называют местные мужики) посредством пяти и даже шести пар волов, у которых на шеях звонят басистые бубенцы в минорном тоне, игра на дудочках погонщиков-мальчиков, знойные дни и необыкновенно ясные лунные ночи— всё это имело новую прелесть для нас и вероятно ещё и потому, что во всём этом Лев Николаевич умел находит красивые и хорошие стороны и обращал на них наше внимание. Мы ездили на базары нанимать жнецов, были также в Оренбурге на меновом дворе для закупки скота и лошадей и в это лето вообще все вникали в новое хозяйство с большим интересом. В новом имении Лев Николаевич устроил конный завод. Он накупил около сотни башкирских маток и, рассчитывая на обилие их молока, скрещивал их с рысистой, верховой английской и другими породами, в надежде получить новый тип хороших лошадей. Но ваш табун, а также и Романовича, едва не был угнан проезжими Киргизами. Известие это принёс кучер поздно вечером, когда мы сидели на балконе. Сестра, услыхав это, заплакала, а мы отправились в степь, и вскоре узнали, что Киргизы были преследуемы и прогнаны двумя конными же работниками из Башкир. Земледелие в Самарской губернии Лев Николаевич сравнивал с азартной игрой, потому что обработка непаханной земли с жнитвом и посевом обходилась почти втрое дороже той цены, за которую та же земля была куплена в собственность. Между тем, если в Мае или в Июне не прошло ни одного хорошего дождя, всё пропадало, а, если прошло несколько дождей, урожай достигал до сам тридцати и даже сорока.

Во время жатвы вблизи от нашего хутора помещалась в маленьком шалаше семья бедного и прохожего татарина. Молодой бедняк с женою, привёз двух малых детей в крошечной тележке прямо в нашему балкону и просил нанять его для жнитва. Ему предоставлено было поле возле самого дома, где он и поселился в шалаше и работал. Дети Льва Николаевича ежедневно бегали к шалашу и угощали малюток.

В соседних деревнях у Льва Николаевича было несколько знакомых мужиков, преимущественно зажиточных, но они нисколько не утратили простоты в обращении и одежде, причём в них нисколько не проявлялось и того подобострастия, которое существует в местностях, где было крепостное право. Напр., они здоровались, протягивая руку, вообще держали себя очень хорошо и достойно. Я лично больше приписывал это такту Льва Николаевича и умению его так повлиять на каждого человека, хота нельзя отрицать и того, что достаток и свобода имели тоже влияние.

Льву Николаевичу очень нравились отношения между местными крестьянами и магометанами. Взаимная веротерпимость и очень часто дружба между этими разными по вероисповеданиям лицами действительно свидетельствовали о свободе, в которой долго жило всё тамошнее население.

Воспоминание об этом лете соединяется с воспоминанием о священнике Патровской церкви, достойном самой лучшей похвалы. Почтенный пастырь, ещё молодой и очень симпатичный, до такой степени гуманно и энергично боролся с сектою молокан, что эти последние в лице самых отъявленных противников ‘православия’ питали к нему искреннее расположение. Они даже посещали дом его, где он убеждал их в ложности их вероучения. Лев Николаевич с болыпим интересом относился к этим беседам и часто посещал священника.

Однажды мы там засиделись и выехали, когда уже было темно. Выезжая из села Патровки при раздвоении дороги мы попали, как оказалось потом, не на ту дорогу. Пошёл дождь и было до того темно, что ехавши верхом, не видно было головы у своей лошади. Мы совсем сбились с дороги и не знали, что делать. Лев Николаевич был на молодой киргизской лошади, а я на старой рабочей лошадке, которую выбрал благодаря быстрой в спокойной иноходи. Ленивая лошадь упорно тянулась влево. Лев Николаевич обрадовался этой новости и велел мне пустить лошадь свободно. Я привязал поводья к луке и завернулся в кафтан от проливного дождя. Лошадь аккуратно обходила все вспаханные места и вскоре вышла на дорогу и притом на тот пункт, который по своим особенностям отличался от всей остальной чрезвычайно однообразной дороги, как будто лошадь сама хотела убедиться в правильности принятого ею направления. С этого пункта мы весело разговаривали под дождём о молоканах и через час были уже дома. В это же лето Лев Николаевич устроил у себя замечательное зрелище. Через Мухамед-Шаха Романовича было разглашено, что граф Толстой устраивает у себя в имения скачку на 50 вёрст. Все местные и окрестные национальности, башкиры, киргизы, уральские казаки и русские мужики — все чрезвычайно любят скаковой спорт. Независимо от этого Лев Николаевич заготовил призы: быка, лошадь, ружьё, часы, халаты и т.п., и об этом разглашалось вместе с приглашениями на скачки. Мы сами выбрали ровную местность, опахали и измерили огромный круг в пять вёрст длиною и на нём расставили знаки. Для угощения были заготовлены бараны и даже одна лошадь. К назначенному дню съехалось несколько тысяч народу. Башкиры и киргизы приехали с своими кочевками, кумысом, котлами и даже баранами. Дикая степь, покрытая ковылём, уставилась рядом кочёвок и оживилась пёстрой толпой. На коническом возвышении, называемом по местному шишка, были разосланы ковры и войлоки а на них кружком расселись башкиры с поджатыми под себя ногами. В середине кружка из большого турсука молодой башкир разливал кумыс и подавал чашку по очереди сидевшим. Это шла круговая. Песни, игра на дудке и на горле звучали грустно и заунывно для слуха европейца. Тут же любители состязались в борьбе. Башкирцы особенно искусные борцы. Глядя на всё это, я представлял себе татарское иго, тяготевшее в России.

Желавшие участвовать в скачках привели тридцать лошадей, заранее тренированных. Седоками были мальчики лет десяти без сёдел. Скачка в 50 вёрст продолжалась один час и сорок минут, следовательно каждую версту проскакали в две минуты. Гувернёр швейцарец наблюдал за часами. Из тридцати лошадей прискакало десять, остальные стали. Пир длился два дня и отличался замечательной чинностью, порядком и оживлением. К удовольствию Льва Николаевича не было никого из полиции. Все гости учтиво поблагодарили хозяина—графа и разъехались очень довольные.

Даже в толпе, мне кажется, Лев Николаевич умел поселить entrain и уважение к благопристойности.

Это было последнее лето, которым кончались мои каникулы. Я поступал на службу. Когда Лев Николаевич услыхал, что я еду служить в Закавказский край, он сказал мне: ‘ты опоздал на Кавказ!’.

Предчувствуя длинную разлуку с тем, кого я привык так сильно любить, и, отрываясь от семьи, в которой провёл самые счастливые годы, а без всякой видимой причины заболел и слёг. Чуткий и сердечный виновник моих счастливых дней, а теперь и огорчения, понимал в чём дело и старался меня утешить и даже провёл несколько часов у моей постели. Он советовал мне не создавать себе в чужих краях никаких требований, а применяться к местным условиям и относиться к ним с любовью и интересом, и за это обещал много новых удовольствий. Желая предрасположить меня к тому, что меня ожидает, он сам прочёл мне чьи-то воспоминания о Закавказском крае.

11 сентября 1878 года я простился и уехал…

——

Всякий, кто познакомится с моими воспоминаниями о Льве Николаевиче, сам увидит, что жизнь этого замечательного человека — самая прекрасная.

Многие подумают, что я умолчал, конечно, о том, что было бы не в пользу его. Но это предположение неверно, потому что даже нет ничего такого, что приходилось бы скрывать от посторонних.

Нет сомнения, что умственная и внешняя жизнь Льва Николаевича уже приближалась во многом к жизни его в настоящее время. На этой почве легко могло вырасти его учение. Гуманное отношение к простому народу, порицание цивилизации, скромность в обстановке и физических потребностях, примерная семейная жизнь, высокогуманные педагогические принципы, любовь к правде и труду, стремление к истине,

самоусовершенствование, не прекращавшееся всю его жизнь, общительность и уважение вместе с несомненной любовью к ближнему и наконец отвращение к насилию, — все эти высокие черты этого настоящего гения подготовили его учение и устраняли кажущуюся неожиданность и эксцентричность его появления.

VI.
Перемена, происшедшая в личности Льва Николаевича Толстого.

Прошло девять лет. Я успел свыкнуться с разлукой и очень редко переписывался с Ясной Поляной.

А там в этот промежуток времени постепенно назревал общечеловеческий вопрос.

Побывав на двух окраинах Европейской России, я летом 1887 года вернулся повидать родных в родину — Москву, а в начале Августа того же года был уже в Ясной Поляне.

Я приехал почти накануне создания Крейцеровой Сонаты, и, следовательно, к окончательному уяснению всего учения. Сестра, с счастливой и гордой улыбкой матери, смотрела, как дети её шумно сбегались ко мне навстречу и ласково спрашивала меня: ‘а этого узнал? а этот перерос тебя!’ Но Лев Николаевич ещё не выходил и я спросил про него. Несколько минут спустя отворилась дверь из его кабинета и он вышел ко мне в переднюю, где происходила встреча. Ласковый, а вместе и серьёзный тон его встречи, как будто давал мне чувствовать, что радость моя велика теперь, но истинные радости вовсе не эти. За девять лет он постарел и поседел в меру, а потому это не бросалось в глаза. Зато на лице его были самые несомненные следы пережитых серьёзных душевных страданий. Спокойный, но печальный взгляд его был для меня совершенно новый. Я помню его прежнее лицо. Теперь же оно произвело на меня впечатление, очень похожее на то, какое я вынес, прочтя его ‘Исповедь’. Я прожил в Ясной Поляне около двух месяцев и в это время познакомился с учением Льва Николаевича, видел, как близкие его относятся к этому учению и как живёт теперь он сам и его семейство.

Всё это я постараюсь передать в этой главе моих воспоминаний.

Учение Льва Николаевича породило весьма разнообразное отношение посторонних к нему самому и к учению.

Я узнал, что ему писали со всех концов мира, и поклонники, и противники. Если поклонники писали, чтоб поделиться мыслями и чувствами со своим учителем, я недоумевал, зачем писали к нему противники. Не читавши ни одного из писем, я узнал, что они писали только для того, чтобы высказать Льву Николаевичу своё озлобление на него. Он относился, как сам говорил, с сожалением к этим противникам и объяснял, что это происходит от их неведения, и что, если бы они поняли его учение, то не сердились бы.

К удивлению моему, я не встречал ещё никого, кто бы правильно формулировал учение Льва Николаевича. Даже так называемые толстовцы, и те, по-видимому, не вполне поняли его.

В основании всего учения лежит Евангельская истина ‘любовь к ближнему’.

На ней построено всё учение, сводящееся к трём главным правилам, или принципам.

Правила эти предлагаются Львом

Николаевичем для блага и развития человечества, и уклонение от них, по его мнению, должно повести к нравственной гибели людей, и, следовательно, к страданиям.

Не позволяя себе вдаваться вообще в анализ и оценку учения, так как это не касается моих воспоминаний, а остановлюсь здесь только на женском вопросе, имея в виду разъяснения самого Льва Николаевича.

В ‘Крейцеровой Сонате’ выражено, что, по понятиям современного общества, мужчине до брака, а даже и во время брака, если жена его постарела, позволительно быть многожёнцем, но от женщины продолжают требовать чистоту и целомудрие.

Такое неравенство есть порабощение женщины ради физических удовольствий мужчины.

Порабощение женщины в современном обществе выражается в том, что чистую и невинную девушку как будто продают на балах, если не износившемуся, и, следовательно, испорченному, то уже не невинному, молодому человеку и считают за честь, если он возьмёт эту игрушку себе в жёны, лишь бы она не оставалась целомудренною, т. е. в девицах. Его стараются прельстить нескромным костюмом декольтэ, ему предоставляют инициативу в выборе себе жены в т. д., словом женщину унижают для физических наслаждений мужчины.

Порабощение мужчины выражается в том, что девять десятых всех фабрик в мире работают только одни украшения для женщин.

Независимо от взаимного порабощения полов, от их неравенства и борьбы происходить, что все браки несчастливы. Эта мысль описывается в истории всех по-видимому беспричинных ссор между Позднышевым и его женой, а причина настоящая—унижение женщины, а отсюда и ненормальные отношения между супругами.

В своём художественном размахе Лев Николаевич рисует в рассказе ‘Крейцерова Соната’ весь семейный современный строй, находя его безобразным, опять же благодаря унижению женщины.

Когда в шестидесятых годах с веянием либерализма у вас возник и женский вопрос, он был разрешён, по мнению Льва Николаевича, совсем не с целью сравнять женщину и мужчину. Женщину старались провозгласить равной тем, что совали ей шар на выборах, делали её врачом, привлекали её на службу, предоставляли ей полную свободу во всём, словом, в сущности, вырывали её из семьи и толкали в пучину разврата, в котором находится мужчина, и, следовательно, равенства её с мужчиной домогались в безнравственном смысле, т. е., по словам Льва Николаевича, от того, что мужчина свободен развратничать, предоставляли ту же свободу развратничать и женщине.

Этот взгляд описан устами адвоката и его спутницы в вагоне. Они говорят Позднышеву, адвокат, — что всё зависит от неправильного взгляда на развод, а спутница его,— что женщина свободна в выборе мужчины, руководствуясь одним чувством половой любви.

Чтобы оттенить всю несостоятельность этого взгляда, тут же в вагоне подставлен купец со старыми взглядами на женский вопрос, который, допуская по прежнему безнравственность мужчины, т. е. позволяя себе гулять в Купавине с красотками, не позволяет того же и жене. Очевидно, что он, по мнению Льва Николаевича, менее отступает от истины, чем адвокат и его спутница.

Итак, для полного и действительного равенства мужчины и женщины Лев Николаевич требует не падения женщины, а возвышения мужчины. Он требует, чтобы мужчина был целомудренный до брака, подобно женщине, и оставался потом единожёнцем.

Для того, чтобы доказать правильность этого принципа, Лев Николаевич в рассказе ‘Крейцерова Соната’ высказал, что идеалом для человечества должна быть чистота и целомудрие вообще и справедливость такого взгляда он основывает на том ощущении грусти, которое испытывается всяким при потере невинности.

По мнению его, выраженному в том же рассказе, недостаточно выполнить целомудрие до брака и многожёнство в браке. Для выполнения этого и для стремления к поставленному им идеалу необходимо устранить всё то, что народилось борьбою от неравенства полов. Для этого обычай разодевать женщину с целью привлечь мужчину должен быть оставлен. Кокетство её, сделавшееся уже врождённым, надо искоренять воспитанием и т. д. — словом, во всём общественном строе следует устранить всё то, что раздражает половые побуждения и инстинкты и возбуждает нескромную фантазию. Тогда только явится и сделается действительное и полное равенство обоих полов и тогда только само собой устранится неравенство и в сфере отвлечённой деятельности.

Теперь я коснусь перемены, происшедшей во Льве Николаевиче после создания им его учения.

Только гениальная личность может так измениться, как изменился Лев Николаевич. Перемена всей его личности, происшедшая за последнее десятилетие, в настоящем смысле слова полная и коренная. Изменилась не только его жизнь и отношение ко всем людям и ко всему живому, но изменилась и вся мыслительная его деятельность. Если остались прежние взгляды, напр. нападки на прогресс и цивилизацию, подкладка этих убеждений сделалась совсем другая.

Весь Лев Николаевич сделался олицетворённою идеею любви к ближнему и, если допустить такой парадокс, то скажу, что ошибки его в смысле отступления от своих же взглядов, совершаются им ради той же идеи, как напр., когда он резко порицает кого либо за проступок.

Так как в оснований его учения лежит идея любви к ближнему, та же идея служит теперь основанием и отдельных его убеждений.

Я постараюсь указать на некоторые теперешние его воззрения и на применение им этих воззрений к жизни вообще и к его обстановке в частности.

Литература и вообще художество, оставаясь выражением красоты и поэзии, в содержании своём должны преследовать ту же идею любви к ближнему. Поэтому все последние его произведения носят исключительно этот характер. Всё прежнее своё творчество он считает теперь вредным, потому что в нём описываются любовь в смысле полового влечения и насилие.

Педагогические принципы его, свобода выбора занятий и непринудительность в образовании, указывались им прежде для успеха просвещения, а теперь имеют смысл только, как отрицание насилия. Образование, как познание природы, людей и жизни хорошо настолько, насколько нужно для пользы ближнего, а, как проявление прогресса, порождающего порабощение ближнего, — образование вредно. Он находит, что именно это последнее преподаётся во всём современном обществе, потому что преследуется только для того, чтобы стать в обществе выше ближнего, отличить себя от него и подчинить его себе.— Поэтому он перестал заботиться об образовании своих детей и недоволен, что это продолжает делать его жена. Когда старший сын его окончил курс в университете и спросил его совета относительно будущей своей деятельности, отец советовал ему идти к мужику в работники. Воспитанием надо развивать любовь и сострадание к ближнему и ради того же заглушать, а не развивать половое влечение, как это делается, по его мнению, во всём современном обществе. Любовь к простоте и невзыскательной обстановке должна тоже преследоваться воспитанием. Вежливость искренняя уместна, как проявление опять же любви к ближнему, а изысканная заслуживает порицания, потому что является, по словам его, несомненным проявлением эгоизма.— Так как нравстенное воспитание его семьи и прежде отвечало этому взгляду на воспитание, изменений по этому поводу никаких не произошло, если не считать, что сам Лев Николаевич любит обращаться иногда в тоне простонародия в знаке простоты, им рекомендуемой.

Прежде цивилизацию он считал вредною, потому что она ослабляет и изнеживает человека и тем затрудняет ему борьбу с природой, а теперь он видит главный вред её в том, что последствия эти влекут за собой необходимость

эксплуатировать труд ближнего, без чего нельзя пользоваться удобствами, роскошью и т.п. Поэтому даже чистоплотность, а не только удобства и роскошь, строго порицается Львом Николаевичем, если для неё требуется чужая услуга. О применении им этого взгляда в его личной обстановке будет упомянуто ниже по поводу пользования чужой услугой, а тут замечу, что он сам протапливал себе баню и носил воду. В свой умывальник воду ежедневно приносить тоже он сам.

По той же причине отвергается и польза железных дорог, поэтому он старается ими не пользоваться.

Прежний взгляд на аристократизм сменился теперь состраданием преимущественно к крестьянам. Чем ниже стоит личность в общественном смысле, тем больше, по его мнению, она должна вызывать сострадания. Поэтому самою светлою личностью в драме ‘Власть тьмы’ фигурирует Аким с его золотым промыслом. Простой народ, более прежнего, сделался теперь симпатичным Льву Николаевичу. Он ближе всех по образу жизни и по отношениям своим к ближнему подходит к образцу, который требуется учением. Прежняя замкнутость жизни Льва Николаевича заменилась теперь полною доступностью к нему всех, ограниченною одно время не им самим, а его женою вследствие его болезни. Его посещают очень многие и разнообразные личности, но при мне приезжал только какой-то миллионер из Сибири. Я не присутствовал при их беседе и не знаю цели его посещения. Что касается до крестьян, то они приходят часто и преимущественно за помощью. Всякая обособленность в жизни вообще порицается Львом Николаевичем, потому что, по его мнению, вызывается желанием не видеть чужой нужды и чужих страданий.

Об отношении его к своему состоянию он говорил мне, что хотел избавиться от него, как от зла, которое тяготило его при его убеждениям, но он поступал сначала неправильно, желая перевести это зло на другого, т. е., непременно раздать его, и этим породил, по его мнению, другое зло, а именно энергический протест и большое неудовольствие своей жены. Вследствие этого протеста он предлагал ей перевести всё состояние на её имя, и, когда она отказалась, он то же и безуспешно предлагал своим детям. После этого, не желая противиться жене насилием и не стараясь переносить это зло на другого, он стал относиться к своей собственности так, как будто её и не существует, и отказался от своего состояния, стал игнорировать его судьбу и перестал им пользоваться, если не считать того, что он живёт под кровлей Яснополянского дома. Отрицая денежную помощь в принципе, потому что всякий денежный знак есть средство порабощать ближнего, он тем не менее не счёл возможным отвергнуть её на деле, потому что его семья продолжает пользоваться его состоянием. Сестра говорила мне, что они ежегодно раздают от двух до трёх тысяч рублей бедным. При мне ко Льву Николаевичу приехал больной и погоревший мужик просить у него лесу для сарая. Он пригласил меня, мы взяли топоры и вдвоём мигом срубили в Яснополянском лесу несколько дерев, обрубили сучья и увязали брёвна на тележном ходу мужика. Я должен сознаться, что делал это с увлечением. Я испытывал неизведанное ещё чувство радости, может быть, вследствие влияния Льва Николаевича, а может быть, и только от того, что делал это для несчастного, т.е. на самом деле больного, измученного и неимущего человека. Мужик стоял в то время поодаль с покорным видом. Лев Николаевич, конечно замечая мою радость, нарочно уступал мне работу, и я срубил почти все деревья, как будто этим он хотел открыть мне новые ощущения. Когда мы отправили мужика, он сказал: ‘разве можно сомневаться в необходимости и в удовольствии такой помощи?!’.

Одежда Льва Николаевича осталась прежняя, но она не обновляется и вид её, весьма изношенный.

При мне в Ясной Поляне художник Репин писал его портрет. На сеансах, несмотря на такую одежду, ветхий ваточный халат и старую, кругленькую и низенькую шапку, в которые он был одет, вид его напоминал библейского патриарха.

Курение, в которому он привык с отрочества, и виноградное вино, которое он всегда пил за обедом, он безусловно бросил и, как известно, основал общество трезвости.

Услуги посторонних он, конечно, не просит и совсем ею не пользуется, и редко пользуется ею от своих близких, которые делают это, как удовольствие в знак его к ним расположения, а не только их к нему. За обедом с семейством, когда блюдо обносит прислуга, он, видимо недовольный этим, не устраняет пользование прислугой, потому что с одной стороны не хочет насилием вводит это в семье, а с другой — огорчать семью своим уходом. Свою комнату-кабинет он ежедневно сам убирает, поэтому вся обстановка в этой комнате и пыльна, и беспорядочна. Но странная вещь! — она не производит того неприятного впечатления, которое выносишь обыкновенно из всякой другой беспорядочной комнаты.

Из сострадания к животным он бросил охоту и говорил мне, что он не только потерял к ней всякое влечение, но удивляется теперь, как он мог ею заниматься прежде. Из того же сострадания он сделался вегетарианцем {Вегетарианцы — секта, не употребляющая в пищу мяса и вообще живности.} и перестал ездить на лошадях.

Отрицая таким образом всякую езду, он ходил пешком из Ясной Поляны в Москву, что составляет 195 вёрст, когда семья его туда переехала. Он рассказывал мне, что путешествие это совершил без особенного усилия, сохраняя приятное расположение духа. А, оставаясь в Ясной Поляне несколько дней после отъезда семьи, он сам варил себе пишу. Оставался же он, чтобы скрыть от семьи своё путешествие, т.е. не заставлять её об нём беспокоиться. Следовательно, любовь к моциону сохранялась, но теперь он направлен на полезное, как то: пахоту, постройку изб, путешествие пешком и проч. Прежнее отношение к медицине усилилось. Я узнал, что года за два до моего приезда Лев Николаевич ушиб себе ногу. Нога разболелась до того, что сделался бред. Тогда только жена решилась пригласить врача. Больной

недружелюбно встретил врача и сказал ему, вероятно, чтоб удалить его, что, если б не хороший гонорар, то врач не посетил бы его. Врач ласково упрекнул больного в том, что, проповедуя любовь к ближнему, он сам нарушает её. После этого советы врача были исполнены, и болезнь быстро уступила пособиям. Тем не менее, в моё последнее посещение, когда я узнал, что Лев Николаевич страдает желчными камнями и решился просить его пить Карлсбадские воды, он отвечал мне, что никто не может доказать благотворного действия этих вод на его болезнь. К лечению он вовсе не прибегает.

Весёлое и оживляющее других расположение духа которое постоянно жило во Льве Николаевиче прежде, теперь совсем исчезло. В нём нет ничего угрюмого и особенно грустного, за то нет и следов прежнего оживления. Эта прежняя черта его точно распалась на части и распределилась между его детьми. Нисколько не стесняясь его присутствием, они шумно оживлены, и это прекрасно гармонирует с его сосредоточенностью и ещё лучше оттеняет его строгое отношение к людской нравственности. Их разговоры, песни, игра на рояле и вообще молодое их настроение, как мне показалось, даже приятны ему, хотя сам он в этом не участвует. Только в день моего приезда, наверное угадывая мою грусть по поводу произведённого им на меня впечатления, он к удовольствию всех нас, пошутил со мною, внезапно вскочив мне на спину, когда я ходил по зале.— Общество малых детей он по прежнему любит, но уже не старается оживлять их, как прежде. При мне младшие сыновья его и племянники часто играли с ним в шашки. Делая это почти машинально, он прислушивается к общему разговору, и в противоположность своей прежней манере, не вмешивается в разговор, особенно, если он касается его учения, и преимущественно сохраняет молчание. Если же он говорит, то большею частью о деле в смысле его теперешних убеждений, и всегда серьёзно.

Он советовал мне оставить службу и изменить образ жизни и раскрывал мне радости, которые приносит выполнение любви в ближнему. Между прочим он ставил мне в пример молодого князя NN. NN долго был незнаком с Львом Николаевичем и вероятно с его учением тоже. Между тем, почти одновременно с огласкою учения молодой князь NN пренебрёг своими связями и положением и отдал свою землю мужикам, а себе оставил десять десятин земли. Но и на этой земле он ещё не поселился, а пошёл безмездно к мужику в работники. Он упражняется в простой работе со старанием и ждёт, когда усовершенствуется настолько, что еврей, живущий по соседству, пригласит его к себе в работники за пять рублей в месяц. Тогда только NN намерен жениться и поселиться на своих десяти десятинах. Говорят, что мать князя NN очень огорчена его увлечением.

Лев Николаевич жаловался мне на то, что особенно женщина тормозит его учение, и мотивировал это особо сложившимся её характером, не поддающимся очному определению. В разговоре об особенностях женщин я рассказал ему одну подмеченную мною их черту, и мне удалось рассмешить его. Черта эта заключается в том, что все женщины совсем не сгибают спины, когда поднимают что-либо с земли, а присягают, чтоб опуститься. Мущины же предобросовестно гнут при этом свои спины. Я доказал это на опыте со всеми домашними и он удался блестящим образом: даже на старухе няне и трёхлетней дочери Льва Николаевича. Он громко и от души смеялся каждый раз, когда испытываемая, не зная, в чём дело, поднимала с земли мою карманную щёточку. Смех его доставил и нам всем большое удовольствие, так редко он теперь и проявляется.

Он продолжает пользоваться глубокою преданностью и искренной любовью всей своей семьи. Она, как говорится, смотрит ему в глаза. Кроме того, семья проникнута серьёзным уважением к его гению. Семейное счастие его полное. В настоящее время он уже дедушка. Поддаваясь теперешнему любимому тону его, в подражание простонародному, жена и дети иногда называют его: ‘мой’ и ‘наш старик’.

Несмотря на то, что Лев Николаевич, по его же просьбе, исключён из числа присяжных заседателей, потому что отказался присягать и судить, местное самоуправление, желая выразить ему уважение, избрало его в почётные мировые судьи. Он сам показывал мне письменное приглашение Крапивенского съезда мировых судей пожаловать в заседание. По поводу этого приглашения он выражал только недоумение, удивляясь, что съезд допускает возможность появления его судьёй.

Об отношении семьи Льва Николаевича к его учению в печати неоднократно высказывалось, что семья не разделяет его взглядов. Не говоря о том, что семья эта, не считая малых детей, состоит из жены, трёх взрослых сыновей и двух взрослых дочерей, из которых каждый может иметь свои убеждения, — это мнение ещё и несправедливо.

В силу правила не противиться злу насилием Лев Николаевич ищет и старается породить в своих детях совершенно свободное отношение к его учению. Он высказывает им своё учение, но даже в тоне его не слышно ни малейшей обязательности его для них. Вообще он выставляет своё учение, как благо, к которому люди наверное прибегнуть, если не теперь, то позже. Поэтому он только скорбит и жалеет человечество за то, что оно ещё заблуждается, причём утверждает, что и живо то оно только любовью. Совершенно такое же отношение у него и к своим детям. Он сам высказывал мне, что он очень боится неискреннего, а также и искреннего, но привитого следования его учению со стороны своих детей. Дети его хорошо это знают, а потому поступают во всём совершенно свободно.

Зато к жене своей Лев Николаевич относится с оттенком требовательности, упрёка и даже неудовольствия, обвиняя её в том, что она препятствует ему раздать состояние и продолжает воспитывать детей в прежнем духе.

Жена его в свою очередь считает себя правою и сетует на такое отношение к ней мужа. Она была ближайшей свидетельницей всех его душевных страданий и вообще постепенного развития его мыслей, и, следовательно, сама неоднократно падала духом, скорбя за мужа. В ней поневоле развились страх и отвращение к учению и последствиям его. Чувствуя своё бессилие и невозможность повлиять на гения и облегчить ему его душевный переворот, она думала уже только о своих детях и противилась требованиям мужа, когда они касались детей, т.е. раздачи состояния и воспитания.

Поговорка ‘между двух огней’ — более, чем подходящая её положению между душевными страданиями мужа и требованиями, с одной стороны, и невозможностью, по убеждению, покориться этим требованиям ради детей, с другой стороны. На ней на одной испытано и обработано от неправильностей постепенное возникновение его учения в течение почти целого десятилетия. Поэтому между ними даже установился тон взаимного противоречия, в котором слышатся жалобы друг на друга за отношение их к учению. Вот единственная почва, на которой происходило несогласие между этими, такими же, как прежде, примерными супругами. Жена Льва Николаевича, чтобы сохранить состояние для детей, готова была просить власти об учреждении опеки над его имуществом, когда он хотел раздать его посторонним. Между прочим, когда муж: предлагал ей своё состояние, она взяла у него полную доверенность на управление всем его имуществом, за исключением эксплуатации тех произведений, которые написаны в духе учения. Они, как известно, сделались достоянием всякого. В последнее время она стала спокойнее относиться к учению своего мужа, она свыклась и стала даже объективно смотреть и обсуждать его. Чтобы объяснить взгляд её на учение мужа, я упомяну о том, как высказывалась она по этому поводу в последнее наше свидание в &lt,1887?&gt, году.

Она не только не отрицает в принципе это учение, но даже вполне разделяет убеждения мужа, считая его далеко опередившим свой век, и поэтому она продолжает поклоняться его гению и идеям, но перестать воспитывать младших детей по-прежнему, когда старшие уже воспитаны так, и когда никто в обществе не признаёт нового взгляда её мужа на воспитание, она считает несправедливым по отношению к младшим детям, а потому и продолжает воспитывать их в прежнем духе. Точно также раздать состояние чужим людям и пустить детей по миру, когда никто не хочет исполнять того же, она не только не находит возможным, но и считала своим долгом воспрепятствовать этому, как мать. Высказав мне это, она со слезами на глазах прибавила: ‘Мне теперь трудно, я всё должна делать одна, тогда как прежде была только помощницей. Состояние и воспитание детей — всё на моих руках. Меня же обвиняют за то, что я делаю это и не иду просить милостыню! Неужели я не пошла бы с ним, если б у меня не было малых детей?! А он всё забыл для своего учения!!!’.

Конец.

Воспоминания о графе Л. H. Толстом

С. А. Берса.

I. Введение.

II.Биография графа Льва Николаевича Толстого до его женитьбы.

III.Семейная графа Льва Николаевича Толстого за время до 1878 года.

IVОсобенности графа Льва Николаевича Толстого до его учения.

V.Мои поездки с графом Львом Николаевичем, Толстым и его семьёю.

VI.Перемена, происшедшая в личности Льва Николаевича Толстого.

Читайте также:

II.
Биография графа Льва Николаевича Толстого до его женитьбы.

III.
Семейная графа Льва Николаевича Толстого за время до 1878 года.

IV
Особенности графа Льва Николаевича Толстого до его учения.

V.
Мои поездки с графом Львом Николаевичем, Толстым и его семьёю.

VI.
Перемена, происшедшая в личности Льва Николаевича Толстого.